Льды

Летом 1649 года якутский Воевода Дмитрий Францбеков, до зимнему пути добравшийся наконец до своей вотчины и сменивший Василия Пушкина, вручил в съезжей избе наказную память служилому человеку Тимофею Булдакову. Наказная память предписывала Булдакову плыть с отрядом казаков вниз по Лене, потом Ледовитым океаном до устья Колымы и там, на Колыме, принять в свое ведение ясачное зимовье.

Колыма к тому времени была уже освоена, плавания по указанному маршруту совершались неоднократно, и Тимофею Булдакову с пятидесятником Константином Степановым и служилыми предстояло, таким образом, заурядное по тем временам путешествие. Оно и началось, как начинались многие другие, походы, и развивались события как бы в замедленном темпе… — Погружены на коч хлебные запасы, свинец, порох, взяты на буксир лодки, которые тогда называли «коломенки», и вот уже мирно поскрипывают уключины, плывут мимо высокие лесистые берега, остаются за кормой зеленые островки.

Среди обычных грузов и обычного имущества вез, однако, Булдаков и нечто такое, что не всегда приходится возить приказчикам, — жалованье казакам, служившим в Колымском зимовье! Почему и отчего расщедрился прижимистый Францбеков — бог весть, но о воеводской щедрости нам еще придется вспомнить.

Плавание Булдакова началось, скорее всего, поздним летом, а год выдался суровым: раньше, чем положено, начались заморозки, дули постоянные встречные ветры, и доплыл Булдаков только до Жиганска, где и зазимовал.

На следующую весну, едва сошел лед, казаки спустили коч на воду. Теперь Булдаков уже спешил и даже не переждал ледоход до конца — серые льдины еще плыли по реке, покачиваясь в мутной тяжелой воде, и коч иногда с хрустом наезжал на них, ломая и подминая под себя.

А Лена становилась все полноводнее. Островки вдруг кончились; к берегам вплотную подступили безлесные скалистое горы, которые якуты называли Хараулах, и Лена, все ускоряя бег, покатилась к морю, понесла на себе коч с такой быстротою, что казаки даже убрали весла, и только рулевой неотступно сидел у правила… А потом Лена, словно с разгона наткнувшись на неодолимое препятствие, разбилась на бесчисленные мелкие протоки, каждая из которых самостоятельно сочилась к морю. Началась дельта.

Коч Булдакова вошел в ту протоку, которая определеннее других заворачивала на восток, и медленно пошел вдоль низких, едва выступающих из воды безжизненных островков; на островках то и дело попадались трупы деревьев, занесенных сюда в половодье; полузасыпанные песком, деревья тянули все-таки вверх излохмаченные голые ветви, на которых кое-где пробивались молодые зеленые побеги. Солнце уже не заходило, оно только опускалось к земле и, как надутый бычий пузырь, тотчас подскакивало вверх, едва коснувшись ее. И такова была сила этого скупого весеннего солнца, что даже обреченные пытались дотянуться до него… Или такова суть жизни — до последнего к солнцу?

На носу коча сидел казак — впередсмотрящий — и методично сбрасывал в воду самодельный лот — трехфунтовую гирю на сыромятном ремне. Он, впередсмотрящий, и увидел первым море: за низким островком показалось ровное бурое поле и послышался легкий шум волн, набегавших на отлогий берег.

Если в отряде Булдакова были, что очень вероятно, служилые, впервые увидевшие море, то, наверно, подивились они непохожести его на грозное взлохмаченное чудище из сказок — Окиян, и обрадовались почти речному спокойствию моря: легче плыть на Колыму. Но бывальцев тишь да гладь, наоборот, обеспокоила, а когда заметили они, что облака на северо-востоке как бы освещены снизу матово-серебристым светом, то окончательно убедились, что совсем недалече льды… И ветер дул с моря. Бывальцы совсем пригорюнились: если льды подойдут к берегу и блокируют устье, ждать придется бог весть сколько времени.

И бывальцы не ошиблись: льды перекрыли все дороги на восток, и четыре недели ждал Тимофей Булдаков разводий, укрывая свой коч за приустьевыми островками.

Булдаков вышел к морю 2 июля, а выйти в море льды позволили ему только 30-го.

…Весна 1946 года выдалась поздней и в Москве, и в Арктике. Мне предложили лететь на Чукотку в мае, но из-за всяких административных неурядиц вылет все задерживался и задерживался, а потом зимние аэродромы приказали ждать следующей осени… И, в итоге, вылетел я на Чукотку лишь в двадцатых числах июля.

В последние две-три недели перед вылетом я почти каждый день уходил с книгами в университетский ботанический сад, устраивался под ракитой у небольшого прудика и работал, подставив спину солнцу. Высокие стены, окружающие сад, защищают его от ветра, густые кроны деревьев глушат уличный шум, и было в саду всегда тихо, тепло и покойно, как бывает в лучшие июльские дни в лесу. Если у меня: уставали глаза, я бродил по зеленым аллеям, «истоптанным» гусиными лапками солнечных бликов, заглядывал в жарко-влажные оранжереи с тропическими кувшинками в бассейнах, с пальмами и причудливыми ампельными цветами, поднимался к «альпийской» горке, которая отнюдь не выглядела там сурово… И когда самолет взмыл в воздух, я увозил с собой на север ощущение теплой летней зелени, ярких южных цветов и горячего солнца.

Архангельск встретил нас прохладной ветреной погодой. Но едва самолет вновь набрал высоту, как началась бескрайняя, на глаз почти не тронутая человеком тайга, и только плавник и плоты на Северной Двине напоминали, что и здесь по тайге прошлись с топором.

Наползли облака. По большим выпуклым окнам самолет хлестало то градом, то дождем. Невидимое солнце зашло, и серые облака стали плотнее, гуще. Но темнота не наступила — в матовом свете пасмурной северной ночи отчетливо различался даже газетный шрифт. Я сначала читал, но потом отложил книгу, вдруг поддавшись странному чувству. Мне казалось, что я чего-то очень нужного не взял с собою и стало беспокойно, но неожиданно я понял: мне просто не хватает… ожидания отлета, к которому я так привык за два с лишним месяца!

Наверное, я незаметно задремал. Когда я снова посмотрел в окно, под крылом самолета расстилалась тундра — серая, бурая, желто-зеленая, с отливающими тусклым металлом озерами, с редкими пятнами белеющих снежников.

Ночью самолет выстыл. Коченели ноги. Изо рта шел пар. Пришлось надеть на себя все теплое. Солнце взошло к полночи, окрасив облака в золотисто-оранжевый цвет, а в четвертом часу утра мы опустились в Игарке.

В Игарке тоже было ветрено и холодно, и теперь всё реже вспоминалось о московском тепле и все чаще думалось, что север еще встретит нас пургой и морозом… Хатанга лишь укрепила меня в этой уверенности, и, когда проплыла под нами дельта Лены и самолет закружил над Тикси — самой северной точкой нашего маршрута, — мы все поспешно и основательно утеплились.

Впрочем, спешили мы напрасно: самолет все кружил и кружил над морем и то резко шел на снижение, то вновь взмывал вверх… В конце концов летчику удалось совершить посадку. Мы, одетые как истинные северяне, вылезли из самолета.

В Тикси в этот день было 27 градусов жары. Ни малейшего ветерка; тяжелый, влажный воздух, густо пронизанный комариным писком, плотно лежал у земли. Низкое солнце пекло, как на юге. Ни признака льдов поблизости. В воде у самого берега плавали где-то смытые зеленые кустики рододендрона с большими кожистыми листьями и крупными желтыми цветами, вдруг напомнившими мне причудливые орхидеи из влажных и душных оранжерей ботанического сада…

Я вспомнил сейчас об этом по контрасту с той обстановкой, в которой находился из-за климатических причуд Тимофей Булдаков, в те же календарные сроки блокированный льдами в устье Лены.

Но, как я уже писал, к 30-му июля «прижимные» ветры сменились, по выражению Булдакова, «отдерными», и губа Буорхая освободилась ото льда.

Не теряя времени, казаки поставили тяжелый кожаный парус, попутный — «пособный» — ветер надул его, и коч, слегка кренясь на левый борт и покачиваясь на волнах, резво побежал на восток.

У противоположного берега губы Буорхая, возле устья реки Омолой, Булдакову вновь встретились льды. Булдаков решил пробиваться. Защищенный прутьем форштевень коча сперва легко крошил подтаявшие льдины, но вскоре коч застрял среди сдвинувшихся паковых льдов… Пожалел Булдаков о своей горячности, да было поздно. Сгонные ветры понесли коч вместе со льдами в открытое море, которое теперь называется морем Лаптевых. Восемь суток продолжался дрейф, и не раз казалось служилым, что льды вот-вот раздавят их коч… К счастью, все обошлось благополучно, а вскоре показался на горизонте берег, и казаки поняли, что принесло их обратно к устью Лены. Два дня провели они еще в ледовом плену, пробиваясь к берегу, и наконец укрылись в протоке за островками.

Льды не раздавили коч, но повредили его. Пришлось заняться ремонтом, да и погода по-прежнему не благоприятствовала плаванию: ветры то угоняли льды в море, то вновь пригоняли их… Только на седьмой день море как будто окончательно очистилось, и тогда «пособный» ветер вновь надул ровдужный парус. Небольшие волны мерно раскачивали судно; весело вскипали буруны перед форштевнем, но, чем ближе подходили казаки к устью Омолоя, тем спокойнее становилось море… А когда слабо разгорелось на горизонте холодное льдистое сияние, то понял Булдаков, что и на сей раз поторопился начать плавание.

Почти все без исключения служилые и промышленные люди того времени в полной мере обладали таким завидным качеством, как терпение; годами могли отсиживаться они в острожке или зимовье, годами — медленно, но верно — пробиваться к намеченной цели. А Булдаков по характеру был торопыга, и не желал он ждать милостей от природы. Только что человек с трудом вырвался из ледяных тисков, — так, казалось бы, пережди теперь, не испытывай второй раз судьбу…

А Булдаков без колебаний опять ввел свой коч во льды! И опять застрял среди льдов. И опять понесло его в море и пригнало к устью Лены…

В устье Лены Булдаков обнаружил целую флотилию — восемь кочей служилых и промышленных людей, осторожные капитаны которых предпочли не в пример ему дождаться все-таки у моря погоды.

Среди этих осторожных капитанов Булдаков встретил Андрея Горелого, того самого, что вслед за Москвитиным вышел на берега Охотского моря.

Горелый держал путь из Якутска на Индигирку, в Уяндинское, или Усть-Яндинское, зимовье, где ему, как и Булдакову на Колыме, предстояло сменить приказчика. Горелый хоть и отправился в путь на год позже Булдакова, но оказался удачливее и, как видите, догнал нашего нетерпеливого казака, чему тот, наверное, отнюдь не обрадовался: что ни говори, а год Булдаков потерял и отвечать за это ему одному.

Прикинув, что если и следующую зиму проведет он на Лене, то выйдет совсем худо, Булдаков решил уговорить осторожных капитанов выйти в море, не дожидаясь, пока совсем оно очистится ото льдов. И капитаны, которых зимовка на Лене тоже не устраивала, разрешили себя уговорить. Едва подули «способные» ветры, как флотилия из девяти кочей во главе с Булдаковым покинула устье Лены и «побежала с великою нужою промежь льды» на восток… А в устье Омолоя… В устье Омолоя вновь поджидали мореплавателей коварные льды. — Но на этот раз, объединившись, казаки «просеклись» сквозь льды и вывели свои кочи на свободную ото льда прибрежную воду — вот что значит коллективный труд!

Но видно, так уж было суждено Булдакову — пережить все, что только можно пережить в морском походе по Ледовитому океану. Только одолели льды — стих пособный ветер, и пришлось мореплавателям взяться за весла… Справа — низкий тундровый берег, слева поблескивают застрявшие на мелководье льды, а казаки гребут и гребут себе по тихой воде, словно по озеру плывут. Тихая вода — хорошо, а вот тихий ход, когда август на исходе, а год необычно суров, — это, разумеется, худо. Что Булдаков нервничал, доказывает эпизод, случившийся на следующий день.

Едва рассвело, вдали обозначились четыре черные точки. Самые глазастые быстро определили, что идут им навстречу кочи, очевидно спешащие в устье Лены, Оказия по тем временам — дело редкое, и Булдаков решил ею воспользоваться и послать воеводе в Якутск подробный рассказ о своих злоключениях. Но едва кочи сблизились, вновь подул пособный ветер, и флотилия Булдакова срочно подняла паруса: теперь Булдаков экономил и на минутах.

А ветер задул ровный и сильный, кочи побежали споро, и уже через сутки, обогнув мыс Буорхая, Булдаков очутился в устье Яны.

Во время одного из своих путешествий я, кстати сказать, побывал в Усть-Янске. На берег мы не выходили. К нам подошла моторка, забрала пассажира и почту, и, пока продолжалась эта операция — она заняла минут пять, — в помещение, набилось столько комаров, что потом мы целый час вели с ними жестокий — если враг не сдается, его уничтожают! — бой. Это все в шутку.

Но совсем не шуточные испытания поджидали в устье Яны Булдакова, да и всех присоединившихся к нему мореплавателей. Они спешили на восток, но ветер в том году был чудовищно переменчив и вновь пригнал с открытого моря льды. Это были не какие-нибудь там блинообразные расплющенные льдины — на берег надвигались торошеные льды, вздыбленные и искалеченные при бесконечных сжатиях, и тут даже у бывальцев похолодело под сердцем… Но избежали беды кочи как раз благодаря грозному характеру льдов: торосы застряли на мелководье, превратившись в безобидные стамухи.

Под защитой стамух и удалось мореплавателям быстро продвинуться на северо-восток, и наконец показался впереди черный уступ, далеко вдающийся в море.

«Святой Нос», сообразили бывальцы. Их, «святых носов», до сих пор немало на севере, а называли так по традиции поморской самые труднообходимые мысы.

…Каменная громада медленно увеличивалась в размерах, словно не коч плыл к ней, а мыс наплывал на него, загораживая небо. День в конце августа еще долог за семьдесят вторым градусом, но засветло «святой нос» миновать кочи не успели и обходили его, рискуя, уже в темноте. Мыса не было видно, но слышалось во мраке, как бьются волны о скалистый берег, и чуть виднелась снежно-белая полоска буруна. Коч, зарываясь в волны, но не сбавляя скорости, шел мимо. Булдаков, стоя на верхней палубе, напряженно всматривался в темноту. Ветер трепал его длинные нестриженые волосы, леденил затылок… Так прошли казаки проливом, который теперь носит имя Дмитрия Лаптева, и вышли из моря Лаптевых в Восточно-Сибирское.

Еще через день Булдаков достиг Хромской губы, в которую впадает река Хрома, или Хромая, как говорили тогда. И там, у Хромой губы, сидели на мели стамухи; и там плавали между берегом и ледовым барьером не растаявшие за холодное лето льдины. А близился сентябрь, по ночам подмораживало, и между старыми льдинами намерзали «ночемержи», или, как говорят теперь, молодик, молодой ледок, казавшийся черным рядом с присыпанными снегом старыми льдинами… Кочи шли сквозь молодик под парусом, калеча прутье и обшивку, а непрочный лед рассыпался черными иглами.

В самой Хромской губе льда, к счастью, не оказалось, и мореплаватели облегченно вздохнули, хотя по матовому оттенку моря бывальцы определили, что может оно замерзнуть в любую ночь. И густела в воде Снежура: начавшийся с утра снегопад все усиливался…

И все-таки казаки решили передохнуть и заночевать в Хромской губе, стоя на якоре… Упали в воду деревянные, с привязанными к ним тяжеленными камнями якоря, натянулись канаты, и стихло шипенье воды за бортом. Колышащаяся снежная кисея скрыла берег… Внизу, в подпалубном помещении, пылал в обитом жестью очаге огонь, было дымно, копотно, но тепло, и казаки дремали, развалившись на оленьих шкурах.

Решение переночевать в Хромской губе мореплаватели приняли вечером 30 августа, но в ту же ночь ударил такой мороз, что море за несколько часов замерзло. Шесть кочей из девяти очутились в плену, а где еще три, — и коч Горелого в их числе, — Булдаков не знал, да и не мог знать.

А коч Горелого тоже вмерз в лед и тоже в Хромской губе, но чуть восточнее, и предстояли Горелому почти такие же испытания на море, что и невезучему Булдакову…

Но сперва казаки едва ли очень обеспокоились, обнаружив поутру, что море застыло: глубины под кочем всего сажень, берег недалеко, нарты загодя приготовлены. Окрепнет молодик, и можно будет тогда уйти на материк, продолжить посуху свой путь. А что не дойти им нынешним летом морем до Колымы — это Булдаков, да и все прочие, конечно, понимали уже.

На третий день лед достиг толщины в полпяди, и был это уже не хрупкий молодик, а солидный молодой лед, обещавший вскоре стать сморозью, прочным льдом, на всю зиму укрывающим осенью арктические моря… Убедившись, что лед выдержит тяжесть нарт и людей, Булдаков, как, впрочем, и вожи с других кочей, велел готовить нарты к походу.

Ночью лед взломало «отдерным» ветром. Казаки схватились за весла, пытаясь пробиться к берегу, но ветер свежал, и после нескольких часов бесплодной борьбы уставшие люди сдались: коч уносило все дальше и дальше в море… А ледяной шторм разыгрывался. Волны приподымали разбитые льдины, сшибали их, перевертывали, крошили, били льдом по бортам коча… Упругие волны не взлетали вверх, и ветер, несший косые струи снега, не срывал с них пену. Отягощенные мелкобитым льдом, волны двигались медленно, но было в их движении что-то неумолимое, беспощадное, и казалось чудом, что коч еще держится на поверхности, не проваливаясь, как нож в сметану, в белое ледяное месиво.

Пять суток продолжался шторм, пять суток носило кочи по морю, а на шестые сутки ветер стих и море сразу же замерзло снова. Как только лед окреп, казаки, как напишет позднее Булдаков, «учали проведывать, земли в которой стороне, не убоячись смерти, ходить по человеку и по два и по три». Землю они не нашли, но обнаружили коч Андрея Горелого в одном дне пути от своих кочей, и Тимофей Булдаков отправился к нему во главе делегации из десяти человек, чтобы окончательно выяснить, где все-таки находится берег.

Горелый, унесенный тем же штормом из Хромской губы, полагал, как и вожи с остальных кочей, что земля — на юге (в чем Булдаков почему-то сомневался), и тогда Булдаков отправил на юг Двух своих людей. Они шли на юг с утра до вечера, но никаких признаков земли им приметить не удалось, и они вернулись. Булдаков велел им продолжать поиски, базируясь, так сказать, на коч Горелова, а сам возвратился к своей флотилии и собрал там великий совет из всех вожей и бывальцев.

Вопрос в повестке дня стоял единственный, но из тех, которые относятся к числу вечных: «Что делать?» Все сходились на том, что кочи надо бросить и по льду идти к земле, но одни предлагали идти напрямик, а другие — сначала к кочу Горелова. Но Горелов при всем желании не смог бы принять у себя экипажи шести кочей, и потому в конце концов все пришли к единому решению: на коч Горелого, который ближе к земле, должен идти Булдаков и «волочить» туда государеву казну; если лед снова взломает, то больше у Булдакова будет шансов спасти людей и казну, находясь у Горелого… От других же кочей отрядили трех человек и послали их проведывать землю напрямик.

На другой день утром… Я чувствую, что повторяю эту конструкцию в рассказе слишком часто, но что поделаешь?.. На другой день утром вытащили казаки нарты на лед, уложили на них государеву казну и свое барахлишко и сели перекусить перед дорогой… И чтобы вы думали? — Лед толщиной уже в поларшина именно в это время снова взломало!.. Лед взломало, а льдины и кочи погнало ветром еще дальше в море и гнало быстрее «парусного побегу».

Можно представить себе настроение казаков! Что ни говори, но только божьей немилостью могли объяснить они такую напасть, ибо точно знали бывальцы, что никогда на этом морском пути такого несчастья не случалось, и даже самые отважные и выносливые приуныли.

Пять суток носили ветры по морю кочи, а когда ветер стих, льдины, теперь уже, наверное, окончательно, смерзлись. Но с удивлением заметил Булдаков, что и без ветра «в море лед ходит по водам». Пожалуй, это первое сообщение о дрейфующих льдах Северного Ледовитого океана, но казакам в ту пору по многим причинам было не до «научных» изысканий. Кончились дрова. Не стало пресной воды, потому что шторм осолонил лед. Подходили к концу съестные припасы. Некоторые служилые оцинжали, да и те, кого цинга пока миновала, чувствовали себя не лучшим образом.

 

Человеки

В том бедственном, положении, в котором очутился Булдаков, ему уже не потребовался совет бывальцев со всех кочей, дабы ответить на проклятый вопрос: «Что делать?» Двух мнений тут быть не могло: на землю, и как можно скорее.

Казаки, промышленные и торговые люди с других кочей (их уцелело четыре, не считая коча Булдакова) спешно увязывали свое имущество, а Булдаков прикидывал в уме, сколько осталось у него государевой казны и сумеют ли они всю ее унести. И получалось как дважды два, что не сумеют, что придется часть казны бросить, а с этим душа Булдакова никак не могла смириться! Отважный и упрямый, он вдруг оказался еще отменным службистом, рачительным хозяином и в какой-то степени даже канцеляристом, что вскоре проявилось в довольно-таки забавном эпизоде.

Итак, без совета бывальцев и небывальцев Булдаков вполне мог теперь обойтись, а вот без их помощи… И Булдаков отправился просить торговых и промышленных людей, чтоб пособили они «сволочить» государеву казну на берег.

Промышленные люди выслушали Булдакова, и промышленные люди наотрез отказались помогать Булдакову, заявив ему, что и сами-то они «вконец перепропали», и что где земля, они не ведают, и что бор весть, дойдут ли до берега вообще. Где уж тут о государевой казне думать?.. Долго, наверное, переубеждал Булдаков промышленников и торговцев, но понимал он, конечно, что они по-своему правы…

Невеселым возвращался Булдаков к своему кочу. А его служилые люди уже перетащили на лед свое барахлишко, часть государевой казны выгрузили, и совсем худо стало на сердце у Булдакова — сколько добра еще на коче и сколько добра зря пропадет! И тебе свинец, и порох, и медь, и тебе товары менные, и хлебные, припасы, и снасть судовая…

И тут Булдакову пришла в голову блистательная мысль! Не может быть, очевидно, подумал он, чтобы хозяйственные сердца торговых и промышленных людей не дрогнули при виде пропадающего добра!

И Булдаков отдал своим служилым несколько неожиданную команду — велел выгрузить из коча на лед всю подчистую государеву казну, а сам побежал на соседние кочи… Долго ли, коротко ли уговаривал Булдаков промышленных людей собраться у его коча — никто не знает, но уговорил, и бородачи нехотя (своих дел по горло) потопали следом за ним. И увидели пропадающее зазря добро. И дрогнули их хозяйственные сердца. И основательно поскребли они лохматые затылки.

А потом все-таки отказались волочить государеву казну.

За бурной дипломатической деятельностью упустил Булдаков из виду своих казаков. А казаки, пока ходил он по чужим кочам, прикинули, сколько у них своего имущества и сколько вообще они могут унести, не имея ни нарт, ни собак, и решили они общим собранием окончательно: каждый возьмет по три фунта государевой казны. Только по три фунта. У Булдакова аж загривок вспотел от возмущения. Чуть не в рукопашную пошел он на казаков, но сход стоял на своем твердо: и перецинжали они все, и обессилили, и больше трех фунтов тащить им не под силу…

Пришлось Булдакову уступить, но мучился он великим мучением… Раз уж возьмут казаки всего по три фунта, а промышленные и торговые люди ничего не возьмут, значит, все равно пропадать государевой казне, на льду ли, в коче, а результат один будет… Но Булдаков велел всю оставшуюся казну перенести на коч: не мог он бросить добро неприбранным, не мог — и все тут!

Казаки его послушались — и у них слегка сосало под ложечкой, знали они вину за собой — и за работу взялись дружно. И вдруг видят служилые — тащится к ним с других кочей торговый народ! Прав-таки оказался Булдаков, не выдержали купцы и промысловики: жалко им стало добра. И согласились они помочь. Взяли они понемногу, всего по гривенке, что равно фунту, но о большем и просить нельзя было: они на государевом жалованье не состояли.

А Булдаков, раздав по фунту казны, тотчас потребовал с промышленных, и торговых людей… расписки, хотя много всякого имущества и товара бросал на произвол судьбы вместе с кочем! Но коч с товаром — одно, а где люди — там глаз да глаз нужен, и лишняя бумажка, как видно, уже в то время никому не мешала…

Рассевшись на ропаках, кряхтя, как при тяжелой работе, сочинили грамотеи расписки, а за тех, что грамоте не обучены, расписки составил сам Булдаков, а они ему лишь кресты внизу собственноручно подрисовали.

И вот все, что можно, сделано, и даже все формальности соблюдены, и пора в путь.

Последний раз поднялся Булдаков на палубу коча, столько времени бывшего им надежным домом, спустился в подпалубное помещение… Почерневшие угли в очаге еще хранили остатки тепла — решившись уходить, казаки пустили на топливо верхние бортовые доски, — но отнюдь не сентиментальные воспоминания побудили Булдакова учинить кочу последний осмотр… Тщательно проверил Булдаков, хорошо ли уложены грузы и товары, убедился, что уложены хорошо, как надо… Постучал обухом топора по бортам — вроде бы крепкие еще. Может, и выдержат до весны…

Пора бы уж и уходить, а Булдаков снова подошел к государевой казне, вздохнул, крякнул и взвалил на себя вместо трех фунтов полпуда. Плечам тяжелее стало, а душе — легче…

…Едва казаки и промышленные люди тронулись в путь, как вновь пришли в движение льды: черные змейки трещин разбежались по ледяному полю, и лед заколыхался под ногами. Казаки быстро перешли на новое место, но подвижки льда продолжались… Кое-кто предлагал вернуться на кочи, дождаться, пока лед совсем окрепнет, но один из бывальцев, поднявшись на торос, увидел, как раздавило льдами один коч, другой… Поняли казаки, что вовремя расстались с кочами. А пути назад теперь не было.

Десять суток продолжался поход по взломанным и торошеным льдам. Десять суток боролись казаки со смертью. Там, где один не прошел бы — двадцать проходило. Самые ловкие с помощью шестов перебирались Через разводья, устраивали из палок и канатов подобие мостков и переправляли остальных. Скарб просто перекидывали с льдины на льдину. И хотя еда с каждым днем убывала в заплечных мешках, груз казался всё тяжелее. Уходили силы.

Острые льдинки прорезали меховую обувь, и все чаще на трудной ледовой дороге оставались кровавые следы. Казаки отрывали полы кафтанов, обматывали длинными полосами ноги, но обмоток едва хватало на день…

Землю заметили, только подойдя к ней вплотную: за грядой стамух увидели ровное поле берегового припая, которое незаметно сливалось с низким, засыпанным снегом берегом… Перекрестились на радости казаки: море и льды позади, значит, позади и все самое трудное. На земле не пропадешь — она не раздастся, не заколышется под ногами. И не замерзнешь — вон сколько сухого плавника на берегу!.. И вот уже запылали костры, и вот уже безмятежно спят на мерзлой земле бородатые богатыри, подставляя огню то один бок, то другой.

Наутро мастера взялись за изготовление нарт и лыж — дорога предстояла дальняя и нелегкая. И хоть земля действительно не грозила разверзнуться под ногами — белая застывшая тундра, уходившая далеко на юг, где сливалась она с мутным, затянутым пасмурью горизонтом, — эта тундра была и коварна, и загадочна… И Булдаков, и вожи с других кочей думали, что первые русские могут встретиться им лишь в устье Уяндины, крупного притока Индигирки, километрах в пятистах от побережья… Но совсем не, исключено, что поселения русских уже тогда находились значительно ближе. Впрочем, об этом — в следующем очерке.

А пока… Пока служилые мастерили нарты и лыжи, в действие пришли силы, которым предстояло определить заключительный акт в драме Тимофея Булдакова.

Начнем с того, что на пути в Усть-Яндинское зимовье уже был Андрей Горелый со своим отрядом. Его носило по морю десять дней. Коч его погиб, но все имущество казаки спасли и около двух недель «волочили» по льду государевы снасти, парус и всяческие припасы. Андрей Горелый вышел на берег 5 октября, через четыре дня добрался до устья Индигирки, а оттуда шесть недель шел до Усть-Яндинского зимовья, где предстояло ему служить приказчиком. Приняв в свое ведение зимовье, Андрей Горелый, очевидно, роздал жалованье казакам прежнего гарнизона, и местные купцы подивились такому событию — нечасто подобное случалось.

Опередили отряд Булдакова и люди некоего Фомы Кондратьева, вожака с одного из тех кочей, что носило по морю вместе с кочем Булдакова. Видимо, служилые и промышленные люди шли к берегу раздельно, и Фома Кондратьев удачнее — ближе к устью Индигирки — вывел своих…

В Уяндинском зимовье изрядно поголодавшие люди Фомы Кондратьева купили у торговцев муки, выменяли у юкагиров вяленую рыбу и, таким образом, благополучно устроились на зиму… Но они допустили одну невольную оплошность: рассказали в зимовье, что следом за ними идет еще один большой отряд служилых.

И тут на сцену выступает последний из неизвестных героев драмы — купец Степан Ворыпаев.

Купчина рассуждал вполне логично. Если Андрей Горелый привез жалованье и роздал его гарнизонным, значит, и Тимофей Булдаков везет жалованье служилым на Колыму. Если Фома Кондратьев пришел в зимовье без всяких съестных припасов, значит, и Тимофей Булдаков явится и разутым, и раздетым, и… голодным.

И купчина Ворыпаев принимает срочные меры. Через своих покрученников он скупает у торговых людей все излишки съестных припасов, он выменивает всю лишнюю юколу у местных жителей. Он прячет пятьсот пудов своей собственной муки и с нетерпением начинает ждать Булдакова…

А люди Булдакова с «великой нужою, холодны и голодны, наги и босы» топали в это время к Уяндинскому зимовью, и вот уже видны дымы над крепостными стенами…

И вот уже гостеприимно раскрываются срубленные из толстенных бревен ворота и давние знакомцы с коча Горелого, с кочей промышленников встречают казаков. Встречает их и купец Ворыпаев. Изможденный вид казаков радует его сердце, и он, не спеша знакомиться, неторопливо отправляется на свой лабаз. Он еще успеет познакомиться с ними. Со всеми. А с Булдаковым в первую очередь.

Очень скоро дано было убедиться казакам, что все дороги в Уяндинском зимовье ведут на лабаз Степана Ворыпаева: к кому ни обращались казаки, ни у кого не нашлось продажной муки. И даже юколы у юкагиров не оказалось.

Не подозревая худого, отправились казаки к Ворыпаеву, а тот уже ждет их. Муки — сколько вашей душе угодно. Рыбы — пожалуйста. Только платить наличными. Деньгами. У казаков аж глаза на лоб полезли. Деньги тогда широкого хождения не имели и принята была такая система: осенью, перед промыслом, брали служилые в, долг муку и ружейные припасы, оставляли купцам расписки, а к весне расплачивались соболями. Но Ворыпаев и слышать о расписках не хотел — деньги на стол!

А деньги от редкой воеводской щедрости — они колымским гарнизонным предназначались. Так и так растолковывал Булдаков это обстоятельство Ворыпаеву, но что купчине колымские служилые?

Потоптались изголодавшиеся казаки и ушли. А потом снова пришли — есть-то надо! Накинули они по нескольку рублей на пуд, а Ворыпаев все равно не уступает… С отчаяния некоторые соглашались в кабалу к Ворыпаеву идти, волю на неволю меняли, но все равно, ни с чем ушли. Твердо верил купец, что не выдержит Булдаков голодовки и расплатится с ним деньгами служилых.

Но тут нашла коса на камень. Примерный службист и отменный упрямец, Булдаков предпочел голодать, но ни копейки не отдал Ворыпаеву.

Худо пришлось казакам — и среди льдов так худо не было. Побирались они где могли, юколу выпрашивали, костлявую сельдятку, которой собак кормят, лиственницы за острогом обдирали и корой питались; пробовали и сами рыбу ловить, но зимой в тех местах рыба ловится плохо — не случайно ее летом на зиму запасают…

Однажды предпринял Булдаков еще одну попытку добыть муки — послал к Ворыпаеву своего пятидесятника Константина Степанова и велел предложить купцу десять рублей за пуд, что в несколько раз превышало действительную стоимость.

Константин Степанов и пятеро ходивших с ним служилых вернулись с мукой. Ворыпаев продал им по полтора пуда, взяв пять рублей за пуд, но Булдакову не дал ни фунта — понял к тому времени купчина, что не попадут к нему в карман деньги служилых, и хоть на Булдакове решил отыграться.

Но с чего все-таки расщедрился Ворыпаев?

В своей челобитной якутскому воеводе — а купец догадывался, что Булдаков пожалуется и за измывательство над государевыми людьми его могут взгреть, — в своей челобитной Ворыпаев прямо-таки слезами изошел: и словесно-то его казаки поносили, и жизни лишить грозились, и били его нещадно… Я ничуть не сомневаюсь, что казаки действительно и кляли прижимистого купца, и грозили ему, и что отведал он увесистых тумаков. Наверное, и «расщедрился» Ворыпаев с перепугу, когда обозленные казаки взялись за него всерьез.

Но избить купца могли рядовые под благосклонным наблюдением пятидесятника, а не наш примерный службист Булдаков: исчерпав легальные методы воздействия, он предпочел питаться лиственничной корой.

После великого поста, который для наших казаков оказался сверхвеликим, Булдаков отправил Добрыню Игнатьева и Оксенку Скребычкина на побережье океана… искать коч! Да, не больше не меньше. И через несколько месяцев все еще не мог смириться Булдаков с пропажей товаров и припасов! Понимал он, конечно, что нет почти никакой надежды найти коч, что раздавило его льдами за зиму, но вдруг?.. Точно помня, сколько осталось там добра, Булдаков детально распорядился, как поступить с ним, как переправить его на Колыму… Короче говоря, все было предусмотрено хозяйственным приказчиком.

А сам приказчик, покинув негостеприимное Уяндинское зимовье, двинулся с отрядом на восток в свою вотчину, оставив прогоревшего Ворыпаева в его лабазе.

Четыре недели шли казаки до Алазеи, питаясь все той же лиственничной корой. Откуда у них взялись силы на переход через горы и равнины — бог весть, но до Алазеи они дошли, и там казаков встретили по-человечески: и накормили, и согрели, и дали передохнуть. Еще одну неделю занял у них путь до Среднего ясачного зимовья на Колыме.

Наш самолет пролетал над Колымской низменностью, и я отчетливо помню, что она казалась мне не сушей, а колоссальным озером с бесчисленными заболоченными островками. В распутицу или летом Булдаков едва ли сумел бы пройти через низменность напрямик. Но он успел пересечь ее по последнему снегу.

На Колыме Тимофей Булдаков принял ясачное зимовье у боярского сына Василия Власова, а служилых людей взял к себе в полк.

И роздал им долгожданное жалованье — деньгами.