На подступах

Пройдя Карское море, наш ледокол миновал меридиан мыса Неупокоева на острове Большевик и вошел в пролив Вилькицкого, соединяющий Карское море с морем Лаптевых. Мы приближались к мысу Челюскина — самой северной точке азиатского материка. Береговая линия, круто поднимающаяся на карте к северу, у мыса Челюскина переламывается и начинает спускаться к югу.

Район мыса Челюскина до сих пор пользуется дурной славой у полярных моряков из-за трудного ледового режима: не так-то просто миновать его и пройти из западного сектора Арктики в восточный.

Не повезло и нам.

…Пока мы спали, палубу словно прикрыло белым пуховым ковром. Снег высоким валиком лежал на планшире, оконтуривая весь ледокол, на ступеньках трапов, на поручнях; держался на обледеневшем такелаже. Черные цепочки следов прочерчивали ковер в различных направлениях, но густой липкий снег продолжал идти, и через полчаса на месте следов оставались лишь небольшие белые углубления. Несмотря на то что день стоял на редкость пасмурный и насыщенный туманом и снегом, ощутимо серый воздух незаметно переходил в низкие густые облака, идеально белый арктический снег заставлял щуриться.

Подождав, пока глаза привыкнут, я подошел к борту. Насколько было видно, вокруг лежали тяжелые паковые льды. Уже две недели держали они нас у входа в пролив Вилькицкого. Узкое горло пролива было забито льдом с двух сторон. И мыс Челюскина, мимо которого столько раз проходили караваны судов, по-прежнему оставался недоступным.

Ко мне подошел мой спутник метеоролог Буйнаков, два месяца назад впервые попавший в Арктику.

— Еле движемся, — не столько спрашивая, сколько констатируя факт, сказал он.

— Но все-таки движемся. И это достижение.

Мы помолчали, слушая, как льды скребут обшивку ледокола.

— Пойдемте на ют, посмотрим, что там делается,— предложил я.

Узкий черный канал чистой воды, проложенный ледоколом во льдах, постепенно терялся за кормою. В конце его едва заметно темнело пятно. Это виднелся ближайший к нам транспорт, первый из каравана судов, шедших за ледоколом.

— Н-да, невесело, — сказал метеоролог. — И капитан волнуется, видите, марширует по мостику.

Я был хорошо знаком с капитаном ледокола, выходцем из поморов, уже лет сорок бороздившим моря Арктики, и поднялся вместе с метеорологом на штормовую рубку.

В течение последних трех суток поступали обрывочные, нередко противоречивые ледовые прогнозы, и капитан почти не уходил с палубы, буквально по метру отвоевывая у льдов дорогу к мысу Челюскина. Я спросил у капитана, есть ли новости.

Капитан выпустил изо рта конец длинного серого уса, с которого обсасывал сосульку, и хриплым голосом, ответил:

— Вот ползем потихоньку. До Челюскина недалеко теперь.

— Прогнозы есть?

Капитан хмыкнул:

— Гаданье на кофейной гуще.

— Пошли бы вы отдохнуть.

— Еще один уговариватель нашелся! — ворчливо ответил старик. — К Челюскину же подходим! Шуточное дело, что ли?

Буфетчица, маленькая девушка в ватной куртке, ватных брюках и больших резиновых сапогах, принесла капитану стакан горячего кофе.

— Вот спасибо, голубушка, — поблагодарил капитан. Он расстегнул ворот, штормовки, снял кожаные перчатки и, вынув стакан из подстаканника, стал пить кофе большими глотками.

А резной серебряный подстаканник поставил рядом с собой на планшир, прямо на снег.

Кончив пить, капитан отдал буфетчице стакан и сказал:

— Иди, а то замерзла.

— А подстаканник?..

— Иди, иди, — настойчиво повторил старик и даже легонько подтолкнул девушку к трапу. Ничего не понявшая буфетчица, осторожно ступая по скользким ступенькам, спустилась с капитанского мостика. А капитан, почему-то очень неодобрительно посмотрев на нас, стал маршировать из угла в угол.

Потом он взял подстаканник с прилипшим к донышку снегом, повертел его, в руках, опять сердито посмотрел в нашу сторону и поставил подстаканник на прежнее место.

— Гм, не замерзли вы тут у меня?.. Ветер больно подлый.

Мы ответили, что не замерзли.

Капитан снова взял подстаканник, не глядя на нас, размахнулся и швырнул его за борт. Описав дугу, подстаканник упал в черную полынью. Старик сердито закашлял и повернулся к нам спиной.

— Зачем это он? — шепотом спросил Буйнаков.

— Пойдемте лучше отсюда, — сказал я, и мы спустились в кают-компанию.

— Нет, вы скажите, зачем он бросил подстаканник? — допрашивал меня метеоролог. — Подстаканник же серебряный, я сам видел.

Меня эпизод с подстаканником сначала насмешил. Раньше у моряков существовало поверье: если бросить в море серебряную вещь, то плавание будете удачным. Уставший капитан, видимо вспомнив об этом, по старой памяти решил принести подстаканник в дар морю.

На первый взгляд это и в самом деле было забавно: в век могучих ледоколов, радио и авиации задабривать Нептуна серебряными подстаканниками!

Но скрывалось за этим трогательным жестом и нечто другое — скрывалась большая человеческая усталость, молчаливое признание сложностей и трудностей морской службы. Этот эпизод как-то невольно поставил капитана в моих глазах в один ряд с первыми полярными бороздившими воды Арктики, теми, которые открыли Грумант и Новую Землю, которые отважно выходили из сибирских рек в ледовитые моря и в конце концов прошли на кочах по проливу, отделяющему Азию от Америки. И уж, конечно, мне вспомнились славные наши путешественники Лаптев и Челюскин, вспомнилось имя знаменитого шведа Адольфа Эрика Норденшельда, который первый на судне «Вега» прошел морем мимо мыса Челюскина…

Нам с Буйнаковым захотелось что-нибудь прочитать об истории этих мест. Мы взяли в библиотеке книгу «Моря Советской Арктики», написанную нашим известным полярником, ныне уже покойным профессором Владимиром Юльевичем Виде.

Вот что мы узнали из этой книги.

В 30-х и 40-х годах XVIII столетия в Арктике и на Тихом океане работала Великая северная экспедиция. Считалось, что общее руководство этой экспедицией вначале осуществлял Витус Беринг. Фактически же отряды экспедиции были совершенно разобщены, и ни о каком руководстве с Камчатки или из Охотска моряками, описывавшими Таймыр, не могло быть и речи. Полярные мореходы действовали на свой страх и риск.

Одному из отрядов Великой северной экспедиции было поручено описать участок побережья к западу от устья Лены. Отряд этот, возглавленный лейтенантом Василием Прончищевым, вышел в море в августе 1735 года на дубель-шлюпке «Якутск». В состав его входили подштурман Семен Челюскин, геодезист Никифор Чекин, Мария Прончищева — жена начальника отряда — и около пятидесяти человек команды. Работы этого отряда протекали в очень тяжелых условиях, и экспедиция закончилась трагически. Перезимовав в устье Оленека, Василий Прончищев на следующий год поднялся вдоль восточных берегов Таймырского полуострова до широты 77°29′, то есть почти до островов Фаддея и Самуила, возле которых лед еще не вскрывался, хотя стоял конец августа. Тяжелобольной Прончищев созвал «консилум», и решено было возвращаться на прежнюю зимовку. 9 сентября Василий Прончищев скончался, а 22 сентября, пережив мужа всего на тринадцать дней, умерла Мария Прончищева. Над их совместной могилой моряки поставили высокий деревянный крест. Командование отрядов перешло к Семену Челюскину, который в 1737 году вернулся в Якутск.

В 1739 году новый отряд отправился к берегам Таймыра. На этот раз возглавлял его лейтенант Харитон Прокофьевич Лаптев, а с ним вместе плыли Челюскин и Чекин. Все попытки Харитона Лаптева, обогнуть морем Таймырский полуостров не увенчались успехом. В том же году дубель-шлюпка «Якутск» достигла мыса Фаддея, дальше на север ее не пропустили сплоченные льды. На следующий год Харитон Лаптев повторил штурм Таймырского полуострова, но дубель-шлюпку затерло во льдах и раздавило. Участники плавания спаслись, но на обратном пути четверо из них погибли. Однако и это не остановило мужественного лейтенанта и его спутников — Челюскина и Чекина. Чтобы закончить опись побережья, было решено отправиться на Таймыр санным путем. Это и привело Челюскина на мыс, который теперь носит его имя. 12 мая 1742 года он достиг мыса Фаддея и пошел дальше на северо-запад, ведя съемку. 19 мая Семен Челюскин достиг, крайней северной оконечности азиатского материка. Он записал в тот день в пулевом журнале: «Сей мыс каменной, приярый, высоты средней; около оного льды гладкие и торосов нет. Здесь именован мною оный мыс: «Восточно-Северный». На мысу он поставил маяк — одно бревно, которое вез с собой. Предложенное Челюскиным название мыса продержалось более ста лет. Но в XIX веке известный исследователь Сибири А. Миддендорф предложил переименовать его — в мыс Челюскина.

Почти через столетие после смерти отважного штурмана нашлись люди, между прочим умные, известные люди, которые попытались опорочить имя Челюскина, человека, менее всего помышлявшего о посмертной славе. К их числу относились такие видные, деятели прошлого века, как путешественник Ф. Врангель и академик К. Бэр, причем последний обвинил Челюскина в ложных показаниях. Но у Семена Челюскина нашлись защитники: историк Великой северной экспедиции А. Соколов, путешественник А. Миддендорф и знаменитый шведский мореплаватель Адольф Эрик Норденшельд, тот самый человек с благородным и мужественным сердцем, которому посчастливилось выполнить то, к чему тщетно стремились Василий Прончищев и Харитон Лаптев.

Норденшельду повезло: в год его плавания тяжелые льды не преграждали путь к мысу Челюскина, и 19 августа 1878 года в шесть часов вечера «Вега» бросила якорь, у мыса Челюскина. И вполне понятна радость Норденшельда, записавшего в своем дневнике: «…мы до, — стигли великой цели, к которой в течение столетий напрасно стремились люди. Впервые у самой северной оконечности Старого Света стояло на якоре судно. Не Удивительно, что событие это мы отпраздновали поднятием флага и пушечными салютами, а когда вернулись из нашей поездки на берег, пиршеством с вином и тостами».

Норденшельд плыл вдоль берегов северной Азии на паровом судне; экспедиция его была отлично, на научной основе, снабжена провиантом, оснащена снаряжением.

«Что ж тут удивительного, — подумалось мне. — Вполне естественно, что никто не мог пройти мимо самой северной точки азиатского материка до Норденшельда. Победа Норденшельда — это победа не только мужества, но и техники».

И все-таки это победа. Крупная, историческая. И далась она нелегко. Ведь нелегко даже нам, хотя наш ледокол и сравнивать-то нельзя с маленькой хрупкой «Вегой»…

 

Старинные люди

Самолет, на котором я вылетел из Тикси, взял курс на восток. Мы летели над Яно-Индигирской низменностью. Под крылом самолета проплывала чуть всхолмленная тундра — ржаво-бурая, с медленными, сильно меандрирующими реками и множеством мелких озер. Сверху тундра казалась безжизненной; лишь изредка мне удавалось разглядеть темные цепочки утиных стай, проносившихся над светлой гладью озер.

На берегу какой-то реки, более широкой, чем другие, я заметил дом, срубленный из свежих, еще желтых бревен. Перед ним у самой воды пылало яркое пятно костра, а с востока — на новый дом, на оранжево-красный костер — наползали, цепляясь за бурую тундру, сизо-белые клубы тумана… И дом, и костер, и облака тумана я увидел издалека и с волнением, трудно объяснимым теперь, ждал, что случится раньше: мы долетим до костра и дома или клубы тумана поглотят их. Это произошло одновременно: прозрачный серый край туманного облака достиг жилья в тот момент, когда мы пролетали над ним.

Не знаю почему, но этот маленький, сам по себе ничего не значащий эпизод вдруг приобрел в моих глазах этакое символическое значение, и я задумался о той трудной борьбе, которую ведет человек за жизнь, а в наши дни и за прогресс в тундре. Я размышлял о суровых природных условиях, об оторванности жителей тундры от остального человечества: ведь совсем недавно над чумами и избами тундровых поселков пролетели первые самолеты и радио связало их со всем миром.

В таком философско-элегическом настроении я пребывал до тех пор, пока не заметил, что самолет снижается. Во время перелета я день и ночь сидел в стеклянном «глазу» самолета, который заменял и дверь, и окна, и поэтому тотчас посмотрел вниз. Туман рассеялся. Вновь плыла под нами мокрая, разбухшая от воды тундра. Никаких признаков жилья мне обнаружить не удалось. Тогда почему же мы снижаемся?.. Что-нибудь случилось с моторами? Мы — я имею в виду пассажиров — стали шутить, посмеиваться, рассуждать о нынешней технике, тем самым выдавая свое беспокойство. Вдруг самолет лег на левую плоскость и, сильно накренившись, свернул с прежнего курса. Зачем-то вышел из передней пилотской части самолета бортмеханик, а потом покинул свое святилище и штурман. При крутом вираже я увидел сравнительно недалеко под нами широкую реку в плоских заболоченных берегах, а затем и тесную кучку домиков.

— Разреши-ка, — сказал мне штурман, молодой парень в форменной фуражке и кожаной куртке на «молнии».

Я молча вылез из стеклянного «глаза», а штурман занял мое место; в руках он держал плотно увязанный в непромокаемую ткань пакет. Выбрав удобный момент, он открыл стеклянный «глаз» и с размаху бросил пакет за борт. Ветер с характерным рвущим звуком мгновенно отшвырнул его назад, к хвостовому оперению.

— Почту сбросили, — догадался кто-то.

— Где мы летим? — спросил я у штурмана, уже закрывшего «глаз» и собравшегося уходить.

— Над Индигиркой, — ответил он. — Чокурдах под нами.

Я тотчас раскрыл карту, нашел Индигирку и селение Чокурдах. Оно расположено на левом берегу реки, неподалеку от того места, где русло Индигирки начинает делиться на рукава, образуя большую дельту. К северу, ближе к океану, располагалось еще несколько селений: Русское Устье, Стариково, Табор, Станчик…

Я снова посмотрел в окно. Индигирка, Чокурдах — все осталось позади…

Как ни коротко было мое знакомство с Индигиркой, но мне впоследствии пришлось не раз вспоминать об этом в буквальном смысле мимолетном свидании, и, как это часто бывает в жизни, скрытая на первый взгляд логика событий прочно увязала в моей памяти ледовый поход к мысу Челюскина с полетом над Индигиркой, или «Собачьей» рекой, как называли ее землепроходцы.

До этого мне не приходилось специально заниматься историей плаваний по Северному Ледовитому океану; я вернулся к проблеме первооткрытий в районе мыса Челюскина случайно.

Однажды, как раз в ту пору, когда я углубился в историю географических открытий XVII столетия, мне в руки попала книга, изданная в 1914 году. Называлась она «Старинные люди у колодного океана», а в подзаголовке значилось: «Русское Устье Якутской области Верхоянского края». Написал ее некто В. М. Зензинов. Имя это мне тогда ничего не говорило. Привлек мое внимание подзаголовок. Я тотчас вспомнил ржаво-бурую тундру, Индигирку, Чокурдах…

Я прочитал эту книгу, и впечатление от нее осталось очень сильное и своеобразное. Мы давно научились с помощью оптических приборов «пронзать» пространство, приближать и рассматривать предметы, недоступные невооруженному человеческому глазу. Но представьте себе, что наряду с телескопом люди изобрели «хроноскоп» — прибор, способный пронзать, рассеивать толщу веков и воочию показывать нам, как жили люди сто, двести, триста лет назад… Если вы это представите, то поймете, какое впечатление произвела на меня книга «Старинные люди у холодного океана». Она послужила мне хроноскопом, с помощью которого я заглянул в далекое прошлое…

Зимой 1911 года политическому ссыльному Зензинову была оказана, так сказать, особая честь: из Якутска его отправили на поселение в такое место, куда не ссылали еще никого, — в Русское Устье. Полтора месяца ехал он на собаках и оленях навстречу сгущавшимся сумеркам полярной ночи. Кончился лес; лишь бесконечные, смежные пространства, сливающиеся вдалеке с низким пасмурным небом, окружали путников. Невесело выглядела Индигирская тундра — ни одного сколько-нибудь заметного предмета, ни одного деревца или кустика, на которых могли бы Отдохнуть быстро устающие от однообразной картины глаза.

— Близехонько теперь, — сказал однажды каюр Зензинову. — Дымы видать.

Полярная ночь еще не кончилась здесь — лишь край солнечного диска показывался над горизонтом, — и в сумеречном свете короткого дня Зензинов с трудом разглядел впереди мутные столбы дыма, неподвижно стоявшие в морозном воздухе. Казалось, что дым идет прямо из снега, — сколько ни вглядывался Зензинов, он не мог различить других признаков жилья. И только когда они подъехали вплотную, он услышал лай всполошившихся голодных собак и заметил приземистые плосковерхие постройки, до крыш засыпанные снегом. Именно тогда и понял Зензинов, почему местные жители определяют величину поселка не по количеству домов, а по количеству «дымов» — так вернее, не собьешься зимой, да и не во всех избах Севера теплится жизнь… Кстати, это учитывали и наши очень далекие предки: в Киевской Руси дань бралась не с «дома», а с «дыма», жилого дома, и в этом была своя логика.

Над Русским Устьем поднималось к низкому небу всего шесть дымов. Когда-то их было значительно больше. Но население Русского Устья постепенно уменьшалось — умирали от кори, от оспы. Поэтому, свободное жилье для Зензинова местный староста нашел без труда; ему отвели маленький домик о двух окнах. Домик этот раньше принадлежал зажиточному русскоустьинцу. Это было можно определить хотя бы по тому, что лишь в одно окно пришлось вставить тонкую льдину, заменитель стекла на дальнем севере; во втором окне красовались обломки слюды и стекла, но зато все рамы запирались шпингалетами, выточенными из мамонтовой кости.

Новый человек в забытом богом и людьми селении — явление крайне редкое, и не удивительно, что Зензинов вызвал живейшее любопытство у русскоустьинцев. Но и сам он, чем дальше, тем больше, заинтересовывался бытом, языком своих односельчан, хотя не так-то просто было разобраться в их жизни. Зензинов видел перед собой типично русские лица, слышал речь, безусловно, русскую, но… он с трудом понимал, что говорят его новые знакомые! Привыкнув к особенностям их произношения — они скрадывали некоторые звуки, не договаривали, — он с удивлением обнаружил в языке русскоустьинцев слова, на слух незнакомые, но вызывающие сложные ассоциаций, приводящие в конце концов к словам знакомым, привычным. Приезжие купцы тоже жаловались, что не понимают индигирцев, Но все это, несмотря на крайне узкий кругозор индигирцев, отнюдь не свидетельствовало об убожестве языка. Нет, подлинный любитель русской словесности обнаружил бы в речи своих собеседников множество хоть и непривычных, но сочных, образных слов, точно передающих особенности местной природы, быта. Например, индигирцы говорили «комарный день», «комарно», и с правомерностью этого словообразования согласится каждый, у кого темнело перед глазами от несметных полчищ комаров. Про неясный, пасмурный день индигирцы говорили «копытный день», «копотно», а туман называли «морок» (вспомним наши выражения: «морока» и «напустить туману»). Вместо глагола «уменьшить» они употребляли глагол «омалить», вместо слова «швея», «портниха» — «шитница», вместо «крыло» — «махало», вместо «легко» — «плавко» («весною плавко ехать»).

Есть у нас выражения «утруска», «утрус», которыми охотно пользуются хозяйственники, когда речь заходит о продуктах. У индигирцев, по крайней мере для муки, имелись более точные слова: «упыль» и «мышеядь».

А вот прислушайтесь, какое великолепное словообразование: вместо «правда» индигирцы говорили «заболь», «самую заболь сказал», то, что наболело, что не дает покоя душе, о чем нельзя молчать!.. Это по-настоящему хорошо.

Встречались слова иного типа, уточняющие понятие о природных явлениях, о характере местности. Например, речная грязь, ил, называлась «няша», а болотная грязь — «якша», морской залив именовался «кулига», а речной — «курья», сухие, поросшие тальником участки тундры называли красивым словом «веретье», которым ныне пользуются и в других районах Сибири.

Но были и другие слова, слова — «ископаемые», определенно вызывающие в памяти образы далекой старины. Так, мы нередко, пользуемся глаголом «приютить», а у индигирцев бытовал еще его прадедушка — глагол «ютить» (хранить, сберегать); отдушину они называли «буйница» (сравни — бойница), вместо «предание» говорили «прилог», вместо «прошлогодний» — «ланской», вместо «рассказ» — «сказка», вместо «прежний» — «досёльный». Широко пользовались индигирцы, такими словообразованиями: «лонёсь» (в прошлом году), «осенёсь» (прошлой осенью), «летось» (прошлым летом), «ночесь» (прошлой ночью).

И постепенно понял Зензинов, что русскоустьинцы говорят на древнерусском, лишь слегка измененном языке, на котором говорили в России при Иване Грозном, при Борисе Годунове, при Алексее Михайловиче…

Надо ли доказывать, что факт этот сам по себе примечателен? Более трех веков небольшое количество русских (русский «остров» в низовье Индигирки насчитывал в то время всего четыреста-пятьсот человек) упорно говорит на языке предков, не поддаваясь или почти не поддаваясь ни влиянию цивилизации, ни влиянию соседних народов — якутов, чукчей, юкагиров!..

Ну, а быт их?

И быт их оказался таким же замороженным, законсервированным, как и язык. Зензинов сразу же обратил внимание, что во всех избах, да и в его собственной, прорублены очень маленькие окна. Ему тотчас объяснили; «Большие окна в избе по-нашему как будто стыдко». В эти маленькие окна, как он быстро убедился, только самые богатые индигирцы вставляли слюду и обломки случайно завезенных купцами стекол, большинство же довольствовалось зимой льдинами, а летом окна оставляли открытыми. Освещали избы рыбьим жиром, положенным в специальные плошки — «лейки». При свете леек Зензинов обнаружил в избах своих новых знакомых палочки с зарубками, — это оказались календари. Индигирцы заготовляли такие палочки сразу на целый год и пользовались ими очень умело; путаницу вносили только високосные годы.

Иногда, но с каждой зимой все реже и реже, рассказывались в низких темных избах былины-старины или затягивались песни. Пели индигирцы тягуче, проголосно, как певали на Руси несколько веков назад, и очень гордились своими песнями, считая, что у них песни настоящие, а у якутов, например, не настоящие — самокладки.

В первые же дни своего пребывания в Русском Устье Зензинов заметил во всех избах и амбарах — «мангазеях» — над дверями и в углах почерненные крестики. Как выяснилось, поместили их там не просто так, а с целью защититься от «шеликанов», этакой нечистой силы, из-за которой незаметно кончаются припасы в амбарах. Индигирцы считали себя истинными христианами, утром и вечером крестились перед образами и творили молитвы, но в то же время они верили в «стихеи» — слепые силы природы, — обожествляли их, олицетворяли и задабривали; заболевая, русскоустьинцы охотнее всего пользовались услугами шаманов. Позднее, уже осенью, узнал Зензинов, что в этот период года нельзя жарить чира (такая рыба) на сковородке, а то остальные, ещё не пойманные чиры рассердятся, а озера «уросить» (капризничать) начнут…

Пришла весна, по количеству дохлых собак у каждой избы можно, было заключить, сильно ли приходилось голодать их хозяевам: подледный лов с летним не сравнишь, им не прокормишься. А тундра между, тем пробуждалась. Возвращались на гнездовья зимовавшие на юге птицы — в воздухе стоял неумолчный свист от бесчисленных стай уток, куликов, трубно кричали, пролетая на большой высоте в синем, очистившемся от зимних облаков небе, белые лебеди. Не менее восторженно вели себя и герой, перенесшие самые лютые морозы в родных местах, — задорно кричали куропатки, попискивали полевки и лемминги, отрывисто тявкали песцы.

И в жизни индигирцев тоже наступила новая пора. Едва на реке образовались весенние забереги — проталины вдоль берегов, а не прибрежный лед, как теперь чаще говорим мы, — как русскоустьинцы дружно взялись неводить, пополняя свои оскудевшие запасы. А как только лед прошел, рыбаки устремились на лайды и виски ставить сети.

С приходом лета промысел У индигирцев принял систематический, планомерный характер. Все население переехало на рыболовные пески, из изб переселилось в земляные урасы. Мужчины на «ветках» — байдарках — ставили сети на «уловах» — там, где сходятся течения и образуются водовороты, а женщины и дети, не умеющие плавать на ветках, неводили у берега. Если удавалось выкроить свободное время, то мужчины отправлялись к морю гусевать — бить ленного, неспособного летать гуся; в хороший год на каждого гусника приходился пай в несколько сотен гусей! Некоторые из индигирцев охотно брались и за другое дело — уезжали добывать по ярам на реке мамонтову кость.

А когда наступала зима, жизнь индигирцев вновь замирала. Единственное, чем они всерьез занимались, — это промыслом песцов. У каждого в тундре стояли свои, доставшиеся от Дедов «пасти» — ловушки, а приманкой для песцов служили заготовленные с лета «мотырки» — кончики крыльев ленного гуся. Ловушки эти, между прочим, четко оконтуривали береговую линию; зимой; когда все заносило снегом, только по пастям можно было определить, где кончается низкий берег и начинается море.

На редкость непритязательными были индигирцы в пище. В сущности их меню сводилось почти к одной рыбе. Чаще всего они ели щербу́ — отварную рыбу, ничем не приправляя ее и даже почти не соля. Жарили рыбу неохотно, хотя все имели запас отличного, густого, как топленое масло, рыбьего жира, и предпочитали печь рыбу в углях. Ни маринадов, ни солений индигирцы в пищу не употребляли и на зиму заготавливали лишь ю́колу, борчу́ и ва́рку. Юкола — это распластанная, провяленная на солнце и прокопченная над камельком рыба; борча — костяные остовы рыбы, пошедшей на юколу, и всякая мелкая вяленая рыбешка, высушенная и истолченная, ее хранят в сумках из налимьей кожи; варка — это борча, проваренная в рыбьем жире.

Умеют печь индигирцы пироги — «пирожейники», — где и тестом, и начинкой служит рыба, а также оладьи, блины, «барбаны» (толстые лепешки) из мороженной и мятой икры. Лакомством считалась строганина — замороженная рыба, которую во время еды строгали ножом. Строганину, юколу и борчу подавали вместо сластей и сухарей к чаю. Муки в хозяйстве индигирцев всегда было маловато, но и ей они находили особое применение: пережаривали, например, в рыбьем жире, а потом пили с чаем; этот напиток — «пережар» — как очень питательный обычно употребляли в дальних поездках, при зимних осмотрах песцовых пастей. Кроме того, ржаную муку «мутовили» в щербе, то есть смешивали, и получалось новое блюдо, — «бутугас». Мясо, та же гусятина или оленина, попадало на стол индигирца редко.

Итак, нетрудно прийти к заключению, что в 1912 году обитатели Русского Устья жили, говорили, верили, питались так же, как и их предки — землепроходцы XVII столетия на своих дальних службишках. Конечно же, казаки и Ивана Москвитина, и Алексея Филипова, покоряя и исследуя берега Охотского моря, ели юколу, борчу, варку; наверное, находились среди них кулинары, приготовлявшие пирожейники и барбаны из икры и даже добавлявшие в барбаны сладковатые корни «макарши» — живородящей гречихи. И так же защищались они почерненными крестиками от самых опасных врагов — злых шеликанов, суливших новую голодовку.

Все эти оригинальные наблюдения заставили Зензинова задуматься о причинах, позволивших русскому населению Индигирки сохранить в течение трех веков такую самобытность, задуматься о истории индигирцев. Действительно, почему-то почти все другие русские, населявшие Сибирь и даже север Сибири, не законсервировались так, как русскоустьинцы.

Зензинов не имел возможности провести строго научные изыскания. Но он записал чрезвычайно любопытные предания. Далеко не сразу Зензинов завоевал доверие индигирцев — его долго побаивались, замолкали, обрывали песни, когда он подходил. Но в конце концов привыкли. И однажды старик Голыжинский, живший в Косухине, у самого моря, поведал ему любопытную историю; позднее Зензинов слышал ее и от других.

…Давным-давно, еще, при царе Иване Грозном, многие жители северных районов России — дворяне, — спасаясь от тягот ратной службы, бежали из родных поместий к Студеному морю. А когда и там стали настигать их царские опричники, когда и там замучили их поборами, свободолюбивые северяне построили боты и кочи, погрузились в них вместе с женами и детьми, со всем домашним скарбом и поплыли морем из поморской земли в ту сторону, где каждое утро восстает солнце, — на восток. Много лет плыли они, хотя никто и не помнит точно, сколько вьюжных зим просвистело над беглецами. Летом беглецы заготавливали впрок рыбу, мясо, били ленного гуся, а когда замерзали моря — строили зимовья. Немало беглецов погибло в пути — опухали они сначала, вываливались у них зубы, и наступала смерть. По всем морским берегам разбросаны их могилы. А потом научились беглецы спасаться от страшной этой болезни: пили горячую оленью кровь, поедали зеленоватую горчащую массу — непереваренную пищу — из оленьих желудков. И новые люди нарождались в походе, и вырастали дети, отправившиеся в путь маленькими.

Случались такие годы, когда льды уносило далеко на север, и тогда вольные люди бежали на кочах все дальше на восток, но случалось и так, что льды все лето стояли у берегов, и приходилось зимовать на прежнем месте…

Никто не знает, сколько времени провели они в пути, прежде чем подошли к Необходному носу, — далеко на север выдался он, и всегда много льда возле него плавает. С трудом «просеклись» беглецы сквозь лед и потом снова зазимовали на берегу океана — били тюленей, кололи спицами моржей, охотились на «божьих» — диких — оленей… А в какое-то лето, когда уже перестало солнце западать за горизонт, отогнало ветрами льды от берегов и по свободной воде добежали поморы до устья Индигирки-реки… Насельники местные, юкагиры, не хотели впускать неведомых им людей в устье, но после жаркого сражения отошли юкагиры от устья в глубь тундры. И решили тогда беглецы-поморы остаться на реке Индигирке и других землиц не искать, Собрали они плавник на берегу, выстроили себе избы у протоки, которая теперь называется Русскоустьинской, и потомки их до сих пор живут там.

Разные рассказчики не совсем одинаково передавали эту историю, но все они сходились в одном: предки их пришли на Индигирку морем. Но если морем, значит, вокруг Таймырского полуострова, мимо мыса Челюскина, значит, на три столетия раньше Адольфа Эрика Норденшельда.

Но почему же тогда казаки, открывшие Индигирку в 30-х годах XVII столетия, ничего не сообщают о поселениях русских? Ведь встреча, с соотечественниками должна была удивить их!.. Иван Ребров, например, первым из казаков пришедший на Индигирку с моря (он вышел из устья Лены и побывал сначала на Яне), определенно утверждал: «Преж меня на тех тяжелых службах, на Янге и на Собачьей, не бывал никто, проведал я те дальние службы».

Объяснить это можно двояко: либо легенда ошибается, и русскоустьинцы пришли на Индигирку не при Иване Грозном, а позднее, когда казаки уже открыли эту реку, либо, придя раньше казаков, но боясь снова попасть на ратную службу, русскоустьинцы затаились, сознательно избегали встреч с соотечественниками. Второй вариант, между прочим, объяснил бы нам причину законсервированности быта и языка первых поселенцев на Индигирке: ведь этим они отличаются от всех остальных русских в Сибири, а какие-то обстоятельства должны же были обусловить эти отличия.

О времени появления русских на Индигирке можно спорить. Но нельзя не заметить, что все легенды единодушно утверждают: беженцы из Руси пришли на Индигирку морем.

 

Погибшие мореплаватели

В 1940 году на восточное побережье Таймырского полуострова отправилась гидрографическая экспедиция. Главного управления Северного морского пути во главе с астрономом-геодезистом А. И. Косым. Основная задача экспедиции состояла в уточнении карт таймырского побережья; следовательно, участникам ее предстояло облазать, осмотреть и заснять каждую бухту, каждый островок. Столь детальные работы раньше не проводились на восточном берегу Таймыра, поэтому нет ничего удивительного в том, что сотрудникам экспедиции посчастливилось сделать чрезвычайно интересные археологические открытия.

14 сентября 1940 года гидрографическая шхуна «Норд», находившаяся в распоряжении экспедиции, подошла к северному острову в группе островов Фаддея и высадила на него топографическую партию под начальством Н. И. Линника. В поисках места для постройки Триангуляционного пункта геодезисты пошли На рекогносцировку вдоль берега и случайно заметили выступающий из-под земли, потемневший от времени край медного котла. Прервав работу, геодезисты и топографы временно превратились в археологов и занялись изучением местности. Без особого труда обнаружили они среди камней старинный топор, сковородки, кастрюли, ножницы, сгнившие свертки мехов, медную гребенку и некоторые другие неизвестно как попавшие сюда вещи. Все это валялось в пяти-десяти метрах от воды, и в шторм волны должны были подступать вплотную к «кладу».

Сотрудники партии сообщили руководству экспедиции о неожиданном открытии и получили задание ещё раз осмотреть местность. 26 сентября на остров вторично высадились участники экспедиции. И вновь им удалось сделать ценные находки. Внимание полярников привлекла насыпь: на размытом валу из мелкой гальки и булыжников лежали большие тяжелые камни, словно придавливавшие что-то находящееся внизу. Полярники были опытными людьми, повидавшими немало диковинок на севере, но такого рода образования им встречать не приходилось. Не без основания заподозрили они, что эта насыпь — дело человеческих рук. Осторожно в одном месте они начали вести раскоп, и догадка их тотчас подтвердилась. Под слоем камней, им попались изогнутые медные пластинки, оловянные тарелки, а потом сгнивший мех. Аккуратно развернув лоскутья, полярники нашли странные небольшие монеты овальной формы. На одной стороне каждой монеты можно было разглядеть изображение всадника с мечом или копьем, на другой — какие-то надписи. Позднее специалисты-нумизматы без особого труда все это расшифровали. Оказалось, что всадник на монетах — это Георгий Победоносец, а изображение его в свое время было гербом Московского княжества. Георгия Победоносца с копьем вычеканивали на копейке, с мечом — на полкопейке, или деньге.

При дальнейших раскопках полярники нашли серьги, перстни, нательные кресты, бусы (в том числе янтарные) и даже поломанную пищаль.

Полярники решили, что им посчастливилось найти клад. Но поступили они в высшей степени разумно: прекратили раскопки, заключив, что этим должны заняться специалисты, которые по характеру захоронения сумеют установить, кто и когда спрятал вещи на островах Фаддея. Полярникам показалось, что люди, оставившие клад, зарыли его наспех, очевидно очень торопясь, и только драгоценности уложили более или менее аккуратно.

…Минула зима. В марте 1941 года топограф Линник, матрос Малыгин и каюр Рыкалов отправились заготавливать дрова. Примерно в ста километрах к юго-востоку от мыса Челюскина, на восточном берегу залива Симса, они нашли остатки бревенчатой избушки, от которой сохранилось всего три венца. Избушка была очень маленькой — два метра в длину, два в ширину, — и все-таки внутри имелась перегородка, отделявшая от основной части закуток шириной всего сантиметров в шестьдесят-семьдесят, справа от входа сохранилась печь из каменных плит.

По типу избушка походила на те «поварни», которые и теперь строят промысловики на севере… Остатки таких поварен тоже не редкость. Дровозаготовители разобрали венцы на топливо, хотя и заподозрили, что перед ними остатки старинной постройки. Стужа, сковавшая землю, снег помешали Линнику с товарищами сделать раскопки, и отряд ушел с дровами на базу, к месту зимовки, в общем-то не придав никакого значения находке.

Летом того же года в район избушки пришли две топографические партии, получившие задание произвести съемку по побережью от мыса Лаптева до мыса Фаддея и на островах Вилькицкого. Одну партию возглавлял Линник, другую — А. С. Касьяненко.

Топографы шли пешком. На нартах, запряженных собаками, везли клады. Сделав за день большой и утомительный переход, топографы разбили лагерь, как потом выяснилось, в двухстах метрах от разобранной зимой избушки. Пока они сушились и готовили ужин, двое энтузиастов-охотников отправились пострелять уток. Один из них, моторист Саблуков, случайно прошел мимо остатков избушки и заметил валявшиеся, медные котлы, такие же, как на острове Фаддея.

После этого топографы занялись раскопками, но повели их не очень аккуратно: мерзлую землю рубили топорами и попортили кое-какие предметы. Все-таки им вновь посчастливилось сделать интересные находки. Помимо котлов, монет и перстней топографы нашли компас, солнечные часы, огниво с кремнем и трутом, полозья от нарт. В простенке за печкой они обнаружили множество мелких костей песцов, которыми питались жители избушки. Наконец они нашли остатки плоскодонной лодки и… кости двух погибших людей: в метре от входа в поварню валялись две черепные коробки, видимо вытащенные наружу зверьками, а в закутке был найден обломок верхней челюсти с зубами…

Почти все, что удалось собрать на острове Фаддея и в заливе Симса, сотрудники экспедиции передали в Красноярске в краеведческий музей. Находки тщательно изучил работник музея Б. О. Долгих, который вскоре опубликовал статью под названием «Новые данные о плавании русских Северным морским путем в XVII веке». Долгих сделал первые интересные выводы. Проанализировав находки, он пришел к заключению, что, во-первых, вещи, обнаруженные на острове Фаддея и в заливе Симса, принадлежали одним и тем же людям; что, во-вторых, плавание было совершено скорее всего около 1620 года и, наконец, что шли мореходы с запада на восток…

Но если так, значит, не «Вега» Норденшельда первой подошла к мысу, который теперь носит имя Челюскина…

После топографов, привлеченный слухами о кладе, на острове Фаддея и в заливе Симса побывал некто Широких, каюр. В поисках клада он беспорядочно перерыл места захоронения и сжег на костре остатки лодки (к счастью, уцелели обломки шпангоутов и обшивки).

А в 1945 году на место гибели неведомых мореплавателей прибыла специальная экспедиция во главе с археологом А. П. Окладниковым, Археологи произвели тщательные раскопки и нашли немало новых интересных вещей. Когда экспедиция вернулась в Ленинград, все находки были подвергнуты тщательному изучению; в частности, заново была исследована нумизматом И. Г. Спасским казна мореплавателей. Нумизматический анализ позволил установить, что промышленники кончили собирать деньги до 1617 года. Очевидно, они в том же году вышли в море.

Вот как можно представить себе историю этой промышленной экспедиции.

Где-то на севере России, скорее всего на побережье Белого моря, близ Архангельска, Онеги или Мезени, крупный предприниматель — торговый человек — решил снарядить и послать далеко на север, в богатые соболем края, промышленную экспедицию. Торговый человек сам не раз водивший кочи по студеным морям, — был наслышан о Енисее, Пясине, а может быть, и Хатанге. Не исключено, что он в молодости побывал в Обской губе и на реке Тазе, в городе Мангазее. Уже после того, как прочно осел он на своем торговом дворе, бывальцы рассказали ему, что самые отчаянные из промышленников уходили морем на северо-восток, за реку Пясину. Немногие, правда, возвращались оттуда, да и неизвестно, далеко ли удавалось им пройти, но не зря рисковали они… Мангазею в ту пору велеречивцы называли «златокипящей государевой вотчиной». Но «златокипящих» мест немало и за Мангазеей, к востоку от нее; об этом догадывался не один наш торговый человек. Теперь мы знаем, что торговый человек не ошибался в своих предположениях: минет еще несколько десятилетий, и вся Сибирь превратится в «златокипящую вотчину». Значит, наш безымянный торговец был инициативнее и смекалистее других, смелее шел на риск! Отчаянное предпринимательство и страсть к безудержной наживе отнюдь не были чужды ему!

Но как все-таки следует оценить почин торгового человека?.. Что это — чистейшая авантюра, основанная на туманных слухах, или наш предприниматель имел достоверные опросные сведения?

Документально установлено, что еще в «смутное время», когда шла в России жестокая борьба с польскими интервентами, сибирский воевода послал на северо-восток экспедицию под начальством морехода Луки; Произошло это около 1609 года. Экспедиция ушла далеко за Енисей и будто бы нашла там много новых рек; островов, богатых птицей и зверьем. Лука умер во время путешествия, но спутники его вернулись… А в 1610 году повел коми за Енисей, к устью Пясины (Пясинги-реки), двинянин Куркин…

Следовательно, наш торговый человек был дерзок, но не безрассуден: он рассчитывал оказаться при крупном барыше. Снаряженная им промышленная экспедиция была, надо полагать, первой по времени после Луки и Куркина, Снаряжал ее торговый человек не скряжничая. Об этом свидетельствует хотя бы то, что он доверил своему приказчику — есть основания предполагать, что это был некто Акакий, по прозвищу Мураг, — большую казну. На острове Фаддея и в заливе Симса топографы и археологи нашли 3336 копеек и 143 деньги (полкопейки), отчеканенные в Москве, Пскове, Новгороде, Ярославле. По счетной системе XVI столетия это составляло в общей сложности 34 рубля 3 алтына 3 деньги. О величине этой казны говорит следующее: если произвести соответствующие пересчеты на 1882 год (в этом году специально изучал курс русских денег историк В. О. Ключевский), то окажется, что при стоимости хлеба 90 копеек за пуд казна мореплавателей равнялась примерно 500 рублям. И еще необходимо учесть, что часть казны могла пропасть, потеряться, а некоторое количество найденных монет разобрали «любители» древностей на сувениры.

Итак, деньгами промышленную экспедицию торговый человек снабдил неплохо. Но на Крайнем Севере деньги в то время имели лишь относительную ценность; там преобладала меновая торговля. Вместе с приказчиком и фактическим руководителем похода Акакием Мурагом торговый человек тщательно подобрал ассортимент меновых товаров. Оба они отлично знали, что большим спросом у местного населения пользуются медные котлы, оловянные тарелки, чарки.

Степан Крашенинников во время своего путешествия по Сибири в XVIII веке слышал, что когда-то за медный котел плавили столько собольих шкурок, сколько их в нем умещалось… И металлическую посуду в большом количестве погрузили на коч. Знали торговцы и о любви туземцев к украшениям из олова и свинца (сами русские в то время тоже инкрустировали свои изделия оловом) и захватили их для обмена. Кроме того, взяли они с собой пурты (слитки железа), иголки металлические, бусы — бисер и одекуй, колокольцы-кутасы, медные и серебряные Перстни, украшенные орнаментом. Этот товар считался легальным, сбывался он легко и выгодно, причем обе стороны оставались довольны результатами мены. Вот, например, игла. Ведь это необычайно ценная вещь в хозяйстве. Окладников в книге о полярных мореходах рассказывает, что на Лене ему удалось записать любопытное предание о «прежних людях»: «Сидит мужчина и горько плачет. «О чем ты? — спрашивает его товарищ. — Уж не сын ли твой умер?» «Нет, — ответил ему плачущий, — разве стал бы я о сыне плакать?.. Последняя костяная игла у меня сломалась!»» Пусть чувствуется в этом предании веселая шутка или легкая насмешка, но ведь сломать последнюю иглу — это действительно горе!.. И не случайно в Сибири в качестве подарков раздавали туземцам, принесшим ясак, круглые и трехгранные железные иглы.

Но кроме товаров законных торговый человек снабдил свою экспедицию и контрабандой: железными топорами, ножами, металлическими наконечниками для стрел, то есть оружием, продавать которое туземцам строжайше запрещалось властями. Но чем запретней товар, тем дороже его можно продать! Топоры, например, оценивались так: сколько собольих шкурок протаскивается сразу через отверстие для топорища, столько и цена ему!..

В XVII столетии экспедиции такого рода никогда не были чисто торговыми. Они организовывались как торгово-промысловые, их участники сами промышляли, и промысел иной раз приносил больше дохода, чем торговля. Разумеется, организаторы экспедиции все это учли: мореходов снабдили материалами для устройства ловушек, сетями-обметами на соболей, особыми стрелами для охоты, в том числе томарами — стрелами с тупыми, грушевидной формы наконечниками, сделанными из моржовой, мамонтовой кости или цельных кусков дерева. Они убивали мелких пушных зверьков, а шкурку напортили. На случай встречи с крупными хищниками имелись рогатины. Взяли мореходы с собой и рыболовные принадлежности — большую морскую сеть с грузилами-кибасами (в сумочку из полос бересты вкладывался камень), железные крючки, гарпуны. Захватили они упряжь для оленей и собак; собак везли на судне, а оленей рассчитывали приобрести на месте.

Наконец, и организаторы экспедиции, и ее участники знали, что в районах, населенных «кровавой самоядью», как тогда говорили; далеко не все встречи с туземцами кончаются миром. Поэтому мореходы запаслись луками, колчанами с боевыми стрелами (пользовались русские этим оружием очень умело, что отмечали все иностранцы-очевидцы), ножами, пищалями, бочонком зелья-пороха, пулями и свинцом, пулелейками.

Одежду все имели добротную — выделанные меха, зипуны из английского и своего сермяжного сукна, кафтаны с золочеными шнурками, сапоги на каблуках с металлическими подковками, рукавицы.

В распоряжение экспедиции был предоставлен коч — плоскодонное судно с одной мачтой, с досками, скрепленными деревянными гвоздями — нагелями и прутьями — вицами; борта были укреплены прочными шпангоутами, которые в те времена назывались хорошим русским словом «упруги» или «опруги». Торговый человек снабдил коч мореходными приборами — солнечными часами и компасом, который мореплаватели ласково называли «маточка». А на случай зимовки, чтобы не скучал народ, захватил с собой Акакий Мураг шахматы, искусно вырезанные из мамонтовой кости.

Но кто были те люди, которых завербовал в свою команду приказчик торгового человека?.. В XVII веке рядовой промышленный люд делился на «своеужинников» и «покрученников». Первые из них имели свою собственную охотничью снасть — ужину, а вторые, любители дальних странствий, отправлялись в скитания с пустыми руками и, чтобы кое-как просуществовать, «крутились», нанимались к самостоятельному «опытовщику», предпринимателю и целиком зависели от него.

Скорее всего именно такими покрученниками и была укомплектована команда, но кроме грамотея-приказчика были включены в нее опытные моряки, по морям «староходцы», умевшие обращаться с компасом и солнечными часами. Любопытно, что в экспедиции принимала участие женщина: в избушке на берегу залива Симса археологи обнаружили остатки сарафана, типичной одежды русских женщин. Впрочем, особенно удивляться присутствию женщин на коче не приходится: женщины сплошь да рядом совершали походы вместе с мужчинами, и именно поэтому русские, оседая на Крайнем Севере, создавали постоянные колонии. Не исключено, что во время плавания экипаж коча пополнился и туземной женщиной. Об этом свидетельствует находка зеркала с изображением кентавра (китавраса русских преданий); бронзовые зеркала с кентаврами были чуть ли не обязательной принадлежностью туалета у ненцев и хантов (а позднее у бурят, юкагиров).

Всего отправилось в странствие человек десять-двенадцать.

…Коч вышел в море, очевидно, весной 1617 года. Никто не звонил в колокола, не палил из пушек; просто очередная торгово-промысловая экспедиция покинула гавань и взяла курс на восток. Ветер надул сыромятный парус, мореходы убрали весла, и коч, слегка наклоняясь и зарываясь носом в воду, помчался навстречу восходящему солнцу…

Мореходы миновали Канин Нос, на котором возвышались пять деревянных, крестов, низкий остров Колгуев, прошли Югорским Шаром мимо Вайгача и пересекли бурное Мангазейское море — так называлась тогда юго-западная часть Карского моря. Видимо, где-то в районе Обской губы или Енисейского залива наши мореходы остановились на зимовку. Там они неплохо, поторговали, поохотились и увеличили свой экипаж. Весной, едва сгонные ветры освободили прибрежную полосу моря ото льда, коч продолжил плавание. Теперь путь его пролегал мимо безлюдных, никому не ведомых берегов. Тщетно осматривали мореплаватели землю в надежде увидеть дымы кочевий, но даже местные жители не рисковали пасти стада оленей на суровом Таймыре.

Погода благоприятствовала мореходам, ледовые условия в том году, надо полагать, были не тяжелыми. Коч забирался все дальше и дальше к северу, солнце давно уже не опускалось к горизонту. И вдруг береговая линия резко изменила направление. Коч побежал на юго-восток. Мореходы едва ли могли знать, что миновали самую северную точку Азиатского материка; они не подозревали, что первыми (или в числе первых — вспомним индигирцев!) совершили великий географический подвиг. И конечно, даже самая пылкая фантазия не могла подсказать им, что примерно через двести пятьдесят лет после них у «приярого» мыса бросит якорь шхуна «Вега», на флагштоке взовьется вымпел, прогремят пушечные салюты и знаменитый полярный исследователь Норденшельд поднимет бокал вина и провозгласит тост за великую победу…

Наши мореходы просто потолковали между собой о изменении маршрута и продолжили путь.

Близилась осень, и мореплаватели решили встать на вторую зимовку в небольшом заливе, который теперь именуется заливом Симса. Место показалось им удачным, на берегу валялось много плавника, из которого можно было выбрать бревна для строительства поварни, запасти дрова; в тундре попадались олени, песцы, тучами носились над болотами и озерками птицы.

И они поставили зимовье — тот самый небольшой дом с каменкой, остатки которого через триста двадцать лет нашли топографы.

Медленно тянулось время в течение долгой полярной ночи. В маленькой поварне было тесновато — лежать на полатях приходилось вплотную друг к другу. Когда в каменке ярко разгорались сухие дрова, любители садились играть в шахматы, а Акакий Мураг наносил замысловатый орнамент на рукояти своих ножей; на одном из них он красивой славянской вязью вырезал свое имя… Через триста двадцать пять лет орнаментированные им ножи попали в Ленинград, в кабинеты специалистов, и там удалось прочитать не очень-то понятную неискушенным надпись: Акакий Мураг — единственное имя, дошедшее до нас. На документе, заботливо спрятанном в ножны, сохранились, к сожалению, только слова «Жалованная грамота…»

Полярные мореходы XVII столетия не делали многолетних запасов продовольствия, они жили преимущественно на «подножном корму», обеспечивая себя провизией на месте. Точно так же действовали Акакий Мураг и его товарищи. Но надежды их на успешную охоту зимой не оправдались: олени откочевали далеко на юг, и только нахальные, совершенно не боявшиеся людей песцы стаями бродили вокруг. Начался голод. Пришлось забыть о брезгливости и взяться за «поганую пищу», каковой считались песцы. Их убивали в большом количестве, выбрасывали никому не нужные шкурки (они войдут в моду лет через сто пятьдесят, когда выбьют соболя) и ядовитую печень, а мясо варили. Тщательно обглоданные косточки, расколотые черепа, из которых извлекался мозг, зимовщики бросали за печку, к стене.

Мореходы были отрезаны от всего мира тысячеверстной снежной пустыней, никто не мог прийти к ним на помощь, и они знали это. Почти не стихая, выли над их маленькой плосковерхой поварней пурги, выдувая остатки тепла и заставляя людей теснее прижиматься друг к другу, слышалось тявканье голодных песцов.

От недоедания развилась цинга, и трое зимовщиков (трое, а не двое, как думали топографы) погибли. Видимо, это были Акакий Мураг, иначе его ножи не остались бы в поварне, женщина, носившая сарафан, и кто-то еще…

Остальные мореходы, едва вскрылось море, срочно погрузились на коч, бросив часть имущества и компас (оставшиеся в живых пользоваться им, очевидно, почти не умели), и поплыли дальше, на юго-восток. Там они надеялись встретить людей.

Последний акт трагедии разыгрался на острове Фаддея, там, где встретили непроходимые льды участники Великой северной экспедиции — Прончищев и Лаптев. Наверное, бурей или надвинувшимися льдами коч выбросило на берег и покалечило так, что починить его оставшиеся в живых после крушения уже не смогли. Надо думать, что они ненадолго пережили утонувших: все их имущество брошено на острове Фаддея, там же оказалось и бронзовое зеркальце с китаврасом — последняя забава туземной женщины…

Вот, пожалуй, и всё, что можно рассказать об этой арктической трагедии. Отважные мореплаватели погибли. Неудачно закончились и все дальнейшие известные попытки пройти морем вокруг Таймырского полуострова.

Но означает ли это, что не было неизвестных нам походов, закончившихся успешно? Походов тайных; участники которых сами стремились скрыть свои истинные цели?.. Думаю, больше того — уверен, что такие походы были.

…Вспомним о полулегендарном землепроходце Пенде, который, если верить преданию, достиг устья Лены в самом начале XVII столетия. Вспомним легенды индигирцев. Они определенно утверждают, что русские пришли на Индигирку морем!

И вновь приходится посетовать, что мы все еще недостаточно настойчиво стремимся до конца раскрыть историю первых плаваний и походов русских по Северному Ледовитому океану. Да, мы узнали, что около, 1620 года промышленные кочи шли на восток вдоль Таймыра. Но как мы узнали об этом?.. Случайно. А между тем многие районы Севера, и прежде всего побережье Таймыра и близлежащих островов, нуждаются в планомерном, систематическом обследовании специалистами-археологами и историками. И медлить с этим нельзя. Время безжалостно уничтожает смутные следы, оставленные на далеком севере первыми мореплавателями. И не только время. Многое уничтожается людьми. Без злого умысла, по неведению, но все-таки уничтожается.

Можно не сомневаться, что если археологи в ближайшие годы приступят к планомерному обследованию необжитых районов севера побережья Таймыра, Северной Земли, то вскоре будут сделаны новые любопытнейшие открытия.

Пока же очевидно одно: все таймырское побережье русские обошли морем в XVII и XVIII столетиях.