Ольгино мщение за смерть мужа. Земская мудрость Ольги. Ее поход в Царьград. Русская княгиня во дворце царей. Царские палаты и приемные торжества. Приемы Ольги. Особая ей почесть. Состав ее свиты. Значение похода
В то время как Игорь погибал у древлянского Искоростеня, в Киеве оставалась его княгиня Ольга с маленьким сыном Святославом. Княгиню и город и всю землю вместо князя оберегал воевода Свентельд, а Святослава хранил его кормилец или дядька Асмуд, иначе Асмолд. Такое событие, как убийство князя подвластным племенем, и притом племенем, издавна враждебным Киеву, должно было произвести сильное возбуждение во всем городе. Летописец об этом умалчивает и передает только народную повесть о том, как совершилось русское мщение над всей Древлянской землей.
Первую весть о смерти Игоря принесли Ольге древлянские же послы. Убивши русского князя, древляне задумали совсем упразднить княжий род в Киеве и рассудили так: «Русского князя мы убили; возьмем его княгиню Ольгу в жены нашему князю; а Святослава тоже возьмем и сотворим с ним, как захочем». В этом по виду сказочном древлянском решении может скрываться действительное обстоятельство, по которому древляне, как победители, намеревались вообще завладеть киевским княжением. Борьба с Киевом, продолжавшаяся со времен Аскольда почти сто лет и окончившаяся теперь такой удачей, давала естественный повод восстановить древлянское могущество именно присоединением киевского княжения к Древлянской земле. Естественно также, что древляне прежде всего желали привести в исполнение свой замысел мирным путем, именно сватовством. Видимо, что теперь они действуют не как данники и рабы Киева, но как земля самостоятельная и независимая, перед которой Киев, потерявши своего князя, представляется вполне бессильным и, по народным понятиям, в образе своей княгини, получает значение невесты для древлянского князя. Порешивши на этой мысли, древляне послали к Ольге послов, или сватов, 20 человек лучших мужей, старейших бояр. Послы приплыли к Киеву в ладьях, потому что сообщение с Древлянской землей шло по рекам. Древляне сидели между реками Тетеревом и Припятью, которые обе впадали в Днепр выше Киева. Середина их поселения, по-видимому, была расположена по реке Уш, впадающей в Припять. Город Искоростень стоял на Уше, в которую слева впадает приток Дерев (Дзерев, Жерев), сохраняющий самое имя древлян, и пониже другой приток, Норын, на котором стоял главный город земли, Овруч.
Вот сказали Ольге, что приплыли под Киев древлянские послы. Княгиня позвала их к себе. «Добрые гости пришли?» – спросила княгиня. «Добрые пришли, княгиня», – ответили послы. Этот вопрос Ольги, как и ответ послов-сватов переносит нас в круг свадебных обрядов, когда сваты обыкновенно являются как совсем незнаемые и неизвестные люди и объясняют только, что пришли люди добрые. Очевидно, что народная повесть начинает именно свадебным обрядом и рисует в своем рассказе сочетание свадебного замысла со стороны древлян с замыслом Ольги – исполнить свою месть и совершить не простое наказание убийцам, но и торжественные похороны мужа по обрядам язычества. Во всей повести разыгрываются в одно и то же время свадьба и похороны, ожидаемое веселье и горький плач.
«Говорите, с каким делом сюда пришли?» – вопрошает Ольга. «Послала нас Древлянская земля, – отвечают послы, – а велела тебе сказать: мужа твоего убили! А за то, что был твой муж, аки волк, хищник неправедный и грабитель. А у нас князья добрые, не хищники и не грабители, распасли, обогатили нашу землю, как добрые пастухи. Пойди замуж за нашего князя». Был их князь именем Мал.
«Любо мне слушать вашу речь, – сказала Ольга, – уже мне своего Игоря не воскресить! Теперь идите в свои ладьи и отдохните. Завтра я пришлю за вами. Хочу вас почтить великой почестью перед своими людьми. Когда за вами пришлю, вы скажите слугам: не едем на конях, не едем и на возах, не хотим идти и пешком, – несите вас в ладьях! И взнесут вас в город в ладьях. Такова будет вам почесть. Таково я люблю вашего князя и вас!»
Послы обрадовались и пошли к своим ладьям пьяны-веселы, воздевая руки и восклицая: «Знаешь ли ты, наш князь, как мы здесь тебе все уладили!»
А Ольга тем временем велела выкопать на своем загородном теремном дворе, вблизи самого терема, великую и глубокую яму, в которую был насыпан горящий дубовый уголь. Наутро она села в тереме и послала звать к себе гостей. «Зовет вас Ольга на любовь!» – сказали послам пришедшие киевляне. Послы все исполнили, как было сказано. Уселись в ладьях, развалившись и величаясь, и потребовали от киевлян, чтобы несли их прямо в ладьях. «Мы люди подневольные, – ответили киевляне, – князь наш убит, а княгиня хочет замуж за вашего князя!» Подняли ладьи и торжественно понесли послов-сватов к княгинину терему. Сидя в ладьях, древлянские послы гордились и величались. Их принесли во двор княгини и побросали в горящую яму вместе с ладьями. «Хороша ли вам честь! – воскликнула Ольга, приникши к яме. «Пуще нам Игоревой смерти», – застонали послы. Ольга велела засыпать их землею живых.
Потом она послала к древлянам сказать так: «Если вы вправду просите меня за вашего князя, то присылайте еще послов, самых честнейших, чтобы могла идти отсюда с великой почестью, а без той почести люди киевские не пустят меня». Древляне избрали в новое посольство самых наибольших мужей, державцев, что держат Древлянскую землю.
А древлянский князь в ожидании невесты устраивал веселие к браку и часто видел сны: вот приходит к нему Ольга и дарит ему многоценные одежды, червленые, все унизаны жемчугом, и одеяла червленые с зелеными узорами, и ладьи осмоленые, в которых понесут на свадьбу жениха и невесту.
Как пришли новые послы, Ольга велела их угощать, велела истопить им баню, избу мовную. Это было старозаветное угощение для всякого доброго и дорогого гостя. Влезли древляне в истопку и начали мыться. Двери за ними затворили и заперли и тут же от дверей зажгли истопку; там они все и сгорели.
После того Ольга посылает к древлянам с вестью: «Пристроивайте – варите меды! Вот уже иду к вам! Иду на могилу моего мужа; для людей поплачу над его гробом: для людей сотворю ему тризну, чтоб видел мой сын и киевляне, чтоб не осудили меня!» Древляне стали варить меды, а Ольга поднялась из Киева налегке с малой дружиной. Придя к гробу мужа, стала плакать, а поплакавши, велела людям сыпать могилу великую. Когда могила была ссыпана в большой курган, княгиня велела творить тризну (поминки). После того древляне, лучшие люди и вельможи, сели пить. Ольга велела отрокам (слугам) угощать и поить их вдоволь. Развеселившись, древляне вспомнили о своих послах. «А где же наша дружина, наши мужи, которых послали за тобой?» – спросили они у Ольги. «А идут за мной с дружиной моего мужа, приставлены беречь скарб», – ответила княгиня. Вот уже древляне упились как следовало. Княгиня велела отрокам пить на них, что значило пить чашу пополам за братство и любовь и за здоровье друг друга, отчего отказываться было невозможно; таков был обычай. Это называлось также перепивать друг друга. Сама княгиня поспешила уйти с пира. Вконец опьяневшие древляне были все посечены, как трава. Тут их погибло пять тысяч. Княгиня возвратилась в Киев и стала готовить войско, чтобы истребить древлянскую силу до остатка.
Окончились торжественные похороны Игоря; окончилась троекратная месть вдовы за кровь своего мужа: погребение живых в земле, в горящей яме; погребение живых в огне – сожжением; заклание их жертвами над самой могилой убитого. Теперь поднималась месть сына.
На другое лето Ольга привела в Древлянскую землю многое и храброе войско под предводительством маленького Святослава с воеводой Свентельдом и с дядькой малютки Асмолдом. Древляне тоже собрались и вышли против. Полки сошлись лицом к лицу, и первым начал битву малютка Святослав. Он первый сунул копье на древлян. Копье полетело между ушей коня и упало коню в ноги. Княжее дело было исполнено. «Князь уже почал! – воскликнули воевода и дядька. – Потягнем, дружина, по князе!» Поле битвы осталось за киевлянами, древляне разбежались по городам и заперлись в осаду. Ольга с сыном пошла прямо к Искоростеню, где был убит Игорь. Этот город знал, что ему пощады не будет, и потому боролся крепко.
Стоит Ольга под городом все лето, а взять его не может. Княгиня наконец умыслила так – послала в город и говорит: «Чего вы хочете досидеть? Все ваши города отдались мне, все люди ваши взялись платить дань; теперь спокойно делают свои нивы, пашут землю, а вы хочете, видно, помереть голодом, что не идете в дань».
«Рады и мы платить дань, – отвечали горожане, – да ты хочешь мстить на нас смерть мужа».
«А я уже мстила обиду мужа, – отвечала Ольга. – Первое, когда пришли ваши первые послы в Киев творить свадьбу; потом второе, со вторыми послами, и потом третье, когда правила мужу тризну. Теперь иду домой, в Киев. Больше мстить не хочу. Покоритесь и платите дань. Хочу умириться с вами. Буду собирать от вас дань легкую». – «Бери, княгиня чего желаешь, – отвечали древляне. – Рады давать медом и дорогими мехами». – «Вы изнемогли в осаде, – говорит Ольга. – Нет у вас теперь ни меду, ни мехов. Хочу взять от вас дань на жертву богам, а мне на исцеление головной болезни, – дайте от двора по три голубя и по три воробья. Те птицы у вас есть, а по другим местам я повсюду собирала, да нет их! И то вам будет дань из рода в род!»
Горожане были рады и скоро исполнили желание княгини, прислали птиц с поклоном. Ольга повестила, чтоб жили теперь спокойно, а наутро она отступит от города и пойдет в Киев. Услышавши такую весть, горожане возрадовались еще больше и разошлись по дворам спать спокойно. Голубей и воробьев Ольга раздала ратным, велела к каждой птице привязать горячую серу с трутом, обернувши в лоскут и завертевши ниткой, и как станет смеркаться, выпустить всех птиц на волю. Птицы полетели в свои гнезда, голуби в голубятни, а воробьи под застрехи. Город в один час загорелся со всех сторон, загорелись голубятни, клети, вежи, одрины, все дворы, так что и гасить было невозможно. Люди повыбежали из города; но тут и началась с ними расправа: одних убивали, других забирали в рабство; старейшин всех забрали и сожгли. Так совершилось русское мщение за смерть русского князя. Все это были жертвы душе убитого. Сожжен целый город с его старейшинами. Самое его имя Искоростень, по всему вероятию, означает костер зажженный, ибо искрестом назывался, как мы упоминали, и Цареградский маяк.
Совершив мщение, Ольга положила на древлян тяжкую дань: по две черных куны, по две веверицы, кроме мехов и меда. Две части этой дани шли в Киев, а третья в Вышгород, самой Ольге, потому что это был ее особый город, Вользин град. Для устройства дани Ольга и с сыном, и с дружиной прошла по всей Древлянской земле, вдоль и поперек, уставляя уставы и уроки, ее тамошние становища и ловища оставались памятны долгое время.
Весь этот рассказ о смерти Игоря и о мщении Ольги очевидно записан летописцем со слов народного предания, которое красками эпического созерцания рисует, однако, действительное событие и отнюдь не сказку-складку. Все обстоятельства рассказа и даже все их подробности очень просты и очень согласны с действительной правдой. Повесть особенно заботится только выставить на вид остроумие или собственно хитрость ума Ольги Остроумной, как называет ее Переяславский летописец начала XIII века. Оттого и древляне, затеявши точно так же остроумно овладеть Киевом, являются пред хитростью русской княгини сущими простаками. Впрочем, они ведут себя добродушно и доверчиво, как подобает простым и добрым людям, вполне уверенным, что они устраивают очень выгодную свадьбу своему князю. Предание вовсе не выставляет их людьми глупыми. Напротив, при всяком случае оно рисует их людьми рассудительными, поступающими весьма осторожно. Они, как лесные обитатели, представляются только проще, добродушнее промышленных киевлян, этих ловких людей с большой днепровской дороги, руководимых к тому же и местью за смерть князя, и своей княгиней, умнейшей от человек. Сама дань городскими птицами объясняется рассудительно и согласно с настоящей правдой, ибо Ольга требует птиц на жертву богам, что в глазах язычника не могло казаться чем-либо необычайным и нелепым, а тем более что древняя дань распространялась на всевозможные предметы, какие только могли идти в потребление. Летописец, видимо, желал показать, что и разумные, и рассудительные люди все-таки не устояли перед остроумием Ольги.
Для язычника, который имел свои понятия о нравственном законе, хитрость ума, в каком бы виде она ни являлась, представляла высокое нравственное качество, всегда приводившее его в восторг и восхищение и всегда имевшее для него значение вещей силы. Поэтому прикладывать наши теперешние нравственные понятия о хитрости в оценке хитрых деяний первых людей, и в том числе деяний Ольги, значит совсем не понимать задач и требований исторической, да и вообще жизненной правды.
В древних понятиях хитрость, даже обманная, означала собственно искусство побеждать остротой ума и врагов, и всякие препятствия, стоявшие на пути к достижению цели. Это в кругу нравственных деяний. В кругу всяких других дел хитрость прямо значила искусство, художество; хитрец, хитрок – художник, творец, отчего и Творец всех вещей именуется Всехитрецом, Доброумом Хитрецом.
Тонким искусником и хитрецом обрисовывается и Ольга в своей мести за смерть мужа и за смерть русского князя. Прямой нравственный долг княгини, матерой вдовы, за малолетством сына державшей русское княжение, требовал от нее беспощадной мести старым врагам – древлянам. В этом заключался высокий нравственный закон языческого общества. Месть могла подняться общим походом на древлян, но сами же древляне дали повод исполнить ее без особых потерь. Они завели сватовство своего князя с русской княгиней, главной целью которого было совсем присоединить Киевскую область к своей Древлянской земле. В этой мысли нет ничего необычайного, сказочного или глупого, как нас уверяют. Напротив, древляне здесь действуют настолько же умно, как действовала и Ольга. Посредством княжеских браков соединились в одно целое и не такие земли. Вспомним соединение Литвы с Польшей. Ольга воспользовалась этим обстоятельством и притворилась желающей выйти замуж за князя Мала. Отсюда и начинается ее искусство вести дело. Она совершает упомянутые три порядка мести в честь убитого мужа и приносит в жертву его душе честнейших людей Древлянской земли. Во всех случаях гибнут избранные лучшие люди, старейшины, державцы, защитники и управители. Выясняется известная политика умных князей-завоевателей – вынимать душу земли, как говорили о Москве новгородцы и псковичи; истреблять или выводить ее верхний, действующий, руководящий, богатый и знатный слой. Без того нельзя было покорить как следует ни одной земли. Это была ходячая и в своих целях мудрая и дальновидная житейская практика при распространении владычества над странами. Судить и осуждать ее может только История.
В числе бытовых порядков, сопровождавших разные обстоятельства этого события, обращает внимание ношение дорогих гостей в лодках. Мы не думаем, чтобы эти ладьи являлись здесь только сказочной прикрасой. Видно, что они употреблялись, как и сани, в качестве почетных носилок, когда требовалось действительно оказать кому-либо высокую почесть. Могло случаться, что при особом торжестве в лодках вносились прямо с берега в город любимые люди и особенно любимые князья. Лодками дарила Ольга князя Мала, как он видел во сне, и именно для того, чтобы в них несли его с невестой на брак. Из этой отметки видно, что лодка и в свадебном обряде занимала свое место. У людей, проводивших большую часть жизни на воде, живших постоянно в лодке, каковы были первые руссы, лодка очень естественно в необходимых случаях могла заменять сухопутную колесницу или носимый чертог и потому могла получить обрядовое значение. В лодке же язычники-руссы хоронили (сожигали) своих покойников, как видел араб Ибн-Фоцлан. Можно полагать, что память о языческих обрядах погребения заставила уже в христианское время покрыть убитого и брошенного между двумя колодами князя Глеба тоже лодкой, что соответствовало как бы исполненному погребению.
Изображая такую языческую старину о порядках княжеского мщения и погребения, народная повесть рисует вместе с тем и народные воззрения на значение личности князя в тогдашнем обществе. В некотором смысле князь является сыном земли. Не сам князь, а вся Древлянская земля, как родная мать, устраивает его брак с Ольгой. Во всех действиях личность князя стоит позади и ничего личного не предпринимает. Князь вообще не представляет собой ничего господарского, самодержавного или феодального; он и после именуется только господином, что имеет большое различие с именем государь, господарь, обозначавшим вообще владельца – собственника земли. Стало быть, круг понятий о значении князя для земли не заключал в себе представления о самодержавном собственнике, но ограничивался больше всего представлениями о пастыре-водителе, как и разумеют древляне своих князей, выражаясь, что они распасли Деревскую землю. Первая и главнейшая обязанность князя выставляется в действии малютки Святослава – починать сражение, битву. Все это самородные бытовые черты, отзывающиеся глубокой древностью.
Кровь Игоря была жестоко отомщена. Она пала на головы целого племени, исстари враждебного Киеву, которое теперь было укрощено и обессилено навсегда. Но эта самая кровь заставила и киевскую дружину опомниться и устроить свои отношения к земле не на волчьих порядках, а на правильных уставах и уроках, на уговорах и договорах. Промышленный путь Игоря к древлянам, как видели, не руководствовался никаким правилом и никаким уставом и основывался лишь на праве сильного грабителя, на праве волка, почитавшего своей добычей все, что ни попадалось под руку. Нет сомнения, что точно так же в первое время действовали очень многие дружинники, сидевшие по городам в покоренных землях. Самое слово дань в первоначальном смысле должно было обозначать только одно даяние, вынужденное силой и ничем не определенное. Первый собиратель даней естественно еще смотрел на эти поборы глазами простого промышленника за зверем и птицей и добывал все, что можно было добывать, нисколько не заботясь о том, что будет дальше. Он ловил зверя и птицу в том количестве, в каком они попадались в его ловецкие снасти; точно так же и самую дань он ловил в том количестве, в каком она представлялась его глазам. Но людское дело не звериное; оно тотчас требует устава и порядка, а в противном случае готовит гибель тому же собирателю дани. Очень памятная для народа мудрость Олега состояла в том, что у одних племен, плативших дань хазарам, он оставил дани в старом порядке, а северянам даже облегчил дани, лишь бы не платили хазарам. Другим племенам, на севере и у древлян, он дал уставы, т. е. поставил правило, как, когда и сколько платить; значит, вообще действовал по-людски, рассудительно и разумно. Дружина, конечно, никогда не могла оставаться в границах, ибо всегда нуждаясь и всегда желая большего, она по необходимости и должна была разносить по земле насилье и обиду. При Игоре она вывела на свой путь и самого князя; и он жестоко поплатился за то, что, забыв княжеские, земские выгоды, стал служить только выгодам дружины. Но княжеская мудрость Олега была восстановлена Ольгой, которая недаром прозывалась его же именем. Вся княжеская деятельность Ольги тем особенно и прославляется, что она уставила хозяйственный порядок по всей Русской земле. На другой же год после древлянского погрома она ходила в Новгород и уставила там погосты, дани и оброки по рекам Мсте и Луге, т. е. направо и налево по всей Новгородской области. И во Пскове оставались ее сани очень долгое время, спустя с лишком сто лет; и по Днепру, и по Десне известны были ее перевесища на ловлю зверей; и по всей земле существовали ее ловища и знамения, и места и погосты. Одно село так и называлось Ольжячи, замечает летописец; но и теперь много сел носят это святое имя. Очень короткие слова летописца вообще могут служить достаточным показанием, что княгиня-хозяйка объездила самолично всю землю вдоль и поперек, уставляя повсюду правило и порядок в самом существенном деле земских отношений. Видно, что она не только определила количество дани, известные сроки для сбора, но и указала места, куда эта дань должна была сосредоточиваться из ближайших окрестных поселков. Все это было памятно русским людям спустя лет полтораста и больше, в XI и в XII веках, когда летописец начал описывать временные лета и прибавлял, что все это есть и до сего дня! И все это было памятно, конечно, по той причине, что глубоко касалось земских выгод, земских порядков, и касалось доброй, хозяйской стороной, где княжеская власть являлась добрым пастухом и зорким охранителем земледельческой и всякой промышленной жизни.
«Все на этом свете остроумная Ольга искала мудростью», – говорит летописец, и естественно, что к концу своего пути она обрела истинный источник мудрости – Христово учение. Так, по всему вероятию, доходили до этого источника многие из тогдашней Руси. Изыскивая и испытывая, что творилось во всей Русской земле, чем и как жила эта земля, объехавши всю эту землю из конца в конец, Ольга, следуя естественному влечению своей пытливости, должна была рано ли, поздно ли побывать и в Царьграде, ибо все лучшее и дорогое в жизни, все, чем украшалась русская жизнь в тот век, приходило из Царьграда и там сосредоточивалось. Царьград для русских людей X века был тем же, чем был для них Париж со второй половины XVIII века. Теперь представлялся к этому самый святой повод. По рассказу летописи, Ольга пожелала принять святое крещение от рук самого патриарха, что очень вероятно, хотя греческие свидетельства и не упоминают об этом. Она могла креститься в Киеве, могла для этого ехать в Корсунь; но ее мысль необходимо уносилась в славный Царьград. Там было средоточие христианской жизни, там хранились святые памятники христианства от первых веков, там только возможно было созерцать неизъяснимое для язычника величие христианского обряда и красоту церкви. Вместе с тем для кого же из тогдашней Руси не был любопытен этот греческий всемирный торг, этот город, изумительный по своей красоте и богатству? Кто не желал видеть своими глазами это «золото, серебро и паволоки», которыми в русском воображении так коротко, но точно обрисовывался весь греческий быт.
Самая поездка в Царьград для тогдашней Руси была таким же обычным делом, как и поездка в Корсунь. Каждое лето днепровские лодки ходили и возвращались по знакомой дороге. Ольга присоединилась к этому обычному посольскому и гостиному каравану, взявши с собой большую свиту из знатных боярынь, своих родственниц, и из своих придворных женщин. Первых было 16, вторых – 18, и, без сомнения, еще больше находилось в этой свите меньших прислужниц. Таким образом Ольгин поход на Царьград был походом русских женщин, представлявших главу всего каравана и ехавших смотреть греческую красоту и искать у греков мудрости.
Нельзя сомневаться, что если Ольга отправлялась в Царьград с прямым намерением принять там святое крещение, то выбор сопровождавших ее женщин, как и мужчин, во всем должен был согласоваться с ее главной целью. Не могла она окружить себя крепкими язычниками, и потому, естественно, она взяла с собой только тех, которые во всем следовали за своей княгиней и были готовы к принятию новой веры настолько же, насколько и сама княгиня. В числе их могли быть и сомневающиеся, но, во всяком случае, способные тоже ей последовать. То же можно сказать о боярах-послах и гостях. По всему вероятию, иные из них давно уже были христианами, иные склонялись уже на истинный путь или же были совсем равнодушны к перемене веры. Вообще состав Ольгиной дружины необходимо должен был во всем отвечать ее мыслям и намерениям. В противном случае и само путешествие не было бы безопасно от вражды язычников.
Очень также вероятно, что греческий путь был делом привычным не для одних русских мужчин, но и для женщин, для многих жен этих отважных мореходов – лодочников. Теперь в лодках через далекое море отправлялись в Царьград не одни рабочие жены, а лучшие, по крайней мере, знатные женщины всего Киева. Проехать описанным путем Днепровские пороги, хотя бы пройти их в виду печенегов по берегу, пешком или при помощи повозок, все-таки это для знатных женщин было делом до крайности мужественным и отважным. А дальше волновалось бесконечное море, где надобны были иное мужество и иная отвага. И все это не казалось чем-либо необыкновенным для тогдашних людей; ни один летописец не заметил никакой особенности в известии, что «иде Ольга в греки и приде Царюгороду». Достопамятный поход обозначен в летописи такими же короткими словами – «иде в греки», какими обозначены и военные походы Олега и Игоря.
Нет сомнения, что Ольга, как мы заметили, приплыла к Царьграду с обычным торговым русским караваном в обычное время, вероятно, в июне или июле. Но принята была царями только 9 сентября. До тех пор она стояла без дела в гавани. Почему так случилось, об этом знал византийский двор, который подобные приемы всегда до мелких точностей соразмерял с честью приходящих, т. е. с большим или меньшим весом их политического значения для Греческой империи, и особенно с честью своих придворных порядков. Как бы ни было, но, по-видимому, Ольга была не совсем довольна этой задержкой, а быть может, и всем приемом. По рассказу летописи, по возвращении ее в Киев греческий царь прислал к ней послов, сказывая, что он много дарил ее и что она обещала, когда воротится домой, взаимно послать и ему русские дары, челядь, воск, меха и в помощь войско. Ольга отвечала так: «Скажите царю: если он постоит у меня в Почайне так же, как я стояла у него в гавани, то после того и дам ему обещанные дары». С этой речью она и отпустила послов.
Быть может, вообще долгое стояние в Цареградской гавани относилось к обычным, так сказать, полицейским стеснениям для приходящей Руси, и летописец, описывая Ольгин поход, припомнил только общую черту русского пребывания в Греции. В самом деле, уже договоры показывают, что грекам надо было достоверно узнать и переписать, кто приехал, зачем приехал, привез ли грамоты на пропуск и т. д. Все это и в обыкновенное время тянулось, вероятно, целые недели. А тут приехала сама русская княгиня. Такой приезд мог потребовать еще большей проволочки, по случаю многих недоразумений о небывалости события.
Но вот, после долгого ожидания, русская княгиня была позвана в императорский дворец. Обряд ее приема по своим почестям не превышал, однако, обычного византийского обряда, который наблюдался вообще при приеме иноземных послов. Ее приняли точно так, как незадолго перед тем принимали послов тарсийского эмира, и Шлецер, на свой взгляд, очень справедливо восклицает по этому поводу: «Какова наглость византийского двора! Там послы своих государей, а здесь является лично сама владетельная особа, и несмотря на то, ее от них не отличают!» По этому же поводу, быть может, и происходили долгие переговоры, в которых Ольга могла настоять лишь на незначительных каких-либо отличиях, но, во всяком случае, мера почестей, оказанных Ольге, обнаруживает и то значение Руси, какое эта Русь имела в глазах греков. А притом греки и не ожидали со стороны Руси ничего грозного, как со стороны тарсийского эмира; не боялись миролюбивой Руси, как боялись эмира.
Надобно сказать, что Ольга была принята в императорском дворце в то время, когда этот дворец, созидаемый в течение шести веков, еще со времен Константина Великого, находился по своему устройству в таком блеске и великолепии, какого он уже никогда более не имел. С этой поры, в исходе X века, он стал упадать.
Как ни скупился наш летописец на рассказы о том, что такое был в X веке славный греческий Царьград, и сам по себе, и особенно для тогдашней Руси, но, приведя целиком договорные грамоты Олега и Игоря, он, вовсе не думая о том, раскрыл перед нами истину, что великий город тогдашнего мира, царь городов во всем свете, был и для Руси царем и повелителем ее зарождавшейся жизни. Он привлекал ее к себе по многим причинам. Конечно, первой существенной приманкой была торговля, потребности материальные, хлебные; о торговле только речь и идет в договорах; но нельзя же представлять русских купцов совсем бесчувственными к красотам города и к обольщениям его блистательной, роскошной жизни. Они оценивали эти обольщения по-своему и тянули их на свой нрав и потому в договоре же выпросили право свободно париться, сколько хотят, в знаменитых цареградских банях. Они добились права свободно жить, хотя бы в предместье города, свободно входить в город, хотя бы и в одни только ворота, не зная никаких других. Они выпросили себе кормление на 6 месяцев – хлеб, вино, овощи, цареградские стручки и всякие лакомства. Они заживались в городе круглый год, так что греки потом уже не позволяли им по крайней мере зимовать. Под видом посла, под видом купца каждый год Русь приезжала в этот славный город и дивилась чудесным его зданиям, несказанному украшению, немыслимому богатству.
«Как подъезжать к Царьгороду от Черного моря (так могли они рассказывать), входишь сначала в морскую проливу, – точная слобода – улица, длинная, по обе стороны видны берега. В конце улицы, направо другая улица – залив морской, называемый Золотой Рог, потому что он как бы воловьим рогом удаляется внутрь земли. Высокий береговой угол между этими двумя морскими потоками и есть место Царя городов. Он тута и распространился по самым берегам моря, выдавшись всею шириной на восток и острым мысом к северу. Стоит он на три углах, как на острову, подобно тому, как ставились и русские городки. С трех сторон вода морская его облила, а с одной стороны, западной, пришло поле. Тот мыс весь каменный; от него внутрь страны пошел холм, как гребень, и тот гребень перещепывается (перемежается) долинами и таким образом разделяется на семь холмов. На этих семи холмах и стоит город. Двор царев начался на самом мысу с берега от моря и пошел все выше и выше в гору. Палаты царские стоят на самом холме, и Святая София стоит на холме. Кругом города у самой воды поставлены каменные стены с четырехугольными башнями. Стены тянутся далеко по заливу, так что можно обойти город на лодке до самого конца». Там в конце, уже в поле, за городскими стенами, за какой-то речкой, находилось предместье с достопамятной церковью Св. Мамы (Мамонта), у которой только и позволялось жить русским. Проплыть надо было по заливу до того места версты две-три. По этой дороге можно было налюбоваться городом вдоволь. Из-за стен ближе всего на холме и на самом мысу виднелись золотые царские палаты; подле них золотой пятиглавый дворцовый собор, а дальше тоже палаты и церкви, церкви и палаты, и над ними величественный храм Софии с громадным куполом, как венец всего города.
Дворец царей находился на береговом холме, который округляли пролив Боспора и его залив Золотой Рог. Здания дворца были расположены по линии от запада к востоку, и притом в главной своей части в таком порядке, что напоминали расположение святилища, почему это отделение и называлось священным, богохранимым дворцом. Во главе этого отделения по берегу на восток стояла Золотая палата, где первое место к восточной же стороне занимал императорский трон. Палата была круглая, как алтарь, устроенная из восьми округлостей вроде наших алтарных выступов. В восточной округлости или впадине и находился императорский трон – Золотое царское место. Этим именем называлась и сама палата. Здесь в приемные дни торжественно восседал император.
Чтобы достигнуть этого святилища царской власти, необходимо было пройти много таких же больших палат и переходов. Прежде всего входили на обширный двор шагов 250 в длину и 200 с лишком шагов в ширину. Этот двор назывался Августеон и находился между храмом Св. Софии и царскими палатами. Вокруг двора со всех сторон тянулись ряды мраморных колонн с перекинутыми на них кружалами или арками, что вместе составляло отдел дворцовых наружных галерей, где можно было скрываться от солнца и непогоды. В северо-восточном углу двора виделось громадное и чудное здание Св. Софии с необъятным куполом и бесчисленными рядами колонн. Посредине двора стоял высокий путевой столб, четырехугольный и сквозной, устроенный по типу храма из колонн и арок. Отсюда считалось расстояние по всем направлениям и во все концы империи. На нем возвышался большой крест с предстоящими царем Константином и матерью его Еленой, взиравшими на восток.
Точно такое же изображение креста возвышалось на особо стоявшей колонне с запада от этого путевого столба, а в противоположной стороне к востоку стояла другая колонна из порфира, которую называли Константином, потому что наверху у нее находилась его статуя в виде Аполлона, с изображением сияния вокруг головы, о котором говорили, что оно сделано из гвоздей, коими был пригвожден ко кресту Спаситель. Тут же на дворе, вблизи храма Св. Софии, против его угла к юго-западу стояла огромная конная статуя Юстиниана, из бронзы, в образе Ахиллеса, лицом к востоку. Одно ее подножие было вышиной в 40 аршинов. В левой руке император держал шар, а правую протягивал на восток.
Таким образом, на этом дворе приходящий видел все, чем было сильно и славно Греческое царство. Сильно оно было крепкой верой в заступление Богоматери. Софийский храм выдвигался на площадь с особой крестительницей для всех ищущих святой веры. Сильно, славно и победоносно это царство было Святым Крестом, которого изображения господствовали над площадью. Славно оно было и первым царем-христианином, святым Константином, и царем – законодателем и строителем Софийского храма, Юстинианом.
В юго-западном углу двора находились ворота и возле них главное крыльцо, через которое входили в обширные сени, называемые Медными, от медных дверей. На сводах и стенах эти сени были изукрашены мозаичными картинами, изображавшими славные победы Велисария, победоносное его возвращение в Царьград с пленными царями, представление этих царей императору Юстиниану и Феодоре, взятые города, покоренные земли в лицах. Тут же были поставлены императорские статуи, в том числе статуя Пульхерии, внучки Феодосия Великого. Вообще в этом входе были представлены царственные дела императоров и их лики; иначе сказать, вся слава империи. В комнаты дворца вели большие бронзовые двери, на которых был изображен лик Спасителя. За дверями начинался длинный ряд обширных палат, сеней и переходов, или галерей, соединявших палаты. Здесь находились особые дворцовые церкви, особая дворцовая крестильня, тронные залы, приемные залы, судилище, столовые и залы для военной стражи или дворцовой гвардии; находилось даже особое коннористалище для дворцовых чинов, и между прочим великолепные бани.
С южной стороны вдоль всего дворца тянулась на 400 с лишком шагов длинная галерея Юстиниана. Стены ее были покрыты мозаикой с изображениями по золотому полю главных подвижников Восточной церкви. Пол был вымощен драгоценными мраморами. Тут же из этой галереи входили в палату трофеев (Скилу), где были выставлены всякие добычи, знамена, доспехи и пр., взятые в боях у варваров.
И вообще все палаты, сени и переходы точно так же были изукрашены цветной мозаикой или расписаны красками с изображением разных ликов или историй, а также трав, цветов, деревьев и различных узоров. Припомним, что в то время особая красота подобных изображений заключалась именно в яркости красок, между которыми больше всего светились цвета: синий, зеленый, красный-пурпуровый и червчатый, желтый, голубой-лазоревый. Все древние краски были вообще крепки, сильны и блестящи. Двери в палатах были железные, расписанные золотом, или бронзовые, резные и литые, или убранные серебром, золотом, слоновой костью с различными изображениями.
Пройдя разными палатами, сенями и коридорами, приближались наконец к священному дворцу, перед которым сначала открывались обширные сени или передняя палат, шагов 60 в длину. Во входной части она выдвигалась полукругом: из нее в следующую палату вели две мраморные лестницы, начинаясь от стен, справа и слева, и восходя кверху тоже по полукругу. Посредине палаты стоял водоем; его чаша была медная, края покрыты серебром; в нем же была устроена золотая чаша в виде раковины, которая наполнялась разными плодами, смотря по времени года. Отсюда по лестницам, как сказано, поднимались в другую палату, называемую Сигмой, потому что в своем расположении она состояла из двух боковых округлостей, представлявших каждое как бы букву сигму – С. Палата была мраморная, купол ее поддерживался 15 колоннами из фригийского мрамора. Посредине ее стоял особый терем, или сень (киворий), на четырех колоннах из зеленого мрамора, а в нем царское место, трон, где садился император во время игр и церемоний, происходивших в передней палате. Здесь также находился фонтан, состоявший из двух бронзовых львов, из пасти которых вода лилась в особую большую чашу.
Три двери, одна серебряная посредине и две бронзовые по сторонам, вводили в следующую палату, которая называлась Три раковины (Триконха), потому что составляла в передней своей части полукружие с тремя глубокими круглыми впадинами и сводами, в виде раковин. Стены были изукрашены разноцветным мрамором, а раковины сводов сплошь вызолочены.
Далее следовали сени и еще палата (Лавзиак), а затем вступали в сени Золотой палаты, в которых находились хитро устроенные часы. Здесь же стояли четыре органа, два золотых, которые назывались царскими, и два серебряных. Эти органы гудели, когда хор певчих воспевал похвалы царю, и потому палата занимала место как бы клироса в соборе.
Из сеней в Золотую палату вводили большие серебряные двери. Золотая палата была круглая, состоявшая из 8 округлых впадин, расположенных звездой, и походившая в самом деле на какое-то святилище или храм божества. Главный вход в нее был с запада, но, кроме того, она имела два боковых входа, с севера и юга, совсем по подобию православного храма. В восточной ее впадине стоял царский престол, а над ним в своде сияло мозаичное изображение Спаса Вседержителя, сидящего на престоле. Свод палаты возвышался обширным куполом, или главой с 16 окнами, посредством которых палата освещалась внутри. В своде против трона висело большое паникадило. Все стены и своды были украшены мозаикой, различными изображениями по золотому полю. Пол также был выстлан мозаикой из мрамора и порфира различных цветов, где переплетались разные узоры и травы, с круглой порфировой плитой посредине и с серебряными каймами вроде рамы по краям. Вверху палаты, ниже купола, были устроены палаты, или хоры, с которых царицы и вообще придворный женский пол смотрели на церемонии.
В этой Золотой палате совершались большие царские приемы всего двора, а также и иноземных посланников. В иных случаях здесь происходили торжественные обеды, за золотым столом. По случаю особых приемов палата убиралась еще с большим великолепием. В восьми ее сводах развешивались золотые венцы и различные произведения из финифти или эмали, также богатейшие царские одежды, мантии, порфиры царей и цариц. На перилах верхних галерей (палатей) ставились большие серебряные вазы и чаши высокой чеканной работы; в 16 окнах также помещались поддонники или блюда от этих ваз и чаш. Только над царским престолом не помещали никаких вещей. Там висели золотые царские венцы. В 8 сводах висели большие серебряные паникадила, а в палате были расставлены 62 больших серебряных подсвечника.
Через сени от Золотой палаты находилась еще приемная палата, называемая Кенургий, построенная Василием Македонянином. Ее свод поддерживался 16 колоннами, из которых половина была из зеленого мрамора, а половина из оникса. Колонны были покрыты обронной резьбой, представлявшей виноградные лозы, а в лозах – играющих животных разных пород.
Своды палаты были покрыты превосходной мозаикой, изображавшей на сплошном золотом поле самого строителя палаты сидящим на троне, с предстоящими полководцами, которые приносили ему изображения взятых ими городов. Остальные украшения мозаики, тоже по золотому полю, изображали деяния императора, военные и гражданские.
Возле палаты находилась царская спальня, священная, как ее называли. В нее проходили тоже через сени, небольшие, посреди которых стоял порфировый фонтан на мраморных колоннах, изображавший орла, чеканенного из серебра и сжимавшего в когтях змею. В спальне пол был мозаичный. По самой средине изображен был павлин, в кругу, составленном из лучей из карийского мрамора. Затем из зеленого мрамора составлены были как бы волнистые потоки, направлявшиеся в углы комнаты. Между потоками изображены орлы так живо, что казалось, сейчас готовы улететь. Стены в нижней части были покрыты дощечками из разноцветного стекла, изображавшими различные цветы. В верхнем отделе до потолка по золотому полю мозаика изображала самого царя сидящим на троне и царицу в царской одежде. Кругом по стенам также были изображены их дети в царских же одеждах. Царевичи держали в руках книги, в знак того, что книжное образование составляло главный предмет в их воспитании. Потолок весь сиял золотом: посреди был изображен из зеленого стекла крест и вокруг блистающие звезды; в предстоянии у креста были изображены опять царь, царица и их дети с простертыми руками к символу христианской победы и спасения.
В другом отделении дворца, возле Софийского храма, находилась палата, построенная еще Константином Великим, и не менее богатая, называемая Магнауром, вероятно, от magnus – великий, большой и aunini – золото, что значило бы Большая Золотая. Она также имела вид церкви и была расположена от запада к востоку. Перед нею с западной стороны находились обширные сени, в которых во время приемов собирались знатные придворные люди, начальники, патриции, сенаторы. Вход в палату закрывался дорогими занавесами. Сама палата была четырехугольная, продолговатая, длиной шагов 60, шириной шагов 30. По сторонам высились мраморные колонны (столпы), по шести на каждой, над ними были сведены своды (арки), или кружала, по семь на каждой стороне. За колоннами находились боковые галереи. В промежутках колонн по всей палате висели на посеребренных цепях большие серебряные люстры. Восточная часть палаты была устроена как алтарь, особой округлостью, и на несколько ступеней выше перед всей палатой, так что туда поднимались по ступеням из зеленого мрамора. Это царское возвышение отделялось от палаты четырьмя колоннами, по две со стороны, над которыми возвышалась обширная арка. Между колоннами ниспадали дорогие занавесы, закрывавшие в обыкновенное время это царское святилище.
Возле этого места стоял огромный золотой орган, блиставший дорогими каменьями и финифтью и называемый «царским». В других местах палаты стояли еще два органа, серебряные. В глубине этого алтаря стоял царский престол, золотой трон, весь усыпанный драгоценными камнями и называемый «Соломоновым престолом», по той причине, что он был устроен по образцу библейского престола царя Соломона. У престола были ступени, на которых по обеим сторонам лежали золотые львы. Это были чудные львы: «в известную минуту они поднимались на лапы и издавали рев и рыкание, как живые». Сверху у трона сидели две большие золотые птицы, которые тоже, как живые, пели.
Но еще чуднее представлялось стоявшее неподалеку от трона Золотое дерево, тополь или явор, на котором сидело множество золотых же птиц разной породы, изукрашенных цветной эмалью, которые точно так же в известную минуту все воспевали сладкогласно, точно живые.
Возле престола возвышался, как знамение победы, огромный золотой крест (Константинов, называвшийся Победа), покрытый драгоценными каменьями. Пониже престола помещались золотые седалища для членов царского дома. Во время приемов по стенам были развешиваемы царские золотые порфиры и венцы.
Царские приемы в этой палате и в других тронных палатах происходили следующим образом.
Появление царя пред глазами приходящих сопровождалось некоторого рода священнодействием. В палатах, где помещался царский престол, всегда в вышине свода находилось изображение Господа Вседержителя, сидящего на престоле. Когда царю следовало воссесть на свой престол, он, одетый великолепно, в богатейшем царском наряде, с молитвой повергался на землю перед этим изображением и потом торжественно садился. В то время вход в палату был закрыт богатыми занавесами. Когда все было готово для царского лицезрения, тогда занавесы поднимались и придверники с золотыми жезлами в руках пропускали входивших бояр и всех других главных чиновников двора по порядку и по разрядам. Каждый разряд чиновников входил особо. А там, вдали по всем залам дворца, направо и налево, стояли меньшие придворные и разные другие чины и военные дружины в богатых одеждах. В их числе находились и служившие у греческих царей крещеные россы с топорами (секирами) и щитами.
Напоследок вводили иноземных послов с их свитой, которые, увидя царя, должны были воздать ему почесть, упасть ниц, поклониться в землю, что значило по-русски ударить челом. В ту же минуту играл орган, играли трубы. Вставши, посол подходил ближе к царскому престолу и останавливался на указанном месте. В ту минуту играл другой орган, ударяли в литавры. За послом следовали знатнейшие члены посольства, точно так же ударявшие челом императору. Они останавливались у входной ограды. Канцлер (логофет) торжественно вопрошал пришедшего, вероятно, о здоровье и о предмете посольства. В ту минуту золотые львы у трона начинали реветь, золотые птицы на троне и на золотых деревьях начинали сладкогласно воспевать; звери на нижних ступенях поднимались из своих логовищ и становились на задние лапы. Пока все это происходило, протонотариус подносил царю посольские подарки. Вслед за тем снова ударяли в литавры и все успокаивалось: львы переставали реветь, птицы умолкали, а звери опускались в логовища. При отпуске послов снова играли органы, ревели львы, воспевали птицы и дикие звери спускались со ступеней трона, что продолжалось до того времени, как посол уходил за ограду, тогда игра на литаврах снова давала знак и все умолкало и приходило в прежний порядок. По выходе посольства препозит громко возглашал придворным: «Ежели вам будет угодно!» – что значило, не угодно ли вам тоже выходить. Это возглашение делалось несколько раз, особо каждому чиновному отделу придворных. Все выходили в том порядке, как входили, по чинам, младшие вперед, при этом все провозглашали царю многолетие, которое тотчас подхватывалось хором певчих, а певчим вторили все три органа, все птицы, львы и дикие звери, исполняя каждый свою ноту в этом общем торжественном хоре и производя оглушительный, но все-таки, как говорят, стройный гам и шум.
Константин Багрянородный сам описывает прием русской княгини и говорит, что этот прием происходил во всем сходно с предыдущими, а именно с приемом тарсийских или сарацинских послов. Из его слов обнаруживается, что русская княгиня, как мы говорили, была принята только как главный посол русского князя, но не так, как независимая государыня, владетельница Русской земли.
Это можно объяснять различными обстоятельствами. С одной стороны, византийский двор, согласно договорам, знал на Руси только русского князя и потому его вдову, русскую княгиню, не мог признать владетельной государыней и не захотел воздавать ей почести государские. С другой стороны, и по русским понятиям матерая вдова, хотя и оставалась владеющей княжеским столом, но все-таки владела не сама по себе, а именем своего сына; в это время Святославу было по крайней мере 15 лет, возраст по тому времени вполне достаточный для княжеского совершеннолетия. Нельзя предполагать, чтобы и в понятиях самой Ольги являлись какие-либо особые притязания на значение, так сказать, венчанной государыни. Быть может, как мать русского князя, она и добивалась соответственного приема и потому стояла так долго в гавани Царьграда; но порядки византийского двора ничего не уступили ей в главном, в том понятии, что она только большой посол от Русской земли, и воздавая ей лишь одно посольское, возвеличили ее, как сейчас увидим, отменой только некоторых обрядов, не свойственных ее лицу, как женщине и русской княгине.
Прием совершился в большой Золотой палате, в Магнауре, по описанному порядку. Пройдя многими палатами, Ольга сама вошла в этот Магнаур. В этом заключалась первая отмена в обрядах посольского приема, потому что, как видели, посла обыкновенно вводили в залу под руки. Она вошла в сопровождении своих родственниц, т. е. женщин княжеского рода и боярынь, быть может, жен послов, а также и ее придворных. Она шествовала впереди, а за нею, вероятно, по порядку старшинства, следовали одна за другой княгини и боярыни, числом первых 6, вторых 18. Она остановилась на том месте, где логофет (государственный канцлер, по-московски думный дьяк) обыкновенно вопрошал посла о здоровье. Здесь произошла вторая отмена обрядов. Послы, узрев царское величество, должны были падать ниц, бить челом. Русская княгиня на этом месте только остановилась. Вслед за княгиней и ее женской свитой вошли русские послы и гости и другие лица посольства. В числе послов находился племянник княгини и 8 ее бояр, а самых послов было 20 человек, гостей было 43 человека. Кроме того, тут же находились: переводчик княгини и ее священник Григорий, два переводчика посольских, Святославова дружина (в каком числе, неизвестно) и 6 посольских служителей.
Вся эта мужская свита остановилась у переграды, где стояли греческие придворные чины. Было ли при этом случае исполнено и русское ударение челом византийскому императору, как следовало по обряднику, неизвестно, но, судя по независимому характеру древних руссов, от которых греки всячески старались себя оградить даже особыми статьями в договорах, едва ли можно было ожидать от них указанного челобитья. Несомненно, что византийский обрядник относительно такого челобитья вообще хвастает, если не имеет в виду только очень покорных послов, из стран завоеванных и покоренных, собственно подданных, необходимо соглашавшихся на всякие унижения перед высокомерным греком.
В остальных действиях приема все происходило так, как повелевал обрядник, т. е. играл орган, когда Ольга вошла и стала на своем месте; затем, когда логофет вопросил ее о здоровье, два золотых льва Соломонова трона вдруг заревели, птицы на троне и на деревьях засвистали разными голосами, звери на ступенях трона поднялись на задние лапы. Несомненно, что в это же время были поднесены императору и русские дары – дорогие собольи меха и т. п.
Когда княгиня, поговоривши с царем, стала выходить из палаты, то снова заиграли органы, заревели львы, засвистали птицы и звери также двигались со ступеней трона. Выйди из Магнаура, княгиня прошла через комнатный сад, потом через несколько палат и в пятой из них, которая именовалась Золотой Рукой (портик Августеона), села отдыхать. В это время ей готовился другой прием, у императрицы, что также было особенностью общего посольского приема и сделано было в особую честь русской княгине.
В великолепной Юстиниановой палате возвышался особый рундук, или помост, покрытый пурпуровыми коврами. На нем стоял большой престол императора Феофила, а сбоку возле – золотое царское кресло. По сторонам, между двух переград из занавесей, стояли два серебряных органа, а за переградами стояли духовые органы.
На престоле сидела сама императрица, а в кресле – ее невестка. Перед престолом с обеих сторон в палате собрались придворные женщины и стояли чинно, рядами, по степеням. Всего их было семь чинов или семь степеней. Церемонией их входа в палату и указанием им своих мест распоряжался препозит – церемониймейстер, и придверники-камергеры.
Когда все чины боярынь вошли и стали по местам, препозит с камергерами отправился звать русскую княгиню. Из Золотой Руки она прошла через другие портики, и между прочим через дворцовый ипподром, и осталась в Скилах – так называлась царская оружейная палата. Вероятно, отсюда она могла видеть всю церемонию, как входили в приемную палату греческие придворные боярыни, тем и объясняется ее остановка в царской оружейной, которая находилась на одной линии с Юстиниановой приемной палатой. Княгиня вступила в эту палату, сопровождаемая по сторонам тем же препозитом и камергерами. За нею по-прежнему следовала ее свита в том же порядке, как и на первом приеме. Препозит именем императрицы вопрошал княгиню о здоровье. После церемонии, именем же царицы, он сказал ей нечто шепотом, и княгиня немедленно пошла вон из залы и села по-прежнему в Скилах. Тем временем царица тоже встала с трона и, пройдя разные палаты, удалилась в свою священную спальню. По уходе царицы и княгиня перешла из Скил в Кенургий, пройдя Юстинианову залу, палату Лавзиак и Трипетон, или сени с хитрыми часами. В Кенургии она тоже села в ожидании зова.
Между тем к царице в спальню пришел и царь. Они сели на свои места с царицей и с порфирородными своими детьми. Тогда была приглашена к ним и русская княгиня. Занявши предложенное царем седалище, она разговаривала с ним, о чем ей было угодно.
Здесь была оказана величайшая почесть русской княгине. В этом случае царь несомненно принимал ее как христианку, и, быть может, именно по случаю ее крещения в Царьграде. Византиец Кедрин прямо говорит, что «крестясь (в Царьграде), показав ревность к православной вере, Ольга достойно была за то почтена». Тоже повторяют и другие греческие летописцы.
Беседа с царским семейством по-домашнему, в «священной их спальне», показывала, что греческий царь относился к новообращенной с особым благоволением, ибо едва ли кто из иностранных удостаивался такой чести и едва ли был другой повод к этому, как укрепление в истинах новой веры и желание указать владетельной княгине, как живут христианские цари у себя дома. Несомненно также, что царь и царица очень желали поговорить с русской княгиней запросто о разных предметах, касавшихся Русской страны и самой княгини, о чем нельзя было говорить на церемониальных приемах. Вообще этот самый прием не оставляет сомнения, что Ольга если не была уже и прежде христианкой, то именно в это время крестилась в Царьграде.
В тот же день после этой домашней беседы русской княгини с царской семьей ей дан был обед у царицы в Юстиниановой палате. На том же царском месте, или троне, сидела там царица и особо, в золотом кресле, ее невестка. Русская княгиня сначала стояла в стороне у особого стола, пока входили к столу царицыны родственницы и знатные боярыни, поклоняясь царице до земли и занимая места по указанию главного стольника.
Когда окончилась эта церемония, «русская княгиня, слегка наклонив голову пред царицею», села за тем же столом, где стояла, вместе с первостепенными придворными боярынями. Этот стол был расположен на некотором расстоянии от царского.
Во время обеда два хора отборных певчих от церкви Св. Апостол и от Св. Софии воспевали гимны в честь императорской фамилии, и тут же разыгрывались разные театральные представления, состоявшие из плясок и других игр. Это происходило таким образом: как только царь и все прочие садились за стол, в палату вступали дружины актеров и танцовщиков со своими распорядителями. Действие открывалось гимном: «Ныне давши власть в руки твои, Бог поставил тебя самодержцем и владыкой! Великий архистратиг, сошед с неба, отверз пред лицем твоим врата царства! Мир, поверженный под скипетр десницы твоей, благодарит Господа, благоизволившего о тебе, государь! Он чтит тебя, благочестивого императора, владыку и правителя!»
После этой песни префект стола, дворецкий, подавал знак правой рукой, то распуская пальцы наподобие лучей, то сжимая их. Начиналась пляска и трижды обходила вокруг стола. Потом плясуны удалялись к нижнему отделению стола, где и становились в своем порядке. Тогда начинали певцы: «Господи, утверди царство сие!» За ними хор повторял этот воспев трижды. Опять певцы: «Жизнь государей ради нашей жизни!» То же самое воспевал хор трижды. Певцы: «Многая, многая, многая!» Хор: «Многая лета, многая лета!»
Затем воспевался гимн приличный пляске: «Сияют цари, веселится мир! Сияют царицы, веселится мир! Сияют порфирородные дети, веселится мир! Торжествует синклит и вся палата, веселится мир! Торжествует город и вся Романия (Византия), веселится мир! Августы наше богатство, наша радость! Господи, пошли им долгия лета!» Певцы: «Императорам!» Хор: «Многие лета!» Певцы: «Счастливые годы императорам!» Хор: «Господи, пошли им многие и счастливые годы!» Певцы: «И августам (царицам)!» Хор: «Многие лета!» Певцы: «Счастливые годы!» Хор: «Даждь им Господи многие и счастливые годы!» Певцы: «Детям их порфирородным!» Хор: «Многие лета!» Певцы: «Счастливые им годы!» Хор: «Подай им, Господи, многие и счастливые годы!»
С такими песнями и представлениями продолжалась церемония столового кушанья до конца. Каждая перемена кушанья сопровождалась новой пляской или новой песней. Распорядители актеров и танцовщиков были одеты в цветное платье, зеленое, красное, с белыми коротенькими рукавами, которое переменяли при каждом новой действии. Главное их украшение, которое не переменялось, составляли золотые, искусно вычеканенные ожерелья. Сапоги на них были красно-желтые. Перемена платья придворными во время всяких церемоний и торжеств была вообще среди обычных порядков византийского двора.
Что касается яств, то Лиутпранд, посол германского императора Оттона, бывший в Царьграде лет 10 спустя после Ольги, в 968 году, пишет, что он весьма неохотно ел царские яства, ибо они были приготовлены с деревянным маслом или с рыбьим рассолом. Однажды царь прислал ему самое лучшее лакомство от своего стола, даже собственное блюдо: жирного козла, туго начиненного чесноком с луком и облитого рыбьим рассолом. Очевидно, что кушанья приготовлялись на восточные вкусы, на которых воспитаны были и русские, несомненно находившие все подобные блюда очень вкусными.
В то же время происходит другая трапеза в Золотой палате, где обедали цари и с ними русские послы и гости и прочая свита русской княгини.
По окончании стола у царицы приготовлен был десерт в особой комнате, на небольшом золотом столике в золотых тарелках и блюдах, осыпанных дорогими камнями. Здесь сидели по своим местам царь Константин Багрянородный и другой царь, его сын Роман, царские дети, невестка царя и русская княгиня. Угощение таким образом происходило за семейным царским столом, После того княгине поднесен подарок: 500 милиарезий на золотом, осыпанном драгоценными каменьями блюде. Затем одарили ее свиту; шести ее родственницам подано по 20 милиарезий каждой. 18 боярыням подано каждой по 8 милиарезий. Такие же дары розданы были и за царским столом, послам и гостям, причем племянник княгини получил 30 милиарезий, 8 бояр – каждый по 20; 20 послов – каждый по 12; 43 гостя – каждый тоже по 12, священник Григорий 8, два переводчика, каждый по 12; Святославова дружина, как, вероятно, обозначены несколько отроков – детей бояр, каждый по 5; 6 посольских служителей – каждый по 3, и, наконец, переводчик княгини – 15 милиарезий.
Спустя месяц с небольшим, в воскресенье 18 октября 957 года, был второй, собственно отпускной стол для русской княгини и всего посольства. Царь угощал послов и гостей, вероятно, в той же Золотой столовой, а царица с детьми и невесткой угощала княгиню в палате Св. Павла. После стола княгиня и вся ее свита получили такие же подарки, только в меньшем количестве. Княгине поднесено 200 милиарезий, ее племяннику 20, священнику 8; 16 родственницам княгини – по 12 каждой; 18 боярыням – каждой по 6; 22 послам – каждому по 12: 44 гостям – каждому по 6; двум переводчикам по 6. Святославовой дружины и дворовых служителей в это время не было.
В обоих случаях свита русской княгини состояла из ста с лишним человек. На первом приеме при ней находилось 24 женщины и 82 мужчины. На отпуске 34 женщины и 70 мужчин. Любопытно количество послов и гостей. На отпуске их было: послов 22, гостей 44, следовательно, каждого посла сопровождали два гостя. В Игоревом посольстве гостей при послах было по одному. Несомненно, что и послы, и гости приходили в Царьград каждый посол с гостем от своего города или от своего князя, который сидел в том городе.
Русская княгиня со своей многочисленной свитой княгинь, боярынь, бояр, послов и гостей два раза была принята торжественно с выполнением всяких обрядов византийского двора и с показанием всей цареградской красоты, всего богатства и всякого блеска. Нельзя сомневаться, что, проживши четыре месяца если не в стенах, то у стен Царьграда, в его гавани, как после жаловалась Ольга, что долго стояла там, или же проживши в обычном пристанище руссов у Св. Мамонта, русские люди, кроме двух церемониальных приемов, конечно, нередко бывали из простого любопытства и в царских палатах, и в разных местах великого города, в его многочисленных храмах, на знаменитом ипподроме, в роскошных банях, на торжищах и т. д., не говоря уже именно о торжищах, для которых, собственно, они и переплывали Черное море. Греки еще Олеговым послам радушно и не без намерения показывали все достойное удивления варварам и язычникам, конечно, с той целью, дабы обратить их к христианству. В настоящем случае Ольга пришла в Царьград искать именно христианской мудрости и принять святую веру в самом ее средоточии. Естественно, что теперь греки еще с большим радушием открывали русским все двери, где возможно было научить их вере или обнаружить великое могущество царства и со стороны всякого богатства, и со стороны всяких порядков их просвещенной и мудрой жизни. Мы не сомневаемся также, что многие из женщин, сопровождавших княгиню, крестились вместе с нею. Намеком на это обстоятельство служит присутствие этих женщин за царским семейным угощением русской княгини разными сластями после первого приемного стола, где вместе с княгиней эти женщины получили обычные подарки. Общее впечатление всего виденного и узнанного должно было сильно возбудить простые чувства и умы наших путешественниц. Великий Царьград должен был оставить в их воображении столько новых представлений, а в уме столько новых понятий, что это приобретенное богатство не могло остаться без пользы и без влияния и в родном Киеве.
Русские прабабы возвратились на родимый Днепр, конечно, обогатившись всякими обновами: дорогими паволоками и другими редкими тканями для своих нарядов, дорогими вещицами убора из золота и серебра, вроде серег, колец, перстней, обручей (браслет), ожерелий и т. п., не исключая отсюда ни грецкого мыла, ни грецкой губки для умывания, даже ни румян, ни белил для украшения лица – все это были обыкновенные предметы женского быта, известные и в то время богатым и знатным людям с давних веков; но главное богатство, какое вывезли наши прабабы из славного Царьграда, заключалось именно в их впечатлениях, которых простому человеку, видевшему Царьград, невозможно было никогда изгладить, особенно посреди сельской и деревенской простоты языческого Киева.
Прабабы видели Христову веру и христианскую жизнь в такой чудной, немыслимой обстановке и посреди такого чудного узорочья и блеска, что, возвратившись домой, разве могли они рассказывать об этом иначе, как только словами неизъяснимого изумления и удивления. «Повели нас греки, где служат Богу своему, – могли они говорить, как говорили после Владимировы послы, – и не ведаем, на небесах мы были, или на земле. Нет на земле такого чуда, такой красоты!.. Не умеем и рассказать! Только одно знаем, что сам Бог там пребывает… Не можем забыть той красоты!»
А красота самого города и особенно царского дворца, разве и она не действовала на языческие и притом женские понятия, вообще более пристрастные ко всякой красоте, разве и она не производила смягчающего влияния вообще на суровые и загрубелые понятия язычника?
Как бы ни было, но с возвращением из Царьграда русских женщин по городу Киеву не скоро должны были умолкнуть беседы о чудесах христианского царства, о святынях христианского поклонения. Распространяясь из уст женщины, у домашнего очага, в той среде, где женщина и была главным деятелем и домодержцем по преимуществу, эти беседы, особенно для детей и вообще для молодого поколения, несомненно имели воспитательное значение. Об этом говорит и летописец. По его словам, Ольга, придя в Киев и живя с сыном Святославом, стала учить и часто говорить ему, чтобы крестился. Он и в уши не принимал этого учения, но не возбранял тем, кто хотел крещения и только ругался тому – позорил и смеялся. «Как это я приму новую веру один, – отвечал он матери, – а дружина ведь этому смеяться будет!» Иногда увещания матери вызывали только гнев со стороны сына. В этих разговорах вполне и выразились отношения домашнего очага к обществу. В лице русских передовых женщин русский домашний быт осветился новым светом. Хотя бы на первых порах таких женщин и не было много, но во главе их стояла сама княгиня, мудрейшая от человек, успевшая прославить свою мудрость по всей Русской земле, и за нею следовал, конечно, ею же избранный и по мыслям ей родственный кружок женской доброты ума и нрава, – всего этого было очень достаточно для того, чтобы осветить новым светом все наиболее способные к водворению христианства домашние углы древнего Киева, и все это необходимо должно было воспитать поколение новых людей, для которых предстоял уже один шаг – отворить двери своей храмины и высказать решительно и всенародно, на улицах, на торгах и площадях, что есть на свете вера и есть жизнь выше и лучше языческого древнего закона. Современное Ольге возрастное общество, отцы, эта дружина, о которой говорил Святослав, еще не были способны для такого решительного подвига. В их среде язычество еще могло постоять за себя с особой силой, как и случилось; но дети послужили уже готовой почвой для христианских идей и ожидали только, как всегда бывает, одного святого вождя на святое дело.