Глава 1

Добрый день. Вы — Новиков? В дверях стоял сухопарый мужчина лет сорока, лысеющий, с невыразительным гладковыбритым лицом. В темном костюме, белой рубашке при галстуке, с «дипломатом» в руках он был похож на христианских миссионеров из Канады, наводнивших наш городок, но визитка на лацкане отсутствовала. К тому же говорил он без акцента.

— Да.

— Артем Владимирович?

— Он самый.

— Тогда разрешите…

Я не успел загородить собой дверной проем, как он бочком проскользнул в прихожую и прошел в комнату.

Однако… Иронично покачав головой, я запер входную дверь и направился вслед за непрошеным гостем. Если коммивояжер — выгоню взашей к чертовой матери. Вконец обнаглели.

Гость оказался еще наглее, чем представлялось. Он уже сидел на диване, забросив ногу за ногу, а «дипломат» лежал на журнальном столике.

— Присаживайтесь, Артем Владимирович, — радушным жестом указал он на кресло напротив и оценивающим взглядом обвел комнату. — Неплохо. Простенько, но со вкусом.

Я прислонился к косяку двери, скрестил на груди руки и рассмеялся.

— Коммивояжер? — вкрадчиво спросил я, прикидывая, как бы сподручнее схватить его за шиворот и выставить из квартиры. Правой рукой неудобно — мешал журнальный столик, а вот левой — в самый раз. В отличие от подавляющего большинства людей, я одинакова хорошо владел и левой, и правой. Уникум своего рода, хотя подобный универсализм никакого преимущества не давал. Разве что в данном случае.

— Ну что вы, Артем Владимирович, — пожурил нахальный гость. — Разве коммивояжеры расхаживают в костюмах от «Carden»?

Он расстегнул пиджак и показал фирменный лейбл на внутреннем кармане.

— Тогда кто вы и чем обязан? — спросил я, гася улыбку.

По моему мнению, костюмчик ничем не отличался от таких же на барахолке, сработанных на Малой Арнаутской в Одессе, разве что идеальной отутюженностью. Но тащить гостя за шиворот в костюме с престижным лейблом будет гораздо приятнее.

— Заместитель директора по связям с общественностью холмовского отделения банка «Абсолют» Викентий Павлович Ремишевский, — представился он, достал из нагрудного карманчика визитную карточку и протянул мне.

Заметив, что я не намерен брать карточку, он положил ее на журнальный столик.

— Так это вы субсидируете производство знаменитой водки? — спросил я, заломив бровь.

— Ха-ха, — рекламно, на американский манер осклабился Ремишевский белоснежными искусственными зубами. Так и подмывало спросить, какой зубной пастой он пользуется и что за лейбл выгравирован на тыльной стороне вставных челюстей. — Значит, вы не догадываетесь о цели моего визита?

— Деньги в банке не храню. Предпочитаю закладывать на спирткнижку.

Чтобы было понятнее, я наклонил голову набок и щелкнул по кадыку.

Врал, конечно. Тысяча долларов лежали на моем счету в банке «Визон», и на них имелась электронная кредитная карточка. Только ради этой карточки я, собственно, и сделал вклад. Но зачем это мне понадобилось, не признаюсь никому и под пытками.

— Шутник вы, однако, — совсем расплылся в улыбке Ремишевский. — После нашей встречи, возможно, и

захотите…

— Чего? «Абсолюта»? Водки всегда хочу… — мрачно заверил я, хотя особой тяги к спиртному не испытывал. Однако играть роль так играть.

— Хранить деньги в банке, — уточнил Ремишевский. В этот раз он шутку не принял, Это ведь вы отвечали на вопросы телевизионной: викторины «Кому повезет?»

— И мне повезло?

— Да, именно вам! Две тысячи восемьсот писем с правильными ответами викторины были заложены в лототрон, и первым из него выпало ваше письмо. Так что вы — обладатель главного приза в шестьсот тысяч рублей.

— Нормально, — констатировал я и попытался изобразить на лице нечто вроде восторга, хотя никакого удовольствия от визита представителя банка не испытывал. Не такая уж и большая сумма — приличную иномарку за нее не купишь, и я надеялся, что деньги переведут по почте без всякого ажиотажа. Не повезло.

Сев в кресло, я посмотрел Ремйшевскому в глаза и настороженно спросил:

— А при чем здесь ваш банк?

— Бог мой, Артем Владимирович, — укоризненно покачал головой гость, — можно подумать, что, отвечая на викторину, вы телевизор не смотрели. Наш банк — генеральный спонсор программы.

— Потому и предлагаете мне открыть у вас счет, а сумму будете выплачивать в течение пяти лет? — продолжил я.

— Помилуйте, Артем Владимирович, плохо вы о нас думаете! Деньги мы готовы выплатить немедленно, хоть кредитной карточкой, хоть наличными. — Он похлопал ладонью по «дипломату». — Но мы предлагаем вам заработать еще сто тысяч. Сняться в рекламном клипе нашего банка в качестве везунчика года, выигравшего главный приз. Поездка в Москву и проживание в гостинице на время съемок за наш счет, естественно.

А вот это мне уже совсем ни к чему. И без клипа был Везунчиком. Причем именно так — с большой буквы, но рекламировать свое везение категорически не хотел.

— Благодарю покорно, но я не желаю афишировать свое имя. Как только разнесется весть о моем выигрыше, тут же появятся доброхоты с включенными утюгами и паяльниками, считающие, что я просто-таки обязан с ними поделиться.

— Да что вы такое говорите, право слово? — возмутился гость. — Дикие времена разгула криминалитета давно канули в Лету.

— Не скажите, — возразил я. — Это для тех, у кого личные телохранители и дача с забором под сигнализацией. А вон намедни академика в Питере кирпичом по темечку грохнули и тридцать рублей из кошелька забрали. Слыхали? Если с цветом российской интеллигенции из-за тридцати деревянных так, то как тогда со мной, рядовым россиянином, из-за шестисот тысяч поступят, а?

— Хорошо, не будем дискутировать, — ушел от разговора Ремишевский. — Возьмите договор, почитайте. Никто вас неволить не собирается. Захотите — подпишете, не захотите — ваше дело.

Он достал из кармана несколько листов бумаги, сложенных вчетверо, протянул мне.

Я развернул. Листов было три, а текст набран мелким шрифтом, рябящим обилием пунктов.

— Почитайте, почитайте, а я пока покурю. У вас в квартире курят, ауфлемэ?

Непонятное слово странным образом подействовало на меня. Сердце тоскливо сжалось, во мне что-то перевернулось, будто я услышал что-то родное, знакомое… Однако вспомнить, что это означает, не смог.

Я недоуменно посмотрел на гостя.

— Что вы сказали?

Ремишевскии сидел, подавшись ко мне, и пристально смотрел в лицо, Встретив мой взгляд, он поспешно отвел глаза и расслабленно откинулся на диване.

— Я спросил, у вас можно курить? — произнес он равнодушным тоном, но мне удалось уловить нотки разочарования.

— Это я понял. В комнате не курят. А не понял я, что такое «ауфлемэ»?

— На йорокском языке это означает «хозяин дома», — снисходительно объяснил он с таким апломбом, будто я этот язык должен знать с пеленок, а русский на самом деле был для меня иностранным. — Пока будете знакомиться с договором, я, с вашего разрешения, покурю на балконе. Можно?

Мельком проглядывая текст, я кивнул.

— Кстати, в «дипломате» находятся деньги, можете пересчитать, — сказал он, скрывшись за шторой и открывая дверь на балкон.

Договор, естественно, меня заведомо «не устроил».

Я знал тысячу и один более простой способ получения денег, поэтому горбатиться ни на кого не собирался. Отложив договор в сторону, развернул «дипломат» замком к себе, машинально набрал код «8641», щелкнул замком… И только тогда сообразил, какую совершил глупость.

— Какой код на замке? — громко спросил повернувшись в сторону балкона.

Ремишевский не ответил. Курил, вероятно, облокотившись о перила, и меня не слышал. Тогда я встал, подошел к балконной двери, отдернул штрру и повторил вопрос:

— А какой код…

Но закончить не смог. Слова застряли в горле. На балконе никого не было.

Первая мысль была сумасбродной — сиганул с балкона, что ли, решив покончить с жизнью почему-то именно из моей квартиры?

Перевесившись через перила, я посмотрел вниз. С высоты шестого этажа газон у дома выглядел небольшим зеленым прямоугольником, и распростертое тело на нем отсутствовало. Да и в честь чего Ремишевскому сводить счеты с жизнью, тем более с балкона моей квартиры? Не производил он впечатление ни отчаявшегося, ни затравленного человека. Самоубийцы костюмами от «Carden» не хвастаются…

Балкон подо мной был пуст. К тому же Ремишевский не успел бы на него спуститься — слишком быстро я вышел следом.

Я глянул вверх. До ската крыши было метров пять, и взобраться туда по гладкой стене с впрессованной в нее еще на домостроительном комбинате глазурованной керамической плиткой никто бы не смог. Даже ниндзя. Уж я-то знаю… Разве что заранее спустить с крыши трос. Но если так — то зачем?

И тут меня осенило. Когда Ремишевский выходил на балкон, я сидел к нему спиной. Вполне возможно, он сделал вид, что выходит, а сам принялся шарить по квартире. Что нужно человеку, в «дипломате» которого находятся шестьсот тысяч рублей, в «простенькой, но со вкусом» однокомнатной квартире безработного, я представить не мог и на всякий случай обследовал кухню, ванную и туалетную. Ремишевского нигде не было. Как корова языком слизнула. Летающая такая корова… Пролетала мимо дома направлением из Бердичева в Жмеринку, видит, стоит на балконе хмырь в «Carden», курит «Chesterfield», ну она его и…

Через входную дверь Ремишевский тоже выйти не мог. Замок у меня не то чтобы сложный, наоборот, старый, простенький, но разболтанный, а потому привередливый. И секрет обхождения с ним знаю только я.

На всякий случай я еще раз выглянул на балкон. С тем же результатом. Быть может, он умеет левитировать и парит сейчас, как горный орел с сигаретой в клюве, где-нибудь над крышей… В конце концов, не мне же одному обладать уникальными способностями. Одно непонятно: мне-то он зачем левитацию демонстрирует? Мои способности не выходят за рамки реалистических объяснений, а левитация — это уже из области метафизики.

Вернувшись в комнату, я сел у журнального столика и открыл «дипломат». Посмотрим, что в «багаже» у левитирующего человека…

Одиннадцать пачек (одна неполная) пятисотрублевок в банковских упаковках, расписка в получении мною главного приза викторины «Кому повезет?» за вычетом налога (понятно, почему пачек одиннадцать, а не двенадцать, и одна неполная), а также непонятный прибор, похожий на радиотелефон, поскольку для сотового габариты великоваты. Вверху на лицевой стороне располагалось большое окошко, а ниже — масса кнопочек, в том числе и с русским алфавитом. Мини-компьютер, что ли?

Я взял прибор в руки, повертел. Сбоку красовалась надпись: «Идентификатор имени». Черт, а это еще что такое?

Внимательно рассмотрев лицевую панель, я нашел кнопку «вкл./выкл.» и нажал. Окошко осветилось зеленоватым светом, и на нем появилась черная надпись:

«Наберите на клавиатуре полные Ф. И. О. идентифицируемого»,

Я подумал и, не будь дураком, набрал Ф. И. О. своего соседа по лестничной площадке: «Моргачев Николай Александрович», — затем нажал на «ввод».

«Приложите большой палец правой руки к левому краю окошка», — появилась надпись.

Немного подумав, я приложил, хотя для чистоты эксперимента следовало сходить за пальцем соседа. Будем считать, что провожу установочный эксперимент.

Экран замигал, и спустя пару секунд на нем высветилось:

«Сведения о личности в базе данных отсутствуют». Гм, любопытно. А на меня в базе данных есть сведения?

Решившись, я набрал «Новиков Артем Владимирович», нажал на «ввод» и приложил палец.

Экран снова замигал, и вдруг на нем высветилась тревожно пульсирующая красная надпись:

«Еггог!»

Это было настолько неожиданно, что я невольно отпрянул. Следовало понимать, что данные на меня, в отличие от данных на соседа, имелись, но данные сбойные. Интересный коленкор получается…

— Так как, будем заключать договор? — услышал я из-за спины и стремительно повернулся.

Появление заместителя директора филиала банка

«Абсолют» из-за шторы произвело на меня гораздо большее впечатление, чем его исчезновение. Но и справился я с изумлением гораздо быстрее. Почти мгновенно. А чему тут, собственно, изумляться? Ну, полетал человек на свежем воздухе, полевитировал в свое удовольствие… И вернулся. Никому ведь не возбраняется…

Больше всего мне сейчас хотелось не просто взять гостя за шиворот и вышвырнуть вон, а дать ему в морду. Капитан-наставник литерного спецподразделения «Аз» (где я полгода стажировался, но затем был отчислен как не прошедший тест на психологическую совместимость) с завистью говорил, что моя мышечная реакция сравнима со скоростью двадцать пятого кадра, однако затевать драку с Ремишевским я не стал. Благоразумно сдержался. Человек, сумевший лихо проскользнуть мимо меня в квартиру, видимо, тоже обладал завидной реакцией. А если учесть и его «левитационные» способности…

— Как полетали? — желчно спросил я, игнорируя вопрос. Все-таки остатки смятения во мне еще остались.

— Не понял? — искренне удивился Ремишевский, но к столику на всякий случай подходить не стал. Правильно сделал. Не ровен час, я бы не сдержался.

— «Полетали» на наркоманском языке означает «покурили», — мстительно уел его я, наконец полностью взяв себя в руки.

— Да? — удивился Ремишевский. — Я думал, табак в Европу завезли из Америки, а оказывается, маркоманны курили еще две тысячи лет назад…

Я не стал комментировать игру слов и отвернулся. Что-то слишком много знал Ремишевский для заместителя директора банка. Такие люди обычно ничем, кроме финансов, не интересуются. Тем более древней историей.

— Как понимаю, договор мы заключат не будем, — сказал он, наконец-то подходя к столику.

— Правильно поняли.

— Тогда извольте расписаться в получении выигрыша, — он положил передо мной расписку, затем принялся выкладывать на столик пачки денег. — О, я вижу, вы моим прибором баловались. — Ремишевский глянул в окошко, и, как мне показалось, в глазах его промелькнула тень разочарования. — Опытный образец, барахлит… — то ли пожаловался, толи извинился он, выключил прибор и положил его в «дипломат».

И тут я впервые подумал, что это за «идентификатор имени», в который нужно вводить фамилию, имя и отчество идентифицируемого? Это ж какое еще имя он определяет? Бред…

Возвращая расписку с моей подписью, я попытался заглянуть в глаза Ремишевскому, но он на меня не смотрел. Бросил расписку в «дипломат», закрыл его и выпрямился.

— Пересчитывать будете? — спросил он, кивая на деньги и по-прежнему не глядя на меня.

— Я вам верю.

— Тогда, с вашего позволения, откланяюсь.

— Всего доброго, — пожелал я, и не думая вставать с кресла, чтобы проводить. Хотелось посмотреть, будет ли он «левитировать» с балкона или уйдет, как нормальные люди, через дверь.

— И вам того же, — сказал Ремишевский и направился к двери.

Щелкнул замок, дверь чуть приоткрылась и тут же вновь захлопнулась.

— Простите, я что-то не могу справиться с замком. «Ага! — промелькнула мысль. — Вот ты и попался!

Дверь-то приоткрылась, так что с моим привередливым замком ты справился точно так же, как я с замком твоего «дипломата»!

Я встал, вышел в прихожую, открыл дверь.

— Как видите, все очень просто, — сказал я, поймав-таки взгляд Ремишевскоро и глядя ему в глаза. Растерянности в его глазах не было. Было любопытство. — Прощайте.

Он вышел на лестничную площадку, но лифт вызывать не стал.

— До свидания, — многообещающе поправил меня он и стал быстро спускаться по лестнице.

Я закрыл дверь, вернулся в комнату. Видеться с Ремишевским охоты не было, но его обещание настораживало. Он определенно считал, что наша встреча не последняя. Отнюдь не простого визита я был удостоен. Для доставки выигрыша победителю достаточно направить курьера или переслать деньги по почте, а тут — заместитель директора филиала банка является собственной персоной… Вдруг я вспомнил одну деталь, которой ранее не придал значения, и выскочил на балкон. Так и есть — память у меня фотографическая, — никакой машины у подъезда не было. Это что ж, заместитель директора престижного банка пешком ходит? Оригинально, если не сказать более.

Я постоял на балконе минут пять, наблюдая за выходом из подъезда, но Ремишевский на ступеньках так и не показался. Как я и предполагал. Что стоит «левитирующему» человеку, или «человеку-невидимке» (еще один вариант, ранее не пришедший в голову, почему не увидел на балконе гостя), пройти сквозь стены или просочиться через канализацию? Плевое дело.

Как я ни иронизировал над случившимся, стараясь задавить возникшее в душе щемящее чувство тревоги, оно росло. Кто-то явно заинтересовался моими неординарными способностями, и визитом Ремишевского мне намекали, что я не один такой на Земле — возможно, существует хорошо законспирированное анонимное общество таких же уникумов, и они ищут себе подобных.

От такого умозаключения нехорошо засосало под ложечкой и появилось двойственное ощущение, будто я всю жизнь ждал подобного визита; ждал, но надеялся, что эта встреча никогда не произойдет.

Чтобы упорядочить мысли и провести аналитический разбор ситуации, я сел за столик, сложил аккуратной стопкой деньги, поискал визитную карточку Ремишевского. Карточки нигде не было — ни на столике, ни под купюрами, ни на полу. Испарилась, хотя я мог дать голову на отсечение, что Ремишевский ее не забирал. Память, как уже говорил, у меня фотографическая, поэтому я «прокрутил» в голове все события и лишний раз убедился, что гость ее не брал. Но, странное дело, после того, как Ремишевский положил визитку на. столик, я ее больше не видел. И интуиция, часто помогавшая разыскать потерянную вещь, в этот раз молчала. Будто такой карточки не существовало в природе. В наведенную галлюцинацию я не верил — психологические тесты медицинского обследования в спецподразделении «Аз» показывали, что степень моей внушаемости равна нулю, поэтому, будь даже Ремишевский великим гипнотизером, ему никогда не удалось бы убедить мое сознание в реальности несуществующей визитки или в том, что он, находясь на балконе, для меня невидим. Карточка действительно испарилась, а Ремишевский на балконе отсутствовал. Каким образом это происходило, я вряд ли когда-нибудь узнаю, а вот зачем все это нужно, кажется, начинал понимать. Кто-то хотел показать, что он догадывается о моих способностях, и визит Ремишевского должен был вывести меня из состояния душевного спокойствия, заставить нервничать и, само собой, начать активно проявлять эти самые способности. Вряд ли мной снова заинтересовалась государственная служба — в ФСБ знали только о моих необычных физиомоторных качествах, и если бы там надумали возрождать группу быстрого реагирования «Аз», моя повторная вербовка прошла бы совсем по-другому. Так что этот вариант отпадал…

Достав из кармана сотовый телефон; я набрал справочную, узнал номер коммутатора банка «Абсолют» и позвонил.

— Холмовский филиал банка «Абсолют», — сообщил приятный женский голос. Судя по голосу, отвечала молоденькая, симпатичная девушка, что лишний раз подчеркивало солидность банка, где блюдут свое реноме.

— Добрый день.

— Здравствуйте, чем могу помочь?

— Соедините, пожалуйста, с заместителем директора по связям с общественностью Ремишевским Викентием Павловичем.

— Кто его спрашивает?

— Директор фирмы «Сигма» Исидор Бубуладзе, — брякнул я первое пришедшее в голову.

— Минутку…

Минутка растянулась на все три, затем тот же грудной воркующий голос сообщил:

— К сожалению, в данный момент Викентий Павлович отсутствует. Будет через час. Вы можете оставить сообщение…

— Нет. Позвоню позже, — буркнул я и отключился.

Разговор ничего не прояснил. Были большие сомнения, что меня посетил настоящий заместитель директора холмовского отделения банка «Абсолют», и почему-то думалось, что, соедини девушка с Ремишевским, я услышу незнакомый голос.

А вообще, сотворил глупость. Если за мной действительно началась охота, то сотовый телефон могли прослушивать или же в банке вести запись телефонных разговоров. Идентифицировать голос — пара пустяков, кем ни называйся… По всему понятно, что игра со мной началась, ждут ответного хода, который я в растерянности совершу. Поэтому лучше всего сохранять спокойствие и вести себя так, будто ничего не произошло.

Откинувшись на спинку кресла, я закрыл глаза и минут пять обстоятельно осмысливал ситуацию. Да, пожалуй, ничего не предпринимать — это лучший выход из положения. Посмотрим, что против меня предпримут.

И все же кое-что я сделал. Сел за компьютер, вошел в Интернет и попытался выяснить, что это за язык такой — йорокский и правильно ли мой гость перевел с него слово «ауфлемэ», которое столь странным образом подействовало на меня. Языка я такого не обнаружил, самым близким по звучанию к его названию было слово йоркширы. Английская порода свиней, отличающихся особой плодовитостью. В общем, свинячий язык. А вот слову «ауфлемэ» и близко ничего по созвучию не было. Конечно, написание слова и его произношение, например в английском, понятия разные, и я попытался, по аналогии с Ремишевским, переиначившим наркоманов в маркоманнов, составить нечто подобное. Получилась полная чушь. Аутофлегма — посторонняя плесень. Хотя, возможно, на свинячьем языке так и называют хозяина…

Чертыхнувшись из-за бесполезно потраченного времени, я вышел из Интернета и вычистил из памяти компьютера все файлы, до которым можно проследить, чем занимался. Если кто-то пожалует в квартиру в мое отсутствие, незачем ему. знать о моих лингвистических изысканиях.

Выключив компьютер, я заварил кофе и вышел с чашечкой на балкон. Панорама города не подняла настроение, наоборот, навеяла грусть. Точно так я стоял на балконе пять лет назад, когда приехал в краткосрочный отпуск из спецшколы ФСБ на похороны родителей, погибших в автомобильной катастрофе, и испытывал почти аналогичное чувство. Почему-то появилось стойкое убеждение, что Холмовск придется скоро покинуть. Быть может, навсегда. Своей интуиции я верил.

 

Глава 2

Холмовск был молодым городом, основанным в пятидесятые годы двадцатого века на месте разведанных залежей бокситов. Неизвестно, кто руководил строительством нового города, но поступил он разумно. Рядом с рудником поставили ТЭЦ, затем возвели алюминиевый завод, и замкнутая система производства позволила горожанам гораздо легче перенести социальные потрясения, обрушившиеся на Россию, поскольку спрос на алюминий как внутри страны, так и за рубежом никогда не падал. Несколько позже был построен номерной авиационный завод, в просторечии шутливо именуемый «КБ Мокрого», так как штурмовиков серии «Су» (КБ Сухого) здесь никогда не производили. В период жесточайшей стагнации экономики «КБ Мокрого» переквалифицировалось на выпуск алюминиевых кастрюль, но в настоящее время вновь появились военные заказы, и жизнь потихоньку наладилась. Конечно, не как в столице, но вымирать город не собирался, в отличие от многих других городов, построенных во времена социализма в угаре комсомольских ударных строек.

Мне нравился Холмовск, тихий, спокойный, хотя родным город не был — сразу после окончания десятилетки я вместе с родителями, спасавшимися от нищеты и безработицы, перебрался сюда из беспросветно бесперспективного Лебединска, где, кроме химерически громадного котлована на месте некогда знаменитой Курской магнитной аномалии да заброшенного из-за отсутствия сырья горно-обогатительного комбината, ничего примечательного не было. Из Холмовска я ушел в армию, здесь похоронил родителей и жил один уже почти пять лет. Скорее всего, прожил бы и оставшуюся жизнь, да, видимо, не судьба.

Охваченный ностальгической грустью, я медленно проехал по центральной улице, бросая тоскливые взгляды на дома, витрины магазинов, прохожих, будто прощался с ними навсегда. Рановато, конечно, — пару недель, а то и месяцев здесь еще поживу, пока более-менее не обрисуется ситуация, но, боюсь, когда придет пора уносить ноги, будет не до прощания и ностальгии.

Свернув к алюминиевому заводу, я доехал до моста через речку Лузьму и, оставив «Жигули» на платной стоянке, направился в ресторан «Chicago», некогда называвшийся «Вильнюсом», но теперь (то ли в пику отделившейся от России Литве, то ли в честь политического курса правительства) получивший название всемирно известной гангстерской столицы. Пройдя через полупустой зал, я вышел на открытую террасу, где почти никого не было — все-таки весна, прохладно, и солнце, едва миновав зенит, только-только начало прогревать край террасы. Не хотелось сидеть в душном прокуренном зале и, против воли, слушать чужие разговоры за соседними столиками.

Усевшись за единственный освещаемый солнцем столик у самого парапета, я окинул взглядом террасу. В дальнем конце расположились двое кавказцев в одинаковых черных кожаных куртках. Судя по тому, как быстро они ели, и отсутствию спиртного на их столике, к криминалитету, вопреки устоявшемуся мнению о кавказцах, они не имели никакого отношения. Мелкие торговцы, доставившие в город ранние овощи и теперь по-быстрому перекусывавшие перед обратной дальней дорогой. А справа от меня, через столик, сидела Верунчик — симпатичная молоденькая проститутка, представлявшаяся клиентам как Инга. На столике перед ней стоял бокал с пепси-колой, она жадно курила, зябко кутаясь в курточку, и то и дело бросала на кавказцев призывные взгляды. «Призывность» получалась плохо — в глазах Верунчика-Инги было больше тоски и понимания того, что все ее старания напрасны. Это не клиенты — это полный облом.

Я невольно пожалел Верунчика. Ее сутенер Афанасий заставлял девушку торчать, в ресторане с утра до ночи, хотя в «дневную смену» подцепить клиента шансов практически нет. Спрос на «ночных бабочек» начинается поздним вечером, да и то ближе к закрытию ресторана.

— Привет! — махнул я рукой.

Она кисло улыбнулась, кивнула. Знала, что я не из разряда клиентов.

Внезапно я понял, что одно дело — сидеть в одиночестве в зале ресторана и слушать чужие разговоры, но совсем другое — просто поболтать со знакомым человеком. Разрядиться в пустопорожнем разговоре, чтобы снять душевный дискомфорт, вызванный визитом Ремишевского, сейчас просто необходимо.

— Есть хочешь? — спросил я.

Она одарила меня все еще недовольным взглядом, но тут же расцвела в благодарной улыбке. — Ага!

Верунчик подхватилась из-за столика и быстренько перебралась ко мне.

— Ух ты! — обрадовано сказала она, усаживаясь в пластиковое кресло. — У тебя здесь тепло, солнышко греет, а я, дура, сидела в тени…

Появился официант. Валера. Что хорошего переняли у Запада в «Chicago», так то, что за завсегдатаями закрепляли конкретных официантов. Где бы я ни сел, меня обслуживал только Валера.

— Добрый день, — поздоровался он.

— Здравствуй, Валера. Значит, закусочку как всегда, но на двоих.

Валера кивнул.

— Салатики из свежих, надеюсь, грунтовых, овощей? — Я выразительно покосился на двух кавказцев.

— Да.

— Хорошо… Икорку красную, не на бутербродах, а просто так, в блюдечке.

— Масло отдельно? — уточнил Валера. — Да.

— А как же селедка в красном вине? — с некоторым сомнением спросил он. Мои вкусы он знал, и это блюдо практически всегда стояло на столе.

— Какие разговоры? Неси.

Валера неодобрительно покрутил головой, но кивнул.

Согласен с ним, селедка и красная икра — блюда несовместимые, но малосольная селедка, вымоченная в красном вине, имеет настолько специфический вкус, что это блюдо трудно отнести к рыбным.

— Может, тебе черную икру? — обратился я к Верунчику.

— Коньячку бы… — просительно протянула она, заглядывая мне в глаза.

— Обойдешься. Я — за рулем, а ты — на работе.

Валера сдержанно улыбнулся, но тут же спрятал улыбку.

— Грейпфрутовый сок, натуральный, а не напиток из него, — сказал я, покосился на Верунчика и спросил Валеру: — Что из горячего порекомендуешь?

— Шурпу из свежей баранины в горшочке, — теперь уже Валера кивнул в сторону кавказцев.

— Уговорил. Верунчику горячее — в первую очередь, а мне попозже.

Официант развернулся, чтобы уйти, ноя его остановил.

— Послушай, Валера, я часто слышу от тебя: свежее это, свежее то… Скажи честно: у вас что, никогда не готовят блюда из залежалых продуктов?

Валера расслабился, улыбнулся и, наклонившись ко мне, доверительно сказал:

— Случается, Артем. — В его глазах играли смешинки. — Но лично тебе я никогда такие блюда не-ре-ко-мен-ду-ю.

— Спасибо.

— Не за что. Валера развернулся и ушел. Нет, все-таки приятно быть завсегдатаем.

— Коньячку замерзшей женщине пожалел… — обиженно пробурчала Верунчик.

Я глянул на нее — скукожившуюся, до сих пор не отогревшуюся на солнце — и рассмеялся.

— Именно пожалел, но не коньяку, а тебя. Тебя от трех капель развозит — какой клиент клюнет на пьяную женщину? Мне, конечно, все равно — хоть упейся, но Афанасий за это тебе таких фингалов наставит, что никакой косметикой не замажешь.

Словно услышав свое имя, из зала на веранду выглянул сутенер Верунчика, чтобы проверить, с кем она сидит. Узнав меня, он помрачнел и быстро ретировался.

Правильно сделал, был прецедент, когда я в первый раз угощал Верунчика обедом. Обедали мы где-то около часа, затем я попрощался и собрался уходить. Тогда Афанасий и пристал ко мне, чтобы оплатил «простой», так сказать, в «работе». Ну, я и… В общем, с тех пор Афанасий обходит меня десятой дорогой.

Появился Валера с подносом и принялся выставлять на стол тарелки и судочки с закусками. Последним он поставил перед Верунчиком исходящий паром объемистый горшочек с шурпой.

— Приятного аппетита.

— Спасибо.

Валера с достоинством кивнул и удалился — знал, не люблю, когда за столом прислуживают. В России все-таки воспитывался, где тезис «все люди — братья» хоть и потускнел, но все еще в цене, а не в среде западных аристократов, для которых лакейство — само собой разумеющееся явление. Да и чего, в общем-то, прислуживать? Обычный обед, за исключением красной икры. Шиковать я себе не позволял, быть может, поэтому и заслужил у Валеры особое уважение.

Первым делом Верунчик охватила озябшими ладонями горшочек, заглянула внутрь.

— Ого! Здесь троим не съесть…

Я только улыбнулся, накладывая икру на гренок. Сливочное масло я не люблю и согласился на него только потому, что обедал не один.

Согрев руки, Верунчик взяла ложку, зачерпнула густое варево, попробовала.

— А неплохо! Хоть наемся… А то клиент сейчас такой пошел… Пирожным угостит — и в койку… Это чье блюдо? Кавказское?

— Нет. То ли казахское, то ли киргизское… А может, туркменское или узбекское… Точно не знаю. Короче, среднеазиатское.

Съев пару ложек, Верунчик согрелась, и тут-то язык у нее развязался. Как всегда, на фривольные темы.

— Слушай, Артем, — начала она, кокетливо стреляя глазками, — а ты, случайно, не «голубой»?

— С чего ты взяла? Что не первый раз угощаю, а в постель не тащу?

— Ага.

— А в простое бескорыстие не веришь?

— Да ну тебя! Придумал тоже… Слово такое в школе слышала, да что-то в жизни бескорыстных людей не видела.

«Бедная девочка, с твоей жизнью разве увидишь?» — подумал я с горечью. Хотя, по большому счету, в чем-то она права. Я в своей жизни тоже бескорыстных людей не встречал. Родители не в счет, их отношение к детям совсем по-другому называется.

— Считай, что сейчас видишь. Верунчик хихикнула.

— Ты мне только лапшу на уши не вешай, ладно? — сказала она.

— Почему лапшу? — пожал я плечами. Верунчик захихикала громче и погрозила пальцем.

— Хорошо. Допустим, я «голубой». Тогда объясни, с какой такой стати мне тебя обедом угощать?

— С какой? — все еще хихикая, переспросила Верунчик и изумленно запнулась. — А действительно, с какой? — Но тут же, применив женскую лотку, быстро нашлась: — Может, клиентов моих переманить хочешь!

От ее неожиданного умозаключения я поперхнулся соком, закашлялся, и она постучала меня по спине.

— Что, в точку попала?!

— Ух… — сипло выдавил я. — Если насчет ошеломления, то в самую что ни на есть… Огорошила… Ничего тебе больше объяснять не собираюсь, а то еще раз подавлюсь. Нормальный я мужик, веришь ты мне или не веришь. И на этом мы поставим точку.

Минуту Верунчику удалось помолчать, пока она намазывала гренок маслом, а затем накладывала толстый слой икры. Но стоило ей надкусить бутерброд, как ее снова прорвало. И все на ту же тему.

— А если ты нормальный мужик, то давай проверим. Со мной.

— Ишь, размечталась!

— Слабо? — попыталась подзадорить она.

— Можешь и так считать, — равнодушно пожал я плечами. — Ничего у нас с тобой не получится.

— Так ты импотент? — У Верунчика опять сработала женская логика. — Такой молодой, а уже… Жаль… В ракетных войсках служил? Или с рождения?

— Ни то ни другое. Я принципиально не приемлю секс за деньги.

— За деньги! — оскорбленно фыркнула Верунчик. — Принципиально, видите ли, он не приемлет! Да твой обед не менее сотни баксов стоит, а я всего полтинник в час беру… — Она окинула меня взглядом с головы до ног. Профессиональным взглядом, оценивающим. И неожиданно смягчилась. — Впрочем, если для тебя это столь принципиально, могу и бесплатно обслужить. Ради интереса. Или, как ты говоришь, бескорыстно. Попробую, что это такое, может, понравится?

Ломимо воли я рассмеялся.

— Мой обед не стоит и тридцати зеленых. Но не в деньгах дело. А в том, что ничего ты, глупенькая, не понимаешь. Я не приемлю секс в его голом, так сказать, виде: траханье ради траханья, физиологический акт как технологический процесс. Если между мной и женщиной не возникло взаимное влечение, или, говоря высокопарно, наши отношения не окутывает некий романтический флер, то незачем падать в кровать. Но такие отношения называются несколько иначе.

Верунчик смотрела на меня вовсе глаза. В расширенных черных зрачках читалось то ли изумление, то ли восхищение, то ли…

— Блядство — вот как это называется, — безапелляционно брякнула она. В свои юные годы Верунчик была прагматична до мозга костей.

— Все, закрыли тему! — раздраженно поморщился я. Тоже нашел, кому лекции о морали читать.

Но Верунчик на этом не успокоилась. Видимо, зацепили мои слова до крайней степени.

— Флер ему подавай… — бурчала она, не глядя на меня и усиленно налегая на шурпу. — Романтику… Экзотику… Это, надо понимать, чтоб у нее поперек была… И сама с тремя сиськами…

— Успокойся, — примирительно сказал я и положил ей ладонь на плечо.

— Да ну тебя!

Она стряхнула мою ладонь, отвернулась, смахнула с ресниц слезы.

— Честное слово, не хотел обидеть. Хочешь, коньячку закажу? А Афанасию морду набью и освобожу тебя на сегодня от работы?

Верунчик замерла в кресле, немного подумала.

— Нет, — рассудительно сказала она… — Не надо. Афоне сегодня деньги очень нужны, а кто меня защищать будет, если ты его выключишь, как в прошлый раз?

Она снова взяла ложку, доела шурпу, отодвинула горшочек в сторону.

— Вот, а говорила, что порция на троих, — хмыкнул я. — Пополнеть не боишься? Клиенты разбегутся.

— Калорий с клиентами знаешь сколько расходуется? — бесхитростно ответила она. — Говорят, что трахнуться один раз, это как вагон дров разгрузить. А у меня за смену иногда три-четыре таких вагона… Не до жиру, быть бы живу. — Она пододвинула к себе судочек с селедкой в винном соусе, попробовала. — Это что — селедка? Совсем непохожа…

И тут я понял, что полезного могу выведать у Верунчика.

— Слушай, Верунчик, а ты всех своих клиентов помнишь?

Она посмотрела на меня, как на дефективного. — Ты чего, смеешься? Еще у токаря поинтересуйся, все ли он болты и гайки помнит, которые за смену выточил.

— Что, совсем никого не помнишь?

— Нет, почему же… — Глаза у Верунчика подернулись томной поволокой, и она даже перестала есть. — Некоторых помню…

— Не было ли среди них некоего Викентия Павловича Ремишевского?

— Ты чего, Артемушка? — жеманно улыбнулась она. — Я ведь их не по именам помню…

— Он здесь, неподалеку, в двух кварталах от ресторана работает. Замдиректора банка «Абсолют». Вполне может в «Chicago» обедать.

Улыбка у Верунчика стала еще шире.

— Их профессиями тем более не интересуюсь, — уточнила она. — Разве фотку покажешь, может, узнаю.

Я вынул ручку и на салфетке секунд за десять набросал портрет Ремишевского.

— Ух ты! Как живой… — восхитилась Верунчик. — Да ты художник, Артем! А меня сможешь?

«Как живой…» — рефреном отдалось в сознаний. Определенно видела.

Я быстренько набросал и ее портрет, естественно, приукрасив. Нарисовал улыбающуюся, с чуть большими, чем на самом деле, глазами, искрящимися весельем.

— Вот это да! А красками на холсте сможешь? — загорелась Верунчик. — Я в комнате у себя повешу…

— Портрет маслом дорого стоит. Твоего годового заработка не хватит.

— Опять лапшу на уши вешаешь? — Она подозрительно уставилась на меня. — Видела я картины местных мазил — они в сквере Пушкина каждый день торгуют. Самая дорогая сотню деревянных тянет.

— Извини, соврал. — Я сделал вид, что сконфузился. И соврал второй раз: — Не умею я красками рисовать.

— Жаль… — расстроилась она, продолжая рассматривать свой портрет. — А здорово было бы… Я уже портрет в своей комнате на стене представила… Люсяка от зависти лопнула бы…

— Так видела ты этого человека или нет? — мягко повторил я, возвращая ее из мечтаний на грешную землю.

Она оторвала взгляд от своего портрета, посмотрела на меня и неожиданно возмутилась:

— Да что ты все допытываешься, кто он да что он? Ты не из ФСБ?

— А что, похож?

Верунчик в очередной раз окинула меня взглядом.

— Не-е… — то ли разочарованно, то ли с облегчением протянула она. — Те коньяк жрут, что лошади, и задарма в постель тащат.

— Тогда колись, — рассмеялся я.

— Ну, видела, — пожала она плечами. — Только ведь информация денег стоит.

— Приехали, — фыркнул я. — Я тебя обедом угощаю, а ты мне помочь не хочешь.

— Выходит, обед не бескорыстен, как ты божился? — поймала меня на слове Верунчик. И это была уже не женская логика. Обычная, нормальная. Более того — железная, против которой, как против лома, аргументов

— Держи. — Я протянул Верунчику десять долларов. — Только Афанасию не показывай, отберет.

— Ага… — как-то неуверенно сказала она, пряча купюру в кармашек курточки, и я понял, что Афанасию не придется деньги отбирать — сама отдаст. Странные все-таки создания эти женщины. Сутенер проституцией заниматься заставляет, бьет, если мало заработает, а ей только одного и надо — лишь бы он рядом был, защитничек хренов.

— Рассказывай, — вздохнул я.

— Так рассказывать-то нечего! — рассмеялась Верунчик. — Не числится этот лысый среди моих клиентов. Заходит сюда изредка, обедает. Пару раз, как ты, обедом угощал, но на этом и все. Уж я так и эдак, а он ни в какую, лишь посмеивается. А когда Афоня за мой «простой» попытался с него деньги востребовать, то он с ним гораздо мягче, чем ты, поступил. Достал из кармана целковый, согнул между пальцами, а затем между ладонями прокатал. Не так чтобы до конца, а до половины. Посмотрел на свою работу, сказал огорченно, что, мал, постарел, раньше в трубочку скатывал, а сейчас только так может. Сунул Афоне в карман и пошел себе. Я тогда, как морду растерянную Афони увидела, дико захохотала, а он, гад, мне за это фингал поставил…

Да уж, я с Афоней поступил жестче. Молниеносно, так что вокруг никто ничего не понял, ткнул под шейную мышцу прямой ладонью, й сутенер минут на пять выключился. После такого удара, спазмирующего сонную артерию и обрекающего мозг на кислородное голодание, человек себя чувствует похуже, чем после нокдауна. Главное, не переусердствовать. Ударишь сильнее, и перед тобой труп. Но чувство удара у меня, кажется, заложено на генетическом уровне. Рука сама знает, с какой силой бить заморыша, а с какой — культуриста. Впрочем, на генетическом уровне у меня и не то еще записано — ежели бы сведущие люди знали, в кунсткамеру поместили.

— А о чем вы за столом с ним говорили?

— Да ни о чем, — передернула плечиками Верун-чик. — Так, треп пустопорожний… Как с тобой вот. — Она посмотрела на меня, и вдруг зрачки ее расширились. — Слушай, я все поняла! Вы оба — «голубые»! Ты его ревнуешь, да?

В этот раз я подавился салатом, что называется, по-настоящему. Даже слезы выступили, пока откашливался, а Верунчик стучала обоими кулачками по моей спине.

— Все, достала ты меня… — прохрипел я. — Весь аппетит отбила… Тебя послушать, так вокруг — сплошная педерастцветная мгла. Заруби себе на носу — никак я не отношусь к «голубым»! Во всех смыслах.

И опять я соврал, однако откровенничать на эту тему с Верунчиком больше не хотел. «Голубых» я недолюбливал. Но не за их сексуальную ориентацию, а за то, как вызывающе они выставляют ее напоказ, почти что рекламируя. Секс, независимо от ориентации, — личное дело каждого, и незачем о своих сексуальных пристрастиях бахвалиться на весь белый свет. Все-таки это еще и интимное дело.

В этот момент у столика появился официант Валера с моей порцией шурпы.

— Спасибо, Валера, — кивнул я и расплатился. — Достаточно?

Он глянул на деньги, кивнул.

— Заходите к нам еще.

— Всенепременно.

Официант скрылся за дверью в зал ресторана, и я поднялся из-за стола.

— Ты куда? А шурпа? — несказанно удивилась Верунчик.

Тогда я наклонился и сказал, глядя в глаза, полные недоумения:

— Верунчик, сегодняшним обедом и общением с тобой я сыт по самое некуда.

И провел большим пальцем по горлу.

 

Глава 3

Сев в «Жигули», я выехал со стоянки. И черт меня дернул принять участие в телевизионной викторине! Словно ее название «Кому повезет?» подтолкнуло лишний раз убедиться, что я действительно Везунчик! Если бы деньги представляли для меня особый интерес, давно махнул бы в Лас-Вегас, сорвал куш миллионов в двадцать на каком-нибудь электронном игровом автомате, чтобы никто подкопаться не смог к моему везению, и жил бы себе без бед, припеваючи… Но чувство самосохранения подсказывало, что так делать нельзя. Будто имелся в сознании предохранитель, запрещающий выделяться из общей массы, и над всем превалировало предчувствие — стоит проявить себя, как мной тут же заинтересуются. Нет, не пресловутые компетентные органы, а некто похуже, неопределенный, как ужас из детских снов, а потому неотвратимый. Поэтому я использовал свое везение по чуть-чуть: играл во всевозможные тотализаторы, стараясь в каждой букмекерской конторе появляться не чаще, чем раз в полгода; в казино, чтобы не засветиться в глазах персонала, срывал: банк исключительно на игровых автоматах, чаще «одноруких бандитах»; покупал билеты различных лотерей, опять же с невысоким призовым фондом… В общем, как я уже говорил, у меня имелся тысяча и один способ легкого и безопасного получения нетрудовых доходов средствами, не противоречащими, за редким исключением, Уголовному кодексу. Главное — не жадничать и не «светиться». Хотя мог позволить себе и квартиру с евроремонтом, и иномарку, а не «Жигули»… Да многое себе мог позволить, однако даже в ресторанах не шиковал, лишь изредка заказывая к обеду что-нибудь из деликатесов. Как красную икру с Верунчиком.

И все же долго так продолжаться не могло. Выигрывая время от времени в столь небольшом городке, как Холмовск, я рано или поздно обратил бы на себя внимание. Поэтому и решился поучаствовать в телевизионной викторине с относительно небольшим призовым фондом. Двадцать тысяч долларов должны были на год-два обеспечить меня безбедным существованием, а дальше можно и возобновить свою деятельность. С максимальной осторожностью.

В случае с викториной предчувствие опасности не сработало, и после разговора с Верунчиком я понял, почему. Слишком много общего между мной и Ремишевским если не по крови, то по духу. Тревожное предположение, с детства угнездившееся в сознании, что не я один такой в нашем грешном мире, обратилось в твердую уверенность. Я никогда не предпринимал попыток искать встречи с себе подобными — на подкорковом уровне сознания был уверен, что ни к чему хорошему это не приведет. Личность бунтовала и не хотела становиться одной из многих; хотелось быть в единственном числе и не менять уклад жизни. К сожалению, не только от меня это зависело… И напрасно я клял себя за то, что рискнул участвовать в телевизионной викторине. Из-за одного случая с выигрышем двадцати тысяч долларов на меня никто бы не обратил внимания. Каждую неделю таких счастливчиков с десяток по стране наберется, к тому же с выигрышами покрупнее. Так что наверняка заинтересовались мною давно…

Нехорошо засосало под ложечной. Что-то я упустил, недооценил. В том числе и ситуацию. Похоже, с предположением, что в Холмовске я смогу пробыть еще две-три недели, придется расстаться. Не пришлось бы, как в шпионских детективах, «рвать когти» немедленно.

Припарковав машину возле универмага, я вошел в магазин и купил адидасовские кроссовки. Если уж предстоит удариться в бега, то обувь должна быть добротной. Хотел купить еще неброские джинсы и пару футболок, но передумал. Если меня «пасут», то цель покупок станет очевидной. Никакое преддверие лета не оправдает их в глазах наблюдателя.

Бросив коробку с обувью на переднее сиденье, я отъехал от тротуара и только тогда почувствовал, что в салоне машины я не один. Поздно почувствовал — подвела в этот раз интуиция.

— Сиди спокойно, не оглядывайся, в зеркальце не смотри, — донесся с заднего сиденья хрипловатый мужской голос, и в затылок уперлось холодное дуло пистолета. — Руки от баранки не отрывай.

Непроизвольно глаза все же скосились на зеркальце заднего вида, но оно оказалось предусмотрительно отвернуто в сторону непрошеным пассажиром.

— Я сказал, не смотреть, — пожурил он. — Если, конечно, не хочешь, чтобы твои мозги по ветровому стеклу расплескались.

Первый испуг прошел, ив голове воцарилась холодная рассудительность. Психологи спецподразделения «Аз» и не тому учили, хотя полный курс я пройти не успел из-за отчисления. И я стал поступать по инструкции, предписывающей разговором отвлечь налетчика, рассеять его внимание, чтобы обрести шанс для маневра.

— У меня во внутреннем кармане двести долларов с мелочью, — сказал я. — Все, что есть. Сам достанешь портмоне или мне вынуть?

— Не надо.

— Что же тогда? Машина понадобилась?.

— Твоим «Жигулям» место на свалке, — хмыкнул налетчик. — Даже на запчасти не годится.

— Тогда что нужно? — продолжал я, потихоньку наращивая скорость и выискивая глазами на обочине столб помощнее.

— Пока нужно, чтобы сбросил скорость и ехал спокойно. Врежешься в столб, я, в худшем случае, несколькими переломами отделаюсь, а тебя с дыркой в голове никто не реанимирует.

Я сбросил скорость. Версия об ограблении отпадала. Да и не очень-то в нее верилось с самого начала. Будь это обыкновенный грабитель, я бы почувствовал его присутствие, садясь в машину. Как бы он ни прятался.

— Куда ехать?

— Прямо и строго соблюдая правила дорожного движения.

— Узнаю родную ГИБДД, — проворчал я. — Вы теперь так взимаете штраф с водителей, не застегнувших ремень безопасности?

— Помалкивай! — оборвал меня невидимый пассажир за спиной. — Вопросы задавать буду я. Ты, никак, в поход собрался?

— О чем это вы? — изобразил я недоумение, хотя по спине пробежал холодок. Прекрасно понимал, о чем и почему спрашивал пассажир, но откровенничать с ним не собирался.

— О твоей покупке.

— О кроссовках, что ли? А при чем здесь поход? Лето на носу, а кроссовки — самая удобная летняя обувь, вы не находите?

— Я нахожу, что ты слишком много болтаешь, — процедил он. — Не пытайся отвлечь внимание, я выстрелю раньше, чем надумаешь что-то сотворить. Сейчас ты проделаешь незамысловатую операцию, но учти, одно неверное движение, и я стреляю.

— Стреляю это, стреляю то… Может, сразу, а? Пока я не успел подумать.

— Не умничай!

Он придвинулся ближе, и я почувствовал на затылке его дыхание. Одновременно ощутил тонкий запах то ли лосьона после бритья, то ли одеколона. Слабый фиалковый запах дешевой парфюмерии, причем скорее женской, чем мужской. Накаркала мне Верунчик «голубого», что ли?

— Сделай, как написано в окошке, — сказал он, и слева от меня появилась рука в перчатке с идентификатором имени. В окошке горела надпись: «Приложите большой палец правой руки клевому краю окошка». Следовало понимать, что мои полные Ф. И. О. были набраны заранее.

— Ничего не получится, — фыркнул я.

— Это еще почему?

— Сегодня утром уже пробовали. — Кто?

— Некто Ремишевский, замдиректора холмовского филиала банка «Абсолют».

— Даже так… Все равно прикладывай.

Деваться было некуда, и я приложил палец, хотя очень не хотелось. Может быть, утром в памяти прибора была неполная информация, ее добавили, скорректировали, и теперь идентификатор выдаст мое настоящее имя. Имя, о котором я и не подозревал. Бред, конечно, какое еще настоящее имя? — но холодок в груди не таял.

Налетчик убрал руку, прибор знакомо застрекотал, а затем замигал красным светом. Настолько ярким, что отсветы мигания отражались в ветровом стекле, и догадаться, какая именно надпись высветилась в окошке прибора у меня за спиной, не составляло труда.

«Еггог!»

— Я же говорил… — индифферентно проронил я, но с души словно камень упал. Непонятные действия всегда вызывают опасения. Как, скажем, результаты анализа в поликлинике действуют на несведущего. Что, сахар в моче нашли?! Значит, болен… Мой «сахар» пока не обнаруживался.

— М-да… — протянул за спиной непрошеный пассажир, и мне показалось, что в его голосе прозвучали нотки удовлетворения. Странно, утром на лице Ремишевского я увидел разочарование.

Пассажир за спиной завозился, то ли пряча прибор, то ли доставая что-то еще из карманов. Удобный момент для контрдействий, но я им не воспользовался, интуитивно понимая, что реакция противника не уступает моей. Сзади сидел отнюдь не сутенер Афоня, с которым я бы с закрытыми глазами справился.

— Не надо… — словно уловив мои мысли, тихо сказал он и чуть сильнее надавил дулом пистолета на затылок. Но, странное дело, угрозы в голосе уже не чувствовалось. — Руки с баранки не снимай, голову не поворачивай, а скоси глаза и посмотри на это.

На коробку с обувью что-то шлепнулось.

Я скосил глаза и увидел фотографию молодого парня, сероглазого, веснушчатого, коротко стриженного, с аккуратной рыжеватой бородкой.

— Я его не знаю.

— Знаю, что не знаешь. Скоро познакомишься. Сегодня, завтра, послезавтра встретишься. Подойдет к тебе вроде невзначай, завяжет разговор. В конфронтацию с ним не вступай, поговори, послушай. Если разговор…

— Вы что, вербуете меня? — возмутился я. Пассажир за спиной невесело рассмеялся.

— Мальчик мой, — с непонятной горечью в голосе произнес он, — я предоставляю тебе всего лишь шанс выжить. Не больше и не меньше.

От его слов мороз продрал по коже. Ну ни фига себе! Жил спокойно, не тужил, никого не трогал, считал себя если не счастливчиком, то везунчиком из-за дара выигрывать в лотереи и любые игры… И на тебе — какое «счастье» подвалило!

— А теперь выслушай напутствие до конца и хорошенько его запомни, — продолжал невидимый «благодетель», разрешивший мне выжить. — Если разговор с этим человеком тебе очень не понравится — подчеркиваю, очень! — только в этом случае скажи собеседнику: «Тэмбэсаддон». Понятно?

Я немного помолчал, осмысливая ситуацию. Несмотря на драматическое положение — угрозу прострелить голову и обещание позволить мне выжить, — от слова «Тэмбэсаддон» за три версты несло фальшью. Только в детских играх придумывают красиво звучащие, непонятные взрослым пароли. В настоящей оперативной работе, с азами которой меня знакомили в спецподразделении, ключевые слова пароля должны звучать обыденно и неброско, чтобы не вызывать недоумение у посторонних.

— Понятно, — буркнул я, но все же не удержался от язвительной реплики: — «Тэмбэсаддон» — это, случайно, не «хозяин дома» по-йорокски?

Реплика произвела должное впечатление. Я почувствовал, как ствол у затылка дрогнул, и пассажир на некоторое время замолчал.

— Как посмотрю, ты уже кое-что знаешь. Тем хуже для тебя, — сказал он, но опять в его тоне не было угрозы, наоборот, сожаление сквозило в словах странного пассажира. — Прими последнюю рекомендацию: не вздумай драпать из города. Не советую.

В этот раз я промолчал. Советчик нашелся! Приму, конечно, к сведению. Дорогого такой совет стоит, о многом говорит. Но решать, «драпать» из города или нет, и если да, то когда, буду я.

— А сейчас сверни в переулок направо и метров через двадцать остановись, — приказал пассажир.

Только тут я заметил, что мы почти выехали из города и проезжали частный сектор Рудничного района, застроенный невзрачными одноэтажными домиками еще в советские времена по типу кто во что горазд. Коттеджей «сильных мира сего» здесь не было, они располагались на другом конце города, вдоль речки Лузьмы. Вряд ли в местных халупах мог квартировать заказчик моего похищения. Значит, здесь мы расстанемся… Интересно, как? Засветится пассажир или попытается выключить меня болевым ударом? Из его положения удобнее всего бить за ухом либо по мозжечку. Первый удар вызывает настолько дикую вспышку боли, что человек если и не теряет сознание, то корчится минуты три и ничего вокруг не видит. Второй удар почти безболезнен, однако сотрясение мозжечка надолго лишает человека зрения и нарушает координацию движений. Но это у обычного человека, не у меня. Чувство боли у меня настолько притуплено, что я никогда не испытывал болевого шока. Нет, боль я чувствую, но слабовыраженную, которая лишь сообщает о повреждении какого-то участка тела. Помню, в детстве, катаясь на велосипеде, я сорвался с обрыва в Лебединский котлован и метров сто катился по склону до самого дна. Сломал ключицу, левую ногу в двух местах, три ребра. Врач «Скорой помощи» чрезвычайно удивлялся, что я остался жив, не потерял сознание, но больше всего его поразило то, что я шутил и не обращал внимания на тряску, пока меня доставляли в больницу. Интересно, а как бы он отреагировал, если бы узнал, что кости через неделю срослись?

Я свернул направо, проехал немного но пустынному переулку и остановил машину у палисадника приземистого домика с мутными маленькими окошками и давно небелеными, в серых потеках стенами.

— Здесь? — спросил я, ожидая удара. Главное — правдоподобно изобразить болевой шок и потерю сознания с открытыми глазами.

Но изображать ничего не пришлось.

 

Глава 4

Я не сразу понял, где нахожусь. Тело было ватным, в глазах искрило, мысли ворочались тяжело, с натугой. «Жигули» стояли на разбитой грунтовой дороге со следами некогда покрывавшего ее асфальта, а по обеим сторонам тянулись старенькие, обшарпанные домики какого-то поселка с палисадниками у фасадов, где огороженными ветхими штакетниками, а где нет. В тщательно ухоженных палисадниках набухали почками кусты, кое-где буйным цветом пенились абрикосовые деревья. С безоблачного неба ярко, до рези в глазах, светило солнце, вдоль заборов расхаживали куры, а метрах в десяти от капота «Жигулей» переходил дорогу матерый черный кот. Шел степенно, не глядя по сторонам, по-хозяйски.

Прошло несколько минут, пока я начал соображать, что никакой это не поселок, а окраина Холмовска, и нахожусь я в том же переулке, в который заставил свернуть так и не увиденный мною пассажир-налетчик.

Сознание я потерял первый раз в жизни. Но не от болевого шока, а от электрического. Разряд электрошокера был настолько мощным, что наручные часы остановились, и лишь по циферблату на приборной панели я понял, что пребывал в небытии около пяти минут.

Потрогал саднящий затылок и обнаружил под волосами два липких бугорка, сочащихся кровью. Ха-арошим разрядом меня угостили! Чуть помощнее, и — как говорил незнакомец — никто бы не реанимировал… Да уж, весело день начался, а продолжается еще веселее. Впрочем, еще не вечер. Не напрасно один из законов Мэрфи гласит: «Когда дела идут хуже некуда, в самом ближайшем будущем они пойдут еще хуже». И я почему-то был уверен, что так и будет. Покатится, так сказать, по накатанной дорожке.

Когда слабость отпустила и в ушах перестало звенеть, я включил зажигание, вывел машину из переулка и поехал домой. Ехал очень аккуратно, поскольку до сих пор испытывал некоторую раздвоенность сознания и заторможенность реакции. Какие там хваленые двадцать пять кадров в секунду, от силы — три-четыре с трудом схватывал и перерабатывал мозг.

Поставив машину на платную стоянку недалеко от дома, домой тем не менее не пошел. По мнению квалифицированных врачей, лучшим средством, снимающим стресс после поражения нервной системы электрическим током, является спиртное. Пить водку я не хотел, поэтому направился к пивному ларьку у гастронома. Весьма примечательному заведению, если его так можно назвать.

Пивных заведений, как стационарных кафе с броскими названиями, так и безымянных летних, с традиционными зонтиками, выносными пластиковыми столиками и креслами, в Холмовске расплодилось превеликое количество. Но этот пивной ларек был единственным в своем роде. Что-то в нем осталось от советских времен, когда главным был сам продукт, то есть пиво, а не качество обслуживания. Официанты здесь отсутствовали, пиво подавалось в стеклянных кружках из-за мутного окошка в торце девятиэтажки вечно недовольным, небритым мужиком в грязном халате, а распивалось в десяти метрах от места выдачи — под открытым небом на длинном металлическом столе у парапета, отделявшего липовый сквер от широкого тротуара. Пиво, стоившее в ларьке раза в три дешевле, чем в любом кафе, и непрезентабельность обстановки привлекала сюда в основном контингент рабочих рудника, принимавших пару кружек после смены с устатку да под водочку.

Светлое пиво местного пивзавода, несмотря на дешевизну, всегда было свежим, холодным и на удивление вкусным, духмяным, быть может, потому что не содержало консервантов. Поэтому я здесь иногда осушал кружку-другую, про себя шутливо именуя это действо «хождением в народ».

Взяв пару кружек, я прошел к металлическому столику и купил небольшую воблу у приторговывающего на парапете одноногого старого инвалида в замызганном пиджаке с тремя рядами орденских колодочек. Старик, прозванный «Полковником», являлся такой же неотъемлемой частью пивного ларька, как грязный халат бармена. Не знаю, был ли он действительно полковником в отставке или нет, но к своему воинскому прошлому Полковник относился с честью — раз в полчаса доставал из кармана тряпицу и любовно протирал орденские колодочки.

Первую кружку я выпил залпом и, в ожидании, пока алкоголь начнет снимать стрессовое состояние, принялся чистить воблу.

Справа от меня в одиночестве пил пиво прилично одетый высокий седой мужчина с аккуратно подстриженной и такой же седой бородкой. Явно не из обычного контингента ларька. Застывшее лицо, остановившийся взгляд, черная рубашка, кольцо на левой руке, след от этого кольца на безымянном пальце правой взывали к сочувствию. Я задержал взгляд на его лице, хотел выразить соболезнование, но вовремя прикусил язык. Мужчина в сочувствии не нуждался — он бы его просто не принял. Настолько ушел в себя, что ничто мирское его не интересовало.

Я же начинал постепенно отходить после электрического шока и, несмотря на соседствующую чужую скорбь, обретал способность радоваться жизни. Поэтому отвел взгляд от седого мужчины и посмотрел налево.

Слева, по обе стороны стола, расположилась компания четверых мужчин в летах, но явно не пенсионного возраста. По всем признакам — огрубевшие руки с траурными подосками под ногтями, обветренные лица — это были рабочие рудника, раскрепощавшиеся после смены. На столе стояли четыре кружки пива, полиэтиленовые стаканчики, одноразовая тарелка с копченой мойвой, две бутылки водки — одна пустая, вторая наполовину; на обрывке газеты лежала скомканная фольга от плавленых сырков, рыбьи кости, несколько кусочков хлеба. Компания уже достаточно раскрепостилась, поэтому разговор, как водится, велся на политические темы. Два на два — как стояли.

— Если Лазутченко станет губернатором, мы заживем! — утверждал малорослый крепыш с багровым лицом. — Толковый мужик, хозяин!

— Дерьмо он, а не хозяин! — возражал худой и бледный, как сама смерть, оппонент напротив. — Миллионами ворует! Ты читал, что о нем Гудков пишет? — Он постучал заскорузлым пальцем по обрывку газеты. — Вот если Гудков станет губернатором…

— Ага! А Гудков чистенький, не ворует? Станет губернатором, начнет так воровать, что мы без штанов останемся!

Я слушал «диспут» и посмеивался про себя. Невольно, как сравнение, вспомнились строчки из «Золотого теленка» Ильфа и Петрова, когда старожилы Черноморска обсуждали на рынке известных политиков начала двадцатого века: «Бриан — это голова, я бы ему пальца в рот не положил…» Прошло почти сто лет, но ситуация практически не изменилась. Разве что с поправкой на лексику да тем, что старожилы Черноморска перемывали косточки политикам глобального масштаба, а рабочие рудника — мелким местным сошкам. Но ив этом разница невелика — как сейчас уже никто не знает, кто такой был Бриан, так и через двадцать лет память о неких Лазутченко и Гудкове выветрится из голов обывателей.

По мере того как спор разгорался, крепло ехидное желание вмешаться: Наконец я не выдержал.

— Мужики, — сказал я, подавшись в их сторону, — вы не правы. Как по мне, то я бы всем нашим современным политикам памятник поставил.

На мгновение среди спорщиков воцарилась тишина.

— Как так всем?! — возмутился крепыш с багровым лицом, сверля меня непримиримым взглядом.

— А вот так. Поголовно. — Я выдержал паузу и добавил: — На кладбище. — Затем отхлебнул пива, подождал, пока смысл сказанного дойдет до спорщиков, и подвел окончательный итог дискуссии: — И чем раньше, тем лучше.

Сразил я спорщиков, что называется, «по счету раз». Они мгновенно протрезвели, испуганно втянули головы в плечи, переглянулись между собой и вдруг начали бочком выбираться из-за стола.

М-да… Не получилось у меня «хождение в народ». Хотел им вдогонку крикнуть: «Мужики, куда вы? КГБ давно нет, и я не провокатор!» — но передумал. Это только усугубило бы ситуацию.

— Эй, парень! — позвал кто-то, и я интуитивно понял, что обращаются ко мне. Повернул голову и увидел, что на меня смотрит Полковник, сидевший на парапете у края стола.

Кажется, напросился со своими политическими сентенциями. Захотел пообщаться с народом — получай желаемое. Сейчас начнется нытье ветерана о том, как и где он воевал и чем ему Родина за ратный труд заплатила.

— Что тебе, дед?

— Там у ребят водка осталась, — попросил он, — не передашь?

Ошибся я. Не интересовала Полковника политика, а привлекали более простые, материальные вещи. Я взял бутылку с остатками водки и отнес ему.

— Еще и пиво осталось, — сказал я.

— Не, спасибо, — отказался Полковник. — Пиво на мочевой пузырь действует, а в моем положении бегать туда-сюда обременительно. Разве под себя ходить.

Разведя руками, мол, хозяин — барин, я вернулся к своей кружке. Полковник достал из сумки мятый полиэтиленовый стаканчик, налил водки, выпил, как воду, не морщась и не закусывая. Затем вынул из кармана тряпицу, вытряхнул на нее из стаканчика остатки водки и тщательно протер орденские колодочки. Ритуал, надо понимать, хотя что он означал, я не знал, а интересоваться не хотел. Хватит с меня одной попытки «хождения в народ».

У длинного металлического стола собралось довольно много народу — кто втроем, кто вдвоем пили пиво, водку, закусывали, курили, приглушенно переговаривались. По всему видно, что мой политический спич ни на кого не произвел впечатления, кроме четверых ретировавшихся спорщиков. Скорее всего, просто никто не слушал рядом стоящих, у всех были свои проблемы. Как и у меня. Мои проблемы тоже не имели никакого отношения к политике. Не было их до сегодняшнего ДНЯ; откуда они взялись на мою голову?! Стоял бы сейчас здесь, смаковал пиво, как все вокруг. Так нет же…

С безоблачного неба по-весеннему пригревало солнце, в лиловом сквере чирикали воробьи, но на душе было гадко. Пиво сняло стресс, я немного разомлел, но радости от этого не испытывал.

— Свободно?

О стол грохнула кружка с пивом, шапка пены колыхнулась, но не слетела.

Я поднял глаза и обомлел. Передо мной стоял молодой рыжебородый парень с фотографии, предъявленной так и не увиденным мною пассажиром. Обещал «налетчик», что парень появится сегодня-завтра-послезавтра, но я никак не ожидал, что это произойдет так скоро. Лицо у парня было симпатичным, приветливым, и никакой антипатии, вопреки предубеждению, навеянному словами таинственного пассажира, он не вызывал.

— Ка-анешно, дарагой! — Не знаю почему, но во мне заговорило кавказское радушие. — Какые могут быть вапросы? Присоединяйся… — И тут черт дернул меня за язык: — Тэмбэсаддон!

Парень вздрогнул, застыл, как-то странно посмотрел на меня расширившимися зрачками и вдруг стал оседать, заваливаясь под стол.

— Во нажрался! — прокомментировал кто-то.

Вконец растерявшись, я глянул под стол. Парень лежал на асфальте, раскинув руки, глаза неподвижно смотрели в безоблачное небо. Никто на инцидент не обратил внимания. Ну, перепил мужик, теперь отдыхает — эка невидаль! Дня не проходило, чтобы кто-нибудь на асфальте либо неподалеку, в липовом сквере, не «отдыхал», перерасслабившись.

И только седой высокий мужчина, в одиночку пивший пиво рядом со мной, среагировал адекватно. Он нырнул под стол, присел перед парнем на корточки, потрогал его шею, затем расстегнул куртку парня и, став на колени, приложил ухо к груди.

— Что с ним? — с замиранием сердца тихо спросил я.

Мужчина поднялся с колен, распрямился, отряхнул брюки.

— Обширный инфаркт миокарда, — ровным голосом сказал он. — Надо «Скорую» вызвать, чтобы констатировала смерть.

— Может, и милицию?

— Зачем? Криминальной составляющей в его смерти нет.

Седой мужчина посмотрел на меня, и по его глазам я понял, что этот человек сталкивается со смертью не впервой.

 

Глава 5

Вечером я напился. Под видом того, что пошел искать телефон-автомат, чтобы вызвать «Скорую помощь», покинул место происшествия, но звонить не стал. Зашел в гастроном, взял литровую бутылку коньяка и направился домой. Дома убрал звук на автоответчике, выключил сотовый телефон и принялся пить «по-черному». Но аристократический напиток не брал, и я сидел трезвый как стеклышко, хотя начал сразу со стакана. И в то же время в голове наблюдался полный сумбур — все события сегодняшнего дня раздробились на отдельные эпизоды, будто осколки разбитого зеркала, и никакие хотели упорядочиться в целостную картину. Создавалось впечатление, что электрошок напрочь уничтожил умение выстраивать логические цепочки и делать выводы.

Что это за слово, которое убивает наповал?! Не может такого быть! В спецподразделении нам читали лекции по практической психологии: степени внушаемости, зомбированию… Как ни зомбируй человека, невозможно внушить ему совершение самоубийства, поскольку инстинкт самосохранения управляет психикой, а не наоборот. Конечно, можно косвенно подтолкнуть человека к самоубийству, например, внушив, что он умеет летать. Однако стопроцентной гарантии, что зомбированный «отправится в полет» с крыши небоскреба, а не из окна второго этажа, этот способ не дает. Есть только один стопроцентный способ — воспитание с детских лет фанатика-смертника, но тогда фанатик идет на самоубийство осознанно. А чтобы вот так вот, только от одного имени случился обширный инфаркт миокарда…

Волосы на голове зашевелились, меня охватил озноб. Имени, конечно же, имени! И Ремишевский, и неизвестный пассажир в моей машине пытались с помощью загадочного прибора определить какое-то имя! Мое имя. Один огорчился, но старался при этом не показать виду, другой же, наоборот, похоже, обрадовался… Причем настолько, что «на радостях» шарахнул меня мощным разрядом электрошокера… Да и сам я интуитивно догадывался, что им надо — спрашивал же, что означает «Тэмбэсаддон» по-йорокски…

Я выпил залпом еще стакан коньяку, но облегчения, что мое закодированное имя никому не известно, не испытал. Сейчас неизвестно, а позже… Подойдет ко мне кто-нибудь на улице, попросит прикурить, а затем, вместо благодарности, скажет что-нибудь типа «Ауфлемэ» — и будьте любезны, извольте обслужить клиента в похоронном бюро.

Но когда меня могли закодировать?! В спецподразделении, что ли? Вряд ли — по данным медицинского обследования, степень моей внушаемости равна нулю… Что же касается имени, то есть агентурной клички, то ее не успели присвоить, поскольку я был отчислен из спецшколы из-за нетолераятности (как сказал на прощание капитан-наставник: «Завидую твоей реакции, но в разведку с тобой бы не пошел. Ты, парень, себе на уме и сам по себе. А у нас товарищество выше всего ценится и должно быть сильнее кровного родства»). Была, правда, предварительная кличка — Везунчик из-за того, что я у всех в казарме выигрывал в карты. Но это по-русски, а не по-йорокски, к тому же меня так не раз вслух называли в букмекерских конторах, когда получал выигрыши, — и ничего, кондрашка не хватила…

С другой стороны… А стоило ли верить, что степень моей внушаемости нулевая? Кто даст гарантию, что доведенные до меня сведения медкомиссии достоверны? Нулевую степень внушаемости тоже можно внушить, а перед этим еще и кодовое имя… Имя смертника-камикадзе.

Но зачем кому-то «выключать» меня из жизни? Что я мог знать такого, из-за чего на меня началась охота? До сегодняшнего дня и не подозревал, что есть еще люди с такими же уникальными способностями. Разве что на интуитивном уровне, не более. К тому же если меня хотели убрать, то знать мое кодовое имя не обязательно. Выстрел в голову, и, как сказал таинственный попутчик в «Жигулях»: «мозги по ветровому стеклу»… А знал он не только то, что меня в голову стрелять нужно, но и о моем болевом пороге. Не напрасно мое сознание отключил не ударом в нервный центр, а электрошокером.

И тут я впервые подумал, что мои уникальные способности могут не иметь никакого отношения к естественной наследственности. Насколько помню, ни мать, ни отец ничем подобным не отличались. Обычные, нормальные люди… От этой мысли меня передернуло, я взболтал коньяк в бутылке и, запрокинув голову, начал пить из горлышка. Торопясь, взахлеб, чтобы дикие предположения не лезли в голову.

Напрасно я заглушил мысли алкоголем и не позволил себе аналитического осмысления перипетий сегодняшнего дня. Коньяк добрался-таки до мозга, затуманил сознание, и я, найдя в себе силы все-таки раздеться, повалился на диван и мгновенно уснул. А дикие предположения трансформировались в кошмарный, бессвязный сон.

Снилось мне, что я сижу, привязанный к некоему подобию зубоврачебного кресла, в медицинской лаборатории космического корабля пришельцев. На огромном, в полстены, экране зияет пустота космоса, а сбоку видна половинка очень близкой Луны — настолько близкой, что на ее поверхности четко просматриваются кратеры и место посадки одного из «Аполлонов» с крошечным американским флагом на флагштоке. Напротив меня на высоком стульчике восседает субтильный фиолетовый пришелец с лицом, закрытым маской, карикатурно передающей черты заместителя директора холмовского филиала банка «Абсолют» Викентия Павловича Ремишевского.

— Назови свое имя! — требует пришелец и тычет мне в грудь средним пальцем трехпалой руки.

— Артем Владимирович Новиков… — через силу выдавливаю я.

— Неправильный ответ… — слышится из-за спины голос таинственного попутчика из «Жигулей».

Тело пронзает разряд электрошокера, меня начинает корчить, в глазах темнеет, и на сумеречном фоне загорается громадная, мигающая красным светом надпись «Еггог!».

— Назови свое имя! — повторно требует пришелец.

— Ауфлемэ…

— Неправильный ответ.

И опять все на свете заслоняет кровавая мигающая надпись.

— Назови свое имя!

— Тэмбэсаддон…

— Неправильный ответ!

Снова разряд, и снова: «Еггог!», «Еггог!», «Еггог!»…

— Назови свое имя!

— Везунчик… — пытаюсь прошептать непослушными губами, но получается почему-то «Верунчик». И горько, и больно, и смешно от такого созвучия.

— Неправильный ответ! И снова бесконечное «Еггог!»

Еггог!..

Еггог!..

Еггог!..

Проснулся я с тяжелой головой, но валяться на тахте себе не позволил. Встал и полчаса до седьмого пота разгонял кровь физзарядкой на тренажере. Затем принял контрастный душ и только после этого позволил себе чашечку кофе.

Объяснить вчерашние события инопланетным вторжением было проще всего — почитывала свое время брошюрки на эту тему, фильмы смотрел, в Интернете копался. Но из всей информации усвоил только одно — написать такое и верить в инопланетян могли лишь глубоко ущербные люди с больной психикой. Как мой ночной кошмар. Поэтому с выводами я не стал торопиться. Пусть в голове все уляжется, систематизируется. Всему должно быть разумное объяснение — реальное, а не фантасмагорическое.

Первым делом я включил сотовый телефон, затем прослушал сообщения на автоответчике, обругав себя, на чем свет стоит — решил вчера вести себя как ни в чем не бывало, но в первый же вечер взял и отключил телефон. Как к этому отнесутся мои новые «знакомцы»?

А никак не отнеслись они к этому. Точнее, меня никто об этом не уведомил, поскольку на, автоответчике была лишь одна запись.

— Артем, ты свинья, — звонила вечером по сотовому телефону Наташа. — Дома тебя нет, мобильник ты отключил. Спектакль десять минут как начался, поэтому твой билет я отдаю молодому человеку… Как вас зовут?.. Володя? Володе… В отличие от тебя, он хочет попасть на спектакль.

Наташин голос звучал как будто из другой жизни. В общем, так оно и было. Вчерашние события разделили меда жизнь пополам: прошедшую — тихую, спокойную и будущую — полную тревоги и неопределенности.

Конечно, я свинья. В кои-то годы в наш городок приехала столичная труппа с новомодным мюзиклом «Бродвей — Таганка», я загодя купил билеты, а вот на спектакль прийти не удосужился. Хорошо хоть билеты были не у меня, а у Наташи.

Нужно было позвонить и извиниться, но я не стал. С женщинами у меня всегда получалось просто — связь протекала именно на том уровне, который я описывал Верунчику-Инге, и не более. Два-три месяца, максимум — четыре, а затем мы легко расставались. Без всяких проблем и взаимных претензий с обеих сторон. И в этом я был Везунчиком,

Я сел к компьютеру, включил его, посмотрел электронную почту. Писем не было. Не очень-то жалуют сейчас эпистолярный жанр даже в Интернете. Предпочитают сотовую связь…

Отключив компьютер, я вдруг ощутил пустоту в душе. Громадную, зияющую. Заняться было абсолютно нечем. НЕЧЕМ! Вчерашние пристрастия и увлечения отошли на столь далекий второй план, что казались чужими и неинтересными. Начиналась новая жизнь, но с чего ее начать, я не знал.

И не хотел. Если бы в мире все зависело только от наших желаний…

Однако хочешь не хочешь, а начинать надо.

Начал я с самого простого — с завтрака. Готовить опостылевшую яичницу не захотел, поэтому оделся, обул новые кроссовки и пошел завтракать в кафе «Наш двор», построенное предприимчивым предпринимателем года два назад между панельными шестиэтажками метрах в двадцати от моего подъезда. Весьма удобное заведение для такого холостяка, как я.

Выйдя на крыльцо, я остановился, вдохнул полной грудью. Такое впечатление, будто всю жизнь провел в запертой душной квартире и вот впервые вышел на свежий воздух.

Весна наконец-то взялась за дело по-настоящему. С безоблачного неба вовсю светило солнце, от газонов с пробившейся порослью молодой травы поднимался кружащий голову аромат пробуждающейся природы. Живи — не хочу. Почки на деревьях начали лопаться, и создавалось впечатление, что кто-то, не скупясь, обрызгал голые ветки зеленой краской из пульверизатора. Одну из черемух облепили воробьи и галдели на все лады, как на птичьем базаре. То ли, так же как я, радовались весне, то ли своим гвалтом предвещали непогоду. Как городской житель, погодных примет я не знал и надеялся, что второе предположение в корне неверно.

Вдохнув прохладный пьянящий воздух еще раз полной грудью, я уже собирался ступить с крыльца, как заметил, что метрах в двух от подъезда сидит рыжий, лисьего цвета, мохнатый пес средних размеров и смотрит на меня. С любопытством смотрит, склонив голову набок и приподняв левое вислое ухо. Из-за вздернутой брови казалось, что пёс рассматривает меня с этаким ехидным прищуром — мол, как дела?

— Привет! — махнул я рукой псу и, сбежав по ступенькам, направился к кафе.

Против ожидания, пес не тявкнул, не завилял обрубком хвоста, а лишь миролюбиво, не раскрывая пасти, заворчал и пошел за мной. Весьма воспитанная псина, ухоженная, хоть и без ошейника. Наверное, хозяева выгнали на улицу — то ли надоел, то ли набедокурил злостно, то ли нечем стало кормить. Да мало ли по какой причине? Сейчас многие люди оказываются бездомными, что тут говорить о собаках, которым на роду неприкаянная жизнь прописана. Впрочем, судьба пса меня не интересовала, хотя не. скажу, что к домашним животным отношусь совсем уж равнодушно. Могу подкормить, погладить, поиграть… Но содержать дома — увольте!

У дверей кафе я остановился, повернулся к псу и сказал:

— Извини, мужик, что не приглашаю, но в кафе собакам вход воспрещен. Полная дискриминация.

Пес посмотрел на меня понимающим взглядом, тяжело вздохнул и медленно пошел прочь своей дорогой. Однако впечатление побитой собаки не производил голову нес высоко, с достоинством.

В небольшом зале кафе находилось всего два посетителя — за крайним столиком начинающий седеть мужчина, то ли поздний отец, то ли ранний дедушка, кормил мороженым то ли сына, то ли внука лет семи. Понятное дело, почему здесь пусто — утро да и не сезон. Это летом, когда на мощенном тротуарной плиткой пятачке у кафе выставлялись выносные столики, наблюдался наплыв посетителей, а в остальное время года разве что какой холостяк вроде меня сюда забредал.

Молоденькая официантка Нюра сидела за стойкой, подперши голову ладонями, и уныло наблюдала, как мальчишка методично поглощает мороженое. Другого занятия у нее не намечалось, и ей было откровенно скучно.

— Нюрочка, здравствуй, — сказал я с порога. Официантка перевела на меня соловый взгляд, но, узнав, тут же преобразилась. Вскочила с места, заулыбалась, расцвела.

— Здравствуй, Артемушка! Что-то давненько не захаживал. Аль женился, жена завтраками кормит?

— Типун тебе на язык! — наигранно ужаснулся я.

— Завтракать будешь или только кофе?

— И то и другое. — Пройдя к стойке, я сел на высокий табурет. — Жареные шпикачки, чипсы, кетчуп с паприкой и, естественно, кофе. Черный, натуральный.

— Бегу, родненький! — засуетилась Нюра. — Пять минут, и все будет готово!

Она включила кофеварку и умчалась на кухню — в межсезонье повар не работал и все готовила Нюра. Была она то ли дочкой хозяина кафе, то ли племянницей, о чем не раз намекала, ведя планомерную осаду моей холостяцкой жизни — мол, приданое есть, дело за тобой. А за мной «заржавело». Причем настолько, что захаживал сюда все реже и реже. Девочка симпатичная, аккуратная, но я таких, озабоченных созданием семейного очага, обходил десятой дорогой. Пеленки, распашонки, претензии… Зачем мне эта обуза?

Из динамика музыкального центра приглушенно лилась музыка и вкрадчивый мужской голос задушевно выводил:

М-да, как говорится, не по сезону… «Зимняя» песня закончилась и тут же сменилась бравурной «летней»:

Я чуть не расхохотался. Ни снега, ни тополиного пуха за окном не наблюдалось. Уж лучше бы сводку погоды передали.

За стойкой появилась Нюра со шкварчащими на сковородке шпикачами.

— Я тебе с лучком поджарила… Пальчики оближешь! — заявила она, выкладывая шпикачки на тарелку и пододвигая ко мне. Затем налила чашку кофе и поставила рядом.

Полив шпикачки кетчупом, я принялся за еду. Нюра присела напротив, подперла кулачком щеку и принялась смотреть на меня умильным взглядом.

— Ну, как?

— Что — как?

— Вкусно?

Я прожевал кусок и изобразил на лице восторг.

— Женюсь! — выпалил. — Немедленно!

— Тебе бы все шуточки шутить… — покраснела Нюра и, отведя взгляд, затеребила оборку фартука. — А я здесь одна, можно сказать, увядаю…

— Прямо-таки и увядаешь! Цветешь и благоухаешь! Не переживай, цветочек, сядет и на твой пестик мохнатый шмель.

И тут я. почувствовал на затылке чей-то пристальный взгляд. Скосив глаза на крайний столик, я увидел, что седеющий мужчина о чем-то тихо переговаривается со своим то ли сыном, то ли внуком. Значит, не он. Кто же тогда мог наблюдать за мной в пустом кафе? И, только переведя взгляд на зеркальную витрину за спиной Нюры, я понял, кто на меня смотрит. За окном, на тротуарной плитке у кафе, сидел рыжий пес и не сводил с меня взгляда. После вчерашних событий я был готов к тому, что за мной установят слежку, и мои чувства обострились. Причем настолько, что среагировали на взгляд голодного пса. Это уже паранойя…

Я повернулся на табурете и сквозь стекло посмотрел псу в глаза. Рыжий пес взгляда не отвел.

— Чья это собака? — спросил я, вновь поворачиваясь к Нюре.

— Какая собака?

— Вон, за окном.

— У меня здесь кафе, а не площадка для выгула животных, — обиженно протянула Нюра.

— Брось, Нюрочка, дуться, — ласково сказал я. — Жениха мы тебе найдем. Молодого, красивого и, главное, верного, а не такого кобеля, как я.

Нюрочка оттаяла. Хоть ни на йоту не верила пустопорожнему трепу, но ласка и клятвенные обещания действуют на женщин безотказно.

— Так чья это собака? — вернулся я к своему вопросу. — Ты же во дворе всех собачников знаешь, выгуливают своих питомцев под твоими окнами.

— Ага, — согласилась Нюра. — Как зима, снег, так все собаки сбегаются на площадку гадить… — Прищурившись, она всмотрелась сквозь стекло в пса. — Нет, эту псину в первый раз вижу… Бродячая она, вон и ошейника нет.

Я кивнул в подтверждение своей догадке и принялся доедать шпикачки. Вкусно Нюра готовила, знала, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Но на «вкусно поесть» я не собирался менять холостяцкую свободу.

«Летняя» песня о жаре и тополином пухе закончилась, и наконец прорезался голос диск-жокея:

— Зима давно сдала свои права, а до лета еще далеко. Поэтому наше музыкальное путешествие по временам года мы заканчиваем песней, соответствующей сегодняшним погодным условиям.

Из динамика страдальчески полилось:

Напрасно я иронизировал по поводу подборки песен — диск-жокей не зря ел свой хлеб, составляя программы.

— Пицца у тебя с чем? — спросил я, запивая завтрак лофе.

— Ты не наелся, родненький? — вскочила со стула Нюра. — С курятиной и грибами. Сегодняшняя.

— Острая?

— А какую ты хочешь?

— Без перца.

— Разогреть? — Нюра схватила с прилавка пиццу и метнулась к микроволновой печи.

— Не надо, — остановил ее я. — С собой возьму. Расплатившись, взял пиццу со стойки и встал.

— Спасибо, Нюрочка, было очень вкусно.

— Заходи чаще, — жалостливо, в тон звучащей песни протянула Нюра, глядя на меня томными глазами.

— Как только — так сразу! — клятвенно пообещал я. Выйдя из кафе, я остановился и посмотрел на пса.

Пес встретил мой взгляд спокойно и не подумал подняться, чтобы подойти. Что ж, как говорится, если гора не идет к Магомету…

Я подошел к псу, наклонился и протянул пиццу.

— Будьте любезны, угощайтесь.

Пес приподнял одно ухо, окинул меня взглядом сверху донизу и аккуратно взял из рук пиццу. Затем лег, вытянул передние лапы, положил на них пиццу и принялся не спеша есть.

Да уж, аккуратист еще тот, невольно восхитился я. Аристократ! Определенно домашний, воспитанный. Привык, что не он служить должен, а ему прислуживать. Глядя, как он «трапезничает», поневоле пожалеешь, что предложил пиццу не на одноразовом блюдечке с голубой каемочкой…

Из кафе во двор пробилась песня о «плачущих березах» — видимо, Нюра усилила звук. Была весна, и Нюра страдала.

Внезапно я понял, чем сейчас буду заниматься. Что просто необходимо сделать, если поневоле придется уносить ноги из Холмовска. Знал я одну такую плачущую по весне березку. Наверное, большая выросла, давно не проведывал…

— Будь здоров, — кивнул я рыжему псу и твердым шагом направился к стоянке, где вчера оставил «Жигули».

А вот тут рыжий пес растерял всю свою аристократичность, потому что, доев пиццу, побежал за мной, как и положено любой бездомной собаке, стремящейся обрести хозяина. Впрочем, обнаружил я его рядом с собой, только когда открыл дверцу машины.

— Извини, мужик, — покачал я головой. — Понимаю твое желание, но ничем помочь не могу. Ты — собака, а я, фигурально говоря, — волк. Привык в одиночку бродить, и попутчики мне не нужны.

Слово «попутчик» вызвало нехорошие воспоминания, и я запоздало глянул на заднее сиденье. Никого там не было. По идее — и быть не могло. Ни один уважающий себя агент два раза тот же прием к одному и тому же фигуранту не применяет.

— Так что — прости, — разведя руками, повторился я, сел в машину и тронулся с места.

Подъехав к будке сторожа, остановился, вышел, расплатился и, все же не удержавшись, обернулся. Пес сидел на асфальте там, где я его оставил. Сидел спокойно, с достоинством и отнюдь не производил впечатление брошенного.

Не знаю, что на меня больше подействовало: то ли его гордый, независимый вид, то ли воспоминание о вчерашнем непрошеном попутчике (не обязательно же он будет подсаживаться), но я изменил решение. Достал из багажника одеяло, открыл заднюю дверцу и бросил одеяло на сиденье. Пусть лучше собака сидит, чем двуногий с пистолетом. Отнюдь не лишняя предосторожность после вчерашнего происшествия у пивного ларька.

— Садись! — позвал я пса.

Пес не заставил себя упрашивать. Трусцой подбежал, но у машины вдруг остановился, заглянул в салон и, укоризненно посмотрел на меня. Затем сбросил одеяло с сиденья на пол, вспрыгнул на него и принялся основательно вытирать лапы. Посчитав дело законченным, он вскочил на сиденье, сел и надменно повернул ко мне голову. Мол, шеф, в чем дело? Пассажир сидит, пора бы и в путь трогаться.

— М-да, — обескуражено цокнул я языком. — А лимузин вам не подать? С баром в салоне, стереомузыкой и двумя молоденькими сучками?

Пес великосветски фыркнул и отвернулся. Понятно, почему его выгнали, — не каждый хозяин потерпит столь барское уничижение со стороны животного.

Я захлопнул дверцу, обошел машину, сел и включил зажигание.

 

Глава 6

Стоило мне выехать на проспект Лермонтова, как зазвонил сотовый телефон. Звонил Славка и приглашал на партию преферанса. Мол, они с Лешкой после вчерашнего культпохода с дамами на мюзикл «Бродвей — Таганка» решили вечером отдохнуть по-мужски.

Честно говоря, в карты я играть не любил, поскольку всегда знал, что у кого на руках, из-за чего приходилось делать глупые ходы, чтобы не всегда выигрывать. К тому же в моем положении до вечера еще нужно дожить. Поэтому я дал уклончивый ответ, что, скорее всего, не смогу — буду занят, а если смогу, то перезвоню. Славка принялся уговаривать, сильно налегая на мужскую солидарность, и одним из контраргументов было то, что Наташка вчера сдала мой билет на мюзикл какому-то парню, а после спектакля уехала с ним на такси. Приняв мое равнодушное «это ее дело» за крайнюю степень расстройства, Славка попытался утешить дежурным «не переживай, бабу мы тебе найдем», но я от «бабы» отказался, мол, зачем, когда куда проще отбить у него Елену — и дело с концом. Таких шуток Славка не переносил, разнервничался, раскричался, обозвал меня последними словами и отключился.

— Вот так теряют друзей, — философски объяснил я псу, пряча телефон в карман.

Пес никак не отреагировал. Сидел, водрузив лапы на спинку переднего сиденья и положив на них голову, смотрел в ветровое стекло. Дышал тихо, спокойно и, что удивительно, с закрытой пастью, а не как большинство собак — быстро, будто запыхавшись, с высунутым языком.

— Тебя как звать-то? — спросил я. — Барбос?

Пес бросил на меня короткий презрительный взгляд и недовольно зарычал.

— Правильно, какой ты Барбос с такими аристократическими повадками, — заметил я. — Разве что бывший хозяин в сердцах обзывал, потому ты и недоволен… Как же мне тебя называть, рыжий?

Опять недовольное ворчание.

— Хватит спесь проявлять, я тебя по масти назвал, а не по имени, — продолжал я. — Имя небось вычурное какое-нибудь типа Навуходоносор или Тэмбэсаддон…

Сам не знаю, каким образом вырвалось последнее слово, но пес и ухом не повел. Да и с чего бы? Нормальная собака, пусть даже очень умная, как эта, реагирует только на привычный, часто повторяемый набор звуков. Не слышал рыжий пес никогда ни слова «Навуходоносор», ни тем более — «тэмбэсаддон». Откуда? Если бы он сейчас зарычал, я бы поверил в нечистую силу.

— Вот что, — сказал я, — паспорта с собой у тебя нет, имени не называешь, поэтому гадать не буду. Назову-ка я тебя, такого рыжего и хитрого, Лис. И не возражать! — Я повысил голос, так как услышал недовольное ворчание. — Ладно уж, — смягчился я, — если такой привередливый, буду тебя величать Сэр Лис. Устраивает?

Пёс тяжело вздохнул и смирился.

Я остановился у цветочного киоска, купил четыре белые розы с фиолетовой каймой, и мы поехали дальше. На кладбище. Если предстоит в спешке покинуть город, то грех не побывать на могиле родителей. Хоть и неверующий, но у любого нормального человека должно быть что-то святое.

Единственное кладбище Холмовска находилось в километре от города на Щегловском косогоре — сланцево-глинистом геологическом образовании, на котором лишь ранней весной появлялись редкие клочки травы, а летом вся растительность выгорала на солнце. От этого кладбище с голыми крестами и надгробиями выглядело особенно уныло и безрадостно — даже более, чем положено месту последнего упокоения.

По извилистой, разбитой асфальтовой дороге я въехал на косогор, миновал кладбищенскую контору и свернул с центральной аллеи на грунтовую дорогу, огибающую кладбище слева и идущую вдоль высоковольтной линии передач. В будний день на кладбище никого не было, лишь с краю, за оградкой одной из могил, высаживал рассаду седой бледнокожий мужчина в плавках. Не имелось, видимо, у него сменной одежды, и пришлось раздеться, чтобы не испачкаться. Погода позволяла.

Я проехал мимо и остановил «Жигули», немного не доезжая второй опоры высоковольтной линии.

— Оставайся сторожить, — сказал я Лису, взял цветы, вылез из машины и захлопнул дверцу.

Пес не предпринял попытки покинуть салон и спокойно разлегся на заднем сиденье. Нормальная псина, определенно подружимся.

Плачущей березы, растущей у соседней с могилой моих родителей оградки, не было. Любит береза влагу, но, видимо, некому стало ее поливать, вот и высохла на каменистом косогоре, и ее спилили. Жаль, и красиво было, и хороший ориентир среди хаотично расположенных могил.

Минут пять я бродил по кладбищу, пока наконец не оказался на знакомом месте. И здесь сердце мое остановилось. Ни привычной оградки, ни двух черных скромных обелисков не было. На их месте покоилась громадная гранитная глыба, на которой восседал, распростерши крылья, бронзовый орел, покрытый сусальным золотом.

Я растерянно огляделся. Нет, память не подводила, место было тем самым, где пять лет назад похоронили родителей. Доходили до меня слухи, что на месте «бесхозных» могил «крутые» мира сего устраивают новые захоронения, но это делалось на центральной аллее, а не на отшибе…

Тут тоже лежал «крутой», и «братки» упокоили его монументально, со знанием дела. Мощная полированная плита навеки запечатывала его в подземном мире, а с гранитной глыбы на плиту, хищно раскрывши клюв, взирал золоченый орел. Будто сторожил, чтобы покойник не вылез. Эпитафия, выбитая на глыбе славянской вязью, гласила, что здесь покоится некто с еще более аллегорической, чем монумент, фамилией Мамонт, и как жаль, что он не успел свершить всего, что было задумано. Надо понимать, из-за «задумок» его и придавили монументальной глыбой да еще и пернатого сторожа приставили. Чтоб, значит, не вздумал ожить и продолжать. Уходят в прошлое времена доисторических монстров…

Но мне не было смешно от аллегорической картины. Было горько и больно. Настолько больно, что потемнело в глазах. И это при моей-то нечувствительности к физической боли…

И все же червячок сомнения, нереальности происходящего, абсурдности глодал душу. Что-то здесь не так. Я взял себя в руки и заставил перечитать эпитафию. И наконец увидел то, от чего мороз опять пробежал по коже. «Ушли» Мамонта из жизни в неполные тридцать пять лет, а «запечатали» в вечную мерзлоту камня семь лет назад. Семь лет назад! То есть за два года до гибели моих родителей.

Проблеск надежды, что меня подвела фотографическая память, угас через полчаса, когда я скрупулезно обследовал всё могилы в округе и вновь вернулся к монументальному надгробию Марку Мироновичу Мамонту. Могилы родителей нигде не оказалось, ее место было только здесь. Но почему на ее месте появилось столь помпезное захоронение, да еще с датой смерти покойника на два года раньше их гибели? Быть может, у какого-то Мастодонта Мамонт при жизни в печенках сидел, и теперь его захоронение перенесли с центральной аллеи подальше?

Не было у меня ответов на эти вопросы, и тогда я направился в кладбищенскую контору, хотя в том, что там прольют лучик света на ситуацию, сильно сомневался. Сомнения еще более усиливались от тонкого дурманящего запаха, преследовавшего меня на кладбище. Вначале я не мог понять, что меня настораживает в этом запахе, затем вспомнил — точно так пахло вчера от пассажира-налетчика. Но здешний запах не имел никакого отношения к парфюмерии — пахла весенняя фиалка, наверное, единственная из цветов, распускавшаяся на сланцевом безжизненном косогоре.

Как и предполагал, ответов на свои вопросы в конторе я не получил. Директором кладбища оказался молодой парень, мой ровесник, который работал всего второй год. К моей проблеме он отнесся с пониманием, долго сочувственно кивал, но ничем помочь не мог — два года назад, как раз перед вступлением его в должность, в конторе случился пожар, и архив сгорел. Мне сразу стало понятно, зачем сгорел архив, и я прекратил расспросы. Оставил директору данные родителей, свой телефон и пообещал сто долларов, если он вдруг обнаружит перезахоронение. Больше предлагать не рискнул, иначе где-нибудь на отшибе обязательно появится фальшивая могила.

Возвращаясь к машине по грунтовой дороге вдоль высоковольтной линии, я вдруг обнаружил, что по-прежнему сжимаю в руке розы. Класть цветы у помпезного надгробия Мамонта, затоптавшего память о самых близких мне людях, не хотелось, но и выбрасывать не годилось. Положу на какой-нибудь безымянной могиле…

От разливавшегося над кладбищем аромата весенней фиалки слегка кружилась голова, но его ассоциация с запахом дешевой парфюмерии вчерашнего пассажира-налетчика навеивала мысль о том, что заинтересовавшиеся мной люди имеют какое-то отношение к осквернению могилы родителей. Трезвым рассудком я понимал, что оснований для этого нет, но сердцу не прикажешь.

Проходя мимо оградки, где с час назад в цветнике высаживал рассаду седой мужчина, я замедлил шаг и вдруг узнал его. Это был случайный знакомый, с которым мы рядом пили пиво за стойкой у липового сквера. Именно он поставил тогда неутешительный диагноз упавшему парню. Мужчина закончил работу, оделся и теперь готовил поминальный обед. Налил пластиковую стопку водки, прикрыл, ее печеньем и опустил на постамент рядом с лежащей там книгой.

Я подошел ближе, С небольшой гранитной стелы на меня смотрела молодая и очень, красивая женщина. «Татьяна Владимировна Бескровная», — прочитал я. По датам рождения и смерти ей было пятьдесят три года, и вряд ли она выглядела столь молодой. Но для мужа она всегда останется такой…

— Царство небесное, — сказал я.

Мужчина повернулся ко мне, посмотрел, но, похоже, не узнал. Налил стопку водки, протянул мне. Затем поднял свою.

— Земля пухом… — глухо проронил он и выпил. Я последовал его примеру.

— Закусывайте, — предложил он, указывая на металлический столик.

На разложенных на столике машинописных листах стояла бутылка водки, баночка с маринованными огурчиками, высилась стопка бутербродов с колбасой и сыром. Я взял огурчик, откусили протянул мужчине цветы.

— Положите ей…

Мужчина вздрогнул, недоуменно посмотрел на меня, но цветы взял и, нагнувшись, положил их на бортик цветника слева от стелы.

— Она гвоздики любила… — пробормотал он. Справа от стелы лежали крупные алые гвоздики.

— Простите, мы знакомы? — спросил он, распрямляясь. — В последнее время я стал очень рассеян, многих не узнаю…

Только теперь я понял его недоумение — видимо, поначалу он принял меня за одного из опустившихся алкоголиков, повадившихся в последнее время на кладбище опохмеляться. Беспроигрышный вариант— выразишь соболезнование родственникам, тут тебе и чарочку поднесут. А вчера, видимо, несмотря на экстраординарность происшествия у пивного ларька, он меня не запомнил. Бывает… Это у меня память фотографическая, а у большинства людей, в чем я неоднократно убеждался, память коротка.

— Нет, не знакомы, — сказал я. — Пришел родственников проведать, да могилы не нашел.

Не стал я вдаваться в подробности и объяснять, что родственники — это родители. У человека свое горе.

— А в конторе были?

— Был. Архив сгорел, и никто помочь не может..

— Да-а… — сочувственно вздохнул седой мужчина и налил в стопки. — Земля пухом всем нашим родным и дорогим, ушедшим от нас.

Мы выпили, я взял бутерброд. Водка была низкого качества, колбаса дешевой. Отвык я от такого, но отказываться на кладбище не принято.

Солнце пригревало, не было ни ветерка, навязчиво пахло фиалкой, вместо щебета птиц натужно, на одной ноте, трещали высоковольтные провода.

Взгляд скользнул по надгробной стеле, ухоженному цветнику с высаженной рассадой и невольно задержался на книге, лежащей на постаменте. На глянцевой обложке был изображен махаон, вверху стояла надпись: «Валентин Бескровный. Экспедиционные заметки экзонатуралиста».

— Вы — ученый? — спросил я, сообразив по фамилии, что передо мной автор.

Мужчина перехватил мой взгляд и криво усмехнулся.

— Нет. Писатель. Фантаст.

— Валентин…

— Валентин Сергеевич, — представился он, протягивая руку.

— Артем… Можно без отчества, молодой пока.

— Это временный недостаток, — вздохнул писатель. — Молодость быстро проходит. Как и жизнь.

Он перехватил мой недоуменный взгляд, брошенный на столик с бутербродами, и невесело хмыкнул.

— Удивляетесь, что так скромно? Перефразируя классика, слухи о писательских гонорарах сильно преувеличены. Я бы даже сказал — чересчур. Хотите стать нищим, подавайтесь в писатели.

Я скептически улыбнулся. В моем представлении писатели всегда были интеллектуальной элитой, и платить им должны соответственно.

— Это абсолютно серьезно, — вновь понял меня Валентин Сергеевич. — Для того чтобы хоть как-то сводить концы с концами, нужно писать два-три романа в год, причем неважно, какого качества. Хоть полову. Главное — чтобы твоя фамилия пестрела на книжных Прилавках. Тогда ты зарабатываешь имя, тобой начинают интересоваться престижные литературные агентства, которые и выбивают из прижимистых издателей достойные гонорары. А если пишешь роман год или дольше, то, каким бы высокохудожественным он ни оказался, тебе на роду написано быть нищим. Одна надежда на Нобелевскую премию…

Я оторопело глянул на него и увидел в прищуренных глазах смешинки.

— Шучу, конечно, — усмехнулся он и принялся разливать остатки водки. — Давайте третий раз, как положено.

— Царство небесное… — сказал я, выпивая. Валентин Сергеевич промолчал. Стоял, смотрел скорбным взглядом на стелу, и губы его беззвучно шевелились. Будто молитву читал. Затем выпил и стряхнул капли водки из стопки на землю.

— До свидания, Таня, — сказал он севшим голосом. — Я скоро приду…

И стал собирать объедки в полиэтиленовый пакет.

— Давайте я вас подвезу, — предложил я.

— А вы на машине?

— Вон, видите, стоит на дороге. Валентин Сергеевич прищурился, посмотрел на «Жигули».

— Спасибо, не откажусь. А то до автобусной остановки километра три пешком топать… — Он засуетился. — Подождите минутку, соберу мусор.

— Не торопитесь, я подгоню машину, — сказал я и направился к «Жигулям».

Лис к моему долгому отсутствию отнесся спокойно, но едва я сел за руль, как он повел носом и неодобрительно фыркнул.

— Но-но! — прикрикнул я. — Мне только личной автоинспекции не хватало!

Однако стекло опустил, чтобы запах водочного перегара не настаивался в салоне. И тут я увидел, что возле помпезного надгробия Мамонту стоит какой-то парень, однако разглядеть его из-за слепящего блеска позолоченного орла не смог. Да и ни к чему мне это, удивляло другое, что к Мамонту кто-то приходит. Мне всегда казалось, что «крутых» мира сего только хоронят с помпой, но затем место последнего упокоения никто не посещает. Оказывается, и в криминальной среде у кое-кого имеются человеческие чувства.

Тень недоверия шевельнулась в душе, и я оглянулся на пса. Может, парень делает вид, что пришел почтить память безвременно усопшего, а на самом деле он один из моих вчерашних «знакомцев» — хотел подсесть в машину, но его отпугнул Сэр Лис? Естественно, пес на мой немой вопрос не ответил.

Валентин Сергеевич ждал меня на обочине с большой сумкой в руках, из которой торчал веник.

— Садитесь, — предложил я, открывая переднюю дверцу.

— Сумку на заднее сиденье… — заглядывая в салон, начал он и запнулся, увидев пса.

— Боюсь, не получится. Там; видите ли, хозяин сидит. Поставьте себе в ноги, места хватит. Сэр Лис, разрешите вам представить — писатель Валентин Сергеевич Бескровный.

— Мое почтение, — с поклоном произнес Валентин Сергеевич, усаживаясь и втискивая сумку между колен. Игру он принял.

Пес снова принюхался и снова фыркнул.

— М-да, действительно сэр, — согласился Валентин Сергеевич, оглядываясь на пса. — Табачный дым тоже не переносит?

— Не знаю, не курю.

— Тогда и я потерплю, а то ваш хозяин осерчает… Подбросьте меня до ближайшей автобусной остановки.

— Зачем? Я вас доставлю прямо к дому — не каждый день писателя вожу.

— Хоть какая-то выгода от творчества, — рассмеялся Валентин Сергеевич. — А вы, простите, кем работаете, если не секрет?

— Никем, — честно признался я. — Можно сказать, безработный.

Я тронул машину с места и непроизвольно посмотрел в зеркальце заднего вида. У помпезного надгробия господину Мамонту уже никого не было. Уйти парень никуда не мог — отсюда кладбище хорошо просматривалось, — видимо, присел на скамеечку, водку пьет за помин души. Что-то я стал излишне подозрителен.

— Хорошо живут безработные, — без тени зависти заметил Валентин Сергеевич. — На машинах раскатывают…

— Есть много способов заработать деньги, не прилагая особого труда.

— Паре приемов научите?

— У вас не получится, — покачала головой. — Вы ведь — интеллектуальная элита.

— М-да… — раздумчиво протянул Валентин Сергеевич. — Сколько живу все более убеждаюсь, что эти понятия несовместимы.

— Какие?

— Интеллект и элита.

Я хмыкнул. Писатель попал в точку.

— Ну уж, в первом вам не откажешь. Вы где живете?

— Лермонтова, сто двадцать.

— А подъезд?

— Третий. Этаж второй.

Я недоуменно глянул на него и увидел, что он с лукавым прищуром смотрит на меня.

— Если бы не шутил при такой жизни, — невесело улыбаясь, сказал он, — то давно повесился.

 

Глава 7

Спасибо, — сказал Валентин Сергеевич, когда я подвез его к подъезду. Выставив сумку, он неуклюже выбрался из машины. — Кофейку не желаете? внезапно предложил он. — Давненько у меня гостей не было, хочется посидеть, поговорить…

Я его понимал. Тяжело вдовцу жить в опустевшей квартире.

— Я-то не против, но не знаю, как к этому отнесется Сэр Лис. Вдвоем примете?

— М-да… — с сомнением протянул Валентин Сергеевич. — Это проблема, но не с моей стороны. Не уверен, что Пацану такой гость понравится.

— У вас маленький сын?

— Нет, — рассмеялся он. — Кот по кличке Пацан.

— Это действительно проблема, — согласился я и, повернувшись к псу, спросил: — Сэр Лис, как вы относитесь к кошачьим?

Кажется, пес меня понял, и если бы собаки умели равнодушно пожимать плечами, то так бы и сделал. Но он лишь вздохнул.

— Значит, так, — сказал я, — если увижу хотя бы намек на недовольство, не говоря уже о том, чтобы голос подать, выгоню к чертовой матери, несмотря на родословную. Вам понятно, сэр?

В этот раз пес одарил меня уничижительным взглядом, фыркнул и отвернулся. Мол, кому-кому, но не тебе читать мне нотации.

— Он у вас чистокровный? — заинтересовался Валентин Сергеевич. — И какой породы?

— А черт его знает. Но гонора на десятерых аристократов хватит. Так что, рискнем?

Валентин Сергеевич задумался на мгновение, затем махнул рукой.

— Была не была! Вы гарантируете, что он не загрызет кота?

— Приложу максимум усилий, чтобы не допустить кощкоедства, — заверил я, хотя в душе сомневался.

Мы поднялись на второй этаж, и Валентин Сергеевич с некоторой опаской открыл дверь. У порога нас встретил большой черный кот, единственными белыми отметинами у которого были клыки, сильно выступающие из пасти. Этакий небольшой саблезуб, и, исходя из смиренного поведения Сэра Лиса, неизвестно, кто кого мог загрызть, несмотря на разницу в росте. К нашему обоюдному удивлению, ни кот, ни пес друг на друга не обратили внимания. Вот и верь после этого пословицам о неуживчивости кошек с собаками. Кот с мурлыканьем крутился у ног хозяина, а Сэр Лис вытер о половик лапы, вошел и сел в прихожей. Как посмотрю, к чистоплотности его приучили основательно.

— Вот уж не ожидал, — покачал головой Валентин Сергеевич.

Я с улыбкой развел руками, но с таким видом, будто имел самое непосредственное отношение к воспитанности пса.

— Проходите в кабинет, — предложил Валентин Сергеевич, — а я сейчас быстренько обслужу кота и кофе сделаю. Как и у вас, хозяин в квартире не я, а это черное создание.

Некогда добротно оформленная квартира писателя выглядела неухоженной. Старенькие, выцветшие обои, местами покоробленный линолеум красноречиво свидетельствовали о том, что ремонт давно не делали и, по всей видимости, в обозримом будущем не собирались. Стены в кабинете были увешаны книжными полками с мутными стеклами, у окна, с давно не крашенными, кое-где облупившимися рамами, стоял письменный стол со стареньким маломощным компьютером, в углу — журнальный столик и два кресла с донельзя подранной котом обивкой. Не могу сказать, что я такой уж чистюля, и у меня в квартире пыль встречается, но все-таки разница между жилищами холостяка и вдовца существенная.

Чувствовалось, что когда-то здесь хозяйничала женская рука, но не стало ее, и все начало приходить в запустение.

От нечего делать я прошелся взглядом по книжным полкам. Фантастика, классика мировой литературы, справочники… На одной полке, заполненной на две трети, стояли книги Бескровного: полтора десятка авторских и десятка три сборников. Некоторые из них я читал и даже вспомнил отдельные повести. Не думал, что в нашем городке живет писатель, да еще столь плодовитый. Почему-то представлялось, что писатели такого уровня должны обязательно жить в столице.

Книжные полки виселив шахматном порядке, и в проемах над ними стояла разная дребедень: пара подсвечников с оплывшими свечами, фотографии в рамках, статуэтки из дерева, дискеты в коробках… Мое внимание, привлек рисунок на небольшом пожелтевшем листке ватмана, тоже обрамленный в легкую металлическую рамку. Рисунок был выполнен в одном тоне — фиолетовой шариковой ручкой, но сделан мастерски. Несомненно, работа талантливого художника. На рисунке была запечатлена пустыня на неизвестной планете, из барханов кое-где торчали наполовину засыпанные песком скалы, изъеденные эрозией. На переднем плане стоял вездеход, а чуть в стороне от него двое космонавтов в легких скафандрах разглядывали скалу. Все скалы были похожи на изваяния, и в том-то и заключалось мастерство художника, что рисунок не давал прямого ответа: прошлось ли по скалам долото ваятеля давно вымершей цивилизации или это очередная шутка природы в результате выветривания.

Я отошел от картины, сел в кресло. Стуча по линолеуму когтями, вошел пес и сел рядом.

— Молодец, хорошо себя ведешь, — похвалил я. — Придем домой, косточку дам.

Пес скосил на меня глаза и фыркнул.

— Не заскучали?

В дверях появился Валентин Сергеевич с подносом. Он поставил на столик чайник, банку растворимого кофе, сахарницу, чашки.

— Извините, что кофе растворимый. Люблю натуральный, но… Его Таня готовила, и готовила так, как никто не умеет. С корицей… После ее смерти никак не отважусь повторить, хотя рецептуру знаю — учила меня.

Он сел.

— Готовьте кофе по своему вкусу. К сожалению, к кофе ничего предложить не могу. Из съестного в доме только борщ и «Китекат». Но «Китекат», честно скажу, не дам. Есть на него потребитель.

Похоже, писатель бравировал, шуткой пытаясь прикрыть нищету.

— Это дело поправимое, — сказал я, вынул из кармана сотовый телефон и набрал номер. — Стол доставки? Пожалуйста, двух цыплят-гриль, горячих… — Я услышал недовольное ворчание пса и поправился: — Ах, сэр, простите, трех… Кетчуп, зелень, лаваш и бутылку коньку… Лермонтова сто двадцать, семьдесят восьмая. Через двадцать минут? Хорошо.

— Право, зачем вы так… — смутился Валентин Сергеевич.

— Не часто с писателями кофе пить приходится, — улыбнулся я. — А точнее, впервые.

— Да уж, живут безработные… — повторился он. — Самому, что ли, к ним податься?

— Ну, положим, безработный — это я утрировал. Скажем так: человек без определенного рода занятий. Наследство позволяет не работать.

Валентин Сергеевич уколол меня острым взглядом, но ничего не сказал. Ужи не знаю, что он обо мне подумал, но что за наследство, я уточнять не стал. Со вчерашнего дня сам сомневался, что мои способности имеют отношение к прямой наследственности.

— Как посмотрю, у вас много написано, — сказал я, уходя от скользкой темы.

— Ошибаетесь, вздохнул писатель. — Немного. Тут больше переизданий.

— Если переиздают, значит, нравится читателям.

— Не уверен, — поморщился он. — Сейчас такую полову издают и переиздают, что поневоле начинаешь сомневаться в себе.

— Что вы, право, так себя уничижаете, — сказал я.

— Упаси боже, если вы подумали, что я рисуюсь или кокетничаю, — вздохнул он. — Не скрою, раньше считал, что пишу «нетленку», и был о своем творчестве очень высокого мнения. Но после смерти Татьяны многое изменилось. Теперь я на все, что написал, смотрю, так сказать, с горних вершин, хотя в бога не верю. Все мои потуги — это суета и шелуха с точки зрения Вечности.

— Зачем тогда пишете? — спросил я, прихлебывая кофе. Кофе оказался на удивление вкусным, ароматным, и я с любопытством осмотрел банку. Наш, российский, а не хваленый «Nescafe». Понятное дело, пока за рубежом его приготовят да к нам привезут, он успевает выдохнуться, а наш — свежеприготовленный. Аромат в кофе — наиглавнейшее.

— Зачем пишу? Привык, к тому же это у меня получается. А потом, работа писателя ничем не лучше и не хуже любой другой. Например, рядового бухгалтера. Он-то никогда не думает, что за свой труд будет увековечен, так почему же я должен надеяться на занесение своего имени в скрижали Истории? Одна лишь разница у нас с бухгалтером: его вознаграждение за труд называется зарплатой, а мое — гонораром. Хотя в конечном счете и то и другое — деньги.

Все-таки писатель кокетничал: если работу бухгалтера оценивают только финансовые инспекторы, то творчество писателя — десятки тысяч людей. Но я не стал заострять на этом внимание.

— Не возражаете, если закурю? — спросил он. — Для заядлого курильщика кофе без сигареты — перевод продукта.

— Вы у себя дома, — развел я руками.

— А Сэр Лис возражать не будет? Мой Пацан табачного дыма не переносит, как заметит меня с чашкой кофе, тут же уходит в другую комнату. Видите, и не подумал сюда заглянуть.

— Тогда и Сэр Лис, если ему не понравится, может выйти.

Валентин Сергеевич достал пачку «Новости», вытащил сигарету с черным фильтром и закурил. Пес сморщил нос, отвернулся, но ни фыркать, ни демонстративно уходить не стал, будто понимал, что находится в гостях.

— Божественно! — пригубив кофе, объявил писатель.

— Вы только фантастику пишете?

— Сейчас — только.

— И вы верите во все это?

— Во что — все?

— В ЭТО.

Я указал на рисунок, стоявший на книжной полке.

— В это?! — несказанно удивился Валентин Сергеевич. — А чему тут верить? Американцы уже давно по Луне ходили, так что это непреложный факт, не имеющий к вере никакого отношения.

— Я имел в виду летающие тарелочки, внеземные цивилизации и тому подобное.

— Ах, вот вы о чем… — грустно улыбнулся он. — Нет, не верю. То есть в то, что где-то в необозримом космосе

существуют цивилизации разумных существ, я верю, но вот в контакт с ними… Вселенная настолько многообразна, что, несмотря на свою бесконечность, не терпит повторения биологических видов. А это первостепенное условие для контакта, поскольку интересы даже очень близких между собой биологических видов редко пересекаются. Второе немаловажное условие — одинаковая, а лучше всего близкая ступень развития. Ну о каком контакте может идти речь, скажем, между нами и питекантропами?

— Это почему же? — возразил я. — Во многих фантастических произведениях описаны контакты с доисторическими людьми.

Валентин Сергеевич рассмеялся.

— Вы глубоко заблуждаетесь. Описаны не контакты, а встречи. Контакт прежде всего подразумевает обмен взаимовыгодной информацией. Спрашивается, какую интересную для нашей цивилизации информацию мы можем получить от питекантропов? Да никакую. Нет, конечно, в некоторых произведениях авторы кое-что предлагают, например, из области парапсихологии, которой якобы наши пращуры владели гораздо лучше нас, но это настолько надуманно, что не выдерживает никакой критики. Что же касается обратного потока информации, то есть от нас к питекантропам, то можно, конечно, насильственным образом внедрить в их среде современные технологии, и, вполне вероятно, питекантропы будут ими пользоваться. Однако в том, что они смогут понять, как устроен, скажем, телевизор, имеется большое сомнение. Обучить ездить на самокате можно и медведя, но понимание того, что такое колесо и принцип его действия, медведь никогда не усвоит. Для этого нужно иметь достаточно развитый мозг, а мозг питекантропа биологически еще не эволюционировал до того уровня, чтобы осмыслить многие чисто технологические процессы, не говоря уже об абстрактных понятиях. Возьмем, к примеру, такую абстрактную науку, как топология. Сколько ни вдалбливай питекантропу понятие о четвертом измерении, для него это будет темный лес. Мы же можем представить себе развертку четырехмерного куба, однако, в свою очередь, представить этот куб в четырехмерном пространстве не в состоянии. Вполне возможно, что с развитием цивилизации и эволюцией нашего мозга мы сможем свободно оперировать не только четырехмерным пространством, а и многомерным. Но! Вот здесь и возникает то самое «но!», потому что с точки зрения уже этой высокоразвитой цивилизации мы, теперешние, будем выглядеть питекантропами. И, исходя из всего этого, контакт между цивилизациями разных ступеней развития невозможен.

Да, лихо, писатель завернул. Я уж и не знал, кем себя со своими способностями чувствовать: то ли питекантропом, «якобы владеющим парапсихологией», то ли существом более высокого порядка, чем обычные люди.

— Допустим, все обстоит именно так, как вы говорите, — сказал я. — А разве невозможен контакт между представителями различных биологических видов, находящихся на одной ступени развития цивилизаций?

— Вот здесь вы и попались на антропоцентризме! — рассмеялся писатель. — Как я уже говорил, Природа не терпит однообразия, в частности, на Земле число известных биологических видов только животных и растений, не учитывая вирусов, бактерий, водорослей и прочих, около двух миллионов. А человек — единственный разумный вид из этих двух миллионов.

— При чем здесь антропоцентризм? — возмутился я. — Я считаю, что любой из видов может стать разумным и создать свою цивилизацию.

— Именно свою! — саркастически хмыкнул Валентин Сергеевич. — А вы утверждаете, что это будет цивилизация одного уровня с человеческой. В этом и проявляется ваш антропоцентризм. Вам кажется, что все цивилизации развиваются по техногенному пути и их уровни развития сопоставимы. Но ведь возможен биогенный путь, энергогенный, да черт его знает, какой еще. Поэтому цивилизация другого биологического вида будет настолько отлична от нашей, что трудно представить точки пересечения интересов. Знаете известную дилемму: козленок хочет бодаться, а щенок — кусаться? Приблизительно так и с цивилизациями, только пропасть между ними гораздо большая. Возьмем, к примеру, таких общественных насекомых, как муравьи. В первом приближении можно считать муравейник своего рода цивилизацией. Способ передачи информации у нас речевой и письменный, а у муравьев — тактильный (прикосновением), визуальный (дрожанием усиков-антенн) и одорантный (посредством запаха). Мы — двуполые, они в основном — бесполые; мы, каждый в отдельности, — личности; они, в силу своих функциональных особенностей, — скорее единый организм, чем сообщество. Мы замечаем муравьев только тогда, когда они поселяются в доме, они нас — когда кто-то вздумает ворошить палкой муравейник. Вот и все точки соприкосновения наших сообществ. Спрашивается, о каком контакте между людьми и муравьями может идти речь, если устройство наших цивилизаций столь разительно отличается?

— По-моему, вы утрируете, — попробовал возразить я. — В качестве примера вы выбрали сообщество неразумных насекомых и пытаетесь представить муравейник как цивилизацию.

Валентин Сергеевич рассмеялся.

— Это из каких же соображений вы лишаете муравьев разума? Опять антропоцентрических — потому что с позиции человека вы не видите в поведении муравьев разумности? Давайте проведем мысленный эксперимент — вы берете палку и ворошите муравейник. Что будут делать муравьи? Муравьи-солдаты атакуют вас, стремясь укусами если не убить, то отогнать, муравьи-строители начнут восстанавливать муравейник, муравьи-санитары займутся погибшими особями… А теперь представим, что кто-то из высокоразвитой цивилизации возьмет громадную палку и поворошит наш «муравейник», допустим, Москву. Что будут делать люди? Вооруженные силы атакуют неприятеля всеми возможными средствами, силы гражданской обороны начнут разбирать завалы, похоронные команды — хоронить погибших… Так кто из нас разумен, а кто нет? Или вот такой пример, вроде бы из иной области, но на самом деле той же, только рассмотренной под другим углом зрения. Человек подходит к дереву и видит, что высоко на тонкой ветке висит груша. Как ее достать? Очень просто — он берет палку и пытается ее сбить. А в это время в кустах по соседству сидит себе такой серенький, ушастенький кролик и оценивает действия человека. «Какое примитивное животное, — думает кролик. — Во-первых, груша незрелая, во-вторых, зачем тратить столько усилий, когда проще «приказать» груше созреть и упасть прямо в лапы?»

Я не нашелся что ответить, но, на мое счастье, раздался звонок в дверь.

— Доставка продуктов прибыла, — сказал я, вставая.

— Вы цыплят-гриль заказали? — спросил Валентин Сергеевич.

— Да.

— Тогда готовьтесь к концерту… — вздохнул он.

Я недоуменно посмотрел на него, но, так и не получив разъяснения, пошел открывать дверь. И, только расплатившись с посыльным и закрыв за ним дверь, понял, что подразумевалось под концертом.

Из соседней комнаты, учуяв залах горячего гриля, с мявом выскочил кот и начал бросаться на объемистый пакет.

— Во-от… — назидательно протянул Валентин Сергеевич. — Такой у меня Пацан. Его «Китекат» не корми, а дай поглодать косточки цыплят-гриль. С таким хрустом поглощает, что всем собакам в округе завидно.

Я бросил взгляд на пса. Сэр Лис держался с достоинством и осуждающе взирал на кота.

— Как бы драки не вышло… — пробормотал Валентин Сергеевич, встал с кресла, схватил кота за шиворот, зашвырнул в другую комнату и быстро захлопнул дверь. Тотчас с обратной стороны в дверь шмякнулось тело кота и донесся протяжный, требовательный вой.

Я выставил на стол продукты, а Валентин Сергеевич развернул фольгу на одном из цыплят и начал отделять мясо от костей.

— Накормлю побыстрее, — объяснил он, — а то, бедняга, совсем изведется.

К грозному вою из-за дверей добавилось ожесточенное царапанье филенки.

Валентин Сергеевич сложил кости на одноразовую тарелку и скрылся в соседней комнате. Вой, как по мановению волшебной палочки, прекратился, послышалось рычание и столь громкий хруст, что брала оторопь. Можно сказать, нецензурный хруст, отнюдь не приличествующий коту.

Я покосился на пса.

— Надеюсь, сэр, вы будете вести себя более культурно, — сказал я ему, затем развернул порцию цыпленка и поставил на пол.

Пес тяжело вздохнул и принялся аккуратно есть, неторопливо объедая мясо и оставляя кости.

— М-да, сэр, а вы, оказывается, очень старый пес. Зубы сточились, и кости уже грызть не можете. Наверное, потому и выгнали…

Неожиданно я подумал, что сегодня мной не интересовался никто из той самой таинственной организации, которая вчера занялась делом вплотную, К чему бы это? Затаились, перегруппируют силы после смерти веснушчатого парня?

В комнате вновь появился Валентин Сергеевич с двумя рюмками.

— А теперь, Артем, — сказал он, — давайте выпьем за знакомство.

Я распечатал бутылку коньяку, налил в рюмки, и мы выпили.

— Хороший напиток, — причмокнул губами писатель. — Давненько не потреблял.

— Неплохой коньячок, — согласился я, закусывая. Некоторое время мы ели молча, затем я решил взять бразды правления разговором в свои руки.

— Валентин Сергеевич, я внимательно слушал вас… Любопытная ситуация получается. В летающие тарелочки вы не верите, в возможность контактов с иными цивилизациями тоже… В то же время пишете фантастику. О чем же вы пишете?

— Вот, — рассмеялся писатель. — Это хороший вопрос. О человеке. О его возможностях, в том числе и еще неизвестных. О пытливости ума в неординарных ситуациях. К сожалению, в обычной литературе об этом ярко сказать нельзя. Разве что в детективной, но, право слово, сюжет в детективах, несмотря на свою динамичность, практически всегда опирается на низменные пороки человека. Миром правят деньги, но двигает прогресс бескорыстное любопытство, и лучше, чем в фантастике, об этом не скажешь.

В это время в комнату стремительно вбежал кот, подскочил к тарелке пса, оттолкнул его и с жадностью набросился на цыпленка, проявляя только что упомянутые «низменные пороки». Мы оцепенели, думая, что сейчас разгорится драка. Ничего подобного. Пес отодвинулся, скептически посмотрел на кота и ушел к окну, где сел с гордым и независимым видом.

— Вы уж нас извините, разведя руками, нервно хохотнул Валентин Сергеевич, — такие мы беспардонные. Это собаку можно выдрессировать, а кота никак нельзя.

Сэр Лис пренебрежительно фыркнул.

 

Глава 8

За бутылкой коньяка мы просидели до позднего вечера. От спиртного Валентин Сергеевич размяк и пустился в разглагольствования о фантастике. Он сменил менторский тон на доверительный, и, хотя по-прежнему чувствовалось превосходство его эрудиции, беседа протекала на равных. Всю свою жизнь я умело избегал разговоров о гадалках и предсказаниях, но сейчас рискнул и, пользуясь тем, что писателя в первую очередь интересуют неординарные человеческие способности, направил беседу именно в это русло. Как и на все прочее, и по этому вопросу у писателя было свое мнение. В предвидение будущего он не верил, считая, что время неподконтрольно, поэтому стопроцентное предсказание событий невозможно. Прошлое, по его мнению, незыблемо и неизменяемо, а будущее настолько многовариантно, что предсказывать какое-либо событие можно лишь с какой-то долей вероятности, основываясь на чисто логических предпосылках. Например, когда вырыт котлован, то не составит особого труда предсказать, что дом будет построен. Если при этом подрядчик, воруя, нарушает технологию и в состав связующего раствора кладется меньше цемента, то также легко предсказать, что дом со временем рухнет. Но предсказать, что дом рухнет точно через пять лет шесть месяцев и три дня в двенадцать часов пополудни, никому не под силу. При этом скепсиса у писателя было сверх меры, любое экстраординарное событие он старался рассмотреть с реалистических позиций, что порой вызывало у меня легкое недоумение: фантаст — и так рассуждать… Прежде всего, все туманные предсказания вроде «с востока на Европу нахлынут темные силы» он сразу отмел как несостоятельные и некорректные, впрочем, и им дав объяснение. Во-первых, на Европу ни с запада, ни с севера, ни с юга ничего, кроме вод Мирового океана, «нахлынуть» не может в силу ее географического положения, а во-вторых, под «темными силами» можно трактовать все, что угодно: от орды монголотатар до эпидемии гонконгского гриппа. Когда же я спросил, как быть с удачливыми игроками, срывающими банк в рулетку раз, два и три подряд, то и тут он нашел реалистическое объяснение, но перед этим, хитро покосившись на меня, рассказал анекдот.

«Приходит к попу мужик и жалуется, что не верит в чудо.

— Как же так, — удивляется батюшка, — и в слезы Богоматери, выступающие на иконе, не веришь?

— Химия это, батюшка…

— Хорошо, — говорит батюшка, — приведу тебе пример из нашей повседневной жизни. Неделю назад звонарь Парамон напился, залез на колокольню и сорвался оттуда. Упал, и мало того, что жив остался, ни переломов, ни ушибов, ни царапинки на теле. Что это, как не чудо?

— Случайность, батюшка.

— Пусть так. Но на следующий день он опять напился, взобрался на колокольню и упал с нее. И опять жив-здоров. Что это?

— Совпадение, батюшка.

— Хорошо, — серчает поп. — Однако намедни звонарь снова напился, взобрался на колокольню и снова сорвался. И опять целехонек. Что это, по-твоему, как не чудо?!

— Это уже тренировка…»

Мы посмеялись, а затем Валентин Сергеевич сделал вывод:

— Заметьте, Артем, тренировка, а не закономерность. Так и с вашими удачливыми игроками в рулетку. Крупье настолько привык к своей работе, что автоматически запускает рулетку с одной и той же скоростью и бросает шарик с выверенным до миллисекунд интервалом после запуска рулетки. И вот здесь начинает работать мозг игрока. Работать с такой скоростью и настолько эффективно, что не снилось и самым суперсовременным компьютерам. Имея в задаче две постоянные величины: скорость вращения рулетки, момент вброса шарика — и одну исходную: положение, с которого начинает вращаться рулетка, — мозг в подсознании мгновенно просчитывает траекторию шарика вплоть до мельчайших подскоков и выдает результат, который игрок принимает за озарение. Кстати, более трех раз подряд игроки обычно не выигрывают, поскольку крупье после третьего выигрыша начинает нервничать и сбивается с ритма, к тому же владельцы казино знают об этой особенности мозга и часто после третьего выигрыша подряд одним и тем же игроком заменяют крупье.

Возможно, в этом случае Валентин Сергеевич был прав. Но как, скажите на милость, можно объяснить мое умение открывать кодовые замки, когда пальцы сами собой набирают нужную комбинацию, а я раньше никогда этого замка не видел? Чувствуют пальцы «заезженный» путь, а зрение подсознательно улавливает мельчайшие пылинки, царапинки и тому подобные детали, характеризующие наиболее частое положение цифр. Хорошо, пусть так, но как тогда объяснить то, что, вставляя кредитную карточку в банкомат, пальцы набирают неизвестный мне номер счета другого клиента и банкомат послушно снимает с этого счета деньги? Каким таким образом я получаю доступ к чужому счету?

Конечно, этих вопросов я Валентину Сергеевичу не задавал. С чего бы это вдруг? Свою тайну я вряд ли кому-то открою даже в глубокой старости на смертном одре. Если доживу, поскольку о моих способностях кое-кому стало известно.

Во время всего разговора меня не покидало подспудное чувство тревоги — после вчерашних событий следовало ожидать продолжения, но ничего подобного не происходило. Никто не звонил по мобильному телефону, не стучал в дверь. Я было начал подозревать писателя в принадлежности к таинственной «конторе», заинтересовавшейся мной, но затем отбросил это предположение. Чересчур откровенен был Валентин Сергеевич, к тому же до мозга костей материалистичен, и, пожалуй, эта странность, несовместимая с его родом деятельности, своей парадоксальностью убеждала меня, что ко вчерашним событиям он не имеет никакого отношения. Разве что косвенно, учитывая его присутствие при происшествии у пивного ларька.

Так мы и сидели до позднего вечера — я задавал вопросы и слушал, а писатель говорил. Говорил много, образно, по всему видно, соскучился по разговору на любимые темы. Кот, съев цыпленка, разлегся у тарелки на паласе и, вытянувшись в струнку, спал на боку с приоткрытой пастью, демонстрируя нам не только большие «саблезубые» клыки, но и все зубы. И нисколько его не волновало, что в комнате накурено. Сэр Лис тихонько сидел в углу, изредка тяжело вздыхал и, по-моему, скучал. А что ему еще было делать? Пес в возрасте — резвости особой я за ним не замечал.

Когда закончился коньяк, Валентин Сергеевич хотел сходить за водкой — как я понял, заводной человек, под хороший разговор мог выпить и цистерну, — но я отказался, сославшись на то, что за рулем. На самом деле выпить в своем положении я был не прочь, но предчувствовал, какую водку купит писатель, а предлагать купить коньяк за свой счет не стал. Знал, обидится. Поэтому мы выпили еще кофе и расстались затемно.

Ехать до дома было всего ничего, но я вел машину сверхосторожно. Не потому, что опасался гибэдэдэшников, боялся вчерашних знакомцев. Кто его знает, в каких структурах они окопались, вполне могли и в ГИБДД служить. Служит же Ремишевский заместителем директора филиала престижного банка… Но ничего необычного по пути не произошло.

В квартире меня тоже никто не ждал, а на автоответчике было только одно сообщение — снова звонил Лешка и приглашал на партию преферанса. Отходчивый парень, не умел долго обижаться. От моих же вчерашних знакомцев не было ни слуху ни духу. Оставили меня в покое, сгинули с глаз долой? Я прекрасно пони-мал, что это не так, но оченно хотелось.

— Сэр Лис, — спросил я, — как вы считаете, принять мне предложение перекинуться в картишки?

Пес уныло посмотрел на меня и вздохнул. Явно был против. Я тоже.

— Слушай, что ты все вздыхаешь? На жизнь собачью жалуешься? Так вроде бы фортуна сегодня к тебе лицом повернулась.

Пес фыркнул и пошел оглядывать помещение.

— Ну вот. То вздыхаешь, то фыркаешь, иного от тебя не дождешься. Голос хотя бы подал, тявкнул для приличия, что ли?

Сэр Лис предложение проигнорировал. Тогда я, в свою очередь, тяжело вздохнул и принялся без дела слоняться по квартире. Включать компьютер не было желания, смотреть телевизор тоже. Тогда я открыл бар, налил полстакана коньяку, выпил как снотворное и принялся расстилать постель. Лягу-ка я спать пораньше, утро вечера мудренее…

— Можешь располагаться, где хочешь, — сказал я псу. — Но в постель ко мне не лезь. Не люблю спать с мужиками.

Сэр Лис меня понял и взобрался в кресло. Я выключил свет и лег.

— Спокойной ночи, сэр, — сказал я в темноту. — Надеюсь, вы не храпите…

Спать я фактически не спал. Или спал. Трудно определить, если снится, будто сплю я у себя дома и постоянно ворочаюсь с боку на бок. Тот еще кошмар, врагу не пожелаю.

Под утро, когда за окном начало сереть, я услышал, как кто-то открыл холодильник и забулькала минеральная вода.

«Снится», — подумал я.

Затем этот кто-то вошел в туалет, и через некоторое время донесся характерный звук сливного бачка. Дверь в туалет закрылась, щелкнул выключатель, и неизвестный, легко, почти неслышно ступая, направился в комнату. Ко мне.

«Что значит снится?!» — запоздало среагировал я и открыл глаза.

В комнату неспешным шагом вошел Сэр Лис.

— Ты?! — прохрипел я сиплым спросонья голосом. Пес сел на палас, посмотрел на меня и тяжело вздохнул.

— Я, — сказал он.

Я рывком сел на постели, замотал головой. Нет, не сон и не галлюцинация. А жаль… — Ты умеешь говорить?!

— У тебя плохо со слухом? — поинтересовался пес хорошо поставленным баритоном. — Пойди умойся и уши почисть.

Как сомнамбула, я послушно направился в ванную комнату. В голове наблюдалась полная сумятица. Ничего не соображал, двигался и действовал чисто рефлекторно. Ополоснул лицо, выдавил на зубную щетку пасту, сунул в рот… И здесь меня прорвало.

Щетка полетела в сторону, я с треском распахнул двери и проорал:

— Да кто ты такой?!!

Пес выглянул из комнаты в коридор, склонил голову набок и посмотрел на меня осуждающим взглядом.

— Остынь, — спокойно предложил он. — И умойся. Весь в зубной пасте.

Бешенство схлынуло так же стремительно, как накатилось. Я аккуратно прикрыл двери и забрался под душ. Минут пять стоял под холодными струями, пока зубы не начали выбивать дробь. Затем выключил воду, до красноты растерся полотенцем и вышел.

Игнорируя присутствие говорящего пса, оделся, прошел на кухню, открыл холодильник.

— Мне, пожалуйста, яичницу с беконом и луком, — сказал пес.

— А шампанского не надо? — окрысился я.

— Не надо, — ровным тоном ответил он. — Алкоголь не употребляю и не курю. А поесть люблю, причем человеческую пишу, а не собачью.

Я оцепенел и уставился на пса во все глаза. По виду вроде бы обычная псина, только вот языка, высунутого из пасти, я никогда у него не видел. Говорящего пса мой рассудок уже переварил и принял, но то, что я сейчас услышал, выходило за рамки реальности.

— Так ты что… инопланетянин?

Пес воззрился на меня снизу вверх, как на недоумка.

— Да что же это такое делается? — вздохнул он. — Ваша раса просто-таки зацементирована антропоцентризмом, как арматура в железобетоне. Если существо не похоже на человека, но говорит и мыслит, значит, обязательно инопланетянин. Во Вселенной, кроме иных планет, есть еще много разных мест… Хотя, не скрою, мне здесь нравится.

Ноги у меня подкосились, и я сел на табуретку. Хорошо, не промахнулся.

— Но все-таки ино… — пробормотал я.

— Это как посмотреть, — сказал он, пододвигая передними лапами плетеное кресло к столу и усаживаясь. — Если насчет души, то — пожалуй, а что касается оболочки… Тут возможно двоякое толкование.

Волосы на голове у меня зашевелились. Пес, развалясь, сидел в кресле, закинув «ногу» на «ногу», а передние лапы водрузив на подлокотники. Лапы неожиданно оказались широкими, с длинными, почти человеческими пальцами, легко охватившими подлокотники.

— Это как понимать? — спросил я, леденея. — Душа, оболочка… Из преисподней, что ли? Или из райских кущей?

Я все-таки не из Средневековья, и поверить в то, что передо мной сидит исчадие ада, не мог. Даже будь он черным, с рожками, копытцами и хвостом…

— Тьфу на тебя! — в сердцах фыркнул пес. — Прав был вчера писатель — закостенели вы тут до невозможности. Уж лучше инопланетянином считай, если тебе так легче… Между прочим, я есть хочу. А ты?

Я встал, подошел к окну, выглянул. Над городом разгорался неприлично розовый, как на детских рисунках, рассвет. Не было ни ветерка, стоял полный штиль, и дома подергивала легкая пелена розоватого в рассветных лучах тумана. От этого казалось, что на мне розовые очки, но меня не радовал мир в розовом цвете.

— Так как насчет завтрака? — повторился пес. — Мне глазунью, а не болтушку.

Тяжело вздохнув, я направился к плите.

Вот уж где пес проявил свои аристократические замашки, так это за столом, мастерски орудуя ножом и вилкой, хотя постоянно и сетовал, что тело ему предоставили неуклюжее, неприспособленное к нормальному потреблению пищи. Не очень удобно ему, понимаешь, ходить на четырех лапах, а потом проявлять за столом искусство трапезы. Питаться же с пола, без столовых приборов, ему, видите ли, унизительно. Но я уже ничему не удивлялся. Устала моя «удивлялка».

— Как мне вас называть? — спросил я.

— А так и называй — сэр, — пробурчал он, степенно пережевывая. — Можно без Лиса. Не нравятся мне намеки на то, что я рыжий.

Зубы у него были мелкие, плоские, и стало понятно, почему вчера он не грыз костей. Мутант какой-то, а не пес, хотя, скорее всего, к отряду собачьих он не имел никакого отношения, кроме внешней похожести.

— Кофе? — предложил я, входя в роль гостеприимного хозяина. Со стороны посмотреть — дурдом, да и только. Похлеще дурдома…

— С кофеином? — настороженно поинтересовался сэр пес.

— Суррогаты не держу.

— А я не потребляю наркотики, — назидательно изрек он. — Ни в каком виде.

— Тогда минеральная вода или апельсиновый сок?

— Сок.

Я смотрел, как не божье создание, развалясь в плетеном кресле, степенно «потребляет» апельсиновый сок, и меня все больше охватывала тоска. Вселенская тоска. По сравнению с позавчерашними событиями, то, что происходило сегодня, было диким кошмаром. Позавчера меня преследовали люди пусть и с паранормальными способностями, но люди. А сегодня…

И тут меня впервые осенило, и от этой мысли холодок пробежал по спине. А люди ли контактировали со мной позавчера?!

— Сбегу я из города к чертовой матери… — непроизвольно вырвалось у меня.

— Хэ-хэ… — оскалился пес мелкими зубами. — Попробуй. Разрешаю.

 

Глава 9

И я попробовал. Рванул из-за стола и из квартиры с такой скоростью, будто не я сбегал к чертовой матери, а наоборот — за мной очерти гнались. Все-таки не выдержали нервы, отнюдь они у меня не стальные.

Дверь хлопнула так, что посыпалась штукатурка, и я, перепрыгивая через пять ступенек, помчался подальше от трансцендентного пса. На. лестнице чуть не сшиб соседку с третьего этажа, поднимавшуюся наверх, но, скользнув по перилам, благополучно миновал ее. Что она обо мне подумала, меня в данный момент не интересовало. Меня вообще ничего не интересовало, весь свет застилало страстное желание побыстрее покинуть Холмовск раз и навсегда.

Несмотря на дымку тумана, я гнал машину как сумасшедший, не обращая внимания на светофоры — благо в столь ранний час ни прохожих, ни автомобилей на улицах не было. Странно при этом, что на выезде из города стояла патрульная машина и бравый гибэдэдэшник, еще издали услышав рев отечественного мотора, замахал жезлом. По всей видимости, стражи дорожного движения решили подстраховаться на случай тумана.

Черта с два я остановился. Не снижая скорости, только вильнув, чтобы не зацепить не в меру ретивого гибэдэдэшника, вышедшего на середину шоссе, промчался мимо, глянул в зеркальце заднего вида и отметил еще одну странность. Никто за мной, включив сирену патрульной машины, гнаться не собирался. Гибэдэдэшник стоял на шоссе, широко расставив ноги, и смотрел вслед. Кажется, при этом он улыбался, но с такого расстояния разобрать выражение лица было трудно. В честь чего ему улыбаться? Неужели впереди еще один пост? Но пока передо мной стлалось пустынное шоссе, подернутое розоватым туманом, и ни встречных, ни попутных машин не наблюдалось.

Встреча с патрульным немного отрезвила меня, и я с сожалением подумал, что выбежал из квартиры в чем был. Без документов, без денег… Точнее, в карманах было около четырех тысяч рублей, но этого хватит разве что на бензин. Конечно, при моих способностях ничего не стоит раздобыть деньги — с кредитной карточкой я не расставался, — но пользоваться ею рискованно. Скорее всего, через банкоматы меня и вычислили.

Солнце уже поднялось из-за горизонта, но розоватый оттенок тумана не исчез. Странно, в общем-то. Я бросил взгляд на солнце. В пелене тумана оно казалось неестественно оранжевым и словно искрилось по краю диска, как бенгальский огонь. Каких только чудес не проявляется в земной атмосфере — от миражей в пустыне до гало. Или таких вот…

Въехав на холм, я увидел еще более странную картину. В долине, по которой поперек дороги змеилась пересыхающая летом мелководная речушка без названия — один из многочисленных притоков Лузьмы, — стояла плотная стена розового тумана. Противореча всем законам туманообразования, он стоял не по руслу речки, а метрах в ста за ней идеально изогнутой, как натянутый лук, стеной, и противоположные концы ею терялись между холмами. От этого прямая дорога казалась стрелой, мост через речушку — наконечником, и подсознательно хотелось надавить на педаль газа, будто, меня подталкивала натянутая невидимая тетива.

Как ни велик был соблазн, но, подъезжая к мосту, я притормозил — не хотелось, въехав в туман, столкнуться на полной скорости со встречной машиной. К тому же у самой кромки тумана на проезжей части дороги стоял черный джип «Чероки» с открытыми дверцами. Ох уж эти «новые русские», нет чтобы съехать на обочину, а потом пойти по нужде, обязательно нужно оставить машину на дороге…

Миновав мост, я снизил скорость чуть не до минимума и включил фары — туман был настолько плотным, что казался непроницаемым.

Обходя джип слева, по встречной полосе, я мельком глянул на машину, и сердце у меня екнуло. В салоне никого не было, но не по нужде вышли пассажиры — капот мощной машины был смят, словно она столкнулась с бульдозером, лобовое стекло разбито, по асфальту растекались лужи машинного масла, бензина и крови.

И в тот самый момент, когда я поравнялся с джипом, мои «Жигули» врезались во что-то в тумане. Несмотря на малую скорость, удар оказался настолько жестким, как если бы машина ткнулась в бетонную стену. Меня бросило на руль, со звоном посыпались разбитые фары и подфарники.

С минуту я приходил в себя, ожидая увидеть сквозь лобовое стекло перекошенное лицо водителя встречного автомобиля, но все поле зрения заслоняли плотные клубы розового тумана. Наконец я открыл дверцу, выбрался на асфальт и нетвердыми шагами подошел к капоту.

Любого автолюбителя вид расквашенного капота приводит в уныние, но то, что увидел я, повергло в шок. Разбитые фары и помятый бампер были ничто по сравнению с тем, что предстало перед моими глазами. Туман оказался монолитной бугристой стеной, в недрах которой клубился розово-модочный дым. Я попытался потрогать ее поверхность, но ничего не получилось. Не смог прикоснуться, поскольку стена отталкивала руку, и, как я ни пытался, ближе чем на сантиметр пальцы не продвигались. Будто были намагничены, а стена имела тот же полюс, что и мое тело. От этого казалось, что стена неимоверно скользкая, как подтаявший лед, но в то же время не холодная.

Я ошарашено огляделся, затем задрал голову, оценивая размеры сооружения. Нет, это была не стена, это была циклопическая полусфера, накрывшая город Холмовск вместе с окрестностями. Теперь понятно, почему трансцендентный Сэр Лис с циничным сарказмом предложил мне попробовать сбежать из города…

Вид полусферы поражал. Внизу она была туманно-розовой, но чем выше, тем прозрачней, причем настолько, что лишь искрение вокруг диска поднявшегося солнца свидетельствовало, что она сплошная.

Все это выглядело настолько несуразно, что не укладывалось в сознании. Одно дело читать в фантастическом романе о вторжении инопланетян, другое — наяву оказаться под гигантским колпаком у пришельцев. Очень многие события последних Дней сразу нашли объяснение — даже вчерашний разговоре писателем-фантастом. Но как раз в инопланетное происхождение писателя верилось с трудом. Слишком много совпадений — создавалось впечатление, что его «подставили», как в плохом детективе предъявив мне чересчур явные улики. Ремишевский, цопутчик-налетчик в машине, наконец, Сэр Лис вели себя совсем иначе.

Обойдя «Жигули», я подошел к джипу. Разбилась машина основательно: покореженный капот и осыпавшиеся стекла красноречиво говорили, что «Чероки» врезался в туманную сферу на полной скорости. Лихой был водитель… Перевернутые сиденья, какие-то бумаги и много, очень много стодолларовых купюр, рассыпавшихся из раскрывшегося кейса, были густо пересыпаны стеклянным крошевом и залиты свежей кровью. Все свидетельствовало о том, что авария произошла не более десяти минут назад, но куда подевались люди? Ни трупов, ни живых в салоне и поблизости не было. Кто их успел эвакуировать и когда? Даже если их увозили сразу после крушения на вертолете, я бы заметил…

Тут я вспомнил вчерашний разговор с писателем и отчаянно замотал головой, поймав себя на антропоцентризме. Какой-такой вертолет, когда на расстоянии протянутой руки от меня высилось сооружение, выходящее за рамки человеческого понимания? Кажется, пришла пора менять устоявшееся мировоззрение и мыслить несколько иными категориями. И хотя я обладал некоторыми паранормальными способностями, но чувствовал, что изменение мировоззрения будет проходить не менее трудно, чем у обыкновенного человека.

Я еще раз оглядел салон джипа и снова поразился бесхозной груде валюты. Почему ее не забрали? Неужели купюры фальшивые? Подняв одну, посмотрел на просвет, потер пальцами. Банкнота была настоящей. И тогда в голову пришла дикая мысль, что здесь, под куполом, доллары могут оказаться никому не нужными бумажками, разве что детям в качестве фантиков для игр. Мысль была глупой и наивной до абсурда — скорее всего, мозг, испытав легкое сотрясение во время удара «Жигулей» о циклопическую стену Чужеродного купола, санепроизвольно начал менять «антропоцентрическое мировоззрение» не в ту сторону, но тем не менее я разжал пальцы, и купюра мягко спланировала в салон на груду битого стёкла, бумаг и заокеанских денег.

Из Холмовска мне не сбежать, и понимание полной безысходности создавшегося положения сдавило сердце. Ничего другого, как возвращаться, не оставалось. Здесь мне делать нечего.

Мотор завелся сразу, но с неприятным тарахтением, однако машина послушно развернулась и, дребезжа приоткрытым капотом, поехала назад, в город. Что случилось с мотором, я смотреть не стал — не принадлежу к распространённому типу российских автолюбителей, которые родную машину знают лучше, чем свою жену. К средству передвижения я отношусь на американский лад: едет — и ладно, не едет — вызывай техническую помощь.

На сей раз я не гнал будто угорелый, а возвращался черепашьей скоростью — около сорока километров в час. Спешить было некуда, к тому же руль не очень хорошо слушался, и я боялся, чтобы не занесло в кювет.

Встречных машин не было, что вызывало крайнее удивление — неужели в городе уже знают о «колпаке» и милицейский пост на выезде стоял вовсе не по причине тумана? Вполне возможно, хотя дымка уже исчезла, но мир по-прежнему представал перед глазами в розовом свете. К сожалению, в прямом смысле, а не в переносном.

На въезде в город меня остановил все тот же гибэдэдэшник, предостерегающе погрозив жезлом. Я и не сопротивлялся — куда денешься? Остановился у обочины и мысленно прикинул, хватит ли денег для штрафа, чтобы не разводить лишнюю канитель. Гибэдэдэшники злятся, когда с ветерком проносишься мимо них, и дерут потом с нарушителей не просто втридорога, а спускают три шкуры. Поневоле пожалел, что не прихватил из разбитого «Чероки» сколько-нибудь долларов — гораздо проще бы все сейчас получилось.

Постовой, оказавшийся очень молодым парнем, чуть ли не юнцом со школьной скамьи, похоже, еще ни разу не брившимся, неторопливо обошел вокруг «Жигулей», с саркастической улыбкой осматривая повреждения. Определенно, час назад знал, что меня ждет на дороге, потому улыбался вслед и не думал преследовать. Тот еще ханыга — молодой, да из ранних.

— Ефрейтор Соликов, — козырнув, представился он, наклоняясь к открытому окошку. — Как посмотрю, хорошо прокатились. Весело было?

Радостная для него, гадостная для меня улыбка не покидала лица постового. Отнюдь не напрасно бытует поговорка, что лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора…

Я достал из бардачка документы, сунул в них шесть пятисотенных и протянул ефрейтору.

Он отрицательно покачал головой, и без того лучезарная улыбка стала еще шире.

— Все, что есть, — буркнул я, прекрасно понимая, что этим не отделаюсь. Придется оставить машину и топать домой за деньгами,

— Что вы, право, гражданин Новиков, — сказал он. — К чему это? — Улыбка исчезла с его лица, а в глазах появилось какое-то непонятное выражение. Нет, не брезгливость, а нечто похожее на сожаление. Будто он жалел меня неизвестно за что. — Поезжайте в автосервис, сдайте машину в ремонт. Но учтите, еще раз нарушите правила, и мы лишим вас прав вождения.

Он снова козырнул, развернулся и направился к своей машине.

А я будто врос в сиденье, оторопело уставившись ему в спину. Где это видано, чтобы ГИБДД денег не брала?!

Вот те и молодой да из ранних… А йотом, откуда он знает мою фамилию, если документы не открывал?!

Слабый ветерок дохнул в окно, и я обмер, сообразив, откуда ему известна моя фамилия. Ошибся я в патрульном, приняв его за никогда не брившегося юнца: Брился он и одеколоном пользовался. Дешевым одеколоном, с запахом весенней фиалки. Запахом, который со вчерашнего дня прочно ассоциировался в моем сознании с кладбищем.

В автосервисе я первым делом разыскал Толика Вахрушева, прекрасного механика, пару раз приводившего мои «Жигули» в порядок. Что поделаешь, но отечественные автомобили требуют к себе гораздо больше внимания при обслуживании, чем иномарки. Если уж завел отечественный автомобиль, то будь готов стать его рабом либо ищи для него личного механика. Причем будь готов и к тому, что время и деньги, затраченные на ремонт и техническое обслуживание, превысят стоимость иномарки. Почти как с женщиной — если не желаешь удовлетворить ее капризы и прихоти, значит, готовься содержать ее любовника.

Вахрушев был асом своего дела, уже по звуку работающего двигателя он определял неполадки: что нужно подрегулировать, что — заменить, а после ремонта честно ставил в известность, какой узел сколько проработает. И всегда оказывался прав. Но и брал за ремонт недешево.

Толика я нашел в гараже, блиставшем до того никогда не виданной чистотой и опрятностью. К моему удивлению, Толик предстал предо мной не в замасленной донельзя спецовке и перепачканный автолом до макушки, а чистенький, свеженький, в белоснежном, выглаженном халате, будто здесь была не автомастерская, а платная поликлиника высшего разряда.

— Привет, — поздоровался я, с нескрываемым недоумением оглядывая механика сверху донизу. Всегда всклокоченные волосы были расчесаны на безукоризненный пробор, очки в легкой золоченой оправе, ранее тусклые от пятен автола, блистали сиреневыми бликами просветленной оптики. — Никак на повышение пошел, руководишь, руками не работаешь?

— Привет. — Толик протянул ладонь и снова поразил меня чуть ли не холеной чистотой руки без привычной траурной каймы под ногтями. — Нет, работаю по-прежнему механиком, просто стиль работы изменился.

— М-да… — недоверчиво покрутил я головой, еще раз придирчиво оглядывая фигуру Толика. — Почти как в анекдоте…

— Каком еще анекдоте?

— О стиле работы.

— Ну-ну? Толик заинтриговано глянул на меня, привычным движением поправив очки. Именно из-за этого движения его очки постоянно были в автоле. Но не сейчас.

— Звонок в дверь, — начал я рассказывать анекдот. — Хозяйка открывает и видит, что на пороге стоит этакий денди во фраке, белоснежной манишке, с бабочкой. В руках кейс, словно у дипломата. В общем, «весь из себя» молодой человек. Картинка из журнала мод. «Сантехника вызывали?» — спрашивает он. «Да…» — лепечет хозяйка в полном недоумении. «Что у вас случилось?» — «Унитаз сломался…» — «Показывайте». Хозяйка ведет его в санузел. Молодой человек раскрывает кейс, а в нем инструменты, блистающие хромом и никелем, и каждый в отдельной секции. В общем, такими стерильными инструментами разве что хирургу в операционной пользоваться, а не сантехнику. Берет он никелированный разводной ключ, откручивает унитаз, снимает и начинает и так и этак, чуть ли не на просвет рассматривать. Затем поправляет белоснежную манжету на рукаве и засовывает руку по локоть в унитаз. С минуту копается внутри, вынимает руку, смотрит на ладонь, нюхает и оскорбленно восклицает: «Да вы что, гадили в него, что ли?!»

Мы посмеялись, но, несмотря на столь очевидный намек, Толик раскрывать тайну своего перевоплощения не стал.

— Так что у тебя на этот раз? — спросил он. — Опять аккумулятор подсел? Вроде рановато…

За просветленной оптикой очков в его глазах играли ехидные искорки. Отомстил он за анекдот, намекая на мою полную беспомощность в обслуживании автомобиля. В прошлый раз я к нему обращался именно из-за аккумулятора, не понимая, почему мотор плохо тянет.

— Хуже… — покачал я головой, согнал с лица улыбку й состроил горестную гримасу. Пришла пора играть роль убитого горем автолюбителя, который без машины не видит смысла жизни и не постоит за ценой, лишь бы ремонт был проведен как можно быстрее.

— Давай посмотрим, — понимающе кивнул Толик. Мы вышли из гаража и подошли к «Жигулям».

— У-тю-тю! — присвистнул Толик, обходя машину со всех сторон, — Тут запять минут це управишься…

— Понятное дело, — поддакнул я и сунул ему в карман халата сложенные пополам купюры. Три тысячи, которые не взял гибэдэдэшник.

Толик как-то странно глянул на карман, но проверять сумму не стал. Понимал, что это даже не задаток, а так, наживка, чтобы склонить его к первоочередности ремонта «Жигулей». Основную сумму он сдерет по окончании работ. Помимо официальной, по квитанции, естественно.

— Заходи завтра после обеда, — сказал он. — Устраивает?

У меня перехватило дыхание. На сервис по высшему разряду и надеяться не мог. Мне казалось, что на ремонт уйдет не меньше недели.

— Ну, спасибо! Ну, уважил! — искренне восхитился я.

— Да чего уж там… — неожиданно сконфузился Толик, чего я раньше за ним никогда не замечал, и махнул рукой. — На это время могу дать стопоход. Берешь?

— Что? — не понял я.

— Ах да… — спохватился Толик и бросил на меня быстрый взгляд. В его глазах промелькнуло то же выражение, что и у «гибэдэдэшника», стоявшего на посту за околицей города. Будто оба жалели меня за то, чего мне понять не дано.

— Это я так… — поморщился он, глядя в сторону. — В общем, завтра после обеда. Пока.

Он протянул мне руку.

— Пока…

Отойдя от автосервиса, я оглянулся. Толик подошел к дверям гаража, вынул что-то из кармана, мельком глянул и выбросил в урну. Я споткнулся на ровном месте и остолбенел. Различить отсюда, что выбросил в урну механик, было невозможно, но жуткая по своей сути догадка обожгла сознание. Подождав, пока Толик не скроется за дверью гаража, я, воровато оглядываясь по сторонам, приблизился к урне и заглянул. На дне урны сиротливо покоились сложенные пополам пятисотки. Толик даже не удосужился их пересчитать.

 

Глава 10

Возвращаясь домой пешком, я затравленно рыскал глазами по сторонам, пытаясь понять, что изменилось в городе. Эксперименты, наподобие тех, как поворошить палкой муравейник или накрыть жука на столе стаканом, проводятся умозрительно. Слишком они просты, чтобы проверять их на практике. Поэтому не стоило тешить себя надеждой, что, накрыв Холмовск куполом, пришельцы этим и ограничатся. Сделали они что-то еще, причем кардинально, но этого «чего-то» я и не замечал. Или не понимал — о чем красноречиво свидетельствовала жалость ко мне в глазах гибэдэдэшника и механика автосервиса Толика Вахрушева.

Вокруг вроде бы ничего не изменилось — те же дома, те же люди… Кроме розового света, льющегося с небес. От этого света мир вокруг казался радужным и веселым, вопреки стойкой мрачной предубежденности. Машин на улицах было мало, но Холмовск никогда не отличался насыщенностью автотранспортом — не столица, заштатный городок.

Вглядываясь в прохожих, я вдруг обнаружил, что с их лиц исчезла озабоченность, они стали одухотвореннее, что ли… Никто никуда не спешил, все шли спокойно, не суетясь, с каким-то внутренним достоинством и в то же время душевной открытостью. Казалось, заговори с любым, и он тут же остановится и ответит тебе радушием. Но я прекрасно понимал, что в данном случае сказывается известный даже ребенку эффект розовых очков, помимо воли настраивающий психику на благодушный лад. А потом — давно ли я смотрел на встречных, обращал внимание на выражение их лиц? Честно говоря, до сегодняшнего дня мне было наплевать, кто чем озабочен или чему радуется. Жил в свое удовольствие исключительно ради себя. Так же, как подавляющее большинство в этом мире.

И все же в городе что-то изменилось, но что именно, я уловить не мог. То ли было не дано, то ли сознание еще не справилось с потрясениями сегодняшнего утра. Как бы в подтверждение моего неадекватного состояния, мне постоянно мерещился запах весенней фиалки. Даже в гараже автосервиса, где атмосфера была пропитана запахами бензина и машинного масла, напрочь отбивающими тонкие ароматы. Как понимаю, навязчивый залах не имел никакого отношения к обонянию, скорее, к подсознанию. Что-то вроде идеи фикс на обонятельном уровне.

Дойдя до своего дома, я в нерешительности остановился. Идти в квартиру и слушать сентенции говорящего пса с сознанием пришельца и наполовину (как он сам охарактеризовал) земным телом не хотелось.

Покопавшись в карманах, я наскреб около трехсот рублей. На пиво хватит. Чисто русская привычка: если на душе тошно — напейся. Пить водку — с души воротило, а вот пиво — в самый раз. Мягкий напиток, хорошо снимает стресс. К тому же «хождение в народ» могло дать пищу для ума. Постою за стойкой, послушаю чужие разговоры, авось кто-либо из работяг поболе моего знает. Авось — это ведь тоже чисто по-нашенски…

Но «хождения в народ» не получилось. Обойдя липовый сквер, я увидел, что пивной ларек закрыт, а двое рабочих в оранжевых фирменных комбинезонах срезают автогеном металлический стол. Вот тебе и перемены в городе, но к пришельцам, понятное дело, они никакого отношения не имели. Не понравилось кому-то, что на бойком месте торгуют дешевым пивом, и решили ларек закрыть. Причем не дожидаясь, когда демонтируют металлический стол, поставили рядом пластиковые столики с зонтиками и торговали тем же пивом, но, естественно, уже по завышенным ценам.

Унылым взглядом я окинул контингент посетителей нового кафе на тротуаре. Разочарование полное. Вполне приличные интеллигентные люди — кто пил пиво, кто ел мороженое. В такой среде стресс не снимешь… Уж лучше взять в гастрономе бутылку водки, разыскать в сквере бомжей, часто ночующих здесь, и напиться с ними, чем чинно глотать пиво среди новых интеллигентов, озабоченных исключительно курсом акций.

Я уже развернулся, чтобы идти в гастроном; но тут меня окликнули:

— Артем! Идите сюда!

Оглянувшись, я узнал писателя-фантаста. Он сидел за крайним столиком и был единственным в кафе, перед кем на столе стояли четыре кружки пива. И единственным, кто курил, в противовес всем присутствующим в кафе, показывая как количеством пива, так и сигаретами, что ведет активный нездоровый образ жизни. С таким человеком пиво пить можно. Настоящую интеллигенцию издалека видно.

— Добрый день, Валентин Сергеевич, — поздоровался я, подходя.

— Не уверен… — вздохнул писатель и поморщился. — Присаживайтесь, угощайтесь.

Он был рад встрече, но в то же время в его глазах читалась некая настороженность.

Я сел в пластиковое кресло и потянулся к кружке пива.

— Как жизнь? — поинтересовался Валентин Сергеевич, пытливо вглядываясь в мои глаза. Ему явно что-то было нужно от меня, но я не стал ломать над этим голову. Хотелось пива.

— А… — отмахнулся я рукой. — Что жизнь? Проходит…

Залпом опорожнил кружку, выдохнул, замотал головой.

— Что так? — вновь спросил он, не сводя с меня пристального взгляда.

— Не помогает…. — пожаловался я.

— Берите вторую.

Я взял вторую кружку, но всю осилить не смог, только половину. Перевел дух, полез в карман, достал деньги.

— Восполним убыток, — сказал я, оглядываясь в поисках официанта.

— Так вы ничего не знаете… — протянул писатель.

— Чего не знаю?

Я продолжал оглядываться. Ни бармена за стойкой блистающего хромом и пластиком фирменного киоска, ни какого-нибудь другого обслуживающего персонала нигде не было.

— Пиво бесплатное.

— Что значит бесплатное? Предприниматель решил расщедриться по поводу открытия нового кафе?

— Нет. С сегодняшнего дня в городе ВСЕ БЕСПЛАТНО. Если бы меня ударили обухом по голове, эффект

был бы тот же. Или даже лучше — по крайней мере, потерял бы сознание, а не застыл сидячей статуей. Мысли смешались, как все в доме Облонских, и я начал заикаться:

— К-как вы с-сказали?

— С сегодняшнего дня в городе все бесплатно, — повторил Валентин Сергеевич.

— Эт-то что? Наступила эра свет-тлого ком-мунизма? Получилось насмешливо, но спрашивал я серьезно.

— Я бы сказал — розового, — поправил меня он. Настороженность исчезла из глаз писателя, и он с явным облегчением откинулся на спинку пластикового кресла. — Не заметили, что свет от солнца стал розовым, а небо зеленым? И еще запах какой-то тонкий… Как вчера на кладбище.

— Весенней фиалки? — с замиранием сердца спросил я.

— Вот-вот! — обрадовался писатель. — А я долго не мог понять, чем это пахнет!

«Выходит, я не ошибся, с тоской пронеслось в голове. — Нет у меня обонятельной галлюцинации…»

Я допил пиво, повертел в руках кружку. Мысли никак не хотели упорядочиваться.

— Так где тут бесплатное пиво наливают? — только и нашелся что спросить, хотя пива уже не хотелось. Хотелось водки, чтобы упиться до потери сознания.

— Здесь самообслуживание. Только берите в крайнем автомате слева. В остальных пиво безалкогольное.

Я взял пустые кружки и направился к автомату. Механической походкой, будто сам был автоматом. Безалкогольное пиво — этого я не понимал и в нормальное время. Пиво должно быть алкогольным, как масло масляным. Это неотъемлемые составляющие. Можно ли себе представить нежирное масло? Впрочем, сейчас появилось и такое…

Налив пива, я вернулся, сел и окинул взглядом соседние столики. Пиво пили только два человека, но по их лицам было понятно, что пиво у них без определяющего напиток ингредиента.

— А водку здесь не дают? — запоздало спросил я. Можно было и самому посмотреть, что там за стойкой на прилавке.

— Нет, — тяжело вздохнул Валентин Сергеевич. Похоже, он испытывал те же чувства, что и я. — Есть вино, но тоже безалкогольное.

Я отхлебнул пива и икнул.

— Возьмите, попробуйте.

Валентин Сергеевич пододвинул ко мне тарелку с мясистыми темно-зелеными листьями.

— Что это?

— Не знаю. На ценнике, или как его там теперь называть в эпоху бесплатности, написано: «Паториче к пиву».

Взяв лист, я попробовал. С виду хрупкий, из-за больших разветвленных прожилок лист оказался неожиданно плотным и по вкусу напоминал воблу. Только без запаха. Не приходилось мне ранее слышать о таком растении, как паториче. Впрочем, слова «ауфлемэ» и «тэмбэсаддон» я тоже услышал недавно.

— Что же произошло? — спросил я, беспомощно озираясь.

За голыми кронами низеньких лип, не выпустивших пока ни одного листочка, по дороге проносились автомобили, по тротуару шли люди, и вроде бы ничего не изменилось. Но над головой простиралось зеленое небо, город заливал розовый свет, и на столе в тарелке передо мной лежал лист неземного растения. То, что на Земле такого растения быть не может, я понял сразу — иначе Россия закупала бы его сотнями тонн. Любят у нас пиво с воблой… И еще было одно, что я понял только сейчас. С самого раннего утра все в городе: и гибэдэдэшник за околицей, и механик в автосервисе, и даже Валентин Сергеевич — знали, что с сегодняшнего дня деньги ничего не значат. Один я не знал.

— Что произошло? — переспросил Валентин Сергеевич и глубоко затянулся сигаретой, — Как говорят, это вопрос вопросов. С самого утра ломаю над ним голову. Проснулся я, как всегда, поздно, выпил кофе и направился в магазин за хлебом… Кстати, — он невесело усмехнулся, — хлеба так и не взял, надо бы не забыть, когда буду домой возвращаться… Так вот, выхожу из подъезда и вижу — все вокруг залито розовым светом. Подивился я, что на старости лет сподобился лицезреть необычное атмосферное явление — и в мыслях тогда не было, что никакое это не атмосферное явление, а настоящее светопреставление. Подхожу к киоску, хочу сигарет купить. А мне их бесплатно дают, но предупреждают, что сигареты скоро закончатся и новых поступлений не будет. Пора, мол, завязывать с вредными привычками. И смотрит на меня продавец так это жалостливо, сочувствующе, как на безнадежно больного. С кем потом ни заговаривал, все на меня так смотрят. Оторопел я немного от сообщения продавца, что все в городе теперь бесплатно, не поверил, но, однако, зашел в универмаг, где давно себе курточку присмотрел, но все не решался купить — дороговато… И оказалось, смотрите, — он показал на себе новую куртку, — тоже бесплатно. В общем, получилось, как в анекдоте: ни хрена себе — за хлебом сходил… Я тогда по-настоящему растерялся и принялся ходить по магазинам. Действительно все, ВСЕ БЕСПЛАТНО! Но, что удивительно, никакого ажиотажа не наблюдается. Заходят люди в магазин, берут, что надо, и уходят. Спокойно, обыденно, будто всю жизнь жили при бесплатном режиме. Этакие новообращенные самаритяне. Честно скажу, сам атеист до мозга костей, но показалось мне тогда, что умер я и попал вот в такой вот загробный мир. Рай в розовом свете. Заболело у меня тогда сердце, не молодой человек все-таки, доплелся сюда и стал пиво пить. Так и сидел, пока вас не увидел. Вы — первый нормальный человек в розовом раю. А все эти… — Он поморщился, широко махнул рукой. — Алкоголь не потребляют, не курят, все такие правильные… Вы только прислушайтесь, о чем и как говорят эти люди. Такое впечатление, что это не обычный промышленный городок в российской глубинке, а, по крайней мере, университетский городок в Оксфорде.

Не поворачивая головы, я прислушался к разговору за соседним столиком.

— …По-моему, Сергей Павлович, — говорил хорошо поставленный баритон, — при синтезе нуклеотидов лучше использовать наработки Майлетской лаборатории. Метод программированной витализации позволяет на порядок снизить нежелательные хромосомные аберрации.

— Олег Борисович, вы забываете, что у нас не исследовательская лаборатория, а промышленное производство, — корректно возражал суховатый, надтреснутый голос. — Метод программированной витализации разработан для тиражирования клеточных структур биомеханизмов. Но то, что хорошо для производства биотехники, где тиражирование приветствуется, не годится для синтеза промежуточных носителей. Однотипность хромосомного набора существенно ослабит их популяцию. Не забывайте к тому же, что средняя продолжительность жизни промежуточных носителей и без того составляет всего десять лет. Природа не терпит единообразия, поэтому хромосомные аберрации должны иметь в нашем производстве широчайший спектр…

— Послушали? — спросил Валентин Сергеевич. — Мне их треп напоминает наукообразные диалоги из фантастической литературы времён застоя.

Я повернулся и посмотрел на соседний столик. Двое прилично одетых мужчин лет по пятьдесят вели спокойный наукообразный диалог. В отличие от Валентина Сергеевича, мне они вовсе не показались персонажами. Спокойно и очень естественно ели Из вазочек мороженое, пили безалкогольное вино, разговаривали. Нет, не спорили, сидя истуканами, как в дебильных фантастических романах, и доказывая друг другу свою точку зрения, и даже не дискутировали, а просто обменивались мнениями по какой-то научной проблеме. В одном был прав Валентин Сергеевич: эта пара смотрелась бы естественно где угодно, в том же кафе научного городка в Оксфорде, но никак не в захолустном Холмовске.

— Простите, что вмешиваюсь, — сказал я, верный своему принципу «хождения в народ», — но мы вот тут сидим, краем уха слушаем ваш разговор и никак не можем понять, о чем идет речь. Если не секрет, не могли бы объяснить попроще, в двух словах?

Я ожидал какой угодно реакции — от уничижительной отповеди до оскорбления. Ничего подобного.

— Отнюдь не секрет, — пожал плечами худой, костистый мужчина с бледноватым лицом. — Мы обсуждаем теоретическую проблему, как продлить жизнь таким, как вы.

— Вы геронтологи? — вмешался Валентин Сергеевич, переводя недоуменный взгляд с них на меня. — Тогда при чем тут Артем с его-то годами? Скорее уж речь может идти о моем возрасте…

— Лично вы — случай особый, — заметил второй, небольшого роста, плотный мужчина.

Оба смотрели на нас открытыми доброжелательными взглядами, но где-то в глубине их глаз читалось нечто вроде сочувствия.

И вдруг я узнал их. Именно эти двое спорили вчера за стойкой пивного ларька, решая извечную застольную проблему в России — под каким барином-губернатором будет легче жить. Они разительно изменились — нездоровая бледность одного превратилась в аристократическую, с лица другого ушла краснота алкоголика, оба напрочь лишились седины. Но главным, пожалуй, было другое — не вполне пристойная одежда, не явно привычная опрятность, не раскрепощенные манеры, а глубина ума, читающаяся в глазах. Вчера в них не наблюдалось и проблеска разума. Сегодня же передо мной сидели благообразные научные мужи, а не пьянь подзаборная. Как сказал Бескровный — новообращенные самаритяне.

Кровь ударила мне в лицо, в глазах потемнело. Опрокинув пластиковое кресло, я вскочил, подхватил писателя под руку.

— Идемте отсюда, Валентин Сергеевич, — сдавленным горлом прохрипел я, увлекая писателя прочь. — Здесь нам делать нечего.

— Зачем, Артем? — попытался урезонить меня писатель. — А как же пиво? Разговор к тому же интересный намечается…

— Нечего жалеть пиво, коль оно везде бесплатное, — отрезал я, насильно ведя его к гастроному. — В таком деле без коньяка не разберешься. А собеседника я вам такого предоставлю, что век помнить будете.

Но ничего путного из моей затеи не получилось, хотя вначале все шло по намеченному плану.

В гастрономе, не обращая ни на кого внимания, я загрузил в тележку для самообслуживания четыре бутылки коньяка и начал бросать в нее пакеты с нарезками колбас, копченой рыбы, сыра, лимоны…

— Куда мы направляемся? — спросил Валентин Сергеевич.

— Ко мне домой.

— Пить?

— И пить тоже. Но больше — говорить.

— Зачем? На свежем воздухе лучше…

На этот вопрос я не ответил. Загрузил тележку продуктами доверху и покатил к выходу.

— Неудобно как-то… — заметил Валентин Сергеевич. — Тележку бы надо в магазине оставить.

— Неудобно писать в форточку, — отрезал я. — Высоко, стекла забрызгиваются.

Контраргументов у писателя не нашлось, и он замолчал.

Мы обогнули липовый сквер, вышли к проезжей части, и здесь с Валентином Сергеевичем чуть не приключился инфаркт. Ожидая на переходе зеленый свет, мы вдруг увидели, как по дороге мчится странная машина. Обтекаемая форма, прозрачная полусферическая кабина не имели ничего общего с обычными автомобилями. Но главное — у машины не было колес, она передвигалась по полотну дороги на шести быстро мельтешащих суставчатых лапах.

— Что это?! — обомлев, просипел Валентин Сергеевич.

— Стопоход, — буркнул я, догадавшись, но сердце у меня тоже екнуло.

С почти неслышным шорохом машина промчалась мимо, обдав нас потоком воздуха со слабым, надоевшим до одури запахом весенней фиалки. В машине сидела девушка и управляла ею рычагом, чем-то похожим на джойстик.

— А вы откуда знаете?! — сдавленно прошептал писатель, с недоверием уставившись на меня.

— Одни тип рассказал, — раздраженно буркнул я. — Сейчас придем домой, познакомлю. Впрочем, вы уже знакомы.

Больше он меня ни о чем не спрашивал и молчал всю дорогу, пока мы не пришли ко мне домой.

— Сэр Лис, — с порога позвал я надтреснутым голосом, — гостей принимаете?

Не доставляло мне удовольствия встречаться с ним еще раз, тем более сосуществовать в одной квартире. Но деваться некуда — куда денешься в замкнутом пространстве, под колпаком? Даже если этот колпак накрывает весь город.

Пес не отозвался, возможно, игнорировал «Лиса» — говорил ведь, что не нравятся ему намеки на рыжий цвет.

Заглянув на кухню, я проверил прочие подсобные помещения, вошел в комнату. Пса нигде не было. На всякий случай, хотя дверь была заперта на шпингалет, вышел на балкон. Что ему стоило, как Ремишевскому, левитировать с балкона? С него станется… Впрочем, вполне мог уйти и через двери — лапы у него вон какие, как ладони, и пальцы хорошо разработаны. А мой старенький замок «с секретом» для таких, как он, не помеха.

Кого вы ищете? — спросил Валентин Сергеевич. — Пса?

— Какой он пес… — с тоской протянул я. — Из него такой же пес, как из вас — верблюд.

Не знаю, с какой стати у меня вырвалось подобное сравнение, но Валентин Сергеевич не обиделся. Фантаст, как понимаю, привык нестандартно мыслить.

— Знакомство отменяется, — мрачно сказал я. — Помогите накрыть на стол.

Стол мы накрыли на кухне, чтобы Валентин Сергеевич мог спокойно курить, сели, выпили, и тогда я начал рассказывать. Все, что знал. Как на духу, О своих необычных способностях, о Ремишевском, о «попутчике-налетчике», о Сэре Лисе, о розовом куполе, накрывшем город и окрестности.

Писатель не перебивал. Слушал, курил, недоверчиво улыбаясь. Пили мы часто и без тостов — какие к черту тосты, когда за окном такое? Поэтому потребляли коньяк как лекарство, чтобы унять смуту в голове и тяжесть на сердце. Но пили не каплями, а большими дозами. То есть не чайными ложками, а чайными стаканами.

Когда мой рассказ подошел к концу и я поведал о том, как разбил машину о купол, Валентин Сергеевич встал, нетвердой походкой подошел к окну и посмотрел на небо.

— М-да, действительно, если купол розовый, то небо должно быть зеленым… — пробормотал он. — Ох, ну и накурил я тут…

Он распахнул форточку, но не отпустил ее, а стал внимательно осматривать, держась за шпингалет.

— Что вы там обнаружили? — спросил я.

— Проверяю… — пробормотал он себе под нос. — Похоже, вы правы…

— В чем?

— Мочиться в форточку действительно неудобно… Мы рассмеялись, но смех получился невеселым. Отнюдь.

— Послушайте, Артем, — сказал Валентин Сергеевич, — если изменения в накрытом куполом городе столь глобальны, но в масштабах страны все-таки локальны, то следует ожидать заявление российского правительства. Давайте включим телевизор.

Он посмотрел на экран переносного телевизора, стоявшего в углу кухни на подвесной консоли.

Голова у писателя работала. Я как-то о телевизоре и не подумал.

— Насчет заявления правительства вы, пожалуй, размечтались, — сказал я. — Пока министры чесаться будут, можно оккупировать всю страну. Но репортажи средств массовой информации с места событий должны быть.

Достав из ящика стола дистанционный пульт управления, я включил телевизор.

Около получаса мы смотрели телевизор, перепрыгивая с программы на программу, но новостей нигде не обнаружили. Да и программы были какие-то не такие. С экрана напрочь исчезла атрибутика каналов, отсутствовала реклама, ни по одному из них не транслировали новости. Крутили художественные фильмы, постановки спектаклей, видовые фильмы, научно-популярные из жизни животных и растений, спорт… И мне почему-то подумалось, что все эти программы транслируются не из столицы, а идут откуда-то из другого места. Не зря Холмовск накрыли куполом — не везде «розовая революция» победила: По всей стране как ни в чем не бывало продолжается прежняя жизнь, и только у нас, под колпаком, началась вот такая, экспериментальная…

Смотрели мы молча, с напряжением ожидая новостей, и единственное, что делали во время просмотра, так это пили. Если первую бутылку коньяка, пока я рассказывал о своих злоключениях, мы оприходовали за час, то вторую «приговорили» за полчаса.

— Не будет новостей… — наконец подвел итог нашему просмотру Валентин Сергеевич. — Кстати, Артем, вы обратили внимание, какие фильмы крутят?

— Какие?

— Исключительно высокохудожественные, ни одного низкопробного. Будто ввели цензуру и отсекли порнографию и насилие.

— Вы уверены? — удивился я.

На содержание фильмов я не обратил внимания, ждал новостей, и страстное желание услышать их отсекло аналитические способности.

— Абсолютно уверен. Это у меня профессиональное — оценка качества произведений… Чуть ли не на подсознательном уровне. Дайте-ка мне пульт.

Он взял пульт, защелкал каналами и установил программу, по которой транслировался классический балет.

— Во-от… — протянул он. — Так лучше. По крайней мере, напоминает время оно.

— Простите, что?

— Я так называю дни переворота в Советском Союзе. Тогда по всем каналам — их всего три или четыре было — крутили «Лебединое озеро».

— Да ну вас к черту с вашими аналогиями! — выругался я, отобрал у него пульт и выключил телевизор. — Идемте в комнату, по Интернету посмотрим.

— Вы думаете, Интернет работает? А если работает, то там цензура не покопалась?

— Не знаю. Но попробовать надо. В противном случае, остается только одно — завернуться в простыню и ползти на кладбище.

— Убедили, — кивнул Валентин Сергеевич. — Идемте. Но… Но вначале выпьем.

От выпить я не отказался. Мы выпили по сто граммов, будто перед атакой на вражеские редуты, и направились в комнату.

С замиранием сердца я включил компьютер, нажал на иконку Интернета. Интернет загрузился неожиданно быстро, но Валентин Сергеевич оказался прав. Сайты новостей исчезли как по мановению волшебной палочки. Сохранились лишь сайты образовательных программ, научные, сайты библиотек художественной литературы… В отчаянии я вошел на развлекательный сайт, посмотрел игры. Ни «стрелялок» с морями крови, ни остросюжетных «ходилок» не было, Одни интеллектуальные игры. Порносайтов я тоже не нашел — все вычистила неведомая цензура.

— Выключайте, — махнул рукой Валентин Сергеевич, — . идемте пить.

Я выключил компьютер и поплелся за ним на кухню пить коньяк. А что нам еще оставалось делать в розовом мире? Судя по постовому на околице города, механику автосервиса Толику Вахрушеву, двум, вчерашним пьянчугам? из кафе у липового сквера, всем горожанам нашлось место под циклопическим колпаком. Только мы с Валентином Сергеевичем оказались изгоями и бродили в розовом тумане как неприкаянные.

— Ничего, Артем, бывали времена и похуже, — сказал Валентин Сергеевич, закуривая. — Чего, собственно, расстраиваться? Еда, одежда, выпивка — все задарма, на халяву. Живи и радуйся. Правда, сигареты скоро кончатся, но, быть может, и к лучшему. Давно мечтал бросить, силы воли не хватало.

Я выпил, но радоваться почему-то не хотелось. Ни я, ни писатель не знали, что будет завтра.

— А вы заметили, что они все непьющие? — сказал я. — Как бы и спиртное скоро не кончилось.

Мое предположение писателя огорчило.

М-да, — сказал он. — Это хуже… Но тоже пережить можно. Другое беспокоит: чем тогда заниматься? Кому я как писатель здесь нужен? Вы обратили внимание, что все изменились, кроме нас? Похоже, в эксперименте нам отведена какая-то особая роль.

В данном случае он был абсолютно прав, и это беспокоило меня больше всего.

— Либо мы просто лишние в эксперименте, — высказал я надежду, хотя сам в это не верил.

— Да? — Валентин Сергеевич заломил бровь, подумал. — Тогда нам совсем плохо. Человек — существо общественное, жить вне общества не может. Превращается в животное. Надеюсь, вы ошибаетесь.

Я глянул на него исподлобья, но ничего не сказал. Здесь наши точки зрения полярны. Ничего на свете я не желал больше, чем быть независимым ни от кого. И в первую очередь — от общества.

Валентин Сергеевич вновь наполнил стаканы.

— Давайте выпьем, — сказал он.

Мы снова выпили.

— Интересный расклад получается, — выдохнул Валентин Сергеевич, закусывая долькой лимона. — Всю жизнь писал фантастику, не веря в то, что пишу, и — на тебе — очутился на месте своих героев. — Он пьяно хихикнул. — Вляпался, называется, мордой в собственную блевотину…

Я снова промолчал, а Валентина Сергеевича; что называется, понесло. Говорил он много, но, в отличие от вчерашнего вечера, бессвязно перескакивая с одной темы на другую. Чувствовалось, что сегодняшние события выбили его из привычного образа жизни ион находится в полной растерянности. Да и выпили мы сегодня порядочно, и я уже не был прилежным слушателем — свои мысли заедали.

Мы опять засиделись до позднего вечера. Когда стемнело, Валентин Сергеевич стал собираться домой. Ноги его уже не держали, язык заплетался, и я предложил переночевать у меня. Однако писатель категорически отказался, пьяно мотивируя отказ тем, что дома остался некормленый кот. Он вскочил со стула, но при первом же шаге споткнулся на ровном месте и растянулся на полу, расквасив нос. Тогда я поднял его и, несмотря на активное сопротивление, потащил в комнату, где уложил на диван. Стоило ему оказаться на диване, как он тут же перестал сопротивляться и мгновенно уснул,

В общем, как я уже говорил, ничего хорошего из моей затеи обсудить создавшееся положение не получилось. Тривиальная пьянка.

 

Глава 11

Проснулся я с тяжелой головой и онемевшей шеей — непросто спать в кресле, подставив под ноги стул, да еще и одетым. Открыв глаза, я увидел, что из-за штор пробивается розовый свет, и застонал. Отнюдь не бредовым сном оказался вчерашний день. А жаль.

Писателя в квартире уже не было — как понимаю, ушел кормить кота. Мне бы его заботы… Я вспомнил Сэра Лиса, как кормил его утром яичницей, и меня передернуло. Нет уж, увольте!

С минуту я стоял перед входной дверью, тупо уставившись на замок «с секретом» — как Валентину Сергеевичу удалось его открыть? Но потом махнул рукой — удалось и удалось. После вчерашнего в то, что писатель пришелец, я не верил еще больше, чем раньше. Чего ему таиться, тем более теперь?

В ванной комнате я долго стоял, упершись руками в умывальник и глядя на себя в зеркало. Опухшее синюшное лицо с темными мешками под глазами, красные белки, унылый взгляд… Отвратительное зрелище.

В противовес холеным лицам недавних алкоголиков, превратившихся вчера за столиком кафе в ученых мужей, я выглядел большим пришельцем, чем они..

Содрав с себя одежду, я почистил зубы, побрился, затем забрался под душ и долго плескался под холодной водой. Полегчало, но ненамного.

Растираясь до красноты полотенцем, вышел на кухню, где увидел на заваленном объедками столе записку.

Извините, что ухожу, не прощаясь, а также за то, что допил коньяк. Если не похмелюсь — я не человек. Понадоблюсь — мой телефон 58-02-87.

В. Бескровный

«Все-таки человек, — удовлетворенно подумал я. — Сам признался. Пришелец так бы не написал…»

Насчет похмелиться — это писатель хорошо придумал. А насчет того, что допил весь коньяк, — ошибался. Никогда раньше не пил столько, как вчера, и никогда не похмелялся. Но тут почувствовал — надо. Вернулся в комнату, достал из бара бутылку, налил полстакана и выпил залпом.

Минуты три меня корежило, как на электрическом стуле, настолько активно организм сопротивлялся насилию, и я метался из угла в угол комнаты, пытаясь не допустить отторжения «лекарства». Но наконец организм утихомирился, тело охватила истома, кожа покрылась потом. Ничего себе метод! Варварский, прямо сказать… Но помогает.

Я вытер пот полотенцем и направился на кухню. Заварил кофе, выпил. Стало совсем неплохо, и розовый мир за окном уже не казался таким отталкивающим. При любом режиме можно жить — главное, приспособиться. Вон писатель и при коммунистах жил, и при демократах… Попробуем при пришельцах.

Есть не хотелось, да и вид продуктов на столе, которые вчера не удосужился убрать в холодильник, не вызывал доверия. Взяв пластиковый мешок для мусора, я сгреб в него со стола объедки вместе с посудой (а чего церемониться, когда на дворе коммунизм и новая посуда ничего не стоит?) и на том посчитал уборку законченной. Затем оделся, прихватил мешок с мусором и вышел из квартиры. Хочешь не хочешь, а новый мир обживать надо.

Выйдя из подъезда, я выбросил мешок в мусорный бак и огляделся. С бледно-зеленого неба светило оранжевое солнце, и розовый мир вокруг призывал веселиться. Но мне веселиться не хотелось.

Во дворе никого не была, и не ждал меня возле крыльца рыжий пес. Вот бы кого сейчас взять за шкирку и откровенно поговорить. Так нет же, когда надо — не дозовешься…

Странные метаморфозы происходят с человеческой психикой — стоит вокруг чему-то кардинально измениться, как тут же меняются и личные ориентиры. То, что еще вчера казалось пресным и неинтересным, вдруг приобрело первостепенное значение. Захотелось вдруг созвониться со Славкой и Лешкой, встретиться, выпить сухого вина, сыграть в преферанс, рассказать несколько анекдотов, послушать новые…

Рука потянулась за сотовым телефоном, но я вовремя спохватился. Нет у меня больше друзей. То есть Славка, Лешка, Наташка, Ленка никуда не делись, но, боюсь, им теперь со мной будет неинтересно. Видел я вчера лица бывших пьянчуг, и узреть в таком виде друзей не хотел. Не напрасно, в конце концов, никто из них мне вчера не звонил. Один товарищ в этом мире у меня остался — писатель Валентин Сергеевич Бескровный. Товарищ по несчастью.

В желудке забурчало, и я почувствовал, что хочу есть. Видимо, организм окончательно пришел в себя после потрясения алкоголем. Я с тоской посмотрел на вывеску Кафе напротив и направился к Нюре. Как-то она меня встретит? В последнее время Я старался избегать Нюру из-за ее матримониальных поползновений, но сейчас ноги сами несли в кафе «Наш двор». Ближе, чем родственная душа, была для меня сейчас Нюра. Та Нюра, которую я знал.

Против обыкновения, все столики были заняты: кафе наполнял Приглушенный гул голосов, перестукивание столовых приборов, негромко играла умиротворяющая музыка. Нюра металась за стойкой, стараясь быстрее всех обслужить, выставляла на поднос блюда, которые тут же подхватывал невесть откуда взявшийся официант и разносил по столикам.

— Здравствуй, Нюра, — тихо сказал я, усаживаясь у краешка стойки, как бедный родственник. Не по себе стало от наплыва посетителей, и я уже жалел, что зашел.

— Привет, Артемушка! — отозвалась Нюра. — Погоди пару минут, освобожусь и тебя обслужу.

— Мне как всегда, — сказал я и от нечего делать начал рассматривать посетителей.

В основном в кафе обедали молодые люди, но за одним столиком сидела пара постарше, лет сорока. Что-то знакомое показалось мне в лице моложавой женщины, я вгляделся, и мурашки пробежали по спине. Переведя взгляд на сидевшего рядом с ней мужчину, я узнали его. Это была чета пенсионеров Моргачевых, моих соседей по лестничной площадке. Николай Александрович и Софья Ивановна. Но, бог ты мой, как изменились оба! Тучные старики, вечно чем-то недовольные, постоянно брюзжащие, они сбросили каждый килограммов по тридцать, помолодели, посвежели, и я впервые видел их улыбки. Ни сединки не серебрилось в ранее белых волосах — Софья Ивановна неожиданно оказалась русой симпатичной женщиной с замысловатой прической, а лысую голову Николая Александровича покрывал бобрик каштановых волос. И это был и не парики — настоящие волосы.

Что-то тревожное шевельнулось в сознании, и я вспомнил, как «ученый муж» в кафе на месте пивного ларька сказал, что занимается проблемой продления жизни таким, как я. Это что же он имел в виду?

— Вот я и свободна, — сказала над ухом Нюра.

Я повернулся. Нюра изменилась. Изменилась, как все и всё вокруг. Не было в ее взгляде былой тоски по замужеству, а была ставшая уже привычной затаенная жалость. Уж не за мою ли жизнь, продление которой до сих пор не решено, они все меня жалеют?! Чушь какая-то. Парень я молодой, мне еще жить и жить…

— Извини, — сказала она, — щпикачек сегодня не завезли. Попробуй это — тебе понравится.

Она поставила передо мной тарелку, на которой лежали толстые белые стебли.

— Что это?

— Бакамарсту, обжаренные в масле. Можно есть и сырыми, но так вкуснее.

Я взял нож» отрезал маленький кусочек, наколол на вилку и опасливо отправил в рот. Таинственное бакамарсту, явно растительного происхождения, как вчерашнее «паториче к пиву», по вкусу напоминал сочный телячий лангет.

— Я же говорила, что тебе понравится, — оценила мою реакцию Нюра. — Кофе?

— Да.

— Без кофеина? Я вздернул брови.

— Нюрочка, за кого ты меня принимаешь? Я пью только натуральный. Нюра смешалась.

— Хорошо, есть еще немного… — со вздохом произнесла она. — А потом придется отвыкать. Поставок натурального кофе больше не будет. Только без кофеина.

Я ничего не сказал, но настроение испортилось окончательно. Предвидел нечто подобное после вчерашнего сообщения Валентина Сергеевича о прекращении поставок сигарет.

Нюра поставила передо мной чашку кофе, а затем ее отвлекли новыми заказами. И я был рад, что не пришлось продолжать разговор. Не было той Нюры, которую я знал, над которой незлобно подтрунивал… Будь она прежней, наверное, в пароксизме чувств на полном серьезе предложил бы ей прямо сейчас, не отходя от стойки, руку и сердце. А так… Тягостно мне среди этих людей, ох и тягостно…

Давясь растительными лангетами и обжигаясь горячим кофе, я наспех поел и поспешил к выходу.

— Спасибо за обед! — излишне эмоционально сказал на ходу Нюре. — Было очень вкусно.

— Заходи еще! — крикнула она вдогонку. — Кто тебя, бедолагу, горячим накормит?

«Бедолагой» Нюра сразила меня окончательно. Буркнув под нос: «Непременно…» — я выскочил вон.

Все изменилось в розовом мире, в котором я, похоже, из везунчика превратился в парию.

Часы показывали десять утра, до назначенного срока, когда я должен забрать в автосервисе отремонтированные «Жигули», осталось еще два часа, делать было нечего, и я неприкаянно побрел по улице. Город не отторгал, но и не принимал меня, и я чувствовал себя на его улицах этаким новым бомжем, который у людей ничего, кроме жалости, не вызывает. Отвратительное, надо сказать, чувство. Вроде бы и чисто одет, умыт, побрит, и квартира есть, и внешне ничем не отличаюсь от остальных горожан… Ан нет. Никоим образом я не вписывался в новое общество, смоделированное кем-то и зачем-то под циклопическим колпаком. Я попытался уцепиться за слово «смоделированное» и начал внимательно осматриваться по сторонам, пытаясь заметить какие-то штрихи, указывающие на искусственность окружающего. Но ничего такого «персонажного», как привиделось вчера Валентину Сергеевичу, не обнаружил. Конечно, поражало, что никто не курил, не сорил, це видно было ни одного не то что пьяного, подвыпившего человека, И как под землю провалились настоящие бомжи. Грязные, заросшие, копающиеся в урнах и мусорных баках. Даже бездомных кошек и собак я нигде не заметил. Переловили их, что ли, или перестреляли? Вот бы и Сэра Лиса заодно… Но нет, в одном из окон первого этажа я увидел сидящего на подоконнике дымчатого кота, а чуть позже встретил и двух сенбернаров в ошейниках, разлегшихся на газоне на солнышке. Домашние животные имели место наличествовать.

Что касается прохожих, то вели они себя вполне естественно, и их поведение ничем не отличалось от обычного, когда Холмовск был рядовым заштатным городишкой, не накрытым таинственным куполом. И только твердое внутреннее убеждение, что люди вокруг сильно отличаются от прежних, низводило меня до уровня отщепенца.

Розовый свет начинал раздражать, и я нацепил солнцезащитные очки. То ли оттого, что свет потускнел, то ли оттого, что глаза мои теперь были прикрыты от окружающих, но я испытал облегчение. Будто степень жалости ко мне уменьшилась. Пройдя пару кварталов, я свернул на улицу Адмирала Макарова и вышел к казино «Монте-Карло». Не знаю, кто додумался разместить казино с таким названием именно на улице Адмирала Макарова, но получилось весьма остроумно. Хотя хозяин вряд ли об этом догадывался.

Несмотря на ранний час, двери в казино были распахнуты, однако швейцар на крыльце отсутствовал.

«Убирают, наверное, зал проветривают…» — подумал я. Секунду раздумывал, затем вошел в казино. Выгонят так выгонят.

Выгонять меня никто не собирался, И уборки в игорном зале никто не проводил. Точнее, проводили, но какую! С десяток рабочих в одинаковых оранжевых комбинезонах разбирали рулеточные столы и выносили составные части в подсобное помещение.

«Вот те на!» — удивился я, но сразу все понял. Пришел конец игорному бизнесу. О каком, спрашивается, бизнесе может идти речь, когда все бесплатно? Подо что в рулетку играть?

Нельзя сказать, что я расстроился — и не такое за два дня перевидал, — но чувство легкой грусти испытал. Любые перемены, что к лучшему, что к худшему, всегда вызывают ностальгию по уходящему привычному образу жизни. Народ не любит перемен. Разве что в застолье.

Никто не обращал внимания на меня — ну зашел человек, смотрит, и пусть себе. Я огляделся и прошел в угол к игральным автоматам. Автоматы еще не обесточили, и они призывно перемигивались разноцветными огоньками. Несмотря на их призывы, желающих сыграть не было. И уже никогда не будет.

Я вздохнул и тут на полу, под ногами, увидел жетон. Поднял, щелчком подбросил на ладони, поймал… А почему бы и не сыграть последний раз?

Опустил жетон в щель автомата, дернул за рычаг. Барабаны закрутились, затем начали замедлять ход. «Ваг» — остановился первый, «Ваг» — второй, «Ваг»! Заиграла бравурная мелодия, и в поддон дождем хлынули жетоны.

— О, счастливчик! — рассмеялся проходивший мимо рабочий, неся перед собой ломберный столик.

Я криво усмехнулся и вдруг осознал, что мой дар в розовом мире бесполезен! Что мне тут делать с моим умением вписывать выигрышные цифры в купон тотализатора или открывать любые цифровые замки? Да и моя реакция, знание боевых искусств тут тоже вряд ли пригодятся. Трудно представить, что в столь интеллигентно-слащавом мире, где никто не пьет, не курит, конфликты могут доходить до драки. Если вообще в этом мире возможны конфликты.

Зачем тогда, спрашивается, меня «прощупывал» на предмет необычных способностей Ремишевский? Чего хотел от меня странный налетчик в салоне «Жигулей»? Чего добивался Сэр Лис? Оказывается, вовсе не мои способности их интересовали… Что же тогда? Я прокрутил в памяти все события, связанные с заместителем генерального директора холмовского филиала банка «Абсолют», таинственным налетчиком, в «Жигулях» и говорящей псевдособакой, и вспомнил, чего они хотели. Двое из них напрямую высказали желание, чтобы я не вздумал бежать из города. Да и Ремишевский, наверное, желал того же. Обещание поездки в Москву — отвлекающий маневр. Билет в столицу был бы датирован числом, исключающим мой отъезд из города до установки купола.

Значит, я нужен им здесь, под колпаком… Но зачем? В качестве подопытного кролика?

Жетоны переполнили поддон и начали сыпаться на пол. Я взял из поддона жетон, хотел бросить его в соседний автомат и дернуть ручку, но тут ко мне подошел один из рабочих и положил руку на плечо.

— Не надо больше мусорить, — попросил он. — Убирать-то нам.

Я рывком освободил плечо, сунул жетон в карман и, ни на кого не глядя, пошел прочь. И, только выходя из казино, понял, что рабочий знал о моих способностях, почему и попросил больше не мусорить. Многое они знали обо мне, я же о них — ничегошеньки.

Рядом с казино располагался кегельбан, некогда переоборудованный из стеклянно-алюминиевой коробки универсама. Плотные шторы, обычно занавешивающие огромные окна, были раздернуты, и я увидел, что заведение пока никто закрывать не собирался — несмотря на столь ранний час, на средних дорожках двое парней и одна девушка катали шары. Им было весело, они дурачились, смеялись, бросали шары, хлопали друг друга по ладоням, поздравляя с удачным броском.

Задержавшись у окна, я некоторое время наблюдал за веселящейся компанией. Настолько там было весело и настолько они раскрепощенно себя вели, что захотелось к ним присоединиться. В конце концов, чем я хуже их и почему не смогу вписаться в компанию? Однако, присмотревшись, я понял, что вписаться не получится. Все, исключительно все броски достигали цели и сбивали все кегли. Такое впечатление, что не обычные ребята развлекались, а разминались чемпионы мира по кегельбану. Ошибся я и здесь — при такой точности бросков, а я был уверен, что любой из теперешних жителей города ни в чем не уступит этим ребятам, недолго существовать кегельбану.

Отвернувшись, я побрел дальше. Кажется, сегодня вечером я опять напьюсь. Все-таки прав Валентин Сергеевич — человек вне общества превращается в животное. Я бы только уточнил — вне общества себе подобных. Впрочем, до вчерашнего дня на Земле иных не было, разве что в каком-нибудь диком племени где-то на островах Океании. Но одно дело цивилизованному человеку оказаться среди дикарей, и совсем другое — дикарю в городе. Именно таким дикарем я себя сейчас и ошушал.

Возле «Интернет-кафе» я увидел киоск с мороженым, но продавец отсутствовал — как и подавляющее число киосков, этот находился на самообслуживании, чему я уже не удивлялся. Подошел, открыл холодильную камеру и, к своему удивлению, обнаружил в ней, кроме мороженого, баночное пиво. Что еще более удивительно, пиво оказалось обыкновенным, а не безалкогольным. То; что мне сейчас представлялось гораздо более приятным, чем мороженое.

Взяв пару банок, я посмотрел на часы. Четверть двенадцатого. До автосервиса оставалось не более десяти минут ходьбы, и я огляделся, где бы присесть. На длинной скамейке между двумя старыми пирамидальными тополями сидели двое мальчишек лет двенадцати-тринадцати, пили баночную кока-колу и о чем-то спорили. Я подошел, сел с краешку и, открыв банку пива, выпил, не отрываясь. Пиво оказалось неплохим, резким, но, как и любое баночное, пастеризованным и с консервантами. То есть без аромата и привкуса, характерных для живого пива. Ну и черте ним. Жажду утоляет, тонус после вчерашнего возлияния поднимает — и ладно. Выбросив пустую банку в урну, я открыл вторую, но ее пил не торопясь, маленькими глотками.

Поначалу я не обращал на мальчишек никакого внимания. Сидят себе и пусть чинные отпрыски благовоспитанных родителей. Давно ли такими стали? Мне только жалости мальцов неизвестно за что и не хватало. И все же ухо непроизвольно ловило обрывки разговора. Чернявый мальчишка с нагловатым лицом забияки сквозь зубы костерил на молодежном сленге какого-то Димку из «Интернет-кафе» за то, что он убрал из компьютеров все «убойные» игры командос и оставил только интеллектуальные, в которые разве что некий Аркашка обожает играть. Мало того, Димка и связь с другими «Интернет-кафе» вырубил, так что теперь по «электронке» ни с кем не поиграешь… Второй парнишка, светловолосый, с по-детски пухлыми губами и щеками, но уже ломающимся голосом, только поддакивал. Явный тихоня.

Я вспомнил, что мне вчера показал компьютер в Интернете, и пожалел мальчишек. Мне бы их заботы… Внезапно я уловил запах табачного дыма и покосился на ребят. То, что увидел, поразило как гром с ясного неба. Мальчишки украдкой курили, после каждой затяжки пряча сигареты в рукава и пуская дым в сторону от меня. И пили они отнюдь не безалкогольный напиток, а такое же пиво, как я, только обернув банки в топорщащиеся бумажные наклейки от кока-колы. Конспираторы!

Радость, что не только мы с Валентином Сергеевичем являемся изгоями в розовом мире, захлестнула сознание, но я не бросился к мальчишкам с объятиями. Еще за извращенца примут — перепугаю до смерти.

— Ребята, вы никак курите? — поинтересовался я, с трудом сдерживая эмоции.

— А твое какое дело? — нагло ответил чернявый. Второй мальчишка стеснительно покраснел, пряча

глаза, загасил сигарету о скамейку и сунул окурок в карман куртки.

— И пиво пьете… — продолжал я.

— Ну и что? Воспитывать собираешься? Или подзатыльники отвешивать?

— Это пусть с вами родители разбираются. Уши крутят или ремнем секут…

— А вот это теперь — дзуськи! — неожиданно рассмеялся мальчишка.

— Что так? — поинтересовался я, и тень странного предположения закралась в голову. Настолько странного, что я даже не мог определить его суть.

— А вот так! Еще позавчера отец драл за дело и без дела. Пил здорово, никогда не просыхал. А вчера бросил пить и начал со мной нравоучительные беседы. То двух слов связать не мог, а тут такую речуху, как по писаному, закатил, что уши завяли. Училка литературы позавидует. И маманю словно подменили. То меня не замечала, где я и что со мной, а сейчас только и слышу: «Сю-сю, Санек, то, сю-сю, Санек, это…»

— Н-да… неопределенна протянул я, повертел в руках банку с пивом, отхлебнул. — Ну и как тебе все это?

— А че — как? Нормально. Нищак, когда все бесплатно. Только взрослым на глаза лучше не попадаться, когда пиво берешь. Тут же начинают ныть, на путь истинный наставлять. Уж лучше бы связь с другими «Интернет-кафе» наладили, а то в городе ни одной стоящей игры не осталось. Не с кем ни на мечах сразиться, ни пострелять.

— Санек… — задергал словоохотливого парнишку за рукав его стеснительный друг. — Пойдем отсюда, Санек…

— Че ты заладил, пойдем, пойдем? — возмутился Санек. — Дай мужику мозги вправить, не все же они — нам. К тому же мужик вроде, нормальный, вишь, тоже пиво пьет. Не то что все эти…

И тут наконец я понял, в чем заключалось мое предположение.

— А остальные ребята как к этому относятся? — с замиранием сердца спросил я, словно боялся ошибиться в своей догадке.

— Аче — остальные? Тоже нормально. — Парнишка уже курил не таясь. — Вчера в школе как только узнали, что все бесплатно, уроки сорвали и на радостях киоск со «сникерсами» возле школы перевернули. Во как! Сегодня уже поспокойнее, но девки шоколадом обжираются до прыщей.

— Идем, Санек… — продолжал канючить приятель.

— Ладно, идем, — согласился Санек, допил пиво, бросил окурок в банку и поставил ее на скамейку. — Обертку из-под кока-колы не забудь, — сказал он приятелю. — Не все мужики такие понятливые, как этот.

Они встали и направились в сторону «Интернет-кафе». Санек шел уверенной походкой подростка, вступившего в краткосрочную пору осознания собственной исключительности, а его приятель семенил рядом и опасливо оглядывался на меня.

«Значит, вот как, — думал я, глядя им вслед. — Оказывается, психологическая перестройка личности коснулась не всех горожан. Только взрослых. А дети как были, так и остались теми же. Тогда почему нас с Валентином Сергеевичем это не коснулось? Допустим, я недавно миновал юношеский возраст, но как быть с Бескровным? Ему-то за пятьдесят перевалило…»

Я допил пиво, посмотрел на часы. Пора идти в автосервис. Не скажу, что я заядлый автолюбитель, но пешком ходить уже отвык. Чувствуешь себя без машины как без штанов.

Подходя к автосервису, я увидел, что из ворот гаража выруливают бежевые, такие же, как мои, «Жигули» с тонированными стеклами. Новенькая машина, вероятно, только с конвейера, не чета моей потрепанной старушке — как ее ни ремонтируй, как ни крась, все равно первозданный вид не придашь. Машина остановилась на парковке у автосервиса, я обошел ее и направился к гаражу.

— Привет, Артем! Меня ищешь? — услышал я из-за спины и обернулся.

Из машины выбирался Толик Вахрушев все в том же белом халате, блестя просветленной оптикой золоченых очков.

— Привет! — сказал я, подходя и пожимая ему руку. — Как мой заказ?

— Принимай! — Толик похлопал рукой по капоту. Я оторопело уставился вначале на него, затем неревел взгляд на «Жигули».

— Спасибо, — пробормотал я, — но это не моя машина…

Толик отступил на шаг, поманил пальцем. Я подошел:

— Номера твои? — указал он. Я посмотрел.

— Мои…

— Значит, и машина твоя.

Теперь я посмотрел на «Жигули» придирчивым взглядом. Новый капот, стекла, новенькие шины высокой проходимости… Ничего от моей машины; кроме номеров, не осталось. И тут я увидел, что капот составляет с кузовом одно целое. Не было видно не то что щели — даже шва.

— А… А как же это?

Слов у меня не хватило, и я потрогал капот, сделав движение, будто открываю его.

— Нечего тебе там делать! — рассмеялся Толик. — Все равно в моторах не разбираешься… К тому же заправлять ее не нужно, не на бензине работает. Почаще на солнышке оставляй… Гараж есть?

— Нет.

— Вот и ладненько… Значит, никаких других забот не будет. — Он вдруг поморщился и помахал возле лица ладонью. — Ты что, пил?

— Пиво… — смутился я, отстраняясь. — Немного… Толик строгим взглядом окинул меня снизу доверху, затем махнул рукой.

— Садись, — сказал он.

Я забрался в салон. Здесь тоже все изменилось. Мягкие удобные сиденья с ворсистой обивкой… Но больше всего меня поразило отсутствие рычага переключения скоростей и новая приборная панель, с которой исчезли многие циферблаты, зато появился дисплей компьютера.

— Включай зажигание. Видишь тумблер?

Поискав глазами на приборной панели, я нашел переключатель, нажал, но привычного фырчанья мотора не услышал. На панели вначале загорелся красный глазок, затем через пару секунд сменился зеленым.

— О! — фыркнул Толик, заглядывая в салон через опущенное стекло. — На пределе… Здесь установлен анализатор алкоголя. Выпьешь еще сто граммов пива, и машина никуда не поедет, пока не протрезвеешь и не загорится зеленый сигнал.

— А… А как же? — У меня опятьне нашлось слов, и я подергал правой рукой, будто переключал скорости.

— Внизу две педали. Левая — увеличить скорость, правая — уменьшить, вплоть до торможения. Переключатель задней скорости рядом с тумблером зажигания: И все. Как рулем пользоваться, надеюсь, объяснять не надо?

Я помотал головой.

— Да, здесь установлен компьютер с программой системы безопасности. Так что не дави понапрасну на педали, если машина вдруг остановится, а посмотри в лобовое стекло. Увидишь перед собой либо перекресток с красным сигналом светофора, либо какое-то препятствие.

Я одарил механика сумрачным взглядом. Он еще и шутил!

— Ладно, езжай! — отстранился от машины Толик и напутственно поднял ладонь. — Счастливо.

Я надавил на правую педаль, и машина мягко тронулась с места. Звука работающего мотора я опять не услышал — такое впечатление, будто отпустил тормоза, и «Жигули» покатились с крутой горки, увеличивая скорость. Выехав на дорогу, я вдруг вспомнил, что даже не поблагодарил Вахрушёва. Конечно, о деньгах не могло идти и речи (кому они сейчас нужны?), но все-таки… По-свински получилось.

Нажав до упора левую педаль, я остановил «Жигули» и выскочил из машины. Толик как раз открывал дверь в гараж.

— Спасибо, Толик! — крикнул я. Он повернулся, посмотрел на меня.

— Не за что! — махнул рукой и скрылся в гараже.

 

Глава 12

Оказалось, что управлять новой машиной одно удовольствие. Было, определенно было что-то хорошее в этом мире, напрасно я встретил его появление в штыки. Сказывался стереотип, навязанный низкопробным чтивом и фантастическими кинобоевиками, — если нашествие пришельцев, то обязательно либо полное порабощение людей, либо тотальное уничтожение человечества. К тому же смущали элементы коммунизма: вдолбили в голову аксиому, что коммунизм — это плохо, и я заранее настроился на то, что нас пешими колонами, погонят в лагеря. А ведь я в глаза не видел ни одного всамделишного пришельца — как и Бескровный, не верил, что они могут походить на людей. Природа слишком многообразна, чтобы повторяться. Ремишевский, скорее, завербованный ими человек, а Сэр Лис, как сам говорил, только наполовину не наш. Так что если ничего больше в городе меняться не будет, то я, пожалуй, не против здесь и пожить. Лишь бы затем расплачиваться за все не пришлось.

Именно последнее обстоятельство и точило душу червячком недоверия. Никому не удастся меня переубедить, что аксиома: все имеет свою цену и рано или поздно за все надо платить — потеряла актуальность. Не обязательно деньгами — в Средние века, согласно канонам мистической литературы, за предоставляемые блага дьявол требовал душу. Какой СЧЕТ мне выставят пришельцы?!

Я вел машину почти рефлекторно, оценивая происходящее вокруг как бы подсознанием. Поэтому, когда машина самопроизвольно сбросила скорость и остановилась, не сразу понял, в чём дело. Рука машинально потянулась к рычагу переключения скоростей, но обнаружила вместо него пустоту, и я наконец отрешился от посторонних мыслей и огляделся.

Вопреки обещанию Толика, ни перекрестка с красным сигналом светофора, ни какого-либо препятствия впереди не наблюдалось. До перекрестка, кстати нерегулируемого, оставалось еще метров тридцать. Анализатор паров алкоголя тоже горел зеленым светом. Что случилось? Машина сломалась? Вот вам и ремонт по высшему классу… Рано, похоже, радовался.

Достать сотовый телефон, чтобы позвонить в автосервис, я не успел. Слева от машины по воздуху с шипением и искрами пронесся огненный сгусток величиной с кулак, затем еще два справа, а потом сзади послышался быстрый топот. Кто-то с дробным стуком пробежал по крыше «Жигулей», спрыгнул перед носом машины и на огромной скорости устремился вперед.

«Стопоход!» — с изумлением узнал я, хотя конструкция мало напоминала ранее виденную машину. Этот стопоход был юрким, маленьким, чем-то похожим на мотороллер, но с неизмеримо более высокой скоростью. На перекрестке он заложил крутой вираж вправо, и я увидел то, что никогда бы не смог проделать мотороллер, даже управляй им циркач — мастер езды по вертикальной стенке. Стопоход подпрыгнул, пробежался по стене дома между первым и вторым этажами, соскочил на дорогу и скрылся в переулке.

Справа и слева от «Жигулей» пронеслись два больших стопохода, но куда им было тягаться в маневренности с маленьким. Все-таки масса есть масса, и для пришельцев, и против инерции, как понимаю, они еще ничего не придумали. Отчаянно тормозя всеми лапами, стопоходы пытались повторить маневр маленькой машины, но у них ничего не получилось. Одного закрутило так, что вынесло на тротуар далеко за перекрестком, второй хоть и сумел развернуться, но из-за инерции сразу продолжить движение в переулок не смог. Из него высунулся человек в черной спецназовской форме с непонятным устройством в руках, пустил вдогонку малому стопоходу два огненных сгустка, и только затем машина, набирая скорость, скрылась в переулке. За ней, перебирая лапами по замысловатой траектории, устремилась вторая.

Погоня! Самая настоящая погоня, причем со стрельбой! Вот тебе и благополучный розовый мир… Разглядеть водителя в маленьком стопоходе я не успел, зато людей в преследующих стопоходах разглядел более-менее. В каждом сидело по два человека в спецназовской форме, но мне почему-то подумалось, что отнюдь не родной российский Уголовный кодекс они блюдут. Нечто иное, и от этого на душе стало мерзопакостно. Не хотел бы я оказаться на месте преследуемого, чтобы в меня пуляли огненными сгустками. Подозреваю, что дырка от такого снаряда гораздо больше, чем от пули.

Но больше всего меня поразило отношение прохожих к происходящему — они продолжали двигаться по тротуарам, занятый каждый своим делом, словно не случилось ничего необычного. Как будто погони с перестрелкой были здесь настолько обыденным делом, что не стоило на них обращать внимания.

Неожиданно мои «Жигули» тронулись с места, и я обнаружил, что все еще изо всей силы нажимаю на правую педаль. Так вот, значит, почему машина остановилась — оказывается, не только программа безопасности была заложена в ее компьютер, а что-то еще, позволяющее дистанционно заглушить мотор. Любопытно, какие еще штучки в нее заложены и как могут они на мне отразиться?!

И тогда я вышел из себя. Хватит, подобно страусу, прятать голову в песок, пора, в конце концов, кое в чем разобраться. Удрать из города я уже не могу, поэтому необходимо менять тактику и из выжидания переходить в наступление. Пришла пора нанести визит заместителю директора холмовского филиала банка «Абсолют» Викентию Павловичу Ремишевскому.

Достав из кармана сотовый телефон, я хотел набрать номер, но передумал. Визит должен быть неожиданным, тогда больше шансов на откровенность. Где находится офис филиала банка, я знал, и плевать мне было, что Ремишевский скатывал пальцами монеты в трубочку — я тоже не лыком шит.

Однако, подъехав к офису, я испытал сильнейшее разочарование. Вся моя ярость к пришельцам, готовность драться с Ремишевским не на жизнь, а на смерть улетучились без следа. Не выходя из машины, я увидел на двери дежурную табличку с трафаретной черной надписью: «Банк закрыт». Наискосок по табличке красной краской было написано куда более красноречивое дополнение: «Навсегда!»

Да, я ошибся очень серьезно. С какой стати банку продолжать работать? Если СССР от всего мира отделял образный железный занавес, не мешающий, между прочим, вести торговлю, тоньше Холмовск от России отдел яла реальная, непроницаемая во всех смыслах розовая стена. И ни о какой торговле не могло идти речи. Где же искать Ремишевского или Сэра Лиса? Только они могли дать вразумительные ответы на мои вопросы да еще, пожалуй, странный налетчик, которого я в глаза не видел. Похоже, моя разборка с пришельцами откладывалась на неопределенное время, и встреча с ними произойдет не по моему желанию, а когда захотят они. Если посчитают нужным захотеть.

Впрочем, имелось еще одно место, где, по словам Верунчика-Инги, я мог повстречаться с Ремишевским, — ресторан «Chicago». Правда, надежда найти его там была весьма призрачной…

На бывшей платной стоянке возле ресторана сторож отсутствовал, что меня, в общем-то, не удивило. Смутило другое — охранную сигнализацию с «Жигулей» сняли, и мой брелок из дистанционного пульта превратился в обычную безделушку. С минуту я стоял возле машины в нерешительности, мучаясь сомнением, оставлять или нет ее без присмотра — отмена денег отнюдь не означала отмену угона автотранспортных средств. Затем меня осенило — о каком таком угоне может идти речь? Видел я вчера «новых горожан» в магазине: то, что можно, брали по минимальной необходимости, так что на чужое здесь никто не позарится. Разве что мальчишки. Но почему-то подумалось, что на этот случай в «Жигулях» установлен своеобразный анализатор несовершеннолетия наподобие анализатора паров алкоголя. Не могли пришельцы этого не учесть: одно дело шоколадом объедаться, и совсем другое — по улицам на «Жигулях» гонять. Так что и с этой стороны розовый мир был прекрасен — если бы не виденная мной полчаса назад погоня со стрельбой. И не рыжебородый парень, в одно мгновение ставший трупом от кодового слова.

Ресторан оказался заполнен, как и кафе «Наш двор», и атмосфера в нем изменилась. Сразу чувствовалось, что нынешние посетители приходят сюда есть, а не трапезничать. Их раскованность, непринужденность общения с персоналом, сменившие аристократическую чопорность застолья дорогого ресторана, мне нравились больше — всегда считал, что потребление пищи не должно превалировать над человеческим общением. Обед должен быть вкусным, сытным, но не возведенным в культовый обряд. В конце концов, это чисто физиологическое действо, и незачем из него устраивать спектакль.

Минут пять я потратил на то, чтобы осмотреть все столики. Ремишевскогр в зале не было, и я вышел на террасу. Ремишевского там тоже не обнаружил, зато взгляд невольно задержался на молодой паре, сидевшей за крайним столиком. Они не столько ели, сколько весело болтали, и никого вокруг для них не существовало. В другое время взгляд скользнул бы по ним и не остановился — мало ли на свете влюбленных. Но это были Верунчик и Афоня! Кто бы мог представить такую метаморфозу!

Не знаю, какой черт меня дернул, но я подошел.

— Привет, Верунчик! — развязно поздоровался я, принципиально не обращая внимания на Афоню.

— Здравствуй, Артем, — тепло поздоровалась Верунчик, но голоса ее я не узнал. Обертоны в нем прибавились, что ли?

Афоня кивнул.

— Присаживайся, — доброжелательно предложил он. Голос у него тоже изменился, точнее, изменилась манера говорить — исчезли сленг, отрывистость речи, дерганость в движениях.

Я сел, огляделся в поисках официанта. Валера, обслуживавший столик неподалеку от нас, уловил мой взгляд и кивнул.

— Валера, мне — как всегда! громко сказал я, хотя, честно сказать, обедать не хотел — уж очень сытным оказалось бакамарсту у Нюры. — О чем разговор, если не секрет? — поинтересовался я, поворачиваясь к Верунчику. — Надеюсь, в этот раз не о «голубых»?

Они переглянулись, Верунчик пожала плечами, Афоня кисло усмехнулся.

— Нет, не о «голубых», сказал он. — Мы говорили о том времени, когда ты был младенцем, орал и пачкал пеленки.

Я остро глянул ему в глаза и встретил открытый, насмешливый взгляд, в глубине которого таилась уже привычная мне жалость.

— Тебя не спрашивали! — отрубил я. Ишь, намекает, что они уже выросли из пеленок, а я по-прежнему завернут в подмоченные тряпки.

— Тогда нечего было подсаживаться к нам, — спокойно сказал Афоня, но и тени недовольства не наблюдалось в его тоне. Он разговаривал со мной, как терпеливый воспитатель с нашкодившим мальчишкой.

Мне захотелось его ударить, нов то же время я прекрасно понимал, что так просто, как в прошлый раз, у меня не получится. Передо мной сидел совершенно иной человек — от прежнего Афони осталась только оболочка.

Выручил из патовой ситуации Валера. Подошел, поставил передо мной два блюдца с салатами, стакан грейпфрутового сока.

— Горячее будешь? — спросил он.

— Нет, спасибо, больше ничего не надо.

— Приятного аппетита, — пожелал Валера и ушел. От моего воинственного настроения не осталось следа — схлынуло так же стремительно, как накатило. Я посмотрел на принесенные Валерой блюда: один салат состоял из неизвестных крупно нарезанных овощей, фиолетовых и зеленых, другой, залитый майонезом, походил на обычный мясной, но я был уверен, что и в нем содержатся неизвестные компоненты. Поглощать такое, да еще под жалеющими взглядами Верунчика и Афони, не хотелось.

Надо было встать и уйти, но я этого не сделал. Взяв стакан с грейпфрутовым соком, отхлебнул и только затем спросил:

— И чем же теперь вы оба занимаетесь? Как понимаю, ваши бывшие профессии упразднены.

От сарказма я все-таки не удержался, но они восприняли мои слова спокойно, пропустив иронию мимо ушей.

— В городе многое меняется, — философски изрекла Верунчик, — и в первую очередь инфраструктура. Продавцы, банковские служащие, дворники, официанты городу не нужны. Валера еще пару дней поработает, а потом все рестораны перейдут на самообслуживание, так же как большинство кафе и магазинов.

Я смотрел на Верунчика во все глаза. Инфраструктура… Скажи ей это слово раньше, обязательно привязала бы к нему «голубых». А сейчас, видите ли, философствует…

— И таким образом вы наплодите в городе безработных… Ах да, какие безработные, когда все бесплатно? Правильнее сказать, бездельников и дармоедов.

— Вы полагаете, что в высокоморальном обществе такие понятия существуют? — поморщился Афоня. — Безработных не будет. Через два-три дня, когда пройдет реорганизация школы, до сорока процентов населения будут заняты в сфере воспитания и обучения, еще около двадцати процентов — в сфере строительства, так как большинство зданий и сооружений, в том числе жилья и школ, не соответствует цивилизованным нормам. Понятие безработицы нелепо в нашем обществе. Каждый найдет себе работу по душе, и его труд будет приветствоваться, потому что наши моральные устои ориентированы прежде всего на превалирование существенного над личным.

Своим заявлением он меня настолько ошарашил, что пару мгновений я сидел с приоткрытым ртом и глупо таращился на него. Но затем, мотнув головой, расхохотался.

— Это вы, что ли, обладаете высокоморальными устоями?! Да таких, как вы, и вивисекцией не переделаешь!

— Модификация сознания взрослого населения проведена в первую очередь, — спокойно объяснила Верунчик. — К несчастью, в редких случаях модификация сознания отдельных индивидуумов невозможна.

Улыбка сползла с моего лица. Они смотрели на меня, и теперь жалость в их глазах была неприкрытой. Злость исчезла, и на ее месте в душе воцарилось неприятное чувство ничем не заполненной пустоты.

— Интересно, и какую же специальность «по душе» выбрала ты? — съязвил я, обращаясь к Верунчику, будто Афони рядом не существовало. Они переглянулись.

— Через три-четыре дня, когда нам предоставят помещение, — сказала она, — мы будем воспитателями группы из десяти детей восьмилетнего возраста.

Опять в голове у меня все перевернулось, лицо перекосилось. Нормальный, однако, детский воспитательный дом получится, руководить которым будут бывшие прожженная проститутка и ее сутенер…

Ни слова не говоря, я поднялся из-за стола и стремительно пошел прочь. И, только усевшись в «Жигули», смог обуздать расшалившиеся нервы. Наверное, я все-таки не прав — нынешние Верунчик и Афоня не имели ничего общего с теми, которых я знал. Кроме тел. Но в голове это никак не укладывалось — я-то остался прежним…

Немного успокоившись, я достал из кармана сотовый телефон и позвонил Бескровному. Он долго не подходил к телефону, и, когда я уже хотел отключиться, решив, что писателя нет дома, трубку сняли.

— Я вас слушаю, — донесся из трубки знакомый голос.

— Добрый день, Валентин Сергеевич!

Честное слово, не ожидал, что так обрадуюсь, услышав его. Единственный человек в городе, ставший для меня почти родным.

— Артем? Здравствуйте.

— Валентин Сергеевич, вы ничем не заняты?

— Вот уж два дня, как ничем не занимаюсь… — вздохнул он.

— Можно подъехать?

— Отчего же нельзя? Подъезжайте. Просьба одна хлеба по дороге возьмите, а то я как ранним утром от вас пришел, до сих пор спал. Старость…

— Что вы, право, на старость жалуетесь? — рассмеялся я. — Вы мне кое в чем сто очков вперед дадите.

— Например?

— Мне коньяка столько не осилить, сколько вы вчера приняли.

— Э-эх… — с ностальгической грустью протянул Валентин Сергеевич. — Только это умение и осталось. С удовольствием обменял бы на вашу молодость…

 

Глава 13

В гастрономе напротив дома писателя я взял не только хлеб. Вспомнив, что Валентин Сергеевич со вчерашнего утра дома не был, нагрузил разнообразными деликатесами два огромных пластиковых пакета и направился к нему.

— Ну что вы, зачем? — смутился с порога Валентин Сергеевич. — Продукты у меня есть, весь холодильник забит.

— Когда же вы успели? — удивился я.

— Ранним утром, когда от вас возвращался. Магазины-то теперь на ночь не закрываются. Хлеба только забыл взять… Да что мы на пороге стоим? Проходите.

Я вошел, поставил пакеты на столик в прихожей.

— Что-то кота не вижу… — сказал, оглядываясь — Я гриль взял, неужели Пацан нюх потерял?

— Его сейчас из пушки не разбудишь и ничем не приманишь, — рассмеялся Валентин Сергеевич. — Я тоже гриль взял, так он объелся и теперь на лоджии дрыхнет. Проходите в кабинет, а я чего-нибудь на скорую руку приготовлю.

Он подхватил пакеты и скрылся на кухне.

— Мне ничего не надо! — крикнул я вдогонку. — Недавно обедал, сыт.

— Да? — донеслось из кухни. — В общем, я тоже…

Я вошел в кабинет. Шторы на окне были раздвинуты, окно распахнуто, письменный стол с дисплеем компьютера сдвинут в угол, а у окна стояла тренога с сорокакратной подзорной трубой. Вначале я подумал, что писатель в подзорную трубу подглядывает за соседями, но когда подошел к окну и выглянул, то не увидел поблизости ни одного жилого дома. Напротив стояло трехэтажное здание школы, а далекие жилые дома заслонялись густыми ветками голых пирамидальных тополей. Отнюдь не ради плотских удовольствий приобрел оптику писатель.

— Не хотите есть — ваше дело, но по рюмочке, надеюсь, не откажетесь, — сказал Валентин Сергеевич, входя в комнату с подносом, на котором стояли начатая бутылка коньяка, две рюмки и блюдечко с нарезанным лимоном.

— К сожалению, откажусь, — развел я руками. — За рулем.

— Да что вы такое говорите! — лукаво усмехнулся он. — Позавчера тоже вроде бы за рулем были, и сколько мы тогда употребили? Д я предлагаю всего по рюмочке, глядите, какие ма-ахонькие.

— Позавчера никто не напускал за окном розового тумана, — вздохнул я. — А теперь мне в автосервисе вмонтировали в. машину анализатор паров алкоголя. Выпью вашу махонькую рюмочку, и машина никуда не поедет.

— Вы что — серьезно? — изумился Валентин Сергеевич.

— А как вы думаете?

Он оценивающе заглянул мне в глаза, сочувственно покивал.

— Жаль… — протянул. — Придется одному… Хотя обычно один не пью, только на похмелье… Но сейчас мне надо.

Он налил рюмку, выпил, поморщился, закусил лимоном.

— Кстати, вы мне по сотовому звонили? — Да.

— А в другой город звонить не пробовали?

— Зачем? У меня знакомые только в Холмовске.

— Зачем в другой город звонить?! Связь проверить! Может быть, это единственный способ связаться с внешним миром. Я по своему телефону пробовал — полная тишина. Но это же кабельная связь, а у вас все-таки спутниковая, за пределами купола. Давайте попробуем?

— Попробуйте, — предложил я, протягивая ему сотовый телефон.

Вначале Бескровный попробовал набрать номер знакомого коллеги в Москве, затем в Петербурге, но ничего не получилось.

— Странно… — пробормотал он. — Спутниковая связь внутри города работает, а за его пределами — нет.

— Телевидение, как мы вчера убедились, тоже работает и Интернет есть, — сказал я. — Но в каком виде… Кстати, а вы уверены, что сотовая и спутниковая связь — одно и тоже?

— А вы?

— Не знаю, потому и спрашиваю, — пожал я плечами. Бескровный смущенно улыбнулся.

— Честно скажу, — доверительно сообщил он, — и я не знаю.

Мы невесело рассмеялись.

— Хотите, покажу еще одну странность? — предложил он.

— Валяйте… — махнул я рукой. — Одной больше, одной меньше… Кругом сплошные странности. Вот если бы что-нибудь естественное…

— Естественное — это коньяк! — изрек Валентин Сергеевич и, хитроват прищурившись, посмотрел на меня.

— Нет уж, увольте.

Валентин Сергеевич рассмеялся, затем подошел к подзорной трубе, направил ее куда-то вверх, настроил и подозвал меня.

— Смотрите.

Я посмотрел. Зеленоватое небо, розоватое облачко… Ничего необычного, если не считать цвета неба. — Ну и что?

— Плохо смотрите. Видите радужную полоску, пересекающую облако?

— Вижу.

— Это купол. Так вот, облака сквозь купол проходят БЕСПРЕПЯТСТВЕННО!

— Да, действительно… — согласился я, пронаблюдав секунд пятнадцать за облаком и увидев, как смещается по нему радужная полоска. — И что из этого следует?

— Очень любопытное заключение. Сейчас я направил трубу повыше, это облако где-то в километре над землей, а опустив трубу пониже, видел, как какая-то птица бьется о купол, словно муха о стекло. Значит, либо купол на достаточно большой высоте проницаем, либо он непроницаем только для живых существ.

— А также для радиоволн, — добавил я со скепсисом. — Насчет только живых существ вы глубоко ошибаетесь. Собственными глазами видел, как джип «проник» сквозь купол. Чуть ли не всмятку. Да, и мои «Жигули» тоже…

Писательзадумался. — Наверное, вы правы, — наконец согласился он. — Дело, скорее всего, в другом. В избирательной проницаемости…

— А не один ли вам черт, какая у купола проницаемость? — поморщился я.

— Не один, — категорически не согласился Валентин Сергеевич. — Хочется иметь связь с внешним миром, знать, что там думают о холмовском феномене, что собираются предпринять.

— Что собираются предпринять… — рефреном протянул я, отошел от подзорной трубы, сел в кресло. — Помнится, Валентин Сергеевич, совсем недавно в этой комнате вы мне рассказывали о цивилизациях с более высоким уровнем развития и о муравейнике… Как по-вашему, что могут предпринять муравьи против бетонного дота? Боюсь, что именно так выглядит купол по отношению ко всей мощи человеческой цивилизации.

Валентин Сергеевич сел в кресло напротив, налил себе очередную порцию коньяку, выпил и принялся вертеть пустую рюмку в руке.

— Похоже, мне алкоголь противопоказан… — раздумчиво проговорил он. — Тормозит мышление… Уели вы меня моими собственными сентенциями. И все же попытаюсь возразить. Само наличие купола говорит о том, что нас намеренно отделили от всего мира. Измененные телевизионные программы, отсутствие многих сайтов в Интернете, отсутствие телефонной связи красноречиво свидетельствуют о практически полной изоляции Холмовска от информационного поля человечества. Это во-первых. Во-вторых, по всем телевизионным каналам нам преподносятся только высокохудожественные фильмы и познавательные программы; в Интернете в основном оставлены научные сайты. О чем это говорит? Зачем создана информационная блокада и какую цель она преследует? Все очень просто — чтобы внедрить в массы какую-либо идеологию, внушить обществу определенную мораль, требуется время на тотальное воспитание или оболванивание (в зависимости от точки зрения стороннего наблюдателя). Разрушить же мораль гораздо проще. Соотношение в затратах по времени и капиталовложениям приблизительно такое же, как на строительство здания и на его разрушение. Неважно при этом, что вы строите — прекрасный собор Василия Блаженного или ужасный дворец царя Ирода — на их возведение требуются годы, а разрушаются они практически в одно мгновение. Главное, знать, под какие опоры заложить фугас или каких именно информационных червячков запустить в души людей. Именно потому, что ломать — не строить, и создана информационная блокада.

— Ну, вы и наплели! — фыркнул я. — Похоже, вам алкоголь действительно противопоказан. Теперь уже я вас ловлю на антропоцентризме. С чего это вы вдруг решили, что вам удастся подорвать моральный уровень «новообращенных самаритян», который, кстати, внедрялся в их сознание не годами, а в одно мгновение?

Имел я примерно час назад беседу с бывшей проституткой и ее сутенером, и вы даже себе представить не можете, как изменилось их мировоззрение. Вас интересует мое мнение по этому вопросу?

— Ну-ну? — высоко поднял брови Валентин Сергеевич.

— Так вот, насколько я понял, к своему прошлому они относятся как к младенческому недомыслию. Приблизительно как… — Я замялся, подыскивая более точное сравнение. — Например, вы же не станете мочиться в летний полдень на многолюдной площади, как это может себе позволить двухлетний ребенок? Недопустимость подобного поведения прочно записана в вашем сознании, и вы никогда такого не сделаете ни при каких обстоятельствах. Какого бы «информационного червячка» в вашу душу ни запустили. Но это элементарная моральная истина. В сознании же «новообращенных» на таком почти физиологическом уровне записаны столь высокоморальные критерии, что многие из них мы даже приблизительно не понимаем.

— Это какие же именно? — удивился писатель.

— Какие? — переспросил я и вдруг осознал, что понятия не имею об их моральных критериях. Но затем вспомнил разговор с Верунчиком двухдневной давности и понял, о каких истинах говорил, основываясь исключительно на подсознании.

— Например, бескорыстие.

— Да что вы такое говорите… — скривил губы писатель. — Прямо-таки и не имеем понятия о бескорыстии…

— Не имеем! — твердо сказал я и почти слово в слово повторил высказывание Верунчика: — Слово такое слышали, но с его проявлением никогда не сталкивались.

В этот раз Валентин Сергеевич ничего не ответил.

Сидел, задумливо вертя в руке рюмку и глядя перед собой пустым, ничего не выражающим взглядом.

— Не совсем с вами согласен, — наконец тихо, будто разговаривая сам с собой, сказал он, — но пищу для размышлений я получил… Пожалуй, кое в чем вы правы… Одним психологическим воздействием такую метаморфозу с людьми не объяснишь. Здесь не обошлось и без физиологической перестройки организма. Мозга, нервной системы… Быть может, и каких-то иных внутренних органов.

На это у меня не нашлось что возразить. Предпосылки, из которых он сделал свое заключение, были мне непонятны. Я встал, подошел к окну.

За окном было почти по-летнему тепло, и почки на деревьях лопались чуть ли не на глазах. Ничего необычного я не видел, разве что машин на улице стало меньше, как и прохожих на тротуарах. В школьном дворе на спортивной площадке подростки лет по пятнадцать играли в баскетбол. Обыкновенные мальчишки, а не вундеркинды из кегельбана, — их броски по кольцу редко достигали цели. Занятий в школе сегодня не было, но за окнами то и дело мелькали рабочие в уже привычных оранжевых комбинезонах. Как понимаю, здание школы перестраивали «согласно цивилизованным нормам». Что делали внутри рабочие, из-за мутных стекол разобрать не удавалось, но затем я увидел такое, от чего мурашки побежали по спине. Стекла вдруг начали светлеть, окна расширяться, поглощая собой стены, крашенные белой краской деревянные рамы растворялись в стеклах, как сахар в воде.

Я недоверчиво помотал головой, пытаясь избавиться от зрительной галлюцинации, но это не помогло.

— Материальная трансформация, — со вздохом произнес Валентин Сергеевич. Он тоже подошел к окну и стоял рядом, держа в руке рюмку с коньяком. — Писал о таком, фантазировал, но никогда не думал, что сподоблюсь самолично наблюдать. Не верил в возможность подобных трансформаций: одно дело игры разума на бумаге, и совсем другое — законы природы.

Он выпил коньяк, цокнул языком.

— Самое горькое для меня во всем происходящем, — доверительно сказал он, — это то, что моя писанина в этом мире никому не нужна. Знаете, когда мы позавчера разговаривали, я немножко бравировал. Да, жил на нищенские гонорары, да, экономил на всем, даже на хлебе… Но утешало понимание — меня читают. Кому-то интересно… И было еще одно — при встречах с читателями душу грело превосходство собственного интеллекта. Это, знаете ли, приятно… А! — Он махнул рукой. — А что теперь? Перед вашим приходом я вышел на лоджию и услышал разговор за перегородкой — соседи у меня: сантехник и дворничиха, муж и жена. О чем, как вы думаете, они говорили? Зачитывали вслух выдержки из учебника ядерной физики и, смеясь, комментировали некоторые положения. В частности, так называемый принцип Паули, согласно которому на одной орбитали могут находиться не более двух электронов. Так вот, оказывается, наши представления об электронных облаках в атоме чрезвычайно дремучи. На самом деле электроны не вращаются вокруг протонов, а образуют с ними диполи в четырехмерном пространстве, а так называемая орбиталь электрона является его электростатическим полем. А мы, живущие в трехмерном пространстве, наблюдаем их проекции в трехмерном мире, и поскольку в четырехмерном мире существуют парно-параллельные трехмерные пространства, где и находятся электроны, в то время как протоны находятся в четвертом измерении, то и возникает видимый эффект существования ядра с вращающимися вокруг него электронами. Смешно, не правда ли?

Я посмотрел на Валентина Сергеевича широко раскрытыми глазами. Смешно писателю не было, рот его кривился в горькой усмешке, губы подрагивали.

— Как вам удалось запомнить эту галиматью? — спросил я.

Он неопределенно передернул плечами.

— Интересовался когда-то топологией, поэтому и уловил смысл. Многое я бы дал за то, чтобы это на самом деле оказалось галиматьей, но увы… То, что мы сейчас наблюдаем, — он кивнул в сторону шкоды, — является ярчайшим подтверждением, что галиматья — не комментарии бывших сантехника и дворничихи, а наши представления о строении вещества.

Он мотнул головой, словно стараясь отряхнуться от наваждения.

— А давайте-ка выпьем, — с излишней бравадой заявил он. — Что еще остается, когда наш интеллект, по сравнению с «новообращенными», находится на детском уровне? Горько и тоскливо ощущать себя невеждой…

— Спасибо, не буду, — в очередной раз отказался я.

— А я — буду! — Валентин Сергеевич нетвердым шагом направился к журнальному столику, где стояла бутылка коньяка. — Ох, и напьюсь сегодня… Похлеще, чем вчера!

Я бросил взгляд в сторону школы, но тут же поспешно отвел глаза и отступил в глубь комнаты. Материальная трансформация здания ускорилась до такой степени, что напоминала изменение конфигурации пространства в виртуальной реальности; Захватывает дух, когда видишь такое на дисплее, но в настоящей реальности я испытал нечто вроде ужаса. Отвернувшись, я глубоко вдохнул, медленно выдохнул. Душевное равновесие более-менее восстановилось.

— Валентин Сергеевич, у вас есть палатка? — спросил я севшим голосом.

— Есть, — ответил он, не поднимая головы. Писатель сидел в кресле и был занят очень важным делом — наполнял очередную рюмку. — А зачем она вам?

— Хочу уехать из города. Из-под купола, конечно, выбраться не получится, но и здесь находиться больше не хочу. Поставлю где-нибудь на берегу Лузьмы палатку и буду там жить. Тошно мне в городе… Вы видели их глаза? Муторно ощущать со всех сторон сочувствующие взгляды.

— Насчет глаз вы правы. Давит нас их интеллект, ох и давит… — Валентин Сергеевич опрокинул рюмку, и его передернуло, будто выпил не отборный коньяк, а забористый самогон. — Не возражаете, если составлю вам компанию?

— Нет.

— Тогда зачем жить в палатке? Ночи еще холодные, а у меня дача в заречье. До писательских дач в Переделкино ей далеко, но крыша над головой будет. И печурка там есть.

 

Глава 14

Это больше походило на бегство из города, чем на открытие дачного сезона. Второй раз я бежал из Холмовска, но сейчас твердо знал — далеко мне не уйти. Одно тешило, что ни города, ни его жителей видеть не буду.

Мы загрузили в багажник «Жигулей» принесенные мной пакеты с продуктами, благо Валентин Сергеевич дома их не распаковывал, на всякий случай взяли палатку — дача Бескровного находилась километрах в пятнадцати за городом, и было неизвестно, она внутри купола или снаружи. Неожиданной проблемой оказался Пацан. Выросший в квартире, кот видел улицу только из окна, и Валентин Сергеевич не хотел ни оставлять его на попечение соседям, как делал это раньше, ни выгонять во двор. При попытке вынести его из квартиры кот начал бешено сопротивляться, выть, рвать одежду когтями и наконец, вырвавшись, стрелой умчался в комнату, где забился под диван. Все попытки извлечь его оттуда голыми руками натыкались на отчаянное шипение и рычание, что при его габаритах и клыках не предвещало ничего хорошего. В конце концов Валентин Сергеевич выгнал кота из-под дивана шваброй, а я набросил на него плед. Спеленав кота, мы засунули его в спортивную сумку и застегнули молнию. В темноте кот затих, но при малейшем прикосновении к сумке оттуда доносилось грозное рычание.

Вот бы спеленать так Сэра Лиса и засунуть его туда, откуда он появился в Холмовске. Пусть бы там рычал и бесновался…

— Устраивайтесь на заднем сиденье, — сказал я Бескровному, открывая дверцу, — а то как бы анализатор алкоголя не отключил мотор.

Вопреки утверждению писателя, что в одиночку он не пьет, коньяка в бутылке к нашему уходу осталось на донышке.

Валентин Сергеевич поставил на сиденье сумку с котом, затем неуклюже забрался в машину. Я захлопнул за ним дверцу, обошел «Жигули» и сел за руль. В садоне ощутимо пахло перегаром, но глазок алкогольного анализатора светился ровным зеленым светом. По всей вероятности, анализатор работал не по хромотографическому принципу — определению алкогольных паров в воздухе, а улавливал степень опьянения каким-то иным способом, не путая водителя с пассажиром. В очередной раз я убедился, что земным технологиям до такого еще далеко.

— Куда ехать? — спросил я, выруливая со двора на улицу.

— Через мост, за реку, — сказал Валентин Сергеевич. — Сразу за мостом свернете налево на грунтовую дорогу, и вдоль Лузьмы доедем до места.

— Так вы крутой? — пошутил я. — Дача на реке… Небось охрана, сигнализация…

— Ага, — в тон мне поддакнул он. — Шесть соток и хибара. А охрану в сумке везу.

Пацан, будто поняв, что разговор идет о нем, зарычал.

Проехав через весь город и миновав мост, я свернул налево на разбитую грунтовую дорогу. Жилых строений за мостом не было — здесь начиналась промышленная зона алюминиевого комбината. Одного взгляда на. завод, расположенный метрах в пятистах от моста, хватило, чтобы я отвернулся и больше в ту сторону не глядел, сосредоточив внимание на ухабах.

Завод окутывало дрожащее марево, но к теплой погоде это не имело никакого отношения. Промышленный объект перестраивался, причем столь радикальным образом, что виденная мной материальная трансформация школьного здания не шла ни в какое сравнение с этой перестройкой. Серые корпуса цехов оплывали на глазах, восковыми свечами оседали заводские трубы, и было непонятно, на самом ли деле перестраивается комбинат или ровняется с землей. То же самое происходило и с тепловой электростанцией, чьи корпуса виднелись справа из-за комбината, только там трансформация уже подходила к концу. На месте ТЭЦ формировались странные полусферические сооружения, напоминающие параболические зеркала, режущие глаз ртутным блеском.

Наконец-то я понял, почему для своей экспансии пришельцы выбрали именно Холмовск. Обособленность города, замкнутый цикл производства и, главное, источник энергии — ТЭЦ имели первостепенное значение для вторжения. Теперь, зацепившись за клочок Земли, они создавали свой, более мощный источник энергии, чтобы расширить плацдарм для дальнейшей экспансии. Ничто и никто им теперь не мог бы помешать. Конечно, я рассуждал с чисто антропоцентрических позиций, но на то я и человек. И пусть нынешние жители Холмовска считают вторжение благом, я, оставаясь тем, кем был, принять такую экспансию не мог. Слишком уж все гладко в экспериментальном розовом мире, и я не верил, что в предложенном варианте нет червоточины. Как Верунчик, будучи еще обыкновенным человеком, не верила в бескорыстность, так и я не верил, что нам предлагают возвышенный высокоморальный мир с молочными реками и кисельными берегами за просто так.

Изобиловавшая колдобинами дорога напоминала собой американские горки, то и дело ныряя с пригорка на пригорок. Тем не менее «усовершенствованная» модель «Жигулей» шла ровно, мотор тянул бесшумно, и машину лишь изредка покачивало на колдобинах. Тогда из спортивной сумки, подменяя собой звук мотора, раздавалось недовольное рычание.

— Ты гляди, а жизнь продолжается! — неожиданно заметил Валентин Сергеевич.

— Не понял? — сказал я, оглядываясь по сторонам. Промышленная зона алюминиевого комбината закончилась, завод скрылся за пригорками, слева тянулось серебрящееся на солнце полотно реки, а справа — хорошо ухоженное поле с пробивающимися из-под земли белыми ростками. Никого живого поблизости не было.

— Да смотрите же! — воскликнул Валентин Сергеевич. — Здесь всегда была степь, поросшая бурьяном. А теперь, видимо, какой-то фермер взял землю в аренду и засеял поле. И плевать ему на то, что творится в городе.

Я бросил взгляд на поле, и что-то в нем мне сильно не понравилось. Я не специалист в сельском хозяйстве, но восторг писателя не разделял совсем по другой причине. Не верилось, что наш российский фермер способен столь тщательно обработать поле — ни одного сорняка, ровно вспушенная земля и идеальные ряды белых ростков, посаженных квадратно-гнездовым способом. К тому же ростки, похожие на маленькие, толщиной с палец, белые колышки, что-то напоминали, но что именно, я сразу вспомнить не мог. И только когда машина взобралась на очередной пригорок, я понял, что мне помешало разделить восторг писателя, и изо всей силы надавил на тормоз.

Вдоль дороги, по полю, шествовала боком гигантская сколопендра — метров пятнадцати длиной и до полутора метров высотой. Сегменты, покрытые хитином цвета слоновой кости, отсвечивали на солнце, многочисленные лапки пританцовывали. Никогда не видел, чтобы животные передвигались боком, и уж тем более представить не мог, что губоногие могут достигать таких размеров. Вот тебе и «прекрасный новый мир»…

С минуту мы остолбенело разглядывали громадного монстра, и лишь потом я обратил внимание на движение попеременно приседающих к земле сегментов. Но первым понял, что это такое, Бескровный. Фантаст все-таки.

— Биомеханизм… — зачарованно прошептал он. — Смотрите, как он саженцы втыкает… А посмотрите, что впереди делается!

Перед биомеханической сеялкой-сколопендрой простиралась никогда не паханная, поросшая прошлогодним сухим бурьяном кочковатая земля, но метрах в пяти от сеялки она кишмя кишела небольшими, с кулак, быстроногими серенькими паучками. С молниеносной скоростью они уничтожали сухостой, рыхлили и выравнивали землю для посадки.

— М-да… — со вздохом протянул Валентин Сергеевич. — А я надеялся, что связь с внешним миром существует и продукты нам будут поставлять оттуда… Оказывается, переходим на натуральное хозяйство… Интересно, что они сеют?

— Бакамарсту, — буркнул я, трогая машину с места. — Что?

— Растительное мясо.

— Вы пробовали?

— Да. В жареном виде напоминает телячий лангет. Но, думаю, здесь есть посадки и растительной воблы, которой вы меня угощали в пивбаре, и черт знает чего еще, что мы пока не пробовали, но это нам непременно. предстоит. Похоже, через полгода о земных продуктах придется забыть.

Дальше мы ехали молча — увиденное испортило настроение окончательно. Минут через десять над горизонтом показалась розовая стена, и я остановился,

— Далеко еще?

Валентин Сергеевич перегнулся через переднее сиденье, вглядываясь вперед.

— Как вам сказать… Километров пять.

— Если пять, то это уже за куполом. Давайте поставим палатку здесь, — предложил я. — Место неплохое, берег песчаный, сушняка для костра на отмели много. Не хочется разбивать лагерь у стены купола — не для того из города выезжали.

Валентин Сергеевич бросил на меня недовольный взгляд.

— Вы что, устали?

— К чему вы клоните?

— Или бензина в баке мало?

— Эту машину заправлять не надо.

— Тогда в чем дело? Поехали, посмотрим, разведаем. Не понравится, окажется дача за пределами купола — вернемся. Место запомнили? Тогда вперед!

Одолев еще пару пригорков, мы наконец увидели большой косогор, по вершине которого проходила стена розового тумана. Косогор обрывался в реку почти отвесным обрывом, а его склон был густо усажен садовыми деревьями с проглядывавшими между ними крышами маленьких домиков.

— Если ваша дача на противоположном склоне, то ехать не имеет смысла, — сказал я.

— Нет-нет, она наверху… Почти по центру… — проговорил Валентин Сергеевич, напряженно вглядываясь в дачный поселок.

— Ладно, поглядим… — сказал я, хотя, с моей точки зрения, ехать дальше не стоило. Какая разница, с той стороны купола или с этой находится дача писателя? Главное — возле. Жить рядом с циклопической розовой стеной я категорически не желал. Не хотелось мне видеть ничего трансцендентного, выходящего за рамки понимания. Хотелось обосноваться на нашей родной природе, пусть даже в розовом свете и под зеленым небом, но чтобы ничего иного не напоминало о пришельцах.

При въезде в дачный поселок стоял большой одноэтажный дом, над дверями которого выцветшей красной тушью по белому ватману красовалась вывеска «Садоводческое товарищество «Заря». У крыльца стояли три стопохода, а за домом, возле стареньких тракторов и побитых автодорожных цистерн, несколько рабочих в оранжевых комбинезонах и такого же цвета бейсбольных шапочках разбирали завал из поржавевшего дачного инвентаря. Когда мы подъехали ближе, они, как по команде, прекратили работу и проводили нас долгими взглядами.

К чему бы это? В городе ни один рабочий не обращал на нас внимания.

— Здесь налево и вдоль обрыва, — подсказал Валентин Сергеевич, поскольку дорога у дачного поселка разветвлялась на улочки.

Я свернул, и мы медленно покатили по едва приметной колее, заросшей мелкой травой. Ветки садовых деревьев с противным скрипом заелозили по. дверцам. Садовые участки были маленькими, поэтому разнокалиберные домики стояли друг от друга не далее чем в пятнадцати метрах. Вид у домиков был жалкий — понятное дело, здесь обустраивалась отнюдь не современная элита общества, а люди среднего и ниже достатка, для которых клочок земли служил средством к существованию. Но, странное дело, кроме рабочих на въезде в поселок, никого на участках не было. И это в разгар весны, когда самое время вкалывать на своих сотках.

Чем выше мы поднимались на косогор, тем ближе и грознее вырастала перед нами стена купола с клубящимся внутри розовым туманом. С косогора хорошо просматривалось, как стена, изгибаясь, пересекает Лузьму и уходит за горизонт идеально вычерченной дугой. Я посмотрел на реку и чуть не потерял управление машиной. Вода у стены пенилась розовым молоком, и течение реки из-за стены ничуть не замедлилось. Все-таки прав был Валентин Сергеевич — поверхность купола обладала избирательной проницаемостью.

— Стоп! — крикнул Бескровный, и я изо всей силы нажал на тормоз. До стены оставалось метра два. — О чем вы думаете, мы чуть не врезались!.. — начал он, но, посмотрев мне в лицо, осекся. — Запомните, Артем, — он ободряюще потрепал меня по плечу, — рассеянность и склероз — это прерогатива моего возраста. Вам еще рановато…

Он выбрался из машины, потянулся, разминая спину.

— Вот мы и дома.

Участок у писателя был донельзя запущенный, заросший сорняками, за зиму превратившимися в сухостой, но старые деревья еще жили и готовились цвести. В углу участка, чуть ли не упираясь в стену розового купола, стоял небольшой обшарпанный домик, сложенный из шлакоблоков, рядом с ним, за яблоней, находилась беседка с широким деревянным столом.

— Выходите, відходите, — предложил Валентин Сергеевич. — Извините за беспорядок — года два как сюда не заглядывал. Но, чем богаты…

Я выбрался из машины, с тоской огляделся по сторонам. Циклопическая стена, нависающая над участком, угнетающе действовала на сознание, несмотря на «веселый» розовый цвет. Жить в такой обстановке не хотелось еще более, чем в городе.

— Послушайте, Валентин Сергеевич, — сказал я, — давайте уедем отсюда.

Бескровный посмотрел на меня, затем огляделся по сторонам и надолго задержал взгляд на розовой стене, проходившей по меже как раз за его участком.

— Вниманию заинтересованных лиц: городская прокуратура наложенным платежом распространяет подписку о невыезде… — проговорил он в никуда, затем повернулся ко мне. — Я вас понимаю, — вздохнул он, — но я уже никуда отсюда не преду. А вы — как хотите.

Он достал из машины сумку, вынул из нее запеленатого в плед кота, освободил его и поставил на землю. От гордости и достоинства саблезубого Пацана ничего не осталось — растерял по дороге. Очутившись на земле, он вжался в нее и дрожал, испуганно озираясь, прижав уши и распушив шерсть. Узкие зрачки расширились, зеленые глаза превратились в черные бессмысленные пуговицы, торчащих из пасти клыков стало почти не видно.

Тем временем Бескровный открыл ключом двери домика и принялся снимать с окон ставни, прикрученные изнутри болтами к рамам.

Я еще раз с тоской огляделся по сторонам. Прав был писатель — бежать из-под купола некуда. Нигде душа не обретет покой… Я тяжело вздохнул, открыл багажник и, достав пакеты с провизией, понес их в беседку.

 

Глава 15

Внутри домик делился на две крохотные комнатки: первая, где с трудом разместились большой двухтумбовый стол, электропечь на металлической подставке и два стула, служила прихожей и кухней одновременно, вторая была спальней с двумя панцирными кроватями и печкой-буржуйкой. Штукатурка на стенах и потолках потрескалась, по углам висела паутина, и все предметы в домике покрывал толстый слой пыли.

— Посидите в беседке, пока я здесь уберу, — принялся выпроваживать меня из домика Валентин Сергеевич. Он нагнулся и достал из-под кровати веник.

— Чего уже там, — махнул я рукой. — Ведро есть?

— Посмотрите под столом.

— А где воды набрать можно? К реке надо спускаться?

— Только не к реке! Обрыв там такой — шею свернете. Колодец почти по центру участка, за вишней.

Провозились мы часа три, наводя порядок в домике, развешивая на перилах беседки и кустах отсыревшее за зиму белье с кроватей, перемывая посуду. Затем Валентин Сергеевич наладил насос и закачал воду в бак душевой кабинки, стоявшей за домиком. Принимать душ из ледяной колодезной воды мы не отважились и умылись из рукомойника.

— Жить можно, — сказал Бескровный, вытираясь полотенцем. — Будет холодно ночью, печурку растопим. Дрова есть. — Он кивнул на поленницу, сложенную у душевой кабинки и прикрытую посеревшей за зиму полиэтиленовой пленкой. — А сейчас, как положено, обмоем новоселье. Идемте в беседку.

Я скептически покосился на писателя. Похоже, выпить он был не дурак и потреблял часто.

— Что-то мне на нашем новоселье невесело… — вздохнул я и кивнул в сторону нависающей над нами стены купола.

— Проще относитесь к жизни, молодой человек! — заметил Валентин Сергеевич, расстилая на столе в беседке газеты. — Проще…

— Между прочим, — заметил я, — спиртного мы не взяли.

— Обижаете, гражданин начальник! — рассмеялся он, доставая из спортивной сумки три бутылки коньяка. — Кота и коньяк я никому не доверю!

— Опять пить… — поморщился я. Ни пить, ни есть не хотелось. Вообще ничего не хотелось. — Кстати, а где кот?

— Под кровать забился, — отмахнулся Валентин Сергеевич, нарезая хлеб и готовя бутерброды. — Дня два адаптироваться будет уж такие повадки у кошачьих.

— При чем здесь повадки? — заступился я за кота. — Коньяк — не валерьянка, вас в темной сумке с бутылями валерьянки полдня потаскать, и вы под кровать забьетесь. — Развернув фольгу на гриле, я позвал: — Кыс-кыс-кыс!

— Он на кыс-кыс не откликается, с ним надо по-человечески. Пацан, кушать!

Но и на «человеческое» обращение кот не отреагировал и не вышел из домика.

— Ничего, мы ему потом костей на блюдечке под кровать поставим… Все, для начала достаточно, — сказал Валентин Сергеевич, открыв банку с маринованными грибами. — Садитесь.

Я сел. Валентин Сергеевич откупорил бутылку, налил в граненые стаканы.

— С новосельем! — поднял стакан писатель.

Я тяжко вздохнул и потянулся к своему стакану. Но выпить нам не дали.

Приятного аппетита! — пожелал кто-то за спиной, и мы обернулись.

— Тьфу ты! — чертыхнулся Валентин Сергеевич. — Кто же под руку говорит…

Перед нами стоял один из рабочих с черной глянцевой папкой в руках. По всей видимости, бригадир.

— Здравствуйте, — сказал он.

Валентин Сергеевич кивнул, я промолчал. Еще чего не хватало — здороваться. Сбежал из города из-за таких, как этот, так они и здесь глаза мозолят.

— Извините, вы надолго приехали?

— Да.

— Отдыхать будете?

— Жить мы здесь будем, — не выдержал я. — Вам какое дело?

— Жить? — несказанно удивился рабочий. Был он молодым, как и все сейчас в городе, розовощеким, и все эмоции отражались у него на лице. — Здесь?

— Здесь, — подтвердил Валентин Сергеевич. — А вы что, против?

Бригадир замялся.

— Дело в том, что эта зона подлежит реконструкции. Все домики будут снесены.

— Как?! — возмутился Бескровный. — И сады тоже?

— Нет, зачем же… Деревья останутся, будет экологически чистая природная зона.

Только теперь я понял, почему на участках не было людей, никто не копался в земле, не белил стволы деревьев, не жег костры из прошлогодних листьев. Кому нужны садовые участки, когда в магазинах все есть и все бесплатно, а поля обрабатывают кошмарные биомеханические сколопендры?

— А что, частная собственность на землю отменена? — желчно процедил Валентин Сергеевич. — Опять экспроприация?

Бригадир снова смутился и отвел глаза. Как посмотрю, не в меру стыдливых «самаритян» сотворили пришельцы. Понятно, почему они куполом отгородились, — в нашем мире таким не выжить.

— Ну что вы… Если так уж хотите, можете оставаться. — Бригадир шагнул к домику, заглянул в окно, неодобрительно покачал головой. — Только условия у вас здесь, мягко скажем… гм…

— Нецивилизованные, — буркнул я.

— Примерно так.

— Вы можете предложить лучшие? — с сарказмом поинтересовался Валентин Сергеевич.

— Да, — неожиданно быстро ответил бригадир. Будто ждал этого вопроса.

Мы удивленно переглянулись с Бескровным.

— И что же вы можете предложить? — после небольшой заминки спросил Валентин Сергеевич. Сарказма в его тоне поубавилось, но все равно он ощущался.

Бригадир подошел к беседке. — Разрешите присесть?

— Присаживайтесь, присаживайтесь, — милостиво разрешил Валентин Сергеевич. — Коньячку не желаете?

— Нет, спасибо. Не пью, — спокойно ответил бригадир, игнорируя иронию Бескровного.

Он сел, положил на стол пластиковую папку, на мгновение задумался, затем постучал по папке пальцами обеих рук, будто набирая что-то на клавиатуре. И только потом расстегнул застежку и открыл папку.

В очередной раз я ошибся, приняв то, что было в руках бригадира, за папку. Она оказалась чем-то вроде пентопа, только вот такого сверхплоского, сделанного по технологиям, которые человечеству и не снились, потому что открывшийся внутри дисплей создавал объемное изображение, и мы увидели словно бы выросший из «папки» трехмерный макет небольшого симпатичного домика.

— Такой вас устроит? — спросил бригадир. — Можно рассмотреть со всех сторон.

Он постучал пальцами левой руки по краю «папки», и домик начал медленно вращаться.

— Гм… В общем-то… — начал было Валентин Сергеевич, но затем ошеломление от увиденного прошло, и в его глазах заиграли насмешливые искорки. — Неплохо, неплохо… Но нам бы чего-нибудь пооригинальнее… Двухэтажное, с мансардой, мезонином…

— Антресолью, — добавил я.

Брови у бригадира взлетели, он удивленно посмотрел на нас.

— Вам как — сразу все три вида надстроек или какую-нибудь одну?

В архитектуре он определенно разбирался, но отвечать иронией на иронию не хотел — говорил так, будто разговаривал с малыми детьми.

— Ну… Это на ваш выбор, — неопределенно пошевелил пальцами в воздухе Валентин Сергеевич и откинулся спиной на стойку беседки. Игра ему определенно нравилась.

— Тогда давайте рассматривать варианты, — сказал бригадир и снова застучал пальцами по краю дисплея. Трехмерное изображение домика начало меняться, вырастать вверх, расширяться.

Слабый ветерок дохнул со стороны бригадира, и я почувствовал запах фиалки. Тогда я встал и ушел в дом. Если Бескровного беседа явно забавляла, то мне было противно. Противно ощущать себя неразумным ребенком.

Все три вида надстроек практически одно и то же и в одном здании соседствовать не могут.

По пути я прихватил сохнущий на перилах беседки матрац, бросил его в комнате на панцирную сетку кровати и лег, бездумно уставившись в потрескавшийся потолок. Никогда не испытывал особой тяги к спиртному и сегодня весь день в душе корил Бескровного за неуемное потребление алкоголя. Но сейчас мне хотелось напиться, и я остро жалел, что, уходя из беседки, не захватил с собой бутылку.

Из-под кровати, стелясь по полу и опасливо оглядываясь по сторонам, выбрался Пацан. Вытянув шею, он поднял голову и посмотрел на меня долгим, жалобным взглядом. Я повернулся набок и легонько похлопал ладонью по матрасу рядом с собой.

— Забирайся.

Кот подумал, муркнул, вспрыгнул на кровать и принялся меня обнюхивать. Я погладил его, и тогда Пацан успокоился, тяжело вздохнул и принялся умащиваться рядом, тесно прижимаясь ко мне.

Со двора доносились приглушенные обрывки обсуждения достоинств виртуального домика. Солярий, подземный гараж, бассейн… Я тяжело, почти как кот перед этим, вздохнул и закрыл глаза.

Не знаю, сказалось ли соседство кота — такой же, как и моя, неприкаянной души, испытавшей сегодня психологический шок, — но я задремал.

Очнулся оттого, что меня трясли за плечо.

— Вставайте, Артем, солнце садится, — будил меня Бескровный. — Нехорошо спать на закате, голова болеть будет.

Я рывком сел, и кот, прикорнувший рядом, стремглав спрыгнул на пол и юркнул под кровать. Свежо было в памяти Пацана сегодняшнее заточение в спортивной сумке, и испытывать судьбу он больше не желал. Черт его знает, что у хозяина на уме.

— Ушел бригадир? — спросил я.

— Кто-кто? — не понял Бескровный. — Ну, этот… Архитектор, с которым вы план дома обсуждали.

— А, вот кого вы имеете в виду! — рассмеялся Валентин Сергеевич. — Ушел. Мы, кстати, не только вид дома обсудили, но и окрестностей — он тут целую усадьбу распланировал.

Валентин Сергеевич зашелся гомерическим хохотом.

— Напрасно смеетесь, — остудил я его, — Это вы все принимаете за игру, а он говорил вполне серьезно, и скоро здесь начнутся строительные работы. Так что готовьтесь к выселению.

— Да? — Улыбка сползла с лица Бескровного. — А вы знаете, я об этом не подумал… Решил поиграть в маниловщину, забыв о фактах… — Он, было, расстроился, затем махнул рукой. — Ну и черт с ним. Этот вечер, по крайней мере, наш. Идемте ужинать.

Я поплелся к рукомойнику, умылся, но холодная вода не взбодрила. Прав был Бескровный, не следовало засыпать на заходе солнца… Вытираясь полотенцем, я отошел от домика к краю обрыва. В городе как-то не обращал внимания, какие закаты в розовом раю, сейчас же впервые увидел. Солнце над горизонтом приобрело фиолетовый цвет, и от этого сумерки казались густыми, тревожными, нагоняющими тоску, которая и без того была беспросветной.

— Артем, сколько вас можно ждать? — позвал Валентин Сергеевич. — Коньяк выдыхается!

Я бросил последний взгляд на черную в сумеречном свете излучину реки и зашагал к беседке.

Валентин Сергеевич протянул к беседке шнур, и теперь стол освещала электрическая лампочка. От ее умиротворяющего света, отрезающего беседку от сумерек розового рая, казалось, что мы ужинаем на природе и ничего вокруг не изменилось. Но настроение это отнюдь не подняло. Не помог и коньяк — если пару часов назад я страстно желал напиться, то после сна желание как отрезало, и я выпил исключительно, чтобы поднять настроение. У Валентина Сергеевича тоже настроение из мажорного перешло в минорное, и мы ужинали молча.

Вяло закусив, я глубоко вдохнул посвежевший к ночи воздух и поморщился.

— Не пойму что-то… То ли у вас где-то фиалка растет, то ли запах от архитектора не выветрился.

Валентин Сергеевич принюхался. — Нет, это не от архитектора и не весенняя фиалка пахнет. Ночная фиалка, растут здесь несколько кустиков.

 

Глава 16

Всю ночь одуряюще пахло фиалкой, и я ненавидел этот запах даже во сне. Вставать и прикрывать окно было лень, и я лежал на сыроватых, как в купе поезда, простынях, дремал и мечтал о том, как завтра утром выкорчую все кустики фиалки к чертовой матери. О том, чтобы вырваться за пределы купола, я не мечтал несмотря на всю фантастичность ситуации, по-прежнему оставался рационалистом и маниловщиной, как Бескровный, не страдал.

Под утро, когда то ли мое обоняние притупилось, то ли концентрация аттрактантов фиалки в воздухе снизилась и ее запах сменился каким-то другим, более тонким, приятным, я наконец-то уснул. Спал без сновидений, но при этом чудилось, что кровать мягко, словно колыбель, покачивается из стороны в сторону, будто я на самом деле ехал в купе поезда, только стука колес не было слышно.

Проснулся поздно, часов в десять, и чувствовал себя усталым, разбитым и не выспавшимся, как никогда. В комнате пахло чем-то приятным, но чем именно, заторможенное сознание определить не могло. Я долго лежал с закрытыми глазами, ощущая на лице легкий прохладный ветерок из открытого окна, и пытался снова заснуть, чтобы проснуться с ясной головой, но ничего у меня не получилось. Тогда я открыл глаза, сел на кровати и замер от неожиданности.

Комната, в которой я проснулся, не имела ничего общего с комнатой в дачном домике Бескровного. Просторная, светлая, с двумя огромными окнами, она была похожа на картинку из рекламного проспекта — настолько идеальными смотрелись белые стены, потолок, матово-серый пол. Я сидел на низкой, удобной кровати, на стене висел плоский экран телевизора, в углу стоял стол с компьютером, а возле балконной двери, которую я вначале принял за окно, — кресло-качалка.

Я встал и, полный смятения, хотел выйти на балкон, но тут сзади раздался шорох. Обернувшись, я увидел, как кровать медленно вползает в стену и закрывается дверцами. Только тогда я обнаружил в гладких белых стенах практически незаметные большие двери. Однако открывать и обследовать, что за ними кроется, не стал — в первую очередь следовало разобраться, где я нахожусь. Свою одежду я нигде не увидел, поэтому, как был, в трусах, открыл дверь на балкон и вышел.

Балкон находился на втором этаже особняка, стоящего на холме у реки. Сзади, над крышей, нависала розовая стена купола, а перед домом простирался большой цветущий сад. Лишь тогда я понял, чем пахло в комнате — цвела вишня. Под балконом кто-то негромко разговаривал, я глянул вниз и увидел небольшой бассейн, возле которого на полированных гранитных плитах террасы раскачивался в кресле-качалке Валентин Сергеевич. Он вел с кем-то неторопливую беседу, но собеседника видно не было — скрывал большой козырек под балконом.

Перегнувшись через перила, я хотел окликнуть Бескровного, но спросонья из горла вырвалось лишь невразумительное мычание.

Валентин Сергеевич поднял голову, увидел меня, помахал рукой.

— С добрым утром! — поприветствовал он. — Как спалось в новом доме? Спускайтесь к нам.

Все еще плохо соображая, я вновь оглядел открывающуюся со второго этажа панораму и только тогда начал кое-что узнавать. Излучина реки, противоположный пологий берег и стена купола ничуть не изменились, зато косогор, на котором располагалось садоводческое товарищество «Заря», претерпел существенные изменения. Поросший жухлой прошлогодней травой пятачок у обрыва превратился в закованную в камень площадку, огороженную парапетом, земля в саду была ухоженной, между деревьями не проглядывало ни одного строения, а домик писателя стал вот таким вот особняком. Как и обещал «бригадир» в оранжевом комбинезоне — и выселять нас с писателем не пришлось. Поневоле позавидуешь таким технологиям домостроения.

Вернувшись в комнату, я опять испытал недоумение — выходных дверей не было. Лестницы с балкона во двор тоже. Как мне отсюда выйти, не прыгать же со второго этажа — тут метров пять будет…

Немного раскинув заторможенным сознанием, я обследовал дверцы в стенах. Вначале попал в небольшую комнату, где на свисающих с потолка кронштейнах был развешен богатый мужской гардероб, а у стен в одном ячеистом стеллаже стояла разнообразная обувь, а в другом — разложено по полочкам мужское белье. Следующая дверца вела в обширную туалетную комнату с ванной, душем, умывальником, унитазом, биде и еще черт-те чем. Не раздумывая, я забрался под душ, затем почистил зубы и побрился. После душа голова стала работать немного лучше, и я понял, для кого предназначалась одежда в соседней комнате. Вернувшись в гардеробную, я принципиально не стал рассматривать новые вещи, нашел свои джинсы, рубашку, куртку, кроссовки, оделся, обулся, вышел в комнату и открыл последнюю, третью дверцу. Она-то и оказалась выходом на винтовую лестницу, по которой я спустился в холл и, не обращая внимания на внутреннее убранство особняка, вышел на террасу.

Нельзя сказать, что увиденное меня поразило — сознание устало удивляться. Но неприятный холодок в груди я испытал. Собеседником Валентина Сергеевича оказался не вчерашний «бригадир», как мне почему-то думалось, а Сэр Лис. Он сидел, вольготно раскинувшись в кресле-качалке, а на коленях у него разлегся Пацан. Сэр Лис щекотал кота лапой за ухом, и Пацан довольно щурил глаза.

— Доброе утро! — приветствовал меня Сэр Лис, но я и не подумал здороваться.

Пододвинул кресло к столику, возле которого сидел Валентин Сергеевич, сел. На столике в вазочке лежали три банана, в блюдечке — серпики нарезанного лимона, рядом — бутылка с остатками коньяка, две рюмки — одна полная, другая пустая.

— Это все, что осталось от трех бутылок? — спросил я Бескровного, принципиально, игнорируя присутствие Сэра Лиса.

— Да.

— Тогда не буду. Надо в город за спиртным съездить, а если сейчас выпью, машина не повезет.

Валентин Сергеевич расплылся в улыбке.

— Вы не поняли, — сказал он. — Это действительно все, что осталось от коньяка, который я вчера привез. Но! — Он поднял палец. — Но вы не видели, какие здесь погреба!

Он нагнулся, жестом фокусника извлек из-под кресла полную бутылку коньяка и водрузил ее на стол.

— Вот!

Я пододвинул к себе пустую рюмку.

— Чистая?

— Вы же знаете, я спиртного не употребляю, — заметил Сэр Лис.

По-прежнему игнорируя его присутствие, я вылил в рюмку остатки коньяка из первой бутылки, выпил залпом.

— Кстати, вы плохо знаете свою машину, — как ни в чем не бывало продолжал Сэр Лис. — Если выпили, нажмите кнопку автопилота и давите на газ. Машина поедет, но слушаться вас не будет. Единственное, что нужно, поворотом руля показывать, где необходимо поворачивать, и тормозом указать конечную остановку, а уж траекторию поворота и парковку машина выполнит сама.

Я открыл вторую бутылку. Снова налил, выпил и только тогда взял дольку лимона.

— Что это вы в одиночку? — обиженно проговорил Валентин Сергеевич, наливая и себе.

— Вы меня тоже, насколько понимаю, не ждали, — сварливо огрызнулся я, убирая со стола пустую бутылку. Затем наконец посмотрел в сторону Сэра Лиса. Но смотрел не на псевдопса, а на млеющего у него на коленях кота. — Пре-да-тель! отчеканил я.

Кот и ухом не повел. Что с животного возьмешь?

— Артем, — примиряюще произнес Валентин Сергеевич; не надо быть таким экзальтированным, а то вы и меня коллаборационистом обзовете только за то, что разговариваю с Сэром Лисом. Если мы с ними разговаривать не будем, то как узнаем, зачем все это?

— Разумно, — поддержал его Сэр Лис.

— Вот так и пополнялась «пятая колонна», — вздохнул я.

— Дождался, — фыркнул Валентин Сергеевич.

— Ваши термины времен Второй мировой войны неуместны, — заметил Сэр Лис. — Неужели вы еще не поняли, что в обществе, которое мы создали в Холмовске, не может быть ни войн, ни распрей?

— Вот это меня и настораживает, — ухватился за фразу Валентин Сергеевич. — Человек — существо общественное, но вместе с тем отнюдь не лишенное индивидуальности. Поэтому войны и распри записаны в его подсознании на уровне рефлексов вместе с чувствами самосохранения и выживания: хочешь, чтобы ты и твое потомство занимало лучшее место под солнцем, — борись с себе подобными. Никаким воспитанием, никаким внушением это чувство не устранишь — таков закон эволюции вида. Зачеркни его — и вид будет обречен на вымирание. Выживают сильнейшие — слышали такое? А сильнейшие и умнейшие — это отнюдь не одно и тоже.

— Зачем же передергивать? — Сэр Лис наклонил собачью голову и выразительно досмотрел на Бескровного. — Не путайте человека с животными. Это единственный биологический вид на Земле, который отличается от всех остальных. Он — разумный.

— И чем же этот признак выделяет его из других видов? — саркастически усмехнулся Бескровный. — Тем, что человек возводит сооружения? Муравьи, пчелы, бобры тоже строят. Разве что войнами…

— Вы опять утрируете, — сказал Сэр Лис. — Волчьи стаи тоже грызутся между собой, а муравьи устраивают между муравейниками настоящие военные баталии с захватом пленников. Выделяет человека из мира животных одно — мораль.

— Мораль — весьма эфемерное понятие, — возразил Бескровный. — Сегодня она одна, завтра — другая… О человеческих жертвоприношениях слышали? Тоже в свое время были моральной категорией. Приведите какое-нибудь существенное и неоспоримое различие.

— Пожалуйста, — сказал Сэр Лис и повел передними лапами так, что, будь у него плечи, я бы сказал — передернул ими. — Возьмем, к примеру, лежащего у меня на коленях кота. — Он почесал Пацана за ухом, и тот зажмурился. — Так вот, как и любое животное, он никогда не задумывается над сроком своей жизни, понятие времени ему неведомо. Живет себе, и все, и невдомек ему, что жизни ему отпущено максимум двадцать лет.

— Ну и что с того? — удивленно вскинул брови Валентин Сергеевич. Человек живет семьдесят плюс-минус двадцать лет, как вы говорите, осознавая это. Разницы я не вижу — и кот, и человек все равно умрут.

— А разница в том, что, если бы вы сообщили коту о продлении его жизни в десять раз, он бы ничего не понял.

Честно сказать, я тоже сразу не понял. Зато Валентин Сергеевич мгновенно уловил мысль.

— Вы хотите сказать… — Он выпрямился в кресле, рука у него дрогнула, и он выронил рюмку. Рюмка со звоном разбилась о гранитные плиты, но Бескровный не заметил этого. — Хотите сказать, что горожане города Холмовска будут жить по восемьсот лет?

— Минимально, — заверил Сэр Лис. — При этом никто из них не будет болеть. В том числе генетическими и злокачественными заболеваниями.

Новость огорошила и меня, и Бескровного. Но в этот раз первым среагировал я.

— А что вы с этого будете иметь?! — без обиняков спросил я.

— Мы?

— Да, вы. Лично вы и веете, кто за вами стоит. Пришельцы, или как вы там себя называете?

— У вас довольно дремучее представление о нашей акции. Для вас нашествие — это непременно порабощение. Вы не допускаете, что наши действия чисто гуманитарного порядка?

— Гуманитарное нашествие? Это что-то новое…

— Можно подумать, что вы слыхом не слыхивали о гуманитарной помощи.

— Не только слышал, но и видел, хотя в руках держать не доводилось. Другим доставалась, и, смею уверить, не тем, кому предназначалась. Впрочем, не это главное. Раз уж вы пришли к нам, а не мы к вам, да еще, как утверждаете, с гуманными намерениями, то извольте действовать по законам нашего мира. У нас гуманитарная помощь оказывается обычно побежденным. Когда победитель разрушил у неприятеля все коммуникации до основания, он начинает подкармливать поверженного врага. Чтобы побежденный милостыню принял за милосердие и участие. ЧТО ВЫ У НАС РАЗРУШИЛИ?!

— Значит, разрушили… — задумчиво протянул Сэр Лис, поглаживая кота. — Хорошо, если вам так угодно. Разрушили мировоззрение потребителя и внедрили в сознание высокоморальные критерии.

Пока мы вели словесную перепалку, Валентин Сергеевич усиленно потреблял коньяк, из-за разбитой рюмки прихлебывая прямо из бутылки. Новость о продлении жизни человека свыше восьмисот лет сильно подействовала на него, и он приходил в себя привычным способом. Но, оказывается, нить дискуссии не терял.

— Погодите, погодите… — вмешался он. — Артем, умерьте запальчивость, насчет высокой морали нового общества мы уже знаем. Разрушили, создали… Разве в этом суть? ЗАЧЕМ — вот вопрос.

— На этот вопрос я уже ответил, — сказал Сэр Лис. — Это гуманитарная акция. Или благотворительная. Как вам больше нравится.

— Знаем мы подобную благотворительность! — сварливо ввязался я. — Гусей перед Рождеством тоже откармливают, и они наверняка думают, что это гуманитарная акция. А потом этих гусей едят! Сэр Лис рассмеялся мелким смешком.

— Вы хоть понимаете, что сейчас сморозили?! — спросил он.

— Да, действительно, Артем, что-то вы не того… — сконфузился Валентин Сергеевич. — Выпейте коньячку, успокаивает…

Я было раскрыл рот, чтобы взорваться, но Валентин Сергеевич услужливо налил рюмку, пододвинул ко мне. — Пейте, пейте…

Я выпил, и вся воинственность вышла из меня, как воздух из проколотого воздушного шарика.

— Все же в словах Артема есть рациональное зерно, — проговорил Валентин Сергеевич, поворачиваясь к Сэру Лису. — Точнее, не в словах, а в их эмоциональной окраске. Почему мы должны вам верить?

— А почему не должны?

— Потому что вы поступаете с нами не как с разумными существами, имеющими собственную цивилизацию, а как с животными, не спрашивая разрешения на проведение над нами эксперимента. Не согласуется отсутствие предварительных переговоров с упоминаемыми вами высокоморальными устоями.

— Вы опять не понимаете, — вздохнул Сэр Лис. — Какие могут быть переговоры, предварительные контакты? Возьмем пример из вашего общества. Ребенок достигает школьного возраста и вдруг заявляет родителям, что не хочет учиться. Как по-вашему, пойдет он в школу или нет?

— М-да… — протянул Валентин Сергеевич. — Выходит, вы взяли на себя роль приемных родителей. Воспитывать нас… Тогда зачем установили купол над городом? Почему бы не провести эксперимент над всей Землей, над всем человечеством?

— Во-первых, это не эксперимент. Во-вторых, провести акцию сразу над всем человечеством мы не можем по чисто техническим причинам — мы отнюдь не всесильны и не обладаем столь глобальными ресурсами.

— А купол-то зачем?

— Зачем? Затем же, для чего стены в школе. Во время занятий вход в школу посторонним запрещен.

Валентин Сергеевич немного подумал, пожевал губами.

— Ладно, пусть так. Тогда объясните, зачем вы обрезали связь с внешним миром?

— Тут я ничем помочь не могу, — развел лапами Сэр Лис. — Таково свойство субстанции, создаваемой полем энергетической защиты.

— Даже так?

Валентин Сергеевич впился взглядом в Сэра Лиса, Не верил он в это самое свойство, и я разделял его точку зрения. Облака сквозь купол проходили, вода в реке тоже.

— Скажите, это ваше настоящее обличье? — неожиданно спросил Бескровный. Тон у него изменился, и вопрос был задан так, будто он вдруг стал следователем по особо важным делам, а перед ним сидел обвиняемый в тяжких преступлениях.

— Нет. В вашем понимании у меня нет обличья, вы не сможете его ни увидеть, ни пощупать.

— Тогда что же мы перед собой видим?

— Оболочку. Искусственный носитель моего сознания. Мы иногда создаем такие временные вместилища для себя, но, к сожалению, их срок службы невелик. Максимум десять лет, а у этого носителя, поскольку он не имеет аналогов в природе, вообще два месяца. Так что в этом обличье вы меня видите в последний раз. Пришел попрощаться.

— Откуда же вы такие, невидимые и неосязаемые, появились? Из какой галактики, звездной системы?

— Опять… — сморщил нос Сэр Лис. — Что вы зациклились на космосе? Во Вселенной масса иных мест, кроме космического пространства, звезд, галактик…

— Из параллельного пространства?

— Ближе, но тоже холодно. Параллельные пространства существуют только в головах таких, как вы — писателей-фантастов. Вселенная представляет собой многомерное пространство, это ее основа. Вы и близко еще не подобрались к ее пониманию, хотя первый робкий шажок уже сделан. Появилась у вас такая наука, как топология, но, к сожалению, статус настоящей науки она еще не получила — так, игрушка для ума.

— Тогда объясните нам, сирым и убогим, эти основы, — нимало не смущаясь, предложил Валентин Сергеевич.

— Хэ-хэ, — осклабился Сэр Лис. — А вы смогли бы объяснить своему коту теорию относительности?

— Зачем вы, право, так? — поморщился Валентин Сергеевич. — Только что говорили о людях как о разумных существах, а теперь сравниваете с животными…

— Хорошо, — неожиданно согласился Сэр Лис. — Попробую объяснить на аналогиях, Вот вы, когда смотрите в кинотеатре научно-фантастический фильм, видите перед собой объемный красочный мир далекой планеты, которого на самом деле не существует. Он всего лишь череда быстро меняющихся картинок на плоском экране. Правильно? А теперь представьте, что на экране действительно существует жизнь, однако не та, которую сняли на пленку, а иная, но реальная, протекающая по законам плоского мира. Если вы сможете такое представить, то получите отдаленное представление о мире, из которого мы пришли.

— Они из Голливуда, — съязвил я, обращаясь к Бескровному.

— Вот вам и пожалуйста, — развел лапами Сэр Лис.

— Неувязочка у вас небольшая получается… — немного подумав, сказал Валентин Сергеевич. — Нет, я не насчет «плоского кино», о другом… Срок жизни людей вы продлеваете до восьмисот лет, а носители, или как там — искусственные вместилища, живут максимум двадцать.

— Нет никакой неувязки. Что крепче — гранит или кирпич? Естественно, натуральный камень, а не искусственный. Так и здесь. Продлить жизнь живого существа, в генах которого закодированы миллионы лет эволюции, гораздо проще, чем поддерживать ее в искусственно созданном теле.

— По-моему, вы сейчас сказали чушь, — поморщился Валентин Сергеевич. — Я не биолог и тем более не генетик, но в общих чертах мне известно, что такое клонирование. Если использовать генетический материал живого существа, то можно с помощью ваших технологий создать искусственные тела, ничем не уступающие естественным.

— Вы правы, можно. Но как быть тогда с моральной стороной эксперимента? К тому же наша методика не имеет ничего общего с клонированием, и для создания носителей мы принципиально не используем генетический материал живых существ.

— М-да… — задумчиво постучал пальцами по столу Бескровный. — Заманчивое предложение — прожить восемьсот лет…

Сэр Лис сгорбился и отвел глаза в сторону.

— Извините, но с вами этого не получится, — глухо проронил он.

— Почему?

— У вас слишком развит интеллект, скорее всего в результате профессиональной деятельности. Ваше сознание не примет перестройку, отторгнет ее.

— Н-да… Насчет интеллекта — это вы лестно… Подсластили пилюлю… Тогда как быть с детьми? Насколько понимаю, вы трансформацию сознания у детей не проводите?

— Неужели вам и это нужно объяснять? Их тела еще биологически не созрели, и в юном возрасте подобная трансформация сознания может вызвать серьезные психологические нарушения.

— А что с Артемом? Тоже не созрел? Или…

— Его случай обсуждению не подлежит. Резкая отповедь разозлила меня до крайней степени. Но я сдержался.

— Вы собираетесь сейчас возвращаться в свой мир? спросил я, усиленно стараясь, чтобы мой голос звучал натурально.

— Да. Пора. Проявились первые признаки деструктуризации оболочки.

— Тогда отпустите кота.

— Вы боитесь, что я заберу его с собой? Я встал с кресла и подошел к Сэру Лису.

— Отпустите животное! — металлическим голосом приказал я.

Сэр Лис с удивлением покосился на меня, снял кота с колен, нагнулся и аккуратно поставил его на землю.

Будь у Сэра Лиса ошейник, как у настоящей собаки, получилось бы проще. Но я справился и так. Только он отпустил кота, как я, не дав ему разогнуться, схватил за загривок и потащил к обрыву. Весил псевдопес килограммов двадцать, не больше, но сопротивлялся, как настоящая собака — остервенело. Рычал, вырывался, царапал лапами, пытался укусить мелкими зубами.

— Артем, что вы делаете?! — закричал Бескровный, но я на крик не отреагировал. В несколько шагов преодолел расстояние до парапета и изо, всей силы швырнул псевдопса с обрыва в реку.

— Убирайся к себе, и чтобы духу твоего здесь не было! — проорал вслед.

Описав широкую дугу, Сэр Лис с шумом и тучей брызг врезался в воду.

— Вы убили его… — запыхавшись, сдавленным голосом прошептал рядом со мной Бескровный, глядя на расходящиеся по воде крути. — Тут метров двадцать высоты… Зачем?

— Собаке — собачья смерть! — процедил я.

Но не угадал. Не успели круги разойтись, как на поверхности показалась рыжая песья голова, Повезло собаке — швырни я его слабее, и он непременно бы разбился о появившийся за ночь причал со стоявшим возле него катером.

Не посмотрев в нашу сторону, Сэр Лис развернулся и по-собачьи поплыл к противоположному берегу. Плыл медленно, течение сносило его, и вполне возможно, что выбраться на берег он сможет только у моста. Если деструктуризацйя носителя не ускорится, чего я искренне пожелал:

«Надо было в мешок засунуть», — зло подумал я, но вслух ничего не сказал.

— Напрасно вы так, — пожурил Валентин Сергеевич. — У меня было еще столько вопросов…

— И вы уверены, что получили бы на них честные ответы? — процедил я. — Не смешите меня. Честно он объяснил только одно — как пользоваться машиной в пьяном виде, но это, я думаю, вам до лампочки.

— Какой смех?! — неожиданно взорвался Валентин Сергеевич. — Чем это я вас рассмешил?! Неужели вы не хотите знать, зачем вас проверяли на определителе имени, для чего вообще нужен этот прибор? Почему веснушчатый парень умер от одного только слова? Что за погоню вы наблюдали? Почему, кроме нас, дети также не подвергаются переделке сознания? Даже лживые ответы на эти вопросы дают пищу для ума, а если нет никакой информации, остается лишь гадать на кофейной гуще! Чему вас только в спецшколе учили…

Я похолодел. Затем медленно повернулся к Бескровному и посмотрел ему в глаза.

— Откуда вызнаете о спецшколе?

— А! — остывая, махнул рукой Валентин Сергеевич, — Сэр Лис рассказал, пока вы спали. Вы думаете, мы все утро молча коньяк пили? Беседовали… Кстати, почему-то о вас он знает гораздо больше, чем обо мне. Детство, юность, такие подробности, которые можете знать только вы. А обо мне не знает даже того, что жена умерла, хотя в моем творчестве ориентируется хорошо. К чему бы это?

Я отвернулся. Действительно, к чему бы это?

— Здесь и гадать нечего, — буркнул я в сторону. — Извлекли досье из архивов ФСБ и узнали всю подноготную.

Сказал, но сам в это не верил.

— Тогда понятно… — согласился Бескровный, — Будь времена СССР, на меня тоже в КГБ пухлая папочка была бы. Тогда на всех писателей досье заводили — как лояльных, так и не очень.

Странно, но в словах писателя мне почудилась горечь. Жалел, что ли, что на него в ФСБ «дело» не завели? Жажда славы у писателей, похоже, в крови. Не получается литературной, пусть будет скандальная. Почти как в анекдоте: «Хоть самогон, хоть пулемет— лишь бы с ног валило…»

— Гори оно все пропадом — слава, почести… — словно услышав мои мысли, сказал Валентин Сергеевич. —

Пойдемте-ка выпьем, — предложил он и панибратски положил мне ладонь на плечо. — Живем один раз, и если тошно, так лучше от водки, чем от жизни.

— Что вы все «выпьем», «выпьем»! — возмутился я и сбросил его ладонь с плеча. — Как алкоголик! Другого занятия у вас нет?

— Нет, — честно признался он. — Уже нет… Может быть, вы что-то предложите?

Я запнулся. Предложить было нечего.

— Есть хочу, — буркнул я недовольно., — Пить натощак вредно.

 

Глава 17

Когда мы зашли на кухню, я понял, что имела в виду Верунчик, говоря об автоматических кафе и ресторанах. Одну стену занимал большой секционный холодильник с надписями: «Мясо», «Овощи», «Фрукты» и тому подобное, а вторая стена представляла собой панель кухонного агрегата. Этакого автоматического повара. Слева на панели имелось окошко «Загрузка продуктов», справа — «Выдача готовых блюд», а посередине находился дисплей с несколькими кнопками. Минут пятнадцать мы разбирались, что к чему, и в конце концов выяснили, что таким агрегатом сможет пользоваться и ребенок. На дисплее загорался обширный перечень блюд, и стоило отметить некоторые из них, как агрегат тут же начинал готовить. Если каких-то ингредиентов не хватало, на дисплее загоралась надпись, каких именно, и их необходимо было загрузить в приемное окошко. Впрочем, ничего загружать не пришлось — кто-то уже позаботился. Я заказал омлет, какао, тосты, сыр, зато Валентин Сергеевич разошелся: экзотические салатики, грибное суфле, осьминоги в маринаде, сельдь пряного посола…

Я скептически покосился на него.

— Вы все это съедите?

— А вы коньяк собираетесь омлетом закусывать и запивать какао? — в свою очередь поддел меня Бескровный. — Я заказал в расчете и на вас. Если есть возможность хорошо пожрать, надо сибаритствовать.

Он принялся выставлять готовые блюда на столик на колесиках.

— Давайте пообедаем на террасе, — предложил он. — На свежем воздухе коньяк лучше усваивается.

При упоминании о спиртном я поморщился, но возражать не стал. Какая, собственно, разница, где обедать? То есть «жрать, сибаритствуя»? Других дел у нас не было — после разговора с Сэром Лисом я окончательно убедился, что в этом мире мы изгои. Причем изгои привилегированные, чей удел есть, пить, спать и… И все. До скончания жизни. Не нашлось нам иного дела в розовом мире.

Валентин Сергеевич выкатил передвижной столик на террасу и принялся сервировать обеденный стол.

— Одного не понимаю, — сказал он, — откуда взялся такой агрегат? Если верить Сэру Лису, то пришельцы не только не похожи на нас, но и нематериальны. Откуда у них такое знание нашей кухни?

— Быть может, давно наблюдают за нами? — равнодушно высказал я предположение. Не интересовала меня проблема, откуда взялся автоматический повар, равно в той степени, как и откуда в обычном магазине берутся продукты. Несущественно это. — А потом, возможно, мы не первые на их пути воспитательно-гуманитарной экспансии.

— Да? — Валентин Сергеевич удивленно вскинул брови и на мгновение застыл, не донеся очередное блюдо до стола. — Это мысль, и она стоит того, чтобы ее обдумать…

— А чего думать? — фыркнул я. — Пить надо.

Хотел сказать насмешливо, но получилось неожиданно искренне. Иного занятия, кроме беспробудного пьянства, нам не оставили.

— Трезвая мысль, — согласился Бескровный и продолжил сервировку. — Питие скрашивает бытие.

Как посмотрю, афоризмов, оправдывающих потребление алкоголя, у него в голове скопилось на целую библиотеку. Наверняка часами мог цитировать. Куда денешься — писатель, неординарная личность… И пьет как и положено интеллигенту — что лошадь.

— Приступим? — Валентин Сергеевич жестом предложил садиться.

Я сел, положил в тарелку маринованных осьминогов.

— Что же вы омлет не берете? — съязвил он, разливая по рюмкам коньяк.

Не став с ним пикироваться, я поднял рюмку. — С вами я превращусь в алкоголика.

— Тоже профессия, — невозмутимо согласился он и закончил в тон моим мыслям: — Другой нам здесь не предоставят.

За приятное… — начал было говорить тост Валентин Сергеевич, но тут в кармане моей куртки запиликал сотовый телефон. — Тьфу, черт, опять под руку!

Я полез в карман, недоумевая, кто мог звонить. Бывшие друзья вряд ли — ничего общего с ними не осталось. Скорее всего Сэр Лис решил попрощаться.

— Слушаю, — сказал я. В трубке молчали.

— Я слушаю!

— Наблюдал, как ты Аутоике в реку бросил, — сказал из трубки знакомый голос. — Экспрессии в тебе много, в следующий раз будь с ними поаккуратнее. Хотя мне понравилось.

— Кто это?!

— Аутоике? Некто, похожий на рыжего пса.

— Я спрашиваю, кто звонит?

— Неважно. У нас мало времени — разговор могут засечь. Тебя интересует связь с Внешним миром?

— Я слушаю, — сказал я после небольшой заминки. Говорить напрямую «да» не хотелось.

— Молодец, начинаешь понимать, что такое осторожность. А теперь слушай внимательно: шагах в двух к востоку от старой вишни на глубине полуметра проложен старый телефонный кабель, уходящий за пределы купола. Подсоедини к нему антенну телевизора. Остальное — мои проблемы. Понятно?

— Понятно. Кто говорит?

Вместо ответа раздались частые гудки. Я выключил телефон и спрятал в карман.

— Кто это? — заинтриговано спросил Валентин Сергеевич.

— Не знаю, — пожал я плечами, но сказал лишь половину правды. Кто это, действительно не знал — в глаза не видел. Но голос узнал сразу. Звонил таинственный «налетчик», в свое время угостивший меня разрядом электрошокера в салоне «Жигулей».

— Что хотели?

Я промолчал, отодвинул тарелку с маринованным осьминогом, а придвинул омлет и еще теплый стакан с какао.

— Не по-онял?! оскорбленно протянул Валентин Сергеевич, наблюдая за моими манипуляциями.

— Пьянка отменяется, — твердо сказал я. — Придется физически поработать. Лопаты есть?

— Не знаю… — растерялся он. — Должны быть. Раньше были… А зачем?

— Траншею копать будем.

С минуту Валентин Сергеевич внимательно смотрел, как я поглощаю омлет, затем вздохнул, выпил рюмку и стал закусывать салатом.

— Оборонительные редуты будем возводить или как? — попробовал он пошутить.

Но я шутку не принял, а объяснять ничего не собирался. Прав был таинственный «налетчик»: осторожнее надо быть, и его слова воскресили в памяти все, чему меня успели научить в спецшколе. Будто и не было нескольких лет праздней жизни. Бескровному я сейчас не доверял — первая встреча у пивного ларька, а затем спонтанное знакомство на кладбище могли оказаться случайностью, но могли и нет. А сегодняшняя обмолвка, когда выяснилось, что он знает о моей учебе в спецшколе, еще более настораживала. Слишком много случайностей… Когда случайностей больше одной, это уже закономерность.

— Не советую налегать на спиртное, придется попотеть, — заверил я, когда увидел, что Валентин Сергеевич снова наливает себе коньяк.

— Одно другому не помешает, — пренебрежительно отмахнулся он, но, натолкнувшись на мой непримиримый взгляд, осекся. Однако рюмку выпил.

Быстро закончив с омлетом, я запил его какао и встал из-за стола. Валентин Сергеевич вяло ковырял вилкой в тарелке и кисло поглядывал на меня. Я не стал его торопить.

— Где лопаты?

— Раньше были в сарайчике, а сейчас не знаю, есть ли вообще, — пожал он плечами. — Посмотрите в гараже.

— А гараж где?

— Вы что, не видели? Под домом. Вход либо с кухни, либо со стороны реки.

Обогнув особняк, я увидел пандус, ведущий под дом. Металлические двери открылись при моем приближении, и я ступил в подземный гараж, в котором, кроме стоявших там «Жигулей», могли разместиться еще, как минимум, с пяток машин. Обследовав подсобные помещения, я обнаружил две мастерские — слесарную и столярную, а затем, наконец, каморку с садовым инвентарем. Лопаты, грабли, тяпки, ведра — все было новеньким, ни разу не использованным. И здесь пришельцы проявили заботу о подопечных «кроликах», чтобы они не страдали гиподинамией.

Взяв лопату, я вернулся в сад. Пока отсутствовал, Валентин Сергеевич принял не менее пары рюмок и теперь благодушествовал. При моем появлении его лицо вновь приняло постное выражение, и он угрюмо заковырял вилкой в тарелке, делая вид, что продолжает обедать.

Не говоря ни слова, я прошел мимо, обогнул бассейн и подошел к старой раскидистой вишне. Толстые ветви расходились в стороны в полуметре от ствола, и подойти к ней вплотную не было никакой возможности. На глазок прикинув два шага от нее к востоку, я воткнул лопату в землю, не без злорадства отметив, что попал точно в кустик ночной фиалки. Сон в руку — не зря ночью мечтал о том, как выкорчую в саду все кустики зловредного растения.

Чтобы наверняка наткнуться на кабель, я стал копать траншею длиной в два метра параллельно стене купола. Минут через пятнадцать ко мне наконец соизволил подойти Бескровный.

— Клад ищем? — поинтересовался он.

— Что-то вроде того, — уклончиво ответил я, вылез из траншеи, которую углубил уже сантиметров на тридцать, и протянул ему лопату.

— Смена караула.

Валентин Сергеевич скривился, взял лопату, повертел в руках.

— Может, не надо?

— Надо.

С тяжелейшим вздохом писатель забрался в неглубокую траншею и принялся копать. Возился он минут пять, не больше, прокопал всего ничего, но рубашка при этом взмокла от пота, капли градом катились по лицу, капали с бороды. Наконец он выпрямился и оперся ладонями о черенок лопаты.

— Караул устал! — заявил он.

— Пить меньше надо.

— Дык ежели токмо поелику, лепоте не бысть… — завернул он.

— По фене, писатель, ботаете?

— Темнота! Российской словесности не знаешь! — пристыдил он.

— Вылезайте, — смилостивился я. — Землекоп из вас не получится.

— Знамо дело, барин, — повеселел Валентин Сергеевич, выбираясь из канавы. — Не приучены с малолетства к столь искусному ремеслу, токмо к богопротивному бумагомаранию.

Разило от Бескровного, как из бочки, неудивительно, что на старорусском языке начал изъясняться. Еще пару рюмок примет и на междометия перейдет.

— А вы современный язык еще не забыли?

— Обижаете, гражданин начальник! — Писатель встал в патетическую позу. — Я знаю два языка: русский и матерный! Первый — со словарем, второй — в совершенстве!

— Как для писателя — очень неплохо, — оценил я. — Просто здорово.

— Благодарствую, — поклонился он и чуть не свалился в канаву, едва удержавшись на ногах. Когда начинал копать, опьянение почти не замечалось, сейчас же, после физической работы, Валентина Сергеевича развезло.

— Ладно, — махнул я рукой, — сам справлюсь. А к вам просьба: найдите в доме моток какого-нибудь провода, — телефонного, электрического, антенного. Но не менее тридцати метров.

— Чичас, — кивнул Валентин Сергеевич. — Перекурю только… — Он зашарил по карманам в поисках сигарет, но, наткнувшись на мой взгляд, замахал ладонями. — Ухожу, ухожу…

Я продолжил работу. Нормальный у нас тандем получился, со стороны посмотреть — ухохочешься. Сразу вспомнились американские кинобоевики, где вожаками сопротивления инопланетному вторжению, как правило, оказывались бывшие уголовники. Цвет нации или, точнее, человеческой расы, ее лучшие, самые яркие представители. Наша парочка была не хуже — алкоголик и мошенник. Профессии писателя и недоучившегося спецназовца не в счет — они в прошлом.

Когда траншея углубилась еще сантиметров на тридцать, я наткнулся на керамическую трубу. Пару минут недоуменно рассматривал ее, затем вспомнил, что телефонный кабель, в отличие от электрического, прокладывают именно в трубах, чтобы удобнее было менять.

Начав обкапывать трубу, я глянул на часы — Бескровный отсутствовал более получаса. Уснул, наверное, «с устатку», придется провод самому искать.

Но в данном случае я в Валентине Сергеевиче ошибся, все-таки остатки совести у него сохранились. Только о нем подумал, как он подошел. Держался на ногах тверже, но мне почему-то подумалось, что здоровье он поправил все тем же лекарством.

— Вот. — Он протянул моток красного шнура. — Все, что нашел, другого нет.

К электротехнике шнур не имел никакого отношения — это был тонкий, покрытый пластиком металлический трос для хозяйственных нужд. Но в качестве антенной проводки мог подойти. За неимением лучшего.

— Спасибо, — поблагодарил я. — А теперь принесите кувалду: Надеюсь, ее найдете быстрее.

— Кувалду? Зачем?

В этот раз я не выдержал.

— Мамонта раскапываю! — гаркнул. — А кувалда нужна, чтобы по башке врезать, если оживать надумает!

Брякнул без задней мысли, и только когда слова вылетели изо рта, вспомнил, что такую же фамилию имел покойник, чья могила появилась на месте захоронения моих родителей. К чему бы взяться такой аналогии?

Валентин Сергеевич обиделся по-настоящему.

— Зачем вы так, Артем… — сказал он. — Двое нас, обычных людей, осталось… Не надо нам цапаться.

Он развернулся и ушел. Вернулся минуты через три, неся в охапке какие-то инструменты.

— Вот, как просили, — сказал он, вываливая их на холмик выброшенной из траншеи земли.

Я посмотрел. Топор, клещи, деревянная киянка, пара напильников, ножовка.

— Кувалды не было, — оправдываясь, сказал Валентин Сергеевич, — надеюсь, топор подойдет. Мамонта им вроде бы сподручнее будет.

Обида на меня у него прошла, й он пытался обернуть все в шутку.

— А остальное зачем?

— Чтобы второй раз не ходить. Вдруг пригодится?

Я бросил на него быстрый взгляд, но назад относить не заставил. Чего нам, действительно, цапаться?

Топор оказался лучше кувалды, так как, разбив обухом керамическую трубу, я наткнулся на толстый полихлорвиниловый кабель. И клещи неожиданно пригодились — перерубив кабель топором, я клещами освободил от пластиковой оплетки многочисленные жилы.

И опять у меня закралось подозрение, что Бескровный знал о цели моих археологических изысканий.

Проводов в кабеле оказалось не менее двух сотен, но я не стал гадать, какие из них будут служить антенной, а зачистил наобум пару десятков и скрутил их с металлическим тросом. Хорошо бы пропаять скрутку, но я не был уверен, что удастся найти паяльник. В принципе, для антенны и так сойдет. Обмотав тросом конец кабеля, чтобы скрутка не разорвалась при натяжении, я начал разматывать моток.

— Где у нас ближайший телевизор находится? — спросил я Бескровного.

— В каждой комнате имеется, — пожал он плечами. — Ближайший, наверное, в холле.

Телевизор в холле был обыкновенным, земным, и это обстоятельство порадовало. Если бы оказался сверхплоским чудом, как в комнате на втором этаже, пришлось бы повозиться — ломать стену, чтобы добраться до антенного гнезда.

— Так вот зачем все это! — понял наконец Валентин Сергеевич, когда я начал возиться с антенным гнездом, пытаясь вставить в него конец металлического троса. Не знаю, играл он или нет, но возглас прозвучал вполне натурально. — Вы надеетесь подобным образом поймать телевизионный сигнал из-за купола? Не уверен, что у вас получится. Ни один телефонный кабель, выходящий за пределы купола, не функционирует. Я полдня потратил, пытаясь дозвониться по междугородней связи.

Мне наконец удалось воткнуть трос в антенное гнездо.

— Чем разглагольствовать, может, лучше попробовать? — предложил я. — Найдите пульт дистанционного управления.

Валентин Сергеевич сел на диван.

— Чего его искать? Вот он.

Он протянул руку и взял с журнального столика пульт. — Тогда включайте.

 

Глава 18

Ничего у нас не получилось. Телевизор включился, но по всем каналам показывал шипящую рябь. Дважды перебрав сотню каналов, Валентин Сергеевич махнул рукой и ушел пить коньяк. Я же остался доводить начатое до ума — зачем «налетчику» меня обманывать, какой смысл?

Чего я только не делал: щелкал каналами, подстраивал их вручную, несколько раз перевтыкал металлический тросик в антенное гнездо, — но результат был тот же. Тогда я взял на кухне острый нож, вернулся к кабелю и принялся скрупулезно зачищать все жилы, чтобы срастить их с тросиком. Если и это не поможет, брошу попытки.

— Не тратьте зря силы, идите лучше коньяк пить, — позвал от стола Валентин Сергеевич. — Тяжело в одиночку.

Но я не отступился.

Пацан, вопреки утверждению Бескровного, что будет два дня сидеть под кроватью, уже пришел в себя и принялся осваивать территорию. Взобравшись на вишню, кот долго шуршал ветками у меня над головой, осыпая лепестки, затем спрыгнул на землю и степенной походкой спустился в траншею. Обнюхав кабель, он фыркнул, покосился на меня, пренебрежительно тряхнул лапой и, гордо задрав хвост, удалился. Ни он, ни его хозяин не верили в мое предприятие. Я тоже.

Зачистив все жилы, я как можно плотнее срастил их с тросиком, сдавил скрутку со всех сторон клещами и вернулся в холл. Не успел сесть в кресло, как появился Валентин Сергеевич, держа под мышкой несколько бутылок, а в руках — ведерко со льдом и два больших бокала. Расставив все на журнальном столике, он шумно плюхнулся на диван. Скучно ему было пить в одиночку.

— Артем, — пробормотал он заплетающимся языком, — а вы не пробовали пить коньяк с тоником? Прекрасная штука получается… Только коньяк нужно брать ординарный, жесткий, и обязательно со льдом.

Он налил в бокалы тоника, разбавил коньяком, бросил лед.

— Рекомендую…

На экране телевизора по всем каналам по-прежнему сыпался шипящий черно-белый снег, и я махнул рукой.

— Давайте, попробую…

Напиток действительно получился оригинальный, чем-то напоминающий шампанское.

Валентин Сергеевич залпом осушил свой бокал, налил еще.

— Прекр-р-раснейшее зелье! — объявил он. Машинально я продолжал переключать каналы, и вдруг мне показалось, что на экране мелькнуло туманное изображение. «Прекраснейшее зелье» мгновенно утратило для меня интерес, я лихорадочно защелкал каналами, затем бросился к телевизору, подергал импровизированную антенну, проверяя контакт. Заняло это минуты две, не больше, но, когда я вернулся к креслу, Валентин Сергеевич уже похрапывал, откинувшись на спинку дивана и свесив голову на грудь. Усиливающиеся рулады храпа напоминали далекие раскаты приближающейся летней грозы, и чувствовалось, что, когда «гроза» накатит, стеклянная посуда начнет резонировать, и всем будет тошно.

Будить писателя не имело смысла, и я снова защелкал пультом, проверяя каналы между тридцатым и сороковым, где, как показалось, мелькнуло изображение. Тридцать четвертый канал оказался тем, что нужно. Черно-белый снег на экране сменился мелкой рябью, шипение уменьшилось, и я начал подстраивать изображение. Нормальной картинки добиться не удалось, но все же на экране проявилось туманное черно-белое изображение, и прорезался с трудом различимый из-за помех голос.

Минут пять я сидел, вглядываясь в экран и пытаясь разобраться, что мне удалось поймать — действительно ли канал из-за купола или «местный»? Показывали видовой фильм о пустыне — барханы, песок, змеи, скорпионы… Неразборчиво, перекрываемый раскатистым храпом писателя, бубнил голос диктора, но меня сопроводительный текст не интересовал — по нему невозможно определить, откуда идет передача. Ждал окончания фильма. Но не дождался. Где-то посередине фильм перебили рекламой женских гигиенических прокладок, я досадливо поморщился — достала-таки телевизионная реклама — и вдруг вспомнил, что по «местным» каналам рекламы нет!

Никогда не мог подумать, что буду так радоваться дебильной пропаганде причиндалов для гениталий!

— Есть! — заорал я и ткнул локтем в бок сидящего на диване Бескровного. — Валентин Сергеевич, удалось!

Он икнул, пошамкал губами, ноне проснулся, а выдал такую руладу храпа, что пустые бокалы на журнальном столике задрожали и начали приплясывать.

— Да проснитесь же вы, Валентин Сергеевич!

Я затряс его за плечо. Богатырский храп наконец оборвался, Бескровный приподнял голову с груди, разлепил веки и посмотрел на меня мутным взглядом,

— Што? — пробормотал он, и голова его снова начала клониться на грудь.

— Проснитесь, говорю, — продолжал я трясти его за плечо. — Мне удалось наладить прием российского телеканала!

Бескровный тупо уставился на меня, затем, очевидно, до него дошли мои слова, но смысл — вряд ли. Он перевел взгляд на экран телевизора, несколько секунд смотрел на него и вдруг спросил заплетающимся языком:

— Не пому, шот-то, Аттем, это у мене в газах абит, или телевисор расфокус-с-с-сивован? Он шипит, или в холове швенит?

— И то и другое, — констатировал я. Радужное настроение схлынуло так же стремительно, как накатилось. Послал бог соратника…

— Щас попавим… — кивнул он, с третей попытки захватил со стола бутылку коньяка, плеснул в бокал, разбавил тоником и начал, обливаясь, жадно пить. Выпив, поставил бокал на столик, тяжело выдохнул, пару секунд посидел, вроде бы приходя в себя, но затем как подкошенный рухнул на диван.

И я понял, что теперь Бескровного не разбудить. Да и надо ли?

Уложив поудобнее, я повернул его на бок, как рекомендуют, чтобы спящий не храпел, и он действительно перестал, зато начал сильно сопеть. И на том, как говорится, спасибо.

Не став больше экспериментировать с каналами, я более часа смотрел передачу о жизни пустыни Калахари, затем еще полчаса японский мультфильм о каких-то непонятных тварях, живущих у детей в карманах и вытворяющих разные пакости. Или умильные шалости. Точнее из-за мутного изображения определить не смог, уловил лишь, что, по идее режиссера, японским детям такое должно нравиться. Я не знаток японского менталитета, но если режиссер прав, то странные у японцев дети. Впрочем, Восток — дело тонкое…

Наконец я дождался выпуска новостей. Честное слово, после томительного полуторачасового ожидания думал, что программа «Вести» начнется, как всегда, с криминальных событий (чтобы знали, значит, кто в стране хозяин), затем последуют новости из правительства, Думы и только где-то в конце, походя, как о чем-то незначительном, сообщат о вторжении пришельцев. Но нет, не все еще в Москве с ума сошли; как стало мерещиться после долгого ожидания. Специальный выпуск программы «Вести» был целиком и полностью посвящен событиям вокруг Холмовска. Начался спецвыпуск с пресс-конференции министра вооруженных сил.

«— В средствах массовой информации сейчас усиленно муссируются слухи о вторжении на Землю инопланетян, — начал он. — Со всей ответственностью заявляю, что мы пока таких данных не имеем. Поэтому данный объект, возникший на месте российского города Холмовска, квалифицируется нами как необычное природное явление. Появившиеся на Западе высказывания о том, что якобы Россия в Холмовске испытывает новый вид ядерного щита, разрабатываемый в качестве альтернативного ответа американской программе противоракетной обороны, также не имеют под собой почвы. В этом направлении мы разработок не ведем. Сведений о том, что к появлению этого феномена имеют отношение международные террористические организации, таким нетривиальным образом захватившие российский город, мы также не имеем. Теперь о самом феномене. Он представляет собой идеальную полусферу из неизвестного высокопрочного материала с радиусом около пятидесяти километров, которая накрывает город Холмовск и прилегающие окрестности. У земли полусфера непрозрачна и имеет матово-розовый цвет, но выше двухсот метров вещество, из которого состоит полусфера, прозрачно. Материалы аэрокосмической фото- и видеосъемки сейчас обрабатываются и расшифровываются, поскольку дисперсия света внутри купола не позволяет получить четких снимков. Вместе с тем хочу успокоить российских граждан и в особенности тех, у которых в Холмовске остались родственники и знакомые, что опасаться за жизнь жителей города нет оснований. Насколько можно судить по снимкам, разрушений в городе нет, по ночам в окнах зданий горит свет, мало того, в окрестностях города зафиксировано расширение площади вспаханной земли, что свидетельствует о ведении весенне-полевых работ. То есть жизнь там продолжается в нормальном русле. Вместе с тем хочу предупредить граждан, что приближаться к сфере не рекомендуется, поскольку ее природа не выяснена и последствия непосредственного контакта с веществом сферы непредсказуемы. С целью предотвращения нежелательных последствий в настоящее время проводится оцепление сферы силами внутренних войск, непосредственно у объекта работает подразделение радиационного контроля, а также бригада МЧС, которая на месте занимается анализом ситуации. Просьба ко всем журналистам быть корректными в своих высказываниях о происшедшем — не забывайте, что очень много наших граждан имеют в Холмовске родственников и знакомых. Не нагнетайте обстановку досужими вымыслами о глобальной катастрофе и гибели людей. Повторюсь — для этого нет оснований. Всю информацию о проведении исследований объекта и анализе ситуации вы будете получать из нашего пресс-центра. Теперь я готов ответить на ваши вопросы.

— «Известия». Почему вы категорически отвергаете версию об инопланетном вторжении? У вас есть веские основания?

— Я не знаток правил контактов с инопланетянами. Поэтому в своих выводах мы пользуемся принятым на Земле международным правом. Если бы какая-то страна, частные лица или те же инопланетяне воздвигли вокруг города эту полусферу, они бы заявили о своих намерениях. Поскольку таких заявлений нет, мы склонны рассматривать данное образование как природный феномен.

— «Евроньюс». Предполагается ли участие в исследовании феномена иностранных специалистов?

— Запросы на участие в исследованиях феномена нами уже получены из многих стран, и они рассматриваются в установленном порядке.

— «Московские новости». Почему отсутствует телефонная связь с городом? Не противоречит ли это вашему утверждению, что люди в городе живы?

— Я уже просил не нагнетать страсти вокруг феномена и не представлять его как катастрофу с жертвами. Приведенные мною данные ни о чем подобном не говорят. Что касается отсутствия связи, то таково свойство материала полусферы, экранирующего не только радиоволны, но и не проводящего электричество. В частности, вам известно, что прекратилась подача электроэнергии с Холмовской ТЭЦ в близлежащие города, хотя высоковольтная линия не повреждена. В настоящее время электроэнергия подается в города с других источников. То же самое обстоит и с телефонными кабелями.

— «Америкэн Экспресс». Почему феномен окружается войсками? Вы предполагаете, что от него может исходить военная угроза?

— Нет. Это превентивная мера безопасности, поскольку природные феномены могут вести себя по-разному. Например, шаровые молнии зачастую возникают и исчезают бесшумно, но иногда взрываются. Мы надеемся, что данный феномен через некоторое время исчезнет без каких-либо эффектов, как и возник, но все же подстраховываемся…»

И в это мгновение в холле раздался взрыв. От ослепительной вспышки я рефлекторно зажмурился и почувствовал, как в грудь уперлось что-то металлическое.

— Сидеть! Не двигаться! — жестко приказал кто-то. Медленно приходя в себя после оглушительного взрыва, я открыл глаза и поначалу ничего не увидел. Белесый туман. Но постепенно зрение начало восстанавливаться, прорезались очертания холла. Я ожидал увидеть полную разруху — выбитые стекла, бреши в стенах — ничего подобного. Создавалось впечатление, что шоковая граната взорвалась не в холле, а в моей голове, оглушив шумовым эффектом барабанные перепонки и вспышкой выключив глазной нерв. В ушах звенело, в глазах рябило, и я никого перед собой не видел, хотя по-прежнему чувствовал — что-то твердое, как ствол пистолета, упирается в грудь. И только немного позже различил перед собой прозрачный, как вода, силуэт.

— Что происходит? — спросил я и затряс головой.

— Сидеть! — вновь гаркнул прозрачный человек, и его голос мне показался знакомым.

Скосив глаза, я увидел, что у дверей стоит второй «водянистый» силуэт.

— Где он?! — спросил стоявший передо мной, и невидимое дуло сильнее надавило на грудь.

— Кто?

— Не строй из себя дурочку! Где он? Непроизвольно я посмотрел на Бескровного, продолжающего как ни в чем не бывало спать.

— Вот он, — указал на диван.

— Не прикидывайся, что не понимаешь, о ком спрашивают!

Я пожал плечами, постаравшись изобразить на лице полное недоумение.

Скрипя деревянными ступеньками, по винтовой лестнице со второго этажа спустился третий «водяной».

— Наверху никого нет, — сказал он.

— Опоздали… — разочарованно протянул стоявший передо мной, и вдруг водянистый силуэт стремительно помутнел и превратился в Ремишевского.

На нем был все тот же костюм от «Carden», но правую руку по самый локоть, как перчатка, охватывало странное оружие. Точно из такого палили бравые спецназовцы во время погони за малым стопоходом.

Перехватив мой взгляд, Ремишевский убрал оружие от моей груди, и оно, будто живое, щупальцем скользнуло в рукав. Словно его и не было.

— Можно отключить камуфляж, — сказал он, и я снова увидел, как два водянистых силуэта превращаются в молодых ребят в черной форме спецназа.

Ремишевский нагнулся, заглянул мне в глаза.

— Я повторяю — где он?

— Так вы не писателя ищете? — удивился я. — Тогда, наверное, рыжего пса. Сожалею, но был вынужден швырнуть его с обрыва в реку — уж очень он себя некорректно вел в гостях. И он поплыл к другому берегу. Надеюсь, не доплывет.

Ремишевский досадливо скривился и выпрямился.

— Разбудите второго, может, от него будет больше толку! — приказал он.

— Хэ-хэ, — осклабился я. — Не советую будить. Вряд ли он сможет вам что-нибудь сказать. А вот облевать — вполне.

Один из спецназовцев шагнул к дивану, нагнулся над Бескровным, но тут же отпрянул, обмахиваясь ладонью.

— Что так? — нагло поинтересовался я. — Перегар не нравится? А я собирался предложить вам разделить компанию. — Плеснув в бокал тоника, добавил коньяка и пригубил. — Не желаете?

— Нет, — отрубил Ремишевский.

— Вот… — со вздохом проронил я. — И вы хамите. Сами сигать с обрыва будете или мне вас в реку швырять?

Спецназовцы никак не отреагировали на мои слова. Стояли с постными, ничего не выражающими лицами, словно истуканы. Похоже, и в этом мире представители силовых структур не отягощены чрезмерной интеллектуальностью.

— Самоуверенности вам не занимать, но вряд ли у вас что-либо получится, — криво усмехнулся Ремишевский, демонстративно вынул из кармана пятак, согнул его между пальцами.

— Знаем, знаем, — притворно замахал я руками. — Видеть не видели, но наслышаны.

— Тогда зачем комедию ломаете? Ремишевский бросил согнутый пятак на журнальный столик, не став сворачивать его в трубочку.

— Помилуйте, — продолжал я, — какую комедию? Это вы спектакль разыгрываете. Режиссер, я указал на Ремишевского, — и два актера. К чему они спецназовскую форму нацепили? Что, у вас другой формы нет, нашу копируете?

— Да, копируем, неожиданно легко согласился Ремишевский. Видимо, решил избрать другую тактику. — Стараемся не отрываться от реалий вашего мира. Привычно вам видеть стражей порядка в спецназовской форме, значит, мы такими и будем.

— А зачем в благополучном мире с высокоморальным обществом стражи порядка? — вкрадчиво поинтересовался я.

Ремишевский не ответил. Он подошел к телевизору, посмотрел на экран, заглянул сзади, потрогал импровизированный антенный шнур, хмыкнул.

— Неужели сами додумались?

— Обижаете, гражданин начальник! — повторил я любимую фразу Бескровного. — Зачем отказываете нам в сообразительности?

— Ваша сообразительность здесь ни при чем, — раздельно проговорил Ремишевский. — Без ЕГО помощи вам бы никогда не получить сигнал из-за купола. Куда бы вы ни подсоединили антенный шнур.

Я согнал язвительную улыбку с лица. Если раньше я ерничал, говорил с издевкой, то сейчас по-настоящему Захотелось схватить Ремишевского за шиворот и отправить вслед за Сэром Лисом. Что за напасть такая, второй раз встречаюсь с этим получеловеком и второй раз хочется схватить его за шиворот? Пальцы даже ощутили ворот cardenовского пиджака.

— Тогда позвольте узнать, почему вы запрещаете нам смотреть передачи с Большой Земли?

— С Большой Земли? — Брови Ремишевского подскочили. — Вы что, себя партизанами в тылу врага возомнили? — рассмеялся он! — Еще нас фашистами обзовите. Никто вам ничего не запрещает, это просто свойство защитного купола.

— Ой ли? Вы хотите сказать, что позволите нам смотреть это?

Ремишевский на мгновение задумался, затем пожал плечами.

— А почему бы и нет? Только не так… — Он нагнулся к телевизору и провел рукой по задней стенке.

Изображение на экране мигнуло, и тотчас на нем прорезались все цвета, а звук стал чистым.

— Смотрите сколько угодно, и все каналы, — ухмыльнулся он.

Я обомлел. Не ожидал такого подарка. Спецвыпуск новостей закончился, шла какая-то развлекательная программа, но заставка в углу экрана подтверждала, что это российский канал.

— Уходим, — сказал Ремишевский своим сопровождающим. — Они не знают, где он. Не такой он дурак, чтобы оставить свои координаты.

Спецназовцы развернулись и с четкостью вымуштрованных, до полного оболванивания солдат направились к выходу. Было в их движениях что-то неприрод? нее, механическое, роднившее их с «сельскохозяйственной сколопендрой».

— Минутку! — спохватился я, когда спецназовцы вышли и Ремишевский ступил на порог, чтобы последовать за ними.

— В чем дело? — обернулся он от дверей.

— Если вы такие добрые, то не могли бы восстановить и телефонную связь с внешним миром?

— Нет. Этого мы вам позволить не можем.

— Почему? Чего вы боитесь? Что о вас узнают? На купол сбросят водородную бомбу и вашей миссии придет конец?

— Именно этого и боимся, — подтвердил Ремишевский. — С нами ничего не случится, купол выдержит ядерный удар всего арсенала человечества. Но выдержит ли человечество такую атаку? Последствия ядерного взрыва проявятся не внутри купола, а снаружи. Если вы не цените человеческие жизни, то мы не собираемся терять такой богатейший материал. До свидания.

 

Глава 19

Материал… Надо же, каким словом обозвал человеческие жизни. Или тела? Будто это полупродукт для промышленных технологий. В обмолвку я не верил — слишком много имел доказательств, что не все в розовом мире «прекрасно и удивительно». Зачем, спрашивается, в таком «благополучном» обществе спецназ? Кто такой таинственный «налетчик», почему за ним охотятся? Представитель третьей цивилизации, которому не нравятся действия пришельцев, «гуманитарно» оккупировавших Холмовск? И настолько ли акция гуманна, как мне пытаются представить? Похоже, не я один не согласен с таким утверждением, и этот кто-то представляет для пришельцев серьезную опасность. В отличие от меня.

Много мыслей появилось после разговора с Ремишевским, но еще больше вопросов. Не так представлял нашу встречу, думал, я буду диктовать условия, а вышло в точности до наоборот. Не сориентировался вовремя, хотя, по-моему, Ремишевский был бы Не против того, чтобы дать некоторые разъяснения. И очень жаль, что в беседе не принял участие Бескровный. У него голова светлая, много в ней нетривиальных вопросов…

Я покосился на Валентина Сергеевича. «Светлая голова» спала беспробудным сном. Таков уж российский менталитет — если не удается что-то, напейся и усни. А там хоть трава не расти…

По телевизору опять пошла реклама, и мне стало противно. Когда смотрел украдкой, радовался, что увидел что-то земное, нашенское, но стоило получить открытый доступ к информации из внешнего мира, как антипатия к рекламе вернулась. Однако я прекрасно понимал, что дело вовсе не в рекламе. Прав Ремишевский, кем бы он ни был, — если за пределами купола узнают, что это нашествие, то ядерного удара не избежать. А это все равно, что питекантропу идти с дубиной против танка. Разница лишь в том, что дубина, отскочив от брони, в худшем случае ударит нападавшего по лбу, а вот что случится на Земле после ядерной атаки купола, предсказать несложно. Ремишевский в двух словах описал.

Дожидаться следующего спецвыпуска новостей я не стал. Встал и вышел в сад. Что нового я могу услышать? Это я многое мог бы сообщить во внешний мир, а не наоборот, однако после разговора с Ремишевским эта затея потеряла актуальность. Знаем, каким способом решаются в России проблемы желающих отделиться народов, и я не хотел, чтобы «дубина» питекантропов из российского правительства ударила по куполу и, отскочив, сокрушила Землю. Здесь я с пришельцами солидарен, как ни горько это осознавать.

В саду, словно ничего необычного вокруг не происходило, вовсю буйствовала весна. Цвели вишни и черешни, набухали розовыми бутонами ветви яблонь. У траншеи, на холмике выкопанной земли, копошились скворцы, выискивая червяков, но спокойно обедать им не давал окончательно освоившийся на природе Пацан. Он то и дело нападал на птиц то из-за ствола старой вишни, то из кустов смородины, и скворцам приходилось Шумно вспархивать на ветки деревьев. Охота у домашнего кота не получалась, но сколько в ней было азарта!

Я вдохнул пьянящий запах весны полной грудью, но облегчения на душе не наступило. Как я завидовал коту, которого, кроме охоты, ничего не интересовало. И откуда они взялись, эти пришельцы, на мою голову? Не будь их, жил бы себе спокойно, как кот, занимаясь исключительно тем, что нравится. Так нет же, явились…

Бесцельно побродив по саду, я вернулся к бассейну, сел за стол. Странно, но скворцы на столе почему-то не побывали, хотя любая птица не преминет поклевать остатки обеда в отсутствие хозяев. Да и кот, не отличавшийся светскими манерами, на стол, заставленный разнообразными блюдами, тоже почему-то не покусился!

Похоже, пришельцы знали секрет, как отваживать непрошеных сотрапезников, и в столешницу был вмонтирован какой-то прибор, отпугивающий их.

Зато Валентин Сергеевич посибаритствовал на славу, не удосужившись убрать за собой. Я переставил грязные тарелки на передвижной столик, бросил в поддон скомканные листы какой-то рукописи, о которые Валентин Сергеевич вытирал руки, используя вместо салфеток. То ли чистовая рукопись, то ли черновик — не понять; ни начала, ни конца, ни нумерации страниц на стопке листов, лежащей на свободном стуле, не было. Думаю, чистовик — сильно подкосило писателя внезапное осознание своей ненужности в новом мире.

Меня же угнетало другое — собственная беспомощность. Всю свою недолгую жизнь я жил сам по себе, полагался только на себя, из-за чего не прошел тест на толерантность в спецшколе, но ничуть об этом не жалел. Я чувствовал свое превосходство над другими, и, хотя никогда никому его не демонстрировал, осознание собственной значимости и независимости тешило самолюбие. Но это осталось там, за пределами купола. Здесь же я чувствовал себя так, будто утратил неординарные способности — их просто негде было применить. Наверное, так себя в первый момент ощущает человек, в результате травмы потерявший речь, зрение или слух. Весьма дискомфортное состояние…

Не знаю почему, но внезапно я вспомнил ребят, игравших в кегельбане и сбивавших все кегли с первого же броска. Тогда я подивился их точности, но сейчас неприятный холодок пробежал по спине. Я, легко угадывавший номера в тотализаторе, выигрывавший у всех в карты, бильярд… — да в любую игру! — этим ребятам уступил бы. Мое «везение» — ничто по сравнению с их умением. Жуткая догадка о происхождении нашей с ними похожести обожгла мозгу но я не захотел об этом думать. Схватил бутылку коньяка, налил в бокал, выпил. Но ни вкуса, ни хмеля не ощутил. Как воду проглотил.

Чтобы как-то отвлечься, я взял из стопки лист рукописи, перевернул его чистой стороной и стал рисовать шариковой ручкой. Вначале сложные стереометрические фигуры: параболоиды, закручивающиеся штопором конусы, потом перешел на натуру: в японском стиле начал рисовать голые деревья с причудливо изогнутыми стволами и ветвями. Это немного успокоило, и тогда я на чистом листе нарисовал шаржированного кота Пацана, который поймал мышь и, зажав в лапе хвост несчастной, залихватски крутил ее у себя над головой.

Получилось неплохо, мне понравилось.

— Пацан! — позвал я. — Иди посмотри, как я тебя изобразил!

Кот муркнул у ног, я заглянул под стол и вздрогнул. Пацан сидел, с гордым видом смотрел на меня, а перед ним на полированных каменных плитах террасы лежала придушенная полевая мышь.

Это было уже что-то новенькое. Раньше я интуитивно предвидел только выигрышные цифры в тотализаторе, грешным делом наделяя себя не только даром предвидения, но и даром осуществления желаний, как, с «однорукими бандитами» в казино. А вот чтобы предвидеть какое-то конкретное событие, пусть неосознанно, а так же интуитивно, как цифровые шифры на замках, — такое со мной впервые. Или это простое совпадение?

— Послушай, Пацан, — с замиранием сердца спросил я, — может, ты еще говорить умеешь?

Собственно, а почему бы и нет? Если пришельцы могут перевоплощаться в собак, то чем коты хуже?

— Мур-р-р, — отозвался кот, заглядывая мне в глаза. Я взял со стола блюдечко с ветчиной и поставил рядом с ним. Кот долго перебирал, нюхая попеременно то мышь, то ветчину, в конце концов предпочел ветчину, но тем не менее глаз с мыши не спускал.

«Неужели еще один соглядатай на нашу голову?» — расстроенно подумал я, но тут кот, не доев ветчину, тронул мышь лапой. Раз, второй, затем подбросил в воздух:, прыгнул и принялся играть с ней, как с мячиком.

У меня отлегло от сердца. Мнительным я стал сверх меры. Настоящий он кот, то есть обыкновенный. Сэр Лис был брезгливым.

Опять на меня накатили тягостные мысли, я взял несколько листов рукописи и на чистой стороне принялся рисовать лица знакомых. Но в этот раз рисование помогало слабо, и я не заметил, как начал рисовать машинально, погрузившись в размышления. Что-то изначально со мной было не так. Собрав воедино странные факты последних дней, касающиеся только меня, я принялся их анализировать. Почему именно ко мне за день до вторжения пришел Ремишевский, почему ко мне в машину подсел странный «налетчик», почему ко мне, а не к кому бы то ни было был приставлен соглядатаем Сэр Лис, почему я да еще Бескровный (дети, понятное дело, не в счет) не подверглись трансформации сознания, но при этом писателю объяснили причины, а я был «особым случаем, не подлежащим обсуждению»? Почему пришельцы знают обо мне всю подноготную, чуть ли не с пеленок, а о Бескровном — почти ничего? Есть ли что-то общее между моими неординарными «наследственными» способностями и умением ребят с трансформированным сознанием без промаха бросать шары в кегельбане? Да человек ли я, в конце концов?!

Я тряхнул головой, прогоняя вырисовывающуюся помимо воли жуткую перспективу. Это уже паранойя. Понимаю писателя — лучше белая горячка, чем такое…

Солнце склонялось к закату, и я понял, что долгое время пребывал в трансе собственных мыслей. Анализа ситуации не получилось — развернувшиеся вокруг меня странные события крутились в голове, повторяясь и нагнетая тревогу, но выстроить из них правдоподобную картину не удавалось. А рука сама собой, будто отдельно от сознания, нарисовала целую портретную галерею.

Я перебрал листки. Любопытный ассоциативный ряд выдало подсознание — Ремишевский, один из посетителей пивного ларька до и после трансформации сознания, Валентин Сергеевич, Сэр Лис, Верунчик, гибэдэдэшник, механик Вахрушев, Нюра, один из сегодняшних «спецназовцев», сидящий почему-то в стопоходе… А вот этого человека, чей портрет был нарисован на последнем листе, я не знал и, несмотря на фотографическую память, не мог припомнить, видел ли его хотя бы мельком. В отношении «спецназовца» память услужливо подсказала, что это именно он стрелял во время погони из стопохода.

С портрета на меня смотрело волевое, изборожденное морщинами лицо старого человека с пристальным, обжигающим взглядом. Весьма примечательная личность, такую, если даже видел мельком в толпе, не забудешь. Но все дело в том, что я с этим человеком нигде и никогда не встречался. Не пересекались наши жизненные тропки.

Из странствий по саду вернулся Пацан и набросился на недоеденную ветчину. Мыши при нем уже не было. Быстро расправившись с остатками лакомства, кот сел и требовательно уставился на меня. Как посмотрю, разбаловал его писатель.

Взяв со стола тарелку с копченой рыбой (севрюгой, кажется), я поставил ее перед котом и, перевесившись через подлокотник кресла, долго наблюдал, как он ест. Но в этот раз я думал не о его беззаботной жизни, а том, почему из-под моей руки появился портрет незнакомого человека. Является ли это игрой воображения, растревоженного необъяснимыми событиями вокруг моей личности, или своеобразным предсказанием неизбежной встречи с этим человеком? Нарисовал же я Пацана с мышкой…

Не знаю, прав ли я был в своих предположениях, но в одном уверился твердо — кто-то вел со мной жесткую игру ничем не лучше, чем кот с мышью. И мышью в этой игре был я.

 

Глава 20

Спал я плохо, несмотря на то что перед сном выпил стакан коньяку. Выпил в одиночку, Бескровного будить не стал — пожалел старика. И напрасно, потому что среди ночи он проснулся, включил в холле телевизор на полную громкость, а затем принялся возбужденно бродить по дому. Звукоизоляция в особняке прекрасная, но я спал с открытыми окнами, к тому же Валентин Сергеевич, пару раз зайдя ко мне, но не решившись разбудить, оставил двери открытыми, так что я слышал сквозь сон и бормотание телевизора, и шаги писателя по дому. Но просыпаться принципиально не хотел — возбужденному мозгу был крайне необходим отдых, иначе точно стану параноиком. И без того симптомы налицо.

Под утро, когда писатель утихомирился, приглушил звук телевизора и, очевидно, прикорнул в кресле, ко мне пришел кот. Нагулявшись за ночь, он устроился в ногах поверх одеяла, и только тогда я наконец по-настоящему заснул. Говорят, кошки хорошо снимают нервное возбуждение.

Проснулся я от щебета птиц. Не скажу, что хорошо выспался, но и не чувствовал себя разбитым, как накануне. Кот ушел на утреннюю охоту, лишний раз подтвердив, что все представители его породы гуляют, где и когда вздумается, и живут сами по себе. Хотел бы и я так…

Умываясь, я неожиданно обнаружил в волосах седину. Вот вам и пожалуйста — передряги последних дней. Не думал, что мои переживания могут так сильно отразиться на метаболизме. В моем-то возрасте…

Внимательно рассмотрев себя в зеркале, я, в дополнение к седине, заметил тоненькую морщину на лбу. А вот это уже не лезло ни в какие ворота. Слышал, что от нервных стрессов люди за ночь седеют, но чтобы появлялись морщины…

Одевшись, я спустился в холл отнюдь не в радужном настроении. Несмотря на открытые двери, в холле было накурено так, что дым сизым облаком висел в воздухе. Хоть топор вешай. Валентин Сергеевич сидел на диване, сумрачно смотрел телевизор и курил как паровоз, одну сигарету за другой, На столике стояла начатая бутылка коньяку, пустая рюмка и большая пепельница, полная окурков. Лицо у писателя было хмурым, осунувшимся, обычно опрятная борода всклокочена.

— Доброе утро, — сказал я.

— Что? — Бескровный вздрогнул, будто его разбудили посреди тревожного сна. — Ах, это вы… Здравствуйте, Артем. Кому утро доброе, а кому… — Он махнул рукой.

— Меньше пить надо, тогда похмелье не такое тяжелое.

— При чем здесь пить? Я всю ночь на ногах и почти не пил. Рюмку только.

— Я и вижу… Из этой бутылки. Давайте окна открою, а то накурили, дышать нечем.

— Открывайте, — равнодушно пожал плечами Бескровный. — Похмелье у меня не от спиртного, а от новостей. Вы смотрели вчера телевизор?

— Смотрел, — сказал я, распахивая окна. Сквозняк в мгновение ока вымел клубы табачного дыма. — В очередной раз имел сомнительное удовольствие созерцать полную беспомощность российского правительства.

— При чем туг российское… — начал Валентин Сергеевич и, запнувшись, недоуменно посмотрел на меня.

Я ответил ему таким же взглядом.

— Так вы ничего не знаете… — протянул он. — Правильно, я ведь смотрел прямые репортажи с места событий…

— Каких еще событий? Неужели купол пытаются атаковать вооруженные силы?

— Да, — очень серьёзно сказал он, и губы у него задрожали. — И все из-за того, что за последние сутки на Земле появилось около двадцати таких куполов, как наш. Четыре в Европе, одиннадцать в Азии, два в Африке, три в Соединенных Штатах Америки… В Южной Америке уж и не помню сколько. Все купола образуются вокруг населенных пунктов с электростанциями, как здесь у нас.

— Вот, значит, как… — Я опустился на стул. — Значит, это не единичный эксперимент, а полномасштабное вторжение…

— Три часа назад состоялось экстренное заседание Совета Безопасности ООН.

— И что там решили?

— Версия о нашествии признана самой правдоподобной, но, пока нет аргументированных фактов, принято решение воздержаться от военных акций и ограничиться наблюдением.

— Ну, понятно… — Я был воплощением сарказма. — Чем Совет Безопасности ООН лучше российского правительства? Тактика затяжек и проволочек всегда была ярчайшим показателем деятельности как одних, так и других.

— Слушайте, Артем, — взорвался Валентин Сергеевич, — вы мне надоели со своими узколобыми политическими сентенциями! Вам бы все ядерными ракетами бомбить, как американцам!

— Что?! — обомлел я. — Американцы…

— Да, американцы! — выпалил он. — Плевать они хотели на решение Совета Безопасности! Они оставили за собой право нанести превентивный ядерный удар по одному из куполов. Причем фарисеи выбрали купол не на своей территории, а на территории Ирана! И напрасно вы надеетесь на мягкотелость командования российских вооруженных сил. Наше командование ничем не лучше американского. Сегодня утром я наблюдал, как на куполе, на высоте около километра, рвутся снаряды. Купол выдерживает, но вы представляете, что будет, если по нему ударят баллистической ракетой с ядерной боеголовкой?! И это непременно произойдет сегодня, завтра, через неделю, но НЕПРЕМЕННО, потому что уже сейчас силовым структурам ясно — обыкновенные снаряды купол не пробивают!

Я внимательно посмотрел на Бескровного. Он сидел серый, мрачный, не выспавшийся, левая рука с зажженной сигаретой мелко дрожала.

— Боитесь? — спросил я.

— Да, — ответил он. — А вы?

— Тоже боюсь. Но не за себя. С теми, кто под куполом, ничего не случится. Это будет конец человечеству. После первых ядерных ударов, которые не принесут ощутимых результатов, последует массированная ядерная атака, и все, кто вне куполов, будут обречены. А те, кто останется в куполах, — это уже другое человечество, если его так можно назвать.

— Откуда у вас сведения, что купол выдержит ядерный удар? — Бескровный недоверчиво сверлил меня взглядом.

— Пока вы вчера, будучи пьяным, храпели на диване, здесь побывал Ремишевский. Помните, я вам о нем рассказывал? По его словам, куполу не страшна ядерная атака и, как я думаю, ядерная зима при его высоте около пятидесяти километров.

— М-да… — неопределенно протянул Бескровный, глубоко затянулся сигаретой, обжег пальцы и загасил окурок в пепельнице. — Значит, такие дела…

Он посидел немного в задумчивости и вдруг участливо спросил:

— Послушайте, Артем, вы завтракать хотите? Я передернул плечами. Ничего мне не хотелось.

— А я хочу, — сказал он. — Сейчас на двоих приготовлю, вы не против?

— Делайте что угодно.

Он встал, выключил телевизор и вышел на кухню, а я остался сидеть, бездумно уставившись в погасший экран.

«Значит, такие дела…» — крутились в голове слова Бескровного. Привычный мир рушился в одночасье. Нельзя сказать, что он мне нравился, но я в нем родился; жил и не чувствовал отторжения, как в этом розовом раю. Слово «родина» для меня всегда было пустым звуком (из-за чего, в частности, и был отчислен из спецшколы, не пройдя тест на толерантность к коллегам), но сейчас, осознавая, что старый мир человечества кардинально меняется, я почувствовал, как щемит сердце. Не помню, кто сказал: «Где тепло — там й родина», но раньше я этого тепла не ощущал. Однако сейчас мне было холодно. Настолько холодно, что бил озноб.

В этот раз Валентин Сергеевич не роскошествовал, а приготовил легкий завтрак — гренки с сыром, овощной салат, кофе. Кофе был очень горячим, и я, взяв ледяными руками чашку, прихлебывая и обжигаясь, выпил до дна. Кофе ли, а может быть, то, что он был горячим, подействовало, и ледяная пустота в душе отступила.

— По рюмочке? — предложил Бескровный, участливо заглядывал мне в глаза.

— Давайте…

Мы выпили, и общепризнанное лекарство от душевных мук окончательно отодвинуло дискомфорт в душе на задворки сознания. Но больше я пить не стал.

— Не думал, — признался Бескровный, старательно отводя взгляд в сторону, — что боюсь смерти. После похорон жены относился к этому философски — чему быть, того не миновать. Но одно дело — наблюдать за смертью со стороны, и совсем другое — прочувствовать на собственной шкуре. Много, ох много в нас от животного…

Я покачал головой.

— Вы забыли сентенции Сэра Лиса. Животное не воспринимает время, жизнь и смерть, хотя и постоянно с ними сталкивается.

— Категорически не согласен. Слышали такой термин: загнанное животное? Не лошадь, загнанная седоком до смерти, а волк, загнанный в угол. По-вашему, он не чувствует приближение смерти? Не готов драться за жизнь? Страх насильственной смерти — основа выживаемости вида.

Мне ничего другого не оставалось, как развести руками.

Валентин Сергеевич пригубил кофе, закурил.

— Будете еще? — кивнул на бутылку.

— Нет.

Он с сожалением посмотрел на пустую рюмку, но тоже пить не стал.

— Просьба у меня к вам, — глухо попросил он, снова отводя взгляд в сторону, — отвезите меня на кладбище…

— Да бог с вами, Валентин Сергеевич, о чем это вы? Он недоуменно посмотрел на меня, затем невесело

улыбнулся.

— Не в том смысле, — уточнил он. — Жену проведать хочу.

— Ах вот вы о чем! Конечно. Прямо сейчас?

— Если можно.

— До Судного дня я совершенно свободен, — горько пошутил я.

Но выехать сразу нам не удалось. Стоило вывести «Жигули» из гаража, как машина остановилась и на дисплее зажглась надпись: «Необходимо пятнадцать минут для подзарядки». Я вылез из машины и зашел на кухню, где Валентин Сергеевич укладывал в большой полиэтиленовый пакет провизию.

— Минут пятнадцать придется подождать.

— А в чем дело?

— Машина подзаряжается… Это вы запроектировали под особняком гараж?

— Да, — с гордостью сказал Валентин Сергеевич. — И попросил машину туда загнать. Вам гараж понравился?

— Чрезвычайно, — съязвил я. — Теперь, по вашей милости, ждем-с. Машину надо на солнце оставлять, чтобы она подзаряжалась.

— Я хотел как лучше, — обиженно пробормотал он. — Чтобы никто не угнал ночью.

— Кто? — Что — кто?

— Кто в этом мире может угнать машину?

— Гм… — окончательно стушевался Бескровный. — Действительно не подумал… Откуда мне было знать, что она работает от солнечной энергии?

— Валентин Сергеевич, я же вам рассказывал…

— Валентин Сергеевич, Валентин Сергеевич… Ну, я — Валентин Сергеевич! У меня что, семь пядей во лбу мелочи помнить, когда такое вокруг творится? К тому же я проектировал особняк в шутку…

Я только крякнул с досады, махнул рукой и направился к выходу.

— Кота покормите, пожалуйста! — попросил он. — Неизвестно, когда вернемся, а он голодный будет.

— Чем?

— Вот, блюдечко возьмите.

Я вернулся, взял блюдце. На нем горкой высилась остро пахнущая студенистая масса коричневого цвета.

— Вы уверены, что он будет это есть? — с сомнением спросил я. — Может, лучше гриль?

— Это по моему собственному рецепту! — гордо заявил Валентин Сергеевич. — Все утро ингредиенты подбирал — лучше всякого «Whiskas» должно получиться.

— Ну, ежели по собственному рецепту… — уважительно покивал я. — А вы сами пробовали?

— Артем, не морочьте мне голову! Идите, кормите кота. За уши не оттянете.

Я вышел к бассейну, поставил блюдечко на плиты и позвал, как меня учил Бескровный, «по-человечески»:

— Пацан, кушать! Кот не отозвался.

— Кыс-кыс-кыс! Тот же эффект.

Нагнувшись, я поискал кота на земле, в кустах, затем задрал голову и обследовал цветущие ветви деревьев. Кота нигде не было. То ли прятался, то ли ушел в дальние странствия. Я отошел от особняка чуть Дальше и посмотрел на крышу — любят коты гулять на верхотуре. Кота и там не было, а над особняком гигантской тучей нависала розовая стена. Циклопическое сооружение давило на психику, вызывая атавистический страх клаустрофобии. Век бы мне не видать края нашей маленькой Вселенной…

— Не отзывается? — В дверях особняка показался Валентин Сергеевич, неся два объемистых полиэтиленовых пакета. — Проголодается, придет, — заверил он. — Поехали, пятнадцать минут прошло.

— Поехали, — кивнул я.

— Двери бы закрыть надо, — озабоченно сказал Бескровный, — но «строители» ключей не оставили…

— Валентин Сергеевич!.. — укоризненно покачал я головой.

— Ах, ну да, какие воры…

От садового товарищества «Заря» не Осталось и следа, за исключением самого сада. Ни одного домика, ни здания правления, ни даже дорог, кроме одной — по краю обрывистого берега к особняку Бескровного. Выбился писатель «в люди», но, по-моему, это его не радовало.

Местность изменилась неузнаваемо. За садом тянулись ухоженные поля, причем будущий урожай созревал чуть ли не на глазах. Если два дня назад мы видели, как сельскохозяйственная «сколопендра» высаживает ростки, то сейчас они превратились в мощные растения, будто прошло минимум два месяца. На одном участке я по широким темно-зеленым листьям узнал «паториче к пиву», росший кустами наподобие капусты, на другом — по белым мясистым стеблям — бакамарсту. На прочих участках были еще какие-то незнакомые растения — оранжевые клубки тонких ползучих стеблей без листьев, грушевидные «тыквы» угольно-черного цвета, голубовато-белесая мелкая травка, сплошным ковром покрывающая землю…

— Вот чем теперь нас будут кормить, — неприязненно процедил я.

— Напрасно встречаете это в штыки, — не согласился Бескровный. — Вы ели когда-нибудь гороховый кисель? А похлебку из чечевицы или пареную репу?

— К чему вы клоните? — не сразу понял я.

— Это была основная растительная пища наших предков, кроме хлеба, разумеется, — сказал он. — С открытием Америки к нам пришли картофель, томаты, кукуруза, подсолнечник, которые вытеснили исконно потребляемые продукты, причем настолько основательно и бесповоротно, что вы нигде не встретите посевов ни репы, ни чечевицы. Да что там посевов — единичных экземпляров не увидите.

— Почему же не увижу? Репу видел, на рынке продавали…

— Желтоватые клубни, чем-то напоминающие картофель, а по вкусу, как кочерыжка капусты?

— Да.

— Это не репа, — усмехнулся Валентин Сергеевич. — Топинамбур, тоже американское растение, родственник подсолнечника. Кстати, от него здорово пучит.

— Все-таки то земные растения, а это… — упрямо гнул я свою линию. — От наших живот пучит, а от этих как бы заворот кишок не случился.

— Перестаньте, право слово! — фыркнул он. — Смотрите, как быстро растут. При такой интенсивности роста урожай можно снимать раз в неделю, если не чаще. Представляете, сколько людей можно прокормить?

— Вы мне еще об удоях расскажите и яйценоскости… — буркнул я и покосился на писателя. Откуда у него такая тяга к сельскому хозяйству? Ах да, с дачи едем, занимался он землей, что-то в этом смыслит…

Но тут мы выехали на очередной пригорок, с которого открывался вид на алюминиевый комбинат, и все мысли о сельском хозяйстве мгновенно испарились. Вместо корпусов завода возвышались странные витые конусы, блестящие на солнце, как елочные игрушки. Однако первое впечатление оказалось обманчивым — когда подъехали ближе, стало понятно, что солнце здесь ни при чем. Его закрыла тучка, а конусы продолжали блистать сами по себе. Мне даже показалось, что блики перепрыгивают с конуса на конус, как солнечные зайчики.

Завораживающее по красоте зрелище.

— Их энергетическая станция… — восхищенно прошептал Бескровный.

Я покосился на него, и очарование чужеродной красоты пропало, уступив место тягостной безысходности. Вспомнилось, что почти такие же конусы рука самопроизвольно рисовала вчера на бумаге. К чему бы такая аналогия? Ясно, не к дождю.

Город практически не изменился. Только стал чище — ни на улицах, ни на тротуарах не было ни соринки, и дома стали наряднее, словно вчера каждый подвергся молниеносному капитальному ремонту. Что ж, пришельцы это умеют, на домике писателя, за ночь превратившемся в особняк, лично убедился. Но почему тогда каждому горожанину не предоставить особняк вместо тесных квартир в многоэтажках?

Я вспомнил, что говорил Ремишевский о форме «спецназовцев», и понял — точно так они отнеслись и к жилью, не стали менять привычный уклад жизни. Это уже потом, когда «новообращенные самаритяне» привыкнут к своему трансформированному сознанию…

Остановившись по просьбе Бескровного у цветочного магазина, я остался в машине, предоставив ему возможность самому выбирать цветы. Отсутствовал он минут пятнадцать. Наконец появился на крыльце с двумя букетами в руках и выглядел растерянным. Остановился и долго переводил взгляде одного букета на другой. Красные гвоздики смотрелись невзрачно рядом с броской красотой бело-фиолетовых причудливых зевов неизвестных цветов другого букета.

Бескровный сделал пару неуверенных шагов к машине, как вдруг его лицо перекосилось, он резко изменил направление, подошел к урне и сунул туда букет с неизвестными цветами.

— Зачем же выбрасывать? — пожурил я его, отъезжая от магазина. — Можно было в магазин вернуть.

— Там орхидей — море… — поморщился он. — Глаза разбегаются.

— Это орхидеи?

— Так написано…

— Но в урну-то зачем?

— Сил не было вернуться. Будь Таня жива, непременно подарил бы. А так… Она гвоздики любила.

Я не стал ничего говорить — есть в душе каждого человека такие воспоминания, которых постороннему лучше не касаться.

Город словно вымер. Пока мы ехали по улицам, увидели всего пару машин, да и прохожие на тротуарах встречались редко. С упразднением торговли должна была высвободиться громадная армия людей — интересно, куда они все подевались? Какую работу «новообращенным самаритянам» нашли пришельцы?

На повороте к кладбищу лас обогнал стопоход. Управляла им женщина, а в салоне сидели трое мужчин.

«Уж не матриархат ли здесь?» — с иронией отметил я.

Не обращая внимания на большой крюк, который делала дорога перед Щегловским косогором, стопоход пошел напрямик по крутому склону, и я позавидовал высокой проходимости машины. Пройти здесь не смог бы даже танк.

— Не понимаю, почему снаружи до сих пор не разобрались, что происходит внутри купола? — сказал Бескровный, глядя, как стопоход лихо взбирается по крутому склону. — Со спутника-шпиона пятак на ладони можно сфотографировать, а такую машину не заметить?

— Плохо слушали, что по телевизору говорили, — сказал я. — Обратили внимание, что солнце словно размытое? Сильная дисперсия света, поэтому четкие снимки получить невозможно.

— Ну ладно стопоход, но не заметить энергостанцию пришельцев… — пожал плечами Бескровный. — Знаете, сколько я теорий о происхождении куполов за ночь наслушался? Десятка два. Самая бредовая — что Земля живая, а купола — своеобразные нарывы на ее теле, появившиеся в результате деятельности человечества. И когда эти гнойники прорвет…

— Не забивайте голову откровенной дурью, — поморщился я.

— Дурь-то дурь, — со вздохом согласился он, — но лучше бы она оказалась правдой, чем то, что есть на самом деле.

Я мельком глянул на Бескровного. Не пойму его что-то. То с восторгом отзывается об обществе «новообращенных самаритян», то сожалеет о его возникновении. Сплошное противоречие, а не человек. Может, таким и положено быть писателю — не примыкать ни к чьему мнению и оставаться независимым в суждениях?

— Приехали, — сказал я, останавливаясь у обочины напротив знакомой оградки.

Мы вышли из машины, Валентин Сергеевич взял с заднего сиденья один из пакетов, раскрыл и начал доставать садовый инвентарь: лейку, небольшую мотыгу с короткой рукояткой, саперную лопату…

Я огляделся. Стопоход стоял у второй опоры высоковольтной электропередачи, и никого в нем не было. Что ж, в конце концов, «новообращенные самаритяне» тоже люди, и нет ничего странного в том, что они приехали проведать могилу своих родственников. А то, что стопоход стоял точно на том же месте, где я несколько дней назад оставлял свои «Жигули», простое совпадение. Хватит выискивать во всем скрытый смысл — чтобы обнаружить черную кошку в темной комнате, надо вначале ее туда запустить.

— Принесите, пожалуйста, из багажника канистру с водой, — попросил Валентин Сергеевич, раздеваясь и развешивая одежду на оградке.

Я открыл багажник, достал канистру, отнес к оградке.

— Помочь?

— Нет, — категорически отказался он. — Это мое дело.

— Валентин Сергеевич, а зачем разделись? Чтобы не испачкаться? В особняке такой гардероб — чего одежду жалеть?

— При чем тут гардероб? — Он поднял голову, прищурившись посмотрел на небо. — Полезно на солнышке позагорать, редко в последнее время удается.

— Теперь времени будет предостаточно, — заметил я.

— М-да… — неопределенно протянул Бескровный и перевел взгляд на стелу. — Жаль, Таня, — глухо проговорил он, — не дожила ты до сегодняшнего дня. Молодой бы стала, здоровой и меня на семьсот лет пережила бы…

Я тактично отступил в сторону. Не следует вмешиваться в разговоры живых с мертвыми.

За спиной, дробно топоча, пронесся стопоход. Что-то не похоже на проведывание усопших родственников — только приехали и сразу обратно.

На переднем сиденье — двое мужчин, на заднем — две женщины. Стопоход был тот же, но люди… Люди были другие и по-другому одеты — фотографическая память меня никогда не подводила. Была все-таки черная кошка в темной комнате.

— Пойду-ка прогуляюсь, — сказал я Бескровному.

— Да, конечно. Я долго буду возиться.

Место, которое посетили «новообращенные», я определил быстро — им оказалось памятное надгробие бизнесмену Мамонту Марку Мироновичу с жабообразным золоченым орлом на гранитной глыбе. Весенняя фиалка уже отцвела, но здесь запах по-прежнему ощущался. Здесь и только здесь. Больше никаких следов «новообращенные» не оставили, но мне было достаточно и этого.

Что они здесь делали? Почему приехали одни, а уехали другие? Я побродил вокруг памятника, потрогал монументальную глыбу. Обычный гранит, шероховатый, нагретый солнцем. Золоченый орел с короткой толстой шеей недобро нацелился на мою руку, будто собираясь клюнуть, И тогда я вспомнил, что в прошлый раз видел у памятника парня, который затем куда-то исчез.

Я еще раз внимательно обследовал захоронение, но ничего необычного не обнаружил. Кроме самого факта его существования на месте захоронения моих родителей. Понаблюдать бы за ним из какого-нибудь укромного уголка…

Что-то еще здесь было не так, чем-то место отличалось от того, каким оно было в прошлый раз. Я прикрыл глаза, восстановил в памяти недавнее посещение кладбища и понял, в чем заключается отличие. Пропал настырный треск высоковольтных проводов — но как раз в его исчезновении ничего неординарного не было. Обесточили пришельцы линию, прекратив подачу электроэнергии за пределы купола.

Переведя взгляд на опору высоковольтной электропередачи, я вдруг понял, что надо делать. Не совсем просто будет, но все же лучше, чем устраивать засаду между надгробиями.

Когда я возвратился, Валентин Сергеевич уже оделся и сидел за накрытым столиком возле могилы жены. Цветник был прополот, полит водой, слева на постаменте лежали гвоздики.

— Не нашли? — спросил он.

— Что?

— В прошлый раз вы могилу родственников искали.

— Н-нет, — не сразу ответил я. Стыдно было признаться, что о могиле родителей я сейчас не думал.

Но Бескровный не заметил моего замешательства.

— В следующий раз привезу орхидеи в горшочке, посажу. Были в магазине.

— Думаете, приживутся?

— Не знаю. Но некоторое время поживут. Он встал.

— Давайте помянем.

Валентин Сергеевич налил в рюмки коньяку, жестом пригласил к столику. На блюдцах были разложены бутерброды с икрой, салями, швейцарским сыром, стояла открытая баночка с маринованными грибами. Разительное отличие от поминок пятидневной давности.

Я глянул на писателя, и мне на мгновение показалось, что, собственно, ради выпивки он сюда и приехал — в особняке я непременно бы отказался, а тут не смогу. Но я сразу же отмел это предположение. Даже если и так, оно вторично. Когда человеку тяжело, он обращается к самым близким людям. А самый близкий для Бескровного человек лежал здесь.

— Помянем, — сказал я и протянул руку к рюмке.

 

Глава 21

На обратном пути я остановился у универмага и зашел в него. Людей в магазине не было, и он напоминал собой большой склад с полками, заваленными товаром. Аскетизм «новообращенных самаритян» выходил за рамки моего понимания.

В отделе кожгалантереи я взял большую кожаную сумку, а затем пошел по отделам фото-, радио- и электронной аппаратуры. Потратил около часа, набил полную сумку, причем, как учили в спецшколе, половина приборов была мне не нужна. Если за мной наблюдали, пусть поломают голову, зачем все это.

И я не ошибся, за мной действительно наблюдали. Когда укладывал в сумку пентоп и два радиотелефона, ко мне подошла симпатичная девушка в скромном голубом платье.

— Добрый день, — сказала она. — Вам помочь?

— Спасибо, сам справлюсь, — буркнул я, бросив на нее мимолетный взгляд.

Молоденькая, хрупкая, с простенькой прической, без косметики на лице, девушка производила приятное впечатление. Не хотелось верить, что она имеет отношение к спецслужбе Ремишёвского. Будем надеяться — обыкновенный администратор, если уж профессию продавцов упразднили.

Девушка замялась, затем спросила:

— Можно задать вопрос?

— Рискните, — пожал я плечами, читая инструкцию к цифровой видеокамере.

— Почему вы нас сторонитесь? Мы вам чем-то неприятны?

Вопрос был, как говорится, не в бровь, а в глаз. Каким-то образом «новообращенные» безошибочно определяли, что мы с Бескровным изгои в их среде. Умели читать мысли, что ли?

Я помедлил с ответом, закрыл инструкцию и только после этого повернулся. Глаза у девушки были красивые, лучистые. Притягательные. Но где-то в глубине глаз таилось сострадание. Как у Моны Лизы.

— Лично вы мне глубоко симпатичны, — произнес я ровным голосом.

— Вот и хорошо, — улыбнулась она. — Тогда, может быть, вы покончите со своим затворничеством?

— Это каким же образом?

— Вы не согласились бы поработать здесь?

— Зачем? — вскинул я брови.

— Я вижу, вы хорошо разбираетесь в электронной аппаратуре, — сказала она. — Универмагу нужен администратор, который помогал бы людям выбрать нужный товар. Например, модификаций той же цифровой видеокамеры насчитывается около двадцати: стационарные, переносные, для подводных съемок, мини-камеры… Вы будете рекомендовать клиентам аппаратуру для их конкретных целей.

— Вы меня не поняли, — поморщился я. Я спросил: зачем я должен работать?

— Как — зачем? — искренне удивилась она. — А как можно не работать? Деятельность человека — основа его существования. Смысл жизни.

Не знаю, что за мораль привили пришельцы «новообращенным самаритянам», но стержнем в ней, похоже, на генетическом уровне являлась неукоснительная обязанность работать. Работать, как дышать, — я видел это в глазах и у Толика Вахрушева, и у Нюры, и даже у Верунчика с Афонёй.

— Скажите, я похож на дебила? — напрямую спросил я.

— Зачем вы так… — стушевалась она.

— А затем, что дебил не замечает разницы между собой и нормальным человеком и искренне радуется, когда его хвалят и гладят по голове. Но есть еще одна категория людей между дебилом и нормальным человеком — умственно отсталые. Вот они понимают свою ущербность, и им очень не нравится, когда на них смотрят с участием и пытаются погладить по голове.

— Вы все трактуете неправильно, — категорически не согласилась она. — Ваш комплекс неполноценности зиждется на ложных предпосылках. Я здесь работаю администратором и предлагаю вам такую же должность. Так чем я лучше вас или вы хуже меня? — Да?

Я посмотрел ей в глаза, и она их не отвела. Очень красивые у нее были глаза, серые, бездонные — в них хотелось утонуть.

— Тогда скажите, как вы ко мне относитесь?

— К вам? Обыкновенно, как и к любому другому человеку.

Ни тени фальши не было ни в ее словах, ни в ее глазах.

— А как к мужчине?

И вот тогда что-то дрогнуло в глубине ее глаз. Она покраснела и отвела взгляд.

— А это здесь при чем?.. — тихо спросила она.

Сердце у меня ухнуло в бездонную пустоту, и на душе стало безмерно тоскливо. В ее глазах я прочитал то, что буду теперь постоянно видеть в глазах всех женщин «новообращенных». Даже Нюра, некогда мечтавшая выйти за меня замуж, в «новообращенной» ипостаси никогда не посмотрит на меня как на нормального мужчину.

— При том, девочка… — тяжело вздохнул я и направился к выходу.

Никогда раньше не задумывался над смыслом жизни — есть ли он, нет ли, и в чем заключается лично мой. Но сейчас я почувствовал себя так, будто его утратил.

Пока я подбирал аппаратуру, Бескровный времени даром не терял. Побывав в универмаге, Валентин Сергеевич облачился в охотничью безрукавку с многочисленными кармашками, надел защитного цвета панаму и теперь утрамбовывал в багажник «Жигулей» большой оранжевый тюк.

— Что это? — сумрачно поинтересовался я.

— Надувная лодка… — кряхтя, выдавил Бескровный.

— Зачем?

— О! Вы не знаете, какой я заядлый рыбак! Такая лодка — мечта моей жизни! Только с надувной лодки можно хорошую щуку взять… А какие я спиннинги приобрел, какие блесны! Про запас по пять штук на все случаи жизни.

Да, это по-нашенски. Если что-то брать, то обязательно про запас. Не внедри пришельцы в сознание «новообращенных» аскетизм, все полки в универмаге опустели бы в мгновение ока. Причем без давки и драк не обошлось бы.

— У вас же катер есть… — попытался я пристыдить его. Я и в нормальное время не принимал вещизм.

— Какой еще катер?

— На даче у причала стоит. Вы же сами, наверное, при проектировании поместья заказали.

— Не путайте меня с Хемингуэем! — с апломбом заявил писатель. — Это морская рыбалка с катера хороша, а на щуку нужно ходить на резиновой лодке.

— А как насчет запрета рыбной ловли? — продолжал я. Будто бес в меня вселился нотации читать или заразился высокой моралью от прелестной «новообращенной самаритяночки» в универмаге. — Весна, нерест сейчас…

Бескровный прекратил трамбовать лодку и настороженно посмотрел на меня. Но спросил чисто по-нашенски:

— Вы думаете, рыбнадзор сохранился? Я тяжело вздохнул.

— Вряд ли… Скорее всего, упразднена и милиция. — Тут я вспомнил гибэдэдэшника на околице города и взял свои слова обратно. — Разве что одного милиционера, и то исключительно ради нас, оставили. У них ведь все на сознательности, честности базируется.

— Тогда не морочьте мне голову! — отрезал Бескровный. — К совести он моей взывает… Когда все совестливые, должен быть хоть один бессовестный.

И именно в этот момент мое сознание обдало морозным холодом. Тело охватила слабость, ноги стали ватными. Я поставил сумку на асфальт и присел на ступеньки.

Бескровный наконец-таки запихнул тюк с резиновой лодкой в багажник и захлопнул крышку.

— Валентин Сергеевич, — тихо сказал я, — о чем мы с вами спорим? Бред какой-то… Мир катится в тартарары, а мы судачим о рыбной ловле, о рыбнадзоре…

Лицо писателя посуровело, он исподлобья посмотрел на меня.

— Это какой мир вы имеете в виду? — жестко спросил он. — Наш, конкретный, в котором мы с вами жили? А его уже нет — мы с вами живем совершенно в другом Холмовске, и возврата к прошлому не будет. Или вы имеете в виду мир за пределами купола? А что вы, лично, можете сделать, чтобы предотвратить ядерную катастрофу? Что?! Вы уж, Артем, извините, но я скажу как рядовой обыватель, в свое время переживший истерию преддверия атомной войны во время Карибского кризиса. Вы что, думаете, тогда все бросали свои дела и прятались по бомбоубежищам? Ничего подобного — продолжали жить, работать, рожать детей, потому что НИЧТО ОТ НАС НЕ ЗАВИСИТ! Не мы будем решать, нажимать или нет кнопку «Пуск». И поэтому я хочу просто жить и наслаждаться жизнью. Сколько бы ее ни осталось.

Он как-то неуверенно, почти заискивающе улыбнулся, лицо его разгладилось.

— Относитесь к жизни проще, — сказал он, — не надо быть фаталистом. Жизнь у нас одна… Поехали.

Я встал, поднял сумку.

— Поехали.

Прав был Бескровный, ничего от нас не зависело. Хоть головой о стену купола бейся, ничего не изменишь. Но становиться на позицию обывателя — будь что будет — я не собирался. Не могу предотвратить вторжение, не в моих силах отменить начало ядерного конфликта, но выяснить, кто такие пришельцы и какие цели они преследуют, обязан. В конце концов, я человек, а не безропотное животное, и совесть у меня есть. И душа болит.

На даче нас встречал Пацан. Урчанием и требовательным мявом.

— Чего разорался? — добродушно пророкотал Валентин Сергеевич, выбираясь из машины. — Никто, родной, бросать тебя на произвол судьбы не собирался.

Кот, задравши хвост, крутился у его ног. Я прошел к бассейну и увидел у столика блюдце с нетронутым самодельным «Whiskas».

— Пацан, кушать! — позвал я.

Кот черной стрелой метнулся ко мне, понюхал блюдце и опять разразился мявом. — Так кого за уши надо таскать? — спросил я Бескровного.

— М-да… — разочарованно протянул Валентин Сергеевич. — Кошачий кулинар из меня не ахти какой. Идем, котяра, на кухню, гриль тебе приготовлю.

И он ушел в сопровождении Пацана, не перестающего жалобно мяукать.

Я отвел машину к парапету, чтобы она весь день стояла под солнцем, взял с заднего сиденья сумку и спустился в гараж. Здесь, в слесарной мастерской, разложил на верстаке аппаратуру, включил паяльник и занялся делом.

Приблизительно через час в мастерскую заглянул Бескровный.

— Вот вы где! А я обыскался. Чем занимаетесь?

— Наслаждаюсь жизнью, — съязвил я.

— Да бросьте вы дуться, — примирительно сказал они присел на верстак. — Я что, не прав? Против кого вы собираетесь бороться? Вы пришельцев воочию видели? Ну ладно, одного полупришельца с обрыва в реку сбросили, а где остальные? В кого из автомата палить? Да и автомата у вас нет…

Не отвечая и не поднимая головы, я продолжал впаивать микросхему в радиотелефон.

— Один в поле не воин, — назидательно изрек он, покачивая ногой.

— А вы на что? — все-таки не выдержал я. — Вы — второй. Или умываете руки?

Валентин Сергеевич глубоко вздохнул, помолчал.

— Нет, — наконец сказал он. — Я воевать не буду. Мне этот мир нравится гораздо больше, чем тот, что остался за стеной Купола.

— Ка-анешно, — процедил я. — Здесь особняк с садом в несколько гектаров, дармовая жратва, халявный коньяк, а там — нищета. Будь все это у вас там — сейчас бы зубами скрежетали и с голыми руками на пришельцев бросались.

— Ошибаетесь. — Бескровный перестал качать ногой и покачал головой. — Во-первых, в том мире у меня никогда ничего не было бы, потому что большие деньги делаются на крови и подлости, и альтернативы этому нет. А я для такого чересчур порядочный человек. Даже случись обыкновенная война, никогда не пошел бы воевать, не взял бы в руки оружие, потому что воевать за современную Россию — это все равно что участвовать в криминальной разборке за чужую личную власть.

— Все? — спросил я после некоторого молчания.

— Все.

— А во-вторых?

— Что — во-вторых?

— Вы сказали — во-первых, значит, должно быть и во-вторых.

— Ах да. Во-вторых… Я говорил о своей порядочности, но моя порядочность, по сравнению с порядочностью людей под куполом, ничто. И я им в этом чрезвычайно завидую. И радуюсь, что такое возможно, а то я к концу жизни окончательно разуверился в человечестве.

— Выходит, вы видите в нашествии одни плюсы?

— Да. И наиглавнейшим плюсом считаю то, что люди под куполом руководствуются исключительно моральными, а не материальными критериями жизни. А если приплюсовать к этому интеллект и продолжительность жизни в восемьсот лет, то только это перевесит все возможные минусы.

— А вы уверены, что модификация сознания — это навсегда? Сегодня они такие — высокоморально устойчивые, а завтра, глядишь, похмелье наступит.

— Это ж почему, позвольте спросить? В честь чего, как вы говорите, «похмелье» наступит? Не надо высасывать выводы из пальца.

Тогда я впервые оторвался от паяльника и посмотрел на Бескровного.

— Эти выводы не высосаны из пальца, — возразил я тихо. — Это факты истории. В шестидесятые годы в сознание советских людей активно вдалбливался так называемый «Моральный кодекс строителя коммунизма». После распада СССР носители этого самого кодекса такую мафию организовали — весь мир содрогнулся.

— Эх-хэ-хэ… — усмехнулся Валентин Сергеевич. — С вами бесполезно спорить — ваше сознание воспитано на передовицах современной прессы, когда из контекста берется одна фраза и со всех сторон поливается дерьмом. Не так все было… Но — не будем спорить, все равно каждый останется при своем мнении. Давайте перейдем на материальную основу.

— Что вы имеете в виду?

— Обедать будете? — неожиданно спросил он. — Я такой борщ сварил, пальчики оближете.

От резкой смены темы разговора я на мгновение потерял контроль над работой и теперь не мог сообразить, какой контакт надо пропаивать.

— Пальчики оближете… — пробормотал я, восстанавливая в голове ход операций. — Ага, это вот так… — Я поднял голову и насмешливо посмотрел на Бескровного. — Значит, говорите, пальчики оближу? А может, «за уши не оттянете»?

— Что? — удивился он, но тут же понял и рассмеялся. — Нет, в этот раз пробовал. Борщ отменный. Так как, идем обедать?

Я прикинул оставшийся объем пайки и отрицательно покачал головой.

— Через полчасика, не раньше…

— Хорошо. Через полчаса накрываю в саду. Не опаздывайте, борщ остынет.

Бескровный слез с верстака и вышел, а я продолжил работу..

Закончил, как и предполагал, через полчаса. Что-что, а чувство времени у меня идеальное — всегда могу предсказать, сколько времени, вплоть до минуты, займет то или иное дело.

Сложив переделанную аппаратуру в сумку, я вышел из гаража и снова поставил сумку на заднее сиденье машины. Затем посмотрел на небо. Ни облачка, и это хорошо — машина должна основательно подзарядиться, поскольку ночью предстояла работа.

В саду Валентин Сергеевич накрывал на стол. Он переоделся в джинсовый костюм, но поверх куртки надел охотничью безрукавку и по-прежнему щеголял в защитного цвета панаме.

— Вы точны, как часы, бомбист Новиков, — произнес он с улыбкой.

— При чем здесь бомбист?

— А вы разве не взрывной механизм монтировали? Воевать вроде бы собираетесь…

— Вот что, Валентин Сергеевич, — натянуто возразил я, — шуток на подобные темы я не понимаю и не принимаю. Это ваше дело, как вы намереваетесь жить в этом мире. Но с данной минуты в мои дела прошу нос не совать! Прищемлю.

Бескровный вздрогнул, как от пощечины.

— Извините, не думал, что вы принимаете все так близко к сердцу, — растерянно сказал он… — Честное слово, не хотел обидеть. Глупо получилось… Садитесь, будем обедать.

— Сейчас, — буркнул я. — Схожу умоюсь.

Поднявшись на второй этаж, я зашел в ванную комнату, разделся и принял контрастный душ. Не ожидал от себя столь экспрессивной пикировки с Бескровным, и душ был лучшим средством успокоить нервы. Не стоило нам ссориться, одни мы такие в розовом мире. Анахронизмы. Какие бы ни были у нас характеры и убеждения, нам следовало держаться друг друга, ибо в обществе «новообращенных самаритян» совсем тошно. Лишний раз сегодня убедился, беседуя с администраторшей универмага.

Когда минут через пятнадцать я спустился вниз и вышел в сад, Валентин Сергеевич сидел за столом мрачнее тучи и курил.

— Что же вы так долго? — упрекнул он. — Остыло все. Я подошел и молча сел.

— Извините, если брякнул что-то не… — начал он, но я его оборвал.

— Все, тема закрыта. Давайте, как сами предлагали, о чем-нибудь материальном.

— О чем?

— Например, о борще.

— О борще так о борще, — повеселел Бескровный и открыл супницу. — А он еще не совсем остыл! — обрадовался Валентин Сергеевич. — Вам один половник, два?

— Полтора.

— И сметаны… — Он добавил в борщ сметану. — Пробуйте.

Я попробовал. Не знаю, сам ли писатель борщ готовил или автоматическая кухня, но борщ получился вкусный.

— Ну и как?

— Отлично.

— А если отлично, то под борщ полагается водочка. Как вы на это смотрите?

Он взялся за запотевший хрустальный штоф.

— Откуда у вас эта бутыль? — с усмешкой спросил я, уходя от прямого ответа. В преддверии ночной работы пить не следовало, но и отказываться напрямую после ссоры не годилось.

— Где взял, где взял… В магазине, — ухмыльнулся он. — Раньше не мог себе коллекционную водку позволить — очень дорогая, а сейчас, кроме нас, ее здесь никто не потребляет. Так как? — Он заискивающе глянул мне в глаза. — Мировую?

— Разве что мировую… — вздохнул я.

Мы выпили, закусили, Валентин Сергеевич предложил еще, но теперь я твердо отказался. Бескровный тоже пить не стал, правда, с превеликим сожалением.

Несколько минут мы ели молча, затем Валентин Сергеевич предложил:

— Артем, а как вы смотрите насчет рыбалки? Поедем на вечернюю зорьку… Красота…

— Так терка у рыбы сейчас, клева не будет.

— Много вы знаете. Будет.

— Вы что, сетью ловить собираетесь?

— Упаси боже! — оскорбленно замахал он руками. — Какие сети? Я похож на браконьера? Рыбалка для меня удовольствие, а не средство существования.

— Так какой же клев на удочку? Рыба сейчас ничего не ест.

— А мы спиннингом будем щуку ловить. Хищная рыба и в период терки берет. Реже, конечно, но бывает. Вы ловили когда-нибудь спиннингом?

— Я и на удочку не ловил.

— Да? — несказанно удивился Бескровный. — Тогда непременно надо съездить, я вас научу. Увлекательнейшее занятие!

Я хотел отказаться, но вдруг сообразил, что, уехав на катере подальше, можно проверить работу переделанной аппаратуры. Весьма удобно и ни у кого не вызовет подозрений, если за нами наблюдают.

— Уговорили, — кивнул я. — Поедем, но вечером вернемся.

— Тогда еще по единой? — прищурившись, предложил он, приподнимая хрустальный штоф. — За рыбалку?

Я расхохотался и замотал головой.

— Вы неисправимы…

 

Глава 22

Пока Бескровный перетаскивал снаряжение на катер, я тоже занялся делом. Забрал из машины сумку, поднялся на второй этаж в свою комнату, выставил на стол переделанный пентоп, подсоединил к сети и включил. Мощность пентопа не шла ни в какое сравнение со стоявшим на столе компьютером — на компьютере и скорость приема намного выше, и картинка четче, — но от его использования я отказался еще в универмаге, когда обдумывал операцию. В компьютер можно влезть через Интернет, однако отключать его от всемирной компьютерной сети я не хотел. Ни к чему лишние подозрения, если Ремишевский со своей командой вздумают проверить, что хранится в памяти компьютера.

Включив видеокамеру, я на месте проверил связь. Изображение на пентопе получалось дерганым, будто покадровым, но лучшего и не следовало ожидать. Маломощная техника. Теперь предстояла проверка связи на расстоянии. Отсюда до кладбища по прямой километров тридцать — по реке вряд ли мы столько пройдем, но даже по трем километрам можно судить о качестве связи.

Когда я спустился по лестнице к причалу, Валентин Сергеевич сидел на корме катера и обмахивался панамой. Безрукавка, куртка, рубашка были расстегнуты, волосы на голове слиплись от пота.

— Ух… — выдохнул он при виде меня. — Тяжела лодка… Надеялся, поможете нести, но вас дождешься…

Я спрыгнул в катер, нагнулся над тюком с резиновой лодкой, поднял. Килограммов пятнадцать, не больше.

— Валентин Сергеевич, — серьезно сказал я, окинув взглядом мокрого как мышь писателя, — вам бы поберечься надо. Сердечко у вас пошаливает.

— Предлагаете трансплантацию? — делано улыбнулся он.

— Нет. Пить меньше, не курить.

— Зачем тогда жить? — Он насмешливо посмотрел на меня, вынул из карманчика безрукавки сигареты и закурил. — Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно… Что недопил, недокурил, недолюбил.

— Ну-ну, — только и сказал я. Похоже, пока я возился с пентопом, Бескровный основательно принял из хрустального штофа. И, несомненно, прихватил с собой. — Вы все взяли? — спросил Я.

— Все. Поехали. Не понял, вы меня в качестве извозчика наняли?

— А как же! — не преминул поддеть он. — В машинах разбираетесь, значит, и катер сможете завести. А я пока снасти соберу себе и вам.

Он достал из чехла, разборное удилище и стал составлять сегменты.

— Однако вы и жук… — иронически покрутил я головой.

Управлять катером оказалось не сложнее, чем машиной, только принцип движения был совсем иной, чем у обычного суденышка. Он бесшумно двигался в нескольких сантиметрах над рекой, как экранолет, но следов на воде за ним не оставалось. Только при большой скорости появлялась легкая рябь от турбулентных потоков воздуха.

— Ищите затоку, где много камышей и кувшинок. Самое щучье место, любит она из засады нападать, — подсказал Бескровный.

Пользуясь тем, что он был занят рыболовными снастями, я повел катер посередине реки, не обращая внимания на затоки с камышами и кувшинками и стараясь как можно дальше отъехать от особняка. Я-то отправился не на рыбную ловлю.

— Э-э! — наконец спохватился Бескровный. — Куда вы меня, такую молодую, везете? Так мы до моста доберемся, а какая возле города рыбалка? Глушите двигатель, во-он подходящая затока..

Я приглушил двигатель и на малой скорости направил катер к берегу. Спидометр показывал, что мы удалились от особняка на девять километров. Не оптимально, но тоже неплохо.

— Ближе не надо. Якоритесь.

Я выключил мотор и нажал на кнопку «якорь». Катер застыл на месте, будто не якорь бросил, а превратился в скалу. И тогда я впервые подумал, насколько наши технологии и технологии пришельцев отличны. Катер, «Жигули» — всего лишь оболочки, привычные для человеческого глаза, чтобы на первых порах не вызывать неприятие и отторжение. Вполне возможно, технологии пришельцев настолько высоки, что позволят человеку без механических приспособлений с небывалой скоростью, перемещаться в пространстве и ходить по воде, «яко посуху». Всему этому предстояло учиться. К сожалению, не мне и не Бескровному.

— Будем ловить щуку, — объявил Валентин Сергеевич. — Смотрите, как это делается.

Взяв спиннинг, он пару раз бросил блесну, затем передал удилище мне и проследил, как я забрасываю и делаю проводку.

— Нормально, — заверил он. — Я надую лодку и уйду к камышам. Вы, если надумаете сменить место, ближе пятидесяти метров ко мне не подъезжайте. Да, если повезет и поймаете щуку, за леску ее из воды не вынимайте — сойдет. Вот вам подсак, им будете выуживать. Технология ясна?

— Проще пареной репы.

— Топинамбура, хотели сказать, — с ухмылкой поправил он,

— Ну и злопамятный вы, — покачал я головой. Валентин Сергеевич не стал возражать, достал из

тюка резиновую лодку, развернул ее и открыл баллон со сжатым воздухом. Лодка надулась за минуту. Бескровный опустил ее за борт, привязал к бортику катера и стал укладывать на дно рыболовные снасти. Закончив, он распрямился и вопросительно посмотрел на меня.

— Перед рыбалкой полагается… — вкрадчиво начал он.

— Что?! Вот уж нет! — Я сорвал с бортика катера спасательный жилет и бросил в лодку. — Наденьте. Не знаю, будет рыба клевать или нет, но вы точно наклюкаетесь.

— Эх, не рыбак вы, — разочарованно махнул рукой писатель, забираясь в лодку. — Приплыву в сумерках.

— Только не в качестве утопленника, — напутствовал я, отвязывая лодку от катера.

Пока он отчаливал, я для вида взял спиннинг и побросал блесну. Рыбак из меня никакой, и, естественно, щука блесну не брала. Наконец я увидел, что Бескровный отплыл на порядочное расстояние и тоже начал блеснить. Тогда я отложил спиннинг в сторону, открыл сумку и извлек видеокамеру.

Полчаса я старательно снимал реку, берега, небо, писателя в лодке. Он поймал-таки щуку, вытащил подсаком в лодку и минут пятнадцать после этого не ловил — обмывал первый улов. В видоискатель я пронаблюдал, как он достал из пакета штоф, пластиковый стаканчик, налил, затем с ехидной улыбкой повернулся ко мне, поднял стаканчик и выпил. Видел, что снимаю его на камеру. Ну и бог с ним, это меня не волновало. На всякий случай я вставил в камеру кассету — пусть думает, что снимаю ради развлечения.

Закончив проверку видеокамеры, я снова попытался ловить, но щука упорно не брала блесну. Наконец мне надоело. Монотонное занятие, не могу понять, чем оно так нравится Бескровному.

Заняться было абсолютно нечем, до сумерек оставалось часа два, и тогда я, съев бутерброд, надул матрац, бросил его на дно катера и лег. Ночью предстояла работа, и поспать было отнюдь не лишним.

Разбудила меня протяжная песня в хриплом исполнении писателя. Горланил он с чувством, от души:

В сумерках над Лузьмой стелился туман, было сыро, и я спросонья почувствовал, что озяб. Не следовало спать весной на реке — обманчивое дневное тепло очень быстро сменяется ночным холодом от стылой воды.

Я встал. Туман над рекой был мне по пояс, но лодку Бескровного он скрывал полностью, слышались лишь песня и неспешный плеск весел. В вечерней тишине, когда звуки прижимаются к поверхности воды, определить расстояние невозможно — Валентин Сергеевич мог находиться и рядом, и за километр от катера.

— Как там улов? — спросил я в туман. — Коту поесть хватит?

Песня оборвалась.

— Эх, такую песню испортил… — помедлив, отозвался Бескровный. По голосу чувствовалось, что в штофе если что-то и осталось, то на донышке.

— Вам бы про камыш петь, как он шумел, а не про Разина.

— Слова надо слушать, сварливо возразил Бескровный. — Песня не про Стеньку Разина, а про Вальку Вмазина. На данный момент фамилия у меня такая.

Лодка вынырнула из тумана совершенно неожиданно. Ударила в борт, спружинила, и Бескровный от удара чуть не свалился в воду.

— Осторожнее! — запоздало крикнул я, но, увидев, что все обошлось, насмешливо добавил: — Капитан Вмазин, вы шли без сигнальных огней и чуть не протаранили катер. Пошел бы сейчас ко дну, как «Адмирал Нахимов».

— Не боись, салага, все путем! — не остался в долгу Бескровный. — Лови конец.

В катер шлепнулась веревка.

Я привязал конец к корме, подтянул лодку к борту и помог Валентину Сергеевичу забраться в катер.

— Что это вы холодный, как мертвец? — спросил он, не отпуская мою ладонь. — А, ну понятно, не рыбак. Так и воспаление легких заработать недолго.

Он перегнулся через борт, вынул из сумки штоф, взболтал остатки. Интуиция меня не подвела, водки в штофе осталось на донышке.

— Пейте! — благодушно предложил он. — Не души для, а здоровья ради.

Он был прав — продрог я до костей.

Я выпил из горлышка и уже через минуту почувствовал, как тепло начало разливаться по телу, а голова немного затуманилась.

— Демонстрировать улов будете?

— А что вы при звездах увидите? Поехали домой, там посмотрите..

Машинально я запрокинул голову и посмотрел вверх. С темного неба сыпался обильный звездопад.

— Глядите, метеоритный поток!

— Какие, к черту, метеориты?! — раздраженно фыркнул писатель. От его благостного настроения не осталось и следа. — Обстрел купола наши вояки ведут. Почти сутки уже — уму непостижимо, где столько снарядов набрали…

Действительно, что-то не то мне привиделось спросонья. На метеоритный поток это было мало похоже. Скорее на фейерверк, только бледный, невыразительный — все-таки боевые снаряды взрывались на куполе, а не ракеты праздничного салюта. Боевой обстрел вели по-разному: то кучно — единым залпом десятков снарядов, то методично — снаряд за снарядом в одну точку, то веером — проходясь строчкой по внешней поверхности купола. Красные дефисы снарядов ударяли о купол, разбрызгивались блеклыми вспышками, но ни звука не долетало до слуха. Неудивительно, что вначале я принял обстрел за метеоритный дождь.

Настроение, поднявшееся благодаря выпитой водке, улетучилось как дым. Стало тоскливо и одиноко.

— Лодку в катер затаскивать? — глухо спросил я Бескровного.

— Зачем? — Он равнодушно пожал плечами. — Так отбуксируем, может, завтра опять рыбачить пойду.

Я прошел в нос катера, включил мотор.

Через полчаса мы были у причала. Никогда не водил катер, но швартовка у меня получилась идеальной, как в кино. Подозреваю, что не я швартовался, а компьютер.

Валентин Сергеевич взял из лодки сумки и начал грузно подниматься по лестнице к особняку. Я хотел помочь, но он наотрез отказался. Рыбак, мол, добычу должен нести сам.

Поставив сумки у столика во дворе, он включил свет у бассейна и положил на столик прозрачный полиэтиленовый пакет с тремя щучками по локоть длиной.

— Вот, — с гордостью произнес он. — Сам не ожидал, что по весне столько поймаю. Надеялся в лучшем случае одну взять, но пофартило. Тут все дело в блесне — весной и летом щуку надо брать на колеблющуюся блесну, причем черноспинку, а осенью — на крутящуюся… Впрочем, осенью она и на голый крючок идет.

— Уху варить будем?

— Темнота! — фыркнул Валентин Сергеевич. — Кто варит уху только из хищной рыбы? Надо вначале плотву сварить и только потом щуку в уху бросать.

— Тогда — коту? — съехидничал я.

— Он речную рыбу не ест, ему морскую подавай. А эту щуку я вялить буду — как по мне, то под пиво она вкуснее воблы. Кстати, пивом надо в городе затовариться, а то скоро кончится и останется одно безалкогольное.

— Делайте что хотите, но соловья баснями не кормят, — махнул я рукой. — Устал с вами на рыбалке — сейчас перехвачу чего-нибудь и пойду спать.

Я делано зевнул.

— Погодите, я не весь улов показал, — интригующе покосился на меня Бескровный. Он нагнулся, извлек из сумки черный пластиковый пакет, водрузил на стол и раскрыл.

В первый момент мне показалось, что это морская мина — круглая, величиной с мяч, покрытая черными наростами эрозии, с выступающими во все стороны рожками детонаторов.

— Что это, как вы думаете? — спросил Валентин Сергеевич.

— Похоже на морскую мину, только маленькая очень.

— Во-от… И я так поначалу подумал, когда из воды извлек. Леска во время заброса запуталась, и, пока распутывал, блесна на дно легла. Тащу и думаю, за корягу зацепился, боюсь блесну потерять. Когда вижу — мину тащу! Чуть ножом по леске не полосонул, но сдержался и в лодку вытащил.

Я осторожно потрогал пальцами улов. Мокрый, холодный и твердый, он тем не менее на ощупь не производил впечатление металлического. Почему-то думалось, что это какой-то диковинный орех с вот такой вот скорлупой, под которой должно скрываться мягкое ядро.

— А теперь смотрите, — продолжил Валентин Сергеевич, вынул из карманчика охотничьей безрукавки блесну и осторожно потыкал ею в один из рожков. Вначале ничего не происходило, но вдруг кончик рожка заискрил дуговым разрядом. Валентин Сергеевич быстро, но, как мне показалось, с усилием отдернул руку.

Вот, — продемонстрировал он мне оставшуюся в руке половинку блесны, — эта штука ест металл. Таким образом она за блесну, лежавшую на дне, уцепилась, и я ее вытащил. Что это, по-вашему?

— А черт его знает! — в сердцах чертыхнулся я. — Мало ли под куполом артефактов появилось… Наверное, что-то вроде бакамарсту, но, если мне его под соусом на стол подадут, есть не буду.

— Ошибаетесь! — торжествующе заявил Бескровный. — Скорее всего, эта штука несъедобная. Она дно реки чистит от наших с вами отходов. Пробовал ей камыш давать, листья кувшинок — не ест. Зато металл, стекло за милую душу лопает.

— «…И узрели оне, яко сточные канавы становятся полноводными реками…» — продекламировал я.

— Что вы цитируете? — заинтересованно спросил Валентин Сергеевич.

— Библию «новообращенных самаритян», — сказал я, сгреб со стола стеклоедный утилизатор отходов и швырнул в бассейн.

— Что вы наделали?! — возмутился Валентин Сергеевич. — Я хотел завтра при свете дня рассмотреть…

— А какого черта вы этот ассенизатор на стол взгромоздили?! — в сердцах сорвался я. — Мы здесь ужинать будем.

Валентин Сергеевич ничего не ответил, только укоризненно посмотрел на меня.

— Рассмотрите, — буркнул я, — никуда он из бассейна не денется, а без воды к завтрашнему утру может и протухнуть.

На ужин мы ничего готовить не стали — довольствовались бутербродами, оставшимися после рыбалки. Валентин Сергеевич выпил рюмку водки и как-то сразу погрустнел.

— Устал я, — признался он. — Пойду-ка спать…

Будьте так добры, Артем, забросьте рыбу в холодильник — сил нет сегодня с ней возиться.

Он тяжело поднялся из-за стола и грузной походкой направился в свою комнату на первом этаже.

Я еще немного посидел, выпил кофе из термоса, затем навел на столе порядок, спрятал в холодильник пакет со щучками и поднялся на второй этаж.

Кот, свернувшись клубочком, спал на моей кровати. Почему-то с хозяином он спать не желал — наверное, тоже не выносил храпа.

Сев к пентопу, я просмотрел видеозапись рыбалки. То, что запись оказалась дерганой, меня не волновало, потом можно перебросить ее на мощный компьютер и все подробно рассмотреть. Но то, что в записи появились эфирные помехи, было хуже. Расстояние до кладбища в три раза больше, чем до места рыбалки, а, как известно, качество связи ухудшается в геометрической прогрессии с увеличением расстояния. Вполне возможно, что из моей затеи получится полный пшик, однако отступать я не собирался. Не тот характер — не мог, как Валентин Сергеевич, жить, будто вокруг ничего не происходит, а если происходит — то только во благо.

Выйдя из дома, я посмотрел на небо. Ночь выдалась безлунной, но, к счастью, и безоблачной, что и требовалось для моего предприятия. Черная в ночи стена купола отрезала половину звездного небосвода, и почти в зените, на границе темноты и звёздного неба, вспыхивали красновато-блеклые разрывы снарядов. С тупостью, достойной армейских анекдотов, обстрел купола продолжался.

В фантастических романах все крутится вокруг главного героя, от него все зависит: при вторжении на Землю инопланетян он, как былинный богатырь, ничтоже сумняшеся, прорубает дорогу сквозь полчища пришельцев к их командному пункту, где победоносно завершает свой вояж во благо всего человечества. В жизни, к сожалению, все не так. Не было в моих руках лазерного меча, не противостояла мне орда пришельцев и, самое главное, ничего от меня не зависело. Ровным счетом НИ-ЧЕ-ГО.

Я спустился к катеру, взял сумку с аппаратурой, снова поднялся на обрыв, сел в «Жигули» и поехал.

 

Глава 23

Ночной Холмовск произвел на меня странное впечатление. Если днем город казался вымершим, то сейчас во многих окнах горел свет, по хорошо освещенным улицам прогуливались люди, из кафе доносилась музыка… И это не ранним вечером, а глухой ночью! Такое впечатление, что днем «новообращенные самаритяне» спали, а ночью бодрствовали. Неужели перестройка сознания сместила у людей ориентировку во времени суток? Не зря практически все интеллектуалы работают по ночам, а «новообращенным» в интеллекте не откажешь. Интересно, их переориентацию на ночной образ жизни нужно относить к плюсам или минусам «гуманитарного» вторжения?

Внезапно я поймал себя на мысли, что начинаю анализировать не причины вторжения, а его следствия. Это никуда не годилось — то, что естественно для рядового обывателя, неприемлемо для человека, прошедшего пусть и не весь курс спецшколы. Основное кредо разведчика, внушаемое ему с первого теоретического занятия, — анализ причин. Следствия — это для толпы. Толпа требует хлеба и зрелищ, не подозревая, что, получив желаемое, завтра будет обобрана до нитки. И я боялся, что за видимыми «плюсами» вторжения, которые выспрение приветствовал Бескровный, скрывались такие минусы, которые грозили поставить крест на нашей цивилизации. Впрочем, «новообращенные» и без того были иной цивилизацией, но как бы все не обернулось гораздо хуже. Уж слишком пришельцы мягко стелили, будто в гроб укладывали… Не было у меня фактов, подтверждающих «гробовую» теорию, было только упорное неверие в бескорыстность пришельцев, вызванное, по мнению Бескровного, ортодоксальным антропоцентризмом. Но здесь я категорически Не согласен с Валентином Сергеевичем. В конце концов, я — человек и только с позиций антропоцентризма должен рассматривать проблему вторжения. И никак иначе.

Проехав через весь город, я свернул на дорогу к кладбищу, включил автопилот и выключил фары. За городом начиналась сплошная темнота, и незачем привлекать чье-то внимание. Хорошую штуку — автопилот — придумали пришельцы, и если я собрался «воевать» с ними, то не грех использовать их же оружие. Не будь автопилота, об установке видеокамеры можно и не мечтать — днем кладбище на Щегловском косогоре просматривается как на ладони, а ночью я выдал бы себя светом фар. Непременно кто-нибудь из «новообращенных» увидел бы и задался вполне резонным вопросом: кто ездит среди ночи по кладбищу? Оставалось надеяться, что сами они ночью не проведывают бренные останки Мамонта Марка Мироновича. И чем им так близок покойный бизнесмен, что на его могилу чуть ли не процессии тянутся? Не знаю, насколько это существенно, но постараюсь выяснить.

При свете розовых звезд я с огромным трудом различал дорогу и сбросил скорость, чтобы не пропустить поворот с центральной аллеи. Руки непроизвольно подергивали руль влево, но автопилот меня не слушался.

Наконец он не выдержал, и на дисплее зажглась надпись: «Не дергайте руль. Задание принято к сведению. Машина свернет влево на первой же развилке». Компьютерная техника пришельцев давала сто очков вперед земной. Уж не разумная ли машина? Только этого мне не хватало!

У темной в ночи кладбищенской конторы машина послушно свернула налево и поехала вдоль высоковольтной линии, чьи опоры хорошо различались на фоне неба. Любопытно, чем в эти дни занимается директор кладбища? Явно ведь не у дел — ближайшие похороны состоятся не ранее чем через семьсот лет. Впрочем, остались еще я и Бескровный, но и мы лет по двадцать, как минимум, хотели пожить.

Машина послушно остановилась у второй опоры высоковольтной электропередачи, я вышел и огляделся. Зрение адаптировалось к темноте, и в свете звезд я начал различать гранитные надгробия, металлические кресты, среди которых самым заметным ориентиром был золоченый орел на могильном камне Мамонту Марку Мироновичу. На что я и надеялся, поскольку приборов для ночного видения в универмаге не оказалось. Не дошли в России до полной демократии, как в Америке, где в оружейном магазине можно купить не только прибор ночного видения, но и базуку. В Холмовске, к сожалению, оружейного магазина не было. А жаль.

Тишина на кладбище стояла глухая, какой она бывает в степи только весной, когда еще нет ни сверчков, ни цикад. Мертвая тишина, как и положено в местах последнего упокоения. Ночью в такой тишине любой звук отчетливо слышен метров за сто, и если все-таки за мной следят, то чужие шаги я услышу издалека.

Раскрыв сумку, я сунул в карман катушку черной изоляционной ленты, а видеокамеру, чтобы освободить руки, повесил за ремешок на шею. И начал восхождение на опору высоковольтной линии.

Забравшись метров на пять, я решил, что этого достаточно. Вставил видеокамеру в перекрестье металлических штанг, небольшим куском изоляционной ленты прикрепил ее и видоискателем навел объектив на золоченого орла. И только затем накрепко примотал видеокамеру к опоре. Еще раз проверив, куда смотрит объектив, включил камеру и начал спускаться. Электропитания камере хватит на сутки, и единственное, что придется делать, — это вовремя вытирать из пентопа «пустые» видеокадры, поскольку его памяти хватит всего на час записи. Это, конечно, при условии, что связь будет нормальной — не очень мне понравилось качество передачи видеосъемки с места рыбной ловли.

Работал я очень аккуратно, чутко прислушиваясь к ночным шорохам, но ничего не услышал. Однако когда начал спускаться и до Земли оставалось метра два, уловил слабый запах весенней фиалки, от которого тоскливо сжалось сердце. Вряд ли запах долетал от могильного камня Мамонту — до него метров тридцать, да и в воздухе не ощущалось ни малейшего ветерка.

Предчувствие не обмануло — едва нога коснулась земли, как меня кто-то мягко взял под локоть.

— Решили в монтажники-высотники податься? — вкрадчиво спросил Ремишевский.

Тон был насмешливый, за локоть он, скорее, не держал, а поддерживал под него, и я не стал проводить боевую подсечку, чтобы освободиться. Куда бежать и к чему? Из-под купола никуда не денешься…

— А вам какое дело? — возмутился я. — Гуляю, дышу свежим воздухом. Моцион у меня такой. Запрещено?

— На кладбище? — наигранно изумился Ремишевский. — Ночью? Гуляете? Оригинально. А вдруг вы могилы осквернять пришли?

— В самую точку попали, — процедил я. — Не повезло мне — на сторожа нарвался… Вы ведь тут сторожем работаете? Завидная, надо сказать, смена работы: после заместителя генерального директора банка — кладбищенским сторожем. Мне протекцию не составите?

Ремишевский не отреагировал на колкость и рассмеялся тихим, мелким смешком.

— Шутите, Артём Владимирович… Так все-таки, что вы здесь делали?

— А вы? Что вы здесь делаете? Следите за мной? Ах Да, понял! То-то мне одна знакомая про вас неделю назад намекала… Вы — «голубой»! Понравился я вам, вот и преследуете! Но у меня; учтите, нормальная сексуальная ориентация.

Выражение лица Ремишевского в темноте я разобщать не мог, но, кажется, в этот раз таки зацепил его за живое.

— Хватит мне зубы заговаривать, — сдержанно проговорил он и махнул рукой кому-то за спиной. — Ну-ка, снимите, что он там прицепил!

К опоре метнулась тень, и уже через мгновение Ремишевский держал в руках видеокамеру. Кто взбирался на опору, я разглядеть не смог — ночь, да и был он, по всей видимости, в призрачном камуфляже пришельцев. Но для человека все было проделано чересчур стремительно — мне, с моей реакцией «двадцать пятого кадра», до него далеко. К тому же крепил я видеокамеру на совесть — так просто изоляционную ленту не размотаешь, не разорвёшь.

— Кино решили поснимать… — протянул Ремишевский, и я вдруг почувствовал на своем лице пытливый взгляд. Будто изморозью обдало кожу. — Зачем вам это?

И тогда я понял, что он играл передо мной комедию.

Это я его не видел в темноте, зато он видел меня прекрасно, хотя по силуэту не угадывалось, что его глаза прикрывают бинокуляры ночного видения. Понятное дело, полупришелец… Или я ошибаюсь и он настоящий, без всяких «полу»?

— А что, «снимать кино» здесь запрещено? У вас есть какие-то тайны?

Ремишевский снова рассмеялся, но в этот раз искренне и беззлобно.

— Тайн, в вашем понимании, нет. Просто детям запрещено совать пальчики в электрическую розетку. Может сложиться неправильное мнение об электричестве, и негативное отношение к нему сохранится на всю жизнь.

Мягко сказал, пожурил чуть ли не по-отечески, но ударил по самому больному месту. Сжав зубы, я промолчал.

Ремишевский, продолжая поддерживать меня под локоть, повел к «Жигулям».

— Чего вы суетитесь, что выискиваете? Разве вам плохо живется в особняке? Условия прекрасные, одежда на любой вкус, телевизор, компьютер… Рыбалка — пожалуйста! Максимум через полгода сможете поехать в любой уголок Земли. Хоть в вояж, хоть навсегда. Живите и радуйтесь. Вон как писатель живет — любо-дорого посмотреть, — приторно-ласковым голосом увещевал он. — Что вам неймется, чего не хватает для полного счастья? Подруги? Не обещаю, но постараемся. — Он открыл дверцу машины. — Езжайте.

Ни слова не говоря, я сел в машину. Подругу он мне, видите ли, предоставит… Иронии в обещании «бабу найти» я не почувствовал.

— Возьмите, — сказал Ремишевский и положил на колени видеокамеру. — Нам она не нужна, а вам пригодится. Всего доброго.

Я с треском захлопнул дверцу и тронул машину с места. Настроение было таким зверским, что хотел рвануть напрямую с косогора и — будь что будет. Повезет — душу отведу, разобьюсь — и черт с ней, такой жизнью! Но машина меня не послушалась, фары почему-то не загорались, а автопилот не захотел отключаться. Видимо, не только пары алкоголя улавливали сенсоры, но и оценивали психическое состояние водителя. А я был на грани срыва. И чего я боевую подсечку сразу не провел? Неуверен, что удалось бы набить морду Ремишевскому, но душу бы в драке отвел.

Я уже был на полпути между кладбищем и предместьем, как вдруг почувствовал, что на заднем сиденье кто-то зашевелился, и тут же мне на голову натянули плотный шерстяной мешок.

— Сиди и не рыпайся! — приказал голос. — У нас всего минута, от силы — две. Эта шапочка экранирует эмоциональный фон, по которому Ремишевский тебя отслеживает.

Те же руки, что натянули шапку по самый подбородок, начали закатывать ее на лоб, освобождая рот и глаза.

— Глотай! — Я ощутил, что губ коснулся скользкий, остропахнущий комочек. — Не жуй, а глотай не раздумывая! Процедура не из приятных, зато потом шапочка будет не нужна. Ну же!

Рука придавила слизкий комочек к плотно сжатым губам, и я, интуитивно поверив «налетчику», открыл рот и попытался проглотить. Комочек застрял в горле, и, если бы не подзатыльник, отвешенный сзади, вряд ли бы мне это удалось.

— Кх… кх… кх-то вы? — заперхал я.

— Некогда объяснять, время вышло! Езжай дальше как ни в чем не бывало и не останавливайся.

В салон ворвался ветер, хлопнула дверца, спружинили рессоры, и нежданный попутчик выпрыгнул на ходу. Я последовал его совету, не стал тормозить и даже не посмотрел в боковое зеркальце. Что можно разглядеть в кромешной тьме?

Наглость «налетчика» меня изумила. Надо же — второй раз рискнуть проделать один и тот же прием с одним и тем же человеком! Но, немного подумав, я понял, что никакой наглости в его действиях не было — только трезвый расчет. Он знал, с кем имеет дело. Это обыватель, один раз побывавший в подобной переделке, потом всю жизнь будет вначале открывать заднюю дверцу, чтобы проверить, нет ли кого в салоне, и лишь затем усаживаться за руль. Такие же, как я, уверены, что дважды снаряд в одну и ту же воронку не попадает. На старших курсах спецшколы аналогичные ситуации, несомненно, рассматриваются, но я, к сожалению, недоучка, многое теперь приходится постигать, проверяя на собственной шкуре.

Машина остановилась метров через пятьсот. Знакомый эффект — нечто подобное я ожидал после разговора с «налетчиком». Наперерез «Жигулям» с крутого склона косогора спрыгнул стопоход, застыл метрах в десяти впереди и осветил меня ярким светом. Все четыре дверцы «Жигулей» распахнулись одновременно, причем видел я только Ремишевского возле своей дверцы, а у других стояли призрачные фигуры.

— Где он?! — заорал Ремишевский.

— Кто — он? — тихо спросил я.

Мы словно поменялись ролями: теперь я был само спокойствие, он — само неистовство.

Ремишевский заскрипел зубами и в бессильной ярости сорвал с моей головы шерстяную шапочку.

— Опять успел уйти…

Он постоял немного, играя желваками на скулах, рассмотрел шапочку, помял ее в руках.

— Хм… Экранирование… — Он протянул ко мне руку, провел ладонью над головой. — Ладно, пусть так. Все равно ты у нас, как на ладони. Запомни — что бы муравей ни делал, никогда из-под стакана ему не выбраться. Спрячь жвала, никого ты не укусишь. Последний раз советую — пей, ешь и развлекайся. Всю жизнь так поступал, чего тебе теперь захотелось?

Он бросил мне на колени шапочку, развернулся, быстро прошагал к стопоходу, вскочил в него вместе с призрачными тенями, и они умчались.

Я немного посидел, затем захлопнул все дверцы и поехал своей дорогой. Прав был Ремишевский: всю жизнь меня ничто, кроме собственного благополучия, не интересовало. Но никто никогда меня в этом не упрекал и не унижал. Подобного никому не позволю, гордости у меня хоть отбавляй.

Когда я, проехав город, миновал мост и свернул на проселочную дорогу к бывшему садоводческому товариществу «Заря», мне показалось, что начало светать. Чувство времени у меня прекрасное, часы, честно говоря, ношу только ради того, чтобы никто не заподозрил во мне неординарных способностей, поскольку время могу определить по внутреннему биологическому хронометру практически до минуты, но тут, не поверив себе, глянул на циферблат. Два часа ночи, а холмы вокруг видны, как в предрассветных сумерках — четко и ясно, только в серых тонах, будто на черно-белой фотографии. Неужели опять какой-то эксперимент внутри купола? То розовый туман, розовый свет, теперь — серая ночь… Или это еще один дар «налетчика» вместе с экранированием мозга? Почему бы и нет — Ремишевский же видел в темноте… Если так, то что еще интересного подарил моему сознанию «налетчик»? Не верил я, что все ограничится только экранированием мозга и ноктовидением..

 

Глава 24

Приехав на дачу, я поднялся в свою комнату, разделся, выдвинул из стены кровать и перед тем, как лечь спать, решил принять душ. Но когда вышел из ванной комнаты, то увидел, что мое место занято. По центру кровати, вытянувшись в струнку, спал на боку кот Пацан. Спал настолько самозабвенно, что пасть была приоткрыта и между передними зубами торчал кончик розового языка.

В очередной раз я позавидовал его беззаботности. Не было коту никакого дела ни до нашествия, ни до надвигающейся за пределами купола ядерной катастрофы.

— Эй, мужик, имей совесть, это все-таки моя комната и моя кровать! — сказал я. Кот и ухом не повел.

Я не стал его прогонять, отодвинул к стенке, выключил свет и лег. И только тогда понял, каким данайским даром наградил меня «Налетчик». Комнату заливал серый свет пасмурного дня. Все ночи теперь будут для меня такими… Я закрыл глаза, но сон не шел. Не было сна ни в одном глазу. Никогда не страдал бессонницей, и вот — пожалуйста, будьте любезны, получите…

Ворочаясь с боку на бок, попытался припомнить известные из книг приемы борьбы с бессонницей, но ничего иного, кроме как считать прыгающих через изгородь баранов, на ум не приходило. Заниматься дурацким подсчетом я не стал, опасаясь в собственных глазах выглядеть бараном, а, обратясь к своей фотографической памяти, представил аптечку в ванной комнате и внимательно ее изучил. Бинт, вата, лейкопластырь, кровоостанавливающий карандаш, спирт, йод, вазелин… Все. Никаких таблеток, тем более снотворного. Учитывая излишнюю роскошь особняка, разнообразие деликатесных продуктов, столь скромное содержание аптечки выглядело более чем странным. Но опять же с моей точки зрения, а с точки зрения никогда ничем не болеющих «новообращенных самаритян», аптечка выглядела нормально — порезы и ссадины, какие еще у них могут быть болячки? Я вспомнил ночной Холмовск, прогуливающихся по улицам людей, музыку из кафе и попытался представить мордобой и поножовщину в ресторане, где «новообращенные» могли получить более серьезные травмы, чем царапины и ссадины. Но ничего не вышло. Неспособны они на такое, даже обычной ссоры у меня с «новообращенным» Афоней не получилось. Какая уж там поножовщина…

Неожиданная догадка обожгла сознание, и я сел на кровати. По сравнению с этим прозрением, ноктовидение было не данайским, а божьим даром. Я понял, почему ночью в городе прогуливались люди, в окнах горел свет, работали кафе и рестораны. «Новообращенные» не нуждались во сне. И, похоже, меня наградили тем же даром. Но если для человека, имеющего свое дело, увлечения, занятого любимой работой, способность обходиться без сна — благо, о котором можно только мечтать, то для меня в настоящий момент эта способность являлась сущим наказанием. «Ешьте, пейте и развлекайтесь!» — это все, что нам с Бескровным оставили пришельцы. Не. напрасно писатель пьет беспробудно — нормальному человеку трезвым такую жизнь воспринимать невозможно.

— Мур-р… — позвал меня кот и тронул лапой.

Повернувшись на другой бок, Пацан требовательно смотрел на меня. Я погладил кота, он вытянулся еще сильнее, выгнулся, зажмурил глаза, заурчал. Блажен, для кого есть; спать и развлекаться — предел мечтаний. Но я-то не кот…

Когда-то одна обезьяна слезла с дерева, взяла в руки камень и встала на задние лапы. «Что ты: делаешь? — за-

вопили на нее обезьяны-подружки. — Брось эту гадость, залазь к нам, смотри, какие здесь бананы!» Но обезьяна не хотела бананов, надоели ей игры среди ветвей. Хотелось чего-то непонятного, смутного, бередящего сознание и влекущего в неизвестность. И она заковыляла к горизонту, надеясь за ним обнаружить то, что ее влекло. С тех пор и бродит человек по свету в поисках неведомого, пытаясь заглянуть за горизонт. А те, кому больше по душе бананы, до сих пор сидят на деревьях.

Одевшись, я спустился в холл и включил телевизор.

Обстановка в мире накалилась до предела — купола на Земле вырастали как грибы после дождя. Я понимал пришельцев — боялись они, как говорил Ремишевский, потерять богатейший «материал». А причины для спешки были весьма веские. Один из куполов возник в Кашмире, и индийское правительство, посчитав, что пришельцы поддерживают сепаратистов, готовилось нанести по куполу ядерный удар. В ответ Пакистан пригрозил, что, в случае применения ядерного оружия, он произведет атомную бомбардировку индийских городов. Мир катился в пропасть, и остановить падение ничто не могло. Самое дикое в происходящем было то, что пришельцы не проявляли агрессивности, а самоуничтожение начинали люди. Вряд ли ядерный конфликт разрастется до размеров всемирной катастрофы, но его масштаб однозначно поставит крест на человечестве как цивилизации… Выжившие за пределами куполов будут представлять жалкое общество.

Раздраженно выключив телевизор, я вышел из дома.

В саду накрапывал дождь. Мелкая морось сыпалась из низкой серой облачности, излучину реки покрывал туман, и стена купола, сменившая в условиях ноктовидения розовый цвет на темно-серый, размытый перспективой, выглядела как надвигающийся грозовой фронт.

Даже редкие беззвучные вспышки продолжающегося обстрела купола представлялись сквозь пелену облаков зарницами далекой грозы. Пейзаж настолько напоминал обычное хмурое утро, что невольно защемило сердце. Все бы отдал, чтобы видимость оказалась действительностью и не было никакого купола, никакого нашествия. Настолько «гуманитарного», что человечество из-за него готовилось к самоубийству, о чем красноречиво свидетельствовал продолжающийся более суток обстрел купола. Иначе как жестом отчаяния такая длительность обстрела не объяснялась — достаточно одного часа, чтобы убедиться в бесполезности попыток разрушить купол снарядами.

Вернувшись в комнату, я нашел в гардеробной дождевую накидку, набросил на плечи, прикрыл голову капюшоном и снова вышел в сад. Не сиделось дома, как той обезьяне на ветках, щемящее чувство непокоя влекло к горизонту. Но если первую стопоходящую обезьяну за горизонтом ждала неизвестность, мой горизонт был обрезан стеной купола.

Шорох дождя заглушал звуки, лишь из бассейна изредка доносилось потрескивание и на дне мигали искры дугового разряда. Непонятно, что мог чистить в недавно сооруженном бассейне «экологический ассенизатор» пришельцев, но меня это не интересовало. Пусть Бескровный разбирается, ему такие мелочи интересны.

Подойдя к обрыву, я внезапно обнаружил, что здесь дождь не идет. Не было его над рекой, не было над дорогой вдоль обрыва, он шел исключительно над садом. И, несомненно, над полями, засаженными чужеродными растениями. Такой вроде бы родной земной пейзаж оказался насквозь лживым — с неба сыпал не обычный дождь, а морось искусственного полива. Вполне возможно, что в каплях содержались удобрения и стимуляторы роста.

«А не все ли тебе равно, что за раствор с неба капает? — отстраненно подумал я. — Лишь бы не концентрированная кислота…»

Поплотнее нахлобучив капюшон, я шагнул под деревья.

Ни в запахе сырости, ни в мелких брызгах, попадавших на губы, не ощущалось примеси химикалиев. Судя потому, как бережно пришельцы относились к экологии, вряд ли они станут распылять над растениями биологически активные добавки. Не в их это правилах. Похоже, я возводил на пришельцев напраслину, но уж очень хотелось найти хоть какой-то изъян в их экспансии. Уязвляло самолюбие, что пришельцы проводят «гуманистическую» акцию насильно, не спрашивая нашего мнения. Это Бескровный может понять и оправдать их действия — он-то воспитан во времена расцвета общественного строя, в котором личное мнение не только не учитывалось, но и подвергалось остракизму. Не могу сказать, что в нынешнем обществе мое мнение учитывалось или к нему прислушивались, но мне все-таки предоставлялась возможность выбора, пусть и на самом низком уровне, когда тебя посылают по конкретному адресу, а ты идешь, куда хочешь. Под куполом я был лишен и этой возможности, хотя, честно признаться, если бы разрешили покинуть купол, скорее всего остался. Именно отсутствие свободы выбора вызывало раздражение и отторжение.

Пройдя по саду километра два, я вышел к полю, засеянному бакамарсту. Прекрасно понимая, что в спонтанно возникшем желании вытоптать чужеродные растения больше эмоций, чем трезвого рассудка, я не смог перебороть себя и ступил на край поля. Однако ничего из моей затеи не получилось — кроссовки увязли в раскисшей от дождя, хорошо обработанной земле, и пришлось отказаться от детски-наивной выходки.

Определенно нервы не в порядке — ничего не получается, ничего выяснить не удается, вот и срываю злость на чем попадя. Вчера «экологический ассенизатор» в бассейн зашвырнул, сегодня поле хотел вытоптать… Лудит девятнадцатого века да и только — непонятно, значит, надо ломать.

Дождь постепенно сошел на нет, небо очистилось, и начал разгораться рассвет. Серый цвет ночи медленно уступал место краскам дня, но, странное дело, розовый оттенок никак не проявлялся. Вероятно, мне подарили не только ноктовидение, но и слегка сместили спектр зрительного восприятия. Разницы в цветах растительности я не уловил, но стена купола представала белым туманом, ничем не отличающимся от тумана над рекой.

Сбросив капюшон, я выбрался из непролазной грязи и не спеша побрел по периметру вокруг сада — на цветущих деревьях скопилось много росы, и не хотелось принимать спозаранку холодный душ, нечаянно зацепив ветку. В предубеждении, что чистота «поливочного» дождя оставляет желать лучшего, я был непреклонен и отступаться от него не желал.

Возможно, я ничего бы и не заметил, не окажись среди бывших владельцев участков садоводческого товарищества «Заря» оригинала, который вместо садовых деревьев посадил несколько елей и три березки. Очень живописно смотрелись голубые ели и курчавые березки на фоне цветущих вишен. Я приостановился, залюбовался, как вдруг одна из елей колыхнулась, обрушив на землю росный водопад, и в глубь сада метнулась чья-то тень.

Отнюдь не заяц прятался от дождя под елью и теперь давал стрекача. Каким-то новым, необычным чувством, как бы внутренним зрением, вторым планом, я увидел сад с высоты птичьего полета и бегущую между деревьев призрачную тень. Не оставляли меняв покое, не верили, что последую совету Ремишевского и буду вести себя смирно. Правильно, в общем-то, делали, и я подсознательно был готов к слежке за собой. Беда в другом, я НЕ ЗНАЛ, что мне делать!

И все же кое-что прояснилось. Выходит, не просто так я любовался елями с березками, не только их земная красота привлекла внимание. Подсознательно ощутил чье-то присутствие, но окончательно новое чувство прорезалось только сейчас. Еще один дар «налетчика» начинал прочно обосновываться в сознании — гиперобостренное чувство опасности, которого нет ни у одного земного существа. Всех, кто интересовался мной, думал обо мне, я теперь «видел» в радиусе около двух километров. Соглядатаи тоже уловили, какое чувство пробудилось во мне, и еще две призрачные тени (одна возле особняка, другая у стены купола) спешно покинули поле зрения моего внутреннего видения.

Что во мне такого, почему они за мной следят, чего боятся? Если я так страшен для пришельцев, почему меня не уберут? Нет человека, нет проблемы… Каким бы высокоморальным ни было общество «новообращенных самаритян», я не верил, что они не способны на убийство. Убрали же моими руками веснушчатого парня.

Когда я вернулся к особняку, солнце уже поднялось и выглядело обычным земным светилом на фоне пронзительно голубого неба. Миллиарды бисеринок росы искрились на белых лепестках цветущего сада, и от этого пейзаж казался исконно земным, не тронутым никаким посторонним воздействием. Не очень-то доверяя зрению, я все-таки подошел к белому туману купола и протянул к нему руку. Ничего не изменилось, кроме зрительного восприятия, — стена купола никуда не делась и к ней по-прежнему прикоснуться не удалось.

Вопреки ожиданию, что Бескровный все еще спит, утомленный вчерашним возлиянием, он уже встал и теперь сидел, нахохлившись, за столиком у бассейна. Судя по застывшей фигуре и опухшему лицу, писателю было несладко.

Зато у Пацана было прекрасное настроение, и он активно охотился на кого-то в кустах смородины, то с треском веток вламываясь в кусты, то как ошпаренный выскакивая назад, чтобы вновь, распластавшись по земле, начать подкрадываться для прыжка.

— Доброе утро, — сказал я, подходя к столику. Валентин Сергеевич исподлобья стрельнул хмурым взглядом.

— Кому доброе, — буркнул он, — а кому и не очень…

— Похмеляетесь? — спросил я, увидев на столе бутылку коньяка и две рюмки. — А говорили, что в одиночку пить не умеете.

— А я не один, — проворчал Валентин Сергеевич и кивнул на вторую рюмку. — Вдвоем мы…

Он поднял свою рюмку, чокнулся со второй и выпил. Его передернуло, он сжался, пытаясь унять дрожь, и минуту боролся с отторжением спиртного. Наконец его отпустило, крупные капли пота выступили на лице, и он расслабленно поставил рюмку на стол.

Вторая рюмка стояла на столешнице у пододвинутого к столику пластикового кресла, и можно было представить, что напротив Валентина Сергеевича сидел невидимка. Невидимок под куполом я встречал, и не единожды, но они алкоголь не потребляли. Похоже, писатель допился до зеленых веников.

— Позвольте полюбопытствовать, с кем это вдвоем? — осторожно поинтересовался я.

— С кем, с кем… С синдромом. Вы же бродите где-то…

Валентин Сергеевич вытер, платком пот с лица и, прищурившись, бросил на меня {Насмешливый взгляд.

— Синдром Абстинентович, — кивнул он пустому креслу, — как насчет второй рюмочки? Не возражаете?

— Шутите, значит, еще поживете, — сказал я. — Немного.

— А умру, никто и не помянет, — вздохнул он.

— Начинается… — поморщился я. — Я жилетки не ношу, так что плакаться вам некуда. Займитесь каким-нибудь делом.

— Каким? Валентин Сергеевич посмотрел на меня. Больные у него были глаза, взгляд жалкий. Все-таки допился…

— Вы же вчера хотели рассмотреть «экологический ассенизатор», который выловили в реке.

— Уже.

— Что — уже?

— Уже рассмотрел.

Я недоверчиво покосился на бассейн, подошел ближе, заглянул. Бассейн был пуст.

— И куда же он подевался?

— А вон кот в кустах гоняет…

— Он что, самостоятельно выбрался из бассейна?

— Зачем же… Я достал. Рассмотрел. Ничего интересного — булыжник с ножками. Поставил на землю, он и покатился к обрыву. Давно был бы в реке, но теперь его Пацан изучает. Тоже, как понимаю, интересуется биомеханизмами.

Возня в кустах не прекращалась. На данный момент из нас троих самый деятельный интерес к пришельцам и их технологиям проявлял кот. Весьма специфический интерес, чисто кошачий.

— Тогда займитесь рыбой! — в сердцах возмутился я. — Вы ведь ее вялить собирались!

— Да, щуку посолить надо… — неожиданно легко согласился Бескровный. — А вы собой займитесь.

— Это в каком смысле?

— В самом прямом. На себя, батенька, посмотрите — вывозились в грязи чуть ли не по уши. В канаве, водочки пережравши, валяться изволили?

Я хотел возмутиться — нечего на меня свои грехи перекладывать! — но глянул на джинсы и запнулся. Джинсы чуть ли не по колено были заляпаны грязью. Сам виноват, зачем было на поле лезть, бакамарсту топтать?

— Есть у кого поучиться, — буркнул я и направился в свою комнату. Принял душ, побрился, надел новые джинсы, новые кроссовки, новую рубашку и даже куртку заменил. Жить предстояло по-новому… Но как?

Голова была ясной и светлой, и свалившиеся на меня «дополнительные» часы жизни без сна давили на сознание непосильной ношей. И без этого свободное время девать некуда. Случись со мной такое в старом мире, я бы нашел, что делать с «лишним» временем, но сейчас. Не я его убивал, а оно меня.

— Завтракать будете? — донеслось из открытого окна, и только тогда я почувствовал, что сильно проголодался. Естественно, всю ночь на ногах, ни крошки во рту.

— Буду!

— Тогда спускайтесь, стол накрыт.

Я спустился, но при виде количества блюд на столике у бассейна мне стало нехорошо. Как голодному мальчишке при виде опостылевшей манной каши. Все, что вводится насильно, вызывает антипатию, и обильный стол как нельзя лучше демонстрировал, что в новом мире еда — почти единственное для нас с Бескровным развлечение.

— Я у вас кем-то вроде личного повара стал, — пробурчал Бескровный, усаживаясь.

— Так в чем дело? — пожал я плечами. — Никто вас не заставляет. Могу и я приготовить, но такого изобилия не ждите.

— Нет-нет, — замахал он руками, — готовить я люблю… На другое намекаю.

— На что?

— Погреба у нас знатные, нов основном с крепкими напитками. Хочется иногда чего-нибудь попроще, полегче. Особенно с утра. Пивка бы… — мечтательно протянул он.

— То есть хотите, чтобы я в город за пивом съездил?

— Ага.

— Затарить им всю машину… — тихим голосом протянул я.

— Желательно, — согласился Валентин Сергеевич, наливая в бокал тоники добавляя коньяк.

— И чтобы все пиво было безалкогольным, — не меняя тона, закончил я.

— Само собой… — машинально кивнул он, но тут смысл дошел до него, рука дрогнула, и коньяк расплескался по столу. — Типун вам на язык! Хотите меня до инфаркта довести? Кто говорил, что сердечко у меня слабое?

— Потому и рекомендую безалкогольное.

— А! — махнул рукой Валентин Сергеевич. — С вами спорить — себе дороже. Коньяк будете?

— Спасибо, нет. Апельсиновый сок.

— А я — тоник с коньяком, — твердо сказал он и выпил бокал большими глотками. — За неимением пива…

Некоторое время мы ели молча.

— Вы обратили внимание, что розовый свет исчез? — внезапно спросил Валентин Сергеевич. — Купол, правда, остался, но, может, стена стала проницаемой?

Я поперхнулся салатом.

— Как — и вы тоже?

— Что — тоже?

Он недоуменно уставился на меня.

— Розового света не видите?

— Да… А почему — тоже?

— Спали нормально?

— А как можно спать после выпитого? Без задних ног. Под утро, конечно, тяжело… Но в чем дело?

— Да так… Думал, это только меня касается.

— Ишь, какой индивидуалист! Хочется и в этом быть особенным, — рассмеялся Валентин Сергеевич, налил вторую порцию коньяка с тоником и снова выпил бокал до дна.

— А почему вы так думали? спросил он, пытливо заглядывая мне в глаза.

— Не знаю… Казалось почему-то.

Я выпил апельсиновый сок и принялся накладывать в тарелку салат.

— Нет уж, — повысил голос Валентин Сергеевич, — выкладывайте как на духу. Врать не умеете — чему вас только в спецшколе обучали?

— Зачем это вам? — поморщился я. — Сами вчера отстранились от моих дел, помните? «Бомбист Новиков», «один в поле не воин»… Ваши слова?

— М-да… — насупился он. — За бомбиста я, между прочим, извинился. Надеялся, если нас двое, таких неприкаянных, то все радости и невзгоды будем делить пополам. Выходит, ошибался… Обидно.

Он налил себе коньяку, взялся за рюмку.

— Хорошо, — жестом остановил его я. — Расскажу, но с одним условием — пить меньше будете. В зеркало на себя смотрели? Опухший, глаза слезятся, борода всклокочена… Не хочется состоять мальчиком на побегушках при алкоголике.

— При чем здесь мальчик на побегушках? — возмутился Бескровный. — Я вас за водкой не посылал!

— А за пивом?

— Гм… — Он с сожалением посмотрел на рюмку и выплеснул коньяк на гранитные плиты террасы. — Надеюсь, бороду сбривать не заставите… Я вас слушаю.

И я начал рассказывать. О кладбище, о том, чем там занимался, о Ремишевском, о «налетчике», о его дарах — экранировании мозга, бессоннице, гиперобостренном чувстве опасности…

Валентин Сергеевич слушал внимательно, кивал, поддакивал, отпускал междометия, но при этом усиленно насыщался. Я смотрел на то, с каким аппетитом он ест, и меня все сильнее и сильнее охватывало чувство безысходности. Со дня наступления в Холмовске «розового рая» мы практически только тем и занимались, что ели, пили и вели пустопорожние разговоры.

Конец рассказа я скомкал и замолчал.

— Все? — спросил Бескровный, не донеся вилку с наколотым грибочком до рта.

— Более-менее.

Так и не съев гриб, он отложил вилку в сторону.

— М-да… Бессонница — это любопытно. Тяжесть в голове, вялость, апатия наблюдаются?

— Нет. Пользуясь вашей терминологией — трезв как стеклышко. Голова настолько ясная, что даже противно.

— Так выпейте, — Иронично предложил он, но, увидев, как дернулась у меня щека, поспешно добавил: — Шучу. — Он откинулся на спинку кресла и задумчивым взглядом уставился поверх моей головы. — Вы человек молодой, поэтому не знаете, что такое бессонница. Путаете яичницу с божьим даром. Бессонница — старческое недомогание, во время которого ничего путного не сделаешь… А вот то, что у вас и у всех нынешних жителей Холмовска, — завидное приобретение. Еще совсем недавно мечтал о таком — представляете, сколько, бы романов я смог написать благодаря «лишним» восьми часам бодрствования в сутки? Беда только, что здесь моя писанина никому не нужна… Он перевел взгляд на меня.

— Что вы на меня так смотрите? — Как?

— Как «новый самаритянин» — с жалостью.

— Нас жалею. Не только вас, но и себя. Заметили, что застолье — практически единственное наше развлечение? И разговоры, разговоры… Догадки, домыслы, вымыслы, разглагольствования… Простите за патетику, но пока мы с вами здесь сибаритствуем, за пределами купола гибнет человечество!

— Да уж, патетики хоть отбавляй, — криво усмехнулся Бескровный. — Только давайте мыслить здраво, а то вы сейчас, как диссидент, начнете обвинять пришельцев в гибели человечества.

Я оторопел.

— Простите, не понял?! А кто же виноват?!

— Мы сами, — спокойно сказал он. — То самое человечество, о судьбе которого вы скорбите. На настоящий момент политическая ситуация в мире такова, что, даже не будь нашествия, ядерный конфликт неизбежен, о чем свидетельствует небывалый рост террористических организаций и появление на черном рынке не только оружия массового уничтожения, но и технологий по его производству. Обратите внимание, что пришельцы никаких военных действий не предпринимают, все это делают люди за пределами куполов. Пришельцы лишь инициировали процесс самоуничтожения человеческой цивилизации, который и без них был неизбежен, но, повторюсь, не будь их вмешательства, человечеству оставалось существовать максимум пару десятков лет. Поэтому я полностью согласен с Сэром Лисом — их нашествие иначе, как гуманитарную акцию, рассматривать нельзя. Они пытаются спасти хотя бы часть человечества, и это надо приветствовать.

— А если я не хочу такого спасения?

— При чем здесь вы или я? Если человек тонет, его спасают, не спрашивая, судорогой ли ему ногу свело или он решил свести счеты с жизнью.

— Категорически с вами не согласен. Человек должен иметь право выбора.

— Черт вас побери! — поморщился Бескровный. — Опять диссидентские штучки — не знаю, что вы делаете, но я против. Вы, должно быть, не поняли, что я сказал? У трупа не спрашивают разрешения, проводить ли эксгумацию! С точки зрения пришельцев, мы все уже трупы, и они спасают тех, кого могут.

— Какие трупы? — тихо проговорил я. — Как посмотрю, вы еще больший пришелец, чем всамделишные. Только рано нас хороните — мы еще живы и поборемся:

Бескровный шумно выдохнул, развел руками, непонимающе потряс головой.

— Детский сад, да и только. С кем вы будете бороться, каким оружием и, самое главное, какие идеалы будете отстаивать? Я не разделяю убеждений фанатиков веры, революционеров, экстремистов, террористов, но понять, что ими движет, могу. Диссидентов не принимаю на нюх — это, по-моему, клинический случай. Они возражают против чего угодно, и движет ими не убежденность, а исключительно ущербная психология. Этакая затянувшаяся до зрелого возраста детская истерика по игрушке, которую ребенку не купили в магазине. Оторопь берет, когда слышишь голоса в защиту прав серийного маньяка-убийцы или террориста, взорвавшего здание с сотней людей. Во все времена бешеных собак отстреливали, а в наше время того и гляди найдется какой-нибудь диссидент, который будет ратовать за запрещение отстрела. Ограниченные люди, обиженные судьбой.

— К чему вы мне лекцию о диссидентах читаете?

— К тому, что вы вроде бы парень не глупый, а изрекаете такое, что на голову не натянешь. Как диссидент.

Я выпрямился в кресле, стиснул зубы. Прав писатель или нет — дело второстепенное, но за такие слова в девятнадцатом веке приглашали к барьеру.

— В таком случае, можете считать меня диссидентом, но больше слушать вас не желаю.

— Вот и приехали, — разочарованно махнул рукой Валентин Сергеевич. — Уж лучше водку пить, чем с вами дискутировать.

— Это серьезное занятие! — все-таки не выдержал я. — Пить, жрать да языком молоть о мировых проблемах, сидя в безопасном месте.

Валентин Сергеевич бросил на меня быстрый взгляд, но промолчал, Налил в бокал тоника, явно борясь с собой, посмотрел на бутылку коньяка, но, так и не решившись добавить в бокал спиртное, выпил мелкими глотками.

— Понимаю, Артем, ваше состояние, — примирительным тоном проговорил он. — Вы лишились смысла жизни — ни привычной среды общения, ни развлечений, ничего вам не оставили. Но поверьте, кроме мордобоя, поножовщины, азартных игр на деньги, есть масса других увлечений. Чисто интеллектуальных.

— Вы меня с кем-то путаете. Ни грабежом, ни разбоем я не занимался.

— Криминальную составляющую я привел к слову — судя по телевизионным каналам, она чуть ли не основная часть жизни общества. Доминирующая. В нормальном обществе люди стремятся стать интеллектуальной элитой — учеными, писателями, космонавтами, полярниками… А в современной России — киллерами, проститутками либо же уехать отсюда к чертовой матери. Насколько знаю, вы прекрасно разбираетесь в компьютерах — не пытались когда-нибудь увлечься чисто интеллектуальной проблемой? Естественнонаучной, философской, изотерической, теологической — да мало ли можно найти интересных проблем в Интернете?

— Предлагаете развивать мой интеллект? — кисло усмехнулся я. — Думаете, дорасту до уровня «новообращенных самаритян»?

— При чем здесь они? Их уровни интеллекта нам, естественно, никогда не достичь. Но удовлетворить собственное любопытство, решить самостоятельно какую-то проблему — вполне реально. И, можете мне поверить, вы испытаете ни с чем не сравнимое прекрасное чувство.

— Как же, так и поверил. Допустим, полгода я буду жилы рвать, разрабатывая компьютерную программу, покажу ее «новообращённому самаритянину», а он в течение пяти минут объяснит, как эту программу можно написать гораздо проще. Сомнительное удовольствие.

— Нет-нет, вы не правы, — не согласился Бескровный. — Вы знаете, что я писатель. Честно скажу, до классиков литературы мне далеко. Но тем не менее когда я заканчиваю роман… Словами это чувство не передать.

— То-то и вижу, как вы в поте лица новый роман кропаете, — желчно заметил я.

Удар был ниже пояса, но после того, как писатель обозвал меня диссидентом, я его жалеть не стал.

Валентин Сергеевич замер, и его нравоучительный запал угас в одно мгновение. Он сник, ссутулился, глаза забегали по столешнице, и рука потянулась к бутылке конька.

— М-да… — пробормотал он потухшим голосом. — Это вы меня по самому больному…

Он выпил рюмку, пожевал губами и посмотрел на меня жалким взглядом.

— Может быть, еще И сяду писать… — извиняющимся тоном произнес он. — Дайте в себя прийти.

«В таком случае, и вы меня за больное не цепляйте!» — хотел отрезать я, но в это мгновение новым даром ощутил, что к нам кто-то едет на стопоходе. Я выпрямился в кресле, поводил головой из стороны в сторону, пытаясь приноровиться к внутреннему зрению, но распознать, кто именно к нам направляется, не смог.

— Гости к нам, — сказал я.

— Где? — озираясь, встрепенулся Бескровный.

— Сейчас прибудут… — Много?

— По-моему, один.

 

Глава 25

Я ошибся. Приехавший действительно был один, но не гость, а гостья. Стопоход остановился рядом с «Жигулями», дверца открылась, и из машины вышла Наташа. Вот кого я не ждал и даже в мыслях не предполагал, что она может заявиться. Тем более что наши пути разошлись накануне воцарения розового рая.

— Добрый день, — поздоровалась она, подойдя ближе. — Гостей принимаете?

Как и все «новообращенные самаритяне», она изменилась — на лице отсутствовала косметика, рыжие крашеные волосы стали естественно русыми, исчезла жеманность в движениях.

— Здравствуйте, милочка! — вскочив с кресла, засуетился Бескровный. — Принимаем, особенно таких симпатичных. Будьте любезны, присаживайтесь, сейчас чистый прибор поставлю.

Наташа села, посмотрела на меня.

— Здравствуй, Артем. Как ты тут? — буднично спросила она.

— Что — тут? Живу-поживаю, себя чувствую или что? — не поздоровавшись, грубо переспросил я.

— Все вместе.

— Живу, о тебе не тужу, — буркнули и отвернулся. Только сейчас до меня дошел смысл ее приезда — обещал Ремишевский подумать «насчет бабы» и, похоже, додумался. Интересно, а как с этим самым согласуются их высокоморальные принципы?

— Так вы знакомы? — удивился Бескровный, — Артем, что же вы нас не представите друг другу?

— Какой вы, право, старомодный, — поморщился я. — Представления в театре даются…. — Но пикироваться не стал и, пересилив себя, сказал: — Валентин Сергеевич Бескровный, писатель. — Затем, по-прежнему не глядя на Наташу, указал на нее рукой: — Наташа, моя бывшая… гм… как бы помягче… подруга.

— Артем, зачем вы девушке хамите? — возмутился Бескровный.

— Валентин Сергеевич, это меня ничуть не задевает, — сказала Наташа. — Что было, то прошло.

Я искоса бросил на нее взгляд. Неужели ошибся и она прибыла сюда не в качестве «бабы»? Любопытный коленкор вырисовывается…

— Угощайтесь, Наташенька, — потирая руки, уселся за стол Бескровный. — Не стесняйтесь, берите все, на что глаз смотрит. Вам коньячку? За знакомство?

— Спасибо, алкоголь не употребляю. — Она окинула взглядом стол. — И есть не хочу — недавно завтракала.

— Что же вы мужчин обижаете, в гости, как-никак, приехали, — мягко пожурил ее Бескровный, наливая себе коньяк, а затем, не спрашивая, и мне — Хотя?бы апельсинового соку за компанию.

— Сока можно, но немного, — согласилась она. — За компанию, если настаиваете.

Я не стал выговаривать Бескровному за коньяк. Сейчас мне спиртное было нужно. Необходимо.

— За знакомство? — поднял Валентин Сергеевич бокал.

— За знакомство, — согласилась Наташа, и они чокнулись.

— А я с вами обоими знаком, — буркнул я и выпил, не чокаясь.

Валентин Сергеевич покачал головой, выпил, Наташа пригубила и поставила бокал на стол.

— Тебя Ремишевский надоумил приехать? — спросил я, глядя ей в глаза.

— Почему Ремишевский? Ремишевский сейчас занят, могли бы и Вячеслав с Алексеем приехать, но мы решили, что так будет лучше.

— Ах, у вас целый консилиум в мою честь собирался… Вы, ребята, не учитываете, что между душевной болью и душевнобольным существенная разница.

— Ты сегодня не с той ноги встал?

— Не обращайте на него внимания, Наташенька, — вклинился Валентин Сергеевич. — У нас только что состоялась дискуссия, и мы кардинально разошлись во мнениях.

— Значит, вы тот самый писатель Бескровный, — легко изменила тему Наташа. — Я вас читала.

— Ну, меня вряд ли, — конфузливо заулыбался он. — Скорее, мои книги.

Он приосанился, пригладил бороду, и сразу стало понятно, что читательским вниманием писатель не избалован.

— Да, книги, — нисколько не смущаясь, поправилась Наташа. — «Карантинная зона», «Сонм привидений»…

Я исподтишка глянул на нее. Не верил в случайность фразы «Я вас читала», знал эрудицию «новообращенных самаритян». Не могла такая фраза вырваться просто так. Отнюдь. Умели, оказывается, они льстить.

— И как вы оцениваете мое творчество? — поинтересовался Бескровный.

— Честно?

— А как же иначе?

— То, что написано душой и сердцем, неплохо, а вот пару романов, написанных ради гонорара… Тут уж простите…

— М-да… — понурил голову Валентин Сергеевич, — тонко подмечено…

— Если не секрет, над чем сейчас работаете?

— Сейчас?! — изумился он. — Помилуйте, да разве моя писанина в вашем обществе может быть интересной?

— А почему нет? — в свою очередь удивилась Наташа. — Искусство в любом обществе искусство.

— Вы думаете, мне нужно писать?! А не будут ли мои романы в ваших глазах выглядеть примитивными?

— Искусство не бывает примитивным.

— А как же направление примитивизма в живописи?

— Но это все равно искусство, не находите? Впервые я видел Бескровного таким. Глаза у него горели, губы при разговоре дрожали, он слушал Наташу не только ушами, а внимал ее словам всеми порами души. Не ожидал от него такой впечатлительности.

Я взял бутылку, налил себе коньку, затем ему. Он мельком глянул на рюмку, досадливо отмахнулся и продолжил беседу с Наташей о своем творчестве. Вот те на! Никогда не думал, что увижу, как Бескровный отказывается от спиртного.

Выпив в одиночку, я стал наблюдать за ними, не вмешиваясь в беседу. Бескровный определенно потерял

чувство реальности и млел от разговора о собственном творчестве. Наташа говорила тихо, спокойно и очень убедительно. Настолько убедительно, что закрадывалось сомнение в искренности. Было что-то такое в ее тоне, отчего казалось, будто она объясняет питекантропу разницу между ложкой и вилкой. Не знаю, какая пропасть лежала между нашим интеллектом и интеллектом «новообращенных», но, наверное, никак не меньшая.

Внезапно я поймал себя на мысли, что думаю не об интеллекте Наташи, а о ее теле. Не к месту начали вспоминаться интимные подробности наших встреч у нее на квартире, у меня. Больше всего она любила секс сидя и еще в ванной.

«Размечтался, жеребец…» — попытался я мысленно одернуть себя, но из этого ничего не получилось. Страстно захотелось встать, взять ее на руки и понести на второй этаж..

Я глянул на Наташу, и меня словно окатили ледяной водой из ушата. Какой может быть секс между питекантропом и «новообращенной»? В извращениях их никак не заподозришь, видел, как преобразилась Верунчик-Инга, которая раньше ни о чем, кроме секса, ни говорить, ни думать не могла. Разве что подпоить — любила Наташа перед интимом расслабиться шампанским… Но как это сделать?

Случай представился незамедлительно. «Экологическому ассенизатору» надоела возня с котом, в кустах треснул фиолетовый разряд, и оттуда с мявом выпрыгнул Пацан.

— Ой, какой кот! — повернувшись на шум, вплеснула руками Наташа. — Это ваш? Красавец!

— Мой, — с гордостью подтвердил Бескровный, будто кот был не живым существом, а персонажем его произведения.

Пользуясь моментом, я схватил бутылку конька и плеснул в Наташин бокал с апельсиновым соком. Затем налил себе. Никто мою уловку не заметил.

— Как его зовут?

— Пацан.

— Иди ко мне, киса!

Киса и ухом не повел. Распушивши шерсть, замер, выгнувшись, и напряжённым взглядом смотрел в кусты смородины.

— Не подойдет, — сказал Бескровный. — Он кот своевольный, откликается на зов, только когда есть хочет. Либо сам приходит, если захочет, чтобы его погладили.

Пацан успокоился, стоявшая дыбом шерсть опала, опустился загнутый вопросительным знаком хвост. Пренебрежительно тряхнув лапой, он степенно направился в сторону особняка. Будто бы наконец разобрался в устройстве придонного ассенизатора пришельцев, нашел, что устройство чрезвычайно примитивное, и потому оно его более не интересует.

— Чем обязаны твоему визиту? — спросил я, вертя в руках рюмку.

— Обязаны? — Наташа повернулась ко мне. — Вы — ничем. Это мы обязаны вам кое-что объяснить. Причем должны были объяснить гораздо раньше. Вообще-то, это прерогатива Ремишевского, но ему некогда, вот я и вызвалась.

— Был тут у нас уже один толмач… Рыжий, лохматый. Тоже котов любил. Но у нас сложилось впечатление, что темнил он и лапшу на уши вешал. Тебе судьба его известна?

— Известна, — улыбнулась Наташа.

— Как он — выплыл?

— Выплыл.

— Жаль… Что ж, послушаем еще одного эмиссара.

— Лучше вы задавайте вопросы, а я постараюсь на них ответить.

Я глянул на Наташу и тут же отвел взгляд. Солнце искрилось в русых волосах, вызывая иллюзию, что вокруг головы светится нимб. Задавать ей вопросы не хотелось. Хотелось подхватить на руки и понести на второй этаж.

— Знаете, Наташенька, у нас тут спор с Артемом перед вашим приездом произошел, — начал Валентин Сергеевич.

— Знаю. — Откуда? — желчно поинтересовался я.

— Валентин Сергеевич, конечно, не понимает, каким образом, — усмехнулась она, — но ты-то… Твое сознание экранировано, а у него — нет.

— Валентин Сергеевич, вам все понятно? — осведомился я, — Она и сейчас ваши мысли читает.

Бескровный крякнул и покраснел.

— Ничего подобного, — успокоила Наташа. — Дистанционно мы способны улавливать речевые диалоги — по характерным сигналам барабанной перепонки, зрительные образы — по сигналам зрительного нерва и общий эмоциональный фон. Мысленные образы можно уловить только при тактильном контакте.

— Эт-то п-правда? — еще более покраснев, спросил Бескровный.

— А почему нет? — пожала плечами Наташа. — Какой смысл мне врать? Если что-то захочу утаить, лучше промолчу.

— Надеюсь, что так все и обстоит… — неуверенно протянул Бескровный. — Так кто из нас был прав в споре — я или Артем?

— В этом споре я вам не судья, — покачала головой Наташа. — Могу привести только статистические данные. По нашим подсчетам, вероятность локального ядерного конфликта на Земле до начала нашей акции составляла шестьдесят семь процентов. Вероятность перерастания локального конфликта в глобальный — восемьдесят один процент. После начала акции вероятность локального ядерного конфликта составляет семьдесят восемь процентов, перерастание в глобальный — девяносто два.

— Значит, я таки прав… — вздохнул Бескровный.

— Да откуда такая уверенность, что ядерный конфликт неизбежен? — возмутился я. — Это, в конце концов, только теория вероятности! Пока остаются тридцать, двадцать, даже доли процента здравого смысла, я буду держаться за него!

— Все, что по теории вероятности больше пятидесяти процентов, непременно случается, — тихо проговорила Наташа. — Непременно.

— Ладно, — в сердцах махнул я рукой, — черт с ней, с теорией вероятности, не больно-то я в ней силен. Объясни, будь добра; какой интерес преследуют пришельцы, спасая человечество? Заранее предупреждаю, что в филантропическую сказочку я не верю!

— Почему? Разве то, что происходит под куполом, дает повод для сомнений? — вмешался Бескровный.

Я медленно повернул к нему голову и, с трудом сдерживаясь, проговорил:

— Господин писатель, я знаю ваше мнение по этому вопросу. Но меня не интересуют домыслы, мне нужна достоверная информация пусть не из первых рук, а вторых, но никак не десятых.

— Мне бы не хотелось раскрывать, в чем заключается наш интерес на Земле, — сказала Наташа. — Уверена, он будет превратно истолкован. Одно могу сказать твердо — гуманистическая составляющая акции является ее основой. Хотите — верьте, хотите — нет.

— Так… Ладно… Хотел приберечь факты для опровержения твоей сказочки о гуманитарно-гуманистической акции, но, вижу, ты не собираешься плести небылицы — мол, неужели и так не видно, как все хорошо под куполом. А почему я должен верить, что все так прекрасно и удивительно, как видится на первый взгляд? Некто Сэр Лис назвал чушью мое предположение, что через некоторое время нас съедят, как рождественских гусей. Но почему я ему должен верить, где доказательство, что нас никто не собирается сожрать на некое Рождество пришельцев? А вот намеки на то, что это возможно, существуют. Какие? Будь любезна, объясни, почему вы, такие высокоморальные, можете спокойно устранить человека, произнеся какое-то кодовое слово? За кем вы охотитесь под куполом с погонями и перестрелкой? Он кто— представитель третьей цивилизации, не согласной с вашим вторжением, или террорист? Почему Ремишевский изволил назвать людей «материалом»? Знаешь, в его обмолвку я не очень-то верю. Как и в твою — раза три ты назвала вторжение не акцией пришельцев, а «нашей» акцией. Какое ты имеешь отношение к пришельцам? Ты была их эмиссаром, как Ремишевский, еще до вторжения?

— Нет, раньше я никакого отношения к пришельцам не имела, — сказала Наташа. Она помолчала, затем кивнула. — Хорошо. Рано или поздно вы все равно узнаете. Кроме вас двоих, все, кто находится под куполом, имеют самое прямое отношение к пришельцам. Они внутри каждого человека, и мы с ними составляем единое целое.

— Вот те на… — непроизвольно вырвалось у меня. Новость была ошеломляющая. — А клялись, божились, что никто людей есть не будет…

— Приблизительно такой реакции от вас мы и ожидали, потому Сэр Лис и открыл вам лишь половину правды о перестройке сознания, — спокойно заметила Наташа. — Только ты неправильно трактуешь ситуацию. Никто нас не ест — это сосуществование на паритетных правах двух сознаний в одном теле. Не паразитизм, как ты представляешь, а симбиоз.

— Да на хрен мне такой симбиоз нужен! — взорвался я. — Оккупировать сознание — это похуже, чем поработить Землю!

— Погодите, погодите, — вмешался Валентин Сергеевич. — Рубите сплеча да сгоряча. Знаете, сколько в вашем теле микроорганизмов? Сотни видов. И если всех уничтожить, вас завтра похоронят, потому что исчезнет иммунитет к болезнетворным бактериям, нарушится метаболизм, в результате чего ваш организм не сможет усваивать пищу… — Он повернулся к Наташе. — Каким образом осуществляется сосуществование двух сознаний в одном теле? Кто кому подчинен?

— Это уже разумный разговор, — кивнула Наташа. — Никто никому не подчинен, каждое сознание выполняет свои функции и не вмешивается в действия другого.

— Быть такого не может, — категорически возразил Валентин Сергеевич. — В таком случае наступает раздвоение личности со всеми вытекающими отсюда психопатическими явлениями.

— Нет, неправильно, — улыбнулась Наташа. — Контакта между сознаниями, в том смысле, который вы подразумеваете, нет. Нет никакой борьбы за обладание телом и нет навязывания своей воли с целью подавить чужую. Слишком разные у нас сознания и кардинально несопоставимые цели. Вот вы привели пример с микроорганизмами, состоящими в симбиозе с человеческим организмом на основе комменсализма, то есть сотрапезничества. Как нас с микроорганизмами, так и наше сознание с сознанием пришельцев объединяет только одно — тело обитания.

— Значит, они все-таки нас едят, — вставил я.

— Хватит, Артем! — взорвался Бескровный. — Вечно вы со своими диссидентскими подковырками! Дайте разобраться!

— Разбирайтесь, — махнул я рукой. — Мне и так все ясно.

— А если вам ясно, то помолчите, — снизил тон Валентин Сергеевич и снова обратился к Наташе: — Не совсем понятно, зачем именно мы нужны пришельцам? Почему они не могут выбрать любой другой организм, например, кошачий, собачий, а им нужно обязательно человечий?

— Да потому, что они разумны, — ответила она, — и для их нормального существования необходим высококачественный эмоциональный фон. А это может обеспечить только человек — искусственные носители и животные таким фоном не обладают. Можете считать их паразитами, использующими эмоциональный фон человека для своего существования, но это паразиты разумные, которые взамен предоставляют высочайший интеллект и небывалую продолжительность жизни, поскольку заинтересованы в длительности существования естественного носителя и в широчайшем спектре эмоционального фона. Налицо взаимовыгода такого симбиоза.

— Что-то у вас обоих все очень гладко получается — одни плюсы от вторжения и никаких минусов, — опять не удержался я, чтобы не вмешаться. — Тогда объясни, за кем вы гоняетесь под куполом и почему? Есть, похоже, в розовом раю человек или пришелец — уж не знаю кто, — который не согласен с вашей доктриной.

— Да, есть такой, — согласилась Наташа. — Биоробот с искусственным интеллектом, которого использовали в качестве агента, засылаемого в цивилизованные миры для рекогносцировки на местности и получения разведывательных данных о пригодности особей конкретной цивилизации как носителей. Оболочки биороботов не могут быть использованы как носители из-за несовместимости искусственного интеллекта с сознанием пришельца. Этих биороботов программируют как коренных жителей исследуемой цивилизации, однако, когда они осознают свое истинное предназначение, у некоторых происходит психический срыв, и они превращаются из агентов разведки в противников вторжения, своего рода диссидентов-одиночек. Во время вашего утреннего спора было точно подмечено, что несогласие таких индивидуумов с доктриной зиждется исключительно на формулировке «Хорошо это или плохо — но я против».

— М-да… — почесал затылок Бескровный. — Выходит, Сэр Лис, Ремишевский…

— Нет, между ними большая разница. Сэр Лис — наблюдатель. Создание пришельца в искусственной оболочке. А Ремишевский — биоробот. Синтетическая оболочка с искусственным интеллектом.

— То-то я понять не мог, почему вы все такие корректные и обходительные, а он такой… гм… резкий.

— Нам необходимы подобные искусственные охранники, так как мы сами не способны на жесткие и тем более радикальные меры. На ваш взгляд, не будь купола, смогли бы выжить в вашем мире так вами называемые «новообращенные самаритяне»? — Наташа улыбнулась.

— Ручки хочется чистенькими сохранить? — процедил я. — Понятно теперь, почему вы моими руками убрали одного из своих эмиссаров…

— Ты что-то путаешь, Артем. Во-первых, кодовое слово сообщили тебе не мы, а во-вторых, он тоже не был человеком. Все биороботы, используемые в акции вторжения, имеют словесные коды на активацию памяти о своем истинном назначении и на деструктуриэацию сознания. К сожалению, не всегда эти коды срабатывают — длительность функционирования биоробота оказывает существенное влияние на развитие его искусственного интеллекта, что приводит к блокировке в сознании кодовых установок. Что мы и наблюдаем в нашем «диссиденте-террористе».

— Ах, он еще и террорист?!

— Он приступил к активному противодействию нашей акции. Конечно, уничтожить купол не в его силах, но навредить он может основательно.

— Он, он… Имя-то у него есть?

— Какое может быть у биоробота имя? — скривила губы Наташа, но, глянув на меня, осеклась. — Да, есть… Тонкэ.

— А почему такое пренебрежение? Насколько понимаю, Ремишевский тоже биоробот, но к нему ты относишься с уважением, и имя у него земное. В чем дело?

Кажется, своим вопросом я поставил ее в тупик. Наташа задумалась и, как мне показалось, некоторое время разговаривала с кем-то, находящимся далеко отсюда.

— Не смогу ответить на твой вопрос, — несколько обескуражено сказала она. — Информация о Тонкэ закрыта.

Меня покоробило, но я сдержался.

— Это кто же в тебе сейчас говорит? Ты или твой симбиоз?

— А вот разделять нас не надо. Мы — единое целое.

— Что-то ты, дорогая, наводишь тень на плетень. Как тебя понимать: вначале говорила, что ваши сознания сосуществуют в теле независимо друг от друга, теперь — единое целое?

Она пожала плечами.

— Боюсь, что этот парадокс объяснить довольно трудно, а понять вам невозможна Есть такой термин в науке — единство и борьба противоположностей. Где-то в первом приближении он соответствует взаимоотношению наших сознаний, только без борьбы, поскольку наши интересы не являются ни сопоставимыми, ни противопоставленными. Они не пересекаются ни под какими углами, а потому не противоречат друг другу, что и позволяет нам мирно сосуществовать в одном теле и составлять единое целое.

— Вы ей верите? — спросил я Бескровного.

— М-да… — Он неопределенно передернул плечами и покосился на Наташу. — Не знаю. Но изложено довольно убедительно.

— Даже так? Тогда у меня последний вопрос — своего рода тест на искренность, — сказал я, глядя в глаза Наташе. — Сэр Лис более-менее доходчиво объяснил, почему Бескровный не может быть носителем сознания пришельца. В объяснении же моего отлучения от столь великой чести мне было отказано. Может быть, ты внесешь ясность?

Наташа потачала головой.

— Нет, Артем, — мягко сказала она и положила свою ладонь на мою, В ее глазах светилось сострадание высокоинтеллектуального существа по отношению к умственно неполноценному, — Ни к чему это. Принимай все как есть.

Я отдернул руку, Не хватало, чтобы она тактильным способом узнала, о чем я думаю, — от ее прикосновения приглушенное спором желание всколыхнулось и всплыло на поверхность.

— В таком случае, выпьем, — ни на кого не глядя, предложил я. — За ту Наташу, которая раньше всегда была со мной искренней… До дна.

Я взял рюмку, чокнулся со стоявшим на столе бокалом Наташи и залпом выпил.

Уловка сработала. Наташа подняла бокал, сделала большой глоток и вдруг, поперхнувшись, замерла. Лицо пошло красными пятнами, она закашлялась, уронила бокал и начала медленно сползать с кресла.

— Зачем?.. — прохрипела она. — Зачем ты…

— Что с вами, Наташенька?! — вскочил Бескровный. Он подхватил ее под руки и усадил в кресло. Голова Наташи запрокинулась, руки безвольно свесились через подлокотники.

— Нашатырь, быстро! — крикнул Бескровный, и я бросился за аптечкой.

 

Глава 26

Когда через минуту я вернулся с ватой и нашатырем, Наташа уже очнулась и сидела бледная как мел. Уловив запах аммиака, она слабо отмахнулась и пробормотала заплетающимся языком: — Не надо… Нельзя…

Я хотел протереть ей виски, но Валентин Сергеевич перехватил мою руку.

— Хватит экспериментировать! Нельзя, значит, нельзя! — Он наклонился к Наташе и участливо спросил: — Воды?

— Да…

Он дал ей напиться, затем обрызгал лицо. Щеки чуть порозовели, и Наташа наконец смогла сесть удобнее.

— Нельзя нам спиртное… — сказала она.

— Почему?

— Все, что сильно воздействует на эмоциональный фон, дестабилизирует эго, ввергает его в кому…

— Эго? Они так себя называют?

— Они себя никак не называют, мы их так называем. Второе «Я».

Меня охватило раздражение.

— Ты уверена, что второе, а не первое? Наташа глубоко вздохнула.

— Не имеет значения. У тебя какая рука первая — левая или правая?

Я сел, налил в стакан сока, выпил.

— Спиртное — нельзя, сигареты — нельзя, кофе — нельзя, наркотики — нельзя… А что — льзя? Сплошные минусы.

— Артем, вы выбрали неверную систему координат, — заметил Бескровный. — С каких это пор наркотики стали плюсом? И вспомните, что сами недавно говорили об алкоголе… — Он повернулся к Наташе: — Как вы себя чувствуете?

— Неважно. — Она попыталась приподняться, но ничего не получилось. — Мне лучше уехать.

— Что вы, Наташенька, как можно в таком состоянии! — замахал руками Бескровный. — В особняке много комнат, полежите, отдохните. Почувствуете себя лучше и поедете.

— Нет… В городе, среди своих, эго быстрее выйдет из комы.

Я посмотрел ей в глаза.

— Может, все-таки останешься?

Она не отвела взгляда, слабо улыбнулась и отрицательно покачала головой. Мои планы рухнули. Ничего от Наташи, которую я знал, в ней не осталось. Сплошное эго в коме.

— Как же ты доберешься?

— В стопоходе автопилот.

Она начала неуклюже подниматься с кресла.

— Я тебя отвезу, — внезапно решил я. — Стопоход потом кто-нибудь заберет. Думаю, Ремишевский со своими друзьями не замедлит объявиться.

Подхватив под руку, я повел ее к «Жигулям» и усадил на переднее сиденье.

— Как некрасиво получилось… — суетился Бескровный. — Извините нас, Наташенька.

— Что вы, Валентин Сергеевич, — через силу улыбнулась она. — Ничего страшного, вы же не знали.

— Приезжайте еще, — сказал он, — гарантирую, в следующий раз подобного не случится. Все будет красиво.

Я бросил на Бескровного красноречивый взгляд, но ничего не сказал. Старый ловелас — красоты ему захотелось! Обойдя машину, сел в водительское кресло и раздраженно захлопнул дверцу. Вернусь, тогда поговорим — не для того из города уезжали, чтобы «новообращенных» в гости приглашать.

Валентин Сергеевич заглянул в окно.

— Будьте добры; Артем, привезите сигарет.

Он помялся, но больше ничего не добавил, выпрямился и помахал на прощание рукой. Наверное, хотел напомнить о пиве, но после утреннего разговора об алкоголизме не слал этого делать.

Я кивнул и тронул машину с места.

— Как ты? — спросил я, когда спустились с косогора. Спросил больше для проформы, чтобы прервать тягостное молчание.

Уже лучше… — еле слышно прошептала Наташа, и я обеспокоено посмотрел на нее. Она сидела откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза. Бледность почти исчезла, и это обнадеживало.

— Вы что, настолько крепко связаны, что при отторжении симбиота можете умереть?

— Не знаю, — помедлив, ответила она, не открывая глаз. — Но при старении организма мы умираем вместе.

— Значит, если бы ты выпила стакан водки…

— Нет, мы бы не погибли. Оба впали бы в кому, и надолго.

— Ну-ну…

Я покосился на нее. В расслабленной позе лежащей женщины всегда есть что-то влекущее, а я отнюдь не скопец. Еще совсем недавно нас многое с Наташей связывало.

Оглядевшись по сторонам, я остановил машину и повернулся к ней.

— Нага…

— Езжай в город, — бесцветным голосом проговорила она, не открывая глаз.

Тогда я наклонился и поцеловал ее в губы. Она не ответила, и губы у нее были твердые, неподатливые.

— Ната… — повторил я.

Наташа открыла глаза и посмотрела на меня холодным взглядом. В глубине глаз таилось нечто такое, отчего я отпрянул, словно получил пощечину. Нет, не сострадание ко мне «новообращенной» было в ее глазах, а пустота и равнодушие, будто я был неодушевленным предметом. Ничто так не цепляет за душу мужчину, как безразличие бывшей любовницы.

— Поезжай, — сказала она. — Ничего у нас не получится.

И я поехал.

С неба светило родное солнце, но поля вокруг были усажены чужеродными растениями, а на сиденье расположилось существо, рядом с которым я выглядел этакой кистеперой рыбой. Реликтом, чудом сохранившимся анахронизмом, стоящим на давно пройденной ступеньке эволюционной лестницы, соответствующей третьей-четвертой неделе развития зародыша, когда еще можно сделать аборт. И не имело значения, существовал ли еще за стеной купола человеческий мир с такими же, как я, анахронизмами или уже погиб в атомной катастрофе. Мне там никогда не быть, никогда не выйти за пределы розового рая.

Из-за холмов показались сооружения энергетической станции пришельцев, и вдруг одно из зданий подыхнуло ослепительной вспышкой, донесся грохот взрыва.

— Что это?

Небо над горизонтом дрогнуло, как поверхность спокойной воды, когда на нее падает капля, и в образовавшуюся воронку влетел светящийся дефис снаряда. Навстречу ему полетели уже знакомые мне светящиеся шары энергетического оружия пришельцев, достигли его, и снаряд разорвался в воздухе.

— Точечный пробой оболочки купола, — приподнялась на сиденье Наташа. — Тонкэ пакостит… Дурак.

Со всех сторон к энергетической станции по полю мчались с десяток стопоходов — и откуда они только взялись в пустынной местности? Словно из воздуха материализовались. Теперь мне стало понятно, почему вторые сутки безостановочно обстреливают купол с той стороны. Нет, не дураки генералы в нашей армии — видимо, такой пробой оболочки не первый.

— Не останавливайся, без нас разберутся, — сказала она, словно я был ее соратником или сподвижником, тоже мечтающим поймать взбесившегося биоробота-диссидента.

У меня было иное мнение, но останавливаться не имело смысла. Чем я мог помочь Тонкэ при такой крупномасштабной облаве? И я свернул на мост.

— Где ты живешь? Все там же? — спросил я, когда мы въехали в город.

— Да.

Я подвез ее к знакомому дому, молча помог выбраться из машины, провел, поддерживая под руку, к двери квартиры. И только когда она открыла дверь, сказал, стоя на пороге:

— Больше к нам не приезжай. Ни под каким предлогом. Видеть тебя не хочу. Прощай.

Сбежал вниз, прыгая через три ступеньки, вышел из подъезда, глубоко вдохнул полной грудью. Но облегчения не ощутил. Камень давил на сердце пустота и безысходность царили в душе, словно перенесенные в меня со дна глаз Наташи. Поставила она мне эту печать на всю оставшуюся жизнь.

Сев в машину, я поехал в универсам за сигаретами и пивом, но, когда вошел в магазин, испытал неприятное разочарование. На полках, ломившихся от всевозможных продуктов, как земных, так и чужеродных, отсутствовали спиртное и сигареты. Правильно, в общем-то; кому они здесь нужны, кроме нас с Бескровным; А нас, похоже, вычеркнули из списка потребителей.

В расстройстве я уже собирался покинуть магазин, чтобы начать колесить по городу в поисках, возможно, где-то сохранившихся товаров, не пользующихся в розовом раю спросом, но увидел на месте кассовых аппаратов большой электронный дисплей с табличкой «Справочная». Приблизившись к нему, я ознакомился с краткой инструкцией и набрал на клавиатуре: «Сигареты, пиво».

«Подсобное помещение, седьмой, восьмой, девятый стеллажи», — высветилась надпись.

Что ж, логично. Если товар не пользуется спросом, его убирают с прилавков в подсобку. Интересно только, кто занимается погрузкой-выгрузкой товара — в магазине ни одного человека, кроме меня.

Краем уха я уловил какой-то шорох и, пройдя вдоль прилавков, наконец-то увидел, кто занимается неквалифицированной работой грузчиков. Маленькие паучки, один к одному виденные мною при посадке ростков сельскохозяйственной «сколопендрой», Выкладывали на прилавок упакованные в прозрачные пластиковые коробки чужеродные дары полей. Пройдя за паучком, оставившим коробку на прилавке и налегке помчавшимся за следующей, я вошел в подсобное помещение.

Все левое крыло подсобки было заставлено коробками со спиртным, пивом, сигаретами и кофе. Лет на сто, наверное, нам с Бескровным хватило бы даже при неумеренном потреблении, но, скорее всего, не пройдет и месяца, как все это уничтожат. Что для нас — бесценные продукты; для «новообращенных» — отрава. Посему надо запасаться, пока есть такая возможность.

Разыскав на стеллаже с сигаретами любимую писателем «Новость», я взял целый ящик, а затем принялся затоваривать «Жигули» пивом. Брал в основном баночное — хоть оно и со стабилизаторами, зато срок хранения больше. На полгода хватит, а потом придется о пиве забыть. Как и о кофе — я взял килограмма три в зернах и с сожалением окинул взглядом два стеллажа, заставленных разнокалиберными банками. Есть нехорошее свойство у кофе в зернах — он стареет…

Закончив с погрузкой, я сел за руль и внезапно понял, что возвращаться не хочется. Мне вообще ничего не хотелось. Разве что умереть. По большому счету, умирать тоже не хотелось, но больше всего не хотелось так жить. Бездумно и бездеятельно, как растению. Хоть я и представлял себя кистеперой рыбой в обществе невообразимо высокоэволюционировавших потомков, жить в их хорошо обогреваемом аквариуме было противно. В отличие от кистеперой рыбы, навсегда замершей в своей ипостаси на миллиарды лет, и от обезьян, так и оставшихся сидеть на пальмах, в моем сознании было что-то такое, что влекло за горизонт. Не устраивала меня ни теплая вода в аквариуме, ни бананы на пальмах.

И еще. Какой-то червячок точил душу, что-то меня тревожило, но что именно, понять не мог. Нет, не судьба диверсанта-диссидента Тонкэ, хотя, несомненно, он имел какое-то отношение к мрей тревоге, но, как почему-то казалось, косвенное. Тревожило что-то другое, касающееся сведений, полученных от Наташи, а чуть раньше — от Ремишевского. Принимал я эти сведения с предубеждением, не анализируя их, не систематизируя, и, значит, что-то упустил, не сумел сделать правильные выводы. Это плохо. Одних деклараций, что я не обезьяна и не кистеперая рыба, мало. К горизонту надо идти, сбивая в кровь ноги, а не созерцать манящий стык земли и неба с верхушки пальмы.

Я медленно поехал вдоль улицы и кварталах в двух от универсама, за зданием почтамта, увидел три пустующих столика под зелеными зонтиками. Летнее кафе— это, пожалуй, то, что нужно. Можно посидеть, подумать, и чтобы никто не мешал.

Припарковав машину напротив кафе, я прошел к столикам. Разнорабочий в оранжевом комбинезоне доставал из киоска ящики и складировал на тележку.

— Кафе закрывается? — спросил я.

Он оглянулся, узнал Меня (интересно, найдется ли в городе человек, который нас с Бескровным не знает?) и приветливо улыбнулся.

— Нет, открыто. Присаживайтесь. Если хотите, могу обслужить. Черт бы вас побрал с вашей услужливостью и жалостью! В этот момент я как никто понял Джека Потрошителя и прочих серийных убийц. Жалость со стороны к своей ущербности всегда вызывает неприятие и неадекватную реакцию. Убивать таких жалостливых хочется.

— Пиво есть? — натянуто спросил я. — Алкогольное.

Он неодобрительно покачал головой, но указал на ящик, стоявший на тележке.

— Есть. Как раз забираю.

— Кому оно мешает? — пробурчал я, вскрыл ящик и достал пластиковую упаковку с четырьмя банками светлого пива. — Вы не потребляете, другим не мешайте.

— Вы забываете о детях, — сказал он. — Мы впервые сталкиваемся с миром, где так много разрешенных наркотических продуктов и столь длительный срок детского возраста.

— Ты что — биоробот? — я поставил упаковку на столик и уставился на рабочего недобрым взглядом.

— С чего вы взяли? — удивился он. — Обыкновенный, — он улыбнулся, — как вы называете — «новообращенный самаритянин». Учитель.

— Тогда почему отождествляешь себя с пришельцами? «Мы сталкиваемся…»

— Потому, что как история человечества, так и история цивилизации это для меня родные и неразделимые.

— А ящики почему грузишь, если учитель?

— Не нахожу в этом ничего зазорного. Мелкие работы требуют ручного труда, и каждый занимается ими помимо основной работы.

Его патетика меня покоробила. — Орден тебе надо дать… — пробурчал я, развернул кресло и сел за столик к нему спиной. Чтоб и глаза не видели.

Вскрыл банку пива, налил в бокал, отхлебнул. Но мысли не шли — мешал копошащийся за спиной учитель в оранжевом комбинезоне. Наконец он закончил погрузку и покатил тележку по тротуару мимо столика.

— Всего вам доброго, — пожелал он на прощание. Хотелось послать его подальше, но сдержался. Тоже мне, самаритянин выискался! Вмажь такого по морде крюком слева, он тут же правым боком к тебе услужливо повернется.

Прикрыв глаза, я попытался настроиться на аналитический лад. Много фактов таинственных и необъяснимых скопилось в голове, но самым таинственным и непонятным был факт существования могилы Мамонту

Марку Мироновичу. Почему к ней чуть ли не толпами стекаются пришельцы, почему мне запретили съемку на видеокамеру «таинства поклонения» бренным останкам Мамонта, наконец, почему эта могила существует именно на месте захоронения моих родителей? Подсознание подсказывало, что между могилой Мамонта и сегодняшним разговором с Наташей существует какая-то связь, но рассудком я ее не улавливал. С Наташей мы говорили о сущности пришельцев, о биороботе Тонкэ, и никакой связи, ни прямой, ни косвенной, с могилой Мамонту Марку Мироновичу я не находил. Просто идея фикс бередила душу. Разве что, исходя из энергетической сущности пришельцев, представить, что пришли они из потустороннего мира и являются душами давно умерших предков. Но с этой версией никак не вязалась высокая мораль розового рая — души наших предков принесли бы в мир вспышку религиозной активности и мракобесие Средневековья, но никакие высокие технологии, эрудицию, интеллект, быстрорастущие овощи, не уступающие по калорийности мясным продуктам. Конечно, в ветхозаветных текстах есть упоминание о «манне небесной», но она не имела ничего общего с «паториче к пиву». Я неверующий, но даже для меня кощунственно представить, что боженька в райских кущах выращивает «манну к пиву», пусть и к безалкогольному.

Я встал, подошел к киоску, взял тарелочку с темно-зелеными листьями и вернулся к столику. Снова пригубил пиво и принялся жевать лист паториче. Не приходилось мне вкушать манну небесную, но вряд ли она имела вкус вяленой воблы.

Что ж, будем действовать планомерно и рационально, как этому учили в спецшколе. Что мы имеем в исходных данных? Имеем факт существования на Щегловском кладбище могилы некоему Мамонту Марку

Мироновичу на месте захоронения четы Новиковых, погибших в автокатастрофе. Где можно найти информацию о смерти Мамонта и Новиковых? Архив на кладбище сгорел, остается загс. Там и надо искать истоки.

Написав на салфетке: «Пиво не трогать, со стола не убирать!» — я встал и направился на соседнюю улицу, где на первом этаже старого четырехэтажного здания располагался городской загс.

Загс оказался открытым, но внутри никого не было. Понятное дело — учет и контроль народонаселения — не для розового рая. Незваные благодетели друг друга чувствуют и чужака определяют чуть ли не за три версты. Мы с Бескровным здесь знаменитости — все знают нас в лицо.

Пройдя просторный холл, я вошел в общую рабочую комнату с четырьмя столами и маломощными компьютерами, в углу которой обнаружил дверь с табличкой «Архив». Подергал за ручку — дверь оказалась закрытой.

Включив один из компьютеров, я вошел в базу данных. Десяти минут хватило, чтобы разобраться, что данные о рождениях, смертях, бракосочетаниях и разводах были здесь только за последний год. Вероятно, компьютеры поставили недавно. Тогда я пошарил по ящикам столов и нашел связку ключей. Один из них подошел к двери «Архива».

В небольшой комнатушке стояли четыре стеллажа под потолок, все полки которых были забиты толстенными амбарными книгами актов регистрации гражданского состояния граждан Холмовска — кто когда родился, женился, развелся, отправился на вечный покой. Молодой городок Холмовск, а вот поди же сколько людей оставили в нем след между двумя датами. Легко вспомнив дату смерти Мамонта, я принялся разыскивать по указателям на полках нужный год и обнаружил его на второй полке у стены. Чтобы найти нужную запись, хватило бы минут пяти-десяти, но я потратил около часа и внимательно проштудировал все книги актов с полки. Каких только заключений о смерти я не прочитал — мастера наши медики ставить диагнозы. Судя по ним, причина смерти Мамонта должна была выглядеть приблизительно так: «множественные ранения, несовместимые с жизнью, в результате забивания камнями после попадания в ловчую яму». Но ни такого, ни какого-либо другого упоминания о Мамонте Марке Мироновиче я в книгах актов гражданского состояния не обнаружил. Создавалось впечатление, что «забили» Мамонта в другом городе, там зарегистрировали, а похоронили почему-то на Щегловском кладбище города Холмовска. Бывает, конечно, но что-то слабо верилось в подобную вероятность. Это все равно как если бы гражданин Мамонт оказался настоящим мамонтом и его «забивание» пещерными людьми относилось ко времени ледникового периода.

Тогда я обратился к актам, стоявшим на одну полку выше и соответствующим году смерти моих родителей. И вот здесь я испытал нечто вроде шока. Записи о смерти родителей тоже не было. Как такое могло произойти, я представить не мог — не занимался похоронами, поскольку на тот момент учился в спецшколе, и похороны организовала комендантская рота местного военкомата. Но как могли их похоронить без свидетельства о смерти, которое, кроме единственного в городе загса, никто выдать не мог? Быть может, книги подменили? Но зачем и кто?

Я присел на маленький стульчик между стеллажами и, положив на колени книгу актов, в которой должен был находиться акт о смерти моих родителей, задумался. Косвенных фактов по могиле Мамонта набралось предостаточно, для того чтобы понять ее истинное предназначение. Судя по тому, как часто пришельцы ее посещали, непонятному исчезновению парня у надгробия Мамонту во время моего первого визита на кладбище и необъяснимой смене пассажиров стопохода во время второго, можно было предположить, что это место является своеобразным перевалочным пунктом между нашим миром и миром пришельцев. Как функционирует станция перемещения из одного мира в другой, мне помешал заснять на видеокассету Ремишевский, но именно его действия лишний раз подтверждали правильность моих предположений. Допускаю, что пришельцы могли пойти на подмену книги актов гражданского состояния и поджог архива кладбища, чтобы на период разведки и рекогносцировки скрыть факт появления своей станции на месте захоронения моих родителей. Однако в то, что, уничтожив таким образом запись об их смерти, они «забыли» внести в акты запись о смерти мифического Мамонта, не верилось. Настолько явный прокол, что его не мог допустить даже начинающий агент, а агентам пришельцев ни в опыте, ни в интеллекте никак не откажешь. По всему выходило, что к архиву загса пришельцы не прикасались, как, скорее всего, не имели отношения и к пожару в архиве кладбища. Отсюда следует…

Сделать выводы я не успел. Чья-то тень прикрыла свет из окна, и я поднял голову. Облокотясь на стеллаж, передо мной стоял Ремишевский и насмешливо улыбался. Надо признать, что агента-биоробота пришельцы сотворили прекрасного, и я не почувствовал его приближения, пока он не заслонил свет. Странно, но даже подаренное Тонкэ сверхобостренное чувство опасности в этот раз не сработало.

— Раскопки проводишь… — сказал он, — Зачем тебе это нужно, объясни?

Улыбка покинула его лицо, и я понял, что в этот раз вопрос отнюдь не риторический. Мирно, как в прошлые разы, мы не разойдемся.

— Какой-то ты неласковый, — сказал я. — Посмотри, какие самаритяне нас окружают — вежливые, предупредительные, обходительные. Ты-то чего грубый?

— Потому и грубый, что они муху обидеть не могут. — Лицо Ремишевского посуровело. — Сделан таким, чтобы их защищать.

Это меня немного удивило — оказывается, Ремишевский сознавал, кто он такой, и продолжал четко выполнять свою программу, а вот биоробот Тонкэ, уяснив свое искусственное происхождение, восстал против тех, кто его создал.

— Странные дела творятся под куполом небесным, — заметил я. — Самаритяне мирно трудятся на пажитях земных, а воюют между собой биороботы. Спрашивается, какого черта они вас тогда создавали?

— Не твоего ума дело, — отрезал Ремишевский. — Я спросил, почему тебе дома не сидится? Что ты все вынюхиваешь и выискиваешь? Лавры террориста Тонкэ не дают покоя?

— Если бы я знал о целях Тонкэ, то, быть может, и поддержал его. Да беда в том, что человек, в отличие от биоробота, не знает цели своего создания. Не ограничен он жестко заданной программой, потому дома и не сидится. Но тебе этого, хоть ты и создан по образу и подобию нашему, понять не дано.

Я думал, что сейчас Ремишевский бросится на меня и наступит давно ожидаемая развязка наших неприятельских отношений. Ничего подобного — Ремишевский еще более расслабился, принял совсем уж фривольную позу и рассмеялся тихим неприятным смешком. Затем наклонился, взял у меня с колен книгу, раскрыл.

— Покойниками интересуешься? — Он удивленно вскинул брови, закрыл книгу актов и увидел дату. — Ах, нуда.

— Пытаюсь понять, почему вы соорудили станцию переброски на месте захоронения моих родителей.

— Вот даже как… — протянул Ремишевский. — Сам о станции догадался или Тонкэ подсказал?

— Своя голова на плечах имеется. Непонятно только, зачем записи в актах гражданского состояния вымарывать?

Ремишевский снова тихо рассмеялся и поставил книгу на полку.

— Теперь понимаю, что сам догадался. — Он смахнул улыбку с лица и, глядя мне в глаза, раздельно, по слогам, начал говорить: — Дело в том, что не было никогда никакой записи в этих книгах, потому что у тебя никогда не было родителей. Не погибали они в автомобильной катастрофе, никто их не хоронил и…

Давно брезжившая жуткая догадка, которую я подсознательно не хотел принимать, вспышкой озарила сознание, и я не дал ему закончить. Пружиной взвился со стульчика и изо всей силы ударил Ремишевского кулаком в лицо.

Голова дернулась, и любой другой на его месте рухнул бы на пол в глубочайшем нокауте. Но Ремишевский устоял. Мало того, молниеносно среагировал на удар. Из рукава пиджака в ладонь выпрыгнули металлические усики, и он ткнул ими меня в грудь. Я ничего не почувствовал, только тело вдруг окаменело, превратившись вживую статую.

— Вот… — назидательно протянул он. — Боли ты, как и я, не чувствуешь. Человек на твоем месте рухнул бы без сознания от болевого шока, а у тебя только паралич всех мышц. Пару минута сознании побудешь, пока кислород в крови еще есть.

Он вытер ладонью кровь из разбитого носа.

— В свое время ни включить твою программу, ни выключить твое тело кодовыми установками я не смог. Убивать же тебя запретили. Но запомни, будешь мешаться под ногами, как Тонкэ, в порошок распылю.

Страшно хотелось вдохнуть, но легкие не работали, и сознание начало окутываться шипящим туманом.

— Отдыхай, — сказал Ремишевский и толкнул меня в грудь окровавленной ладонью.

И я как стоял, так бревном и упал между стеллажами, а сверху посыпались увесистые фолианты актов гражданского состояния.

 

Глава 27

Говорю тебе, никого здесь нет, — послышался ломающийся мальчишеский голос.

— Давай уйдем отсюда, — свистящим шепотом предложила девчонка. — Вдруг кто-то войдет?

— Кто сюда войдет? Я двери на замок закрыл.

— Но здесь, наверное, еще работают.

— Не пори чушь — какая работа? Гляди, бедлам какой, бумаги разбросаны.

— Прикрой эту дверь.

Дверь в «Архив» закрылась, и голоса стали глуше.

Я с трудом разлепил чугунные веки. Паралич мышц прошел, я очнулся, но желания двигаться не было. Безмерная тоска заполонила душу, и теперь мне по-настоящему не хотелось жить. Мое тело — искусственная оболочка, созданная пришельцами, — неподвижно распростерлось на полу, заваленное амбарными книгами записей гражданского состояния, а сознание как бы витало над ним. Я видел, слышал, ощущал запах книжной пыли, но на этом и все. Сознание бездумно фиксировало окружающее, как видеокамера, не подвергая анализу, и только рассудок категорически не принимал своего искусственного происхождения.

За стеной в соседней комнате продолжался разговор.

— Ты чего притащила?!

— Астубурци под соусом, мастурни…

— Чо, дура совсем? Правильной хочешь стать от их продуктов? Пусть это свиньи жрут. Надо было колбасу брать, сыр, наши консервы… А ты конфеты притарабанила.

— Ты шампанское обещал…

— Ага, размечталась! Вчера все полки были заставлены, а сегодня — корова языком слизала… Они, блин, непьющие и нас такими быть заставляют. Конкретно, пива три банки только и удалось у лоха какого-то стибрить. Держи. Мы его что, под конфеты пить будем?

— С астубурци… Оно кисленькое…

— Кисленькое! Ты что, беременная? Жри его сама! Послышался звук открываемых банок пива.

— Неслабо… Закурить бы, так эти гады и сигареты из киосков изъяли.

— Возьми, у меня полпачки осталось. Некоторое время за стеной молча курили.

— Нехило… — наконец сказал мальчишка. — Тут лучше, чем на чердаке. Музон бы еще.

— Ты что, услышат.

— Плевать! У меня пара дисков есть, а здесь — компьютеры… Тю, бля, динамиков нет!

— Наш класс на десятки разбили… — тихонько сказала девчонка. — По два воспитателя на десятку. А у вас?

— То же самое. Блин, никакой свободы! Раньше предки дома доставали, а теперь эти каждый шаг пасут. Мы одна семья — треплются…

— У нас новый предмет вместо геометрии ввели — многомерное пространство…

— Ага. Дурь сплошная. Крыша едет.

— Нет, почему, интересно…

— А ты больше их продукты жри. Совсем чокнутой станешь. Такой же правильной. Тебе что, больше делать нечего, только о школе болтать?

— А о чем?

— Пива выпей. А я сейчас диск с крутой порнухой поставлю. Посмотрим.

— Может, не надо?

— Чего не надо? Ты чо сюда приперлась? Знал бы, что ты из правильных, Люську бы пригласил. Она порнуху обожает. Так что, ставить?

Девчонка пьяненько хихикнула.

— Ну, поставь…

Минуту было тихо, затем парнишка выругался:

— Вот блин! Что за допотопные компьютеры! Абзац полный.

— Чего она так дергается? — снова хихикнула девчонка.

— Машина — тормоз. Была бы нормальная, да со звуком… Знаешь, как эта баба ахает? Отпад! А ты так можешь?

— Н-не знаю…

— Глянь, как у нее сиськи прыгают. А у тебя какие? Покажь.

— Леш, ну что ты…

— А чо ты сюда пришла? Показывай. Не, ничо сиськи, в порядке.

— Леша… Не надо… Ах… Леша… Леша… Только так, чтоб детей не было…

— Не боись, не впервой… Послышалось шуршание одежды, возня тел.

— Ой… Леша, больно… Перестань! А… А-ах!

На некоторое время в соседней комнате воцарилась тишина:

— В первый раз, что ли? — наконец спросил парнишка.

— Угу…

— Во второй раз понравится. Одевайся и подай мне пиво.

— Леш, мы юбку испачкали…

— Подумаешь, испачкали! Щас в универмаг зайдем, новую выберешь.

— Леш, а воспитатели говорят, что каждый день вещи менять нехорошо.

— А ты их, блин, больше слушай! Правильные выискались!

— Пойдем, Леш…

— Щас, пиво допью. И диск забрать надо.

Вскоре они ушли, ив загсе воцарилась тишина. Пока малолетки занимались сексом, сознание воспринимало происходящее абсолютно индифферентно, но стоило им уйти, как в голове начали появляться безрадостные мысли. Земной, убогий и жестокий мир продолжал существовать в розовом раю на уровне детей. И хоть я не принимал таких отношений, они все же были гораздо ближе и понятнее, чем отношения между «новообращенными». Не знаю, что за сознание впихнули в мое искусственное тело пришельцы — моделировали ли его или скалькировали матрицу с конкретного человека, — но это было человеческое сознание. А раз так, то я вправе считать себя человеком.

Сдвинув с груди толстенные амбарные книги актов гражданского состояния, я сел и прислонился спиной к стеллажу. Как ни бунтовал рассудок против раскрытия тайны моего существования, я сумел обуздать себя и принялся скрупулезно осмысливать факты. Сказанное Ремишевским могло оказаться дезинформацией, чтобы сбить меня с толку и на время выключить из игры, ни цели, ни смысла которой я не понимал. Конечно, глобальная цель — вторжение — была понятна, но какую игру затеяли со мной? Или все-таки мое искусственное происхождение — суровая правда? Увы, чем дальше я анализировал факты, тем больше убеждался, что Ремишевский не солгал. О моем искусственном происхождении свидетельствовали уникальные способности, которые должны обеспечить агенту финансовую и личную независимость, подспудное желание нигде не светиться, быстрая регенерация тканей, повышенное чувство опасности, бывшее и до «подарка» Тонкэ-террориста достаточно острым, сверхбыстрая реакция, фотографическая память… Наконец, попытка Ремишевского выяснить прибором мое кодовое имя — с чего бы, спрашивается, он это делал, будь я обыкновенным человеком? В эту же версию вписывался отказ Сэра Лиса и Наташи объяснить, почему я не могу стать «новообращенным». А в пользу моей искусственной оболочки и ее небольшого срока жизни говорили начавшая пробиваться седина и морщины. Все остальное — детство в Лебединске, учеба в спецшколе, родители, их гибель, похороны — являлось не больше чем легендой искусственного сознания. Находясь на Земле, я не должен был знать, что являюсь агентом, мне следовало ощущать себя человеком, иначе считываемые с моего мозга данные несли бы субъективную оценку. Но, похоже, мои создатели перестарались, Я начал ощущать себя человеком настолько, что фактически им стал. И неважно при этом, что мое тело искусственное, а сознание запрограммировано. Я — ЧЕЛОВЕК И как человек буду действовать и жить. Какой бы ни была земная цивилизация — жуткой и убогой, с точки зрения эго, — но это моя цивилизация. И я буду ее защищать, какими бы благими намерениями ни руководствовались пришельцы при вторжении. Не только человек имеет право на личную жизнь и смерть, но и цивилизация. И никто не вправе решать проблемы жизни и смерти за нас — ни политики, ни бог, ни пришельцы. Только мы сами. Люди. И что бы там ни говорили о моем искусственном происхождении, я себя числю одним из людей. И никак иначе.

Выбравшись из-под груды рухнувших со стеллажа амбарных книг, я отряхнул одежду от пыли и вышел из «Архива». В рабочей комнате на столе возле так и не выключенного компьютера стояли пустые банки из-под пива, пластиковые судочки с нетронутой экзотической едой, на полу валялись конфетные бумажки и окурки. Насвинячить и уйти — это по-нашему. Как этот Леша называл «новообращенных самаритян» — «правильные»? А мы, значит, неправильные…

Выйдя из загса, я направился к летнему кафе. Как же, так меня и ждало пиво — на столике остались бокал, тарелочка с паториче, пустая банка, записка, а полные банки исчезли. Я припомнил разговор малолеток и понял, кто был тот самый лох, у которого Леша «стибрил» пиво. Что ж, поделом, буду знать, что не только «правильные» в городе живут. Можно было взять пару банок из машины и посидеть под тентом, но пить пиво в одиночку расхотелось. Причем не столько пить, как при этом размышлять. Хватит, доразмышлялся, голова пухнет. Пора искать Тонкэ-террориста — если он умеет создавать пробой купола для снарядов, то, естественно, может создать пробой и для прохода человека. Мысль, конечно, верная, только как его найти, когда вот уже неделю Ремишевский со своей командой ловят его и никак поймать не могут?

Я сел за руль, бросил взгляд на заднее сиденье. Нет, в этот раз Тонкэ там не было, да и некуда ему подсаживаться — все под крышу заставлено ящиками с пивом. И тогда я понял, что никого мне искать не надо — Тонкэ сам меня найдет. Не напрасно он два раза прокрадывался в машину, звонил по телефону и советовал, как добиться приема телепрограмм из-за купола. Нужен был я ему не меньше, чем он мне.

Когда я подъехал к особняку, Бескровный меня не встречал. На столике у бассейна громоздилась грязная посуда — видимо, писатель считал, что если готовит он, то убирать должен я. А сам наверняка до беспамятства накачался коньяком и дрыхнет беспробудным сном. Есть за ним такой грех…

Я выгрузил ящики из машины на террасу, затем взял ящик с сигаретами и понёс в комнату Бескровного, руководствуясь мелочной злостью — раз он решил вменить мне посудомоечные работы, то пусть таскает пиво в погреб. В каком бы состоянии он ни находился.

К моему громадному удивлению, Бескровный не был пьян и не спал. В комнате висели слоистые облака табачного дыма, а Валентин Сергеевич сидел у компьютера с сигаретой во рту и увлеченно барабанил по клавиатуре. Моего появления в комнате он не заметил.

Я поставил ящик на пол, подошел, заглянул через плечо на дисплей. Бескровный писал роман. Вдохновила его Наташа, и не волновало писателя, что в розовом раю его творчество будет отнесено к примитивистскому направлению. Судя по тому, что удалось прочитать на дисплее, Бескровный изменил своему кредо — работать исключительно в жанре фантастики — и описывал реальные события (хотя, по большому счету, то, что творилось под куполом, было не менее фантастично, чем происходившее вего романах). Главным героем был я, но фамилию Валентин Сергеевич немного изменил — не Артем Новиков, а Артем Новицкий. Бескровный как раз описывал беседу между Новицким и неким писателем Виталием Сергеевичем накануне вторжения эго.

Главный герой (то есть я) рюмка за рюмкой хлестал водку, безбожно курил, но тем не менее внимательно слушал наукообразные сентенции образцового трезвенника Виталия Сергеевича, потягивающего из бокала чистый тоник и деликатно отмахивающегося от табачного дыма.

— Сигареты заказывали? — сказал я, наклонившись к уху писателя. — Принимайте.

Вопреки ожиданию, он не вздрогнул, не испугался, а продолжал молотить по клавишам, не поворачивая головы.

— Сигареты? — отстраненно переспросил он. — Это хорошо, а то у меня заканчиваются… Не могу работать без «соски» во рту…

(В это время главный герой романа скомкал пустую пачку «Новости», распечатал новую и закурил.)

— Еще пиво привез, — сказал я. — Не соизволите ли перетащить ящики в погреб?

— Пиво? — все так же отстранение переспросил Бескровный. — Нет, спасибо, не буду. Когда работаю, спиртное не употребляю…

(Главный герой вылакал очередную рюмку водки и жадно запил ее пивом.)

— Ну-ну, — саркастически хмыкнул я, отошел в сторону и смерил писателя оценивающим взглядом. Оторвать его от работы не могли ни ядерная катастрофа, ни наступление Судного дня. Разве что отключение электричества. Но под куполом не было Чубайса. — Окно открыть? — предложил я. — Накурено так, что дышать нечем.

— Если не трудно… — пробормотал он, не отрывая взгляд от дисплея.

Что он пишет в данный момент, я уже не видел, но был уверен на сто процентов, что собеседник главного героя встал из-за стола и открыл форточку.

Распахнув окно, я вышел из комнаты и плотно прикрыл дверь. Вечерело, от реки тянуло сыростью, и как бы писателя не просквозило. Пусть работает, если ему в радость, а я займусь физическим трудом — надо отвлечься от тягостных дум. Столько информации навалилось, что, начни я ее осмысливать, можно будет сойти с ума.

Убрав со стола, я разыскал вход в погреб (оказалось, что дверь в него находится на кухне), взял ящик пива и спустился вниз. Если сказать, что погреб произвел на меня впечатление, значит, ничего не сказать. Прав Бескровный — это был не погреб, а погреба, и другое слово для подземного сооружения никак не подходило. Центральный проход, освещаемый тусклыми лампочками, терялся во мраке, через каждые десять метров от него отходили боковые проходы, а вдоль стен высились стеллажи с наклонными полками, на которых горлышками вниз покоились бутылки, бутылки, бутылки… Мечта алкоголика, а не погреба. Неудивительно, что Ремишевский, зная пристрастие большинства людей к алкоголю, удивлялся, почему я не занимаюсь «активным» отдыхом. С другой стороны, его удивление подтолкнуло к парадоксальному выводу — несмотря на мое происхождение, причислял он таки меня к человеческой расе. И это было приятно.

Исследовать погреба я не стал — был солидарен с мнением мальчишки Леши, что к дарам пришельцев надо относиться с осторожностью. Данайские дары ни к чему хорошему не приводят. Превратиться в «правильного» мне не грозило ни при каком раскладе, а становиться алкоголиком категорически не хотелось. Поэтому я складировал ящики с пивом у самого выхода из погребов, вышел, затворил дверь и…

И неожиданно понял, что заняться мне абсолютно нечем. В поисках хоть какой-нибудь мелкой работенки я побродил по дому, минуты две постоял в холле, тупо уставившись в серый экран телевизора. Но включить не отважился — мало мне здесь душевной боли, так еще на телеэкране наблюдать, как человечество готовится к самоубийству. Вспомнился вчерашний вечер, рыбалка, как не хотелось принимать в ней участие и как мне было скучно, пока Бескровный ловил на блесну щуку. Но вчера на ночь намечалось перспективное дело, потому на рыбалке я нудился от безделья, сегодня же многое бы отдал, чтобы вновь очутиться на реке и забрасывать спиннингом блесну. Надо, надо разрядиться, дать отдых голове, а заодно и показать Ремишевскому, что я «активно» включаюсь в рекомендованную им психотерапию вечного отдыха.

Я подошел к комнате Бескровного, приоткрыл дверь. Несмотря на открытое окно, табачный дым в комнате висел коромыслом, а писатель, не выпуская сигарету изо рта, напряженно работал. Перестук клавиш рассыпался мелкой дробью, дымилась пепельница, полная окурков, писатель щурился от дыма, но не прерывался ни на секунду. Определенно, уговорить его отправиться на рыбалку не удастся. Даже не стоит заикаться.

Я хотел тихонько притворить двери, как Бескровный неожиданно попросил:

— Артем, не могли бы вы быть настолько любезны, чтобы сварить кофе?

Проговорил медленно, с расстановкой, будто и не ко мне обращался, а печатал фразу. Скорее всего, и то и другое. Услышал, как открывается дверь, а описываемый эпизод соответствовал ситуации.

— Отчего же не быть любезным? Очень даже можно. Вам какой кофе? Натуральный, растворимый, черный, без сахара, со сливками?

— Варят исключительно натуральный… — не отрываясь от компьютера, в такт ударам по клавишам проговорил Валентин Сергеевич, и теперь я был точно уверен, что наш диалог протоколируется в романе. — Черный, очень крепкий, сахара чуть-чуть.

— Не извольте беспокоиться, будет исполнено в лучшем виде, — заметил я с иронией и направился на кухню, не став поправлять, что кофе не варят, а готовят. Хоть какое-то занятие…

Напиток я приготовил по собственному рецепту, предварительно расплавив в турке щепотку сахара, засыпал свежемолотый кофе, немножко прожарил и только потом залил водой. Дождавшись образования пенки, снял турку с плиты и разлил кофе в маленькие чашечки. Не зная, что, по мнению писателя, означает «сахара чуть-чуть», я поставил на поднос сахарницу и чашки и понес в комнату.

— Если сахара мало, — сказал я, ставя поднос на стол рядом с компьютером, — добавите сами.

Наконец-то Бескровный оторвался от клавиатуры, взял чашку, пригубил.

— Нормально, — одобрил он. — Когда будете готовить в следующий раз, рекомендую добавить корицы. Но немного — на кончике ножа.

Валентин Сергеевич протянул руку, нащупал пачку сигарет, но она оказалась пустой. Тогда он порывисто вскочил из-за стола, шагнул к ящику, достал блок сигарет, раздраженно разорвал его, закурил и снова сел к компьютеру.

— Кофе без сигареты — перевод продукта… — недовольно пробурчал он, вновь активно стуча по клавишам.

— Я это уже слышал.

— Это уже слыш… — рефреном отозвался Бескровный и тут же, резко отстранившись от клавиатуры, взорвался, впервые за все время посмотрев на меня: — Артем! Не говорите под руку, я пишу!

— Пишите, пишите, — замахал я руками. — Калякайте… Только почему ваш герой, носящий, кстати, мое имя, — горький пьяница, а писатель — примерный трезвенник?

Перестук клавиш замедлился.

— Ну… — сконфуженно пробормотал Валентин Сергеевич. — Это, в конце концов, роман, а не публицистика… Имею право на художественный вымысел…

— Ага, — кивнул я. — Фантаст.

Валентин Сергеевич отстранился от компьютера и расстроенно посмотрел; на меня.

— Вот и вы такой же, как все. Фантаст для вас бранное слово. Вроде как дебил.

Я рассмеялся.

— Что вы, право, Валентин Сергеевич, передергиваете. Я вас не оскорблял. Это вы меня в романе оскорбляете.

Бескровный покраснел, повернулся к дисплею.

— Хорошо, — буркнул он недовольно. — Если вы так считаете, изменю имя и фамилию главного героя.

— Вот и ладненько, — согласился я, взял чашку кофе и отошел к окну. За спиной вновь возобновилось тарахтение клавиш, но уже с меньшей скоростью. Впечатлительный, однако, писатель, раньше за ним такого не замечал. Может, он такой, когда пишет? Теряет связь с реальностью и становится чрезвычайно уязвимым.

Прихлебывая кофе; я наблюдал, как за окном стремительно сгущаются сумерки. Даже при моем ноктовидении процесс шел чрезмерно быстро, что никак не соответствовало географической широте Холмовска. Понятное дело, сказывалась двухсотметровая высота непрозрачной стены. Никогда не был в тропиках, но, по слухам, сумерки там такие же стремительные… Впрочем, как выяснилось, я вообще нигде, кроме Холмовска, не бывал. Лебединск, плоская степь Предуралья, где располагалась спецшкола, являлись ложной памятью, записанной в моем сознании пришельцами.

Над рекой появилась дымка тумана, в небе высыпали тусклые, мерцающие звезды. Несмотря на исчезнувший розовый цвет, дисперсия света еще проявлялась. Странно, в общем-то. Не сама дисперсия, а то, что отсюда звезды, пусть и размытые, видны, а по уверению министра обороны России, с той стороны они не могут рассмотреть людей. Возможно, сказывалась кривизна поверхности купола, а может быть, дисперсия света имела разную величину: с внутренней стороны небольшую, а с внешней — огромную. Но, скорее всего, здесь было что-то другое, и разница в дисперсии света задана искусственно,

Наконец-то с небосклона исчез фейерверк снарядных разрывов. Поняли снаружи, что редкие случаи пробоя купола являются спорадическими и не влекут за собой его разрушение. Лишь бы не додумались шарахнуть по куполу ракетой с ядерной боеголовкой.

Снова грусть-тоска заполнила сердце, и вдруг в глубине сознания шевельнулось понимание, что нужно делать. Будто кто-то подсказал или проснулась программа, заложенная в меня при проектировании. В последнее я не верил, поскольку понуждение к действию было чересчур локальным, больше похожим на зов, чем на конкретное задание.

Я допил кофе и повернулся к Бескровному.

— Как вам понравится предложение насчет ночной рыбалки?

Валентин Сергеевич неопределенно повел плечами, продолжая набирать текст.

— К описанию рыбалки я подойду дня через два… — отрешенно пробормотал он.

Сейчас от него не было никакого толку. Оторвать от компьютера ни за что не удастся. И к лучшему. Что-то мне подсказывало, что на реку следует отправиться в одиночку.

Забрав поднос с пустыми чашками, я вышел на кухню и стал готовиться к ночному пикнику. Нарезал мясо большими кусками, лук кольцами и принялся слоями укладывать в большую скороварку, пересыпая слои душистым перцем, лавровым листом и солью. Закончив с укладкой, спустился в погреба, взял три бутылки сухого вина и две вылил в кастрюлю: Придавил содержимое тарелкой, затем крышкой и наглухо привинтил ее. Гнет получился нормальный, и единственным несоответствием рецептуре было то, что мясо не успеет промариноваться. С утра мясо замачивают.

Поставив кастрюлю в большую сумку, я загрузил в нее шампуры, пакет с двумя лавашами, третью бутылку сухого вина, стаканчики, пару пучков петрушки, бутылку кетчупа — давно убедился, что для шашлыка кетчуп лучше свежих помидоров. Бескровный, возможно, обидится, если узнает, что я отправился на ночной пикник с шашлыками без него, но ставить писателя в известность о своем намерении я не собирался. Впрочем, от кого он может узнать, а если вдруг случайно проговорюсь, вряд ли обидится — ему сейчас не до того. Не сталкивался прежде с писателями, но, по-моему, для Бескровного творчество — нечто вроде угара. Когда находит вдохновение, силой от компьютера не оттащишь.

Еще раз проверив, все ли взял для пикника, я сунул в карман зажигалку, подхватил сумку и вышел во двор в серую ночь. Обойдя машину, направился к лестнице с обрыва, и тут меня словно что-то толкнуло. Я остановился, опустил сумку на землю и повернулся лицом к «Жигулям». Еще один сюрприз от Тонкэ прорезался в сознании, и я наконец-то понял, каким образом, несмотря на экранирование мозга, вычислил меня Ремишевский в загсе.

Решительно шагнув к машине, я распахнул дверцу и откинул спинку водительского сиденья. Так и есть — между спинкой и сиденьем к искусственной коже кресла был прилеплен на присоске маленький черненький шарик. «Маячок», по которому легко можно определить местонахождение «Жигулей». Для пришельцев с их технологиями — весьма, примитивное средство слежения, могли бы придумать что-нибудь получше. Тут я вспомнил, что было у них получше — мой мозг, — но после его экранирования Ремишевский решил использовать сугубо земное изобретение. Я отлепил «маячок» от сиденья, однако уничтожать не стал — повесил на дерево.

Взяв сумку, спустился по лестнице к причалу, забрался в катер и по открывшемуся у меня наитию обнаружил иод приборкой панелью еще один «маячок». Этот «маячок» я прилепил к причалу. Пусть думают, что машина и катер стоят на месте, а я отдыхаю в особняке.

 

Глава 28

Место для пикника я выбрал далеко за мостом на пологом берегу рядом с затокой, где скопилось много сухого плавника. Лучшего дерева на растопку для шашлыка не придумаешь — пламя небольшое, почти не дымит, зато жару много.

Разведя костер, я сел на раскладной стульчик и принялся нанизывать на шампуры мясо, перемежая его кружками лука. Мясо не успело как следует промариноваться в вине, но выбирать не приходилось — лучше коротать время так, чем просто сидя у костра. Пока нанизывал шашлыки, костер прогорел, и на земле засветились пышущие жаром уголья. Я вбил колышки и поставил шампуры над жаром. Наступил самый ответственный момент — нельзя позволить капающему с шашлыков жиру возгораться. Подгоревший шашлык годится только для того, чтобы его выбросить. Соорудив из пучков петрушки метелочку, я принялся макать ее в оставшийся маринад и обрызгивать готовящиеся шашлыки, не забывая вращать шампуры над жаром. Самая главная тонкость: в приготовлении шашлыка — хорошо прожарить, но при этом не пересушить. Шашлык должен быть сочным, тогда он нежный и тает во рту.

Наконец шашлык был готов. Палкой я выгреб уголья из кострища и оставил шампуры над горячей землей, чтобы шашлык не остывал на холодном ночном воздухе. Расстелил на траве клеенчатую скатерть, порвал на куски лаваш, откупорил бутылку вина. И только затем огляделся.

Серая в ночи степь, серое небо с тусклыми звездами, гладь реки, абсолютная тишина создавали впечатление, что не только вокруг, но и на всей Земле нет ни души. Не было ни ветерка, и река с отражавшимися в ней звездами казалась застывшим металлическим зеркалом.

Я налил в стаканчик вина, сделал глоток и взял шампур с шашлыком.

Именно тогда он и появился. Пришел не со спины, а от реки, будто выйдя из зеркала вод, не потревожив поверхности.

— Присаживайтесь, — предложил я, раскладывая второй походный стул. Невидимость для меня была не в диковинку. Самому овладеть бы этим приемом, в некоторых случаях весьма мог пригодиться.

Убеленный сединами старик подошел, опустился на стул. Точь-в-точь таким я неосознанно изобразил его на листе бумаги.

— Шашлык будете? — предложил я, протягивая шампур.

Он взял угощение, рассмотрел, понюхал.

— Слышать о шашлыке слышал, но никогда не пробовал.

— Вина не предлагаю, а то…

— Почему? — не согласился он. — Не откажусь.

— Ах да… — спохватился я. — Вы же, как и я, искусственное создание. Впрочем, как и Ремишевский, но он непьющий.

Я разлил вино по стаканчикам.

— За близкое знакомство.

Он молча кивнул, не чокаясь, приподнял стаканчик и неторопливо выпил. Затем, посмотрев, как я управляюсь с шашлыком; тоже принялся есть.

— Тело у меня действительно искусственное, — тихо сказал он, — но я эго.

— Что?! — поперхнулся я. — Так вы не Тонкэ?!

— Тонкэ, — успокоил он. — Тот самый. Террорист. Тебя ввели в заблуждение, что мы не можем находиться в телах биороботов. Можем, когда искусственное сознание стерто. Но это опасно, поскольку стереть искусственное сознание полностью практически никогда не удается. Вдобавок к этому жизнь искусственных тел, по нашим меркам, чрезвычайно коротка. Еще год назад я был таким же молодым, как ты.

— Выходит, «новообращенные самаритяне» не такие уж и правильные…

— В каком смысле?

— Умеют врать.

— Нет, — покачал он головой, — тебя не обманывали. Но ты слышал мнение человека, а не эго. Впрочем, многие эго, непричастные к руководству акцией вторжения, уверены, что не могли бы жить в искусственном теле. И они по-своему правы. Во-первых, как я уже говорил, жизнь искусственного носителя весьма непродолжительна — десять лет, по сравнению с тысячью — мгновение. Во-вторых, сознание эго несовместимо с искусственным сознанием, поэтому тебе, никогда не стать «новообращенным самаритянином». Наконец, самое главное, находясь в искусственном носителе, это приходится самому думать, самому управлять телом, питаться, разговаривать, действовать в конце концов. То есть быть полноценным, вроде твоего, сознанием, неотделимым от тела. Поверь, это очень трудная задача, и не каждому эго по силам.

— Что значит — полноценным? Нет, я, конечно, принимаю свое сознание как полноценное, но выходит, что эго, находясь в теле человека с его полноценным сознанием, является… гм…

Тонкэ улыбнулся.

— Мне казалось, что из объяснений Наташи ты должен был понять, в чем состоит суть взаимоотношений человеческого сознания и сознания эго в одном теле.

— Ни черта я не понял! — поморщился я.

— Попытаюсь объяснить более доходчиво, — кивнул Тонкэ. — Представь себе телемана, который днем и ночью сидит у телевизора и смотрит все программы. Он переключает телевизор с канала на канал, усиливает звук, наводит резкость, меняет яркость экрана… Если телевизор барахлит, ремонтирует его. Мания такого человека настолько велика, что он живет жизнью телеэкрана, воспринимая горести и радости персонажей мыльных опер и художественных фильмов как свои собственные. При этом телеман, в отличие от обычного зрителя, никогда не анализирует увиденное, не пытается переиначить поступки героя, а целиком и полностью переживает с ним жизнь согласно телевизионной версии. В первом приближении именно так и существует эго в теле человека, воспринимая мир через призму человеческого сознания, сопереживая все происходящее вокруг вместе с ним, но не делая ни малейших попыток вмешаться в ход событий. Взамен этого эго заботится о здоровье тела, об интеллекте носителя, ибо именно тогда чувственные составляющие первичного сознания являются наиболее выразительными и яркими. Теперь понятно?

Я почесал затылок.

— В общем-то, да…

— Тогда налей еще. Мне понравился шашлык с сухим вином.

— А как же реакция на спиртное?

— Если бы я воспринимал прием алкоголя через сознание естественного носителя, то получил бы эмоциональную контузию. Но в данном случае я воспринимаю его практически так же, как ты. Управление телом существенно снижает эмоциональное возбуждение от воздействия алкоголя.

— Приятно сознавать, — не удержался я от колкости, — что в вашем лице приобрел еще одного собутыльника. И в диких фантазиях представить не мог, что, сидя под звездным небом, буду распивать сухое вино с пришельцем. Может, с горла, а? Так сказать, для полной романтики?

Тонкэ тихо рассмеялся.

— А ты-то сам кто? — напомнил он, принимая из моих рук стаканчик.

Рука у меня дрогнула, и вино расплескалось. Как я ни бравировал, но человеческая сущность во мне не хотела идентифицироваться с искусственным происхождением.

— Не принимай так близко к сердцу свое происхождение, — сказал Тонкэ. — Я понимаю, что люди еще не сталкивались с иным разумом, в силу чего их мировоззрение вольно или невольно зиждется на антропоцентризме, а осознание своей принадлежности к чужой расе неприемлемо до стадии психического срыва. Представь себе, что раса — это та же национальность. В цивилизованном обществе на национальность никто не обращает внимания — главное, что собой представляет личность. Хочешь числить себя среди людей — это твое право. Взять хотя бы меня — я по происхождению эго, но люди мне гораздо ближе.

— Вот мы и выпьем за человечество, — отведя взгляд в сторону, глухо произнес я. В эту область своего сознания я не хотел никого допускать.

Он снова, не чокаясь, приподнял стаканчик и выпил. Я последовал его примеру.

— Еще шашлык?

— Не откажусь. Очень вкусно получилось.

— Не совсем, — возразил я; — Мясо не успело как следует промариноваться. Но на природе любой шашлык вкусный.

Некоторое время мы молча ели. Я думал, Тонкэ объяснит, почему люди ему гораздо ближе, но он был целиком и полностью поглощен трапезой. Откусывал небольшие кусочки мяса, медленно пережевывал, цокал языком. Эмоциональный гурман, способный от трех капель коньяка впасть в каталепсию, но лишенный возможности воспринимать ощущения через чужое сознание, не мог быть никем иным, как гурманом гастрономическим.

— И что же все-таки не так? — не выдержал я.

— Не могу сказать, впервые ем шашлык, — не сразу понял Тонкэ. Поглощенный вкусовыми переживаниями, он не смог уловить направление моего вопроса. — Оригинальный вкус, но сравнить не с чем.

— Надо понимать, что вы вызвали меня на встречу ради обсуждения вкусовых качеств шашлыка? — съязвил я. — Меня интересует, почему вы — террорист, почему интересы людей вам ближе?

— Извини, увлекся… — Тонкэ отложил шампур, в сторону. — Все-таки я эго, и эмоциональное восприятие — основа моего сознания. — Он вздохнул. — Ты был прав, когда не верил, что у симбиоза человеческого сознания и сознания эго имеются не только плюсы, но и минусы. Точнее, один минус, но огромный. Хотя ты его самостоятельно никогда бы не определил.

— Это еще почему? Интеллекта маловато?

— Не в интеллекте дело, а во времени. Тебе надо прожить не менее тысячи лет и пронаблюдать четыре-пять поколений эго-людей, чтобы заметить изменения. Дело в том, что симбиоз сознаний эго и любого мыслящего существа нарушает генетический код носителя и приводит к стремительной деградации биологического вида. Причем регресс вида проходит по эволюционной лестнице чуть ли не поступенчато с каждым новым поколением. Всего через десять поколений вид Homo sapiens настолько регрессирует, что человек превратится в неразумное существо, а его тело окажется непригодным в качестве носителя эго.

Шампур выпал у меня из рук. Вот, значит, как… Подсознательно я не верил в бескорыстие пришельцев, так на самом деле и оказалось. Симбиоз, с первого взгляда выглядевший величайшим благом для человека, был на самом деле элементарным паразитизмом. Ничего в нашем мире не дается даром, за все надо платить. И в этот раз цена оказалась чрезмерно высокой. В мистических историях Средневековья дьявол, подписывая договор со смертным, предоставлял ему при жизни любые блага, но после смерти забирал душу в ад. Но тогда договор касался исключительно конкретной личности, а сейчас в зависимость от подобного договора попадало все человечество, и ни подписи, ни даже согласия у людей не спрашивали.

— Вам-то какое дело до судьбы человечества? — хрипло спросил я. — Вы ведь тоже эго…

— Эго, — согласился Тонкэ. — Но не надо всех эго мерить одним аршином. И у нас есть личности, несогласные с доктриной вторжения. Как, допустим, среди людей есть любители охоты и, в противовес им, защитники окружающей среды, ратующие за запрещение этой варварской забавы.

— И много вас таких защитничков?

— Здесь я один. — Тонкэ тяжело вздохнул. — К сожалению, по своей биологической сущности мы гораздо более общественные существа, чем люди. Приблизительно как пчелы, муравьи, поэтому индивидуальное мнение о вторжении имеют лишь единицы это.

— Так… Понятно… Диссидент-одиночка… Теперь вы ищете соратников. Интересно только, почему выбрали меня, искусственного биоробота, а не человека? Что-то не верится, что вы не могли найти соратников среди людей.

— Я поддерживаю контакт с людьми, — спокойно возразил Тонкэ. — Но эти люди находятся за пределами купола. А здесь только мы с тобой. К тому же для противодействия вторжению эго человек должен обладать некоторыми необычными способностями, которыми рядовые люди не наделены.

— Вы имеете в виду предвидение цифры, которая выпадет в рулетку? — скептически заметил я. — Грош цена такой способности.

— Я имею в виду вовсе не те способности, которые были заложены при проектировании твоего тела — они были нужны, чтобы ты смог адаптироваться и свободно жить в человеческом обществе. Теперь тебе понадобятся другие таланты. Помнишь тот слизкий комочек, который я заставил проглотить у. кладбища? Он содержит набор хромосомных радикалов, которые медленно преобразуют твое тело и позволят обрести дополнительные необычные способности. Некоторые из них ты уже ощутил — экранирование мозга, ноктовидение, умение обходиться без сна. Другие придут несколько позже — например, ты сможешь устанавливать контакт на расстоянии с иным сознанием. Зачатки этого уже проявились — ты приехал сюда по моему зову.

— А также невидимость и умение скатывать пальцами монетки в трубочку, — фыркнул я с недоверием.

— И это тоже, — серьезно подтвердил Тонкэ. — А также многие знания. Например, как проходить сквозь купол и как пользоваться пересадочной станцией между мирами, установленной на местном кладбище.

— И когда же они проявятся?

— Кое-что сформируется уже к концу недели, остальные — через месяц.

— А почему не сразу?

Тонкэ снисходительно улыбнулся и покачал головой.

— У людей по этому поводу есть хорошая пословица: девять женщин со сроком беременности один месяц не смогут родить одного ребенка. Ты фактически сейчас проходишь стадию перерождения.

— Перерождения? Кем же я стану?

— Внешне никак не изменишься. Но зато появятся новые способности, а возможности старых возрастут многократно.

— Ну-ну… — Я разлил остатки вина по стаканчикам. — Знаете что? Вот когда это перерождение завершится, тогда и приходите. Поговорим.

И выпил.

— Позже не получится, — вздохнул Тонкэ.

— Почему? Боитесь, Ремишевский поймает? Кстати, может быть, он и его бригада именно сейчас нас окружают.

— Нет, только не сейчас. Ты позаботился и снял «маячки» с катера и машины, поэтому остался единственный признак, по которому нас могут засечь, — по тепловому излучению. Но мы сейчас находимся в экранирующем поле, а на даче я создал твой тепловой фантом. Кстати, с десяток моих тепловых фантомов гуляют по городу. Но дело не в этом. И даже не в том, что в связи с обстановкой на Земле каждый час дорог. Мой носитель начинает давать сбои и через сутки прекратит существование.

— Носитель? А вы?

— И я тоже. Я не Аутоике в собачьей оболочке, и некому позаботиться о пересадке моего сознания. Боюсь, мы видимся последний раз.

Я недоверчиво глянул на старика, но ничего не сказал. Свою смерть он принимал спокойно, с достоинством. Не укладывалось в голове, что существо из другого мира могло настолько переживать за судьбу человечества, что решилось не только пойти поперек доктрины своей цивилизации, но ради этого добровольно обрекло себя на срок жизни в пятьсот-семьсот раз меньший, чем у его сородичей.

— Ты поранился? — спросил Тонкэ. — Или испачкался, когда готовил шашлык?

Я недоуменно проследил за его взглядом и посмотрел себе на грудь. Никогда раньше не замечал за собой рассеянности и неопрятности — имел возможность сменить рубашку на даче, но забыл. Рановато начала проявляться рассеянность. Так же как седина и морщины на лице.

— Это не моя кровь. Ремишевского.

— Каким образом? — удивился Тонкэ.

— Было дело…

Я не стал вдаваться в подробности.

— А ну, снимай рубашку! — неожиданно распорядился он. — Снимай, снимай.

— Зачем?

— Я прошу, сними рубашку и передай мне, — настойчиво попросил он.

С некоторым предубеждением я разделся и протянул рубашку Тонкэ.

— Простудить меня хотите… — недовольно пробормотал я, набрасывая на плечи куртку. Весной ночи у реки холодные, и температура воздуха понизилась до шести-восьми градусов.

— Сейчас верну, — пообещал Тонкэ, достал из кармана идентификатор имени и принялся водить им по пятнам крови на рубашке. — Конечно, по папиллярным узорам проще, но по хромосомному набору тоже можно определить код… Все! Можешь одеваться.

Он вернул рубашку, и я поспешно оделся. Возился Тонкэ всего минуту, не более, но за это время рубашка успела остыть и неприятно холодила тело. Вино было допито, водки я прихватить не догадался, даже термос с кофе не взял. Откуда было знать, что стылой ночью на пустынном берегу придется раздеваться?

— И каков же код смерти Ремишевского? — спросил я. Тонкэ посмотрел на меня долгим оценивающим взглядом.

— Хорошо, — наконец сказал он, — я сообщу тебе код. Но попрошу применить его только в безвыходном положении. Чтобы не получилось, как в прошлый раз.

Я пожал плечами.

— Удивляюсь я вам. За вами охотятся, хотят взять живым или мертвым, сами вы стремитесь уничтожить купол, в результате чего почти гарантированно погибнет колония «новообращенных» в Холмовске, и в тоже время озабочены судьбой какого-то рядового биоробота. Жалко вам, видите ли, его убивать.

Тонкэ покачал головой.

— Во-вторых, подчеркиваю, что именно во-вторых, Ремишевский отнюдь не рядовой биоробот. Лишний раз убеждаюсь, насколько сильно в твоем сознании укоренился антропоцентризм — если биоробот, значит, существо второго сорта и с ним можно поступать как заблагорассудится. Как с вещью. А во-первых, и это главное, он — личность, и для меня не имеет никакого значения, искусственно созданная или сформировавшаяся естественным путем. Основное кредо эго — неприкосновенность личности, непричинение вреда ее телу.

— То-то во время первого нашего знакомства вы обещали разбрызгать мои мозги по ветровому стеклу, — фыркнул я. — Наслышан о двуличности эго. Сами убивать не можете, потому создали для этого биороботов. Вы-то что здесь делаете, жертвуя ради людей собственной жизнью? Зачем корчите из себя чистоплюя?

Тонкэ по-стариковски вздохнул.

— Знаю, я вашу поговорку: с волками жить — по-волчьи выть. Но у меня не получается… В противовес основной доктрине нашей цивилизации, я считаю, что слияние психотипов эго и человека должно происходить на основе взаимного согласия обеих сторон.

— Ага! Хочется, чтоб и овцы были целы, и волки сыты. Так не бывает. Террорист-пацифист — это что-то новенькое.

Тонкэ молчал. Сидел на раскладном стульчике, смотрел на меня неподвижным старческим всепрощающим и все понимающим взглядом, и я читал в его глазах то же самое, что и в глазах «новообращенных самаритян» — жалость ко мне, к моей воинственной психологии первобытного человека.

Я перевел взгляд на угасающие угли.

— Ешьте шашлык, а то остынет, — буркнул.

— Спасибо, я сыт, — корректно ответил он.

— А я хочу есть, — сказал я и взял шампур.

На самом деле есть не хотелось, но сидеть под жалеющим взглядом эго не доставляло удовольствия.

Мясо оказалось чуть теплым, и жир застывал на губах. Вкус не улучшил даже кетчуп, которым я обильно полил шашлык.

— И какой же код смерти у Ремишевского? — спросил я.

Тонкэ помедлил с ответом, но все же сказал:

— Аутонпец.

— А у меня?

— У тебя? — удивился он. — У тебя его уже нет. В результате развития твоей личности во время адаптационного периода на Земле кодировочная программа самоликвидировалась. Помнишь «Еггог!» на световом табло идентификатора имени? Даже если где-то в архивах создавшей тебя лаборатории сохранился код и кто-то произнесет его в твоем присутствии, это подействует.

— Кажется, я его уже слышал… Ауфлемэ.

— Когда ты это слышал? — заинтересованно спросил Тонкэ.

— Вовремя первой встречи с Ремишевским, за день до вторжения: Он тогда пришел ко мне в качестве спонсора телевизионной викторины «Кому повезет?».

— Нет, — улыбнулся Тонкэ. — Это был код запуска основной программы агента. Но эта программа тоже самоликвидировалась вместе с кодом отключения.

Я через силу доел шашлык и воткнул шампур в землю. Губы сковывала неприятная корка застывшего жира.

— Так, поел, теперь запить бы… Эх, не догадался взять побольше вина.

— Возьми мое, — предложил Тонкэ, протягивая стаканчик. Он так и не вылил последнюю порцию.

— А вы?

— Больше не хочу. Я уже получил свою дозу эмоций.

— Ну-ну… — буркнул я. Только теперь начал понимать, что шашлык и вино способствовали поддержанию нормального метаболизма искусственного тела, а сознание эго питалось эмоциональным восприятием вкусовых ощущений. — Ваше здоровье, — сказал я и залпом опорожнил стаканчик.

Невыносимая горечь разлилась во рту, продрала горло. Я закашлялся, заперхал, но сплюнуть не получилось.

— Что это?!

— Некоторые свободные радикалы моих личных хромосом, — спокойно объяснил Тонкэ. — Они частично передадут тебе мою память, а это поможет разобраться в истории эго и нашей сущности.

— Кто-то… — продолжая перхать, сипло выдавил я. — Кто-то только что говорил, о взаимном согласии обеих сторон…

— А ты бы отказался? — невозмутимо спросил он. — В таком случае, не стоит продолжать дискуссию.

— Что… Что вы для меня еще припасли?

Я встал со стульчика, как-пьяный, проковылял к берегу, нагнулся, зачерпнул ладонью воду, прополоскал горло. Затем напился. Вода была ледяной, от нее ломило зубы, но в то же время и безвкусной после нестерпимой горечи хромосомной «микстуры». Оставалось надеяться, что в весенних водах реки нет никаких микробов.

— После моего коктейля ты можешь пить воду из любой лужи, — словно уловив мои мысли, сказал Тонкэ. — Ни одним из штаммов самых смертоносных земных бактерий и вирусов не заразишься.

— Ну, спасибо, уважили, — пробурчал я, возвращаясь назад. — Всю жизнь мечтал пить из луж.

Я рухнул на стульчик и уставился на старика, решившего перед смертью передать мне свое хромосомное завещание. Он тоже молчал и выжидающе смотрел на меня. Минуту-другую мы пялились друг на друга, а затем в моем сознании несмелым рассветом пасмурного утра забрезжило понимание.

— Говорите, — устало произнес я. Насколько понимаю, вы не сказали самого главного.

— Во-от… — вздохнул старик. — Начинаешь предчувствовать. Это хорошо, на это я и надеялся. Пока, конечно, на уровне интуиции, но недельки через две…

Он замолчал и отвел взгляд в сторону.

— Говорите, я слушаю.

— Если ты согласишься, то этих двух недель может и не быть.

— Почему?

— Вместе с хромосомным коктейлем я ввел инициатор…

Он по-прежнему не смотрел на меня, а слова цедил медленно, словно выдавливал из себя через силу.

— Да что вы тянете кота за хвост! — сорвался я. — Начали говорить, так говорите!

— Теперь стоит тебе пожелать, и ты превратишься в мощное оружие. Гравитационную бомбу.

 

Глава 29

Возвращался я на дачу под утро. Небо затянули мглистые тучи, над полями моросил дождь, серая пелена тумана, разрезаемая неспешно планирующим над рекой катером, капельками холодной росы оседала на лице и руках. На душе было гадко и мерзко по погоде. Как ни убеждал меня Тонкэ-эго, что личность биоробота в их обществе столь же ценна, как и любого другого существа, однако когда я узнал о многоцелевых возможностях своего искусственного тела, то почувствовал себя приговоренным к казни. Фарисеи эго еще те. Личность личностью, а программу изволь выполнять. И хотя Тонкэ заверял, что окончательное решение буду принимать я, что-то не верилось в искренность его слов. Камикадзе тоже уверены, что жертвуют собой исключительно по личной инициативе, не подозревая, что идеологическая обработка их сознания сродни программе биоробота. Как в критической ситуации я смогу различить, мое это решение или такова программа, в которой предопределено не только выполнение задания, но и тщательно выписано психологическое состояние, подвигающее меня на осуществление поставленной цели?

Еще издали я заметил, что в окне кабинета Бескровного горит свет. Работал писатель всю ночь. С каким удовольствием я бы поменялся с ним местами…

Кот Пацан встретил меня на лестнице к причалу жалостным мяуканьем, но, учуяв запах шашлыка из пакета, тут же сменил жалобное нытье на требовательный мяв и принялся обихаживать меня со всех сторон.

— Что, хозяин так заработался, что и покормить тебя некогда?

Я зашел на кухню, взял одноразовую тарелку, выложил на нее несколько кусков мяса, поставил на пол. Кот набросился на еду с таким остервенением, будто голодал целую неделю.

— Сухонького винца к шашлычку не желаете? — предложил я.

В ответ раздалось свирепое рычание, словно я не вино предлагал, а собирался отобрать шашлык, Судя по поведению, Пацан был гораздо ближе к диким котам, чем к домашним. Приблизительно как я по отношению к «новообращенным самаритянам».

— Дайте водички напиться, а то так есть хочется, что и переночевать негде…

В дверях показался Бескровный. Его пошатывало, редкие волосы на голове и борода были всклокочены, рубашка застегнута вкривь не на те пуговицы, но запавшие глаза горели восторженным пламенем. Похоже, писатель, когда творил, испытывал неземное блаженство и сейчас пребывал в состоянии эйфории. Не от мира сего мужик.

— А для меня шашлычка не найдется? — уточнил он просьбу.

Я смерил его взглядом. Блажен, кто верует в свою исключительность. Я о его творчестве был несколько иного мнения, но высказывать это мнение не собирался. Зачем человеку настроение портить?

— Пару шампуров осталось… Но шашлык холодный. Разогреть?

— Не надо, — отмахнулся он, прихватил шампура и поплелся в холл. — Я бы сейчас и сырое мясо ел.

Я поставил на поднос бутылку кетчупа, тарелку с зеленью, положил лаваш и поспешил за ним.

Валентин Сергеевич уже сидел в кресле у журнального столика и жадно срывал зубами мясо сразу с обоих шампуров. Почти как Пацан, только не рычал.

— Извольте откушать, батюшко, что бог послал, — изрек я и водрузил поднос на столик.

— Бог мог бы послать и сухонького винца… — хитровато глянув на меня, протянул Бескровный, но тут же поправился: — Нет-нет, лучше пива…

— Бог мог бы послать и куда подальше… — начал было я, но, уловив состояние, в котором пребывал писатель, передумал. — Вам какого пива — светлого, темного, бутылочного, баночного?

— А мне и пятого, и десятого, но поболе… Пиво с устатку хорошо идет.

Сходив в погреба, я принес пять банок и пять бутылок разнообразного пива. Валентин Сергеевич тут же вскрыл бутылку светлого и, не отрываясь, выпил всю из горлышка.

— Эх… — отдуваясь, выдохнул он й поставил пустую бутылку под стол. — Хорошо-то как… — Он посмотрел мне в глаза и уже без ерничанья признался: — Так заработался, так взвинтил нервы, что без пива не усну. А работать уже не могу — организм вразнос пошел.

Я поставил перед ним пустой бокал, он открыл следующую бутылку пива, налил и принялся теперь уже степенно есть холодный шашлык, запивая глотками пива. Все-таки легкие алкогольные напитки хорошо снимают нервное возбуждение.

— А вы завтракали? — поинтересовался он.

— Д-да… — машинально ответил я, думая о своем. — Тогда пива за компанию?

Решившись, я порывисто встал.

— Сейчас вернусь, — пообещал я Бескровному, вышел во двор, подошел к «Жигулям», открыл дверцу.

Шерстяную экранирующую шапочку, которую надел на меня Тонкэ у кладбища, я нашел между передними сиденьями. Без нее начинать намеченный разговор не только не имело смысла, но и было бы непростительной небрежностью. До поры до времени не стоило ставить Ремищевского в известность о моих знаниях. Придет срок, он сам поймет, что мне известно, но раскрывать перед ним карты я не собирался. Ни сейчас, ни когда-либо.

— Наденьте, — предложил я, входя в холл, и положил шапочку на подлокотник кресла.

— Это еще зачем? — удивился Бескровный, вытирая платком обильный пот, струящийся по лицу. Он взял шапочку в руки, рассмотрел, пощупал. — Она же шерстяная! И без нее мокрый сижу, будто в бане…

Я выразительно посмотрел на него и приложил палец к губам. Валентин Сергеевич осекся, недоуменно огляделся по сторонам, затем все-таки нахлобучил шапочку на голову.

— Что дальше?

— А дальше будем разговаривать. Эта шапочка экранирует излучение мозга.

— Правда? — изумился он. — Значит, Наташ:.. никто нас сейчас подслушать не может?

Я рассмеялся, а Валентин Сергеевич неожиданно покраснел. Нет, все-таки еще тот кобель, хоть и старый.

— Никто.

— Где вы ее взяли?

— Где взял, где взял… — Внезапно на меня нахлынуло раздражение. — Купил!

— Что?!

Валентин Сергеевич ошарашено посмотрел на меня, но тут же пришел в себя и отвел взгляд.

— Не хотите говорить, не надо.

— Это долгая история, иона не имеет отношения к делу, — сказал я, стараясь унять раздражение. Не на него я злился, на себя. На свое безвыходное положение.

Валентин Сергеевич налил в бокал пива, отхлебнул и откинулся на спинку кресла.

— Хорошо, я вас слушаю.

Я не стал вдаваться в подробности и говорить, от кого получил информацию, а вкратце изложил судьбу «новообращенных» через десять поколений. Валентин Сергеевич слушал молча, кивал, прихлебывал пиво. Когда я закончил, он долго вертел в руках бокал, внимательно рассматривал его, стараясь собраться с мыслями.

— Надо будет раков под пиво наловить… — неожиданно заявил он. — Знаю я здесь места под обрывом…

— Вы щуку обещали повялить, — заметил я.

— Ах да, совсем забыл… Надо промыть рыбу и повесить на солнце… — Он решительно поставил бокал на столик и пристально посмотрел мне в глаза. — Говорите, через десять поколений человечество деградирует чуть ли не до приматов. Так?

— Так.

— Десять поколений «новообращенных самаритян» — это около восьми тысяч лет… Так?

— Нет, не так.

— Почему?

— Потому что воспроизводство любого вида происходит не в конце жизни особи, а в конце первой четверти средней продолжительности жизни.

Валентин Сергеевич заломил бровь.

— Гм… Вы правы. Хорошо, делим срок на четыре. Получается две тысячи лет. То есть через две тысячи лет человечество деградирует до стада бессмысленных существ. Теперь верно?

— Возможно, — не очень уверенно согласился я. — Тогда продолжим дальше. Генетика как наука существует около пятидесяти лет. С этим-то вы согласны?

— Да.

— Наши технологии, знания, уровень интеллекта в подметки не годятся «новообращенным самаритянам», тем не менее за пятьдесят лет генетика из чисто умозрительной науки превратилась в прикладную, и мы уже можем искусственно рекомбинировать генетический материал и вносить поправки в наследственность. Если мы со своим скудным умишком достигли этого за пятьдесят лет, то, как вы думаете, смогут ли «новообращенные» с их интеллектом разгадать тайну деградации биологического вида Homo sapiens за две тысячи лет?

Я отрицательно покачал головой.

— Во-первых, вы це учитываете, что деградация человека и, соответственно, его интеллекта будет происходить с каждым поколением, а не внезапным скачком через две тысячи лет. Во-вторых, ни вы, ни я не знаем, в каком возрасте «новообращенные» будут заводить детей. Судя по тому, что внедрение эго в нервную систему происходит после достижения устойчиво сформированной психики, которое наступает позже половой зрелости человека, детей они могут иметь уже в двадцать лет. Исходя из этого, срок жизни нового человечества сокращается до двухсот лет. Но даже если вы правы, то разве вы можете дать гарантию, что за две тысячи лет секрет деградации будет разгадан? Валентин Сергеевич развел руками.

— Конечно, нет. Я не господь бог. Но вы забываете о главном — если новое человечество будет жить две тысячи или даже двести лет, то старому осталось существовать максимум двадцать пять.

Меня снова охватило раздражение.

— А откуда вы взяли, что старому человечеству осталось жить двадцать пять лет? — процедил я. — Что оно неизбежно покончит с собой в ядерной катастрофе? Кто вам об этом сказал? «Новообращенные самаритяне»? Когда я узнало неизбежной деградации, я перестал им верить! Ни на грош!

В этот раз Валентин Сергеевич задумался надолго. Взял бокал с пивом, повертел в руках, отхлебнул… И вдруг неудержимо расхохотался, да так, что поперхнулся, и пиво брызгами полетело изо рта.

— Слушайте, ерунду мы с вами обсуждаем. Проблема не стоит выеденного яйца. Есть очень простой способ избежать деградации. Мы с вами знаем, что внедрение эго в человека происходит несколько позже достижения половой зрелости. Так вот, пусть эти половозрелые особи вначале обзаводятся детьми, и только затем в них внедряются эго. Как вам это нравится?

Я застыл с открытым ртом. Решение проблемы лежало на поверхности и оказалось простым до гениальности. Мне сразу почему-то вспомнился загс и секс малолеток в соседней комнате. Их потомки не будут деградировать…

— Так что, Артем, не забивайте пустяками голову и не тужите понапрасну — все прекрасно под небом голубым! — весело закончил Валентин Сергеевич, вставая с кресла. Он широко зевнул, потянулся. — Пойду-ка я спать… Славно поработал и славно отдохну!

Он прихватил банку пива и направился к коридору.

— Если понадоблюсь, — бросил он на ходу, — я буду спать в угловой комнате. В кабинете накурено…

Уже в коридоре пропел опереточным голоском:..Лучше выпить — пару пива!..

Я молча проводил его взглядом. Восторженность от «гениального» открытия Бескровного исчезла без следа. Малолетки в загсе — это дети нашей цивилизации. Их нигилизм и сексуальная раскрепощенность — плоды человеческого воспитания, точнее, его отсутствия. Дети «новообращенных» будут воспитываться по-другому и станут иными. Учитывая аскетизм и пуританство «новообращенных самаритян»; вряд ли в их обществе будет приветствоваться ранний секс. Хромосомная память эго Тонкэ во мне еще не проснулась, но по отголоскам ее пробуждения я уловил, что они не допустят применения «гениального» открытия Бескровного в своем обществе. Существа, питающиеся исключительно эмоциями, не могли упустить такой «деликатес», как первая любовь, первый поцелуй, первая брачная ночь. Какими бы разумными и высокоинтеллектуальными ни были эго, но паразитическая сущность в них превалировала. Вывод был лично мой, на основе предощущений, но было еще что-то такое, нечто, неясное, но подспудно господствующее над сознанием, и это «нечто» ставило жирный крест на предложении Бескровного.

Из кухни в холл степенно вышел сытый кот Пацан. Вспрыгнув на диван, он посмотрел мне в глаза и муркнул.

— Тоже спать хочешь? — спросил я.

Он взобрался на мои колени и начал умащиваться, меся передними лапами джинсы.

— Эх-хэ-хэ, — вздохнул я и погладил кота. — Ниче-

го не получится — я теперь не сплю. Придется тебе вновь укладываться с хозяином.

Я взял кота на руки, прошел по коридору к комнате Бескровного, постучал в дверь. Не дождавшись ответа — звукоизоляция в особняке выше всяких похвал, — тихонько приоткрыл дверь.

Бескровный спал, и его богатырский храп столь основательно сотрясал воздух, что стоявшая на прикроватной тумбочке пустая банка из-под пива резонировала тихеньким дребезжанием. Я не стал входить, поставил кота на порог и подтолкнул в комнату.

Одарив меня уничижительным взглядом, Дацан тяжело вздохнул и, смирившись с судьбой, медленно вошел.

Я притворил дверь и, вернувшись в холл, включил телевизор. За последние два дня столько «баек» наслушался под куполом, что не мешало разбавить их вестями извне.

Просмотрев вторую половину откровенно дебильного фильма о монстрах потустороннего мира, перемежавшегося во время кровавых сцен поедания героев рекламой гигиенических прокладок (надо понимать, что прокладки героям фильма следовало прикладывать к культям откушенных конечностей), я наконец дождался блока новостей.

Ничего в мире не изменилось. Продолжал заседать Совет Безопасности ООН, Индия по-прежнему грозилась сбросить на купол в Кашмире атомную бомбу (хотя срок ультиматума давно истек), а Пакистан предупреждал соседнюю страну об адекватном ответе. Единственной свежей новостью являлось то, что Соединенные Штаты отказались от ядерной бомбардировки купола в Иране. Похоже, напрасно я пошел на поводу у эго и поверил в их прогноз о неизбежном самоубийстве Земной цивилизации. Был все-таки разум у человечества, и предсказания о его неизбежной смерти, по моему мнению, преждевременны. В конец света на Земле я поверю только тогда, когда ядерная катастрофа разразится. И еще следует посмотреть, не предпримут ли это какие-либо шаги к подталкиванию человечества к ядерному конфликту. Чем дальше, тем больше я не верил информации, полученной от пришельцев. Человеческий мир на Земле несовершенен, и даже очень, но из этого вовсе не следовало, что его необходимо уничтожать. Не знаю и не хочу знать» где меня произвели на свет, но Земля — моя родина. Я ТАК СЧИТАЮ. И в этом меня никому не переубедить.

Когда новости закончились, я выключил телевизор и бесцельно прошелся по особняку. Надо было решаться, но приступать к возложенной на меня Тонкэ миссии не хотелось. Претило поступаться принципами и фигурировать в роли бездумного пушечного мяса в чужой игре.

От нечего делать я заглянул в кабинет писателя и увидел на столе стопку распечатанных листов.

К моему удивлению, это был не роман. Рукопись называлась «Топологическая теория строения атомов». Никогда бы не мог подумать, что Бескровный увлекается ядерной физикой, но над названием стояла его фамилия. Не знаю, что подвигло Валентина Сергеевича на написание этого труда, но писать роман он бросил и, как понимаю, всю ночь строчил научную статью. Статья была написана добротно, со знанием дела, что меня особенно удивило после отрывка романа, прочитанного вчера через плечо автора.

Вначале Бескровный рассмотрел современную теорию строения элементов, сравнил множество несоответствий физических законов микромира и макромира и указал, что все законы строения атома, часто противоречащие друг другу, ограниченные запретами и правилами, зиждутся исключительно на экспериментальных данных. То есть вначале выявляется то или иное явление, затем оно исследуется, определяются его параметры, и только потом под результаты подгоняются правила, запреты и законы. Как таковой, цельной теории строения атома, объясняющей, почему, в частности, периодическая система элементов имеет именно такой вид, нет. Затем он простым, доходчивым языком, понятным даже школьнику, объяснил азы топологии и далее, не применяя ни одной формулы, лишь приводя несколько простеньких схематических рисунков, показал, что ядро атома вместе с электронами находится в многомерном пространстве, а в нашем трехмерном мы наблюдаем проекцию составляющих его элементов.

Рукопись меня поразила. Я не знаток ядерной физики, мои знания в этой области не превышают школьных, но и их оказалось достаточно, чтобы поверить в правильность теории (не знаю, как в действительности преподавали ядерную химию в российских школах, нов моей виртуальной давали азы теории Поллинга). Теория не опровергала ни одного известного закона, а, наоборот, объединяла их в единое целое и давала им объяснение. В свете теории Бескровного, надуманные вроде бы правила и запреты превращались во вполне понятные законы, вытекающие из топологического строения элементов.

Работа, несомненно, была достойна Нобелевской премии, о которой шутил Бескровный, если к ее написанию не приложили руку это.

Я нашел в компьютере файл статьи, распечатал второй экземпляр, сложил его пополам и сунул в карман. Представится случай, поинтересуюсь у кого-нибудь из «новообращенных», насколько верны выкладки и имеют ли эго отношение к неожиданному озарению писателя.

Выйдя из кабинета, я прошел в холл, убрал со стола грязную посуду и приготовил кофе, по совету Бескровного добавив в него корицы на кончике ножа. Получилось очень даже неплохо.

Но не успел как следует оценить все достоинства вкусовых качеств приготовленного по оригинальному рецепту напитка, как зазвонил телефон. Звонок был столь неожиданным, что я расплескал горячий кофе и обжег руку.

Чертыхаясь, выхватил из кармана мобильник и раздраженно гаркнул:

— Я слушаю!

Вместо ответа из трубки звучал ровный непрерывный гудок. Будто никто и не звонил. Я бросил телефон на стол, вытер руку салфеткой и, прихлебывая обжигающий кофе, принялся размышлять, что бы все это значило.

— Таким образом я инициировал связь непосредственно между нашими сознаниями, — произнес в моей голове голос Тонкэ. — Теперь нас никто не может подслушать.

Я молчал.

— Говори, — сказал Тонкэ, — твои мысли я читать не могу, могу слышать только голос.

— Что вы хотите услышать?

— Ты готов?

Я опять промолчал.

— На проведение акции у нас максимум трое суток, потом будет поздно. А у меня в запасе остались всего сутки. Я хочу слышать твое мнение.

— Я еще не готов, — признался я. Тонкэ помолчал, затем тихо спросил:

— Можно узнать, почему?

— Вы меня так долго уговаривали, что я — человек, что я им действительно себя почувствовал.

— Именно этого я и добивался. Если ты человек, то ты должен защищать свой мир.

— Нет, не так. Человеку свойственно сомневаться. И еще человеку свойственно видеть будущее лучшим, чем оно может оказаться. Надеяться на это.

— У человечества под куполом нет будущего! — А вне купола — есть? Он помолчал, затем сказал:

— Не знаю. Но там возможны варианты, а здесь, под куполом, человечество однозначно прекратит существование через десять поколений.

И тогда я ровным, спокойным голосом привел ему контраргументы Бескровного. И то, что двух тысяч лет научных исследований более чем достаточно для решения проблемы, и то, каким простым и естественным образом можно избежать деградации.

— Насчет научных исследований не знаю — это, как говорится, вилами по воде писано. Второй же вариант неприемлем ни под каким предлогом.

— Почему?

— Эго не могут самостоятельно размножаться. Мы появляемся на свет в процессе зачатия носителя.

Я встал, прошелся по холлу. Вот, значит, в чем дело… Симбиоз между эго и человеком настолько плотный, что даже процесс репродукции нерасторжимо взаимосвязан. Вполне возможно, что именно этим и объяснялась деградация естественного носителя из поколения в поколение…

— Ну, так как, ты решаешься? — спросил Тонкэ.

— Нет.

— Почему?

Я набрал воздуха в легкие и заявил, как отрезал:

— ПОТОМУ, ЧТО Я ВАМ НЕ ВЕРЮ!

Тонкэ немного помолчал, затем опять спросил:

— Почему?

— По кочану! совсем рассвирепел я. — Это как? — не понял он.

— Никак… — буркнул я. Ярость схлынула так же стремительно, как накатилась. — Идиома есть такая…

— А без идиом можешь обойтись? Я все-таки, как говорится у вас, не местный.

— Именно потому, что не местный, и не верю. Поставьте себя на мое место и все поймете. Вы же разумный человек…

— Я — эго, — поправил он.

— Человек, эго — какая разница! Разумный, надеюсь?

— Я тебя понял. Продолжай.

— Ни черта вы не поняли, если просите продолжать. Так вот, поставьте себя на мое место. Место ЧЕЛОВЕКА, кем бы вы ни хотели меня назвать и доказать мое иное происхождение. Заявляются на Землю пришельцы, создают из людей под куполом образцовое высокогуманное общество, этакую Утопию лучезарного будущего, о котором на Земле мечтали многие века… Но затем появляется еще один пришелец, который начинает объяснять, что никакая это на самом деле не Утопия, а крах и деградация человечества. Этот пришелец наделяет меня неограниченными возможностями, которые со временем должны развиться, но которыми мне так и не удастся воспользоваться, так как моя основная задача — превратиться в гравитационную бомбу и взорвать купол к чертовой матери! Вы сами поверили бы в подобное?!

— Логично изложено, — согласился Тонкэ. — Какие тебе нужны еще доказательства, чтобы ты поверил?

— Словесные?

— Иных у меня нет.

— А я словам не верю! Зная цену слова политиков и экстремистов земной цивилизации, почему я должен верить, что цена слова эго — выше? Кем бы вы меня ни называли, но я достаточно хорошо знаю человечество, а вот цивилизацию эго — нет. Не хочу оказаться ни бездумной марионеткой в ваших руках, ни безмолвным пушечным мясом. Пока сам не побываю в вашем мире, не оценю его, ни на какие террористические акции я не пойду. Вы говорили, что на кладбище находится пересадочная станция между нашим и вашим миром?

— Мирами, — индифферентно поправил Тонкэ. — У нас очень много миров…

— Тем более, — непримиримо заявил я. — Побываю, оценю и, пока сам не разберусь, где правда, где ложь, не приму решение.

В этот раз Тонкэ молчал долго, и я даже подумал, что он отключился от моего сознания. Но ошибался.

— Что ж, твое право, — наконец сказал он. — Тогда пойду я.

— Каким же образом? — удивился я.

— Инстинкт самосохранения эго не позволит мне провести перестройку организма искусственного носителя в гравитационную бомбу, но я могу взять ее с собой. Хотя из-за этого шансов на успешное проведение акции у меня значительно меньше, чем у тебя, — гравитационная бомба легко сканируется на расстоянии, в то время как ты можешь спокойно пройти на объект и лишь там создать из себя бомбу…

— Можно вопрос? — спросил я.

— Задавай.

— Почему вы, зная, какую готовите мне судьбу, наградили меня особенностями, которые не успели бы проявиться до моей смерти? Это что — завлекалочка эго? По типу того, как земным террористам-смертникам обещают гарантированный рай на небесах?

— Нет, это не завлекалочка, — тяжело вздохнул Тонкэ. — Все, что я обещал, в тебе рано или поздно проявится:

— В чем же смысл этих подарков?

— Я с самого начала предвидел, что ты не согласишься стать смертником, поэтому и подготовил тебя к путешествию через пересадочную станцию. Без этих способностей тебе будет трудно… Прощай.

И он отключился — это я понял сразу по наступив шей в голове звенящей пустоте.

 

Глава 30

Не знаю, сколько я просидел за кухонным столом, бездумно уставившись на чашку с остывающим кофе. Мысли ворочались тяжело, с натугой. Такие, значит, дела… Я тяжело вздохнул, залпом выпил остывший кофе, поморщился и стал готовить новый.

Кофеин вернул ясность и быстроту мышления, и я, прихлебывая из чашки, направился к Бескровному, чтобы поделиться невеселым известием. Однако когда открыл дверь, понял, что, если и удастся разбудить писателя, толку от него будет мало — по ушам ударил несусветный храп, а в нос — запах перегара.

Зато Пацану ни храп, ни перегар не мешали. Вальяжно вытянувшись, он возлежал под боком Бескровного, а при моем появлении лишь приподнял голову, сладко зевнул, махнул хвостом и вновь смежил глаза. Вот и пойми этих животных — думал, что кота храп раздражает; а для него, похоже, громовые раскаты — что-то вроде ласкового урчания.

Закрыв дверь, я прошел по коридору и вышел во двор. День выдался пасмурный, небо затянуло свинцовыми тучами. Все эти дни стояла ясная солнечная погода, и только по ночам над садом и полями проливался искусственный дождь, из-за чего и зародилась уверенность, что эго умеют управлять погодой. Но, похоже, вызывать искусственные дожди эго умели, а вот обеспечивать ясную погоду — нет.

Отцветающий сад засыпал землю белыми лепестками, словно цветами на похоронах. Нерадостный день, чтобы умереть. Впрочем, умирать никогда не хочется. Не давал я обещания на самопожертвование, обещал только подумать, однако червячок сомнения, правильно ли поступаю, своим отказом обрекая на гибель земную цивилизацию, точил душу. Если верить Тонкэ, то мне осталось жить год, от силы два… Это, конечно, если верить. Верить не хотелось, но факты говорили о другом — седины в волосах прибавилось, да и образ мыслей изменился. Меньше стало запальчивости, больше обстоятельности. Мое искусственное тело старело не по годам, а по дням.

Пройдя по белому савану опавших лепестков, я подошел к обрыву, облокотился на парапет и стал смотреть на воду. На вершине холма ветра не ощущалось, но речная гладь морщинилась мелкой рябью. Порывы ветра налетали то с одной стороны, то с другой, и рябь веером расходилась в разные стороны по свинцовой, как тучи над головой, воде. Было холодно и тоскливо, словно не весна царила вокруг, а поздняя промозглая осень.

В голову ударил мягкий толчок, будто внезапный прилив крови в мозг, и я сразу понял, что это означает. Не знаю, каким стану через месяц, когда новые способности полностью оформятся, но уже сейчас их зачатки, действующие че#ез подсознание, удовольствия не доставляли.

И тогда я разразился отборной бранью, кляня все и всех. Будь оно проклято! Еще совсем недавно я был обыкновенной пешкой, которая ничего в этом мире не может изменить, а теперь на меня навесили ответственность за судьбу цивилизации! Причем не одной, а двух — вне купола и внутри его. Сосуществовать они не могли, и выбор, которую из них следовало оставить, а которую обречь на уничтожение, предоставили сделать мне. Беспомощность унизительна, но когда предоставляют возможность изменить судьбу мира в обмен на твою жизнь — это унизительно вдвойне. На подвиг человек должен решаться сам, без подталкивания в спину к собственной могиле. Существенная разница — ощущать себя героем или жертвенной овцой, обреченной на заклание.

Пойти вместе с Тонкэ было выше моих сил, но и оставить его одного не позволяла совесть. Все-таки я считал себя человеком, а укоры совести иногда непереносимы.

Я подошел к стопоходу, открыл дверцу и забрался внутрь. Салон стопохода отличался аскетической рациональностью — четыре кресла, дисплей компьютера на приборной доске и ручка управления с несколькими кнопками, напоминающая джойстик. И все. Машина для передвижения, и ничего более.

Выехав из сада, я увеличил скорость и направил стопоход не по дороге, а через поле, в сторону от реки, к высокому пологому холму. Стопоход шел быстро, но плавно, даже покачивания не ощущалось. Чудо, а не машина. Стопоход настолько точно ставил на землю суставчатые ноги, что не задевал растений, оставляя на земле мелкие следы, будто машина бежала, едва касаясь поля. Это было странно и объяснению не поддавалось — когда я вчера утром попытался топтать бакамарсту, то кроссовки так увязли в раскисшей земле, что еле ноги вытащил. Можно предположить, что при передвижении используется антигравитационный принцип (наподобие парения катера над водой), но тогда как объяснить инерционный занос стопоходов, который я наблюдал во время уличной погони за Тонкэ?

Пройдя по полю, машина легко взобралась на вершину холма, и здесь я ее застопорил. Пологий холм возвышался над равниной, а внизу расстилались геометрически правильные квадраты ухоженных полей разных оттенков зелени. Справа, в километре от меня, виднелись зеркальные здания энергетической станции, а слева, тоже примерно в километре, бугрилась грозовой тучей стена купола, скрытая в вышине низкой облачностью.

Ждать оставалось недолго, я это чувствовал, и беспокоило только одно — чувствует ли Ремишевский то же самое, что и я? Если да, то акция Тонкэ обречена на провал. Оставалось надеяться, что моя подсознательная связь с Тонкэ локальна и никто другой уловить ее не может. Однако надежда была призрачной…

Впрочем, лукавил я сам перед собой. Это не моя война, и ввязываться в нее не было желания. Ремишевский вызывал антипатию, Тонкэ, напротив, я симпатизировал, и если бы это была обыкновенная драка, то, несомненно, принял бы участие на стороне Тонкэ. Но сейчас здесь решалась столь глобальная проблема, что я, положа руку на сердце, не мог отдать предпочтение ни одной из сторон, несмотря на свои симпатии и антипатии. Было в моем поведении что-то трусливое, что-то от мировоззрения обывателя — при коммунизме жили и при капитализме проживем, лишь бы нас не трогали. А вот посмотреть, как дерутся сильные мира сего, — это мы завсегда, чтобы наперед знать, перед кем опосля шапку ломать…

Почему я привел стопоход именно сюда, я не знал — основывался чисто на интуиции, а интуиции мне теперь следовало доверять, хотя, по моему мнению, здесь была не лучшая точка для наблюдения. Далековато до энергетической станции, а именно она являлась объектом, подлежащим уничтожению. Уничтожь станцию, и купол исчезнет. Только я сомневался, что уничтожение одного купола приведет к прекращению экспансии эго на Землю — под другими куполами не было тонкэ-диверсантов, не было меня. Но и Тонкэ я понимал — время жизни его искусственной оболочки подходило к концу, и он вынужден рисковать. Это был жест отчаяния, желание хотя бы в собственных глазах оправдать свою жизнь.

Ничего вокруг не происходило, и я начал сомневаться в достоверности своей интуиции. На полях не было ни одной живой души, ни одного биомеханизма. Ветер гнал облака столь низко, что клочки туч иногда проходили по вершине холма, закрывая видимость долины.

Именно поэтому начала акции я не увидел. Когда очередная порция сырого тумана пронеслась по вершине холма и рассеялась, я вдруг обнаружил в стене купола огромную брешь, в которую на полном ходу входили танки. Никак не предполагал, что связь Тонкэ с внешним миром столь основательна, что его акцию поддержат танковой атакой, хотя этого следовало ожидать после методичного обстрела купола на протяжении нескольких дней.

Оставляя на идеально ровном зеленом поле глубокие черные колеи вывороченной земли, танки веером расходились в стороны и, беззвучно попыхивая вспышками из орудий, устремлялись к энергостанции. Наконец до меня донесся натужный рев моторов, а затем послышались хлопки залпов.

Пелена низкой облачности вновь на пару мгновений закрыла панораму танковой атаки, а когда муть рассеялась, я увидел, что на поле идет сражение. Из-за энергостанции появились стопоходы и ринулись навстречу танкам, забрасывая их сгустками плазмы. Танки на огонь стопоходов не отвечали, упрямо двигаясь к энергостанции и обстреливая исключительно ее здания. Но толку от снарядов было мало — разрывов я не видел. Снаряды, как в воду, проникали в зеркальные стены, здания мелко вздрагивали, и только. Зато танковая колонна терпела ощутимые потери — машины вспыхивали спичечными коробками и застывали на поле горками чадящего черным дымом металлолома.

Воздух в проломе купола задрожал, начал мутнеть, очередная проходящая под купол боевая машина замерла, и когда пустота пролома полностью запечаталась молочным киселем, из нее осталось торчать дуло орудия. Больше половины танков уже дымились на поле, и я понял, что не пройдет и минуты, как вся боевая техника землян будет уничтожена. Сражение перешло в свою заключительную стадию — побоище.

В это время один из стопоходов, вроде бы принимавших участие в сражении, развернулся и на полной скорости устремился к энергостанции. Вот, значит, что спланировал Тонкэ, использовав танковую атаку как отвлекающий маневр!

Однако не только я заметил этот маневр. Несколько стопоходов развернулись и бросились наперерез, на ходу обстреливая машину Тонкэ сгустками плазмы. От нескольких сгустков машина мастерски увернулась, лавируя влево, вправо, но я видел, что от следующей веерной волны плазмы Тонкэ не уйти.

Холм вновь накрыла пелена низкой облачности, и взрыва я не увидел. Воздух дрогнул, дрогнула земля, туман окрасился в розовый свет, и наступила тишина.

Когда порыв ветра сорвал туман с ходма, все было кончено. Горками пепла догорали в поле останки танков, а у энергостанции черным провалом в земле зияла огромная, никакие меньше ста метров в диаметре, дыра. Понимая, что обречен, Тонкэ был вынужден раньше времени подорвать гравитационную бомбу. Ему все-таки удалось зацепить энергостанцию — несколько крайних зданий исчезли, но остальные продолжали функционировать, бессистемно перемигиваясь зеркальными бликами. Никуда не подевалась и стена купола, продолжавшая выситься циклопической громадой, но теперь она была розовой, и розовый свет с низких небес заливал долину.

Только сейчас я понял, что розовый свет означает недостаток энергии для стабильного функционирования купола, но легче от этого не стало.

По исковерканному полю медленно бродили стопоходы, перемещаясь от одного подбитого танка к другому. Несколько стопоходов направилось к воронке у энергетической станции, а один, порыскав по полю, пошел в мою сторону и остановился у подножия холма. Различить водителя с такого расстояния было невозможно, но я знал, кто сидит в машине И наблюдает за мной.

Тогда я развернул стопрход и направил его прочь, по широкой дуге обходя энергостанцию. В этот раз стопоход двигался медленно, а его суставчатые ноги глубоко увязали в земле. И это тоже объяснимо — питались машины централизованно от энергетической станции, которая сейчас почти всю свою мощность задействовала на поддержание целостности купола.

 

Глава 31

Весь путь до моста через Лузьму меня на приличном расстоянии сопровождали два стопохода, которые, не приближаясь, следовали слева, между мной и энергостанцией. И только когда я, обогнув станцию, свернул на мост, они прекратили сопровождение. Небывалая терпимость эго к моей личности поражала. Нет человека, нет проблем — таково политическое кредо нашей цивилизации, не признающей за террористами права не только на свободу, но и на жизнь. Здесь же меня не собирались устранять и даже не ограничивали в свободе передвижения. В пределах купола, разумеется. И это лишний раз заставляло меня сомневаться в правоте Тонка.

Холмовск встретил меня неприветливо. Низкие тучи, несмотря на «веселую» розовую окраску, действовали на сознание угнетающе, как красный свет аварийного освещения, С лиц горожан исчезли улыбки, из глаз — чувство жалости и снисходительности. В то же время никто не выказывал открытой неприязни, хотя из кабины медленно плетущегося стопохода я то и дело ловил на себе настороженные взгляды.

Я въехал к себе во двор и остановился возле подъезда. Посидел немного, оглядываясь по сторонам, словцо вернулся домой из длительной командировки. Вокруг ничего не изменилось. Те же дома, та же детская площадка с качелями и горками, то же кафе с вывеской «Наш двор», разве что тополя оделись молодой листвой да трава на газонах подросла. Однако складывалось впечатление, что отсутствовал я несколько лет. Напряженные события последних дней с лихвой перекрывали всю предыдущую жизнь, к тому же не настоящую, а искусственно созданную в памяти.

И только выбравшись из стопохода, я понял, чем этот двор кардинально отличается от давешнего — на скамейках у подъездов не сидело ни одной старушки. И дело даже не в пасмурной погоде — старушки помолодели и собирались жить очень долго. В отличие от меня.

В квартире висел застоявшийся запах гнилых продуктов — уходя, не думал, что надолго, а получилось чуть ли не навсегда. Зайдя на кухню, увидел, что яблоки в вазочке сгнили, хлеб в полиэтиленовом пакете покрылся зеленой плесенью. Холодильник открывать не стал, предчувствуя, что внутри плесень свешивается с полок. Открыл настежь форточку, прошел в комнату, распахнул балконную дверь, и сквозняк погнал по квартире свежий воздух. Из глухого угла комнаты я выдвинул тумбочку с телевизором, стал на корточки и, отвернув угол линолеума, достал из тайника «беретту» с запасной обоймой.

С некоторым сомнением взвесив пистолет в руке, вздохнул и сунул его назад, в тайник. Нет, не за «береттой» я приходил — разве это оружие против эго? Закрыв тайник, задвинул тумбочку на прежнее место и огляделся, пытаясь по наитию определить, что же меня привело на старую квартиру?

Мои поиски напоминали игру с завязанными глазами — взгляд медленно скользил по комнате, а подсознание подсказывало: «Холодно… холодно… прохладно… теплее… теплее… тепло…»

Самым «теплым» местом в квартире оказалась пошлая чеканка на стене, изображавшая витязя в тигровой шкуре, разрывающего пасть тигру. Уж и не помню, по какому поводу и кто мне ее подарили, мало того, настоял на том, чтобы я повесил на стену. Наверное, кто-то из женщин, сам бы никогда не решился — витязь разрывает пасть тигру, а сам уже в его шкуре! Глядя на чеканку, я всегда вспоминал бронзовый памятник вождю мирового пролетариата в городском парке. Вождь стоял на гранитном постаменте в канонической позе — в плаще, кепке, с простертой в коммунистическую даль правой рукой. При этом в указующей руке у него была зажата еще одна кепка.

Повинуясь наитию, я подошел к чеканке, снял ее и приложил ладони к стене. Стена под ладонями завибрировала, лопнули обои, и передо мной открылась небольшая ниша, внутри которой лежал идентификатор имени и странный браслет из витого зеленовато-желтого металла. Тайник, которым я должен был воспользоваться после своей инициации в качестве агента.

Идентификатор имени мне был ни к чему, а вот браслет заинтересовал. Я вынул его из ниши, повертел в руках, рассмотрел, надел на руку. Браслет мягко обвил запястье, и я тут же понял, как им пользоваться. Сжать руку в кулак — и появляется оружие дальнего боя, стреляющее сгустками высокотемпературной плазмы, расставить пальцы — из браслета выпрыгивает парализатор, выставить указательный и безымянный пальцы — электрошокер. А если потереть пальцы один о другой, то потом можно скатывать медяки в трубочку. Теперь ясно, что привело меня на старую квартиру.

Я отступил на шаг, ниша в стене тотчас затянулась и даже обои срослись. Тогда я навесил на стену пошлую чеканку и направился в кухню проводить генеральную уборку. Не знаю, придется ли когда-нибудь еще побывать в собственной квартире, но оставлять после себя бедлам не хотелось.

Около часа я потратил на то, чтобы загрузить в полиэтиленовые мешки испорченные продукты, помыть холодильник. Затем принял душ, побрился и с неудовольствием отметил в зеркале, что в добавление к седине начала проглядывать лысина. Пока не очень заметная, но волосы основательно поредели.

Одевшись, я закрыл балконную дверь, взял мешки с мусором и вышел из квартиры. Очень хотелось когда-нибудь вернуться, но предчувствие подсказывало, что, скорее всего, покидаю квартиру навсегда.

Выйдя из подъезда, я выбросил мешки в мусорный бак и огляделся, мысленно прощаясь с домом и двором. Взгляд задержался на кафе «Наш двор», и я почувствовал, что голоден. Последний раз ел во время ночного рандеву с Тонкэ у реки, а потом только пил кофе, так что перекусить не мешало. Дорога предстояла дальняя, как первобытному человеку за горизонт, и что меня ждало за горизонтом — неведомо.

Посетителей в кафе не было, но Нюра не скучала, весело болтала с официантом, сидевшим за стойкой спиной ко мне.

— Привет, Нюра! — наигранно весело поздоровался я с порога.

— Здравствуй, родненький! — откликнулась она. — Давненько ты к нам не наведывался. Завтракать будешь?

Своего дежурного вопроса: «Женился, что ли?» — она не задала. В качестве жениха я потерял для нее интерес, да и знала она, где я был и что делал все это время. Как и все «новообращенные самаритяне».

Официант повернулся, и я неожиданно узнал Валеру из ресторана «Chicago».

— Ба, знакомые все лица! — удивился я. — Привет! Каким образом ты здесь оказался?

Валера улыбнулся.

— Здравствуй. Ресторан перевели на самообслуживание, и я ушел сюда. Теперь мы с Нюрой вдвоем работаем. Нравится нам эта работа, и ни на какаю другую менять не хотим.

— Работаете? — хмыкнул я, обводя взглядом пустой зал. — Гм… Смотрю, работы у вас невпроворот.

— А ты пораньше зайди или попозже, — беззлобно рассмеялся Валера. — Утром или в обед места, где сесть, не найдешь. И во время ужина тоже. Что будешь заказывать?

— Яичницу, кофе. Но кофе натуральный.

— Рекомендую фирменную яичницу, — посоветовал Валера.

— Это как? — притворно удивился я. — Со скорлупой? Или желтки навыворот?

— Как это желтки навыворот? — округлила глаза Нюра.

— А вот так: желтки разбиваются, а белки — целые и круглые, как твои глаза.

— Шутишь все… — покачала головой Нюра.

— Фирменная яичница — с беконом, луком, помидорами, брынзой… Пальчики оближешь, — объяснил Валера. — Знаешь, как Нюра готовит?

Как Нюра готовит, я знал, и у меня непроизвольно, словно у собаки Павлова, набежал полный рот слюны от безусловного рефлекса.

— А как Валера блюда оформляет… — мечтательно покрутила головой Нюра.

Они заговорщицки переглянулись, и я понял, что их объединяют не только кулинарные интересы. Нашла-таки себе Нюра «мужика» без моей помощи. Мне даже завидно стало. По-хорошему. Но и грустно одновременно. Мне «бабу» в этом городе не найти…

— Ладно, — махнул я рукой. — Готовьте, оформляйте… Только чтобы из натуральных земных продуктов! — крикнул я в спину удаляющейся на кухню Нюре.

Валера встал и поспешил за ней.

Оставшись один, я огляделся. В кафе вроде бы ничего не изменилось — те же столы, стулья, приборы на столах, образцы блюд на витрине, но в то же время чувствовалось, что сюда пришел профессионал. Столы и стулья расставлены по линеечке, а блюда на витрине оформлены, как произведения искусства. Мало вкусно приготовить, что Нюра умела как никто, важно блюдо еще и подать, чтобы его вид вызывал желание наслаждаться обедом.

Что ж, не всем дано вершить судьбы цивилизаций, есть и такие, для которых кафе — мир их увлечений, их судьба с ее радостями и горестями. Они проживут здесь счастливую жизнь и, умирая, не будут терзаться сомнениями, правильно ли они жили.

Непроизвольно вспомнился небольшой рассказ Агаты Кристи. Пожилой полицейский, выйдя на пенсию, поселился в небольшом городке и столовался в пансионе по соседству. Хозяйка пансиона готовила разнообразно и бесподобно. Неожиданно отставной полицейский узнает, что за последние десять лет дамочка похоронила четырех пожилых мужей, умерших с одним и тем же диагнозом — ожирение сердца и оставивших вдове в наследство приличные счета в банке. Верный своему долгу, полицейский начинает расследование. Поскольку за время службы у него накопился в банке приличный счет, он выдает себя за человека, который на старости лет подумывает о женитьбе. Он заговаривает с хозяйкой, и через некоторое время они уже ведут частые задушевные беседы, во время которых она без утайки рассказывает о своих мужьях, их увлечениях, кулинарных пристрастиях, потчуя отставника изысканными блюдами. Через месяц, когда бывший полицейский узнает всю подноготную «подследственной», он предлагает ей… руку и сердце. Он тоже не против умереть от ожирения этого органа.

И опять я позавидовал Нюре с Валерой. Хорошо, когда твое настоящее и будущее предопределено и нравится так жить. Тогда и умирать не страшно. С другой стороны, чем такая жизнь лучше жизни кота Пацана?

Подошел Валера, расстелил салфетку, положил нож, вилку, налил кофе. Затем за стойку вплыла Нюра с подносом в руках и поставила передо мной тарелку с яичницей.

— Ну, как? — спросила она..

— Нюрочка, дорогая, я еще не попробовал!

— Я спрашиваю, оформлена как? — обиделась она. Яичница исходила жиром и паром. Кусочки бекона, колечки полупрожаренного лука, дольки помидоров были разложены в запекшей их яичнице с тщательностью мастера мозаичных панно.

— Бесподобно! — заверил я, взял в руки нож, отрезал кусочек и отправил в рот.

— А на вкус?

Я замычал и восхищенно замотал головой.

— Ясык поготил…

— Опять ты со своими шуточками…

Нюра не обиделась, села напротив и, как в былые времена, стала смотреть на меня. Валера деликатно отошел в сторону.

— Когда ты уже определишься… — с долей упрека; проговорила Нюра.

— Это в смысле семейной жизни? — парировал я.

— Ты сам понимаешь… — покачала она головой. — Просто в жизни.

Я отхлебнул кофе.

— Рекомендую в следующий раз, когда будете готовить кофе, добавить корицы на кончике ножа, — сказал я, раскрывая секрет приготовления напитка Бескровного. — Бесподобно получится.

— У нас, кроме тебя, натуральный кофе никто не пьет. Это последний.

— Я закажу банку зерен на всякий случай, пообещал Валера. — В следующий раз приготовлю с корицей.

— Вот спасибо, уважили! — воскликнул я, хотя был уверен, что больше никогда здесь не появлюсь. Даже если очень захочу, ничего у меня де получится.

— Пора остепениться и выбрать свой путь, — вновь вернулась к незаконченному разговору Нюра.

— Это какой же путь и какой выбор? — все-таки не выдержал я, вступив в разговор. — Те, кто вне купола, погибнут в ядерной катастрофе, а те, кто внутри, выродятся. Ваш выбор равносилен предложению, которое сделали бы приговоренному к смерти, — хочешь, вот перед тобой электрический стул, а не хочешь — газовая камера, А третьего, жизнеутверждающего, варианта нет?

— Жизнь можно рассматривать как промежуток между небытием, — вмешался в разговор Валера. Он подошел и сел рядом. — Выходим из мрака и уходим во мрак. И нужно принимать это спокойно. Как люди смертны, так смертны и цивилизации. В данном случае мы имеем возможность продлить существование человеческой цивилизации. Без нас она бы просуществовала максимум лет двадцать, а с нами — несколько тысяч. Вот и все. Выбирай.

«А это тем временем продолжат экспансию в каком-нибудь другом мире», — хотел сказать я, но не сказал. У меня появился третий вариант пути, правда, не имеющий ничего общего с жизнеутверждающим, однако и о нем я говорить не собирался. Это был мой личный путь, и он уводил меня далеко от двух вариантов судьбы человеческой цивилизации. Надеюсь, пока.

Я молча доел яичницу, выпил кофе, вытер губы салфеткой.

— Спасибо, было очень вкусно, — поблагодарил и встал.

Двое «новообращенных», согласных, как герой рассказа Агаты Кристи, умереть в сытом довольстве, смотрели на меня и ждали ответа. И не было в их глазах жалости.

— Прощайте, — сказал я и направился к выходу.

И это было самым лучшим ответом, который я мог придумать.

Во дворе накрапывал мелкий розовый дождь. Я набросил на голову капюшон, прошагал к стопоходу, забрался внутрь и тронулся с места.

Как я ни ершился, но Нюра была права — нужно определяться. Пора от голословных заявлений самому себе переходить к действиям. Мне не нравилась человеческая цивилизация за стеной купола, но зла я ей не желал. Мне нравилось общество «новообращенных самаритян» под куполом, но я не верил эго. Я не собирался взрывать энергостанцию, тем более что после попытки Тонкэ меня к ней и близко не подпустят. Я собирался разобраться. Но сделать это намерен был сам, без навязчивой подсказки «новообращенных самаритян» и невзирая на доводы диссидента-террориста. Не верил я ни посулам, ни обещаниям, ни клятвенным заверениям. А угроз Ремишевского не принимал. Подспудно Я ощущал, что эго не против того, чтобы предоставить мне возможность побывать в их мирах, но было одно препятствие — Ремишевский. Сотворенный по образу и подобию человека, с человеческой психологией, он ревностно защищал интересы эго и категорически не желал посвящать меня во все тонкости экспансии.

Но я в своем стремлении был непреклонен. Об одном только жалел, что не попрощался с Бескровным, а позвонить на дачу не мог. Не догадался писатель при проектировании особняка провести телефонную связь, а сотового телефона у него не было.

Черепашьим шагом из-за скудного энергоснабжения стопоход пересек город и выбрался на дорогу, ведущую к Щегловскому косогору. Издали заштрихованное мелкой моросью дождя кладбище выглядело старым и заброшенным, каким вскоре ему и предстоит стать — ближайшие похороны состоятся лет этак через семьсот-восемьсот.

Не став огибать косогор по серпантину, я пустил машину напрямик, как совсем недавно это сделал Ремишевский, догоняя мои «Жигули». Но лихо, как было у Ремишевского, не получилось — на малом энергоснабжении стопоход взбирался натужно, оскальзываясь на раскисшей глине, и меня немилосердно болтало в салоне.

Наконец машина выбралась по склону косогора на грунтовую дорогу, и я увидел у второй высоковольтной опоры, напротив захоронения Мамонта Марка Мироновича, стоящий стопоход. Меня ждали, и я знал — кто.

Подъехав поближе, я остановился и выбрался под дождь. Дверца второго стопохода открылась, и на раскисшую землю спрыгнул Ремишевский.

Наши взгляды встретились, и мы долго непримиримо смотрели друг другу в глаза. Отступать я не собирался..

— Возвращайся в особняк и носа оттуда не показывай, — процедил Ремишевский.

— Нет, — упрямо покачал я головой.

— Что ж, ты сам выбрал…

Он вскинул руку, и сгусток раскаленной плазмы устремился ко мне. Прыгнув в сторону, я кубарем перекатился по мокрой траве, вскочил на ноги… Но второго выстрела не последовало.

— Это последнее предупреждение, — сказал Ремишевский. — Если ты не уберешься, буду стрелять очередями на поражение.

— Напрасно ты так, — покачал я головой. — Американской дуэли не будет.

— А что будет? — ухмыльнулся Ремишевский.

Я посмотрел ему в глаза, и ухмылка сползла с лица Ремишевского. Но выстрелить он не успел.

— Будет Аутонпец!

Ремишевский застыл, словно в детской игре «Замри!», а затем медленно завалился на спину. Как деревянная статуя, не сгибаясь.

Я подошел к нему, посмотрел на распростертое тело. Широко раскинув руки, Ремишевский навзничь лежал на траве и остановившимся взглядом смотрел в низкое серое небо. Мелкая морось дождя била по стеклянным глазам, скапливалась водой в глазницах и стекала по щекам, будто мертвый плакал. Но я не испытывал сожаления. Передо мной лежал мертвый биоробот с жестко заданной программой. Биоробот с человеческим телом и человеческой психологией, которому так и. не довелось стать человеком, как это удалось мне.

Я отвернулся и твердым шагом направился к помпезному надгробию на фальшивой могиле никогда не существовавшего Мамонта Марка Мироновича. Назад я оглядываться не собирался — все, что осталось за спиной, принадлежало прошлому, а мне предстояло разбираться с будущим.

Просыпающаяся память подсказывала, что нужно делать. Детектор пересадочной станции опознает меня по хромосомам Тонкэ как своего и инициирует процесс перемещения в иной мир. Кодов миров я не знал, но, быть может, и к лучшему. Это был мой путь, мой выбор, который я сделал без чьей-либо подсказки, и пройти его я должен сам, надеясь только на себя, чтобы составить непредвзятое мнение как об эго, так и о человечестве. Чтобы потом с чистой совестью положить информацию на чаши весов и посмотреть, что перевесит.

Подойдя к золоченому орлу, восседавшему на гранитной глыбе, я не стал медлить и сунул руку в открытый клюв. Пару секунд ничего не происходило, затем крылья орла дрогнули, блеснули глаза, и клюв со щелчком сомкнулся на ладони, будто компостируя проезд между мирами.

 

АВТОРСКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ

С тех пор, как на Земле появилась первая Сфера, а затем в течение недели на различных континентах возникло еще двадцать семь аналогичных образований, прошло более трех лет. За эти годы каких только версий происхождения Сфер ни выдвигалось, но ни одна из них не нашла подтверждения. Испытав на первых порах глубокий психологический шок, человечество объединило вооруженные силы различных государств для отражения предполагаемого вторжения. Однако никто не собирался ни порабощать человечество, ни вступать с ним в контакт. А все попытки проникнуть в Сферы или хотя бы определить, из какой субстанции они созданы, оканчиваются фиаско. Даже рассмотреть, что происходит внутри Сфер, невозможно из-за чудовищной дисперсии света.

Впрочем, ни Сферы, ни многочисленные теории их происхождения не являются поводом для написания послесловия. Единственная цель, которую я преследую, — восстановление справедливости по отношению к моему старому другу, коллеге, писателю Бескровному Валентину Сергеевичу, разработавшему топологическую теорию строения атомов, чье авторство беззастенчиво Приписывает себе один из академиков РАН.

Я никогда не писал научной фантастики «ближнего прицела», объясняющей реальные загадочные феномены, и, когда на Земле появились Сферы, отнесся скептически как к последующему информационному буму, так и к многочисленным версиям, посвященным пришельцам и инопланетному вторжению. На свете предостаточно необъяснимых явлений, и не стоит все приписывать вмешательству иного разума. Поэтому я с не меньшей долей скепсиса воспринял рассказ Артема Новикова, поведавшего мне историю своих злоключений внутри одной из Сфер. Однако последующие события в корне изменили мою точку зрения, что и послужило поводом к написанию романа.

Познакомился я с Новиковым поздней осенью, через полгода после появления на Земле Сфер, когда ожидание неизбежного вторжения из космоса начало постепенно угасать и политическая ситуация в мире стабилизировалась. Он позвонил по телефону, представился другом Бескровного, с которым мы неоднократно встречались на различных форумах фантастики, и напросился в гости.

Новиков оказался приятным собеседником, моложавым, лет сорока, но почти полностью седым. Около часа мы говорили о фантастике, а затем, когда я посетовал на судьбу Бескровного, сгинувшего в Холмовске под первой Сферой, Новиков и рассказал свою историю. Заметив, что я принял рассказ с недоверием, он попытался в качестве доказательства своей правдивости продемонстрировать уникальные способности по отгадыванию игральных карт. Получилось эффектно — он угадывал карты, которые я наобум доставал из колоды, даже сидя ко мне спиной. Однако этим только усилил мое недоверие — и не таких карточных фокусников я встречал и, кстати, сам кое-что умею.

В конце концов, уяснив, что меня не переубедить, Новиков отказался от своих попыток, сказал, что его, в общем-то, не волнует, верю я ему или нет, поскольку цель его прихода несколько иная. Он вынул из кармана сложенную пополам рукопись научной статьи Бескровного и попросил передать ее в Академию наук. Мы еще немного поговорили о фантастике, сетуя на засилье бульварной литературы, и поздним вечером расстались. Больше я с Новиковым не встречался, а своего адреса он не оставил.

На следующий день я прочитал статью и почти ничего не понял, поскольку, в отличие от Бескровного, получил гуманитарное образование и о теоретической ядерной физике имел весьма смутное представление. В этот момент я пожалел, что согласился взять статью Бескровного, так как посчитал неэтичным напрямую передавать в Академию наук рукопись, чья научная ценность для меня неясна. С неделю я мучился, не зная, как поступить, пока наконец не вспомнил, что на одном из вечеров в Доме литераторов познакомился с академиком РАН Гатановым. Знакомство было мимолетным, ни к чему не обязывающим, но у меня сохранилась визитная карточка академика. Я разыскал карточку, позвонил, напомнил о себе, и мы договорились встретиться на кафедре общей физики государственного университета.

Принял меня академик в маленьком кабинете, где вся стена над рабочим столом была увешана грамотами известных университетов мира — Гарварда, Кембриджа и прочих. В одной грамоте говорилось, что академик Гатанов является выдающимся ученым второго тысячелетия, другая утверждала, что он входит в элиту ученых двадцатого столетия, и так далее (лишь много позже я узнал, что престижные университеты торгуют подобными грамотами как индульгенциями, по сто-двести долларов за штуку, и их наличие в кабинете является единственным свидетельством известности Гатанова, так как до последнего времени в Интернете об этом «выдающемся» ученом и его «гениальных» работах не упоминалось).

Мы поговорили минут пять, затем я передал академику рукопись, с улыбкой заметив, что статья, по мнению автора, заслуживает Нобелевской премии. Мы посмеялись, Гатанов пообещал ознакомиться с рукописью и, если найдет в ней рациональное зерно, обязательно свяжется со мной.

На том мы и расстались. Академик так и не позвонил, и я уверился, что научной ценности статья Бескровного не представляет.

С тех пор прошло два года, и каково же было мое удивление, когда я узнал, что академику Гаганову присудили Нобелевскую премию за фундаментальную теорию строения атомов. Я внимательно сравнил монографию Гатанова со статьей Бескровного, с которой предусмотрительно сделал копию, и даже моего гуманитарного образования хватило, чтобы понять, что данная работа представляет собой расширенную компиляцию статьи Бескровного.

Поскольку ранее я не догадался поместить статью в Интернете хотя бы в качестве научного курьеза, я отдаю себе отчет в том, что доказать приоритет Бескровного в открытии будет практически невозможно. Мало того, я предвижу, что данная публикация побудит академика Гатанова обвинить меня в клевете с последующим судебным разбирательством, в процессе которого доказать свою правоту у меня не будет шансов. Тем не менее я сознательно иду на этот шаг ради торжества истины и публикую статью Бескровного в первозданном виде.

ТОПОЛОГИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ СТРОЕНИЯ АТОМОВ

Ядерная физика как наука началась с того момента, когда Резерфорд нарисовал на доске мелом планетарную модель атома. Как в последующем бурном развитии ядерной физики, так и на настоящий момент планетарная модель является основополагающим постулатом, на котором зиждется современная концепция строения микромира. Все результаты научных экспериментов втискивались в прокрустово ложе планетарной модели, в результате чего было выведено заключение; что физические законы микромира имеют мало общего с законами общей физики. Отсюда многочисленные правила, запреты и ограничения, регламентирующие физические законы микромира. Вместе с тем в общепризнанной теории строения атомов имеются некоторые аспекты, которые до сих пор не поддаются объяснению.

Например:

— как при синтезе ядер элементов, так и при их распаде происходит выделение энергии, что находится в противоречии с законами молекулярной химии (если при синтезе молекулы выделяется энергия, то при ее разложении происходит обратный процесс — энергия поглощается, и наоборот). Поскольку при синтезе (а также распаде) ядра соблюдается закон сохранения энергии, то такой процесс возможен лишь при условии, если вокруг ядра существует некий барьер (материальный, пространственный, энергетический), на преодоление которого требуется энергия, вне зависимости от того, с какой стороны это барьер преодолевается;

— ядро атома имеет положительный заряд, а электрон — отрицательный, и, исходя из элементарной логики; их столкновение (взаимодействие) должно быть неизбежным. Тем не менее такое взаимодействие электрона с ядром (так называемый электронный захват) происходит исключительно редко. Подобный феномен возможен опять-таки лишь в том случае, если вокруг ядра существует некий барьер, препятствующий взаимодействию протона и электрона;

— не существует объяснения, почему протоны внутри ядра плотно сжаты, в то время как одноименный заряд должен их расталкивать;

— до сих пор не существует теории, почему одни изотопы стабильны, а другие нет. Известны так называемые магические числа нуклонов, при которых ядро атома является стабильным, но структура ядра атома до сих пор неясна;

— до сих пор не существует объяснения, почему периодическая система элементов периодична. Согласно планетарной модели атома и логике ее построения, электронные слои должны нарастать вокруг ядра в некой прогрессии — за s -подуровнем должен идти p -подуровень, затем d -подуровень, f -подуровень и так далее (то есть 2, 6, 10, 14 и так далее электронов в последующем слое). На самом же деле наблюдается странная картина — последовательное наращивание электронных слоев вокруг ядра вдруг обрывается, и с началом нового периода построение электронных слоев начинается с s -подуровня. При этом электроны внутренних электронных слоев настолько плотно упакованы, что их невозможно извлечь из атома никакими способами, кроме разрушения ядра. Создается впечатление, что ядро атома вместе с электронными слоями предыдущих периодов представляет собой единое целое. То есть атом, допустим, лития (второй период, первая группа), представляет собой следующее образование: ядро с массой 7 и одним положительным зарядом, вокруг которого вращается один электрон; атом натрия (третий период, первая группа), в свою очередь, состоит из ядра с массой 23 и одним положительным зарядом с одним электроном и так далее. Только таким образом можно объяснить появление s -орбитали вокруг ядра в начале периода, само построение атомов в периоды, схожесть их химических свойств по группам;

— согласно принципу Паули, в атоме не может быть двух электронов, имеющих одинаковый набор всех четырех квантовых чисел. Однако из графических построений электронных структур атомов видно, что электронные облака различных подуровней не только пересекаются, но и имеют общие зоны, что противоречит принципу Паули. Принцип Паули никто не опровергал, графическое построение электронных облаков лежит в основе молекулярного взаимодействия элементов, но в то же время одно взаимоисключает другое.

Подобных противоречий в планетарной теории строения атома великое множество, поэтому не стоит приводить их все — иначе из-за деревьев не будет видно леса. Однако, прежде чем приступить к изложению топологической теории строения атомов, позволим небольшое отступление, для чего перенесемся из микрокосмоса в макрокосмос.

На протяжении столетий основополагающей теорией в построении макрокосмоса являлась геоцентрическая система Клавдия Птолемея со сферическим (двумерным) небом, по которому вокруг Земли вращались Солнце и планеты, причем Солнце двигалось с равномерной скоростью, а планеты то ускорялись, то замедлялись в своем движении. Гелиоцентрическая система Николая Коперника позволила увидеть макрокосмос в истинном виде… но при этом отнюдь не похоронила геоцентрическую систему, как думает большинство людей, получивших общее образование. Ею до сих пор пользуются астрономы при определении положения планет, а также навигаторы морских судов. Объясняется это тем, что, приняв свое местонахождение (то есть свои координаты на Земле) за исходную точку отсчета и экстраполировав трехмерный космос на плоскость, проводить расчеты гораздо проще, чем делать то же самое, исходя из истинного положения планет и их движения в трехмерном пространстве. Другое дело — навигация в открытом космосе. Здесь уже расчеты проводятся на основе гелиоцентрической системы и с учетом истинного движения космических тел в пространстве.

Экстраполяция трехмерного мира на плоскость (в двухмерный мир) широко используется человеком — это и картография, и всевозможные чертежи архитектурных строений, и многое другое. Исходя из всего этого, зададимся вопросом: а не пытаемся ли мы экстраполировать свои воззрения об окружающем нас пространстве на микромир? Не уподобляемся ли мы при этом древним, представлявшим Землю плоской, звездное небо неподвижной сферой, а весь окружающий мир геоцентрическим?

Известно, что плотность частиц в ядре атома чрезвычайно высока. А что, если представить, будто с увеличением плотности вещества происходит ломка привычного нам трехмерного пространства, и элементарные частицы, чтобы разместиться в микромире, переходят в многомерное пространство? Тогда тот самый барьер, который приходится преодолевать элементарным частицам при синтезе или распаде ядра атома, можно считать барьером между трехмерным пространством и многомерным.

Однако, прежде чем рассмотреть строение атома в четырехмерном пространстве, обратимся к азам топологии.

На рис. 1 представлены квадрат, куб и четырехмерный куб. Это своего рода элементарные ячейки двумерного (квадрат), трехмерного (куб) и четырехмерного (четырехмерный куб) пространств; стороны которых являются координатами этих пространств, Назреем эти координаты следующим образом: АВ — долгота, АС — широта, АЛ — высота и, скажем, АЕ — глубина. Все эти координаты пространственные (то есть измеряются как расстояние), и угол между ними составляет 90°. Обратим внимание, что в квадрате имеются две пары параллельных сторон (АС иВF,АВи СЕ), в кубе — три пары параллельных плоскостей (АСFВи DGHI, АСGD и ВFН1, АDIВ и СGHF), а в четырехмерном кубе — четыре пары параллельных пространств (АСFBDGHI и EJKLNMOP, АСFBEJKL и DGHINMOP, ACGDEJMN и BFHILKOP, ADIBENPL и CGHFJMOK).

Но, прежде чем приступить к рассмотрению теории топологического строения атомов, следует абстрагироваться от мнения, навязанного нам писателями-фантастами, что параллельные пространства существуют независимо друг от друга и никоим образом не пересекаются и не взаимодействуют. На самом деле все не так — как невозможно вычислить объем без определения площади поверхности, так и многомерные пространства тесно связаны с трехмерными пространственными координатами и проявляются в трехмерном мире в виде проекций. Древний человек, глядя на небо, представлял трехмерную Вселенную в виде плоской сферы — аналогично этому в трехмерный мир проецируются многомерные миры, а также параллельные трехмерные пространства с их вещественностью (массой и энергией), но, естественно, в искаженном проекцией виде. Уяснив это, можно приступить и к рассмотрению топологической теории строения атома.

Проведем мысленный эксперимент. Допустим, в трехмерном пространстве существует образование, представленное на рис. 2.

Протоны, находящиеся в центрах плоскостей ACFB и DGHL, соединены между собой двумя нейтронами трехмерном пространстве, а электроны вращаются вокруг протонов строго в плоскостях, в которых расположены протоны. Поскольку речь идет о мысленном допущении, то вопрос о правомерности такого образования пока не стоит. Вопрос чисто фантастический: в каком виде увидит это образование обитатель двумерного мира плоскости AÇFB? Так как понятие третьей координаты, то есть высоты, для него нереально и проекция этой координаты в его двумерный мир равна нулю, он получит следующую картинку, представленную на рис. 3.

То есть ядро атома, состоящее из двух протонов и двух нейтронов, и вращающиеся вокруг ядра по одной орбите два электрона. При этом электроны странным образом не сталкиваются между собой и… и не «падают» на ядро. Поразмыслив над такой необычной ситуацией и не догадываясь, что это лишь совмещенная проекция из параллельного двумерного пространства, наблюдатель из двумерного мира отнесет такое поведение электронов, скажем, на счет их противоположных спинов, или, упрощенно, собственного вращения электронов вокруг своей оси.

А теперь представим несколько иную картину, пользуясь рис. 2. Представим, что плоскости двумерных параллельных пространств ACFB и DGHI являются объемными трехмерными параллельными пространствами ACFBDGHI и EJKLNMOP (рис. 1, четырехмерный куб), в которых вокруг протонов вращаются электроны, а ось, по которой соединяются протоны и нейтроны, — координата четвертого измерения (глубина). Тогда проекция этого образования в наш трехмерный мир и будет той самой планетарной моделью, которую нарисовал Резерфорд.

Для упрощения понимания теории лучше пользоваться рис. 2, экстраполируя двумерные пространства в трехмерные, а трехмерное — в четырехмерное, но учитывая при этом, что если в трехмерном кубе — шесть попарно параллельных сторон, то в четырехмерном кубе — восемь попарно параллельных пространств.

Следует сделать еще одно допущение: элементарные частицы в протоне находятся в многомерном пространстве, за счет чего сам протон — в четырехмерном, поэтому электрон не «падает» на него из-за межпространственного барьера, и это расстояние между электроном и протоном в настоящее время называется радиусом электронной орбитали. Таким образом, атом водорода можно представить как своеобразный диполь (протон в четырехмерном пространстве — электрон в трехмерном), существование которого подтверждается тем, что молекула водорода состоит из двух атомов.

Приняв все вышесказанное за основу, можно теперь рассмотреть, каким образом устроены атомы различных элементов и почему наступает периодичность в их свойствах.

На рис. 2 показано схематическое строение гелия (два протона). Ось, по которой связаны нейтроны и протоны в ядре (глубина четырехмерного пространства), меньше радиуса орбитали электрона (которую лучше представить как электростатическое поле, ближе которого другой электрон приблизиться не может), поэтому образование следующего элемента — лития (с тремя протонами) осуществляется как бы над ядром гелия. Третий протон через нейтроны подсоединяется к ядру на более высоком уровне в четвертом измерении. При этом, пользуясь привычной терминологией, электроны первого периода, находящиеся в трехмерных параллельных пространствах, оказываются внутри четырехмерного пространства, почему и становятся недоступными. Бериллий (с четырьмя протонами) строится по принципу гелия, но далее Оказывается, что расстояние пространственной связи протонов с нейтронами в четвертом измерении для элементов второго периода больше радиуса электростатического поля электрона, что позволяет на этом уровне подсоединиться восьми диполям. То есть образовать вокруг пространственной решетки из протонов и нейтронов в четвертом измерении четырехмерный куб с восьмью попарно параллельными трехмерными пространствами, в которых находятся электроны (какую именно пространственную решетку создают в четвертом измерении протоны и нейтроны, оставим решать последователям топологической теории — сейчас важно уяснить саму идею топологического строения атомов). Объясним лишь, чем отличается s -подуровень от p -подуровней, хотя по схематическому изображению четырехмерного куба (рис. 1) все попарно параллельные трехмерные пространства вроде бы должны быть равнозначными. На самом деле это не так. Одно из этих пространств (безразлично какое, но? допустим, ACFBDGHI) является НАШИМ трехмерным пространством, в которое проецируется параллельное ему пространство EJKLNMOP, и электроны этих пространств образуют так называемый s -подуровень. Остальные попарно параллельные пространства проецируются в наш трехмерный мир с одинаковыми искажениями, и электроны в них образуют так называемые p -подуровни.

Ядро атома в четвертом измерении представляет собой нечто похожее на кристаллическую решетку, узлами в которой служат нейтроны и протоны. Но поскольку проекция координаты четвертого измерения (глубина) в трехмерный мир равна нулю, радиус ядра атома увеличивается весьма незначительно, в то время как проекции параллельных трехмерных пространств с электронами в наш реальный трехмерный мир проецируются с небольшими искажениями, что и объясняется видимым увеличением радиуса их орбиталей. При этом электроны предыдущих периодов представляют собой как бы слои параллельных трехмерных пространств в четырехмерном пространстве, выше которых идет надстройка протонно-нейтронной решетки, С увеличением объема атома (в четырехмерном пространстве понятие ядра неуместно) появляется возможность увеличен ния поверхности электронных слоев над протонно-нейтронной решеткой, вследствие чего образуются слои так называемых электронных d -подуровней и f -подуровней, которые, естественно, начинают свое построение как s -подуровни.

Таковы, в принципе, основные положения топологической теории строения атомов. Достоинство этой теории в том, что она не отвергает ни одного экспериментально полученного результата ядерной физики, но в то же время позволяет объяснить ранее необъяснимые факты:

В частности:

— периодичность системы элементов;

— детальная разработка построения протонно-нейтронной решетки атома позволит понять, почему существуют стабильные и нестабильные изотопы;

— диполь трехмерного электрона и четырехмерного протона в протонно-нейтронной решетке, несомненно? объяснит явление магнетизма;

— подобное строение атома объясняет пространственные углы молекулярных связей, в то время как гибридизация электронных облаков ничем не подтверждается и ее теория явно надуманна, поскольку вытекает именно из существования угловых молекулярных связей, а не наоборот;

— по планетарной теории, исходя из логики ее построения, распад ядра атома должен протекать с полным разрушением ядра на элементарные частицы (что противоречит экспериментальным данным), а разрушение атома но топологической теории, поскольку здесь происходит дробление протонно-нейтронной решетки, — на другие элементы (что как раз и подтверждается экспериментальными данными).

Вполне возможно, что представление о многомерности пространства позволит наконец разработать теорию поля, а также объяснить двойственность квантово-волновой механики;

И, пожалуй, самое главное — топологическая теория полностью согласуется с существующей, поскольку проекция четырехмерной модели атома в трехмерный мир соответствует принятой ныне планетарной модели атома и не противоречит ей в той же степени, в которой гелиоцентрическая система макрокосмоса не противоречит геоцентрической.