Ночной Холмовск произвел на меня странное впечатление. Если днем город казался вымершим, то сейчас во многих окнах горел свет, по хорошо освещенным улицам прогуливались люди, из кафе доносилась музыка… И это не ранним вечером, а глухой ночью! Такое впечатление, что днем «новообращенные самаритяне» спали, а ночью бодрствовали. Неужели перестройка сознания сместила у людей ориентировку во времени суток? Не зря практически все интеллектуалы работают по ночам, а «новообращенным» в интеллекте не откажешь. Интересно, их переориентацию на ночной образ жизни нужно относить к плюсам или минусам «гуманитарного» вторжения?

Внезапно я поймал себя на мысли, что начинаю анализировать не причины вторжения, а его следствия. Это никуда не годилось — то, что естественно для рядового обывателя, неприемлемо для человека, прошедшего пусть и не весь курс спецшколы. Основное кредо разведчика, внушаемое ему с первого теоретического занятия, — анализ причин. Следствия — это для толпы. Толпа требует хлеба и зрелищ, не подозревая, что, получив желаемое, завтра будет обобрана до нитки. И я боялся, что за видимыми «плюсами» вторжения, которые выспрение приветствовал Бескровный, скрывались такие минусы, которые грозили поставить крест на нашей цивилизации. Впрочем, «новообращенные» и без того были иной цивилизацией, но как бы все не обернулось гораздо хуже. Уж слишком пришельцы мягко стелили, будто в гроб укладывали… Не было у меня фактов, подтверждающих «гробовую» теорию, было только упорное неверие в бескорыстность пришельцев, вызванное, по мнению Бескровного, ортодоксальным антропоцентризмом. Но здесь я категорически Не согласен с Валентином Сергеевичем. В конце концов, я — человек и только с позиций антропоцентризма должен рассматривать проблему вторжения. И никак иначе.

Проехав через весь город, я свернул на дорогу к кладбищу, включил автопилот и выключил фары. За городом начиналась сплошная темнота, и незачем привлекать чье-то внимание. Хорошую штуку — автопилот — придумали пришельцы, и если я собрался «воевать» с ними, то не грех использовать их же оружие. Не будь автопилота, об установке видеокамеры можно и не мечтать — днем кладбище на Щегловском косогоре просматривается как на ладони, а ночью я выдал бы себя светом фар. Непременно кто-нибудь из «новообращенных» увидел бы и задался вполне резонным вопросом: кто ездит среди ночи по кладбищу? Оставалось надеяться, что сами они ночью не проведывают бренные останки Мамонта Марка Мироновича. И чем им так близок покойный бизнесмен, что на его могилу чуть ли не процессии тянутся? Не знаю, насколько это существенно, но постараюсь выяснить.

При свете розовых звезд я с огромным трудом различал дорогу и сбросил скорость, чтобы не пропустить поворот с центральной аллеи. Руки непроизвольно подергивали руль влево, но автопилот меня не слушался.

Наконец он не выдержал, и на дисплее зажглась надпись: «Не дергайте руль. Задание принято к сведению. Машина свернет влево на первой же развилке». Компьютерная техника пришельцев давала сто очков вперед земной. Уж не разумная ли машина? Только этого мне не хватало!

У темной в ночи кладбищенской конторы машина послушно свернула налево и поехала вдоль высоковольтной линии, чьи опоры хорошо различались на фоне неба. Любопытно, чем в эти дни занимается директор кладбища? Явно ведь не у дел — ближайшие похороны состоятся не ранее чем через семьсот лет. Впрочем, остались еще я и Бескровный, но и мы лет по двадцать, как минимум, хотели пожить.

Машина послушно остановилась у второй опоры высоковольтной электропередачи, я вышел и огляделся. Зрение адаптировалось к темноте, и в свете звезд я начал различать гранитные надгробия, металлические кресты, среди которых самым заметным ориентиром был золоченый орел на могильном камне Мамонту Марку Мироновичу. На что я и надеялся, поскольку приборов для ночного видения в универмаге не оказалось. Не дошли в России до полной демократии, как в Америке, где в оружейном магазине можно купить не только прибор ночного видения, но и базуку. В Холмовске, к сожалению, оружейного магазина не было. А жаль.

Тишина на кладбище стояла глухая, какой она бывает в степи только весной, когда еще нет ни сверчков, ни цикад. Мертвая тишина, как и положено в местах последнего упокоения. Ночью в такой тишине любой звук отчетливо слышен метров за сто, и если все-таки за мной следят, то чужие шаги я услышу издалека.

Раскрыв сумку, я сунул в карман катушку черной изоляционной ленты, а видеокамеру, чтобы освободить руки, повесил за ремешок на шею. И начал восхождение на опору высоковольтной линии.

Забравшись метров на пять, я решил, что этого достаточно. Вставил видеокамеру в перекрестье металлических штанг, небольшим куском изоляционной ленты прикрепил ее и видоискателем навел объектив на золоченого орла. И только затем накрепко примотал видеокамеру к опоре. Еще раз проверив, куда смотрит объектив, включил камеру и начал спускаться. Электропитания камере хватит на сутки, и единственное, что придется делать, — это вовремя вытирать из пентопа «пустые» видеокадры, поскольку его памяти хватит всего на час записи. Это, конечно, при условии, что связь будет нормальной — не очень мне понравилось качество передачи видеосъемки с места рыбной ловли.

Работал я очень аккуратно, чутко прислушиваясь к ночным шорохам, но ничего не услышал. Однако когда начал спускаться и до Земли оставалось метра два, уловил слабый запах весенней фиалки, от которого тоскливо сжалось сердце. Вряд ли запах долетал от могильного камня Мамонту — до него метров тридцать, да и в воздухе не ощущалось ни малейшего ветерка.

Предчувствие не обмануло — едва нога коснулась земли, как меня кто-то мягко взял под локоть.

— Решили в монтажники-высотники податься? — вкрадчиво спросил Ремишевский.

Тон был насмешливый, за локоть он, скорее, не держал, а поддерживал под него, и я не стал проводить боевую подсечку, чтобы освободиться. Куда бежать и к чему? Из-под купола никуда не денешься…

— А вам какое дело? — возмутился я. — Гуляю, дышу свежим воздухом. Моцион у меня такой. Запрещено?

— На кладбище? — наигранно изумился Ремишевский. — Ночью? Гуляете? Оригинально. А вдруг вы могилы осквернять пришли?

— В самую точку попали, — процедил я. — Не повезло мне — на сторожа нарвался… Вы ведь тут сторожем работаете? Завидная, надо сказать, смена работы: после заместителя генерального директора банка — кладбищенским сторожем. Мне протекцию не составите?

Ремишевский не отреагировал на колкость и рассмеялся тихим, мелким смешком.

— Шутите, Артём Владимирович… Так все-таки, что вы здесь делали?

— А вы? Что вы здесь делаете? Следите за мной? Ах Да, понял! То-то мне одна знакомая про вас неделю назад намекала… Вы — «голубой»! Понравился я вам, вот и преследуете! Но у меня; учтите, нормальная сексуальная ориентация.

Выражение лица Ремишевского в темноте я разобщать не мог, но, кажется, в этот раз таки зацепил его за живое.

— Хватит мне зубы заговаривать, — сдержанно проговорил он и махнул рукой кому-то за спиной. — Ну-ка, снимите, что он там прицепил!

К опоре метнулась тень, и уже через мгновение Ремишевский держал в руках видеокамеру. Кто взбирался на опору, я разглядеть не смог — ночь, да и был он, по всей видимости, в призрачном камуфляже пришельцев. Но для человека все было проделано чересчур стремительно — мне, с моей реакцией «двадцать пятого кадра», до него далеко. К тому же крепил я видеокамеру на совесть — так просто изоляционную ленту не размотаешь, не разорвёшь.

— Кино решили поснимать… — протянул Ремишевский, и я вдруг почувствовал на своем лице пытливый взгляд. Будто изморозью обдало кожу. — Зачем вам это?

И тогда я понял, что он играл передо мной комедию.

Это я его не видел в темноте, зато он видел меня прекрасно, хотя по силуэту не угадывалось, что его глаза прикрывают бинокуляры ночного видения. Понятное дело, полупришелец… Или я ошибаюсь и он настоящий, без всяких «полу»?

— А что, «снимать кино» здесь запрещено? У вас есть какие-то тайны?

Ремишевский снова рассмеялся, но в этот раз искренне и беззлобно.

— Тайн, в вашем понимании, нет. Просто детям запрещено совать пальчики в электрическую розетку. Может сложиться неправильное мнение об электричестве, и негативное отношение к нему сохранится на всю жизнь.

Мягко сказал, пожурил чуть ли не по-отечески, но ударил по самому больному месту. Сжав зубы, я промолчал.

Ремишевский, продолжая поддерживать меня под локоть, повел к «Жигулям».

— Чего вы суетитесь, что выискиваете? Разве вам плохо живется в особняке? Условия прекрасные, одежда на любой вкус, телевизор, компьютер… Рыбалка — пожалуйста! Максимум через полгода сможете поехать в любой уголок Земли. Хоть в вояж, хоть навсегда. Живите и радуйтесь. Вон как писатель живет — любо-дорого посмотреть, — приторно-ласковым голосом увещевал он. — Что вам неймется, чего не хватает для полного счастья? Подруги? Не обещаю, но постараемся. — Он открыл дверцу машины. — Езжайте.

Ни слова не говоря, я сел в машину. Подругу он мне, видите ли, предоставит… Иронии в обещании «бабу найти» я не почувствовал.

— Возьмите, — сказал Ремишевский и положил на колени видеокамеру. — Нам она не нужна, а вам пригодится. Всего доброго.

Я с треском захлопнул дверцу и тронул машину с места. Настроение было таким зверским, что хотел рвануть напрямую с косогора и — будь что будет. Повезет — душу отведу, разобьюсь — и черт с ней, такой жизнью! Но машина меня не послушалась, фары почему-то не загорались, а автопилот не захотел отключаться. Видимо, не только пары алкоголя улавливали сенсоры, но и оценивали психическое состояние водителя. А я был на грани срыва. И чего я боевую подсечку сразу не провел? Неуверен, что удалось бы набить морду Ремишевскому, но душу бы в драке отвел.

Я уже был на полпути между кладбищем и предместьем, как вдруг почувствовал, что на заднем сиденье кто-то зашевелился, и тут же мне на голову натянули плотный шерстяной мешок.

— Сиди и не рыпайся! — приказал голос. — У нас всего минута, от силы — две. Эта шапочка экранирует эмоциональный фон, по которому Ремишевский тебя отслеживает.

Те же руки, что натянули шапку по самый подбородок, начали закатывать ее на лоб, освобождая рот и глаза.

— Глотай! — Я ощутил, что губ коснулся скользкий, остропахнущий комочек. — Не жуй, а глотай не раздумывая! Процедура не из приятных, зато потом шапочка будет не нужна. Ну же!

Рука придавила слизкий комочек к плотно сжатым губам, и я, интуитивно поверив «налетчику», открыл рот и попытался проглотить. Комочек застрял в горле, и, если бы не подзатыльник, отвешенный сзади, вряд ли бы мне это удалось.

— Кх… кх… кх-то вы? — заперхал я.

— Некогда объяснять, время вышло! Езжай дальше как ни в чем не бывало и не останавливайся.

В салон ворвался ветер, хлопнула дверца, спружинили рессоры, и нежданный попутчик выпрыгнул на ходу. Я последовал его совету, не стал тормозить и даже не посмотрел в боковое зеркальце. Что можно разглядеть в кромешной тьме?

Наглость «налетчика» меня изумила. Надо же — второй раз рискнуть проделать один и тот же прием с одним и тем же человеком! Но, немного подумав, я понял, что никакой наглости в его действиях не было — только трезвый расчет. Он знал, с кем имеет дело. Это обыватель, один раз побывавший в подобной переделке, потом всю жизнь будет вначале открывать заднюю дверцу, чтобы проверить, нет ли кого в салоне, и лишь затем усаживаться за руль. Такие же, как я, уверены, что дважды снаряд в одну и ту же воронку не попадает. На старших курсах спецшколы аналогичные ситуации, несомненно, рассматриваются, но я, к сожалению, недоучка, многое теперь приходится постигать, проверяя на собственной шкуре.

Машина остановилась метров через пятьсот. Знакомый эффект — нечто подобное я ожидал после разговора с «налетчиком». Наперерез «Жигулям» с крутого склона косогора спрыгнул стопоход, застыл метрах в десяти впереди и осветил меня ярким светом. Все четыре дверцы «Жигулей» распахнулись одновременно, причем видел я только Ремишевского возле своей дверцы, а у других стояли призрачные фигуры.

— Где он?! — заорал Ремишевский.

— Кто — он? — тихо спросил я.

Мы словно поменялись ролями: теперь я был само спокойствие, он — само неистовство.

Ремишевский заскрипел зубами и в бессильной ярости сорвал с моей головы шерстяную шапочку.

— Опять успел уйти…

Он постоял немного, играя желваками на скулах, рассмотрел шапочку, помял ее в руках.

— Хм… Экранирование… — Он протянул ко мне руку, провел ладонью над головой. — Ладно, пусть так. Все равно ты у нас, как на ладони. Запомни — что бы муравей ни делал, никогда из-под стакана ему не выбраться. Спрячь жвала, никого ты не укусишь. Последний раз советую — пей, ешь и развлекайся. Всю жизнь так поступал, чего тебе теперь захотелось?

Он бросил мне на колени шапочку, развернулся, быстро прошагал к стопоходу, вскочил в него вместе с призрачными тенями, и они умчались.

Я немного посидел, затем захлопнул все дверцы и поехал своей дорогой. Прав был Ремишевский: всю жизнь меня ничто, кроме собственного благополучия, не интересовало. Но никто никогда меня в этом не упрекал и не унижал. Подобного никому не позволю, гордости у меня хоть отбавляй.

Когда я, проехав город, миновал мост и свернул на проселочную дорогу к бывшему садоводческому товариществу «Заря», мне показалось, что начало светать. Чувство времени у меня прекрасное, часы, честно говоря, ношу только ради того, чтобы никто не заподозрил во мне неординарных способностей, поскольку время могу определить по внутреннему биологическому хронометру практически до минуты, но тут, не поверив себе, глянул на циферблат. Два часа ночи, а холмы вокруг видны, как в предрассветных сумерках — четко и ясно, только в серых тонах, будто на черно-белой фотографии. Неужели опять какой-то эксперимент внутри купола? То розовый туман, розовый свет, теперь — серая ночь… Или это еще один дар «налетчика» вместе с экранированием мозга? Почему бы и нет — Ремишевский же видел в темноте… Если так, то что еще интересного подарил моему сознанию «налетчик»? Не верил я, что все ограничится только экранированием мозга и ноктовидением..