Ираклий, Тихон, Лев, Фома Сидели важно вкруг стола. Над ними дедовский фонарь Висел, роняя свет на пир. Фонарь был пышный и старинный, Но в виде женщины чугунной. Та женщина висела на цепях, Ей в спину наливали масло, Дабы лампада не погасла И не остаться всем впотьмах.

Благообразная вокруг Сияла комната для пира. У стен – с провизией сундук, Там – изображение кумира Из дорогого алебастра. В горшке цвела большая астра. И несколько стульев прекрасных Вокруг стояли стен однообразных.

Так в этой комнате жилой Сидело четверо пирующих гостей. Иногда они вскакивали, Хватались за ножки своих бокалов И пронзительно кричали: «Виват!» Светила лампа в двести ватт. Ираклий был лесной солдат, Имел ружья огромную тетерю, В тетере был большой курок. Нажав его перстом, я верю, Животных бить возможно впрок.

Ираклий говорил, изображая Собой могучую фигуру: «Я женщин с детства обожаю. Они представляют собой роскошную клавиатуру, Из которой можно извлекать аккорды». Со стен смотрели морды Животных, убитых во время перестрелки. Часы двигали свои стрелки. И не сдержав разбег ума, Сказал задумчивый Фома: «Да, женщины значение огромно, Я в том согласен безусловно, Но мысль о времени сильнее женщин. Да! Споем песенку о времени, которую мы поем всегда».

Легкий ток из чаши А Тихо льется в чашу Бе, Вяжет дева кружева, Пляшут звезды на трубе. Поворачивая ввысь Андромеду и Коня, Над землею поднялись Кучи звездного огня. Год за годом, день за днем Звездным мы горим огнем, Плачем мы, созвездий дети, Тянем руки к Андромеде И уходим навсегда, Увидавши, как в трубе Легкий ток из чаши А Тихо льется в чашу Бе.

Тогда ударил вновь бокал, И разом все «Виват!» вскричали, И им в ответ, устроив бал, Часы пять криков прокричали. Как будто маленький собор, Висящий крепко на гвозде, Часы кричали с давних пор, Как надо двигаться звезде. Бездонный времени сундук, Часы – творенье адских рук! И всё это прекрасно понимая, Сказал Фома, родиться мысли помогая: «Я предложил бы истребить часы!» И закрутив усы, Он посмотрел на всех спокойным глазом. Блестела женщина своим чугунным тазом.

А если бы они взглянули за окно, Они б увидели великое пятно Вечернего светила. Растенья там росли, как дудки, Цветы качались выше плеч, И в каждой травке, как в желудке, Возможно свету было течь. Мясных растений городок Пересекал воды поток. И, обнаженные, слагались В ладошки длинные листы, И жилы нижние купались Среди химической воды.

И с отвращеньем посмотрев в окошко, Сказал Фома: «Ни клюква, ни морошка, Ни жук, ни мельница, ни пташка, Ни женщины большая ляжка Меня не радуют. Имейте все в виду: Часы стучат, и я сейчас уйду».

Тогда встает безмолвный Лев, Ружье берет, остервенев, Влагает в дуло два заряда, Всыпает порох роковой И в середину циферблата Стреляет крепкою рукой. И все в дыму стоят, как боги, И шепчут, грозные: «Виват!» И женщины железной ноги Горят над ними в двести ватт. И все растенья припадают К стеклу, похожему на клей, И с удивленьем наблюдают Могилу разума людей.

Нехороший, но красивый, Это кто глядит на нас? То мужик неторопливый Сквозь очки уставил глаз. Белых житниц отделенья Поднимались в отдаленье, Сквозь окошко хлеб глядел, В загородке конь сидел. Тут природа вся валялась В страшно диком беспорядке: Кой-где дерево шаталось, Там реки струилась прядка. Тут стояли две-три хаты Над безумным ручейком. Идет медведь продолговатый Как-то поздно вечерком. А над ним, на небе тихом, Безобразный и большой, Журавель летает с гиком, Потрясая головой. Из клюва развевался свиток, Где было сказано: «Убыток Дают трехпольные труды». Мужик гладил конец бороды.

Ночь на воздух вылетает, В школе спят ученики. Вдоль по хижинам сверкают Маленькие ночники. Крестьяне, храбростью дыша, Собираются в кружок, Обсуждают, где душа? Или только порошок Остается после смерти? Или только газ вонючий? Скворешниц розовые жерди Поднялись над ними тучей. Крестьяне мрачны и обуты В большие валенки судьбы, Сидят. Усы у них раздуты На верху большой губы. Также шапки выделялись В виде толстых колпаков. Собаки пышные валялись Среди хозяйских сапогов. Мужик суровый, точно туча, Держал кувшинчик молока. Сказал: «Природа меня мучит, Превращая в старика. Когда, паша семейную десятину, Иду, подобен исполину, Гляжу-гляжу, а предо мной Все кто-то движется толпой». — «Да, это правда. Дух животный, — Сказал в ответ ему старик, — Живет меж нами, как бесплотный Жилец развалин дорогих. Ныне, братцы, вся природа Как развалина какая! Животных уж не та порода Живет меж нами, но другая». — «Ты лжешь, старик! – в ответ ему Сказал стоящий тут солдат. — Таких речей я не пойму, Их только глупый слушать рад. Поверь, что я во многих битвах На скакуне носился, лих, Но никогда не знал молитвы И страшных ужасов твоих. Уверяю вас, друзья: Природа ничего не понимает И ей довериться нельзя». — «Кто ее знает? — Сказал пастух, лукаво помолчав. — С детства я – коров водитель, Но скажу вам, осерчав: Вся природа есть обитель. Вы, мужики, живя в миру, Любите свою избу, Я ж природы конуру Вместо дома изберу. Некоторые движения коровы Для меня ясней, чем ваши. Вы ж, с рожденья нездоровы, Не понимаете простого даже». — «Однако ты профан! — Прервал его другой крестьянин. — Прости, что я тебя прервал, Но мы с тобой бороться станем. Скажи по истине, по духу, Живет ли мертвецов душа?» И все замолкли. Лишь старуха Сидела, спицами кружа. Деревня, хлев напоминая, Вокруг беседы поднималась: Там угол высился сарая, Тут чье-то дерево валялось. Сквозь бревна тучные избенок Мерцали панцири заслонок, Светились печи, как кубы, С квадратным выступом трубы. Шесты таинственные зыбок Хрипели, как пустая кость. Младенцы спали без улыбок, Блохами съедены насквозь, Иной мужик, согнувшись в печке, Свирепо мылся из ведерка, Другой коню чинил уздечки, А третий кремнем в камень щелкал. «Мужик, иди спать!» — Баба из окна кричала. И вправду, ночь, как будто мать, Деревню ветерком качала. «Так! – сказал пастух лениво. — Вон средь кладбища могил Их душа плывет красиво, Описать же нету сил. Петел, сидя на березе, Уж двенадцать раз пропел. Скоро, ножки отморозя, Он вспорхнул и улетел. А душа пресветлой ручкой Машет нам издалека. Вся она как будто тучка, Платье вроде как река. Своими нежными глазами Все глядит она, глядит, А тело, съедено червями, В черном домике лежит. «Люди, – плачет, – что вы, люди! Я такая же, как вы, Только меньше стали груди Да прическа из травы. Меня, милую, берите, Скучно мне лежать одной. Хоть со мной поговорите, Поговорите хоть со мной!» «Это бесконечно печально! — Сказал старик, закуривая трубку. — И я встречал ее случайно, Нашу милую голубку. Она, как столбичек, плыла С могилки прямо на меня И, верю, на тот свет звала, Тонкой ручкою маня. Только я вбежал во двор, Она на столбик налетела И сгинула. Такое дело!» «Ах, вот о чем разговор! — Воскликнул радостно солдат. — Тут суевериям большой простор, Но ты, старик, возьми назад Свои слова. Послушайте, крестьяне, Мое простое объясненье. Вы знаете, я был на поле брани, Носился, лих, под пули пенье. Теперь же я скажу иначе, Предмета нашего касаясь: Частицы фосфора маячат, Из могилы испаряясь. Влекомый воздуха теченьем, Столбик фосфора несется Повсюду, но за исключеньем Того случая, когда о твердое разобьется. Видите, как все это просто!» Крестьяне сумрачно замолкли, Подбородки стали круче. Скворешниц розовых оглобли Поднялись над ними тучей. Догорали ночники, В школе спали ученики. Одна учительница тихо Смотрела в глубь седых полей, Где ночь плясала, как шутиха, Где плавал запах тополей, Где смутные тела животных Сидели, наполняя хлев, И разговор вели свободный, Душой природы овладев.

Смутные тела животных Сидели, наполняя хлев, И разговор вели свободный, Душой природы овладев. «Едва могу себя понять, — Молвил бык, смотря в окно. — На мне сознанья есть печать, Но сердцем я старик давно. Как понять мое сомненье? Как унять мою тревогу? Кажется, без потрясенья День прошел, и слава богу! Однако тут не все так просто. На мне печаль как бы хомут. На дно коровьего погоста, Как видно, скоро повезут. О, стон гробовый! Вопль унылый! Там даже не построены могилы: Корова мертвая наброшена На кости рваные овечек; Подале, осердясь на коршуна, Собака чей-то труп калечит. Кой-где копыто, дотлевая, Дает питание растенью, И череп сорванный седлает Червяк, сопутствуя гниенью. Частицы шкурки и состав орбиты Тут же всё лежат-лежат, Лишь капельки росы, налиты На них, сияют и дрожат». Ответил конь: «Смерти бледная подкова Просвещенным не страшна. Жизни горькая основа Смертным более нужна. В моем черепе продолговатом Мозг лежит, как длинный студень. В своем домике покатом Он совсем не жалкий трутень. Люди! Вы напрасно думаете, Что я мыслить не умею, Если палкой меня дуете, Нацепив шлею на шею. Мужик, меня ногами обхватив, Скачет, страшно дерясь кнутом, И я скачу, хоть некрасив, Хватая воздух жадным ртом. Кругом природа погибает, Мир качается, убог, Цветы, плача, умирают, Сметены ударом ног. Иной, почувствовав ушиб, Закроет глазки и приляжет, А на спине моей мужик, Как страшный бог, Руками и ногами машет. Когда же, в стойло заключен, Стою, устал и удручен, Сознанья бледное окно Мне открывается давно. И вот, от боли раскорячен, Я слышу: воют небеса, То зверь трепещет, предназначен Вращать систему колеса. Молю, откройте, откройте, друзья, Ужели все люди над нами князья?» Конь стихнул. Всё окаменело, Охвачено сознаньем грубым. Животных составное тело Имело сходство с бедным трупом. Фонарь, наполнен керосином, Качал страдальческим огнем, Таким дрожащим и старинным, Что всё сливал с небытием. Как дети хмурые страданья, Толпой теснилися воспоминанья В мозгу настойчивых животных. И раскололся мир двойной, И за обломком тканей плотных Простор открылся голубой. «Вижу я погост унылый, — Молвил бык, сияя взором, — Там на дне сырой могилы Кто-то спит за косогором. Кто он, жалкий, весь в коростах, Полусъеденный, забытый, Житель бедного погоста, Грязным венчиком покрытый? Вкруг него томятся ночи, Руки бледные закинув, Вкруг него цветы бормочут В погребальных паутинах. Вкруг него, невидны людям, Но нетленны, как дубы, Возвышаются умные свидетели его жизни Доски Судьбы [7] . И все читают стройными глазами Домыслы странного трупа, И мир животный с небесами Тут примирен прекрасно-глупо. И сотни-сотни лет пройдут, И внуки наши будут хилы, Но и они покой найдут На берегах такой могилы. Так человек, отпав от века, Зарытый в новгородский ил, Прекрасный образ человека В душе природы заронил». Не в силах верить, все молчали. Конь грезил, выпятив губу. И ночь плясала, как в начале, Шутихой с крыши на трубу. И вдруг упала. Грянул свет, И шар поднялся величавый, И птицы пели над дубравой — Ночных свидетели бесед.

Птицы пели над дубравой, Ночных свидетели бесед, И луч звезды кидал на травы Первоначальной жизни свет, И над высокою деревней, Еще превратна и темна, Опять в своей короне древней Вставала русская луна. Изба стояла словно крепость Внутри разрушенной природы, Открыв хозяину нелепость Труда, колхоза и свободы. Кулак был слеп, как феодал, Избу владеньем называл, Говорил: «Это моя изба», Или: «Это моя новая амбарушка», А сам, пожалуй, ночь не спал, Но только псов ворчанье слушал. Монеты с головами королей Храня в тяжелых сундуках, Кулак гнездился средь людей, Всегда испытывая страх. И рядом с ним гнездились боги В своих задумчивых божницах. Лохматы, немощны, двуноги, В коронах, латах, власяницах, С большими необыкновенными бородами Они глядели из-за стекол Там, где кулак, крестясь руками, Поклоны медленные кокал. Кулак моленью предается. Пес лает. Парка сторожит. А время кое-как несется И вниз по берегу бежит. Природа жалкий сок пускает, Растенья полны тишиной. Лениво злак произрастает, Короткий, немощный, слепой. Земля, нуждаясь в крепкой соли, Кричит ему: «Кулак, доколе?» Но чем земля ни угрожай, Кулак загубит урожай. Ему приятно истребленье Того, что будущего знаки. Итак, предавшись утомленью, Едва стоят, скучая, злаки. Кулак, владыка батраков, Сидел, богатством возвеличен, И мир его, эгоцентричен, Был выше многих облаков. А ночь, крылами шевеля, Как ведьма, бегает по крыше, То ветер пустит на поля, То притаится и не дышит, То, ставню выдернув из окон, Кричит: «Вставай, проклятый ворон! Идет над миром ураган, Держи его, хватай руками, Расставляй проволочные загражденья, Иначе вместе с потрохами Умрешь и будешь без движенья! Сквозь битвы, громы и труды Я вижу ток большой воды, Днепр виден мне, в бетон зашитый, Огнями залитый Кавказ, Железный конь привозит жито, Чугунный вол привозит квас. Рычаг плугов и копья борон Вздымают почву сотен лет, И ты пред нею, старый ворон, Отныне призван на ответ!» Кулак ревет, на лавке сидя, Скребет ногтями черный бок, И лает пес, беду предвидя, Перед толпою многих ног. И слышен голос был солдата, И скрип дверей, и через час Одна фигура, бородата, Уже отъехала от нас. Изгнанник мира и скупец Сидел и слушал бубенец, С избою мысленно прощался, Как пьяный на возу качался. И ночь, строительница дня, Уже решительно и смело, Как ведьма, с крыши полетела, Телегу в пропасть наклоня.

Ночь гремела в бочки, в банки, В дупла сосен, в дудки бури, Ночь под маской истуканки Выжгла ляписом лазури. Ночь гремела самодуркой, Все к чертям летело, к черту. Волк, ударен штукатуркой, Несся, плача, пряча морду. Вепрь, муха, всё собранье Птиц, повыдернуто с сосен, «Ах, – кричало, – наказанье! Этот ветер нам несносен!» В это время, грустно воя, Шел медведь, слезой накапав. Он лицо свое больное Нес на вытянутых лапах. «Ночь! – кричал. – Иди ты к шуту, Отвяжись ты, Вельзевулша!» Ночь кричала: «Буду! Буду!» Ну и ветер тоже дул же! Так, скажу, проклятый ветер Дул, как будто рвался порох! Вот каков был русский север, Где деревья без подпорок.

Слышу бури страшный шум, Слышу ветра дикий вой, Но привычный знает ум: Тут не черт, не домовой, Тут не демон, не русалка, Не бирюк, не лешачиха, Но простых деревьев свалка. После бури будет тихо.

Это вовсе неизвестно, Хотя мысль твоя понятна. Посмотри: под нами бездна, Облаков несутся пятна. Только ты, дитя рассудка, От рожденья нездоров, Полагаешь – это шутка Столкновения ветров.

Предки, полно вам, отстаньте! Вы, проклятые кроты, Землю трогать перестаньте, Открывая ваши рты. Непонятным наказаньем Вы готовы мне грозить. Объяснитесь на прощанье, Что желаете просить?

Предки мы, и предки вам, Тем, которым столько дел. Мы столетье пополам Рассекаем и предел Представляем вашим бредням, Предпочтенье даем средним — Тем, которые рожают, Тем, которые поют, Никому не угрожают, Ничего не создают.

Предки, как же? Ваша глупость Невозможна, хуже смерти! Ваша правда обернулась В косных неучей усердье! Ночью, лежа на кровати, Вижу голую жену, — Вот она сидит без платья, Поднимаясь в вышину. Вся пропахла молоком... Предки, разве правда в этом? Нет, клянуся молотком, Я желаю быть одетым!

Ты дурак, жена не дура, Но природы лишь сосуд. Велика ее фигура, Два младенца грудь сосут. Одного под зад ладонью Держит крепко, а другой, Наполняя воздух вонью, На груди лежит дугой.

Хорошо, но как понять, Чем приятна эта мать?

Объясняем: женщин брюхо, Очень сложное на взгляд, Состоит жилищем духа Девять месяцев подряд. Там младенец в позе Будды Получает форму тела. Голова его раздута, Чтобы мысль в ней кипела, Чтобы пуповины провод, Крепко вставленный в пупок, Словно вытянутый хобот, Не мешал развитью ног.

Предки, всё это понятно, Но, однако, важно знать, Не пойдем ли мы обратно, Если будем лишь рожать?

Дурень ты и старый мерин, Недоносок рыжей клячи! Твой рассудок непомерен, Верно, выдуман иначе. Ветры, бейте в крепкий молот, Сосны, бейте прямо в печень, Чтобы, надвое расколот, Был бродяга изувечен!

Прочь! Молчать! Довольно! Или Уничтожу всех на месте! Мертвецам – лежать в могиле, Марш в могилу – и не лезьте! Пусть попы над вами стонут, Пусть над вами воют черти, Я же, предками не тронут, Буду жить до самой смерти! В это время дуб, встревожен, Раскололся. В это время Волк пронесся, огорошен, Защищая лапой темя. Вепрь, муха, целый храмик Муравьев, большая выдра — Все летело вверх ногами, О деревья шкуру выдрав. Лишь солдат, закрытый шлемом, Застегнув свою шинель, Возвышался, словно демон Невоспитанных земель. И полуночная птица, Обитательница трав, Принесла ему водицы, Ветку дерева сломав.

Когда полуночная птица Летала важно между трав, Крестьян задумчивые лица Открылись, бурю испытав. Над миром горечи и бед Звенел пастушеский кларнет, И пел петух, и утро было, И славословил хор коров, И над дубравой восходило Светило, полное даров. Слава миру, мир земле, Меч владыкам и богатым! Утро вынесло в руке Возрожденья красный атом. Красный атом возрожденья, Жизни огненный фонарь. На земле его движенье Разливает киноварь. Встали люди и коровы, Встали кони и волы. Вон солдат идет, багровый От сапог до головы. Посреди большого стада Кто он – демон или бог? И звезда его, крылата, Блещет словно носорог.

Коровы, мне приснился сон. Я спал, овчиною закутан, И вдруг открылся небосклон С большим животным институтом. Там жизнь была всегда здорова И посреди большого зданья Стояла стройная корова В венце неполного сознанья. Богиня сыра, молока, Главой касаясь потолка, Стыдливо кутала сорочку И груди вкладывала в бочку. И десять струй с тяжелым треском В холодный падали металл, И приготовленный к поездкам Бидон, как музыка, играл. И опьяненная корова, Сжимая руки на груди, Стояла так, на всё готова, Дабы к сознанию идти.

Странно слышать эти речи, Зная мысли человечьи. Что, однако, было дале? Как иные поступали?

Я дале видел красный светоч В чертоге умного вола. Коров задумчивое вече Решало там свои дела. Осел, над ними гогоча, Бежал, безумное урча. Рассудка слабое растенье В его животной голове Сияло, как произведенье, По виду близкое к траве. Осел скитался по горам, Глодал чугунные картошки, А под горой машинный храм Выделывал кислородные лепешки. Там кони, химии друзья, Хлебали щи из ста молекул, Иные в воздухе вися, Смотрели, кто с небес приехал. Корова в формулах и лентах Пекла пирог из элементов, И перед нею в банке рос Большой химический овес.

Прекрасна эта сторона — Одни науки да проказы! Я, как бы выпивши вина, Солдата слушаю рассказы. Впервые ум смутился мой, Держу пари – я полон пота! Ужель не врешь, солдат младой, Что с плугом кончится работа? Ужели кроме наших жил Потребен разум и так дале? Послушай, я ведь старожил, Пристали мне одни медали, Сто лет тружуся на сохе, И вдруг за химию! Хе-хе!

Молчи, проклятая каурка, Не рви рассказа до конца. Не стоят грязного окурка Твои веселые словца. Мой разум так же, как и твой, Горшок с опилками, не боле, Но над картиною такой Сумей быть мудрым поневоле. ...Над Лошадиным институтом Вставала стройная луна, Научный отдых дан посудам, И близок час веретена. Осел, товарищем ведом, Приходит, голоден и хром. Его, как мальчика, питают, Ума растенье развивают. Здесь учат бабочек труду, Ужу дают урок науки — Как делать пряжу и слюду, Как шить перчатки или брюки. Здесь волк с железным микроскопом Звезду вечернюю поет, Здесь конь с редиской и укропом Беседы длинные ведет. И хоры стройные людей, Покинув пастбища эфира, Спускаются на стогны мира Отведать пищи лебедей.

Ты кончил?

Кончил.

Браво, браво! Наплел голубчик на сто лет! Но как сладка твоя отрава, Как жжет меня проклятый бред! Солдат, мы наги здесь и босы, Нас давят плуги, жалят осы, Рассудки наши – ряд лачуг, И весь в пыли хвоста бунчук. В часы полуночного бденья, В дыму осенних вечеров, Солдат, слыхал ли ты хрипенье Твоих замученных волов? Нам нет спасенья, нету права, Нас плуг зовет и ряд могил, И смерть – единая держава Для тех, кто немощен и хил.

Стыдись, каурка, что с тобою? Наплел, чего не знаешь сам! Смотри-ка, кто там за горою Ползет, гремя, на смену вам? Большой, железный, двухэтажный, С чугунной мордой, весь в огне, Ползет владыка рукопашной Борьбы с природою ко мне. Воспряньте, умные коровы, Воспряньте, кони и быки! Отныне, крепки и здоровы, Мы здесь для вас построим кровы С большими чашками муки. Разрушив царство сох и борон, Мы старый мир дотла снесем И букву А огромным хором Впервые враз произнесем! И загремела даль лесная Глухим раскатом буквы А, И вылез трактор, громыхая, Прорезав мордою века. И толпы немощных животных, Упав во прахе и пыли, Смотрели взором первородных На обновленный лик земли.

Когда собрание животных Победу славило земли, Крестьяне житниц плодородных Свое имущество несли. Одни, огромны, бородаты, Приносят сохи и лопаты, Другие вынесли на свет Мотыги сотен тысяч лет. Как будто груда черепов, Растет гора орудий пыток. И тракторист считал, суров, Труда столетнего убыток.

Странно, люди! Ум не счислит этих зол. Ударяя камнем в груди, Мчится древности козел. О крестьянин, раб мотыг, Раб лопат продолговатых, Был ты раб, но не привык Быть забавою богатых. Ты разрушил дом неволи, Ныне строишь ты колхоз. Трактор, воя, возит в поле Твой невиданный овес. Длиннонога и суха, Сгинь, мотыга и соха! Начинайся, новый век! Здравствуй, конь и человек!

Полно каркать издалече, Неразумный человече! Я, соха, царица жита, Кости трактору не дам. Мое туловище шито Крепким дубом по бокам. У меня на белом брюхе Под веселый хохот блох Скачет, тыча в небо руки, Частной собственности бог. Частной собственности мальчик У меня на брюхе скачет. Шар земной, как будто мячик, На его ладони зачат. То – держава, скипетр – меч! Гнитесь, люди, чтобы лечь! Ибо в днище ваших душ Он играет славы туш!

О богиня! Ты погибла с давних пор! За тобою шел Добрыня Или даже Святогор. Мы же новый мир устроим С новым солнцем и травой. Чтобы каждый стал героем, Мы прощаемся с тобой. Хватайте соху за подмышки! Бежали стаями мальчишки, Оторваны от алгебры задачки. Рой баб, неся в ладонях пышки, От страха падал на карачки. Из печки дым, летя по трубам, Носился длинным черным клубом, Петух пел песнь навеселе, Свет дня был виден на селе. Забитый бревнышком навозным, Шатался церкви длинный кокон, Струился свет по ликам грозным, Из пыльных падающий окон. На рейках книзу головой Висел мышей летучих рой, Как будто стая мертвых ведем Спасалась в Риме этом третьем. И вдруг, урча, забил набат. Несома крепкими плечами, Соха плыла, как ветхий гад, Согнув оглобли калачами. Соха плыла и говорила Свои последние слова, Полуоткрытая могила Ее наставницей была. И новый мир, рожденный в муке, Перед задумчивой толпой Твердил вдали то Аз, то Буки, Качая детской головой.

Утро встало. Пар тумана Закатился за поля. Как слепцы из каравана, Разбежались тополя. Хоры сеялок, отвесив Килограммы тонких зерен, Едут в ряд, и пахарь весел, От загара солнца черен. Повсюду разные занятья: Люди кучками сидят, Эти – шьют большие платья, Те – из трубочки дымят. Один старик, сидя в овраге, Объясняет философию собаке, Другой, также царь и бог Земледельческих орудий, У коровы щупал груди И худые кости ног. Потом тихо составляет Идею точных молотилок И коровам объясняет, Сердцем радостен и пылок. Собранье деревянных сел Глядело с высоты холма, В хлеву свободу пел осел, Достигнув полного ума. Там, сепаратор медленный кружа, Смеялось множество крестьянок; Другие чистили ерша, Забросив невод спозаранок. В котлах семейный суп варился, Огонь с металлом говорил, И человек, жуя, дивился Тому, что сам нагородил. Также тут сидел солдат. Посреди крестьянских сел, Размышленьями богат, Он такую речь повел: «Славься, славься, Земледелье, Славься, пение машин! Бросьте, пахари, безделье, Будут у́жин и ужи́н. Науку точную сноповязалок, Сеченье вымени коров Пойми! Иначе будешь жалок, Умом дородным нездоров. Теория освобождения труда Умудрила наши руки. Славьтесь, добрые науки И колхозы-города!» Замолк. Повсюду пробежал Гул веселых одобрений, И солдат, подняв фиал, Пиво пил для утоленья. Председатель многополья И природы коновал, Он военное дреколье На серпы перековал. И тяжелые, как домы, Разорвав черту межи, Вышли, трактором ведомы, Колесницы крепкой ржи. А на холме у реки От рождения впервые Ели черви гробовые Деревянный труп сохи. Умерла царица пашен, Коробейница старух! И растет над нею, важен, Сын забвения, лопух. И растет лопух унылый, И листом о камень бьет, И над ветхою могилой Память вечную поет. Крестьяне, сытно закусив, Газеты умные читают. Тот бреет бороду, красив, А этот – буквы составляет. Младенцы в глиняные дудки Дудят, размазывая грязь, И вечер цвета незабудки Плывет по воздуху, смеясь.

Еще не ломаются своды Вечнозеленого дома. Мы сидим еще не в клетке, Чтоб чужие есть объедки. Мы живем под вольным дубом, Наслаждаясь знаньем грубым. Мы простую воду пьем, Хвалим солнце и поем. Волк, какое у тебя занятие?

Я, задрав собаки бок, Наблюдаю звезд поток. Если ты меня встретишь Лежащим на спине И поднимающим кверху лапы, Значит, луч моего зрения Направлен прямо в небеса. Потом я песни сочиняю, Зачем у нас не вертикальна шея. Намедни мне сказала ворожея, Что можно выправить ее. Теперь скажи занятие твое.

Помедлим. Я действительно встречал В лесу лежащую фигурку. Задрав две пары тонких ног, Она глядела на восток. И шерсть ее стояла дыбом, И, вся наверх устремлена, Она плыла, подобно рыбам, Туда, где неба пламена. Скажи мне, волк, откуда появилось У зверя вверх желание глядеть? Не лучше ль слушаться природы, Глядеть лишь под ноги да вбок, В людские лазить огороды, Кружиться около дорог? Подумай, в маленькой берлоге, Где нет ни окон, ни дверей, Мы будем царствовать, как боги, Среди животных и зверей. Иногда можно заниматься пустяками, Ловить пичужек на лету. Презрев револьверы, винтовки, Приятно у малиновок откусывать головки И вниз детенышам бросать, Чтобы могли они сосать. А ты не дело, волк, задумал, Что шею вывернуть придумал.

Медведь, ты правильно сказал, Ценю приятный сердцу довод. Я многих сам перекусал, Когда роскошен был и молод. Всё это шутки прежних лет. Горизонтальный мой хребет С тех пор железным стал и твердым, И невозможно нашим мордам Глядеть, откуда льется свет. Меж тем вверху звезда сияет — Чигирь, волшебная звезда! Она мне душу вынимает, Сжимает судорогой уста. Желаю знать величину вселенной И есть ли волки наверху! А на земле я, точно пленный, Жую овечью требуху.

Имею я желанье хохотать, Но воздержусь, чтоб волка не обидеть. Согласен он всю шею изломать, Чтобы Чигирь-звезду увидеть!

Я закажу себе станок Для вывертывания шеи. Сам свою голову туда вложу, С трудом колеса поверну. С этой шеей вертикальной, Знаю, буду я опальный, Знаю, буду я смешон Для друзей и юных жен. Но чтобы истину увидеть, Скажи, скажи, лихой медведь, Ужель нельзя друзей обидеть И ласку женщины презреть? Волчьей жизни реформатор, Я, хотя и некрасив, Буду жить, как император, Часть науки откусив. Чтобы завесить разные места, Сошью себе рубаху из холста, В своей берлоге засвечу светильник, Кровать поставлю, принесу урыльник И постараюсь через год Дать своей науки плод.

Еще не ломаются своды Вечнозеленого дома! Еще есть у нас такие представители, Как этот сумасшедший волк! Прошла моя нежная юность, Наступает печальная старость. Уже ничего не понимаю, Только листочки шумят над головой. Но пусть я буду консерватор, Не надо мне твоих идей, Я не философ, не оратор, Не астроном, не грамотей. Медведь я! Конский я громила! Коровий Ассурбанипал! В мое задумчивое рыло Ничей не хлопал самопал! Я жрать хочу! Кусать желаю! С дороги прочь! Иду на вы! И уж совсем не понимаю Твоей безумной головы. Прощай. Я вижу, ты упорен.

Итак, с медведем я поссорен. Печально мне. Но, видит Бог, Медведь решиться мне помог.

Над волчьей каменной избушкой Сияют солнце и луна. Волк разговаривает с кукушкой, Дает деревьям имена. Он в коленкоровой рубахе, В больших невиданных штанах Сидит и пишет на бумаге, Как будто в келейке монах. Вокруг него холмы из глины Подставляют солнцу одни половины, Другие половины лежат в тени. И так идут за днями дни.

Надеюсь, этой песенкой Я порастряс частицы мирозданья И в будущее ловко заглянул. Не знаю сам, откуда что берется, Но мне приятно песни составлять: Рукою в книжечке поставишь закорючку, А закорючка ангелом поет! Уж десять лет, Как я живу в избушке. Читаю книги, песенки пою, Имею частые с природой разговоры. Мой ум возвысился и шея зажила. А дни бегут. Уже седеет шкура, Спинной хребет трещит по временам. Крепись, старик. Еще одно усилье, И ты по воздуху, как пташка, полетишь. Я открыл множество законов. Если растенье посадить в банку И в трубочку железную подуть — Животным воздухом наполнится растенье, Появятся на нем головка, ручки, ножки, А листики отсохнут навсегда. Благодаря моей душевной силе Я из растенья воспитал собачку — Она теперь, как матушка, поет. Из одной березы Задумал сделать я верблюда, Да воздуху в груди, как видно, не хватило: Головка выросла, а туловища нет. Загадки страшные природы Повсюду в воздухе висят. Бывало, их, того гляди, поймаешь, Весь напружинишься, глаза                                 нальются кровью, Шерсть дыбом встанет, напрягутся жилы, Но миг пройдет – и снова как дурак. Приятно жить счастливому растенью — Оно на воздухе играет, как дитя. А мы ногой безумной оторвались, Бежим туда-сюда, А счастья нет как нет. Однажды ямочку я выкопал в земле, Засунул ногу в дырку по колено И так двенадцать суток простоял. Весь отощал, не пивши и не евши, Но корнем все-таки не сделалась нога И я, увы, не сделался растеньем. Однако Услышать многое еще способен ум. Бывало, ухом прислонюсь к березе И различаю тихий разговор. Береза сообщает мне свои переживанья, Учит управлению веток, Как шевелить корнями после бури И как расти из самого себя. Итак, как будто бы я многое постиг, Имею право думать о почете. Куда там! Звери вкруг меня Ругаются, препятствуют занятьям И не дают в уединенье жить. Фигурки странные! Коров бы им душить, Давить быков, рассудка не имея. А на того, кто иначе живет, Клевещут, злобствуют, приделывают рожки. А я от моего душевного переживанья Не откажусь ни в коей мере! В занятьях я, как мышка, поседел, При опытах тонул четыре раза, Однажды шерсть нечаянно поджег — Весь зад сгорел, а я живой остался. Теперь еще один остался подвиг, А там... Не буду я скрывать, Готов я лечь в великую могилу, Закрыть глаза и сделаться землей. Тому, кто видел, как сияют звезды, Тому, кто мог с растеньем говорить, Кто понял страшное соединенье мысли — Смерть не страшна и не страшна земля. Иди ко мне, моя большая сила! Держи меня! Я вырос, точно дуб, Я стал как бык, и кости как железо: Седой как лунь, я к подвигу готов. Гляди в меня! Моя глава сияет, Все сухожилья рвутся из меня. Сейчас залезу на большую гору, Скакну наверх, ногами оттолкнусь, Схвачусь за воздух страшными руками, Вздыму себя, потом опять скакну, Опять схвачусь, а тело выше, выше, И я лечу! Как пташечка, лечу! Я понимаю атмосферу! Всё брюхо воздухом надуется, как шар. Давленье рук пространству не уступит, Усилье воли воздух победит. Ничтожный зверь, червяк в звериной шкуре, Лесной босяк в дурацком колпаке, Я – царь земли! Я – гладиатор духа! Я – Гарпагон, подъятый в небеса! Я ухожу. Березы, до свиданья. Я жил как бог и не видал страданья.

Сегодня годовщина смерти Безумного. Почтим его память.

Страшен, дети, этот год. Дом зверей ломает свод. Балки старые трещат. Птицы круглые пищат. Вырван бурей, стонет дуб. Волк стоит, ударен в пуп. Две реки, покинув лог, Затопили сто берлог. Встаньте, звери, встаньте враз, Ударяйте, звери, в таз! Вместе с бурей из ракит Тень Безумного летит. Вся в крови его глава. На груди его трава. Лапы вывернуты вбок. Из очей идет дымок. Гряньте, звери, на трубе: «Кто ты, страшный? Что тебе?» «Я – Летатель. Я – топор. Победитель ваших нор».

Я помню ночь, которую поэты Изобразили в этой песне. Из дальней тундры вылетела буря, Рвала верхи дубов, вывертывала пни И ставила деревья вверх ногами. Лес обезумел. Затрещали своды, Летели балки на голову нам. Шар молнии, огромный, как кастрюля, Скатился вниз, сквозь листья пролетел, И дерево, как свечка, загорелось. Оно кричало страшно, словно зверь, Махало ветками, о помощи молило, А мы внизу стояли перед ним И двинуть пальцами от страха не умели. Я побежал. И вот передо мною Возвысился сверкающий утес. Его вершина, гладкая, как череп, Едва дымилась в чудной красоте. Опять скатилась молния. Я замер: Вверху, на самой высоте, Металась чуть заметная фигурка, Хватая воздух пальцами руки. Я заревел. Фигурка подскочила, Ужасный вопль пронзил меня насквозь. На воздухе мелькнули морда, руки, ноги, И больше ничего не помню. Наутро буря миновала. Лесных развалин догорал костер. Очнулся я. Утес еще дымился, И труп Безумного на камушках лежал.

Мы все скорбим, почтенный председатель По поводу безвременной кончины Безумного. Но я уполномочен Просить тебя ответить на вопрос, Предложенный комиссией студентов.

Говори.

Благодарю. Вопрос мой будет краток. Мы знаем все, что старый лес погиб, И нет таких мучительных загадок, Которых мы распутать не могли б. Мы новый лес сегодня созидаем. Еще совсем убогие вчера, Перед тобой мы ныне заседаем Как инженеры, судьи, доктора. Горит, как смерч, великая наука. Волк ест пирог и пишет интеграл. Волк гвозди бьет, и мир дрожит от стука, И уж закончен техники квартал. Итак, скажи, почтенный председатель, В наш трезвый мир зачем бросаешь ты, Как ренегат, отступник и предатель, Безумного нелепые мечты? Подумай сам, возможно ли растенье В животное мечтою обратить, Возможно ль полететь земли произведенью И тем себе бессмертие купить? Мечты Безумного безумны от начала. Он отдал жизнь за них. Но что нам до него? Нам песня нового столетья прозвучала, Мы строим лес, а ты бежишь его!

Мы, особенным образом                           складывая перекладины, Составляем мостик на другой берег                                     земного счастья. Мы делаем электрических мужиков, Которые будут печь пироги. Лошади внутреннего сгорания Нас повезут через мостик страдания. И ямщик в стеклянной шапке Тихо песенку споет: – «Гай-да, тройка, Энергию утрой-ка!» Таков полет строителей земли, Дабы потомки царствовать могли.

Мы, врачи и доктора, Толмачи зверей бедра. В черепа волков мы вставляем                                стеклянные трубочки, Мы наблюдаем занятия мозга, Нам не мешает больного прическа.

Мы скрипим на скрипках тела, Как наука нам велела. Мы смычком своих носов Пилим новых дней засов.

Медленно, медленно, медленно Движется чудное время. Точно клубки ниток, мы катимся вдаль, Оставляя за собой нитку наших дел. Чудесное полотно выткали наши руки, Миллионы миль прошагали ноги. Лес, полный горя, голода и бед, Стоит вдали, как огненный сосед. Глядите, звери, в этот лес, Медведь в лесу кобылу ест, А мы едим большой пирог, Забыв дыру своих берлог. Глядите, звери, в этот дол, Едомый зверем, плачет вол, А мы, построив свой квартал, Волшебный пишем интеграл. Глядите, звери, в этот мир, Там зверь ютится, наг и сир, А мы, подняв науки меч, Идем от мира зло отсечь. Медленно, медленно, медленно Движется чудное время. Я закрываю глаза и вижу стеклянное                                               здание леса. Стройные волки, одетые в легкие платья, Преданы долгой научной беседе. Вот отделился один, Поднимает прозрачные лапы, Плавно взлетает на воздух, Ложится на спину, Ветер его на восток над долинами гонит. Волки внизу говорят: «Удалился философ, Чтоб лопухам преподать Геометрию неба». Что это? Странные виденья, Безумный вымысел души, Или ума произведенье, — Студент ученый, разреши! Мечты Безумного нелепы, Но видит каждый, кто не слеп: Любой из нас, пекущих хлебы, Для мира старого нелеп. Века идут, года уходят, Но все живущее – не сон: Оно живет и превосходит Вчерашней истины закон. Спи, Безумный, в своей великой могиле! Пусть отдыхает твоя обезумевшая                                         от мыслей голова! Ты сам не знаешь, кто вырвал тебя из берлоги, Кто гнал тебя на одиночество, на страдание. Ничего не видя впереди, ни на что не надеясь, Ты прошел по земле, как великий                                          гладиатор мысли. Ты – первый взрыв цепей! Ты – река, породившая нас! Мы, стоящие на границе веков, Рабочие молота нашей головы, Мы запечатали кладбище старого леса Твоим исковерканным трупом. Лежи смирно в своей могиле, Великий Летатель Книзу Головой, Мы, волки, несем твое вечное дело Туда, на звезды, вперед!

– Кто вы, кивающие маленькой головкой, Играете с жуком и божией коровкой?

– Я листьев солнечная сила. – Желудок я цветка. – Я пестика паникадило. – Я тонкий стебелек смиренного левкоя. – Я корешок судьбы. – А я лопух покоя. – Все вместе мы – изображение цветка, Его росток и направленье завитка.

– А вы кто там, среди озер небес, Лежите, длинные, глазам наперерез?

– Я облака большое очертанье. – Я ветра колыханье. – Я пар, поднявшийся из тела человека. – Я капелька воды не более ореха. – Я дым, сорвавшийся из труб. – А я животных суп. – Все вместе мы – сверкающие тучи, Собрание громов и спящих молний кучи.

– А вы, укромные, как шишечки и нити, Кто вы, которые под кустиком сидите?

– Мы глазки жуковы. – Я гусеницын нос. – Я возникающий из семени овес. – Я дудочка души, оформленной слегка. – Мы не облекшиеся телом потроха. – Я то, что будет органом дыханья. – Я сон грибка. – Я свечки колыханье. – Возникновенье глаза я на кончике земли. – А мы нули. – Все вместе мы – чудесное рожденье, Откуда ты свое ведешь происхожденье.

– Покуда мне природа спину давит, Покуда мне она свои загадки ставит, Я разыщу, судьбе наперекор, Своих отцов, и братьев, и сестер.

Когда обед был подан и на стол Положен был в воде варенный вол, И сто бокалов, словно сто подруг, Вокруг вола образовали круг, Тогда Бомбеев вышел на крыльцо И поднял кверху светлое лицо, И, руки протянув туда, где были рощи, Так произнес: «Вы, деревья, императоры воздуха, Одетые в тяжелые зеленые мантии, Расположенные по всей длине тела В виде кружочков, и звезд, и коронок! Вы, деревья, бабы пространства, Уставленные множеством цветочных чашек, Украшенные белыми птицами-голубками! Вы, деревья, солдаты времени, Утыканные крепкими иголками могущества, Укрепленные на трехэтажных корнях И других неподвижных фундаментах! Одни из вас, достигшие предельного возраста, Черными лицами упираются в края атмосферы И напоминают мне крепостные сооружения, Построенные природой для изображения силы. Другие, менее высокие, но зато более стройные, Справляют по ночам деревянные свадьбы, Чтобы вечно и вечно цвела природа И всюду гремела слава ее. Наконец, вы, деревья-самовары, Наполняющие свои деревянные внутренности Водой из подземных колодцев! Вы, деревья-пароходы, Секущие пространство и плывущие в нем По законам древесного компаса! Вы, деревья-виолончели и деревья-дудки, Сотрясающие воздух ударами звуков, Составляющие мелодии лесов и рощ И одиноко стоящих растений! Вы, деревья-топоры, Рассекающие воздух на его составные И снова составляющие его для                               постоянного равновесия! Вы, деревья-лестницы Для восхождения животных                           на высшие пределы воздуха! Вы, деревья-фонтаны и деревья-взрывы, Деревья-битвы и деревья-гробницы, Деревья – равнобедренные треугольники                                     и деревья – сферы, И все другие деревья, названия которых Не поддаются законам человеческого языка, — Обращаюсь к вам и заклинаю вас: Будьте моими гостями!»

Лесной чертог блистает, как лампада, Кумиры стройные стоят, как колоннада, И стол накрыт, и музыка гремит, И за столом лесной народ сидит. На алых бархатах, где раньше были панны, Сидит корявый дуб, отведав чистой ванны, И стуло греческое, на котором Зина Свивала волосы и любовалась завитушками, Теперь согнулося: на нем сидит осина, Наполненная воробьями и кукушками. И сам Бомбеев среди пышных кресел Сидит один, и взор его невесел, И кудри падают с его высоких плеч, И чуть слышна его простая речь.

Послушайте, деревья, речь, Которая сейчас пред вами встанет, Как сложенная каменщиком печь. Хвала тому, кто в эту печь заглянет, Хвала тому, кто, встав среди камней, Уча другого, будет сам умней. Я всю природу уподоблю печи. Деревья, вы ее большие плечи, Вы ребра толстые и каменная грудь, Вы шептуны с большими головами, Вы императоры с мохнатыми орлами, Солдаты времени, пустившиеся в путь! А на краю природы, на границе Живого с мертвым, умного с тупым, Цветут растений маленькие лица, Растет трава, похожая на дым. Клубочки спутанные, дудочки сырые, Сухие зонтики, в которых налит клей, Все в завитушках, некрасивые, кривые, Они ползут из дырочек, щелей, Из маленьких окошечек вселенной Сплошною перепутанною пеной. Послушайте, деревья, речь О том, как появляется корова. Она идет горою, и багрова Улыбка рта ее, чтоб морду пересечь. Но почему нам кажется знакомым Всё это тело, сложенное комом, И древний конус каменных копыт, И медленно качаемое чрево, И двух очей, повернутых налево, Тупой, безумный, полумертвый быт? Кто, мать она? Быть может, в этом теле Мы, как детеныши, когда-нибудь сидели? Быть может, к вымени горячему прильнув, Лежали, щеки шариком надув? А мать-убийца толстыми зубами Рвала цветы и ела без стыда, И вместе с матерью мы становились сами Убийцами растений навсегда? Послушайте, деревья, речь О том, как появляется мясник. Его топор сверкает, словно меч, И он к убийству издавна привык. Еще растеньями бока коровы полны, Но уж кровавые из тела хлещут волны, И, хлопая глазами, голова Летит по воздуху, и мертвая корова Лежит в пыли, для щей вполне готова, И мускулами двигает едва. А печка жизни все пылает, Горит, трещит элементал, И человек ладонью подсыпает В мясное варево сияющий кристалл. В желудке нашем исчезают звери, Животные, растения, цветы, И печки-жизни выпуклые двери Для наших мыслей крепко заперты. Но что это? Я слышу голоса!

Как вспыхнула заката полоса!

Стоит Лесничий на моем пороге.

Деревья плачут в страхе и тревоге.

Я жил в лесу внутри избушки, Деревья цифрами клеймил, И вдруг Бомбеев на опушке В лесные трубы затрубил. Деревья, длинными главами Ныряя в туче грозовой, Умчались в поле. Перед нами Возникнул хаос мировой. Бомбеев, по какому праву, Порядок мой презрев, Похитил ты дубраву?

Здесь я хозяин, а не ты, И нам порядок твой не нужен: В нем людоедства страшные черты.

Как к людоедству ты неравнодушен! Однако за столом, накормлен и одет, Ужель ты сам не людоед?

Да, людоед я, хуже людоеда! Вот бык лежит – остаток моего обеда. Но над его вареной головой Клянусь: окончится разбой, И правнук мой среди домов и грядок Воздвигнет миру новый свой порядок.

А ты подумал ли о том, Что в вашем веке золотом Любой комар, откладывая сто яичек в сутки, Пожрет и самого тебя, и сад, и незабудки?

По азбуке читая комариной, Комар исполнится высокою доктриной.

Итак, устроив пышный пир, Я вижу: мыслью ты измерил целый мир, Постиг планет могучее движенье, Рожденье звезд и их происхожденье, И весь порядок жизни мировой Есть только беспорядок пред тобой! Нет, ошибся ты, Бомбеев, Гордой мысли генерал! Этот мир не для злодеев, Ты его оклеветал. В своем ли ты решил уме, Что жизнь твоя равна чуме, Что ты, глотая свой обед, Разбойник есть и людоед? Да, человек есть башня птиц, Зверей вместилище лохматых, В его лице – миллионы лиц Четвероногих и крылатых. И много в нем живет зверей, И много рыб со дна морей, Но все они в лучах сознанья Большого мозга строят зданье. Сквозь рты, желудки, пищеводы, Через кишечную тюрьму Лежит центральный путь природы К благословенному уму. Итак, да здравствуют сраженья, И рев зверей, и ружей гром, И всех живых преображенье В одном сознанье мировом! И в этой битве постоянной Я, неизвестный человек, Провозглашаю деревянный, Простой, дремучий, честный век. Провозглашаю славный век Больших деревьев, длинных рек, Прохладных гор, степей могучих, И солнце розовое в тучах, А разговор о годах лучших Пусть продолжает человек. Деревья, вас зовет природа И весь простой лесной народ, И всё живое, род от рода Не отделяясь, вас зовет Туда, под своды мудрости лесной, Туда, где жук беседует с сосной, Туда, где смерть кончается весной, — За мной!

Опять стоят туманные деревья, И дом Бомбеева вдали, как самоварчик, Жизнь леса продолжается, как прежде, Но всё сложней его работа. Деревья-императоры снимают свои короны, Вешают их на сучья, Начинается вращенье деревянных планеток Вокруг обнаженного темени. Деревья-солдаты, громоздясь друг на друга, Образуют дупла, крепости и завалы, Щелкают руками о твердую древесину, Играют на трубах, подбрасывают кости. Тут и там деревянные девочки Выглядывают из овражка, Хохот их напоминает сухое постукивание, Потрескивание веток, когда                                по ним прыгает белка. Тогда выступают деревья-виолончели, Тяжелые сундуки струн облекаются звуками, Еще минута, и лес опоясан трубами                                          чистых мелодий, Каналами песен лесного оркестра. Бомбы ли рвутся, смеются ли бабочки — Песня все шире да шире, И вот уж деревья-топоры начинают                                          рассекать воздух И складывать его в ровные параллелограммы. Трение воздуха будит различных животных. Звери вздымают на лестницы тонкие лапы, Вверх поднимаются к плоским                                    верхушкам деревьев И замирают вверху, чистые звезды увидев. Так над землей образуется новая плоскость: Снизу – животные, взявшие в лапы деревья, Сверху – одни вертикальные звезды. Но не смолкает земля. Уже                                     деревянные девочки Пляшут, роняя грибы в муравейник. Прямо над ними взлетают деревья-фонтаны, Падая в воздух гигантскими чашками струек. Дале стоят деревья-битвы и деревья-гробницы, Листья их выпуклы и барельефам подобны. Можно здесь видеть возникшего снова Орфея, В дудку поющего. Чистою лиственной грудью Здесь окружают певца деревянные звери. Так возникает история в гуще зеленых Старых лесов, в кустарниках, ямах, оврагах, Так образуется летопись древних событий, Ныне закованных в листья и длинные сучья. Дале деревья теряют свои очертанья, и глазу Кажутся то треугольником, то полукругом — Это уже выражение чистых понятий, Дерево Сфера царствует здесь над другими. Дерева Сфера – это значок                                беспредельного дерева, Это итог числовых операций. Ум, не ищи ты его посредине деревьев: Он посредине, и сбоку, и здесь, и повсюду.

В краю чудес, в краю живых растений, Несовершенной мудростью дыша, Зачем ты просишь новых впечатлений И новых бурь, пытливая душа? Не обольщайся призраком покоя: Бывает жизнь обманчива на вид. Настанет час, и утро роковое Твои мечты, сверкая, ослепит.

Лодейников, закрыв лицо руками, Лежал в саду. Уж вечер наступал. Внизу, постукивая тонкими звонками, Шел скот домой и тихо лопотал Невнятные свои воспоминанья. Травы холодное дыханье Струилось вдоль дороги. Жук летел. Лодейников открыл лицо и поглядел В траву. Трава пред ним предстала Стеной сосудов. И любой сосуд Светился жилками и плотью. Трепетала Вся эта плоть и вверх росла, и гуд Шел по земле. Прищелкивая по суставам, Пришлепывая, странно шевелясь, Огромный лес травы вытягивался вправо, Туда, где солнце падало, светясь. И то был бой травы, растений молчаливый бой. Одни, вытягиваясь жирною трубой И распустив листы, других собою мяли, И напряженные их сочлененья выделяли Густую слизь. Другие лезли в щель Между чужих листов. А третьи, как в постель, Ложились на соседа и тянули Его назад, чтоб выбился из сил. И в этот миг жук в дудку задудил. Лодейников очнулся. Над селеньем Всходил туманный рог луны, И постепенно превращалось в пенье Шуршанье трав и тишины. Природа пела. Лес, подняв лицо, Пел вместе с лугом. Речка чистым телом Звенела вся, как звонкое кольцо. В тумане белом Трясли кузнечики сухими лапками, Жуки стояли черными охапками, Их голоса казалися сучками. Блестя прозрачными очками, По лугу шел красавец Соколов, Играя на задумчивой гитаре. Цветы его касались сапогов И наклонялись. Маленькие твари С размаху шлепались ему на грудь И, бешено подпрыгивая, падали, Но Соколов ступал по падали И равномерно продолжал свой путь. Лодейников заплакал. Светляки Вокруг него зажгли свои лампадки, Но мысль его, увы, играла в прятки Сама с собой, рассудку вопреки.

В своей избушке, сидя за столом, Он размышлял, исполненный печали. Уже сгустились сумерки. Кругом Ночные птицы жалобно кричали. Из окон хаты шел дрожащий свет, И в полосе неверного сиянья Стояли яблони, как будто изваянья, Возникшие из мрака древних лет. Дрожащий свет из окон проливался И падал так, что каждый лепесток Среди туманных листьев выделялся Прозрачной чашечкой, открытой на восток. И все чудесное и милое растенье Напоминало каждому из нас Природы совершенное творенье, Для совершенных вытканное глаз. Лодейников склонился над листами, И в этот миг привиделся ему Огромный червь, железными зубами Схвативший лист и прянувший во тьму. Так вот она, гармония природы, Так вот они, ночные голоса! Так вот о чем шумят во мраке воды, О чем, вздыхая, шепчутся леса! Лодейников прислушался. Над садом Шел смутный шорох тысячи смертей. Природа, обернувшаяся адом, Свои дела вершила без затей. Жук ел траву, жука клевала птица, Хорек пил мозг из птичьей головы, И страхом перекошенные лица Ночных существ смотрели из травы. Природы вековечная давильня Соединяла смерть и бытие В один клубок, но мысль была бессильна Соединить два таинства ее. А свет луны летел из-за карниза, И, нарумянив серое лицо, Наследница хозяйская Лариса В суконной шляпке вышла на крыльцо. Лодейников ей был неинтересен: Хотелось ей веселья, счастья, песен, — Он был угрюм и скучен. За рекой Плясал девиц многообразный рой. Там Соколов ходил с своей гитарой. К нему, к нему! Он песни распевал, Он издевался над любою парой И, словно бог, красоток целовал.

Суровой осени печален поздний вид. Уныло спят безмолвные растенья. Над крышами пустынного селенья Заря небес болезненно горит. Закрылись двери маленьких избушек, Сад опустел, безжизненны поля, Вокруг деревьев мерзлая земля Покрыта ворохом блестящих завитушек, И небо хмурится, и мчится ветер к нам, Рубаху дерева сгибая пополам. О, слушай, слушай хлопанье рубах! Ведь в каждом дереве сидит могучий Бах, И в каждом камне Ганнибал таится... И вот Лодейникову по ночам не спится: В оркестрах бурь он слышит пред собой Напев лесов, тоскующий и страстный... На станции однажды в день ненастный Простился он с Ларисой молодой. Как изменилась бедная Лариса! Всё, чем прекрасна молодость была, Она по воле странного каприза Случайному знакомцу отдала. Еще в душе холодной Соколова Не высох след ее последних слез, — Осенний вихрь ворвался в мир былого, Разбил его, развеял и унес. Ах, Лара, Лара, глупенькая Лара, Кто мог тебе, краса моя, помочь? Сквозь жизнь твою прошла его гитара И этот голос, медленный, как ночь. Дубы в ту ночь так сладко шелестели, Цвела сирень, черемуха цвела, И так тебе певцы ночные пели, Как будто впрямь невестой ты была. Как будто впрямь серебряной фатою Был этот сад сверкающий покрыт... И только выпь кричала за рекою Вплоть до зари и плакала навзрыд. Из глубины безмолвного вагона, Весь сгорбившись, как немощный старик, В последний раз печально и влюбленно Лодейников взглянул на милый лик. И поезд тронулся. Но голоса растений Неслись вослед, качаясь и дрожа, И сквозь тяжелый мрак миротворенья Рвалась вперед бессмертная душа Растительного мира. Час за часом Бежало время. И среди полей Огромный город, возникая разом, Зажегся вдруг миллионами огней. Разрозненного мира элементы Теперь слились в один согласный хор, Как будто, пробуя лесные инструменты, Вступал в природу новый дирижер. Орга́нам скал давал он вид забоев, Оркестрам рек – железный бег турбин И, хищника отвадив от разбоев, Торжествовал, как мудрый исполин. И в голоса нестройные природы Уже вплетался первый стройный звук, Как будто вдруг почувствовали воды, Что не смертелен тяжкий их недуг. Как будто вдруг почувствовали травы, Что есть на свете солнце вечных дней, Что не они во всей вселенной правы, Но только он – великий чародей. Суровой осени печален поздний вид, Но посреди ночного небосвода Она горит, твоя звезда, природа, И вместе с ней душа моя горит.

Степным ветрам не писаны законы. Пирамидальный склон воспламеня, Всю ночь над нами тлеют терриконы — Живые горы дыма и огня. Куда ни глянь, от края и до края На пьедесталах каменных пород Стальные краны, в воздухе ныряя, Свой медленный свершают оборот. И вьется дым в искусственном ущелье, И за составом движется состав, И свищет ветер в бешеном веселье, Над Казахстаном крылья распластав.

Какой простор для мысли и труда! Какая сила дерзости и воли! Кто, чародей, в необозримом поле Воздвиг потомству эти города? Кто выстроил пролеты колоннад, Кто вылепил гирлянды на фронтонах, Кто средь степей разбил испепеленных Фонтанами взрывающийся сад? А ветер стонет, свищет и гудит, Рвет вымпела, над башнями играя, И изваянье Ленина стоит, В седые степи руку простирая. И степь пылает на исходе дня, И тень руки ложится на равнины, И в честь вождя заводят песнь акыны, Над инструментом голову склоня. И затихают шорохи и вздохи, И замолкают птичьи голоса, И вопль певца из струнной суматохи, Как вольный беркут, мчится в небеса. Летит, летит, летит... остановился... И замер где-то в солнце... А внизу Переполох восторга прокатился, С туманных струн рассыпав бирюзу. Но странный голос, полный ликованья, Уже вступил в особый мир чудес, И целый город, затаив дыханье, Следит за ним под куполом небес. И Ленин смотрит в глубь седых степей И думою чело его объято, И песнь летит, привольна и крылата, И, кажется, конца не будет ей. И далеко, в сиянии зари, В своих широких шляпах из брезента Шахтеры вторят звону инструмента И поднимают к небу фонари.

Гомер степей на пегой лошаденке Несется вдаль, стремительно красив. Вослед ему летят сизоворонки, Головки на закат поворотив. И вот, ступив ногой на солончак, Стоит верблюд, Ассаргадон пустыни, Дитя печали, гнева и гордыни, С тысячелетней тяжестью в очах. Косматый лебедь каменного века, Он плачет так, что слушать нету сил, Как будто он, скиталец и калека, Вкусив пространства, счастья не вкусил. Закинув темя за предел земной, Он медленно ворочает глазами, И тамариск, обрызганный слезами, Шумит пред ним серебряной волной.

Надев остроконечные папахи И наклонясь на гриву скакуна, Вокруг отар во весь опор казахи Несутся, вьются, стиснув стремена. И стрепет, вылетев из-под копыт, Шарахается в поле, как лазутчик, И солнце жжет верхи сухих колючек, И на сто верст простор вокруг открыт. И Ленин на холме Караганды Глядит в необозримые просторы, И вкруг него ликуют птичьи хоры, Звенит домбра и плещет ток воды. И за составом движется состав, И льется уголь из подземной клети, И ветер гонит тьму тысячелетий, Над Казахстаном крылья распластав.

Рожок поет протяжно и уныло, — Давно знакомый утренний сигнал! Покуда медлит сонное светило, В свои права вступает аммонал. Над крутизною старого откоса Уже трещат бикфордовы шнуры, И вдруг – удар, и вздрогнула береза, И взвыло чрево каменной горы. И выдохнув короткий белый пламень Под напряженьем многих атмосфер, Завыл, запел, взлетел под небо камень, И заволокся дымом весь карьер. И равномерным грохотом обвала До глубины своей потрясена, Из тьмы лесов трущоба простонала, И, простонав, замолкнула она. Поет рожок над дальнею горою, Восходит солнце, заливая лес, И мы бежим нестройною толпою, Подняв ломы, громам наперерез. Так под напором сказочных гигантов, Работающих тысячами рук, Из недр вселенной ад поднялся Дантов И, грохнув наземь, раскололся вдруг. При свете солнца разлетелись страхи, Исчезли толпы духов и теней. И вот лежит, сверкающий во прахе, Подземный мир блистательных камней. И всё черней становится и краше Их влажный и неправильный излом. О, эти расколовшиеся чаши, Обломки звезд с оторванным крылом! Кубы и плиты, стрелы и квадраты, Мгновенно отвердевшие грома, — Они лежат передо мной, разъяты Одним усильем светлого ума. Еще прохлада дышит вековая Над грудью их, еще курится пыль, Но экскаватор, черный ковш вздымая, Уж сыплет их, урча, в автомобиль.

Угрюмый Север хмурился ревниво, Но с каждым днем всё жарче и быстрей Навстречу льдам Берингова пролива Неслась струя тропических морей. Под непрерывный грохот аммонала, Весенними лучами озарен, Уже летел, раскинув опахала, Огромный, как ракета, махаон. Сиятельный и пышный самозванец, Он, как светило, вздрагивал и плыл, И вслед ему неслась толпа созданьиц, Подвесив тельца меж лазурных крыл. Кузнечики, согретые лучами, Отщелкивали в воздухе часы, Тяжелый жук, летающий скачками, Влачил, как шлейф, гигантские усы. И сотни тварей, на своей свирели Однообразный поднимая вой, Ползли, толклись, метались, пили, ели, Вились, как столб, над самой головой. И в куполе звенящих насекомых, Среди болот и неподвижных мхов, С вершины сопок, зноем опаленных, Вздымался мир невиданных цветов. Соперничая с блеском небосвода, Здесь, посредине хлябей и камней, Казалось, в небо бросила природа Всю ярость красок, собранную в ней. Над суматохой лиственных сплетений, Над ураганом зелени и трав Здесь расцвела сама душа растений, Огромные цветы образовав. Когда горят над сопками Стожары И пенье сфер проносится вдали, Колокола и сонные гитары Им нежно откликаются с земли. Есть хор цветов, не уловимый ухом, Концерт тюльпанов и квартет лилей. Быть может, только бабочкам и мухам Он слышен ночью посреди полей. В такую ночь, соперница лазурей, Вся сопка дышит, звуками полна, И тварь земная музыкальной бурей До глубины души потрясена. И засыпая в первобытных норах, Твердит она уже который век Созвучья тех мелодий, о которых Так редко вспоминает человек.

Рожок гудел, и сопка клокотала, Узкоколейка пела у реки. Подобье циклопического вала Пересекало древний мир тайги. Здесь, в первобытном капище природы, В необозримом вареве болот, Врубаясь в лес, проваливаясь в воды, Срываясь с круч, мы двигались вперед. Нас ветер бил с Амура и Амгуни, Трубил нам лось, и волк нам выл вослед, Но все, что здесь до нас лежало втуне, Мы подняли и вынесли на свет. В стране, где кедрам светят метеоры, Где молится березам бурундук, Мы отворили заступами горы И на восток пробились и на юг. Охотский вал ударил в наши ноги, Морские птицы прянули из трав, И мы стояли на краю дороги, Сверкающие заступы подняв.

Когда, страдая от простуды, Ай-Петри высится в снегу, Кривое деревце Иуды Цветет на южном берегу. Весна блуждает где-то рядом, А из долин уже глядят Цветы, напитанные ядом Коварства, горя и утрат.

Пусть в зеленую книгу природы Не запишутся песни синиц, — Величайшие наши рапсоды Происходят из общества птиц. Пусть не слушает их современник, Путешествуя в этом краю, — Им не нужно ни славы, ни денег За бессмертную песню свою.

Внимая собственному вою, С недосягаемых высот Висит над самой головою Громада падающих вод. И веет влажная прохлада Вокруг нее, и каждый куст, Обрызган пылью водопада, Смеется тысячами уст.

Посмотри, как весною в Мисхоре, Где серебряный пенится вал, Непрерывно работает море, Разрушая окраины скал. Час настанет, и в сердце поэта, Разрушая последние сны, Вместо жизни останется эта Роковая работа волны.