В глуши бутылочного рая, где пальмы высохли давно,— под электричеством играя, в бокале плавало окно; оно на лопастях блестело, потом садилось, тяжелело; над ним пивной дымок вился… Но это описать нельзя. И в том бутылочном раю сирены дрогли на краю кривой эстрады. На поруки им были отданы глаза. Они простерли к небесам эмалированные руки и ели бутерброд от скуки. Вертятся двери на цепочках, спадает с лестницы народ, трещит картонною сорочкой, с бутылкой водит хоровод; сирена бледная за стойкой гостей попотчует настойкой, скосит глаза, уйдет, придет, потом, с гитарой наотлет, она поет, поет о милом: как милого она кормила, как ласков к телу и жесток — впивался шелковый шнурок, как по стаканам висла виски, как, из разбитого виска измученную грудь обрызгав, он вдруг упал. Была тоска, и все, о чем она ни пела,— в бокале отливалось мелом. Мужчины тоже все кричали, они качались по столам, по потолкам они качали бедлам с цветами пополам; один — язык себе откусит, другой кричит: я — иисусик, молитесь мне — я на кресте, под мышкой гвозди и везде… К нему сирена подходила, и вот, колено оседлав, бокалов бешеный конклав зажегся как паникадило. Глаза упали точно гири, бокал разбили — вышла ночь, и жирные автомобили, схватив под мышки Пикадилли, легко откатывали прочь. Росли томаты из прохлады, и вот опущенные вниз — краснобаварские закаты в пивные днища улеглись, а за окном — в глуши времен блистал на мачте лампион. Там Невский в блеске и тоске, в ночи переменивший кожу, гудками сонными воспет, над баром вывеску тревожил; и под свистками Германдады, через туман, толпу, бензин, над башней рвался шар крылатый и имя «Зингер» возносил.

Гляди: не бал, не маскарад, здесь ночи ходят невпопад, здесь, от вина неузнаваем, летает хохот попугаем; раздвинулись мосты и кручи, бегут любовники толпой, один — горяч, другой — измучен, а третий — книзу головой… Любовь стенает под листами, она меняется местами, то подойдет, то отойдет… А музы любят круглый год. Качалась Невка у перил, вдруг барабан заговорил — ракеты, в полукруг сомкнувшись, вставали в очередь. Потом летели огненные груши, вертя бенгальским животом. Качались кольца на деревьях, спадали с факелов отрепья густого дыма. А на Невке не то сирены, не то девки — но нет, сирены — шли наверх, все в синеватом серебре, холодноватые — но звали прижаться к палевым губам и неподвижным как медали. Но это был один обман. Я шел подальше. Ночь легла вдоль по траве, как мел бела: торчком кусты над нею встали в ножнах из разноцветной стали, и куковали соловьи верхом на веточке. Казалось, они испытывали жалость, как неспособные к любви. А там, надувшись, точно ангел, подкарауливший святых, на корточках привстал Елагин, ополоснулся и затих: он в этот раз накрыл двоих. Вертя винтом, шел пароходик с музыкой томной по бортам, к нему навстречу лодки ходят, гребцы не смыслят ни-чертá; он их толкнет — они бежать, бегут-бегут, потом опять идут — задорные — навстречу. Он им кричит: я искалечу! Они уверены, что нет… И всюду сумасшедший бред, и белый воздух липнет к крышам, а ночь уже на ладан дышит, качается как на весах. Так недоносок или ангел, открыв молочные глаза, качается в спиртовой банке и просится на небеса.

Ликует форвард на бегу, теперь ему какое дело? — как будто кости берегут его распахнутое тело. Как плащ, летит его душа, ключица стукается звонко о перехват его плаща, танцует в ухе перепонка, танцует в горле виноград и шар перелетает ряд. Его хватают наугад, его отравою поят, но каблуков железный яд ему страшнее во сто крат. Назад! Свалились в кучу беки, опухшие от сквозняка, и вот — через моря и реки, просторы, площади, снега — расправив пышные доспехи и накренясь в меридиан, слетает шар. Ликует форвард на пожар, свинтив железные колена, но уж из горла бьет фонтан, он падает, кричит: измена! А шар вертится между стен, дымится, пучится, хохочет, глазок сожмет — спокойной ночи! глазок откроет — добрый день! и форварда замучить хочет. Четыре голла пали в ряд, над ними трубы не гремят, их сосчитал и тряпкой вытер меланхолический голкипер и крикнул ночь. Приходит ночь. Бренча алмазною заслонкой, она вставляет черный ключ в атмосферическую лунку — открылся госпиталь.    Увы! Здесь форвард спит без головы. Над ним два медные копья упрямый шар веревкой вяжут, с плиты загробная вода стекает в ямки вырезные и сохнет в горле виноград. Спи, форвард, задом наперед! Сии, бедный форвард! Над землею заря упала глубока, танцуют девочки с зарею у голубого ручейка; все так же вянут на покое в лиловом домике обои, стареет мама с каждым днем… Спи, бедный форвард! Мы живем.