Столбцы

Заболоцкий Николай Алексеевич

4

 

 

Купальщики

Кто — чернец — покинув печку, лезет в ванну или тазик — приходи купаться в речку, отступись от безобразий! Кто, кукушку в руку спрятав, в воду падает с размаха — во главе плывет отряда, только дым идет из паха. Все, впервые сняв одежды и различные доспехи, выплывают как невежды, но потом идут успехи! Влага нежною гусыней щиплет части юных тел и рукою водит синей, если кто-нибудь вспотел. Если кто-нибудь не хочет оставаться долго мокрым — трет себя сухим платочком цвета воздуха и охры. Если кто-нибудь томится страстью или искушеньем, — может быстро охладиться, отдыхая без движенья. Если кто любить не может, но изглодан весь тоскою,— сам себе теперь поможет, тихо плавая с доскою. О, река, невеста, мамка, всех вместившая на лоне, ты — не девка и не самка, но святая на иконе! Ты — не девка и не мамка, но святая Парасковья, нас, купальщиков, встречай где песок и молочай!

Сент. 1928

 

Незрелость

Младенец кашку составляет из манных зерен голубых; зерно, как кубик, вылетает из легких пальчиков двойных. Зерно к зерну — горшок наполнен и вот, качаясь, он висит, как колокол на колокольне, квадратной силой знаменит. Ребенок лезет вдоль по чащам, ореховые рвет листы и над деревьями все чаще его колеблются персты. И девочки, носимы вместе, к нему по облаку плывут; одна из них, снимая крестик, тихонько падает в траву. Горшок клубится под ногою, огня субстанция жива, и девочка лежит нагою, в огонь откинув кружева. Ребенок тихо отвечает: — Младенец я и не окреп, как я могу к тебе причалить, когда любовью не ослеп? Красот твоих мне стыден вид, закрой же ножки белой тканью, смотри, как мой костер горит и не готовься к поруганью! И, тихо взяв мешалку в руки, он мудро кашу помешал — так он урок живой науки душе несчастной преподал.

Сент. 1928

 

Народный Дом

1

Весь мир обоями оклеен — пещерка малая любви, окошки в образе расселин и занавески в виде роз; знакомых карточки приятные прибиты клиньями вокруг стола. «О, ночки, ночки невозвратные!» — поет гитара во весь дух. Гитара медная поет, рыдает брюхо деревянное, спеши, медовая салопница — тут девки сели наотлет — упали ручки вертикальные, на солнце кожа шелушится, облуплен нос и плоски лица подержанные. Девки сели, плетут в мочалу волоса, взбивают жирные постели и говорят: — Мы очень рады, сидим кружками, ждем награды, она придет — волшебница приятная, приедут на колесах женихи, кафтаны снимут, впечатления свои изложат от души. Мы их за ручки всё хватаем, с различным видом всё хохочем, потом чулочки одеваем — какие ноги у нас длинные — повыше видимых коленок!— Так эти девочки невинные болтали шумно меж собою, играя весело с судьбою… Но что за дело до судьбы, когда в крови волненье, когда, как мыльные клубы, несутся впечатленья? В трамвае движется компания, проходит Кронверкский в окошке, я лица лоснятся как плошки, и платья с красными тюльпанами, в поту желая быть красивыми, играют ситцевыми сливами, и руки кажутся прекрасными — они все дальше-дальше тянутся, и вот — сверкает кверху дном Народный Дом.

2

Народный Дом — курятник радости, амбар волшебного житья, корыто праздничное страсти, густое пекло бытия! Тут колпаки красноармейские, а с ними дамочки житейские неслись задумчивым ручьем — им шум столичный нипочем; тут радость пальчиком водила, она к народу шла потехою: тут каждый мальчик забавлялся, кто дамочку кормил орехами, а кто над пивом забывался. Тут гор американские хребты, над ними девочки — богини красоты — в повозки быстрые запрятались, повозки катятся вперед, красотки нежные расплакались, упав совсем на кавалеров. И много было тут других примеров. Тут девка водит на аркане свою пречистую собачку, сама вспотела вся до нитки и грудки выехали вверх,— а та собачка пречестная, весенним соком налитая, грибными ножками неловко вдоль по дорожке шелестит. Подходит к девке именитой мужик роскошный, апельсиншик, он держит тазик разноцветный, в нем апельсины аккуратные лежат. Как будто циркулем очерченные круги они волнисты и упруги, как будто маленькие солнышки, они легко катаются по жести и пальчикам лепечут: лезьте, лезьте! И девка, кушая плоды, благодарит рублем прохожего, она зовет его на «ты», но ей другого хочется — хорошего. Она хорошего глазами ищет, но перед ней качели свищут. В качелях девочка-душа висела, ножкою шурша, она по воздуху летела и теплой ножкою вертела, и теплой ручкою звала. Другой же, видев преломленное свое лицо в горбатом зеркале, стоял молодчиком оплеванным, хотел смеяться, но не мог; желая знать причину искривления, он как бы делался ребенком и шел назад на четвереньках — под сорок лет — четвероног. Едва волненье улеглось, опять круженье продолжается; припухли люди от дыхания, тут жмутся девочки друг к дружке; ходить не так уже удобно, спускаясь к речке, растекаются они рассеянными парочками, в коленки нежные садясь.

3

Но перед этим праздничным угаром иные будто спасовали — они довольны не амбаром радости, они тут в молодости побывали: и вот теперь, шепча с бутылкою, прощаясь с молодостью пылкою, они скребут стакан зубами, они губой его высасывают, они в Баварии рассказывают свои веселия шальные; ведь им бутылка — словно матушка, души медовая салопница, целует слаще всякой девки, а холодит — сильнее Невки… Они глядят в стекло. В стекле восходит утро. Фонарь бескровный, как глиста. стрелой болтается в кустах. И по трамваям рай качается — тут каждый мальчик улыбается, а девочка наоборот — закрыв глаза, открыла рот и ручку выбросила теплую на приподнявшийся живот. Трамвай, шатаясь, чуть идет…

1927–1928