Посельчане не слишком-то много знали о мире, простирающемся за пределами их лесного края: изредка они ездили за товарами в какой-то городок, который между собой называли как придется — то Большой Весью, то Торговым местом, то попросту Городищем. Только несколько здешних стариков в незапамятные времена выбирались далее этого безымянного города, но за давностью лет в их головах все спуталось и сколько не расспрашивал их Хорвек — ни одного названия из тех, что он упоминал, они не знали.

Однако узкая лесная дорога, по которой ближе к зиме лесные люди обычно отправлялись в город, чтобы обменять шкуры и резную деревянную утварь на муку и соль, вела на юг. Куда бы не занесла нас обезумевшая кладбищенская лошадь — то, что мы искали, было спрятано где-то у самого Южного моря, в дивном теплом крае. Нам не оставалось ничего другого, как направиться в сторону единственно известного здесь городка, располагавшегося где-то у самой границы леса, в нескольких днях пешего пути от хижин, крытых темно-зеленым мхом и свежим лапником.

Полуправда, которую мы рассказали здешнему люду, тронула простые сердца: о разбойниках, угоняющих в рабство тех, за кого некому заступиться, слыхали и здесь. Лесные люди, не признававшие над собой власти королей, не могли рассчитывать и на их защиту, оттого не любили покидать чащу, где ни один чужак не смог бы отыскать себе поживу. Хорвек, с его изукрашенными синими узорами телом, внезапно пришелся по сердцу поселянам — точно так же были отмечены переплетенными между собой знаками руки стариков, и из сбивчивых воспоминаний можно было понять, что семьи их, прежде чем осесть в этих лесах, прошли немалый путь с севера, сбегая от каких-то давних войн и межусобиц. В Ирну-северянине, чье тело взял себе демон, лесные люди признали соплеменника, и завели разговор о землях, которые давно уж не были их родиной, однако все еще жили в сказаниях и песнях, где правда перемешивалась с небылицами, как в выдумках Харля. Я видела, как тяжело даются Хорвеку ответы на вопросы, из-за которых ему приходилось погружаться в чужие смутные воспоминания, чтобы на время присвоить их себе.

За эту ложь мы были вознаграждены с великой, по местным меркам, щедростью: из каждого дома нам вынесли что-то из еды, подарили две пары истоптанной, но крепкой обуви, которую лесные люди искусно шили из мягкой оленьей кожи, и дали бесчисленное количество советов, чего опасаться в дороге.

Однако и расплата не заставила себя долго ждать. Я уже научилась понимать что к чему: хрупкое душевное равновесие, к которому с таким трудом пришел Хорвек, оказалось нарушено. Память мертвеца Ирну не стоило воскрешать — слишком уж темна она была, не уступая, пожалуй, в черноте и собственной памяти демона. Я видела, как злится Хорвек, пытаясь побороть то, что сам вызвал к жизни, но боялась подать голос, из последних сил держа данное себе слово.

Не дожидаясь полудня, мы сделали привал, и разожгли небольшой костерок, чтобы согреться — вечные сумерки леса могли остудить даже самую горячую кровь. Мне казалось, что Хорвека вот-вот одолеет уже знакомый мне припадок, лицо его покрывала заметная испарина, да и многочисленные ссадины принялись кровоточить, словно их расцарапала чья-то невидимая рука. Я уже привыкла к тому, что бывший демон, почуяв приближение болезни, прогоняет меня, однако на этот раз он, напротив, смирно лежал рядом, молча пережидая приступы боли. Все это время глаза его оставались ясными, и я подумала, что он привык к своему проклятию, как когда-то я привыкла к своим ослабевшим ногам. Если я смогла вновь обучиться ходить, — размышляла я с надеждой, — то и он сумеет когда-нибудь одолеть магию, забирающую его силы!.

Произнести это вслух я не решилась, чтобы не рассердить Хорвека своими рассуждениями, которые наверняка казались ему возмутительно наивными. Отчужденность, которую он сейчас выказывал, отличалась от прежней его задумчивости, и мне теперь было страшно заговаривать с ним, словно рядом со мной вдруг очутился вовсе незнакомый человек. К тому же, в дороге Хорвек все время что-то вполголоса повторял, хмурясь и морща лоб — то ли припоминал что-то забытое, то ли пытался составить какие-то слова в новом порядке. Я боялась помешать ему в этом, без сомнения, важном деле и от тоски страдала едва ли не больше, чем от усталости.

Странности виделись мне повсюду: едва придя в себя после утреннего приступа, Хорвек положил на ладонь почерневший уголек, оставшийся от костра, и некоторое время что-то беззвучно нашептывал, но так и не дождавшись никаких изменений, с досадой отшвырнул в сторону. Увидев это в первый раз, я смогла усмирить любопытство, сказав себе, что тут наверняка замешаны колдовские законы, чем меньше о которых знаешь — тем лучше, однако когда то же самое повторилось и после полуденного привала, почувствовала, что решимость моя слабеет.

На третий раз Хорвек, услышав, как я подкралась к нему со спины, вздохнул, и, не дожидаясь моих вопросов, уже готовых сорваться с языка, пояснил:

— Я всего лишь пытаюсь сотворить простейшую магию, но у меня, как видишь, не получается. Ровным счетом ничего интересного, Йель.

— Но у тебя вышло тогда победить Мобрина, а он ведь демон, пусть и не высокородный! — воскликнула я, с облегчением выдохнув: молчание давалось мне с величайшим трудом. — Конечно же, тебе под силу любая магия, не наговаривай на себя!

— Ты говоришь сейчас о том, чего не понимаешь, — недовольно произнес Хорвек именно то, чего я и ожидала. — Разве не ты когда-то хотела, чтобы я ничего не рассказывал о магии?

— А разве не ты когда-то считал, что мне эти знания не повредят? — огрызнулась я, разозлившись из-за того, что так верно угадала. — Знаю, с чего ты вдруг изменил свое мнение! Не хочешь показывать себя передо мной неумехой, оттого и напускаешь таинственности. Неужто ты думаешь, что я стала бы над тобой насмехаться, если бы узнала, что у тебя недостает каких-то способностей? Надо мной самой смеялись все кому не лень, и если уж я чему и научилась — так это помалкивать, когда кто-то попадает впросак.

Мои слова, конечно же, вызвали у него улыбку, как это бывало всегда, когда я пыталась спорить с демоном на равных, однако, чтобы не распалять меня еще больше, он чрезвычайно серьезно поблагодарил меня и заверил, что никогда не позволил бы себе усомниться в моем добросердечии.

— Видишь ли, способности к колдовству сами по себе ничего не стоят, — пустился он в объяснения, без которых утихомирить меня оказалось не так-то просто. — Многие люди, одаренные магически, доживают до самой смерти, так и не сотворив ни одного волшебства. Чем слабее дар — тем меньше вероятность, что человек сумеет его развить. Вот ты, к примеру, могла бы никогда не узнать о том, что умеешь колдовать, и незнание это не причинило бы тебе никакого вреда, — тут я не сдержалась пробормотала, что в это верю весьма охотно, вновь заставив Хорвека рассмеяться.

— …Учиться магии следует с того самого момента, как сила пробудилась — а случается это чаще всего в отрочестве, — продолжалась неторопливая речь, странным образом меня успокаивавшая и напоминавшая прежние времена. — Но время упущено, и теперь даже самый искусный учитель не сможет привести тебя к тому, что ты могла бы сотворить, начнись обучение в положенный срок. Что говорить обо мне, существе противоестественном? То, что во мне появилась магия — странный и дурной знак. Я не могу ею управлять, и сила эта пробуждается то от гнева, то от ненависти… Потом уходит и я вновь слабею. Приведи когда-то ко мне кто-то такого ученика — я бы сказал, что проще и правильнее будет его убить, поскольку ничем добрым эта затея не обернется. Но так уж вышло, что я сейчас и учитель, и ученик одновременно, а смерть моя скорее погубит тебя, чем спасет… Что за насмешка судьбы — знать куда больше, чем уметь!.. Как ты говорила? Взять в ученицы рыжую ведьму?.. — вдруг воскликнул он, с недобрым видом улыбаясь каким-то невысказанным мыслям. — Славная шутка! Самые лучшие шутки всегда похожи на правду!..

Я кивала, делая вид, что понимаю его недомолвки, но на самом деле мне просто хотелось, чтобы Хорвек больше не смолкал — я так истосковалась по временам, когда он свободно говорил со мной!.. Не зная толком, как помочь, я собрала целую пригоршню угольков, и подсовывала их бывшему демону, стоило ему только затихнуть и помрачнеть. Он принимал их с неизменной улыбкой, и с такой же улыбкой отбрасывал прочь, когда заклинание не срабатывало. Я знала, что он изображает это легкомысленное веселье для меня, хоть на самом деле каждый проигрыш уязвлял его и лишал надежды.

Уже вечерело, но из-за многочисленных остановок мы прошли совсем немного. Лесные люди говорили, что к ночи мы должны выйти к болотистой низине, именуемой Староречьем. Мы оказались слишком слабы для такого перехода: солнце скрылось за ветвями, опустившись совсем низко, а вокруг нас простирался все тот же мрачный хвойный лес.

— Ну и славно, — сказала я с преувеличенной бодростью. — Ночлег около болота не так уж хорош: сырость, вонь, и хорошо еще, если там никто не утоп — а то ведь утопленники, говорят, выходят к кострам погреться… Мы с дядюшкой как-то ночевали у реки, и дядюшку после того несколько дней мучили боли в спине. Он говорил, что так бывает, когда водяная нечисть из вредности подует на спящего или потрогает холодной рукой — непременно застудит!..

Кое-как разведя огонь, мы умостились рядом друг с другом — вечерний холод пронимал до костей. Одежда наша не годилась для странствий, и я с досадой вертела в руках золотую монету, оказавшуюся такой бесполезной в этой глуши, несмотря на свой яркий блеск. Положив ее обратно в карман, я достала очередной уголек.

— Ну-ка, попробуй — вдруг этот будет счастливым? — предложила я с настойчивостью, которой было бессмысленно противоречить, и Хорвек, вздохнув, принялся нашептывать заклятие. Уголек лежал на его ладони, ничуть не изменяясь. Однако мой взгляд был так внимателен и неотрывен, что выбросить его бывший демон не смог — со смехом называя меня требовательнейшим из наставников, он повторял заклинание десятки раз, то откровенно дурачась, то почти всерьез злясь. Темнота сгущалась, но мы не замечали этого, увлекшись тем, к чему изо всех сил старались относиться как к забаве — иначе с отчаянием было бы не совладать.

Хорвек так и не сказал мне, как должно сработать заклятие, оттого я недоуменно вытаращилась, когда он вдруг смолк, улыбаясь удивленно и торжествующе, вдруг воскликнул:

— Смотри!

Уголек, как мне показалось вначале, остался точно таким же как и раньше. Я было открыла рот, чтобы спросить, на что же тут полагается глядеть, как вдруг по краям черноты пробежали красные полоски, тонкие, как волос, а затем уголек покраснел, раскалившись, словно его достали прямиком из костра. Зрелище это было настолько поразительным, что я несколько секунд таращилась на ладонь Хорвека, прежде чем спохватилась и ударила его по руке снизу, выбивая уголек.

— Да ты же обжегся! — вскричала я, с возмущением глядя на красную отметину. — Знала бы я, что вся эта морока ради эдакой дряни — сказала, чтоб попросту сунул руку в огонь! Уж поверь, вышло бы ровно то же самое!

Но Хорвек все так же улыбался, восторженно и мечтательно.

— Впервые я сумел это сделать, когда мне было семь или восемь лет, — сказал он. — И, кажется, даже тогда это обрадовало меня меньше.

— Сдается мне, в ту пору ты был умнее, — проворчала я, поворачивая пострадавшую руку то так, то эдак. — Чему здесь радоваться? Как, скажи на милость, это лечить? Ты и так весь исцарапан, избит — живого места нет!

— Все это пустяки, — отвечал он, откровенно не вслушиваясь в мои слова. — Разве ты не видишь? Я сумел сотворить магию! По собственной воле!..

Я собиралась сказать, что в подобной магии не вижу ровным счетом ничего ценного, однако странный звук заставил меня смолкнуть. Тихий трескучий кашель раздался из темноты, а затем старый, дрожащий голос затянул тоскливую песенку, слов которой я разобрать не смогла — то был какой-то древний язык, больше походивший на волчий вой, крики козодоя и уханье совы, чем на человеческую речь.

— Лесной дух! — прошептала я, прижавшись к Хорвеку. — Он пришел к нашему костру!

Лес зашумел, засмеялся тысячами тихих голосов, и к нашему костру тихо шагнула согбенная старуха, ростом едва ли мне по пояс. Плечи ее были покрыты плащом то ли из старой клочковатой шкуры, то ли изо мха, а темное лицо избороздили глубокие морщины — или то были трещины на старой коре?..

— Человеческие чародеи, — слова эти прошелестели, но черные губы не размыкались. — Позволите ли мне погреться у вашего костра? Ночь холодна…

— Этот костер разведен из твоих дров, почтенная, — ответил Хорвек вежливо, но безо всякого страха. — Кому, как не тебе, греться у него?

— Ты знаешь давние законы, умеешь отвечать… — старуха, казалось, не шевельнулась, однако очутилась совсем близко, и я увидела, что ее глаза, глубоко запавшие в глазницы, светятся, как гнилушки. — Давно я не видала человеческих чародеев. Развелюди не выжгли всех тех, кто умел колдовать? Разве не прокляли своих собратьев-колдунов?.. Поздно, поздно спохватились, мы-то всегда знали, что человеку не положена волшба, — тут она принюхалась, потрясла головой. — Да и человек ли ты? Покойницкая стылая кровь… Зачем вышел из-за кладбищенской ограды?

— Кем бы я ни был — тебе я не враг, — Хорвек держался спокойно, словно взгляд лесного существа не жег его так, как меня. — Я держу путь на юг, и очутился здесь случайно. Позволь нам перейти твой лес с миром, и я больше никогда не вернусь сюда.

— На юг? Что тебе нужно на юге? Разве ты не знаешь, что южное королевство Белой Ведьмы пало много лет тому назад? Человеческим чародеям там больше не рады, — голос старухи становился все громче, все трескучее, и все морщины на ее лице содрогались, словно звук этот исходил из них. — Закончилось время, когда подобные тебе хотели власти не только над людским племенем, но и над нашим. Вы стали ненавистны и своим собратьям, и нам, хоть было время, когда обманом вы выведали у Высших существа немало секретов, притворившись нашими союзниками…

— Ты сама сказала, что те времена прошли, лесная дева, — бывший демон, ничуть не скрываясь, положил рядом с собой кривой клинок, взятый у Мобрина. — Мне не нужна власть ни над людьми, ни над нелюдями. Прежний уклад не вернется, как не вернется к тебе твоя прежняя сила, а ко мне — моя. Чародеев, равных тем, которых ты ненавидишь, осталось совсем немного. Есть одна… рыжая ведьма, погубившая немало твоих соплеменников — она сильна, как те старые колдуньи, но куда злее, куда хитрее — ведь ей приходится жить во времена, когда колдовство проклято и запретно. Клянусь тебе, что в конце моего пути либо ее смерть, либо моя, а, быть может, не жить более нам двоим. Отчего бы тебе не помочь мне?

— Рыжая ведьма? — лесная дева встопорщилась тысячами иголок. — Я слыхала о ней. Погубить ее — славное дело, но разве тебе это под силу? Я чую каждое биение твоего мертвого сердца, слышу, как течет по жилам стылая кровь — в ней нет и десятой доли той магии, которая нужна для победы над таким врагом!

До сих пор я молчала, ведь ночное страшное существо не замечало меня и, положа руку на сердце, его внимание было не из тех, что хотелось бы привлечь. Однако, в который раз, презрение, выказанное Хорвеку, лишало меня всякого благоразумия. Вот и сейчас я вскричала:

— Да чтоб ты понимала, старая госпожа! Еще недавно магии в нем не было вовсе, а вот поди ж ты — появилась! Откуда тебе знать, не прибавится ли в нем сил? Все только и твердят, как страшна эта ведьма, как сильна, однако мы до сих пор живы, как ни пыталась она нас извести! Вчера один демон тоже думал, что легко расправится с нами, да вот только…

Рука Хорвека спокойно, но непреклонно зажала мне рот, и моя пылкая речь оборвалась, сменившись недовольным пыхтением.

— Пропусти нас через свой лес, лесная дева, — повторил он.