Рыжая племянница лекаря. Книга 3

Не припомню, с какими словами он обратился ко мне. Скорее всего, просто предложил отправляться на поиски стола и крова, и я молча кивнула, поспешно поднимаясь с места. Не знаю, какое чувство громче говорило во мне — трусливое облегчение из-за того, что идущий впереди Хорвек сейчас так спокоен и равнодушен; или же разочарование — ведь он молчал, а я так хотела услышать рассказ о Белой Ведьме из его уст — правдивый рассказ!..

Вновь и вновь перед моими глазами вспыхивали языки пламени, в котором сгорали соломенные куклы. Воображаемый огонь был так же горяч, как и настоящий — от него пылали щеки и сбивалось дыхание. Вскоре мне начало казаться, что я изнемогаю из-за внезапного приступа лихорадки, и единственным лекарством от этой странной болезни были ответы на вопросы.

— Сколько тебе было лет тогда? — выпалила я, не в силах более сдерживаться.

Хорвек оглянулся, и я сжалась, ожидая увидеть, что его лицо искажено гневом или страданием. Но нет — он бегло улыбнулся, глядя на меня с насмешливым сочувствием.

— Ты неисправима, Йель, — сказал он. — Любопытство в тебе никогда не проиграет страху, и уж тем более не уступит доводам рассудка.

Я зажмурилась, не в силах выдержать его взгляда, и повторила, из-за шума в ушах едва слыша свой голос:

— Так сколько тебе было лет, когда это случилось?

— Двенадцать или тринадцать, — ответил он, и я поняла, что он все так же идет вперед, не замедляя шаг.

— Но в том представлении… — начала я нерешительно, и он рассмеялся.

— Не стоит верить всему, что показывают бродячие актеры на площадях. Успокой свое жалостливое сердце, Йель. Я вовсе не был в ту пору младенцем, люди многое позабыли… или не захотели помнить. Король находился во власти Белой Ведьмы пятнадцать лет, и в ту пору она была настоящей правительницей Юга. При ней королевство было сильно и богато, как никогда ранее. От таких воспоминаний и в самом деле лучше избавиться, иначе может показаться, что король был не так уж мудр, а ведьма — не так уж зла.

— Так значит, ты все помнишь! — воскликнула я, и, позабыв об осторожности, схватила Хорвека за руку, принуждая замедлить шаг. — Что тогда произошло на самом деле?

— Ты же видела все сама, — он посмотрел на меня то ли с досадой, то ли с недоумением, но руку высвобождать не спешил. — Увы, вряд ли я смогу прибавить этой истории красок. Память народная, хоть и ошибается порой в главном, удивительно цепка в мелочах. Под окнами дома ведьмы и впрямь была кованая ограда, украшенная остриями. Что еще ты хочешь знать?

— Тебе… было больно? — я и сама понимала, сколь глуп этот вопрос, оттого вжала голову в плечи, ожидая гневной отповеди.

— О да, — согласился Хорвек. — Весьма неприятный опыт. Но к чему сейчас об этом вспоминать? Разве у твоего болтливого дружка не имелось в запасе десятков сказок, где колдуний казнили, а чудовищ, порожденных их колдовством, убивали? Право слово, они должны были давно тебе приесться.

Я вздрогнула, и разжала пальцы, отпуская его руку. Множество вопросов, вертевшихся на языке — что было дальше? Как он очутился при Темнейшем дворе своего отца? Что помнит о матери?.. — вдруг показались совершенно пустыми и бессмысленными, ведь Хорвек был прав: старая сказка закончилась так, как ей было положено, и добро в ней победило зло.

— Мне так жаль, — прошептала я. — О, как мне жаль!..

Ответа на мои слова не последовало, да я его и не ждала, понимая, как жалко и нелепо выглядит мое сочувствие. Да и поверил ли Хорвек в него?.. Еще недавно я сама бы плясала около костра вместе с веселой толпой, со смехом выкрикивая пожелания гореть всем колдуньям в преисподней, и он об этом знал. Чего стоили мои слова в его глазах? Мои суждения были грубы и поверхностны, мой ум — темен, а знаний хватило бы разве на то, чтобы нацарапать пару скабрезностей на стене… Ох, да я попросту оскорбила его своей жалостью — еще сильнее, чем навязчивым любопытством!..

Пока я предавалась страстному самобичеванию, приступы которого, по загадочным причинам, одолевали меня все чаще, Хорвек, ведомый безошибочным чутьем, отыскал для нас пристанище: уютную старую гостиницу, у хозяйки которой нашлось достаточно горячей воды и мыла для того, чтобы придать нам респектабельный вид. Еще спустя пару-тройку часов мы уже примеряли новую одежду, снесенную служанками со всего города — то-то нежданный праздник случился в местных лавках!.. Хорвек, разумеется, был недоволен тем, как сидит готовое платье, но у нас не имелось времени для того, чтобы снять мерки и заказать наряды у портного. Если бы я знала бывшего демона чуть хуже, то могла бы поверить, что единственное и сильнейшее его беспокойство — ширина манжет: с серьезным выражением лица он рассматривал и отбрасывал одну рубаху за другой, пока, наконец, не совершил свой выбор.

Я же, напротив, безо всякого интереса ковыряла пальцем подолы платьев, брошенных поперек кровати. Еще недавно я бы обмерла от счастья, получив в подарок столько нарядов, уж точно не вызывавших в памяти платье служанки, но теперь меня не радовали ни перламутровые пуговицы, ни тесьма, ни узорчатые пояса. Что там! Даже увидав в зеркале, что лицо мое обрамлено отросшими рыжеватыми прядками, почти как в прежние времена, я не обрадовалась, а лишь вздохнула, приглаживая топорщащиеся кудряшки.

Однако стоило отдать должное усилиям служанок и цирюльника, спешно вызванного в гостиницу: по меньшей мере, Хорвек точно стал выглядеть другим человеком, и только синие рисунки на его руках теперь выдавали в нем бывшего искателя приключений. Безжалостно были сострижены косички с намертво вплетенными туда бусинами и цветными нитями, на лице не осталось ни единого варварского украшения — и мне подумалось, что сейчас Хорвек окончательно победил Ирну-северянина, остатки желаний которого еще теплились в оживленном черной магией теле. В том, как он теперь держал голову, как отдавал приказы, чувствовалась другая стать, доселе мне незнакомая.

Неудивительно, что девочка, вечером подошедшая к нашему столу в большом зале гостиницы, куда мы спустились поужинать, недоверчиво обратилась к нам по имени, словно не веря, что мы откликнемся на этот робкий призыв. Да и я не сразу сообразила, что видела ее при бродячем театре — перед ней и несколькими ее юными приятелями Хорвек показывал свои фокусы прошлой ночью.

— Сударь, неужто это вы? — робко спросила она, разглядывая бывшего демона со страхом и восхищением. — Я еле разыскала вас! Вы помните меня? Я Ларго, дочь Домилы, лицедейки…

Я вспомнила: Домилой звали женщину, которая тяжко кашляла у костра. Наверняка это она изображала сегодня Белую Ведьму — я не узнала ее из-за измазанного белилами лица, но теперь запоздало вспомнила, как хрипло и отрывисто она выкрикивала слова своей роли. Тяжело, должно быть, далась ей роль — накануне ночью приступы кашля беспрестанно гнули ее к земле.

— Да, Ларго, я помню тебя, — ответил Хорвек, глядя на девочку со странным выражением лица: мне внезапно показалось, что он ждал ее — или кого-то похожего на нее.

— О, сударь, простите, если я скажу что-то дурное… — Ларго говорила торопливо, тихо, иногда сбиваясь на тихий плач. — Прошу вас, не гневайтесь, лучше посмейтесь надо мной, если мои слова покажутся вам глупыми, и я уйду, обещаю вам. Я и сама знаю, что нельзя в такое верить, но… Но вы ведь не простой фокусник-ловкач, а настоящий чародей?

Последние слова она произнесла едва слышно, прижав руки к впалой детской груди, но глаза ее блестели ярче огня в большом очаге.

От ужаса я выронила ложку: худенькая девочка вдруг показалась мне созданием куда более страшным, чем гарпия или оборотень. Она разгадала, что Хорвек колдовал! А колдунов сжигают, бросают на острые пики, сбрасывают в реку, заковав в цепи — только сегодня я видела, как танцуют люди вокруг костра, радостно вспоминая, как уничтожили Белую Ведьму! Враз охрипнув, я попыталась было воскликнуть: «Нет! Что за глупость! Убирайся отсюда!», но только закашлялась. А Хорвек, широко улыбнувшись, указал девочке, чтобы та присела за наш стол, и так же тихо, но безо всякого волнения спросил:

— И что же тебе понадобилось от чародея, Ларго?

— Так это правда! — ее лицо озарилось дикой, страшной радостью, тут же сменившейся испугом, но вовсе не тем, которого я более всего опасалась. — Или вы решили подшутить надо мной, господин?.. Прошу вас, не обманывайте меня ради потехи!

— Тише ты! — свирепо прошипела я, обтирая ложку и оглядываясь по сторонам. — Кто тебя надоумил приставать к нам с такими вопросами?!

— Никто, — она растерянно заморгала, явно собираясь заплакать, и повернулась к Хорвеку, словно ища у того поддержки. — Я просто подумала… Эти фокусы — они ведь не были похожи на обман! Ведь вы не обманывали нас, сударь?.. Мы видели настоящие чудеса! От них в голове начинало так легонько жужжать, и дыхание перехватывало, как будто сейчас случится что-то прекрасное… или ужасное…

— Уж поверь мне, скорее всего — второе, — буркнула я, тоже вконец растерявшись. Ларго смотрела на Хорвека так, словно он был божеством, спустившимся с небес, а бывший демон молча ожидал каких-то ее слов — я готова была поклясться в этом!

— Эти ваши чудеса… — девочка шептала горячо и восторженно. — Вам же ничего не стоит их совершить? Вы просто прочитаете свое заклинание, и любое желание тут же исполнится…

— Не совсем так, — Хорвек, словно очнувшись на мгновение ото сна, усмехнулся. — Бывают разные желания, и разные заклинания… Что за желание у тебя, Ларго?

— Моя матушка… — девочка говорила все быстрее. — Она больна, ей с каждым днем хуже! Я слышала, как лекарь, которого к ней приводили, сказал, что от ее болезни нет лекарств. Она так страдает, господин! Иногда утром у нее не хватает сил подняться на ноги, а губы у нее все в крови. Гри говорит, что не станет больше ее таскать за собой, мол, пользы от болящей мало. Чтобы уменьшить боль, она пьет, и засыпает мертвым сном… Вот и сейчас она спит в повозке, пока остальные гуляют в кабаке. Сударь, прошу вас, прогоните колдовством ее болезнь!

Хорвек молчал, бог весть о чем задумавшись, и я, испытывая сильнейшую неловкость, забормотала, избегая смотреть в заплаканные глаза Ларго:

— Тебе бы в храм сходить, да попросить о милости богов…

— Я бывала во всех храмах, которые попадались на нашем пути, — ответила она, и в голосе ее прозвучало что-то недоброе, отчаянное. — В последнем я даже украла вот эту щепку — люди говорили, что она творит всякие чудеса, потому что ее отломили от посоха какого-то святого. Но сколько не прикладывала я ее ночью к груди моей бедной матушки — ничего не переменилось. Сударь, возьмите ее себе, если вам угодно! Я слыхала, чародеям для их зелий нужны порой святыни…

— И ты не боишься прогневать богов таким святотатством? — с доброжелательным любопытством спросил у Ларго Хорвек, осторожно приняв из ее рук почерневший кусочек дерева.

— Пусть гневаются! — мрачно и решительно ответила она. — Они же не слушали меня, когда я просила их по доброму! О, сударь, вы поможете моей маме? Правда?..

И опять я не знала, что больше меня страшит: возможный ли отказ Хорвека, казавшийся самым разумным решением, или же его согласие помочь Ларго. Внезапно я сообразила, что существо, столько раз спасавшее меня, не может быть полностью бесчувственно к людскому горю. Однако, сегодняшнее представление… что за воспоминания могло оно пробудить в бывшем демоне? Домила, о спасении которой его сейчас умоляли, изображала Белую Ведьму, показывая ее злобным и мерзким чудовищем, заслужившим смерть в огне. С чего бы Хорвеку сочувствовать ее беде?..

— Ну что же, — он вертел в руках щепку, словно она и вправду представляла собой какую-то ценность. — Славная плата, маленькая Ларго. Раз ты угадала во мне колдовство и не побоялась его — я помогу твоей матери, чем смогу. Веди нас к ней, но так, чтобы об этом никто не узнал.

— Сударь!.. Ах сударь!.. — Ларго заплакала, но тут же вскочила, утирая глаза обтрепанным рукавом. — Да, я проведу вас! Там нет никого, я говорила… Сегодня собрали много денег, и Гри позвал всех гулять в кабак на площади. Остались только Лив и Соммер, мальчишки, но они стащили немного сладкого вина и спят еще крепче, чем матушка. Идемте! Идемте же!..

И мы, накинув новые плащи, последовали за быстроногой Ларго, которая постоянно оглядывалась на Хорвека, словно опасаясь, что тот в любой миг исчезнет.

— Ох, до чего опасное нехорошее дело! — ворчала я в спину Хорвеку, сама не в силах определиться, верно ли мы поступаем или же нет. — Узнает кто о том, что ты колдуешь, и нам конец! Вздумалось же тебе показывать этим детишкам свои фокусы… Видишь — не так уж глупы люди! Малолетняя девчонка — и та обо всем догадалась!

— Ты еще не знаешь, Йель, как трудно утаить магию, — ответил Хорвек. — Если засыпать источник камнями — вода все равно найдет щель. Или ты думаешь, что можно колдовать лишь для себя, забившись в темный угол? Не только маги тщеславны, но и само колдовство. Оно всегда хочет быть узнанным, всегда желает поклонения… Дети восприимчивы, и девочка услышала то, что ей нашептывала тайная сила. Чем больше я буду уметь, тем громче будет этот шепот, и куда бы мы не пришли — тут же все вспомнят о колдовстве, и из ниоткуда явится мысль, что в городе появился маг… И всегда найдется человек, которому нужно чудо — так нужно, что ради него можно прогневать и самих богов… В этом и состоит главная беда: чародей не может не колдовать, а люди не могут не просить его о помощи. Даже в этих краях, где так любят представления, в которых за чародейство карают огнем.

— А рыжая колдунья? — задумчиво спросила я. — Она же затуманила головы всем таммельнцам!..

— На это требуется много сил. Тебе пока что не понять, насколько она сильна, Йель. Но даже ее истощает эта игра в прятки, и долго ей так не продержаться. Оттого-то и страшна судьба чародеев в нынешнее время, оттого они так ненавидят этот порядок: скрываться ото всех — тяжелый, изнурительный труд, забирающий у мага почти все силы, — и Хорвек смолк, задумавшись о чем-то своем, как это у него было заведено.

Повозка, где коротала свою тяжкую ночь Домила, стояла на пустыре между старыми домами предместья. Рядом догорал костер, у которого спала старая тощая собака, охранявшая скудное добро актеров. Рядом с ней вповалку лежали детишки, видимо, гревшиеся у костра, да так и задремавшие. Кто-то — должно быть, Ларго — накрыл их пестрым одеялом, а большего удобства эти вечные бродяжки и не знавали.

Когда мы подошли поближе, собака проснулась и оскалила зубы, но девочка негромко свистнула, и животное завиляло хвостом, узнав ее.

— Матушка там, внутри, — тихо произнесла Ларго. — Она выпила много вина, поэтому не проснется. Прошу вас, помогите ей…

Хорвек ответил ей серьезным взглядом, в котором я не заметила жалости или сочувствия, однако его хватило, чтобы девочка немного успокоилась.

— Побудь здесь, с Йель, — сказал он ей. — Я посмотрю, чем можно помочь твоей матери, и если это в моих силах — ее страдания облегчатся.

Мы с Ларго покорно уселись около костра, подбросив перед тем в огонь пару веток, и, не сговариваясь, опустили глаза, чтобы ненароком не взглянуть на повозку, внутри которой происходило сейчас нечто темное и запретное. Огонь трещал, посапывали дети, и собака глухо ворчала, ловя неслышимые для нас звуки. Я знала, что девочка изнывает от желания спросить, спасет ли колдун ее мать, но боялась обнадеживать ее, тем более, что смыслила в происходящем едва ли намного больше.

Колдовство уже не раз отзывалось в моей крови и я узнала эту тянущую боль, от которой в животе становилось пусто, а на сердце — так тяжко, словно случилось нечто ужасное и непоправимое. Если до сей поры я в глубине души допускала, что Хорвек зачем-то обманывает Ларго, то теперь поверила: он действительно сейчас колдовал над Домилой, растрачивая свои невеликие силы.

Поэтому я не удивилась, когда увидела его лицо: показавшийся из повозки демон был бледен, и губы у него посинели, словно все это время его держали в ледяной воде. Однако Ларго, вскочившая с места, не заметила в нем никаких перемен — ее интересовало только одно.

— Мама излечится? — выпалила она, едва удерживаясь от того, чтобы не выкрикнуть свой вопрос.

— Болезнь давно с ней, — Хорвек говорил отрывисто, перебарывая приступы дурноты. — Полностью изгнать ее из тела не получится. Но боли на время отступят. Если ты, Ларго, позаботишься о ней, если заставишь расстаться с дурными привычками — она может победить болезнь. Следи, чтобы она ела хорошую пищу почаще. Твоей матери нужно отказаться от вина. Она измождена и слаба — ей нужен отдых и покой. Завтра она проснется и почувствует себя намного лучше, — Хорвек медленно приблизился к ней, с трудом совершая каждый шаг, и протянул ей маленький темный предмет. — Расскажи ей о том, что украла для нее эту щепку из храма. Пусть думает, что ее излечило чудо божье. К божьим чудесам относятся с уважением, в отличие от чудес колдовских. Возможно, тебя изобьют за святотатство, и заставят каяться, словно ты и в самом деле совершила преступление. Никто не скажет тебе спасибо, все будут славить только богов. Но никогда не признавайся, что звала к ней колдуна…

— Клянусь вам!.. — начала девочка, смаргивая слезы.

— Не клянись, — перебил ее Хорвек, дышавший все более хрипло. — Просто знай: рассказав правду, ты погубишь не меня, а ее. Люди боятся колдовства, и тех, кто хоть как-то касался его. Если кто-то узнает, что твоя мать излечилась благодаря магии, в ней начнут искать признаки зла — и найдут, поскольку эти признаки есть в каждом. Она сама поверит в то, что стала порченой и нечистой, и даже если вы избежите гнева людей — остаток жизни вам придется провести в ненависти и страхе. Она будет бояться себя и со временем возненавидит тебя за то, что ты вселила в нее что-то страшное и чужое.

Ларго медленно кивнула, и я видела по ее лицу, что она в самом деле поняла, о чем говорит ей Хорвек.

— Это будет твоя тайна, — сказал он. — С магией всегда так — если она спасает одного человека, кто-то другой все равно будет страдать.

— Я согласна, — тихо, но твердо ответила девочка.

— Иди к ней, и жди утра, — голос Хорвека был еще тише. — Мы найдем дорогу без твоей помощи, Ларго.

Девочка, бормоча бессвязные слова благодарности, поторопилась выполнить его приказ, а я наконец-то бросилась к Хорвеку, готовясь его поддержать. Но он отстранил меня и нетвердым шагом вернулся обратно к повозке. Я видела, что он достал нож и вырезал какой-то знак на одной из досок.

— Что это? Оберег? — спросила я, с опасливым любопытством наблюдая за его действиями.

— Нет, — ответил он. — Всего лишь послание.

— Для кого?

— Для того, кто сумеет его прочитать.

Я шмыгнула носом, поняв по его голосу, что расспрашивать далее бессмысленно. Это была одна из тех тайн, которые не годились для моего ума — по мнению Хорвека.

С трудом мы добрели до какой-то улицы, освещенной парой фонарей, и там Хорвек потерял сознание, окончательно обессилев. Я стучалась во все двери, учинив страшный переполох в тишайшем квартале, пока какой-то сонный господин не согласился помочь нам. Скорее всего, он заметил то, как богато мы одеты, и решил, что может рассчитывать на щедрое вознаграждение, предоставив к нашим услугам скрипучую тележку и старого мерина из своей конюшни.

С грехом пополам объяснив ему, в какой гостинице остановились, мы тронулись в путь по узким улицам городка. Хорвек лежал неподвижно, не видя и не слыша ничего вокруг себя, хотя глаза его, остекленевшие и мутные, были открыты. Я увидела, что руки его испачканы чем-то белым, но почти сразу сообразила, что это белила, которыми щедро измазывали Домилу для роли Белой Ведьмы — наверняка она попросту позабыла их смыть.

— Так что же с вами приключилось? — подал голос владелец тележки, окончательно проснувшись и начавший испытывать закономерное любопытство. — Никак вас ограбили? И с чего приличным господам бродить среди ночи? Такое никогда добром не оканчивается… Вашего родственничка избили или с чего ему так худо? Ему нужен лекарь? У меня имеется один знакомый костоправ, который поднимется даже заполночь, правда, возьмет за свои услуги двойную плату…

— Нет-нет, — торопливо отвечала я. — Лекарь не нужен. Это… это обычный приступ дурноты, легочная болезнь, свойственная нашей семье. Я знаю, как с ней справиться. Просто доставьте нас в гостиницу и я заплачу вам, сколько скажете…

Всю ночь я просидела у кровати Хорвека, прикладывая к его лбу сбрызнутую уксусом тряпицу — бывшего демона одолевала горячка. Иногда ему удавалось в бреду произнести какие-то слова, и огонь свечей начинал потрескивать, меняясь в цвете.

— Проклятая бесовская душа, — ворчала я, изнемогая от беспокойства и беспомощности. — Колдует даже в беспамятстве! Прекрати! Прекрати сейчас же! Дались же тебе эти чары…Зачем согласился помогать? Ведь знал же, чем это обернется? Знал?..

— Знал, — вдруг ясно и четко ответил Хорвек, взгляд которого на мгновение прояснился. — Но еще я знаю, для чего ко мне вернулись чары, и не буду обманывать судьбу.

— И для чего же? — вскричала я, с досадой бросив очередной компресс на пол. — Чтоб исцелять первых встречных, пока из самого дух вон не выйдет?

Мне показалось, что едких слов моих он не услышал — вновь лицо его покрыла испарина, глаза закатились. Но немного погодя он, хрипло вдохнув, невнятно произнес:

— Нет… Для того, чтобы еще раз предать…

— Сдается мне, сударь, вы все-таки бредите, — с досадой сказала я, так и не дождавшись дальнейших объяснений.

Однако после этого короткого разговора дела больного внезапно пошли на лад — он начал дышать спокойно и ровно, жар спал, и ни одно колдовское слово, выкрикнутое в беспамятстве, не потревожило более покой гостиницы. Свечи принялись гореть ровно и ярко, да и треск угольков в камине поутих.

Под утро я задремала на полу, не жалея нового платья, но проснулась, к своему удивлению, под одеялом, на своей кровати.

— Завтрак мы проспали, поэтому как следует пообедаем, и отправимся в путь, — объявил Хорвек. Никто сейчас не заметил бы в нем признаков какой-либо болезни, и о ночном приступе напоминали только покрасневшие из-за лопнувших сосудов белки глаз. Недомогание прошло почти бесследно. А вот я чувствовала себя вконец разбитой, и на ум мне все время шли слова, произнесенные демоном вчера: там, где появилась магия, непременно кто-то будет страдать. «Провались оно пропадом, это колдовство! — думала сердито я, зевая и протирая глаза до чесотки. — Сдается мне, колдовать будет Хорвек, а расплачиваться придется нам вместе!..»

Но кому, как не мне, было знать, что нам нельзя терять ни минуты? В конюшне при гостинице уже дожидались две смирные, но славные лошадки в новехонькой сбруе — Хорвек понимал, что лихой скачки я все равно не выдержу — и ровно в полдень мы покинули Борго, сопровождаемые негромкими пересудами: странная болезнь путешественника, щедрость, отсутствие у него слуг — все это, разумеется, стало пищей для обсуждений. Но тревожило меня отнюдь не это. Смолкнув и помрачнев, я обдумывала то, что узнала вчера от Хорвека: магию нельзя было утаить. Где бы мы не появились — смутные подозрения тут же зародятся в умах, а затем кто-то тихонько постучит в двери и шепотом попросит о помощи… Помощи, за которую можно угодить на костер. То, что спасло Хорвека от безумия и смерти, оказалось таким же гибельным по своей сути.

И отчего-то он не желал на сей раз сопротивляться опасной силе.

Южный порывистый ветер бил в лицо, отчего-то заставляя кровь волноваться и быстрее бежать по жилам; впереди зеленели поля, еще не тронутые осенними холодами, и лошадки, весело пофыркивая, бежали вперед, голова в голову. Хорвек называл мне города, через которые нам предстояло проехать перед тем, как добраться до побережья, но их названия путались у меня в голове. Единственное, о чем я знала точно: нам нельзя нигде задерживаться. Если раньше мы убегали от рыжей ведьмы, то теперь приходилось страшиться и самих себя.

Но Хорвек ни разу не заговорил о том, какой опасности он подвергает себя, продолжая колдовать. Каждую свободную минуту он посвящал тому, чтобы восстановить прежние умения, отдаваясь занятиям с какой-то восторженной, и в то же время мрачной страстностью.

— Видела ли ты на ярмарке канатных плясунов, Йель? — как-то спросил он в ответ на мое ворчание. — Долгие месяцы и годы они учились своим трюкам, падали и набивали шишки, а затем снова взбирались на канат. Тем, у кого были хорошие учителя, везло больше прочих — их представления были самыми сложными, ведь у любого старого мастера своего дела есть секрет, разгадать который без его согласия очень сложно. Но стоило ненадолго остановиться и забросить тренировки, как тело деревенело и забывало, чему его учили. Однако, самое опасное для плясунов — упасть особенно неудачно и переломать себе кости. Кости эти, быть может, когда-нибудь срастутся, но восстановить прежнюю ловкость будет в десятки раз труднее, чем учиться этому искусству с детства. И только старые секреты будут самую малость помогать пройти этот путь заново… или, наоборот, служить горьким напоминанием о том, чего уже не вернуть.

— Ходить по канату — малопочтенное занятие, — упрямо возразила я. — Ничем иным, кроме как сломанными костями, оно вознаградиться и не может!..

— Не у всех созданий этого мира есть выбор, как прожить свою жизнь — веселыми канатными плясунами или же унылыми сборщиками податей, — ответил Хорвек. — И если все-таки судьба дарует возможность выбирать, то люди частенько направляются по самому опасному пути вопреки всем доводам разума. Вот скажи-ка мне, Йель… считаешь ли ты, что поступила разумно, спасая меня из подземелья?

— Пожалуй что нет, — ответила я, нахмурившись. — Но иначе поступить я не могла!..

— Вот видишь, — он развел руками. — Я сейчас совершаю ровно то же самое: иду по дурному пути, потому что не могу поступить иначе.

— Значит, помалкивай теперь насчет того, что в твоей голове ума больше, чем в моей! — огрызнулась я, поняв, что от магии бывший демон ни за что не откажется.

Особенное беспокойство Хорвеку, как мне показалось, доставляли синие рисунки на руках. Узоры эти совершенно не подходили тому облику, который он силился себе придать. Каждое утро демон начинал с того, что вытравливал магией синие линии, пока они не становились похожи на бледно-голубую тень проступивших вен. Но за ночь северные рисунки возвращались на свое прежнее место, словно напоминая: это тело принадлежит бывшему демону не по праву, и все его попытки изгнать память о настоящем хозяине этих рук обречены на поражение.

Оттого, должно быть, Хорвек вскоре приобрел привычку не снимать перчаток — он приобрел не меньше десятка пар, из лучшей кожи, которая только водилась в городских лавках. Наблюдать за тем, как прошлое демона Рекхе борется с прошлым северянина Ирну, было не самым приятным делом: иногда мне казалось, что рассвет я встречаю с одним существом, а закат застает меня совсем с другим, и оба они, если разобраться, являлись ни кем иным, как покойниками. Хорвек также избавился от варварских украшений и остриг спутанные волосы, собирая теперь их на затылке шелковой темной лентой. Одежда его становилась все богаче, от одного города к другому, и однажды я, не сдержавшись, заметила вслух: кое-кто, кажется, позабыл о том, что мы всего-навсего беглецы, пытающиеся скрыться от погони.

В ту пору мы неспешно ехали вдоль старой каменной ограды, обозначавшей границы земель какого-то сельского богача. Солнце то и дело показывалось из-за темных осенних туч, ярко освещая лицо моего спутника — и я внезапно подумала, что сейчас его можно принять за благородного господина, который в родовитости не уступит и самому герцогу Таммельнскому. Эти перемены тревожили меня, заставляя вспоминать о собственном низком происхождении, однако озвучить я предпочла иное — и, надо сказать, безо всякой пользы.

— Беглецы? Пожалуй, что нет, — ответил Хорвек, перекатывая между пальцами какой-то льдистый потрескивающий огонек. — Плохо это или хорошо, но прятаться далее нет никакого смысла. Госпожа чародейка либо уже догадалась, куда мы направляемся, либо вот-вот догадается — не настолько же она глупа, чтобы отрицать очевидное, пусть оно ей и неприятно донельзя. Однако, подручных у нее почти не осталось, а сама она не решится открыто ступить на земли Юга, столь недружелюбные к магии. Пока что не решится. Но когда придет время нам с ней повстречаться… — тут он засмеялся и покачал головой. — Впрочем, не будем забегать вперед.

— К бесам ведьму, — воскликнула я, в очередной раз неприятно удивившись его легкомыслию, которое странным образом походило не на беспечность, а на фатализм самого черного рода. — Путешественники, разряженные в пух и прах, привлекают взгляды всех встречных, заставляя гадать, что за черт понес богатеев в дорогу безо всякого сопровождения. При нас нет слуг, не говоря уж о том, что знатным господам в дорогу положена карета! Не ты ли говорил, что нас будут подозревать в колдовских штучках, едва мы приблизимся к городской стене?! Зачем укреплять эти подозрения?

Но, увы, мои скромные попытки рассуждать разумно ничуть не впечатлили Хорвека.

— От подозрений нас теперь не спасут даже вшивые рубища, — ответил он, выслушав мои доводы вполуха, ведь внимание его было сосредоточено на той самой искорке, что продолжала плясать на кончиках пальцев. — Времена, когда нам следовало бежать со всех ног, перебегая от одной темной щели к другой, закончились. Наступает новая пора — когда мы будем говорить с людьми, пытаясь вызнать их тайны. А жалким нищим тайны поверяют лишь сумасшедшие, накликая тем самым еще большие беды на свои головы.

Я угадала в этих словах намек на то, как неосмотрительно дядюшку Абсалома приняли из милости в доме герцога Таммельнского, и обиженно отвернулась, впрочем, не надеясь, что увлеченный своими фокусами Хорвек что-то заметит.

Разумеется, он оказался прав — я с недоверчивым удивлением раз за разом наблюдала, как люди, повстречавшиеся на нашем пути, невообразимым, загадочным образом чуют колдовство, которое окружало Хорвека. Не осознавая причин своего беспокойства, они неуверенно, но старательно искали причину, сбиваясь с обсуждения обыденных дел на слова, неожиданные для них самих. Только что невольные наши соседи по постоялым дворам и гостиницам спорили о ценах на пшено или же проклинали бездорожье, но спустя несколько минут оказывалось, что беседа их свелась к превращениям, проклятиям и чарам. Невидимая и неслышимая магия заставляла их говорить о самой себе, властно подчиняя все вокруг одной цели — потребности в сотворении колдовства. Хорвек страстно желал колдовать, и люди вокруг чудесным образом начинали хотеть того же, превозмогая страх.

Случаев таких было множество. Как-то раз, в одной из придорожных гостиниц, где мы коротали ночь, под утро я услыхала шорох у нашей двери. Чутье подсказало мне — происходит нечто странное, и я выбралась из-под одеяла, чтобы проверить свои неясные догадки. Хорвек, как мне показалось, крепко спал — за день он доводил себя до полного изнеможения упражнениями в колдовстве. Шагнув за двери, я немедля угодила босой ногой в миску, полную молока. Она стояла аккурат у порога нашей комнаты.

— Ах, чтоб бесы унесли в преисподнюю ту корову, что дала это молоко! — вскричала я, отряхивая ногу. — Чтоб руки отсохли у той ведьмы, что доила ее! Ну а тому, кто принес сюда эту паскудную миску…

— Ох, не проклинайте меня, милостивая госпожа! — в ноги мне упала растрепанная служанка, до сих пор малодушно прятавшаяся в темноте. — Не произносите худого! Ваше слово — закон, что скажете, то и сбудется…

— Если бы… — буркнула я, укрепляясь в подозрениях. — Какой малоумный дух-искуситель нашептал тебе на ухо, что под нашу дверь нужно поставить миску с треклятым молоком?

— Я слыхала, что молоко с кровью угодно вкусу… — начала робко девица, но замялась и не договорила.

—Чьему вкусу, скажи на милость? — с еще большей досадой воскликнула я, разглядев, что пролитое молоко и вправду розоватого цвета. — Молоко с кровью! Кому может прийтись по нраву эдакая дрянь?

Растерянная служанка заплакала, не поднимая голову от пола, и я смогла разобрать лишь несколько слов: «духи», «чары» и «замужество».

— Что за шум ты учинила, Йель, да еще и в такую рань? — услышала я недовольный голос Хорвека.

— Вот уж не моя вина в том, что под нашими дверями полоумные девицы молят духов о замужестве! — рявкнула я, окончательно выведенная из себя всхлипываниями служанки. — Ну, говори, кто надоумил тебя сотворить эдакое непотребство?

— Так все… — пробормотала она, заикаясь и шморгая носом. — Вечером только и разговоров было, что на ночь у нас остановился сведущий господин, и тетушки с кухни сказали, что уж если он не поможет мне свести венец безбрачия — так никто не поможет…

Я не нашлась, что ответить на это, и, резко повернувшись, удалилась в свою комнату, хлопнув дверями перед носом девицы так, что содрогнулась вся гостиница.

— Твои колдовские штучки соберут вокруг нас всех безмозглых девиц и безумцев, которые только водятся в этих землях! Хорошенькое же выйдет у нас приключение!.. — прошипела я Хорвеку, и принялась собираться в дорогу, вполголоса продолжая проклинать чародейство — сон как рукой сняло.

Конечно же, я заметила, как бывший демон перед самым отъездом отдал покрасневшей служанке кусок бечевы, скрученной хитрыми узлами, при этом что-то коротко и тихо ей сказав. Хорвек не отказывал тем, кто обращался к нему за помощью, ни в одной мелочи, словно выполняя неведомый обет.

И везде, где ему довелось колдовать, он оставлял тот самый знак, о котором я уже спрашивала, однако ответ получила весьма общий. Кто-то должен был его прочесть и что-то для себя уяснить, но кто и зачем — этого я не знала.

— Все дело в том, что ты излишне важно и загадочно себя ведешь, — выговаривала я ему в дороге. — Как ни посмотришь на тебя — о чем-то думаешь, ни на кого не бранишься, словно ничего вокруг себя не видишь… Конечно, люди тут же думают, что с тобой что-то неладно! А волшебство твое довершает начатое, и вот, к полуночи каждая судомойка уже слыхала, что у нового постояльца есть какое-то тайное дело. А потом им в голову и лезет невесть что. Будь живее, Хорвек! Пни ногой гуся, когда идешь через подворье, обругай стряпню кухарки… Ты же на человека-то не похож, вот в чем беда.

Хорвек коротко и насмешливо благодарил меня за советы, отчего я злилась еще больше. Мне казалось, что он подыгрывает своей магии, настырно лезущей в человеческие умы. До поры, до времени я верила в то, что будь бывший демон чуть неприметнее — перешептываний о колдовстве стало бы меньше.

Однако, тайная сила была куда хитрее, чем я могла вообразить: как-то, въехав в одно из поселений, мы тут же наткнулись на сборище крестьян, явно чего-то ждущих. Завидев нас, они смолкли, а затем какая-то старуха громко завопила:

— Говорила я вам, что сон вещий! Истинный! Вот, прибыли странники, которые мне три ночи кряду виделись!..

К Хорвеку тут же подошел староста и с опаской попросил его в этой деревеньке не останавливаться, однако, по возможности, незваному гостю следовало осмотреть местное коровье стадо — в одну из животин, по мнению крестьян, вселился злой дух. Бабка-шептунья, которой оказалось не по силам подобное задание, несколько ночей кряду видела сон, из которого поняла, что скоро здесь появится человек, умеющий изгонять нечистую силу из скотины.

— Он! Он это! — подтвердила старуха с уверенностью, и я поняла, что магия опережает нас, проникая в человеческие сны. Обычными человеческими уловками — скрытностью и притворством — с этим справиться никак не получилось бы.

Где-то нас попросту отказывались пустить на порог, где-то встречали с почтением, а кое-кто прогонял для виду, чтобы потом, под покровом ночи отыскать и обратиться с просьбой — причем прошение это неизменно оказывалось довольно гадким и преступным. Но, как я уже говорила, Хорвек никогда не отказывал просителям, относясь к себе, как к покорному исполнителю воли высшей силы — а высшей силе было угодно творить чары при любой возможности.

Самой неприятной стала история, приключившаяся с нами в городке Асмалло, где пришлось задержаться на пару дней из-за разыгравшейся непогоды. За две ночи, которые мы провели под кровом здешней гостиницы, колдовство успело въесться в умы горожан настолько сильно, что вечером третьего дня сразу несколько из них, сговорившись, пришли к Хорвеку с просьбой самого дурного и черного свойства.

В тот вечер мы спустились к ужину в пустующий общий зал, где от холода и сырости спасал огонь в очаге, и молча посматривали в сторону маленьких закопченных окон — они дребезжали от порывов ветра и ударов крупных капель. Непогода непроглядным дождевым покрывалом упала на здешние края, и отправляться в путь, покудова северный ветер не унялся, было бы безумием. Хорвек говорил в последнее время скупо, отвечая лишь на самые простые вопросы, и я видела, что его также беспокоит эта вынужденная заминка — с севера по нашим следам шли не только зимние холода, но и темная воля рыжей ведьмы.

Поздних гостей я приметила сразу — немногие решались этим вечером покинуть свои дома ради хмельного веселья. На путников, застигнутых врасплох непогодой, трое новоприбывших не походили — их плащи не успели промокнуть насквозь, да и при себе у них не имелось ничего из того, что требуется в дороге — не считая оружия, которое они не слишком-то прятали. «Ох, не к добру!» — огорченно подумала я, наблюдая за тем, как троица, не теряя ни минуты, направилась к нашему столу, словно свидание этим вечером давным-давно было оговорено между нами. Взгляды — внимательные, настороженные, — не обещали ничего доброго, а в грубоватых лицах угадывалось явное родственное сходство: наверняка друг другу эти рослые мужчины приходились братьями, и разница в возрасте у них была совсем невелика.

— Чтоб мне пусто было, это и в самом деле он! — воскликнул старший из них, когда суровое семейство замерло перед нами, уставившись на Хорвека то ли с восторгом, то ли с изумлением.

-как вам будет угодно, — любезно и невозмутимо отвечал бывший демон, едва заметно кивнув в знак приветствия и тут же вернувшись к своему ужину.

Не спрашивая на то никакого разрешения, гости придвинули к нашему столу пару лавок и расселись так, что ни я, ни Хорвек не смогли бы уйти из-за стола без их на то согласия. Я рассматривала их точно так же нахально и открыто, пытаясь угадать, за какой грешный умысел на этот раз зацепились острые крючки колдовства. Но на темных, загорелых лицах прочитать тайные умыслы было не так-то просто. Под плащами просителей виднелась добротная одежда, которая не пришлась бы по карману обычным горожанам, но в манерах, которые демонстрировали братья, не имелось ни единого признака изящества, свойственного людям благородного сословия. На их руках я не заметила отметин, которые неизбежно оставляет тяжелый труд, но разговаривали они громко и отрывисто, с трудом подбирая слова. Иными словами, с нами пожелали свести знакомство богатеи из простонародья, а простой люд почти никогда не обзаводился деньгами праведным путем. Я вздохнула: перед глазами возникло лицо мастера Глааса, который сгодился бы братцам в дальние дядюшки.

Хорвек же вел себя так, словно не видел ничего странного в событиях этого вечера — потягивал вино да смотрел в темный провал окна, отвернувшись ото всех. Его не заботили громкие перешептывания, неотрывные жадные взгляды и прочие знаки внимания, оказанные ему странными гостями, и я готова была поклясться, что это не притворство: мыслями демон был бесконечно далек от крошечной гостиницы на окраине городка Асмалло, иссеченного дождями и продуваемого северным ветром.

— Уж не знаю, что за дьявол привел тебя сюда, — довольно произнес старший из визитеров, вдоволь насмотревшись на Хорвека. — Но ты сегодня здесь, как нам и обещали, и у нас к тебе дельце.

— Да какие у нас с вами могут быть общие дела?.. — не удержалась я от дерзости, придя к очевидному выводу: и эту свинью нам подложило треклятое колдовство.

— Цыц! — прикрикнул на меня один из братцев, и подтолкнул ко мне миску, указывая на то, что рот мне нужно занять едой, а не разговорами. — Не нами решено, что помощи нужно искать здесь и сейчас.

— И что за помощь вам нужна, милостивые судари? — спросил Хорвек.

— Не та, о которой просят громко, — проворчал громила, которому, однако, пришлось по душе вежливое обращение: не так уж часто подобных людей называли сударями — скорее, проклинали сквозь зубы или грозили виселицей, если на то доставало храбрости.

Служанка, которая как раз поднесла кувшин с вином к столу, поспешно повернулась, и, путаясь в юбках, припустила к кухне. Должно быть, братцев здесь хорошо знали и не желали выказать даже тень признаков любопытства к их делам.

— Я — Хобб, — назвал себя старший и кивнул на брата, сидевшего по его правую руку. — Этого кличут Тартином, а младший наш — Доннем, и все мы — Орвильны-младшие. Слыхали про Орвильнов из Асмалло?

— Не имел подобной чести, — отозвался Хорвек все с той же безукоризненной любезностью, и назвал себя, с едва заметной насмешкой прибавив, что вряд ли его имя о чем-то кому-то может сказать.

— Стало быть, ты приехал из дальних краев, — в голосе Хобба Орвильна угадывалась гордость за свое семейство, хоть слава его наверняка была дурной как сорная трава. — Здесь эти имена знает каждый!..

— Так что же вам понадобилось от меня, славные Орвильны? — демон наконец-то посмотрел прямо в глаза Хоббу. — Я никому не отказываю в той помощи, что мне по силам.

Орвильны расхохотались, и посуда на столе заплясала от этих громовых раскатов: братьям, видимо, показалась забавной мысль о том, что кто-то может подумывать об отказе в ответ на их просьбу.

— Чудной ты человек, — добродушно сказал Хобб, утирая глаза. — Ладно же, слушай. Не так давно преставился наш отец — Фаррад Орвильн, старый мошенник, которых свет мало видывал. Странный он был человек, и водилось за ним немало черных дел. Нас, сыновей, он недолюбливал и прогонял из дому, едва только ему казалось, что мы можем сами раздобыть себе пропитание. В доме оставались только девчонки, наши сестры. Вот в них он души не чаял, оберегал от чужих взглядов и не разрешал шагу за порог ступить. Между собой мы решили, что все свое богатство наш старик разделит девкам на приданое, а нам останется только зубами щелкать. Оттого-то мы с малых лет жили своим умом и своими силами — и пусть только кто-то посмеет сказать, что братья Орвильны не поймали удачу за хвост!.. А у старого хрыча ничего не вышло из этой затеи — сестры наши, одна за другой, умерли молодыми. Ни одной не успело сравняться восемнадцати лет — всех прикончила болезнь…

Тут мне показалось, что младшего брата, Доннема, эти слова заставили помрачнеть. «Хоть кто-то из вас, Орвильнов-младших, любил своих сестер», — подумала я, с неприязнью покосившись на Хобба-рассказчика.

— …Когда до нас дошла весть, что и Шилья отправилась на тот свет, — продолжал он, — мы решили навестить старого Фаррада, чтобы спросить, не желает ли он вспомнить, что у него имеются еще и сыновья. Но он на порог нас не пустил, на склоне лет вконец ума лишившись. Только и кричал в окно, что детей у него нет, и нас он знать не знает. Я тогда, помнится, крикнул в ответ, что еще похороню его, чтоб не тратиться на гроб, в одном из тех сундуков, которые стоят в подполе, набитые серебром и золотом. И как в воду глядел — через пару дней скряга сломал себе шею, свалившись с лестницы. Да вот только незадача — деньжат мы так и не нашли.

— Так может их и не было? — предположил Хорвек, пожав плечами.

— Ха! — вскричал Хобб. — Не знал ты нашего папашу! Четверть века тому назад в этих краях не было ростовщика, богаче его. У порога Орвильнов били поклоны знатные господа со всех концов южных земель. А затем его одолела душевная хворь и дело окончилось тем, что он прикупил дом на окраине города, а затем еще и старую водяную мельницу. Никто не видел, чтобы он туда ходил, но ночами там видели огонь в окнах. Сестры молчали, точно в рот воды набрав, но мы-то знали, что старик промышляет нечистым делом. И богатство его от того возрастало.

— Однако, оставить вам наследство он не пожелал, — заметил Хорвек, слушавший эту историю чуть внимательнее, чем обычно. — Почтенные братья Орвильны, вот что я вам скажу: продайте дом и мельницу, разделите выручку между собой и живите, как прежде. Волю мертвых нарушать не стоит.

— Воля! — еще громче вскричал Хобб и врезал кулаком по столу. — Знаем мы эту волю! Тартин, а ну-ка дай сюда эту бумаженцию!

Орвильн-средний вытащил откуда-то измятый свиток, который Хобб с заметной злостью развернул, не щадя бумаги.

— Вот его воля! — рявкнул он, тыча пальцем в буквы. — Там написано, что деньги мы получим только если кто-то из нас проведет ночь на мельнице! Поверенный отдал нам завещание, и сказал, что Фаррад написал его аккурат после смерти Шильи. Знал, бесова душа, что мы придем за наследством!

— Стало быть, ваш отец припрятал золото, — рассудительно ответил на это Хорвек. — И если предполагается, что после выполнения его условий, богатства эти нужно вам передать, то…

— Уж будьте покойны, поверенный — почтеннейший господин Новилль, — готов был и с душой расстаться, когда мы за него взялись, — мрачно хохотнул Хобб. — Однако о золотишке старого Фаррада ничего не сказал. Только плакал да повторял, что старик просто-напросто отдал ему это письмо, ничего не объясняя.

— Так кто же покажет вам, где спрятано золото, если поверенный ничего не знает? — не смолчала я, поддавшись невольному любопытству.

— Покойник и покажет, — пробурчал Хобб, вжимая голову в плечи и оглядываясь по сторонам. — Говорю же — Фаррад рехнулся под старость, и могу ручаться, что истинная причина — нечистая сила, с которой он завел дружбу. Я помню его черные книги — старые, окованные железом. Кто-то оставил их в залог и не вернулся, а папаша повредился умом, их читая. Никому не позволял к ним притронуться. После его смерти мы перевернули дом вверх дном, чтобы отыскать их и сжечь, но книги пропали, как и золото. Если отец сказал, что отдаст нам свое богатство, когда один из нас переночует на мельнице, то так оно и есть.

— Пожалуй, вам стоит попробовать. Ваш отец по этим рассказам рисуется человеком… э-э-э… весьма принципиальным, — согласился демон. — При подобных обстоятельствах разумнее было бы отказаться от наследства, но раз вам так хочется его заполучить…

— Ха! — еще громче вскричал Хобб, а братья его вразнобой пробурчали что-то бранное. — Думаешь, мы настолько глупы? Соваться ночью на мельницу, где старый чернокнижник обстряпывал свои делишки?.. Кто же не сообразит, что добром это дело не закончится?! Для начала мы заперли на мельнице собаку, и презлющую. Поутру оказалось, что пса разорвали на кусочки, словно там волчья стая пировала. Я предложил щедрую награду тому, кто проведет ночь на мельнице. Ни один человек не соглашался. В конце концов, мы подпоили одного старого пьяницу, посулили ему золотые горы. Ту ночь он не пережил. От него осталось не намного больше, чем от собаки: бедолагу жестоко растерзали…

Хорвек вздохнул, показывая всем своим видом, что ожидал подобного поворота.

— …и во всем Асмалло сейчас не найдется сейчас человека, который подойдет к старой мельнице — ни днем, ни ночью, — закончил свой рассказ Хобб.

— Что, безусловно, говорит о наличии здравого смысла у местных жителей, — Хорвек отвечал так, словно не понимал, к чему клонит Орвильн, а вот у меня прошел холодок по спине.

— Ты, чужестранец, сегодня проведешь ночь на мельнице, — объявил Хобб именно то, чего я опасалась. — По всему выходит, что именно ты можешь совладать с тем, что поселилось в ней.

История Орвильнов не понравилась мне куда больше, чем жалобы девиц на безбрачие или крестьянские сетования о падеже скота. Страх перед проклятой мельницей легко потеснил страх перед самими братцами-разбойниками, поскольку с их зверскими рожами я уже немного свыклась, а вот злобный дух, водивший дружбу с покойным стариком Фаррадом представлялся смутно, и оттого пугал вдвойне .

— Да с чего это вам в голову взбрело? — начала было я, пользуясь задумчивым молчанием Хорвека. — Коли вам уж вздумалось скормить кого-то вашей родовой нечисти, — так начинайте с местных жителей, а не с нас, простых путников. Раз она на клочки изорвала того пьяницу и не угомонилась, то с чего бы ей успокаиваться после того, как она сожрет нас? Да и, к тому же, покойный ваш батюшка ясно сказал, что переночевать на мельнице должен кто-то из вас. Что ему за прок от Хорвека?

— Мы знать не знаем, зачем духу с мельницы понадобился твой дружок, красотка, — хмыкнул Хобб, развязно ухватив меня за подбородок. — Но на вопрос, как справиться с проклятием, три ведьмы указали нам на него, и в этом нет никаких сомнений. Мы с братьями разыскали самых мерзких старух-колдовок — одну в Гримоле, другую — в Дьерском лесу, а за третьей Доннем отправился в Корнат. И каждый из нас спрашивал, как победить проклятие отца. Гримольская ведьма гадала мне на картах — она знала в них толк!.. Я вытащил три из них. На одной из них был изображен чародей, на другой — путник, а на третьей, перевернутой — демон. Старухе не понравился этот расклад, и она сказала, чтобы я вытянул другие карты из этой же колоды. Я послушал ее, но когда открыл их — оказалось, что в моих руках все те же чародей, путник и перевернутый демон! Тогда ведьма расквохталась, как заполошная курица, и выбросила свою колоду в огонь. «Уходи! — крикнула она. — Тебе на роду написана встреча с настоящим колдуном — он-то тебе и поможет, если захочет!».

— А я побывал у лесной колдуньи, — подал голос доселе молчавший Тартин. — Для меня она достала лучшую свою доску, натертую черным воском. Вдвоем мы водили над ней руками, пока воск не затрещал и не начал капать на пол. Буквы сложились в слова: «Ищи в Асмалло», и я, признаться честно, поколотил старуху, посчитав, что этот совет не стоил и медяка. Но она клялась, что мертвые не врут, и ответ на мои вопросы ждет меня в родном городе.

— Мое гадание было куда интереснее! Ведьма из Корната не сразу приняла меня, — продолжил за ним Доннем. — Говорила, что изредка видит будущее, и не имеет дела с духами. Только когда я пообещал, что сожгу ее хижину вместе с ней самой, она согласилась погадать мне. Я купил черного петуха, как она приказала. В полночь корнатская вещунья отрубила ему голову, и посчитала, сколько раз открылся клюв. «Четыре дня, четыре месяца или четыре года — вот срок ответа на твои вопросы», — сказала она. Затем она распотрошила желудок и нашла там старую монету с изображением какого-то короля, длинный черный волос и чей-то коготь. Все это она завернула в тряпку и отдала мне, сказав, что я узнаю нужного мне человека по этим приметам. «Благородный черноволосый господин, при котором будет что-то, напоминающее когти!» — так она истолковала гадание. Я до сих пор ношу все это с собой! — тут он положил на стол сверток, а Хобб бросил туда же три потертые карты.

— Собравшись вместе, мы сложили воедино все советы и поняли, что в Асмалло вскоре прибудет путник, умеющий колдовать, — сказал он. — И никто, кроме него, не снимет проклятие с мельницы. Который день мы обыскиваем все гостиницы и постоялые дворы в округе — и вот, наконец-то, встретили тебя — благородного господина, у которого из оружия — только один кинжал, похожий на коготь. Не вздумай отпираться, мы хорошенько расспросили здешнюю прислугу. Ты убьешь чудовище или пойдешь ему на корм — кто знает, в чем твой прок?.. Быть может, ему на роду написано подавиться колдуном! После этого кто-то из нас исполнит волю отца, и старый хрыч отдаст золото. А чтобы ты не вздумал мошенничать — девчонка останется с нами. Говорят, ты в ней души не чаешь.

В лице Хорвека не дрогнула ни одна черточка, но я заметила, как глаза его посветлели, и вспомнила, как светились они, когда мы путешествовали вместе с разбойниками мастера Глааса.

— Так и быть, — сказал он медленно, словно раздумывая над каждым словом, чтоб ни одно не оказалось произнесенным зря. — Я проведу ночь на мельнице, хоть это не обернется для вас добром. Кажется, я знаю, что за существо там поселилось, и раз уж ваш отец когда-то призвал его — разойтись полюбовно ваше семейство с ним не сможет, с моей помощью или же без нее. Но Йель пойдет со мной. Не стоит делать ее предметом торга. Иначе вам, господа Орвильны, придется убедиться, что старая мельница — не худшая неприятность, случившаяся в вашей жизни.

Братья переглянулись, враз окаменев лицами — такой отповеди, высказанной прямо и спокойно, они не ожидали, и, по всей видимости, хладнокровие Хорвека произвело на них впечатление. Демон смотрел на них, не моргая, и зрачки его превратились в две крошечные точки, словно у опасного безумца.

— Не в твоем положении грозить нам… — начал было Хобб, но Хорвек расхохотался и перебил его:

— И не в вашем, любезные Орвильны. Вам еще невдомек, что за беду вы призываете свои головы. Но не мне спасать их, тем более, что вы сами выпрашиваете свое проклятие у судьбы.

— Нас не напугать дешевыми угрозами, в которых нет ни одного ясного слова, — огрызнулся Хобб, в глазах которого, несмотря на все его усилия, плескалась тревога. — Добрый клинок, быстрая стрела, пеньковая петля — в это мы верим, а рассказы о темных силах за нашими спинами оставь при себе.

— Не я пришел сюда с тремя картами из ведьмовской колоды, и не мои карманы набиты сором, который достали из потрохов черного петуха, — Хорвек пожал плечами. — К чему отмахиваться от дьявольщины, если при этом выпрашиваешь у нее золота и советов? Кликните служанку — пусть принесет еще бутылку вина, хлеба… и, пожалуй, вот это сгодится… — тут он протянул руку, затянутую в черную перчатку, к миске с яблоками, стоявшей на подоконнике.

— Никак полоумный колдун решил, что ночь на мельнице — развеселая забава, — пробурчал Доннем, наклонившись к уху Хобба. — Вино, еда… Да еще и девчонку с собой тащит! Лучше бы попросил хоть какое-то оружие, чтоб совсем уж глупо не пропасть.

— У каждого из вас при себе полно оружия, но ночевать на мельнице вам отчего-то не хочется, — насмешливо отозвался Хорвек, обладавший исключительно острым слухом. — Должно быть, проку от него меньше, чем вам хотелось бы, не так ли?

Служанка, от испуга спотыкаясь и лепеча какую-то несуразицу, поднесла к нашему столу вино в оплетенной бутылке, краюху хлеба и полотенце, годное на то, чтобы завернуть в него скудную пищу, отчего-то понадобившуюся постояльцу к ночи. Я знала куда лучше прочих, что о еде Хорвек вспоминает в последнюю очередь, и с опаской смотрела на темно-алое яблоко, поблескивавшее в руках демона — он перебрасывал его из ладони в ладонь, рассеянно рассматривая.

Другой слуга торопливо принес нам дорожные плащи, не дожидаясь указаний, и я поняла, что вся гостиница знает, зачем сюда пожаловали Орвильны, и какой разговор велся за нашим столом.

«Что ж, это приключение ничем не лучше и не хуже прочих», — сказала я себе, но и в собственных мыслях я чуяла фальшь.

— Ладно, бери свою девчонку на мельницу, если тебе ее не жаль, — Хобб Орвильн, посомневавшись, решил не ссориться с тем, кто и так согласился на сделку. — Хотя мы с братцами ее бы не обидели, останься она с нами. Слышишь, рыжая? Сама-то что думаешь? Неужто пойдешь со своим колдуном на проклятую мельницу?

— Пойду, — мрачно сказала я, уже зная, что услышу в ответ.

— Ишь ты, кошка влюбленная! — расхохотались они дружно, а затем Хобб обратился ко мне, тщетно попытавшись придать своему злодейскому лицу добросердечное выражение. — Видать, последний ум тебе отшибло, девка, или околдовал он тебя... Не глупи, рыжуха. Если твой дружок выберется поутру с мельницы — вернешься к нему. А нет — так и тебе ведь головы не сносить! Держится-то он гордо, да только ведь ведьмы ничего не говорили — жить ему или умереть…

— Я пойду с ним! — громко повторила я, скривившись, точно на зуб мне попался жгучий перец: слова о влюбленности не пришлись мне по душе, ведь то же самое когда-то говаривал и мастер Глаас, а ведь даже самая очевидная глупость, повторенная дважды, начинает походить на правду.

— Ну, значит, так тому и быть, — не стал далее спорить Хобб, которому и впрямь незачем было всерьез заботиться о моей непутевой голове. Однако, по всей видимости, в лице моем имелось что-то, вызывающее безотчетное расположение у разбойного люда — что старый Глаас, что Орвильны глядели на меня беззлобно, с толикой грубого сочувствия.

У гостиницы нас ждала крытая повозка. Со скрипом покачивался старый фонарь, болтавшийся на крюке под самой ее крышей. Только благодаря его неверному свету мы поняли, куда идти — дождь мутной, волнующейся на ветру пеленой застилал все вокруг, и, отойдя от гостиницы на несколько шагов, мы с трудом могли рассмотреть ее маленькие окна, призывно мерцающие во тьме.

— Не вздумайте сбежать! — сурово предупредил нас Хобб, перекрикивая шум разгулявшейся непогоды. — Город подтопило, река вышла из берегов, и вы утонете в первой же канаве, не зная дороги. А не утонете — так вам же хуже, в этих краях вам от Орвильнов не скрыться!

Хорвек ничего на это не ответил, видимо, отчаявшись объяснять недоверчивым братьям, что не собирается спасаться бегством — напротив, я видела по его блестящим глазам, что опасность, к которой неумолимо направляла нас этой ночью магия, манит его сильнее, чем проклятое наследство — Орвильнов.

В повозке я продрогла — плащ промок, а ветер продувал старую колымагу насквозь. Путь к мельнице оказался неблизким — быть может, из-за того, что дороги нынче были размыты вышедшей из берегов рекой. Однако, когда повозка остановилась и мы смогли выбраться наружу, оказалось, что непогода стихает, хоть до того потоки воды, низвергающиеся с небес, казались воистину неисчерпаемыми.

— Наверняка, буря была послана колдовскими силами, чтобы задержать нас для встречи с этими злодеями, бес им в глотку, — пробормотала я с досадой, стряхивая воду с капюшона.

Сама мельница терялась во тьме, и в свете фонарей мне удалось разглядеть только тяжелый засов на двустворчатой старой двери, почти черной из-за пропитавшей их влаги.

— Все окна крепко заколочены! — крикнул Хобб, отведя руку с фонарем в сторону, чтобы показать нам наглухо забитые досками проемы. — Уйти до утра отсюда вам не удастся! К мельнице никто давно не приближается даже днем, ночью здесь и подавно нет ни души. На помощь звать не стоит. Доннем, открывай двери! Утром мы вернемся за тобой, колдун… Пока не поздно, возьми меч — мы оставим тебе один из своих. Оставаться здесь безоружным — гиблое дело!

— Благодарю, — сдержанно откликнулся Хорвек. — Если вам будет угодно, оставьте мне те три карты, что дала вам ведьма, да и прочее, что вы получили от старух…

— Как скажешь, — проворчал Хобб. — Я, признаться, сам не знаю, отчего не выбросил их сразу же.

И потертые карты вместе с грязным свертком перешли в руки к Хорвеку. Затем нас подтолкнули к двери, и тяжелый засов загрохотал за моей спиной. В слабом свете фонаря я различила грязные стены небольшой комнатушки, обломки досок, ворох старого тряпья в углу. Ни стола, ни стульев здесь не имелось, крыша порядочно протекала — я слышала мерный стук капель, — а уж от холода и сырости кости у меня заныли, словно у старухи.

Хорвек подвесил фонарь к крюку, вбитому в низкий потолок, и наскоро соорудил из нескольких досок подобие скамьи.

— Придется ждать полуночи, — сказал он буднично, точно злые силы, обитающие здесь, были кем-то вроде бумагомарак-чиновников, принимающих посетителей по записи строго в отведенный час.

— Отчего ты согласился помогать и на этот раз? — спросила я, усевшись рядом и привычно прижавшись к его плечу. — Затея братьев дурна, и если они подавятся насмерть своим наследством — туда им и дорога. Но нам не стоило становиться их подельниками! Что случилось бы, откажи ты им?

— Да, их дело чернее, чем эта ночь, да и о главном они умолчали, — согласился демон. — Но я дал согласие не Орвильнам, а колдовству, которое вело их ко мне. Колдовству, которое держало нас в Асмалло, пока братья искали нас, в меру своего ума истолковывая указания глупых старух. У магии, Йель, много свойств, и одно из них, едва ли не самое главное — это ревность. Тому, кто хочет пользоваться ее дарами, нельзя пренебрегать указаниями, которые она дает. Магия не терпит пренебрежения, не прощает невнимания, презирает трусость. Каждому, кто откажется разгадывать ее загадки, поддавшись малодушию или же руководствуясь соображениями личной выгоды, она жестоко отомстит. А вот тех, кто ради нее готов пойти на риск, превозмочь свой страх, поставить голову на кон — она любит и одаривает щедрее прочих. Оттого самыми сильными становятся чародеи, которые ради магии преступили и человеческие, и божьи законы. Не потому что магии есть дело до этих глупых правил, покрытых пылью веков, но лишь из-за того, что она увидела, как сильна любовь к ней, как отказывается человек ради нее от всего, что важно и непреложно для прочих его сородичей.

— Сдается мне, твоя магия — та еще бессердечная вертихвостка, — пробормотала я, внезапно ощутив к колдовству ненависть куда более сильную, чем прежние мои переживания. — Что за радость служить такой дрянной самовлюбленной силе?

— Она многого просит, но и платит тем, что дороже золота, — коротко ответил Хорвек.

— А как же рыжая ведьма? — вопрос пришел на ум неожиданно, словно кто-то шепнул мне его на ухо. — Ты говорил, она очень сильна. Значит ли это, что она сумела особенно угодить колдовским силам? Чем она пожертвовала?

— Зачем тебе это знать?

— Потому что это знаешь ты, а я ничем тебя не хуже, путь даже ты с этим и не согласен, — дерзко ответила я, неизвестно отчего распалившись. — Ведьма не только твой враг, но и мой. Расскажи мне о ней! Что она за человек? Где родилась и как стала колдуньей?

— Ты зря думаешь, Йель, что я знаю так много о госпоже чародейке, — ответил демон после долгого, усталого молчания. — Есть истории, которые не стоит рассказывать другим, а у магов почти вся жизнь — одна такая история. Единственное, что о них нужно знать — так это то, на что они способны здесь и сейчас. А прошлое… что ж, я слышал как-то старую сказку о маленькой рыжей девочке, запертой в холодной и высокой башне на самом краю мрачного, темного леса, почти всегда покрытого снегом и инеем. Так принято было в тех краях — наследников древней крови прятали от глаз людских, чтобы избежать порчи. Во многих детях из этой семьи отзывалось колдовство, а способность к чарам считалась в том королевстве страшнейшим из проклятий. Сила пришла к рыжей девочке очень рано, и она не желала от нее отказываться. Ее бросали в ледяную воду, проводили босой по углям, клали в гроб и хоронили заживо, как того требовали старые ритуалы, но девочка каждый раз говорила, что желает остаться прежней. Тот, кто чувствовал зов магии, знает, как тяжело ответить молчанием на него. Прогнать от себя колдовскую силу, отрекшись от ее даров в ясном уме и твердой памяти — опасно ровно так же, как и больно. Ты словно предаешь лучшую, особенную часть себя… вряд ли тебе под силу это понять, Йель.

— И как же она спаслась из башни? — я пропустила мимо ушей последние слова.

— Когда она поняла, что ее не отпустят, и нет способа сбежать оттуда, то впала в ярость, которую сложно вообразить обычному человеку, — Хорвек говорил отчужденно, чуть напевно, неуловимо напоминая Харля. — Она грызла себе руки, бросалась на стены, рвала свои яркие рыжие волосы… А затем согласилась отречься, произнеся нужные слова, и колдовство покинуло ее, оставив по себе тяжелую болезнь, изводящую девочку страшными болями, которые никто не мог облегчить. Но она терпела все без единой жалобы и ждала нужного часа. Однажды ночью, поднявшись из своей постели, рыжая девочка взяла в руки нож, который прятала у изголовья, а затем убила отца, мать и всех своих братьев — кажется, их было семеро. Колдовство сочло, что это достойная искупительная жертва, и вернулось к ней — вдесятеро сильнее, чем прежде. Нож бил точно и сильно, никто ничего не услышал. Рыжая девочка тихо растворилась в лесу, а снег быстро скрыл кровавые отпечатки ее босых ног. Говорили, что она долго еще жила среди сугробов, и детей пугали ее огненными волосами — их иногда видели издали, как огненные сполохи или лисий хвост. А затем она ушла в другие края, учиться чему-то новому. Тебе понравилась эта старая северная сказка, Йель?

— Признаться честно, нисколечки, — прямо ответила я.

Хорвек рассмеялся и сказал, чтобы я постаралась немного поспать.

— Я разбужу тебя, когда придет время, — мягко сказал он, проводя рукой перед моими глазами, и я тут же почувствовала, как они начинают слипаться. Конечно же, это было колдовство, но оно несло с собой покой и отдых, и я подчинилась сонной магии, тихо опустив голову на колени демону.

Странный сон привиделся мне в ту ночь. Я была не из тех людей, к которым часто приходят сны. Должно быть, для этого мне недоставало живости воображения, или же спала я из-за вечной бродяжьей усталости слишком крепко для того, чтобы запомнить что-то из картин, созданных моим освобожденным от пут разума сознанием. Но в этот раз моим телом и умом владели чары Хорвека, и оттого я видела перед собой искрящиеся снежные просторы далекой страны так явно, что вся остальная моя жизнь могла показаться в сравнении с ними бледной выдумкой. Снег был повсюду — он мерцал на солнце разноцветными искрами, вился в воздухе волшебной светящейся пылью, осыпался с ветвей огромных хвойных деревьев, терпко и пряно пахнущих смолой.

Я шла по безмолвному лесу, до боли в глазах вглядываясь в ровную снежную гладь.

Ярко-красные брызги! Кровь! Я увидела их, и дыхание перехватило от ужаса, потому что я знала, кому принадлежат крошечные следы босых ног, отпечатавшиеся на свежем снегу. Но некая сила заставляла меня идти дальше, наступая на кровавые пятнышки, россыпь которых становилась все гуще — хотя страх сковывал меня по рукам и ногам, и больше всего на свете я хотела сбежать из леса, закованного в снега и лед, потому что знала: это ее дом, дом рыжей ведьмы!..

Мороз усиливался; казалось, что руки и лицо у меня покрылись инеем, как хвоя древнего леса. Я растирала пальцы, хлопала себя по щекам, и перед глазами плыли яркие пятна. Оттого я не сразу увидела его — юношу, лежащего в снегу, густо залитом кровью. Он свернулся калачиком, словно из последних сил сберегая тепло, и лицо его, отчего-то чистое — было едва ли не белее здешних сугробов, утратив всякую общность с живыми человеческими чертами. Но я сразу узнала, кто передо мной, и поняла, что он еще не умер — ведь во сне многое происходит проще и быстрее, чем в действительности.

— Мике! — закричала я бросаясь к нему. — Мике! Вставай быстрее! Нам нужно уходить, пока она не вернулась!

Медленно, очень медленно он открыл глаза, ставшие от холода бледно-голубыми, и спросил, словно не веря:

— Это ты?

— Да! Да! Я пришла за тобой, — я пыталась поднять его, поскальзываясь на алом снегу. — Ты не должен здесь оставаться! Она близко…

Между деревьями мелькнуло что-то яркое, огненное. Я замерла, понимая, что опоздала. Тонкая, невысокая фигурка чарующе медленно плыла к нам, окутанная облаком рыжих волос. Ее рыжина не походила на мою, обыкновенную золотистую масть веснушчатых людей — волосы ведьмы оказались почти красными, и такими длинными, что их кончики почти касались снега. Зеленые глаза горели на узком белокожем лице, и я отстраненно подумала, что чародейка невероятно красива. Точнее говоря, ей предстояло быть красивой — но здесь, в лесу, она все еще оставалась худенькой босоногой девочкой, испачканной с ног до головы в крови своих родных.

Злые, ненавидящие глаза искали врагов, ноздри трепетали, вдыхая мой запах, но я вдруг поняла, что она не видит меня.

— Где ты прячешься? — низким, шелестящим голосом спросила она в пустоту, плавно поводя головой. — Я знаю, что ты сегодня здесь! Зачем ты пришла? Как смеешь играть со мной?

— Вставай, Мике! — прошептала я, вцепившись в паренька. — Я не знаю, почему, но могу спасти тебя! Я могу!

— Где ты? Где ты? — повторяла рыжая ведьма, водя окровавленными руками, словно ослепнув. — Я поймаю тебя! Тебе не уйти!..

И в тот миг, когда взгляды наши встретились, я закричала и проснулась.

— Тише, — шепнул Хорвек, удерживая меня, бьющуюся в собственном плаще, точно рыба, запутавшаяся в сетях. — Это всего лишь сон. К полуночи, в местах колдовской силы, страшные видения всегда приходят к людям.

— Там был Мике! — перед глазами все еще стоял северный лес, занесенный снегами. — Он замерзал в сугробе, а ведьма…

— Ты будешь время от времени видеть своего друга во снах. Все чаще и чаще тебе придется возвращаться за ним, проникая в тонкий мир. Этого требует связавшая вас магия. Но об этом лучше поговорить как-нибудь в другой раз.

— Но…

— Тише!.. — негромко повторил он чуть более повелительным тоном, и закрыл мне рот рукой, одновременно с тем поворачивая мою голову в сторону. — Смотри! Полуночный пир вот-вот начнется!..

Я сморгнула, не понимая, на что он хочет мне указать, а когда вновь открыла глаза — посредине захламленной бедной комнатки уже стоял нарядный стол, ярко освещенный множеством свечей. Его окружали многочисленные стулья. Пронзительно закричала ночная птица где-то под крышей, скрипнули подгнившие балки, и стулья сами по себе сдвинулись с места, словно невидимые слуги приглашали невидимых гостей занять места за столом.

— Пойдем, — промолвил Хорвек, поднимаясь с места и увлекая меня за собой. — Посмотрим, что за господин устраивает здесь по ночам званые ужины.

В комнате кроме нас не было видно ни души, но я чувствовала чье-то темное присутствие. Стол, появившийся из ниоткуда, вызывал у меня такой же страх, как зимний лес из моего сна: то было что-то чуждое обычному миру, всего лишь хитро притворяющееся его частью.

Хорвек, между тем, вел себя так, словно происходящее не было ему в новинку: он усадил за стол меня, любезно и ловко поддержав под локоток, а затем и сам уселся напротив.

— Запомни, Йель, — все так же негромко произнес он. — Тебе нельзя произносить ни слова. Но самое главное — не прикасайся ни к чему из того, что лежит на столе. Сейчас ты невидима для того, кто вот-вот придет сюда, но стоит тебе нарушить правила, как чары рассеются, и ты перейдешь в полную власть иного мира. Не бойся, и не отводи от меня взгляд, если вдруг почувствуешь, что страх побеждает.

— Но что будет с тобой? — прошептала я.

— Всякое может случиться, — ответил он, достав яблоко, ставшее, как мне показалось, еще краснее и сочнее, чем прежде. — Но судьба не может быть настолько милостива, чтобы оборвать мое существование так рано. А теперь молчи, и помни о том, что я тебе сказал.

И, произнеся это, он разрезал кинжалом-когтем яблоко пополам, положив затем одну половину на стол поодаль от себя. Бутылка с вином была поставлена посредине, так же как и хлеб. Все это проделывалось в полной тишине: даже ветер стих, поумерив свои завывания, и дождь не барабанил по остаткам крыши. Оттого я чуть не вскрикнула, когда внезапно услышала совсем рядом чужой голос:

— Твое угощение годно только для бродячих псов, но я благодарю за него, как того требуют старые законы.

И около стола соткалась изо тьмы высокая фигура черного существа, глаза у которого горели, как расплавленное золото — такими же иногда они бывали и у Хорвека.

Я вцепилась в столешницу так сильно, что едва не сорвала ногти, но не промолвила ни слова, как мне было велено.

— Сегодня ночью позволь мне быть твоим гостем, — промолвил Хорвек, и существо, издав низкий рык, недовольно кивнуло. Видимо, просьба эта была из тех, на которые старые законы запрещали отвечать отказом.

Вино было разлито по двум кубкам черного стекла, хлеб разломлен пополам, и черное создание ночи, восседая во главе стола, неохотно отведало скромного угощения. Я видела, как остры его когти, как блестят острые белые клыки, но все остальное словно пряталось за маской из дымчатой тьмы.

— Хлеб черств, вино кисло, а яблоко червиво! — фыркнуло оно. — Так и быть, человек, я покажу тебе, что такое добрая пирушка!

И на столе в мановение ока возникло столько еды, что живот у меня подвело: ароматное жареное мясо исходило паром, точно его только что сняли с вертела, жаркое все еще кипело, огромная рыба золотилась в свете свечей, а уж птицу, тушеную, жареную и копченую, я и пересчитать не бралась — блюда теснились, едва не падая на пол. Все было изукрашено, словно готовилось к королевскому обеду, а вино, щедро лившееся из бутылок, оказалось темно-красным и густым, словно кровь. Но я помнила, что мне нельзя взять и крошки, оттого только поводила носом и тихонько вздыхала — на колдовскую еду наверняка наложили заклятье, от которого рот наполнялся слюной, а в животе словно бесы плясали.

— Нравится ли тебе мое угощение, человек? — самодовольно спросило чудовище, лица которого я так и не разглядела. — Наверняка такого ты в жизни своей не едал! Бери все, что видишь перед тобой, ведь это последняя радость в твоей жизни.

— Ты убьешь меня? — спросил Хорвек, так и не выпустивший из рук своей половинки яблока.

— Старик подарил мне это право, призвав сюда, — ответило существо. — Он отдал мне своих дочерей, одну за другой, и я подарил ему столько золота, сколько он просил. Однако его любовь к сыновьям оказалась сильнее жадности, и их он прогнал прочь, не захотев принести мне в жертву. Но колдовство, к которому он прибегнул, никогда не насыщается, как и я. Сыновья, тайно вернувшись в дом старика, убили его ради наследства, так и не поняв, что он оберегал их. Незадолго до своей смерти старый плут почуял неладное, и решил напоследок подложить свинью своим неразумным детям, ведь нрав у них, если разобраться, был схож до мелочи. Наследство братьев Орвильнов — я, и моя жажда крови. А все, кого они пришлют сюда — моя пища. Но ты знаешь старые законы и преломил со мной хлеб… Я дам тебе время до рассвета — наслаждайся моим угощением, и смерть тебе я обещаю быструю.

— Благодарю тебя, ночной господин, — Хорвек вежливо склонил голову. — Раз уж ты так добр ко мне, то не откажи мне в одной маленькой просьбе…

— Чего ты хочешь? — темное создание отвечало легко, ничуть не сомневаясь, что жертва находится в его полной власти и изменить это никак нельзя.

— Одной едой и вином время до рассвета не скоротаешь. Сыграй со мной в карты.

— А ты храбрее многих! — воскликнул черный господин, блеснув золотыми глазами. — Давно мне не приходилось видеть людей, умеющих вести разговор с нами, высшими существами! Ты многое знаешь о старых законах, хитрец, и просишь ровно то, что тебе положено. Должно быть, ты из чародеев?.. Неужто сохранились средь людей те знания?..

— Мне достались когда-то хорошие учителя, но сам я не слишком искусен в колдовских делах, — Хорвек развел руками. — Да и в картах я не силен, путаю королей с королевами, и всегда сбиваюсь со счету. Однако ночь длинна и холодна, и если она может стать последней в моей жизни — то лучше я проведу ее за веселой игрой, нежели во хмелю и обжорстве.

— И в самом деле! — темное создание довольно ударило ладонями по столу. — Я позабыл, как азарт разгоняет кровь по жилам — а кровь я люблю горячую! Да и золото мне не помешает. Я немало поистратился на жадного старика Орвильна… Разумеется, я могу забрать все твое добро, убив тебя, но какой в этом интерес?.. Твоя правда — будем играть до самого рассвета, пока у каждого из нас будет что поставить на кон.

Я мало смыслила в колдовстве и старых его законах, которые не раз упоминались сегодня ночью за этим столом, но в том, как легко соглашался темный господин со словами Хорвека, мне виделась странная предопределенность. Вся беседа эта походила на ритуал, свершающийся согласно древним порядкам, и устами ночного существа сейчас говорила какая-то древняя воля, проснувшаяся в тот момент, когда Хорвек произнес положенные слова.

Безо всякого сожаления черный господин сбросил на пол блюда, кувшины и прочую утварь, чтобы освободить место для игры. Меня он по прежнему не замечал, а я едва не вскрикнула, когда вино пролилось на мое платье.

— На что играем? — спросил он, дыша часто и жадно. — Есть ли при тебе золото?

Хорвек бросил на стол тяжелый кошелек, и игра началась. Невесть откуда появившаяся в когтистых черных лапах колода карт мелькала пестрыми золотисто-алыми рубашками, как язычки пламени. Я не сразу поняла, во что безмолвно условились играть нынешней ночью Хорвек и ночной господин, но вскоре сообразила, что это всего лишь одна из самых простецких кабацких игр, развлекавшая бродяг всех королевств уже много столетий кряду. Игроки по очереди набирали карты из колоды, долго обменивались ими между собой, пытаясь составить выигрышный набор, а затем открывались. Иногда верх брал Хорвек, но чаще всего выигрывал темный господин, и мало-помалу кошелек моего приятеля опустел.

Ночное существо, казалось, было искренне раздосадовано — алчность разожгла огонь в его глазах, и они горели, как две плошки.

— Неужто у тебя больше нет золота? — проворчало оно, притягивая к себе выигрыш. — До утра полно времени, а мне давно не выпадало такой веселой ночки. Впрочем, если пожелаешь — я могу убить тебя чуть раньше, что толку тянуть время, если тебе не по нраву мое вино…

— У меня есть кое-что получше, — невозмутимо отвечал Хорвек, и на стол легла потертая монетка, которую, если верить Орвильнам, старая ведьма достала из потрохов черного петуха. Я не заметила в ней ничего примечательного, однако ночное существо замерло, уставившись на тусклое серебро, а затем гулко произнесло:

— Принято.

Против старой денежки черный господин, не колеблясь, поставил все, что успел выиграть, и по тому, как довольно он урчал, было понятно: он предвкушает быструю и легкую победу. Карта Хорвеку поначалу шла дрянная, и мне подумалось, что с дьявольского создания станется мухлевать, раз уж колода карт наколдована им самим.

—Твоя метка будет моей! — не скрываясь, хохотал черный господин, с довольным видом перебирая свои карты. — Легко же ты с ним расстался! Не у каждого чародея имеется знак истинно благородной крови, а ты, судя по всему, древнего рода, раз уж она пришла к тебе…

— Зачем он мне, если вся моя кровь к утру достанется тебе? — пожимал плечами Хорвек.

Настало время открыть карты. Ночное создание торжествовало, но Хорвек спокойно выложил свои — и оно в ярости заскребло когтями по столу.

— Что? Как у тебя это получилось? — речь его походила на вой.

— Удача в этот раз была на моей стороне, — сдержанно отвечал мой друг.

— Удача? Это всего лишь ошибка! Клянусь, я отыграюсь! — порычал черный господин. — Рассвет еще не наступил, продолжим!

— И что ты ставишь на кон? — вкрадчиво спросил Хорвек. — Золота, пожалуй, у тебя осталось не так уж много, а что за интерес понижать ставки?

— Я понял к чему ты клонишь! — чудовище разгневалось, и шипело, словно раскаленная сковорода, на которую льют масло. — Хитрец! Наглец! Ты хочешь, чтобы я поставил на кон твою жизнь!

— Почему бы и нет? Она принадлежит сегодня тебе, а я не прочь ее отыграть, — Хорвек говорил подчеркнуто бесстрастно, но в голосе его слышались те же шипящие нотки. — Или такая игра для тебя слишком серьезна и ты боишься?

— Нет, ты не перехитришь меня! — ночное создание затряслось, и, казалось, увеличилось в размерах, словно тьма, из которой оно было создано, разрасталась от гнева, как пламя поднимается выше от порывов ветра. — Я не поддамся на твои уловки, человек! Да как ты посмел думать, что твоего умишка хватит на то, чтобы управлять мной?! О, я попросту убью тебя, что бы там ни говорили старые законы…

Хорвек безмолвно ждал, напряжение росло, и мне казалось чудом то, что ночное создание так и не прикоснулось к своей жертве. Наверное, те законы, о которых ночной господин отозвался столь пренебрежительно, все еще имели вес и силу… О, как мне хотелось помочь Хорвеку! Что за незавидная роль — быть бессильной невидимкой!

И, словно отвечая на мои мысли, демон посмотрел на меня — пристально, вопросительно, словно спрашивая, доверяю ли я ему. И я почти сразу поняла, чего он ждет. «Да, поставь на кон меня!» — прошептала я беззвучно.

Хорвек улыбнулся, чуть заметно кивнул, а затем положил рядом со мной половинку яблока, и произнес вслух, повернувшись к беснующемуся темному существу:

— Послушай меня, ночной господин и не торопись отказываться от игры. Ведь я кое-что припрятал, и ты никогда не найдешь это без моей помощи. О, это сладчайший из подарков — куда лучше золота! — но я отдам его только если ты сыграешь со мной еще раз.

Создание ночи замерло, а затем шумно вдохнуло воздух, принюхиваясь. Сейчас, когда оно опиралось когтистыми руками об стол, пригнувшись, словно перед прыжком, мне показалось, что оно больше походит на зверя, чем на человекоподобное существо. Его золотые глаза смотрели прямо на меня, точь-в-точь, как это было с рыжей ведьмой в моем недавнем сне — смотрели и не видели.

—Ты не лжешь, здесь есть кто-то еще, — тихо промолвило оно, тут же прекратив угрожать и проклинать. — Человек, откуда ты знаешь такие заклинания? Кто научил тебя этим хитростям?

-какая разница? — Хорвек держался теперь по другому, более не изображая смиренную покорность пред лицом неминуемой смерти. — Продолжаешь ли ты игру?

И снова черный господин в бешенстве взметнулся вверх, превратившись в огромную тень. Она шныряла повсюду, словно вихрь, и огонь свечей трепетал от ее стремительного полета. Иногда тень проносилась настолько близко от меня, что щеки мои холодели словно от зимней стужи — вот только у стужи этой запах был кладбищенским, мертвым.

— Где? Где?!! — шипело существо, обшаривая каждый уголок. — Ты не можешь прятать так искусно! Я найду! Я разгадаю твое колдовство!

— Не найдешь, — спокойно и уверенно отвечал Хорвек, небрежно перемешивая карты.

— Тогда я буду рвать тебя на мелкие кусочки, пока ты сам не отдашь мне то, что спрятал! — взревело чудовище, и в следующий миг его черные когти впились в шею Хорвека, заставив того откинуть голову назад. Карты рассыпались по столу. Я вскочила с места, и чуть было не закричала: «Я здесь!», но вовремя заметила предостерегающий взгляд. «Молчи! Во что бы то ни стало — молчи!» — говорил он.

— Нет, не отдам, — с трудом, однако без страха, вымолвил Хорвек. — Сыграй со мной. Иначе ты никогда не доберешься до моей тайны, а она того стоит, слово чести.

Создание ночи издало яростный крик, от которого затрещали старые балки, а я согнулась, зажмурившись и зажимая уши. Когда я решилась поднять голову, оно уже сидело на своем прежнем месте, окруженное золотым заревом, на фоне которого вся его фигура казалась угольно-черным изваянием.

— Играем, — прошипело оно. — И я обещаю, что ты проклянешь тот миг, когда вознамерился хитрить со мной.

Хорвек, ничего на это не ответив, пододвинул к темному господину собранную воедино красно-золотую колоду, и я прикусила язык, чтобы не вскричать: «Да этот черный мошенник обманет тебя, сдав самые паршивые карты!». Но бывший демон как будто не задумывался о том, что его противник может жульничать, и не взглянул на то, как быстро летали карты в костистых лапах, опустив глаза долу.

Эта партия выдалась сложной — оба игрока подолгу рассматривали свои карты, осторожно ими обменивались, и молчали, словно воды в рот набрав. Я же не могла отвести взгляд от половинки яблока, лежавшего рядом со мной. Мне предстояло откусить от него кусочек, если Хорвек проиграет, и стать видимой для ночного господина. Верил ли мой друг, что этого удастся избежать? Или же решил, что без его помощи я все равно пропаду, так что жизнь моя сама по себе никакой ценности не имеет?..

Между тем, глаза ночного господин горели все ярче, и я видела в этом недобрый знак. Казалось, темное существо предвкушает скорую победу и уверено в ней, как в том, что на смену ночи каждый раз приходит рассвет — и до того, как первые лучи упадут на землю, кто-то оплатит своей кровью долг старого Орвильна.

«Ох, проклятый мерзкий старик! — думала я, косясь на яблоко, становившееся, казалось, все алее и сочнее. — Погубил своих дочерей, да еще и мстить сыновьям после смерти задумал! Бывают же на свете такие зловредные семейства… До сей поры я считала, что мои родители не слишком-то хорошо позаботились обо мне, отдав дядюшке Абсалому, однако же скормить дочку демону они все же не додумались, хоть в деньгах нуждались поболее этого покойного господина, да и дочерями боги наше семейство наградили куда щедрее…»

— Что тянуть? — первым не выдержал ночной господин, не скрывавший своей радости. — Я готов показать свои карты! Или ты, человек, надеешься, что к тебе придет масть получше?

— Мне и эта кажется неплохой, — отвечал Хорвек. — Но если ты желаешь закончить игру сейчас — я согласен.

Темное создание пронзительно расхохоталось и швырнуло свои карты на стол. Я увидела, что на них сплошь короны и поняла, что оно собрало богатый расклад.

— Все твои хитрости обратились в прах, в ничто! — вскричало чудовище, скаля клыки. — Неужто ты думал обыграть меня в мою ночь, у моего стола? Никому из смертных не по силам держаться наравне с высшим существом — даже в карточной забаве!

— Отчего же? — мягко возразил Хорвек, медленно переворачивая свои карты. — Не настолько уж мои карты хуже твоих.

И я увидела, что в его руках карты сплошь черны — одной масти, от малого достоинства к большему. Короли ночного господина были побиты этой чернотой.

— Что? — поперхнулся тот, подавшись вперед. — Но этого не может быть! Ты не мог собрать всю масть!

— Как видишь, мог, — коротко отвечал Хорвек, глядя на противника пристально и спокойно. — Ты колдовал по своему, а я — по-своему, и обмана у нас вышло поровну. Помериться силами в заклятиях — развлечение такое же славное, как и карточная игра, и я ничего не нарушил, убирая метки, которые ты расставлял.

— Ты не мог отменить мои чары, человек! — взревело создание ночи, разъярившись сильнее прежнего. — Лжешь! Я знаю, в чем дело. Ты мухлевал по-своему, по-человечьи, низко и подло! Прятал карты в рукаве!!! Покажи свои руки!

— Ты прав, — легко согласился Хорвек, но я почувствовала, как звенит от напряжения его тихий голос. — Я припрятал карты в рукаве. Но всего лишь три. И я покажу тебе их, раз ты этого пожелал.

И он вытащил из рукава три потертые карты, которые не так давно взял у старшего из братьев Орвильнов. По одной положил их на стол: странник, маг, перевернутый демон.

Каждая из них ложилась с тихим шорохом, но в полной тишине, воцарившейся вокруг нас, шелестящий этот звук казался громовым, невыносимо-громким.

— Но это… Это… — в голосе черного существа слышалась растерянность, сомневаться в этом не приходилось. Лицо же Хорвека стало удивительно надменным — я никогда не видела в нем столько властности и силы; плечи его гордо расправились, а глаза загорелись тем же расплавленным золотом, что плескалось в глазницах его недавнего противника.

— Ваше высочество! — прошептало создание ночи, и одним порывистым движением бросилось к ногам Хорвека. — Простите меня, молю! Я не узнал вас сразу… я подумать не мог, что встречу вас в подобном обличье… Но как… как…

Тут оно забормотало что-то на наречии, которого я не знала, но понимала, что это все те же просьбы о прощении. Хорвек слушал его, сохраняя тот самый надменный вид, что так мне не понравился, но мне показалось, что он не был до конца уверен в том, как поведет себя темное создание, признав высокородного сородича.

Едва заметным жестом мне было указано на половинку яблока. Я с опаской потянулась к нему, не решаясь дотронуться, и Хорвек кивком подтвердил: мне следовало разрушить чары невидимости.

«О, наконец-то мне позволено заговорить!.. — подумала я, торопливо надкусывая сочное яблоко. — Вот теперь-то я спрошу, что все это значило!..»

Но не успела я выбрать, какой из вопросов, казавшихся в ту пору мне крайне важными, задать первым, как перед глазами все поплыло, пальцы ослабели, а старая мельница словно решила перекувыркнуться, что и немудрено для столь дьявольского местечка.

«Да хитрый демон попросту отравил меня!» — мелькнула последняя ясная мысль, но испуга в ней не было. Тогда мне и в голову прийти не могло, что Хорвек способен как-то навредить мне. Уронив голову на стол, усыпанный ало-золотыми картами, я крепко уснула.

Вновь колдовской сон оказался насыщен кошмарами, как болотная вода — пиявками, но рыжую ведьму я на этот раз не увидала. Передо мной проносилась бесконечная череда черных существ, глаза которых горели желтым огнем. Никто из них не замечал меня, и я не могла понять — то ли они пребывают в безостановочном движении, то ли я лечу сквозь время и пространство, заполненное стаями темных сущностей. «Ох, да неужто я попала в преисподнюю?!! Хорвек, забери меня отсюда! Не бросай меня здесь!» — хотела закричать я, но не могла издать ни звука, горло пересохло, а губы от холода, казалось, вот-вот изойдут трещинами.

Словно в ответ на мой отчаянный призыв странное ощущение согрело меня, и я подалась навстречу теплу, не в силах больше выносить холод, пронизывавший меня до костей. Краткий миг перехода из беспамятства в сознание — и вот, Хорвек крепко обнимает меня: одна его рука покоится на моей талии, вторая — поддерживает мою чуть запрокинутую голову, а лица наши совсем рядом. Почти сразу я догадалась что это все означает, оттого, не мешкая, залепила ему пощечину и вырвалась.

— Никогда больше не смей меня целовать вот так! — крикнула я. — Хитрый колдун! Вот, значит, как у вас принято обходиться с честными девушками?

— Всего лишь самый верный способ пробуждения от зачарованного сна, — он, ничуть не обидевшись, потирал щеку.

— Зачем ты отравил меня? — я продолжала гневаться, и вряд ли кто-то усомнился в том, что у меня на то имелись веские причины. — Я бы могла смолчать и так!

— Вот уж ни за что бы не поверил, — пробормотал он, а затем чуть громче прибавил. — Тебе не следовало видеть то, что здесь произошло после того, как игра завершилась.

— Так ты задумал эту гнусность с самого начала! — я стиснула кулаки, с трудом удерживаясь от того, чтобы не поколотить обманщика. — Отчего не предупредил меня? Я так боялась, что ты проиграешь и дьявольское существо тебя сожрет с потрохами!.. А ты, выходит, знал все наперед…

— Не совсем так. Я вполне мог проиграть. Когда дело касается магии, ни в чем нельзя быть уверенным, и единственное, что остается — следовать тем правилам, которые сумел разгадать.

— А отравленное яблоко?..

— Оно избавило бы тебя от мучений, если бы я проиграл, — сказал он просто и без затей, но от голоса его по спине у меня пробежал холодок. — Смерть от когтей и клыков голодного демона очень страшна, и я не пожелал бы тебе ее.

— Что? — возопила я. — Так я была мертва?

— Почти, — пожал Хорвек плечами. — Но вряд ли кто-то из людей или нелюдей заметил бы разницу. Мой проигрыш был очень маловероятен!.. — поспешил уточнить он, заметив, что я вся трясусь от злости. — И если ты поразмыслишь, то поймешь, что я не желал тебе зла.

— Однако и добро ты понимаешь как-то уж слишком по-нелюдски! — огрызнулась я, угрюмо глядя на него. — Но что с тебя взять… Я-то думала, что между нами не будет секретов. Ты мог сколь угодно сомневаться в моем уме, насмехаться над невежеством, и отмахиваться от вопросов, кажущихся тебе глупыми. Но сомневаться в моей дружбе, в моей верности!.. Даже самому высокородному из демонов не позволено подобное, так и знай. Не желаешь рассказывать, о чем договорился со своим сородичем — будь по-твоему, но…

— Отчего же? — перебил меня Хорвек, недобро улыбнувшись. — Я вполне могу показать тебе то, о чем мы договорились.

И он, взяв меня под руку, заставил повернуться к столу. Черное существо неподвижно лежало на нем, и его черная кровь заливала карты и рассыпанные повсюду золотые монеты. О, сколько же здесь было золота — оно звенело даже под ногами! Наследство Орвильнов наконец-то согласилось даться кому-то в руки, но, честно сказать, я бы не решилась притронуться к монетам, столь щедро орошенным черной кровью демона.

— Оно мертво? — спросила я, с трудом переведя дыхание, сбившееся от страха и отвращения.

— Да, — коротко отвечал Хорвек, глядевший на тело слишком внимательно и задумчиво для того, чтобы я могла поверить бесстрастному выражению его лица.

— Это ты убил его? — я чуяла что-то странное в происходящем.

— Нет. Он убил себя сам.

— Но почему?

— Потому что я так приказал, — в голосе Хорвека зазвучало что-то, ранее мной не слышанное, и мне впервые захотелось оказаться как можно дальше от бывшего демона, которого я отчего-то решила считать своим другом.

— И он согласился? — недоверчиво произнесла я, не в силах отвести взгляд от когтистой черной руки, безвольно свисавшей вниз.

— Он признал во мне королевскую кровь, угадал мое прежнее имя и принял мою волю как высшую, — ответил Хорвек.

— Но ведь ты говорил, что… — начала я, нахмурившись, однако он решительно прервал мою речь.

— Я многого не знал.

— Чего не знал? — не сдавалась я.

— Того, что сделало мой путь только сложнее, — отрезал Хорвек, и я поняла, что выпытать у него сейчас ничего не получится. В его глазах все еще поблескивало расплавленное золото, лицо было бледно, а зубы непроизвольно оскаливались, словно он чуял приближение невидимой опасности.

— Рассвет близко, — сказала я, не зная о чем еще можно говорить сейчас. Свечи почти догорели, а в щели между досками, которыми были забиты окна, пробивался предрассветный серый сумрак.

— Мы не будем его дожидаться, — Хорвек подошел к двери. — Теперь нет нужды следовать правилам этой старой игры. Я услышал то, что мне полагалось услышать. Больше здесь от меня ничего не требуется, и мы можем уйти.

С этими словами он ударил ладонью по тяжелой дубовой створке — и она рассыпалась, словно доски в один миг превратились в древесную труху.

— А как же Орвильны? — только и спросила я.

— Пусть забирают свое наследство, если хватит духу, — отозвался Хорвек.

В словах этих мне почудилось странное эхо, словно кто-то подсказывал мне: сегодня ночью наследство получил и сам Хорвек, но вступать в свои права не желал. Что это было? Прощение? Власть? Месть? Разве можно было угадать это по отрешенному лицу демона, принимающего кару как награду, и награду как худшее из наказаний…

Он вернулся к столу, и небрежно сгреб несколько горстей монет в свою сумку.

— Но ты сам говорил, что это золото проклято… — неуверенно промолвила я.

— Не мне бояться такого пустякового проклятия, — рассмеялся он. — И не тебе. Наши судьбы перечеркнуты колдовством куда сильнее.

И мы покинули мельницу, не дожидаясь братьев-разбойников.

Погода в то утро установилась настолько ясной, словно недавняя затяжная непогода нам попросту привиделась. Предопределение и впрямь освобождало нас от заточения в Асмалло, посчитав, что взяло от нас все, что ему требовалось, наградив взамен тем, о чем мы не просили. В гостиницу, где оставались наши лошади, мы не возвращались — Хорвек купил первых попавшихся кляч на постоялом дворе в предместье, отдав за них тройную цену безо всяких колебаний.

Впоследствии вести о том, чем закончилась история с наследством Орвильнов, дошли до моих ушей — их передавали из уст в уста шепотом, оглядываясь и осеняя себя защитными знаками. Весь Юг вскоре узнал, что поутру братья вернулись к мельнице, прихватив с собой нескольких помощников из числа людей небрезгливых. Однако вместо распотрошенных человеческих тел на мельнице их ожидал совсем другой покойник — таких давно не видали в этих краях. «Демон! Черный, как смоль!» — рассказчики все, как один кривились и плевались, дойдя до этой части истории.

Создание из темного, злого мира возлежало среди россыпи золота, и две монеты закрывали его мертвые глаза. Младший из братьев закричал, что нужно уходить, пока не поздно. Затем благоразумно принялся убеждать старших в том, что мельницу полагается сжечь вместе со всем тем, что в ней нашлось поутру, а о наследстве позабыть раз и навсегда.

Но его не послушали — вид золота окончательно лишил ума Хобба и Тартина. Они оставили монеты при себе, разделив колдовское наследство на двоих, и лишь затем подожгли проклятую мельницу.

Три дня и три ночи богатство тешило жадные души братьев. Но на рассвете четвертого дня их нашли мертвыми, лежащими среди золота, точь-в-точь, как это было с мельничным демоном. То ли они убили друг друга, обезумев; то ли свершилась месть иного мира, посчитавшего, что подобная жадность должна быть наказана — говорили и так, и эдак. Младший брат исчез бесследно, и все полагали, что он сгинул точно так же, как и остальные Орвильны. Ведь от того зла, с которым братья надумали спорить, втянув в это черное дело еще и колдуна, нигде не спрятаться.

А что же колдун?.. — спрашивали многие. Откуда пришел, куда подевался?.. Им отвечали, что прибыл странный чародей из иных земель, быть может — очнулся от столетнего сна в дремучем лесу, или же старые колдовские кости ожили от удара молнии во время страшной грозы на далеком Сольгеровом поле — о ней здесь тоже слыхали. Сходились все в том, что направлялся чародей к морю, и вспоминали пророчество: столице Юга с самого ее основания предрекали стать вотчиной магов. Но еще ни один из тех чернокнижников, что пожелали воцариться в этих краях, не выдержал тяжести скипетра и короны. А кое-кому и вовсе пришлось сразу убираться несолоно хлебавши… За этим следовал ворох историй, из которых знакома мне в ту пору была только одна — про Белую Ведьму Юга, и ее я, по понятным причинам, недолюбливала.

Слухи опережали нас, словно их переносили на своих крыльях стремительные ночные птицы. Не раз мне приходилось выслушивать в гостиницах и тавернах историю о невезучих Орвильнах, старательно скрывая то, что о событиях на старой мельнице я знаю куда больше прочих. Молва теперь приписывала Хорвеку столь поразительную и необычную внешность, что в изящном, хорошо одетом господине того самого колдуна признавали далеко не сразу, как ни старались тщеславные колдовские силы указать на своего носителя.

Ну а если уж кто упоминал мимоходом, что у мага имелась спутница — так ее неизменно на словах наделяли дивной красотой и прочими достоинствами. Оттого моя веснушчатая физиономия простолюдинки заставляла людей сомневаться вдвойне: может ли быть такое, что самый настоящий чародей таскает за собой девицу подобного сорта?..

Слова о магии множились, вера в возвращение колдовства крепла, и еще много лет спустя, когда люди вспоминали тот год, то осень неизменно называли «пора, когда по королевству бродил колдун». Хорвек же, казалось, не придавал никакого значения опасным разговорам, что велись за его спиной, и становился все молчаливее, заменяя по возможности речь щедрой платой.

Глядя на то, как бездумно, на первый взгляд, он тратит деньги, я впервые думала, что туда золоту и дорога. «Скорее бы избавиться от проклятого богатства, — я с неприязнью смотрела на блеск монет которые все не переводились в кошельке. — Но если Хорвек сказал правду, и мы в самом деле несем на себе худшее из проклятий — значит, все, что у нас при себе — проклято, а пуще всего — наши души».

Мысль эта неприятно холодила голову, и, одновременно с тем, жгла мне язык.

— Кто нас проклял? — в один из вечеров выпалила я, отбросив всякие попытки справиться с собой. Мы остановились в лучшей здешней гостинице — других мой спутник не признавал, раз от разу требуя все большей роскоши, а вот меня богатство обстановки порядочно смущало, и я ходила взад-вперед по комнате, не решаясь присесть на стулья с бархатной обивкой.

— Должно быть, судьба, — отвечал Хорвек почти весело, но меня его улыбка обмануть не могла.

— Прекрати! Что значат твои слова? О чем ты говорил ночью с тем мерзким демоном?

— То, о чем говорят между собой мерзкие демоны, людям знать не стоит, — получила я еще более легкомысленный ответ.

— Послушай меня, Хорвек! — я рассердилась, и не на шутку. — Хочешь ты того или нет, но я буду с тобой, куда бы ты не отправился. Но это не значит, что я не стану задавать вопросы, так и знай. Отчего ты так переменился за последнее время?

— Я не смогу остаться прежним, Йель, — ответил он, посмотрев в мою сторону, и мне показалось, что глаза его грустны, как никогда. — Прежний Хорвек был обречен на смерть, и не смог бы помочь тебе.

— Благодарю тебя, — начала было я, отчего-то донельзя тронутая последними словами, но он тут же меня перебил, нахмурившись:

— Не благодари. Моя помощь тебе не понравится. Задавай еще один вопрос, раз уж тебе неймется, и хватит.

Мне пришлось лихорадочно соображать, что же спросить, и как — Хорвек был мастером уверток, и я видела, что настроение его из-за моих расспросов стремительно ухудшалось.

— Что ты узнал тогда ночью от своего сородича? — наконец решилась я. — О чем он говорил с тобой, когда признал королевскую кровь?

— Отчего тебе хочется это услышать? — Хорвек смотрел устало и печально. — Я могу поклясться, что к тебе это не имеет отношения.

— Я знаю цену твоим клятвам! Говори! Тебя желают казнить? Твое дьявольское семейство узнало, что ты сбежал от ведьмы?.. — только произнеся это вслух, я поняла, как боюсь этих мыслей.

— О, я и сам думал так, не ожидая никаких милостей от своего прошлого. Но… не так уж сильно отличаются нелюди от людей… — он говорил медленно, подбирая слова. — Кто-то считает, что я опозорил королевскую кровь, приняв поражение от людей. Кто-то винит весь королевский дом в легкомыслии и излишнем честолюбии, которыми воспользовалась ведьма. А кое-кто, напротив, говорит, что война за человеческий мир — славное дело, под стать прежним временам, когда мы были свободнее в своих пожеланиях. Видишь ли, и среди нас... среди высших существ, случаются разногласия. Есть старики, пытающиеся оградить более молодых от ошибок прошлого. Есть молодые, считающие, что старики слишком опасливы. А легенды о том времени, когда мир людей был частью наших владений, будоражат умы, ведь…

— Ведь в них говорится о человеческой крови, — я договорила за него, устав от отстраненного молчания, которым то и дело прерывалась речь Хорвека.

— Да, ваша кровь манит, — согласился он. — И чем больше старейшины запрещают думать о ней, тем слаще она кажется.

— А ты…

— А я стал камнем преткновения, — невесело и едко рассмеялся он. — Мое поражение сыграло на руку старейшинам: они с радостью согласились с тем, что мне выпало стать исключительно ценным заложником, и на королевскую семью падет несмываемый позор, если я умру от руки человека. Отец… он бы скорее отрекся от сына-полукровки, чем позволил чародейке торжествовать, но его намеренно связали по рукам и ногам напоминаниями о чести. О, должно быть, он ненавидит меня и проклинает тот миг, когда откликнулся на мой призыв. Подчиниться воле человека, стать пешкой в игре чародейки людского племени — страшнейшее оскорбление, которого он ни за что не забудет.

— Он непременно убьет тебя, если узнает, что ты остался жить в человеческом облике, хотя мог умереть, — пробормотала я.

— Именно этого я и заслуживаю, — согласился Хорвек. — Но существует, пожалуй, то, что владыка Темнейшего двора ненавидит больше меня.

— Ох, да не тяни же! — вскричала я. — Неужто среди вашего племени нашелся кто-то, попавшийся еще глупее?

— Ты не щадишь моего самолюбия, Йель, — сказал он с насмешкой, по которой я, честно признаться, соскучилась. — Я говорил о принуждении. И раньше королевскому дому претило главенство голоса старейшин, а сейчас, после того, как совет помешал королю свершить месть… Честь и месть — нет ничего важнее для темных высших существ. И сейчас, когда в правоте старейшин сомневаются громче и громче, сторонников у правителя становится больше. Объединяет их, в первую очередь, мнение, будто война с людьми была истинно правым делом, а меня называют тем, кто не побоялся пойти на нее первым...

Выражение моего излишне подвижного лица выдало то, что я думаю обо всех этих дьявольских обычаях, и Хорвек смолк.

— Но ведь это значит… — я озадаченно потерла нос. — Это значит, что тебя не казнят сразу же, как только признают?.. И ты можешь вернуться в родные края?

-нет, это значит, что мне нельзя туда возвращаться, — отрезал он так зло, что я от испуга попятилась. — Ты ничего не поняла. Оно и к лучшему. Не забивай себе голову, Йель, и иди к своей цели. Или ты забыла, с чего начала путь?

— Забудешь такое, как же, — проворчала я. — Может в вашем дьявольском роду дядюшек у любого захудалого беса полным-полно, и каждый из них — сущее сокровище, но у меня нет более близких родственников, чем дядя Абсалом, и за его доброту я отплатила очень дурным поступком…

— Спасла демона? — хмыкнул Хорвек.

— Не сумела обставить все так, чтобы на меня никто не подумал, — ответила я серьезно, но вышло это до того простодушно, что Хорвек рассмеялся, словно услышал лучшую из шуток.

Хоть я не всегда понимала истинные причины смеха демона, однако от него у меня на сердце становилось легче. Ко сну я отправилась в хорошем настроении, легкомысленно позабыв все то, что рассказал сегодня Хорвек — мне подумалось, что нет никакого смысла в том, чтобы беспокоиться о вещах, недоступных моему уму.

Поутру мы вновь пустились в дорогу, пользуясь тем, что дороги наконец-то просохли после дождей. Лошади шли легко и быстро, оставляя за собой облачко красноватой пыли, а местность становилась все более холмистой.

— Мы на подступах к Южнолесью, старым горам у самого моря,— пояснил всезнающий Хорвек. — Здесь нет глубоких ущелий и бесплодных скал. Только виноградники на южных склонах, и вечнозеленые леса — на северных. Города у моря древнее любых столиц, которые тебе доводилось видеть, и прекраснее этих земель нет ничего.

В самом деле, дух захватывало от пологих склонов, простиравшихся так вольно и бескрайне, что границы их тонули в нежнейшей пелене тумана непривычного голубовато-сиреневого оттенка. Крепкие каменные дома здесь отстояли друг от друга так далеко, что соседи теряли друг друга из виду, а плодородные земли между ними размежевывали старые каменные ограды, по верху которых частенько прогуливались ловкие и быстрые козы. На ярко-зеленых лугах паслись черные, как смоль, коровы, соседствуя со стадами овец, и пение птиц сменялось шумом падающей воды — здесь повсюду били родники, спускавшиеся в долины каскадами водопадов, больших и малых.

— Бывает ли здесь снег? — спросила я, чувствуя, как пышет теплом эта добрая, богатая земля, по которой тихо и мирно ступали наши уставшие лошади.

— Очень редко, — отвечал Хорвек. — Когда… когда я жил в этих краях, то видел снег лишь однажды.

— Вот уж не знаю, завидовать такому или не стоит, — я обводила взглядом горизонт, расчерченный едва различимыми силуэтами дальних гор. — В моих родных краях небеса посылали нам снег так щедро, что, иной раз, и двери-то не отпереть! Детишкам полно забав — на санях спуститься с горы, или построить снежную крепость, а затем забросать окна ворчливого соседа снежками и облить ему порог водой в канун морозов, чтоб он непременно поскользнулся!.. Впрочем, такие развлечения вряд ли положены детям чародеек… Кто бы отпустил тебя играть на улице с ребятней из простонародья. Должно быть, детство у тебя выдалось прескучное и безо всякого смысла, прости за прямоту.

— Я много учился, — заметил Хорвек.

— Ох, мне иногда думается, что несчастнее тебя человека не было! — вскричала я с искренним сожалением. — Да и демон из тебя, если разобраться, получился невезучейший…

— А ты полагаешь, что счастье было возможно для меня? — вдруг спросил Хорвек, глядя на меня серьезно и внимательно.

Я запнулась, внезапно сообразив, что у существа, рожденного от греховной связи колдуньи и демона, судьба никак не могла быть похожей на судьбу обычного человека. Следовательно, и счастье в ней означало нечто иное, нежели человеческое стремление к любви, покою и достатку. Разве могла я рассуждать о нем?

— Не знаю, — честно ответила я, поразмыслив. — Но я бы хотела, чтобы ты был счастлив, хоть немного. О, если бы я могла сделать так, чтобы ты был счастлив!..

Последние слова я произнесла, поддавшись неожиданному порыву, заставившему сердце забиться сильнее, и Хорвек повернулся ко мне, глядя серьезно и внимательно.

— Ты бы хотела сделать меня чуть счастливее, Йель? — спросил он.

Я смутилась, но не стала отступать от своих же слов, тем более, что в тот момент они казались мне простым и честным пожеланием, неспособным обернуться скверной и злом.

— Да, — твердо ответила я, а затем спохватилась. — Вот только помалкивать меня не проси, у меня никак не получится. Я уж столько раз пробовала…

— Но если ты после этого возненавидишь меня?

— Сколько раз говорить? Я не возненавижу тебя! — в его словах я услышала повторение все тех же грустных, мрачных недомолвок, к которым сводились все мои попытки расспросить Хорвека о том, что за предопределенность ему видится повсюду. — И я обещаю сделать то, что принесет тебе хоть немного радости — если ты объяснишь, что для этого нужно, ведь я, признаться, ничего не понимаю в счастье для таких важных господ иного мира…

— Опрометчивое обещание, — промолвил он, отведя взгляд, словно сказанное мной его не столько обрадовало, сколько огорчило. — Но я принимаю его.

Запоздалое сожаление заставило что-то глубоко во мне тоскливо сжаться, но я сказала себе, что Хорвек ни за что не поступит со мной жестоко и несправедливо, и постаралась забыть об этом коротком разговоре, оставившем по себе дурной осадок.

После нескольких незначительных происшествий мы очутились у околиц Ликандрика — большого портового города, широко раскинувшегося вдоль залива, формой напоминавшего изогнутый коровий рог. Как ни вытягивала я шею, как ни поднималась на стременах — моря, о котором я столько слышала, разглядеть мне вначале не удалось: слишком привольно расползлись во все стороны трущобы, с которых началось мое знакомство с южным побережьем. Да и то сказать — разве назвали бы эти каменные беленые домики трущобами в моих родных краях или даже в Таммельне? Здесь не было привычных мне гор сора, а самые крошечные переулки оказались вымощены булыжником.

— Где же море? — непрерывно спрашивала я у Хорвека, теребя его совершенно по-детски.

— Скоро увидишь, — отвечал он, невольно усмехаясь.

И действительно — чем ниже мы спускались, проезжая мимо долгих каменных стен, за которыми шумели листья огромных плодовых деревьев, тем свежее становился ветер. Между крышами, крытыми красной черепицей, мелькала нежно-голубая полоса, а огромные белые облака здесь отчего-то казались такими низкими, что мне думалось, будто вскоре я смогу потрогать одно из них рукой.

— Я думал, что ты сразу же направишься на рынок, чтобы расспросить о своем юном приятеле, — посмеивался надо мной Хорвек. — Бедняге остается уповать на добрую волю старого разбойника, раз уж ты о нем позабыла.

— О, пожалуйста… — я умоляюще смотрела на него, словно бывший демон мог дать некое полномочное разрешение, освобождающее меня ото всякой ответственности за судьбу Харля на час-другой. Хорвек, без труда разгадав подоплеку моих терзаний, со вздохом согласился с тем, что люди мастера Глааса, скорее всего, нас порядочно обогнали и давным-давно распродали свой товар, посему торопиться некуда.

Вот потому и вышло так, что я стояла, оцепенев, на берегу, вдыхая странный воздух и потрясенно таращась на набегающие волны, а демон терпеливо ждал, пока я приду в себя.

— Ты ведь видел это все раньше? — я обвела рукой бескрайний сине-белый простор, от которого у меня перехватило дух. — Ты помнишь, и оттого так безразличен?

— Я появился на свет в городе, похожем на этот, — Хорвек кивнул головой в сторону Ликандрика, оставленного нами чуть в стороне. — И море было частью моей жизни. Пожалуй, я любил его. Но безразличен… ко всему безразличен я не оттого, что помню прошлое, а потому, что знаю будущее.

— Ничего ты не знаешь, — фыркнула я, не желая вновь выслушивать мрачные неясные пророчества о том, что мы когда-то возненавидим друг друга.

Сбросив сапоги, я, словно несмышленый щенок, без устали бежала вдоль пенной кромки, поднимая тучи брызг: может, южанам осенняя морская вода казалась прохладной, но в тех краях, где мне выпало бродяжничать, реки и озера бывали куда холоднее. Все горести и несчастья, свалившиеся на мою голову, забылись, и на некоторое время я словно вернулась в детство: оно ведь выдалось у меня таким коротким, таким блеклым, и не посеяло в моей душе ничего доброго — откуда же было взяться в ней честности и благородству?.. Странствия изменили меня, и я ясно видела сейчас, какой рыжая Фейн прибыла в Таммельн: жадной, пустой и глупой от бедности, наивной, несмотря на все свои бродяжьи ухватки, и, вдобавок ко всему, бесчестной — ведь только человек безо всякой чести решился бы помыслить о том, чтобы посягнуть на брак господина Огасто и госпожи Вейдены.

Никогда раньше я не думала об этом, но теперь понимала, что была лишена столь многого — безыскусной любви родителей, поддержки друзей, беззаботных дней, наполненных уверенностью в том, что и завтра, и послезавтра мир останется прежним. Быть может, все это, узнанное с колыбели, позволяло другим людям не терять веру в добро и справедливость, несмотря ни на что?..

Точно так же не знал толком любви и Хорвек, выросший в тени интриг и магического искусства своей матери. Мое огрубевшее сердце еще могло ожить для новой радости, а вот его, заледеневшее?..

Размышления эти странным образом заставляли меня грустить, но, в то же время, очищали душу и наполняли ее неясной надеждой. Я не смела говорить о них Хорвеку, полагая, что ему они покажутся слишком простодушными, и не отдавала себе отчета в том, что голова моя с недавних пор наполнена одними только мыслями о демоне, как в былые времена — о господине Огасто.

На рынках, где мы расспрашивали торговцев и менял о мастере Глаасе из Янскерка, ничего полезного поначалу нам никто сообщить не смог. Только к вечеру, когда самые удачливые купцы уже разошлись праздновать богатый выторг по близлежащим тавернам, вертлявый тощий мужичонка, по виду — вор-карманник — припомнил:

— Старый разбойник, промышляющий на восточных пустошах? Здесь его знают, как Лавруса-Скупердяя! Торгуется, как бес, и никогда не опускает цену. Товар у него разного качества, раз на раз не приходится, но мошенник изображает из себя добропорядочного дельца, и жертвует на здешний храм при рынке от каждой сделки. Все знают, откуда берутся купцы, приторговывающие то тканями, то зерном, то вином, то рабами. Но разбойники, какими бы жадными они не были, не смогут поставить на свой товар цену, равную той, что выставляют честные торговцы, и оттого вольные рынки Ликандрика никогда не закроют свои ворота перед Лаврусом и его приятелями. Да и рука, признаться, у него тяжелая, а нрав скверный…

— Наверняка, это мастер Глаас! — воскликнула я, невольно почесав спину, занывшую от упоминания тяжелой руки разбойника. — Так что же — видели ли его здесь недавно? Что он продавал? Не было ли с ним мальчишки-раба?

Рыночный хитрец, поглядывая на нас искоса, выразительно поскреб шею и объявил, что в горле у него к вечеру пересохло, да так, что вымолвить каждое слово стоит неимоверных мучений. Пришлось оплатить ему щедрый ужин в ближайшем кабаке, и язык вора, называвшего себя Ниспеном-Уховертом, развязался.

— Вернулись ребятки Лавруса этой осенью с промысла рано, и потрепаны были, как никогда ранее! — рассказывал он, безостановочно подливая себе вино из кувшина. — О том, что случилось с ними на этот раз, рассказывали неохотно, хоть обычно во хмелю любили прихвастнуть, как ловко уходили от королевских солдат. Поговаривали, что в этом году с северо-востока на пустоши пришла какая-то злая сила, разворошившая гнезда нечисти и могилы колдунов. Слыхал, небось, рассказы о том, что по Намирии расхаживает чародей, одаривающий людей проклятым золотом? Голову могу позакладывать, пришел он с пустошей — там много ведьмацких костей гниет в ущельях. Ты, малый, бывал в тех краях? Нет? Ну и славно, нечего туда соваться…

— Мы направляемся в Астолано, — вставила я, заерзав на месте, когда речь зашла о пустошах.

— Астолано! Королевский город! — воскликнул Ниспен, ухмыльнувшись. — Ох и богатый же там народ! Но стража и королевские солдаты слишком уж ловки, людишкам вроде меня там делать нечего. Так вот, что до Лавруса, или как вы там его зовете? Глаас?.. Вернулся он рано, от повозок гарью несло, и гривы у лошадей сплошь обгоревшие. Часть товара подпорчена огнем — его продали сразу, за бесценок. Остальное вроде бы забрали купцы из Ладдино-Лок, а лошадей Лаврус продал местному барышнику, Кроклину. На вид они хоть и уставшие были с дороги, но здоровехоньки. Не прошло и недели, как все издохли от непонятной хвори. Кроклин от злости велел своим мясникам разделать каждую тушу вплоть до самого мелкого хрящика и найти причину хвори. Оказалось, что легкие у каждой клячи почернели, словно закопченные. Дурное дело, колдовское! Надышались бы они той копоти на пожарище — разве дотянули бы до Ликандрика?..

— А сам Лаврус… не хворал ли? — спросила я, искренне обеспокоившись за старого разбойника.

— Покашливал, было дело, — согласился Ниспен. — Однако я своими ушами слыхал, как он говорил, что знает толк в своей хвори и непременно излечится, как вернется в родные края. И то верно сказать, ведь Лаврус этот не раз показывал, что знает толк в чародействе: ни один прохвост не сумел ему глаза отвести на торгу, какими амулетами бы не обвешался!

Я припомнила, как мастер Глаас хвастался, что дед его когда-то служил Белой Ведьме Юга — должно быть, немало колдовских секретов пересказывалось шепотом в этом семействе, и кое-какие из них стали славным подспорьем в нелегком злодейском промысле. Недаром старый разбойник сразу же понял, что собой представляет Хорвек.

— Так значит, мальчика-раба при нем не было… — вздохнула я, силясь представить, где же искать теперь Харля, и отгоняя мысли о том, как велико могло оказаться невезение мальчишки.

— Мальчика-раба — нет, но… — с ухмылкой протянул Ниспен и уставился на нас хмельными жадными глазами.

— Смотри, не подавись, — хмыкнул Хорвек, щелчком отправляя серебряную монетку в сторону воришки. Тот ловко поймал вертящуюся полукрону, и объявил:

— Рабов Лаврус-Скупердяй на торг не привозил, но в этот раз с ним был мальчишка, которого он называл сыном.

Хорвек с усмешкой посмотрел на меня, словно спрашивая: «Ну, что я говорил?», но не успела я обрадоваться, как Ниспен прибавил:

— Мальчишка тоже кашлял, и, сдается мне, хворь его была серьезнее, чем у папаши.

Ох, как же заныло у меня сердце от дурного предчувствия! Я втравила Харля в неприятности, от которых иной бы проклял мой род до седьмого колена: мальчишка расстался с родным домом, с любящей матерью, а затем, вдобавок, угодил в плен к разбойникам, при которых бродяжничал впроголодь столько дней… И каков итог? От колдовства, которое я сотворила, бедняге, похоже, выжгло нутро. Воистину, мастер Глаас обошелся с Харлем милостивее, чем кто бы то ни было, подобрав и усыновив маленького болтуна.

Сколько не силился Ниспен-Уховерт придумать, что бы еще предложить нам, раз уж за сведения Хорвек щедро платил без торга и раздумий — больше в его памяти ничего ценного не всплыло. Куда подался Глаас после того, как распродал свою добычу, воришка не знал, однако отчего-то был уверен, что домой, в Янскерк, разбойник возвращаться не собирался.

— Домой такие люди непременно везут подарки, чтобы в их семьях всю зиму царил мир, — со знанием дела объяснял захмелевший Ниспен. — Какая же жена будет ждать мужа три четверти года, если тот прибудет на зимовку без добрых гостинцев? А Лаврус не истратил ни медяка из того, что выручил. Наверняка приберегал деньги для чего-то другого. А вот для чего — кто знает…

На том мы с ним и распрощались. Хорвек коротко сказал, что в Астолано мы направимся завтра же поутру, не задерживаясь более в Ликандрике. Я, хоть и понимала, что он, как всегда, прав, горестно воскликнула, не сдержавшись:

— Мы так и не разузнали, куда подевался мастер Глаас!.. Ох, конечно же, тебе нет дела до судьбы Харля, но мне-то каково? Еще одно гадкое дело на моей совести, еще одна загубленная жизнь!

Хорвек, перед тем, как ответить, подбросил в воздух потертую серебряную монетку, с которой теперь не расставался: в ней, если верить словам демона с мельницы, можно было увидеть подтверждение истинной высокородности того, кому она принадлежит. Ловко поймав ее и рассмотрев, какой стороной монета легла в ладонь, он уверенно произнес:

— Ты вскоре повстречаешься со своим маленьким приятелем, не бойся. Наши пути обязательно пересекутся.

— Точно ли? — я с подозрением смотрела на монету. — С чего ты это взял? Я не слишком-то верю предсказаниям дребедени, найденной в потрохах ведьмовского петуха. Если и есть в мире монета, которой положено быть лживой, как языку судьи — так это она самая!

— Знаешь ли ты, о чем больше всего сейчас волнуется старый разбойник? — ответил он вопросом на вопрос.

— Да откуда же мне это знать? — воскликнула я, донельзя огорченная тем, что судьба Харля становилась час от часу таинственнее и мрачнее.

Хорвек вздохнул, поняв, что я слишком расстроена для того, чтобы понимать иносказания и намеки.

— Единственное, что его сейчас заботит всерьез, Йель, — мягко произнес он, — так это то, как спасти своего маленького найденыша. Ты и сама знаешь, что род Глааса служил когда-то Белой Ведьме. А верным слугам чародеи помогают иногда даже после своей смерти. Старый разбойник и мальчишка отправились в Астолано — туда, где камни, политые чародейской кровью, помнят о прежних временах и о старых долгах. И монета из потрохов ведьминского петуха думает так же.

Объяснение это не успокоило меня, однако дало надежду, смешанную со страхом: я не могла разглядеть того, что в прошлом, будущем и настоящем видели золотые глаза демона, но столица Юга все чаще представлялась мне средоточием некой жадной силы, состоящей из крови, обид и мести. Все это, словно водоворот, затягивало нас глубже и глубже, меняя сущность Хорвека, с готовностью откликавшегося на призыв смертельно оскорбленной некогда в этих краях магии.

Следующий дни, солнечные и теплые, благоприятствовали нашему путешествию, казавшемуся мне иногда бесконечным. На этот раз нам выпала славная широкая дорога, петляющая меж прекраснейших горных лугов, которые были так зелены и свежи, словно лето никогда не уходило из этих краев. Время от времени, мы спускались в прохладные долины, сплошь поросшие вязами и грабом, где родников было так много, что воздух звенел от их веселого журчания, смешивающегося с пением птиц. А затем дорога вновь устремлялась вверх, к солнцу и теплу, минуя маленькие деревушки и старые храмы.

— Скоро ты увидишь самый прекрасный город подлунного мира, — сказал Хорвек, и я едва ли не впервые услышала в его голосе волнение, невольно передавшееся мне.

До самой смерти я не забуду, как впервые увидела Астолано — город, значивший так много для Хорвека. Да и не только для него.

Мы оставили за спиной один из перевалов, и искали место для привала — дорога здесь походила на тропу, ведущую вниз вдоль живописного обрыва. Впереди, позади, по сторонам — кругом наступали лесистые горы, разделенные цепочками озер, поверхность которых сверкала серебром на солнце и переливалась шелковой темной зеленью в тени.

— Смотри, — сказал вдруг Хорвек, остановив коня. — Там!

Свежий ветер, словно дожидаясь его слов, разметал наши волосы, конские гривы, и я увидела лазейку, через которую он сумел пробраться сюда: между двумя горами, виднеющимися вдали, сияла лазурь, которую я уже знала.

— Море! — воскликнула я радостно. Удивительно, как быстро полюбилась мне незнакомая ранее стихия.

С удивлением узнавала я места, виденные когда-то в сновидении, которое я призвала, выпив мертвую кровь на пустошах. Мы двигались вперед, и горы, казалось, медленно расступались в стороны, являя нам все более полную картину: над морской гладью, на противоположной стороне бухты, блистал в лучах солнца белоснежный город, созданный, казалось, сплошь из мрамора и позолоты.

Чуть позже дорога вновь увела нас вверх, а затем, как обычно, вниз, и дивный вид скрылся за туманной синевой очередного пологого склона. Но вскоре Астолано показался нам во всем своем великолепии — теперь мы смотрели на город с обрыва, а он простирался у наших ног.

Странным, чуть хриплым показался мне голос Хорвека.

— Все такой же, — сказал он, нарушив молчание, и мне показалось, что губы его пересохли от волнения. — Я… я помню…

С болезненной жадностью он всматривался вдаль. Я поняла, что именно он искал, проследив за его взглядом, который вскоре остановился на темном пятне средь праздничной белизны: то были руины, окруженные строгими, почти черными зарослями островерхих кипарисов. Неотрывно Хорвек смотрел на них, и я, повернувшись к нему, чтобы задать свой глупый вопрос, замерла, зачарованная чем-то в глубине его желтых глаз.

Голова закружилась, и мне показалось, что я смотрю в огромное золотое зеркало, где отражается прекрасный город, подернутый золотистой патиной. Белоснежный лик Астолано был нарушен одним лишь темным пятном, теперь сливавшимся в сплошную черноту. Не было более ни руин, ни кипарисов — лишь око тьмы, прореха, сквозь которую на солнце смотрела непроглядная молчаливая ночь. Вот тьма вздрогнула, точно в ней зародилось нечто живое, и границы ее стремительно изменили свои очертания, пожирая на своем пути белые стены, позолоченые купола, красную черепицу крыш, серебристую листву деревьев… Белый город погибал, а чернота искрилась красными искрами догорающих пожарищ.

— О нет, нет… — невольно прошептала я, и очнулась.

Хорвек смотрел на меня, чуть склонив голову набок.

— Читаешь мои мысли, Йель? — с неприятной улыбкой спросил он. — Это умение не принесет тебе счастья, поверь.

И я в первый раз поняла, как велико его желание отомстить городу, где погибла Белая Ведьма. Никогда я еще не видела столько страсти в нем, столько жизни!.. Это было то, чего я до сих пор не знала в Хорвеке, но, вне всякого сомнения, таким был Рекхе, идущий на войну с людьми. До сих пор я не слишком старательно раздумывала над причинами, побудившими демона—полукровку вернуться в мир людей и сеять здесь разрушение, с присущей мне простотой списывая все на козни рыжей ведьмы. Но теперь я знала: вовсе не одна любовь к лживой чародейке вела его убивать. «Он попросту хотел получить то, что погубило его мать! — думала я, глядя на Хорвека с непривычным страхом. — Торжествовать на том самом месте, где была повержена она. Выжечь дотла город, отправивший ее на казнь. Стать королем там, где когда-то мать желала сделать его наследником своей власти, и выполнить тем самым ее волю…»

— Да, — согласился Хорвек, уняв огонь в своих глазах, но все еще кривя губы в злой улыбке. — Когда-то я так ненавидел этот город, что вычеркнул из своей памяти все, что было с ним связано, и даже мысленно не произносил его названия долгие, долгие годы. А когда это проклятое имя — Астолано! — прошептали мне на ухо и спросили, хотел бы я получить трон, который так и не достался моей матери… О, я захотел! И желал этого так, что едва не сжег себе сердце и разум.

— И сейчас хочешь? — со страхом спросила я.

— Этого хочет что-то, оставшееся только в моей памяти, — сказал он, с усилием сгоняя с лица выражение, испугавшее меня. — Неважно, чего я хотел тогда. Прежним я все равно не стану.

Я не поверила ему, однако смолчала. Теперь я смутно догадывалась, о каком предопределении постоянно толкует бывший демон: он вернулся в город, которому хотел отомстить, но судьба, словно потешаясь, позволила ему исполнить это желание только после того, как низвела до полного ничтожества. Вместо того, чтобы прийти в эти земли с войной, ведя за собой неисчислимые темные силы, он стоял сейчас перед Астолано отверженным, слабым, переродившимся в человека, а за его спиной пряталась бесполезная рыжая девчонка. «Ну-ка, отомсти теперь! — посмеивалась какая-то высшая сила над тем, кто в подземелье от ярости желал перегрызть себе жилы. — Этот город стал еще прекраснее, чем был, и память о твоей матери здесь все так же презирают, превратив в балаганную сказку!..»

Появление Хорвека в столице ознаменовалось многими диковинными событиями, сплетни о которых впоследствии дошли до моих ушей. У руин дома, принадлежавшего некогда Белой Ведьме, сам по себе раскололся надвое большой камень, на котором, если верить старым сказкам, колдунье перед сожжением отрубили обе руки — чтобы она не смогла более никогда творить заклятия. Рыбаки в тавернах клялись, что слышали доносящийся из-под воды колокольный перезвон — а многие в здешних краях помнили, что Ведьма Юга явилась с моря, и называла себя наследницей королей, некогда правивших в землях, затонувших по воле разгневанных богов. О мелких происшествиях нечего и говорить — повсюду чернело серебро, рождались на свет двухголовые котята, покойники не лежали спокойно в гробах, ночами скребясь из-под земли, и над морем несколько ночей кряду молочным сиянием озаряла небосвод удивительная хвостатая звезда, медленно движущаяся с востока на запад.

Но так как в столицу мы въехали тихо и мирно, смешавшись со множеством других путешественников и купцов, никто поначалу не связал зловещие знамения с вежливым, хорошо одетым иностранцем, никогда не снимавшим перчаток из прекрасно выделанной кожи.

Хорвек же, не теряя времени даром, уже на следующий день отыскал для нас прекрасный дом в старой части города, оплатив его настолько щедро, что весть о странном госте, пожаловавшем в столицу, за пару-тройку дней разошлась по всему Астолано.

Столица Юга манила искателей приключений со всех сторон света — они прибывали по морю, спускались с гор, возникали словно из ниоткуда, соря деньгами и пытаясь поймать удачу за позолоченный хвост, оттого удивить Астолано было непросто. Но магия, окружавшая Хорвека, не стерпела бы безвестия. И он, как мне показалось, в очередной раз решил потакать ее капризам.

После долгих странствий дом должен был показаться мне верхом роскоши: двухэтажное изящное строение, к которому примыкал небольшой сад с прудом, где плескались милейшие золотые рыбки. По садовой дорожке, вымощенной камнем, прогуливался огромный павлин, издававший истошные крики — за него хозяин дома взял отдельную плату, объявив, что без павлина никто в Астолано не сочтет жилье приличным.

— Зачем нам все это, Хорвек? — шептала я, с опаской косясь на птицу. — Разве не опасна для нас такая похвальба богатством?

— Неужели ты хотела, чтобы мы прибыли в столицу, как бродяги, или, того хуже, разбойники? — рассеянно отвечал Хорвек, с видимым удовольствием оглядывавший наше новое жилье. — Внимание, которое оказывают подобным гостям, может оказаться куда опаснее, чем светские сплетни и слухи.

Я прикусила язык, сообразив, что в этих краях за голову Ирну-северянина обещана щедрая награда, и, стало быть, держаться Хорвеку, в самом деле, полагалось так, чтобы никто не посмел предположить, будто имеет дело со злодеем-душегубом, резавшим глотки ради наживы.

Вскоре мне довелось совершить еще одно небольшое открытие: кошелек Хорвека обладал воистину волшебным свойством, составлявшим предел мечтаний почти каждого человека — монеты в нем не заканчивались, словно он в одночасье стал бездонным. Поразмыслив, я решила, что демон с мельницы, угадав в Хорвеке королевскую кровь своего племени, вполне мог перед смертью услужливо отписать все свои богатства Его темнейшему высочеству — и с той поры монетам в кошельке моего спутника было суждено не переводиться. Хоть я и слыхала своими собственными ушами, как мельничный бес жаловался, будто существенно поистратился на жадного Орвильна-ростовщика, не приходилось сомневаться: золота черное создание ночи накопило немало.

Хозяин милого дома с павлином порекомендовал нам нескольких слуг, за любезность и исполнительность которых он ручался своей головой. Конечно же, они оказались отменными сплетниками и бездельниками, но, как я успела понять, в этих теплых краях молчаливость и поспешность были не в чести.

Никогда я еще не распоряжалась прислугой, и оттого чувствовала себя едва ли не беспомощнее, чем во времена рабства при разбойниках. Но Хорвек только посмеивался над моими затруднениями, и продолжал сорить деньгами, словно главная цель его жизни сводилась к тому, чтобы скупить все наряды в модных лавках столицы.

У меня и в самые добрые годы моей жизни не имелось двух платьев к празднику, и я с растерянностью смотрела на шкафы, дверцы которых с трудом закрывались из-за богатств, которыми они были набиты.

— Зачем нам столько одежды? — в отчаянии вопросила я Хорвека. — Нам вовек ее не сносить! Разве мы собираемся оставаться в этом городе до самой смерти?

— До самой смерти — возможно, — отвечал он. — Но это не такой уж долгий срок, чтобы Астолано успел тебе всерьез прискучить.

— Провалиться бы этим тряпкам в преисподнюю, — пробормотала я, ничуть не удовлетворившись этим ответом, который для простой шутки слишком походил на правду.

Слуги, нанятые Хорвеком, сшибались лбами из-за того, что не успевали подслушать и подсмотреть все странности, происходившие в доме у богатого иностранца. Я, вконец осоловев от здешнего тепла и непривычного покоя, день-деньской лежала на диване в гостиной, без особого аппетита таская из вазочки засахаренные фрукты, и, позабыв о рассеянных наставлениях Хорвека, совершенно неприличным образом покачивала ногой, свесившейся куда-то книзу. Мой приятель был слишком занят какими-то учеными вычислениями, и, лишь изредка поднимая голову от бумаг, едва заметно усмехался, завидев мое скучное сонное лицо — его очевидно веселило то, как чужеродно я смотрюсь в элегантной гостиной.

Наша благовоспитанная прислуга не разделяла его мнения и не находила ничего забавного в моем поведении, с откровенным ужасом глядя на то, как я развязно облокачиваюсь на стол или же болтаю ногами, ничуть не заботясь о том, как выглядит при этом смятый и задравшийся подол платья. К Хорвеку слуги относились чуть благосклоннее, отдавая должное его безукоризненным манерам, однако истинного почтения с их стороны пока что и ему заслужить не удалось.

Я без труда читала на лицах челяди немудреные мысли, ведь они мне были понятны куда лучше, чем измышления чрезмерно сведущего демона.

«Богач, да еще какой! — таращил глаза мальчишка, которому полагалось разносить письма, однако, за неимением полагающейся ему работы, таскавший корзины с зеленью с рынка для кухарки, да швырявшийся от безделья всяким сором в голубей. — Откуда же взялись такие деньжищи у господина, который прибыл в столицу без кареты, без сундука, с одним лишь только кошельком, который всегда полон? Вот бы раздобыть себе такой, да чтоб за то еще и не вздернули на виселице!..»

«Не снимает перчаток! — незаметно, как ему казалось, кивал на руки Хорвека старый слуга, перешептывавшийся с тетушкой, приставленной ко мне в горничные. — Странное дело! Запирается в своей комнате с наступлением темноты, никого к себе не подпуская. Помяните мое слово, здесь что-то неладное, и, сударыня моя, добро бы я намекал на фальшивомонетничество!»

«А девица, которая при нем, отродясь приличных платьев не носила, — морщился нос горничной, которую я сразу же прозорливо невзлюбила. — Помогать ей одеваться — сущее мучение! Ноги-то, ноги! Такие ни в одни туфли не влезут, видать, полжизни босая хаживала! Не из козы ли бесовской ее превратили в человека?»

Слово «колдовство» при этом если и не произносилось вслух, но витало в воздухе непрестанно, так что, казалось, вскоре сами стены дома начнут шипеть: «Бесовщина!..».

Я со вздохом изогнулась и посмотрела в который раз на треклятые атласные туфельки, немилосердно сдавившие мои пальцы: порой мне казалось, что нужно отрубить кусок пятки, чтобы втиснуть ногу в эти милейшие орудия пытки, изукрашенные сверкающим бисером. Но, увы, нынче с горем пополам приходилось изображать из себя благородную девицу, и с каждым днем я все чаще думала с досадой, что эдакая жизнь совсем не по мне. Кто же знал, что за муки приходилось претерпевать изящным дамам, от вида которых когда-то у меня захватывало дух? Платья, со стороны казавшиеся кружевными невесомыми облачками, безжалостно сдавливали бока, словно тиски; от шелковых вышитых чулок чесались ноги, и каждое утро горничная так яростно укладывала мои короткие волосы, пытаясь сотворить из них прическу, достойную дамы, что голова, истыканная шпильками, зудела до самого вечера.

Перешептывания слуг лишь казались тихими — отзвуки их давно уж услыхали на рынках, затем вести разошлись по тавернам и харчевням, упрямо пробираясь от самых дешевых заведений к тем, что открыто посещают люди благородные. И вскоре вся столица знала, что в город из дальних краев прибыл загадочный молодой человек, который богат до такой степени, что оказаться при этом скучным и малоинтересным никак не может.

Всего через несколько дней после того, как мы обосновались в доме с павлином, Хорвеку с поклоном подали письмо с приглашением на ужин в какой-то богатый дом.

При всем моем уважении к мудрости моего спутника, происходящее вызывало у меня беспокойство, усугубленное непониманием, и я заподозрила, что воздух родины действует на разум бывшего демона губительно.

— Ты отправишь нас на виселицу, — сказала я Хорвеку, глядя на нарядный конверт с искренним отвращением. — Сам рассказывал, что в этом городе сохранили недобрую память о колдовстве. И тут же напускаешь вокруг себя таинственности, так что любой дурак заподозрит неладное.

— Знаешь, как оно бывает, Йель? — Хорвек, напротив, рассматривал послание с удовлетворенным видом. — Люди видят зло, ненавидят его, побеждают, и наказывают своим детям помнить об этом. Дети послушно боятся страшной памяти, доставшейся им по наследству. А вот внуки… Во внуках порой пробуждается любопытство, ведь им кажется, что столь давние дела — почти что сказка. Что уж говорить о правнуках… И если в простом народе страх держится дольше, то жители столицы, только и думающие о том, как бы поразвлечься, не так уж боятся нынче колдовства…

— И ты хочешь показать им колдовство? — в ужасе воскликнула я.

— Нет, что ты, — он сделал жест, призывающий меня успокоиться. — Люди часто переоценивают свои возможности. Знакомство с настоящей магией — непосильная ноша для большинства из них, как бы они не льстили самим себе. Тебе ли не знать этого, Йель? Я просто пообещаю им, что покажу колдовство… или им покажется, что я это пообещал — этого будет достаточно, поверь.

— Но зачем? Что ты задумал? Чего мы ждем здесь, разрядившись в пух и прах?! Разве ты позабыл, что у нас мало времени… что мой дядюшка… Ах, тебе совсем нет теперь дела до того, что важно для меня! На уме только то, как пустить пыль в глаза этому дурацкому городу!.. — досада, накопившаяся за несколько дней бездействия, наконец-то нашла выход: слова Хорвека показались мне очередной бессмысленной тарабарщиной, которой он отделывался от моих расспросов.

Он мог бы рассердиться на мои слова, ведь упрекать бывшего демона в том, что он не обеспокоен судьбой дяди Абсалома, было абсолютно несправедливо. Хорвеку полагалось ненавидеть всех людей — кого больше, кого меньше, — и то, как он возился со мной все эти дни, оберегая от опасности, любому показалось бы весьма странной причудой. Но вместо того, чтобы сказать мне об этом, он пожал плечами и ответил:

— В этом городе сотни художников, старых и молодых, известных и забытых. Не думаешь ли ты, что расспросы быстро приведут нас к тому, которого ты ищешь?

— И что же ты сделаешь? — я смотрела на него искоса, показывая, что не доверяю его рассуждениям, как бы правдоподобно они не звучали.

— Я сделаю так, что этот город будет исполнять мои желания, прежде чем я успею сказать о них, — усмехнулся он.

Слова эти я восприняла с недоверием, посчитав слишком тщеславными даже для демона, однако вскоре оказалось, что Хорвек говорил чистую правду: вскоре Астолано сошел с ума от любви к таинственному иностранцу.

Однако, обо всем по порядку.

На пятый или шестой день пребывания в столице мне, наконец, удалось стряхнуть сонное оцепенение, охватившее меня после утомительного и опасного путешествия. Я стала с любопытством посматривать в окна, за которыми виднелась утопающая в зелени улица.

Порядки в столице Юга отличались от тех, что я привыкла видеть в родных краях: женщин здесь оберегали от чужого внимания так ревниво, что ни разу я не увидала даму, гулявшую без сопровождения. Осеннее солнце здесь оказалось едва ли не жарче того летнего, к которому я привыкла, и красавиц защищали от его лучей огромными кружевными зонтами — их несли, сменяя друг друга, несколько слуг или рабов, которых в Астолано водилось превеликое множество.

Моя горничная, пожилая сплетница Бриулья, неохотно призналась мне, что свободной прислуге в столице приходится несладко — зажиточные семейства владели столькими рабами, что не считали нужным тратиться на наем сторонней челяди. Сама она была из вольноотпущенников, и до сих пор досадовала на наследников своего покойного господина, давших вольную всем рабам поместья. Многие из них теперь вынуждены были искать самую дрянную работу: например, нанимались к подозрительным инородцам и присматривали за невоспитанными рыжими девчонками.

Вскоре я научилась отличать свободных людей от тех, что находились в чьей-то собственности: рабы часто носили широкие медные браслеты на руках и ногах, да и в выражении их лиц мне виделась какая-то особенная покорность. От мысли, что разбойник Глаас мог продать меня в один из богатых домов столицы, я приходила в ярость, и часто думала, что теперь не гожусь в служанки. За последнее время мой нрав сильно изменился: казалось, в нем отразилась горделивость Хорвека, и этого бледного отражения хватало для того, чтобы я смотрела на всех прямо и дерзко.

Первый визит нам выпало нанести семейству Аркюло, проживавшему в доме, всеми окнами глядящему на море: то были богатые люди, однако с несколько скандальной репутацией. Именно эти темные пятна на добром имени позволили им отправить приглашение Хорвеку быстрее прочих.

Из обмолвок, которые мне удалось подслушать, шныряя за слугами, я узнала, что старая госпожа Аркюло, разменявшая девятый десяток, известна в столице тем, что интересуется гаданием и оккультными науками — так здесь называли попытки говорить с духами и мертвыми.

«Ох и глупая старуха! — сердито подумала я, вконец растревожившись. — Что может быть опаснее разговоров с духами? Мало кто из высших существ относится к людям без презрения, а большая их часть жадна до человеческой крови… Поднять покойника из могилы — затея еще бездумнее. А ну как окажется, что в него вселился бес, да еще не такой совестливый, как Хорвек?!..»

Как же отличались нынешние мои рассуждения от тех, что были присущи мне еще совсем недавно!.. Я еще не научилась подмечать изменения, произошедшие в моем уме, и испытывала, по большей части, досаду и страх. Мне казалось тогда, что я узнала о колдовстве слишком много, хотя на самом деле не понимала и сотой доли того, что следовало бы понимать человеку, ввязавшемуся в игры чародеев и демонов. А то, что Хорвек затеял странную игру с рыжей ведьмой — сомневаться не приходилось.

Я ожидала, что бывший демон накануне нашего визита к господам Аркюло прочтет мне проповедь о том, как положено вести себя в приличном обществе. Однако, к моему удивлению, он попросил меня лишь помалкивать в меру сил своих.

— Но ведь я не умею говорить с такими людьми, да и за стол меня господа отродясь не пускали! — промолвила я, потерев нос в немалой растерянности.

— Не волнуйся, — рассмеялся Хорвек. — Если нам будет сопутствовать удача, вскоре весь город будет подражать твоим манерам, сочтя их очаровательными и непосредственными. Я буду звать тебя своей воспитанницей, и чем больше будут сплетничать об этом — тем лучше.

И мы, наняв роскошные носилки, прибыли в дом Аркюло, опоздав самую малость — ровно настолько, чтобы все подумали, будто Хорвек — еще более важная персона, чем им показалось вначале.

В доме у Аркюло по вечерам собиралось сразу несколько пожилых семейств, увлеченных теми же тайными изысканиями — это легко угадывалось по их черным одеяниям, пристрастию к старым камням, на которых были вырезаны всяческие символы, и — не удержалась я от язвительной мысли — по чрезвычайно глупому выражению напыщенных лиц. Все они с нетерпением ожидали знакомства с Хорвеком, и, разумеется, он оправдал их ожидания, поразив всех прекрасными манерами и исключительно элегантному наряду. Мне отвели место поодаль, посчитав персоной не столь важной, и я, не особенно скрываясь, то и дело зевала, поглядывая в окно.

Беседа, поначалу чуть скованная и неловкая, шла исключительно об сверхъестественных явлениях, и бывший демон ухитрялся одной своей полуулыбкой приводить в восторг этих господ, жаждавших прикоснуться к мрачным чудесам. Тем, кто желает обмануться, помочь не составляет труда — это я уяснила еще в те времена, когда дядюшка учил меня разливать одно и то же снадобье по флаконам с разными этикетками. Здесь же Хорвеку пособляла еще и сама магия, желающая наконец-то явиться здесь в полную силу — я видела, как она туманит взгляды астоланцам, как придает блеск и вес каждому слову Хорвека.

— Из каких краев вы прибыли к нам? — все еще робко вопрошали собравшиеся у демона.

— Я так давно в пути, господа, что уж и позабыл, с чего он начался, — отвечал Хорвек, и пожилые дамы довольно шептались, прикрывшись веерами, а мужчины откашливались, словно показывая, что им достало ума верно истолковать этот уклончивый ответ.

— Бывали ли в Астолано раньше?

— Бывал, но вряд ли кто-то… из ныне живущих... сможет меня припомнить и порекомендовать, — этот ответ заставил меня поперхнуться и закашляться, но прочих он привел в неописуемый восторг.

В том же духе этот невыносимо скучный для меня разговор продолжался до самого позднего вечера. Над морем поднялась луна, посеребрив дальние скалы, напоминавшие руины старого замка, поднимавшегося из воды — их было видно из окон гостиной, которая, напротив, погружалась во мрак: прислуге отчего-то наказали не менять свечи.

— Скажите-ка, господин Хорвек, не кривя душой, — вдруг обратилась к демону сама госпожа Аркюло, худая смуглая старуха с безумным, пронзительным взглядом. — Сколько Морских Башен вы видали в ту пору, когда прежде бывали в Астолано?

Я поняла, что Морскими Башнями здесь называют те самые скалы — сейчас их было три.

— Четыре, — помедлив, ответил Хорвек, чье лицо в полумраке сейчас казалось особенно зловещим.

— О! — воскликнул кто-то, не сдержавшись, а прочие забормотали что-то восхищенное.

Старухе понравился этот ответ — ее глаза сверкнули, дыхание стало сиплым, но далее она спросила о чем-то другом, и беседа вновь пошла своим чередом.

Обо всем этом я рассказываю столь подробно лишь потому, что ближайшие несколько дней были наполнены подобными разговорами, отличавшимися между собой только тем, кто именно внимал ответам Хорвека: юные ли искатели острых ощущений, или же зрелые поклонники гаданий на птичьих внутренностях. Вскоре мне начало казаться, будто весь Астолано сошел с ума, тайно изучая то, от чего когда-то столица Юга отреклась, поклявшись на крови и пепле, что больше никогда нога колдуна не ступит на эту землю. Демон был прав, когда говорил, что страхи столетней давности, которыми были пропитаны камни города, превратятся для многих в подлинную страсть.

Тем вечером, после того, как Хорвек попрощался с хозяевами дома, состоялся еще один короткий и тихий разговор. Госпожа Аркюло, проявив удивительную для старухи прыть, нагнала нас у самого порога, одновременно с тем показывая слугам, чтобы те оставили нас.

— Сударь, ведь вы не лгали, когда сказали, что помните те времена, когда четвертая скала еще не ушла под воду, — промолвила она, задыхаясь то ли от быстрой ходьбы, то ли от волнения.

Хорвек молчал, словно приглашая ее продолжить.

— А ведь это случилось, когда я была девчонкой! — сказала она, буравя его взглядом. — Сколько же вам лет, юноша? И что за секрет помог вам продлить жизнь?!

— Боюсь, мой способ не из тех, которые стоит рекомендовать кому-либо еще, — хмыкнул Хорвек.

— Откройте мне его, умоляю! — госпожа Аркюло вцепилась в его руку тонкими искривленными пальцами. — Я ищу ответ на этот вопрос уже много лет, и почти разуверилась в том, что это возможно… Но вы… Я вижу, что вы не лжете. Как только я увидела вас, то поняла, что слухи не лгут, чудо свершилось! Продайте мне вашу тайну. Я заплачу любые деньги!

— Зачем вам вечная жизнь, сударыня? — Хорвек спокойно высвободился из цепких птичьих лап старухи, но не спешил уходить. — Ваши близкие умрут на ваших глазах, вы останетесь в одиночестве — вам ли не знать, почтенная госпожа, что за чувство поселяется в душе, когда все сверстники, все друзья и знакомые один за другим обращаются в прах…

— О, какое мне дело до этого! — вскричала госпожа Аркюло, вскинув руки вверх в яростном порыве. — Мое сердце давно уже высохло и истлело, в нем нет любви ни к кому из моих детей и внуков, да и не было никогда. Сударь, я не буду кривить душой перед вами, ибо знаю — вы существо той же греховной породы, что и я. Вы не удивитесь, если я скажу, что после смерти меня непременно ожидают вечные муки ада… Да, я погубила немало людей — кого из корысти, кого — потехи ради, и не раскаиваюсь в этом. К чему лицемерить — вы должны понять меня, ведь вашего могущества не достигают обычные люди с их глупым милосердием. Еще в юности я поняла, что отличаюсь от этих малодушных созданий: первый раз я подсыпала яд в пищу одному из рабов из чистого любопытства — и воспоминание это до сих пор вызывает у меня улыбку, — старуха хихикнула. — Собственную дочь я не пощадила, когда решила, что она злоумышляет против меня. И ее детей, мал мала меньше, я одного за другим свела в могилу, чтобы не вздумали мстить, узнав правду… Но в ту пору мне казалось, что смерть далека, и я успею насладиться жизнью, чтобы ни о чем не сожалеть. Но нет, нет сударь, я не желаю попасть в ад! И готова платить золотом за каждый год отсрочки!

Хорвек слушал ее слова с улыбкой, точно и впрямь встретил родственную душу, а я невольно попятилась от страшной старухи, чьи пальцы сживались и разжимались, словно она и сейчас искала, в чье бы горло вцепиться. Спокойный вид Хорвека несколько отрезвил госпожу Аркюло, и она запнулась.

— А скажите-ка, сударь… — теперь она смотрела на него с надеждой. — Ведь вы должны знать наверняка… Существует ли ад на самом деле?

— Глядя на вас, сударыня, — любезно ответил Хорвек, — я полагаю, что он обязан существовать.

Слова эти прозвучали, как мне показалось, весьма оскорбительно, но старухе они внезапно пришлись по нраву и она расхохоталась, каркая, словно кладбищенская ворона.

— Запомните, господин Хорвек, — сказала она, отсмеявшись. — За каждый год жизни я буду платить так щедро, что вы никогда и ни в чем не будете нуждаться. Разве не за этим вы когда-то отправились в странствия? В Астолано вы найдете то, что искали, клянусь.

Слова эти оказались пророческими: еще не раз мне довелось услышать подобные просьбы, обращенные к демону. Сплетни и магия смешались в одно ядовитое снадобье, пары которого проникли во все дома столицы. Вскоре имя Хорвека в Астолано знал каждый — лишь по старой опасливой привычке не прибавляя к нему запретное слово — «чародей».

А что же говорили обо мне — неизменной тихой спутнице того, кто отвечал загадочной улыбкой на просьбы о вечной жизни, быстрой смерти и великом богатстве? Однажды мне удалось подслушать разговор между Бриульей и кухаркой — последняя собиралась взять расчет, испугавшись темной славы, которую заимел теперь дом с павлином.

— Не по душе мне этот чернокнижник, — говорила она, вздыхая. — Хоть и платит щедро, и с нами любезен, но служить ему — великий грех. Пусть богатые господа забавляются со злыми силами, у них достанет денег, чтобы откупиться от божьего гнева богатыми пожертвованиями…

— И не говори, Арора, — поддакивала ей моя горничная. — Я-то молодому господину стараюсь на глаза не попадаться, но девица эта… дурное дело, ох дурное!

— А что о ней говорят? — всполошилась кухарка.

— Ох, не знаю, верить ли тому, но поговаривают, что господин Хорвек сотворил ее при помощи колдовства из всяческого непотребства. Оттого у нее, да простят меня боги, ни ума, ни души. Ничегошеньки не знает, точно вчера на свет родилась!

Итак, в глазах города я была магическим созданием, противоестественно сотворенным при помощи заклинаний изо всякой мерзости — иначе говоря, я оказалась чудом, а чудеса манят.

Куда бы ни приглашали Хорвека — а с легкой руки госпожи Аркюло, почтившей своим доверием иностранца, он быстро стал желанным гостем во множестве богатых домов, — непременно ему напоминали, чтобы он захватил с собой свою воспитанницу. Меня рассматривали, не решаясь коснуться, и в глазах я видела испуганный восторг, а шепоте угадывала все ту же сплетню: «Ее сотворили колдовством!». Никогда еще я не чувствовала себя столь ничтожной. Казалось, что я сама вскоре поверю в то, что слеплена ради магической потехи из какого-то сора — так мало я смыслила в происходящем. Но чем скованнее я себя чувствовала — тем жаднее становился интерес ко мне. Я пыталась спрятаться от назойливых взглядов — Астолано шептал, что моя пугливость происходит из-за чуждости миру людей. Я становилась все бледнее — город в восхищении твердил, что чары выдыхаются и вскоре я превращусь в горстку пепла и облачко тумана. Но именно этого и добивался Хорвек — на любой вопрос обо мне он отвечал так уклончиво, что даже самый простодушный человек заподозрил бы неладное.

Я не знала, как и когда демон обронил, что ищет художника для того, чтобы тот нарисовал меня, но астоланцы увидели в этом подтверждение своих предположений: я была недолговечным колдовским творением, и мой создатель торопился запечатлеть результат своей превосходной работы, пока она снова не обратилась в прах.

В столице имелось несколько прекрасных мастерских, где трудились десятки художников, не имевших недостатка в заказах. Когда весть о том, что Господин—в—перчатках — а именно так называли Хорвека в городе, — ищет того, кто изобразит его рыжую спутницу, разнеслась по городу, у наших дверей один за другим стали появляться люди, в пальцы которых намертво въелась краска. Все они слышали о щедрости и богатстве иностранца, и были столь же любопытны, как и остальные жители столицы. Каждый из них не скупился на похвалы своему таланту и клятвенно обещал, что сумеет изобразить каждый мой волос в совершенной точности.

— Только я знаю, как смешать краску, чтобы передать рыжину волос вашей воспитанницы, — говорил один.

— Спросите любого в этом городе, и он скажет, что только на моих портретах можно увидеть сияние кожи и живой блеск глаз! — настаивал второй.

— Я никогда не приукрашиваю своих клиентов и работаю очень быстро, — рекомендовал себя третий. — Не сочтите, что я сую нос не в свое дело, но ведь у вас времени в обрез, не так ли?..

Времени у нас и в самом деле было маловато, но Хорвек, словно позабыв об этом, терпеливо выслушивал каждого художника, а затем показывал кусок холста, где была изображена тонкая женская рука.

— Я найму только того, кто нарисовал это, — говорил он.

— Но сударь, зачем вам этот неизвестный мастер? — в отчаянии вопрошали у него отвергнутые живописцы. — Разве можно судить по этому клочку, насколько хорош он в деле?

— Мне нужен именно этот человек, — отвечал Хорвек, глядя так значительно, что опечаленные художники наперебой уверяли друг друга, будто здесь непременно замешаны колдовство, воля звезд, предопределение и прочие чародейские хитрости.

Но никто из них не признался в том, что узнает руку мастера, и мне начинало казаться, что демон тут перехитрил самого себя. Дни уходили за днями, истрачиваясь до остатка на глупые визиты к глупым людям, которым все еще не наскучило разгадывать загадки, сочиняемые Хорвеком. Я же, оставшись наедине со своими страхами, думала только о том, живы ли дядюшка Абсалом и Мике, и сколько еще мучительных дней существования отвела им воля рыжей колдуньи. Спокойная жизнь оказалась губительной для меня, ведь теперь у меня хватало сил и времени ужасаться тому, что я натворила.

Неудивительно, что в мои сны вернулся заснеженный старый лес, который, как теперь я знала, был душой рыжей ведьмы, средоточием ее жестокой силы, зародившейся где-то в далеких северных землях. Поначалу мне удавалось очнуться ото сна до того, как на снегу появлялись первые брызги крови — кто-то певуче и тихо нашептывал мне, что это всего лишь видение, плод моего воображения, и я могу сбежать из него, уйти от колючего холода… Так я и делала, каждый раз просыпаясь с чувством, что избежала самого худшего — точно выныривая из ледяной воды. Но на третий или четвертый раз я узнала голос, шептавший, чтобы я уходила из зимнего леса: то говорила сама ведьма, хитростью желавшая отвадить меня от своих владений.

— Я не покорюсь твоей воле! — крикнула я, смутно понимая, что не должна слушаться рыжую колдунью, пусть даже мне самой больше всего на свете хотелось, чтобы искрящийся снег перестал слепить глаза.

— Ты! Как ты смеешь?.. — она, более не прячась, выступила, казалось, одновременно из-за каждого дерева, словно весь этот зимний мир превратился в осколки зеркала, каждый из которых отражал ее красно-рыжие волосы и горящие лютой звериной зеленью глаза. — Зачем ты вновь пришла сюда? Я знаю, что ты здесь, хоть и не вижу… Здесь, в моем лесу, в том, что питает мое колдовство, в самой его сердцевине! Я слышу, как ты говоришь со мной, мерзкое отродье, я чую твой запах… Что за сила защищает тебя? Где ты? Покажись!

И десятки призраков, глаза которых горели от ненависти, закружились вокруг меня, осыпая с ног до головы искрошенным льдом, мерзлым снегом — о, как больно кололи меня эти крошечные острия!.. Однако ведьма и в самом деле не видела меня — ледяной вихрь бушевал безо всякой цели, яростно и тщетно. Я была всего лишь чужим голосом в ее голове, в ее душе — пустынном царстве снегов, отмеченных когда-то отпечатком ее окровавленных ног. Обессилев, я упала на колени, пытаясь прикрыть лицо.

Вновь на снегу показались красные капли — но на этот раз то была моя кровь: крошечные льдинки иссекли мои руки острыми кромками. Я в ужасе ждала, что ведьма услышит запах крови и найдет меня, как ищут добычу гончие, взявшие след подранка, но ее крики становились все глуше, словно я медленно проваливалась под снег, в холод и тишину, из которых не было пути обратно.

Крик, с которым я проснулась, разбудил весь дом: первой в мою спальню вбежала горничная Бриулья, затем остальные слуги, последним появился Хорвек, одежда которого указывала на то, что спать он еще не ложился. Комнату ярко осветили лампы и свечи.

— Что это, господин? — испуганно спросил старик-слуга, в растерянности замерший, как и остальные, около моей кровати. — Откуда здесь это?

Я, все еще тяжело дыша и содрогаясь от холода, запоздало рассмотрела то, что так встревожило слуг: пол около моей кровати был покрыт снегом: белые полосы мерцали на свету, поскрипывали под башмаками слуг.

Теплый ветер с моря едва заметно шевелил края полупрозрачных занавесей, скрывавших приоткрытое окно. От его теплого дыхания иней, которым был покрыт нарядный полог моей кровати, исчезал на глазах, да и снег уже таял, растекаясь по полу неопрятными лужицами.

— Это снег? — спрашивала тихонько Бриулья у старичка, который недоверчиво растирал в пальцах кусочек льда. — Всамделишный снег? Я его с самого детства в глаза не видала!

— Колдовство, провалиться мне на этом самом месте, — отвечал тот, в восторге позабыв, что их господин находится тут же. — Никак магия ослабела, душа у девчонки вон просится. Вскорости превратится она в ледышку, каковой и была изначально, а затем растает и поминай как звали…

Хорвек, словно не слыша этой глупейшей беседы у себя под боком, быстро подошел ко мне и осмотрел мои окоченевшие руки. Я, почти ничего не соображая от холода, тряслась и слова не могла вымолвить — мне казалось, что я до сих пор лежу под толщей снега в далеком северном лесу, и кровь моя превратилась в лед — вся, до последней капли.

До самого утра меня согревали горячим питьем, грелками и теплыми одеялами, и только с рассветом я смогла задремать. Хорвек сидел рядом — мою постель перенесли в его покои. Я пыталась расспросить его о произошедшем, время от времени пробуждаясь от тяжелого, горячечного сна, но он заставлял меня отпить немного жгучего настоя, и я снова засыпала, больше всего страшась того, что вновь попаду в северный лес, скованный вечной стужей.

Солнце уже начинало клониться к закату, когда я почувствовала себя лучше. Хорвек в тот день отменил все встречи и не отходил от меня ни на шаг. Все сплетники Астолано, захлебываясь от восторга, пересказывали друг другу новость: век колдовского существа оказался недолог, и жизнь начала уходить из тела, сотворенного то ли из глины, то ли изо льда.

Я же могла говорить только об одном, и повторяла, вцепившись в руку демона:

— Это был тот самый лес! Снег, снег, и ничего, кроме снега. Я видела ведьму — она прячется там за каждым деревом, хочет изловить меня. О, как она зла! Мне нельзя больше видеть этот сон, Хорвек! Почему меня тянет туда? Ты можешь сделать так, чтобы мне никогда больше не приснилось это страшное место?

— Но ведь ты знаешь, что должна найти в том лесу, — ответил он, глядя куда-то в сторону.

— Мике?.. — я содрогнулась, вспомнив, каким он был в другом моем видении. — Он все еще там?

— Да, и он навечно останется там, если ты не будешь с ним говорить, звать, напоминать о том, что он не принадлежит этому месту, — Хорвек говорил это словно через силу, хоть лицо его оставалось спокойным. — То, что получено по старому закону, не должно быть брошено.

— Но как ему поможет то, что я вижу во сне? — воскликнула я, беспомощно всплеснув руками, все еще помнящими холод льда, безжалостно впивающегося в кожу. — Разве Мике слышит меня на самом-то деле? Разве ведьма не захочет убить его, когда поймет, зачем я появилась в ее владениях?

— Даже ей не по силам спорить со старыми законами, — я услышала в голосе Хорвека что-то неумолимое, жестокое. — И не тебе. Ты будешь каждую ночь приходить в этот лес и искать мальчика, который отдан тебе древней волей.

— И что же я сделаю, когда найду его? — едва не закричала я. — Во всем этом нет ровным счетом никакого смысла, ведь я здесь, а Мике там, в Таммельне, рядом с ведьмой!.. Это все сон, морок…

— Так будет не всегда, Йель, — демон смотрел холодно, и от тоски по его прежнему сочувствию мне стало едва ли не страшнее, чем в проклятом лесу. — Придет время и ты сама скажешь ведьме, что мальчик ей больше не принадлежит. Но до того ты должна бороться за него изо всех сил, иначе слово твое потеряет вес.

От слов этих что-то внутри меня надорвалось — словно Хорвек только что бросил меня, оставил одну в том лесу. Я не могла понять, отчего сегодня он так безжалостен со мной, и впервые осознала, что до сих пор не чувствовала себя одинокой в своем удивительном и страшном путешествии, какие бы бедствия и опасности не встречались на моем пути.

С того дня я спала в покоях Хорвека, а слуги немедленно разнесли по столице весть, что заезжий чародей по ночам следит за тем, чтобы из его противоестественного творения не сбежала душа — не иначе, как украденная у самоубийцы или другого нечестивца.

Сны мои становились все мучительнее: от холода, приходящего вместе с ними, не спасали ни одеяла, ни грелки, ни огонь, пылавший в каминах день и ночь. Каждое утро стены оказывались покрыты изморозью, а слуги ворчали, торопясь убрать тающий на полу снег. Едва только солнце начинало клониться к закату, мне хотелось плакать от страха: близилось время очередного путешествия по ледяной душе ведьмы. Иногда мне казалось, что теперь и моя душа похожа на эту безмолвный заснеженный лес — я разучилась улыбаться и не помнила, когда в последний раз смеялась.

Иногда мне удавалось увидеть Мике, но ни разу он не ответил, не подал знак, что слышит меня. Меня пугали его глаза, ставшие бледно-голубыми, почти прозрачными.

— Что с ним, Хорвек? — спросила я как-то, не в силах забыть этот бездумный взгляд.

— Рыжая чародейка играет с ним, — сказал он равнодушно. — Ей кажется, что мальчик в полной ее власти, а маги никогда не могут устоять перед соблазном поразвлечься с теми, кто отдан в их руки. Им нравится изменять людскую природу, и видеть в рабах не просто обреченных людей, но свои собственные творения. Возможно, она ради забавы напоила его кровью оборотней или каким-то иным ядом.

— Она отравила его!.. — в ужасе промолвила я.

— Он не умрет, но прежним ему не быть. Да и кто из нас останется таким, как прежде… — Хорвек посмотрел на меня с безмерной усталостью, признаки которой я замечала в нем все чаще. — Однако, главное останется неизменным — мальчик принадлежит тебе.

Малодушное сожаление охватило меня — бороться за Мике оказалось нелегким делом. Я никак не могла уразуметь, что же получу в итоге, и отчего Хорвек считает это столь важным.

Дневная жизнь, столь непохожая на мир моих снов, тем временем шла своим чередом. От усталости и недомогания мне порой не хватало сил для того, чтобы отличить один день от другого, да они и в самом деле были теперь одинаковы.

Престарелая госпожа Аркюло стала частой гостьей в нашем доме, отвоевав право считаться приближенной к Хорвеку. Наверняка хитрая старуха полагала, будто ее помощь, время от времени казавшаяся мне чрезмерно покровительственной и настырной, когда-нибудь будет оценена по достоинству. Именно она стала зачинательницей новой традиции — теперь в нашем доме по вечерам собирались все те же гнусные людишки, ищущие выгоды от знакомства с колдуном. Разумеется, речь шла отнюдь не о высшем свете столицы, которому не с руки было открыто якшаться с иностранцем невесть какого роду—племени. Однако к нам время от времени решались заглянуть иные люди, из числа зажиточных и уважаемых. То ли от скуки, то ли сохраняя толику здравомыслия, многие из них приходили в масках, словно от зорких глаз всезнающей госпожи Аркюло можно было скрыться при помощи эдакой безделицы. Таинственность приумножалась сама собой, маня все новых и новых гостей, желающих приобщиться к самой модной забаве этой зимы.

Иногда я думала, что демон, не всматриваясь в имена, небрежно подписывает без разбору все пригласительные письма, составленные все той же госпожой Аркюло. Ему не было дела до того, как назовется очередной визитер, трясущийся от страха и восторга перед дверью нашего дома, а старуха упивалась призрачной властью, данной ей в этом доме. Я боялась ее точно чумы и старалась ничего не есть, пока она находилась поблизости: со старой отравительницы сталось бы подсыпать что-нибудь дрянное в еду — Хорвека она в меру сил своих боготворила и не причинила бы ему вреда, но меня откровенно недолюбливала. Быть может, это происходило из ревности, ведь мы с нею были единственными женщинами в этом доме, не считая челяди — пока что наш порог решались переступать одни только мужчины, пользовавшиеся на Юге гораздо большей свободой передвижений. Я, как существо колдовское, могла себе позволить не знать о правилах приличия, ну а госпожа Аркюло была слишком стара для того, чтобы бояться себя скомпрометировать. Но даже в этом иссохшем злом сердце нашлось плодородное место для ростков свежего сильного чувства: разумеется, то была ненависть, и направлена она была на меня.

Сборища в нашей гостиной, где она самовольно брала на себя роль распорядительницы, избавляли меня на время от ее пугающего общества, но утомляли едва ли не сильнее: я тяготилась вниманием, которое мне оказывали все эти господа, только и ждущие того, что я обращусь в прах на их глазах, и старалась спрятаться от взглядов. Разговоры по вечерам велись прескучнейшие — вспоминали недавнюю комету, вполголоса обсуждали старые пророчества да пересказывали сплетни о событиях, которые выглядели достаточно мерзкими для того, чтобы счесть их колдовскими. Хорвек с деланной благосклонностью выслушивал рассуждения своих гостей, изредка роняя пару-тройку слов, в которых собравшиеся неизменно находили бездну смысла и пару десятков намеков на нечто значительное и тайное.

Случалось, однако, и так, что я задерживалась у большого камина в гостиной, закутавшись с головы до ног в теплые одеяла — из-за постоянной слабости меня одолевала болезненная дремота. Борясь с нею изо всех сил, краем уха я слушала привычную чушь и отчаянно мечтала о том, чтобы ночь, несущая с собой страшные ледяные сны, никогда не наступала.

— …Белая ведьма! — вдруг сказал ясно кто-то, и разговор, сливавшийся доселе в неразборчивое бормотание, стих, словно всех до смерти испугали эти слова.

— Да, Белая ведьма Юга, господа, — упрямо повторил невидимый для меня господин. — Разве не о ней мы должны прежде всего говорить, когда речь заходит о грозных пророчествах?

Отчего-то мне показалось, что эти слова важны, и я незаметно повернула голову в сторону стола, за которым велась эта беседа.

В тот вечер гостей было не так уж много — не более десяти человек. О ведьме вспомнил пожилой толстяк, часто бывавший у нас. У Хорвека он пытался разузнать, с помощью какой хитрости возможно всегда оставаться в выигрыше — страсть к картам почти сгубила беднягу, и я не раз отмечала, с каким неподдельным аппетитом он ужинает: должно быть, у него не хватало денег даже на сносную еду, да и щегольская одежда его давно требовала починки.

Его слова о Белой ведьме всполошили всех — эта история до сих пор считалась в Астолано слишком темной для того, чтобы говорить о ней вслух в приличном обществе — пусть даже его представители и сидели сейчас вокруг стола в преглупейших черных масках, с надеждой взирая на того, кого они хотели считать чародеем, одновременно страшась и надеясь. Раздались восклицания: «Ну это вы хватили, Боргело!», «Чушь для простонародья» и «Не к ночи поминать!».

— Но ведь ей почти удалось! — не отступал Боргело. — В пророчестве сказано, что Югом однажды будет править маг, и в ту пору многие считали, что Белая ведьма — именно та, о ком предвещали старые предания.

— Все же это лишнее, — сказал кто-то другой с явной досадой. — Мы здесь собрались для того, чтобы говорить о тонком мире, о чудесных явлениях… А Белая ведьма… Ну, Боргело, вы же сами понимаете! Это дело более политическое, чем колдовское. Мы все здесь превеликие грешники, — тут раздалось дружное хихиканье, — но политика… к черту политику, вот что я скажу!

Речь эта была поддержана одобрительными выкриками, и слуги поторопились принести еще вина, повинуясь незаметным указаниям Хорвека. Демон молчал, и на протяжении всей беседы ни единым движением не указал на свое отношение к обсуждаемому предмету. Дерзкий толстяк, решив, видимо, что это можно приравнять к одобрению, безо всяких обиняков вдруг спросил:

— Сударь, а вы бывали у руин замка Белой ведьмы? Они до сих пор сохранились, и, поговаривают, совсем недавно около тех камней начало твориться что-то странное… Неужели вам, человеку столь глубоких познаний, не хотелось взглянуть хотя бы одним глазком на…

— Да, вы совершенно правы, — Хорвек перебил его с необычной для себя быстротой, которая выглядела почти что грубой. — Пожалуй, мне стоит навестить это место… еще раз. Я бывал там, но многое стерлось из памяти.

Как всегда, слова эти были встречены с благоговейным трепетом: астоланцы услышали здесь отсылку к таинственному прошлому Хорвека, а его тон заставил бы любого простофилю заподозрить, что замок Белой ведьмы — совершенно особенное место для иностранца.

«Ох, Хорвек, — раздраженно подумала я. — Твоя игра ничем добрым не обернется!».

Еще недавно я полагала, будто путешествия небезопасны с тем, кто выдает себя за человека сведущего, являясь при этом шарлатаном, как это было с дядюшкой Абсаломом. Но Хорвек поступал ровно наоборот — вел себя истинно по-шарлатански, будучи настоящим колдуном. За все время, что мы провели в столице, ни разу он не воспользовался колдовством прилюдно — на долю астоланцев не выпало даже тех фокусов, которыми демон потчевал детишек из бродячего театра. Я предвидела, что неизбежное прозрение жителей столицы не пощадит нас: их гнев обрушился бы на Хорвека, реши они в конце концов, что он — всего лишь ловкий мошенник, морочащий их глупые головы. Но прямое доказательство чародейской силы иностранца привело бы нас прямиком на эшафот, не иначе.

Одновременно с этой досадливой мыслью какое-то тревожное предчувствие заставило меня обратить внимание на самого молчаливого гостя, сидевшего в отдалении от прочих, как поступала и я сама. Никогда раньше мне не приходилось видеть этого человека в нашем доме. Лицо его было скрыто такой же маской, как у остальных, но широкоплечая, сильная фигура сама по себе могла стать хорошей приметой — магической наукой в скупом и туманном изложении Хорвека до сей поры интересовались люди куда более преклонных лет и хилого телосложения, иными словами — старики и мальчишки.

Имени своего, как мне запомнилось, гость не называл — такой порядок сам по себе установился на этих сборищах, где каждый упивался собственной загадочностью. Наверняка госпожа Аркюло узнала его, но мне о том она бы сообщила в последнюю очередь — старуха, словно преданная собака, всегда находилась подле Хорвека, ловя каждый его взгляд и вздох.

До сих пор новый гость вел себя тихо и незаметно. Но разговор о Белой ведьме Юга заставил его оживиться — теперь он подался вперед и не сводил взгляда с Хорвека. Во внимании этом мне почуялось что-то откровенно недоброе.

Госпожа Аркюло, которую никто не попрекнул бы недостатком внимательности, вне всякого сомнения, почувствовала то же самое, что и я. Старая карга, еще недавно чинно подносившая к бесцветным губам кубок с вином, замерла по правую руку от Хорвека, словно крыса, застигнутая врасплох вдали от своей норы. Еще немного, и я бы подумала, что старуха запоздало раскаивается в том, что так увлеклась своей ролью приспешницы колдуна. Бегающий взгляд и движения, враз ставшие неловкими, красноречиво выдавали ее беспокойство.

Лучшего подтверждения моим черным подозрениям было не сыскать. Тайным собраниям экзальтированных глупцов в доме иностранца полагалось рано или поздно привлечь внимание тех, кто надзирал за порядком в столице. Шарлатанов вроде дядюшки Абсалома стражники обычно гнали за ворота, с улюлюканьем колотя по спине древками алебард. Хорвек, разумеется, благодаря своему богатству и манерам заслуживал чуть более уважительного обращения, но почтение это, по моему разумению, могло заключаться в том, что нас на сей раз удостоят эшафота.

Переполошившись, я перевела взгляд на Хорвека: небрежно и коротко отвечая на вопросы очередного своего почитателя, он, теперь, не таясь, то и дело посматривал на тихого гостя, словно приглашая того вступить в беседу, если на то достанет храбрости. В выражении лица демона мне привиделось что-то радостное, нетерпеливое, но, увы, эти чувства были едва ли не злее и мрачнее, чем любопытство таинственного человека в маске, продолжавшего хранить угрожающее молчание. Сонливость с меня как рукой сняло, и я впервые за несколько дней выбросила из головы мысли о рыжей ведьме, поджидавшей меня, как всегда, среди вечных снегов ее собственной души. Новый страх оказался живее и острее того, с которым я постепенно свыкалась, каждую ночь выходя на поиски Мике.

Гости, как на грех, переняв воодушевление у подвыпившего Боргело, не унимались и вспомнили о том, что время позднее, лишь ближе к полуночи. Тихий господин, производивший на меня все более зловещее впечатление, попрощался с хозяином дома едва ли не самым последним, и мне показалось, что вполголоса он прибавил еще что-то, предназначенное только для ушей Хорвека.

Позабыв о своей болезни, не обращая внимания на свирепый, жгучий взгляд госпожи Аркюло, торопливо ковылявшей к двери, я бросилась к демону, задыхаясь от волнения — теперь я уверилась, что опасность не была плодом моего растревоженного воображения.

— Кто это был? Что он тебе сказал? — я предчувствовала худшее. — Мы не можем здесь больше оставаться, ведь так?

О, как я хотела в глубине души услышать, что мы уезжаем из Астолано, оставив здесь страшные сны про зимний лес, залитый кровью. Я почти возненавидела город, сделавший Хорвека таким чуждым и далеким, и позабыла в тот миг, что вместе с ночными кошмарами потеряю и надежду.

— Успокойся, Йель, — вновь на лице Хорвека было то самое выражение — отсутствующее, равнодушное. — Этот господин всего лишь выразил надежду, что я не отправлюсь к развалинам старого дома Белой Ведьмы, поскольку место там дурное и темное. Весьма любезно с его стороны. А что до всего остального…Госпожа Аркюло! Скажите-ка, знаком ли вам тот гость, что сидел в стороне от остальных?

Старуха, замершая у порога, вздрогнула — ей не понравился вопрос, и по ее лицу было видно, что она сожалеет о том, что не успела вовремя улизнуть. Двое рабов, помогавших ей преодолевать ступени, уже поддерживали ее под локти, но уйти, сделав вид, что она не расслышала вопроса, госпожа Аркюло не решилась.

— Ох, да ведь он вряд ли еще раз придет, — забормотала она. — И я вовсе не уверена, что…

— Так кто же это был, сударыня? — жестко спросил Хорвек, незаметно очутившись совсем рядом со съежившейся госпожой Аркюло.

— Не мне о том судить, ведь я не так уж приближена… — принялась юлить та, однако под тяжелым взглядом демона сникла и пробормотала. — Я могу и ошибиться, сударь, но как мне показалось, то был сам племянник короля, господин Эдарро. Вот только отчего бы такому знатному человеку…

Тут она смолкла, поняв, что едва не сболтнула нечто оскорбительное для ушей того, кого она все это время молила о милости. Нетрудно догадаться, о чем она сейчас запоздало решила смолчать: забавы с магией, разумеется, все еще считались делом весьма предосудительным, и люди истинно высокого происхождения не снизошли бы до того, чтобы переступить порог колдуна, каким бы богатством и могуществом не наделяли того городские сплетни. До сих пор в наш дом приходили люди богатые, но не отличавшиеся знатностью, и о делах королевского двора здесь говорили мало, правильно полагая, что каждый сверчок должен знать свой шесток. Что там — до сей поры я даже не удосужилась узнать, как зовут здешнего короля, искренне полагая, что эти сведения нам без надобности!..

— Отчего же, сударыня, Его Светлости Эдарро не прийти в мой дом? — вкрадчиво промолвил Хорвек, изображая непонимание, от которого лицо старухи переменилось трижды или четырежды, окончательно превратившись в уродливейшую маску. — Я со всем почтением приму столь важного гостя. Не вы ли ведаете приглашениями, госпожа Аркюло? Быть может, вы сами отправили ему письмо…

Старая отравительница, затрепыхалась, поняв, что пришло время расплачиваться за ту честь, которая была ей оказана — она и в самом деле распоряжалась нынче делами Хорвека слишком вольно, позабыв об осторожности.

— Клянусь! — скрипуче вскричала она, лишь из-за дряхлости не падая на колени. — Клянусь, что мне бы и в голову не пришло подобное! Нет в Астолано больших ненавистников магии, чем королевская семья. Кто бы решился позвать к вам господина Эдарро? Его прочат в наследники трона, и он ведает тайной службой, об том все знают. До последнего я надеялась, что ошиблась, когда увидала его…

Госпожа Аркюло не лгала — даже в свете догорающих свечей было видно, как посерела ее морщинистая кожа. Ад, которого она так опасалась, настиг старуху еще при жизни: появление Эдарро испугало ее всерьез, враз выбив из головы мечты о бессмертии — так бывает, когда смерть оказывается еще ближе, чем казалось поначалу. Старая отравительница в единый миг умерила свои притязания и теперь сосредоточилась на том, чтобы унести ноги из ловушки, в которой сама с готовностью обустраивалась все это время. Я мстительно подумала, что старуха заслужила наказания хотя бы за службу колдуну, раз уж ее изворотливости хватило для того, чтобы скрыть свои истинные преступления.

— Отчего же королевская семья так неприязненно относится к магии? — Хорвек был неумолим, заставляя госпожу Аркюло произносить то, что было неприятно даже столь лживому и злому языку.

— Неужто вам об этом неизвестно, сударь? — та внезапно окрысилась, на время сбросив личину угодливости. — Разве вы не слыхали, что дед нынешнего короля отправил на костер Белую Ведьму, а до того самолично отрубил ей руки? Его Светлости Эдарро он приходился прадедом, и ненависть к чародеям у него в крови.

Я ждала, что Хорвек прибавит — «к чародеям, посмевшим претендовать на королевский трон», но он смолчал, ведь совсем недавно в этих стенах прямо объявляли, что история Белой Ведьмы — дело политическое, и оттого дрянное вдвойне. К чему было повторяться?.. Теперь уж было ясно, что эшафота нам не избежать. До сей поры я не задумывалась, как далеко может завести нас игра Хорвека, и не предполагала, что согласно замыслу демона в ней могут участвовать особы королевской крови. Подобная ошибка свойственна людям низкого рода, живущим в убеждении, что миры простолюдинов и королей соприкасаются разве что краешками, и перейти из одного в другой сложнее, чем прогуляться по радуге. Да, совсем недавно к Хорвеку обращались, как к принцу крови, но те слова произнесло темное создание, пришедшее из преисподней, самые пышные титулы которой в моих глазах не могли сравниться с титулами королей мира человеческого. Демон же, судя по всему, не разделял моего предубеждения и считал себя равным здешнему королю, не говоря уж о королевских племянниках.

— Тем выше честь, которую оказал моему дому господин Эдарро, — сказал он, усмехнувшись. — Отчего бы не порадоваться, госпожа Аркюло? Впрочем, я задержал вас для того, чтобы поговорить о другом. Отмените все приглашения к следующему ужину, которые вы рассылали. Завтра я не буду принимать гостей.

Сморщенное темное лицо старухи осветилось радостью — ей и самой не хотелось показываться в доме иностранца после того, как здесь побывал племянник короля. Я подозревала, что через день-другой страх госпожи Аркюло поблекнет, и она вновь начнет обхаживать Хорвека, но пока что ей хотелось только одного: сбежать из-под крыши дома, в который вот-вот могут ворваться стражники.

— Так завтра мы останемся одни здесь? — с надеждой спросила я, когда старуха торопливо попрощалась и скрылась за дверью, цепляясь за руки своих рабов.

— Всякое может случиться, — ответил Хорвек. — Но для начала мы совершим прогулку, от которой нас пытались отговорить.

И он отдал распоряжение слугам приготовить с утра карету.

В эту ночь мне не приснился зимний лес. Вместо снега и звенящей тишины в мои сны пришло пламя, пожиравшее огромный старый дом, окруженный кипарисами. Я слышала крики, вой, а затем увидела камень, залитый кровью — здесь только что было положено начало страшному правосудию короля: Белой Ведьме отрубили руки, так страшившие жителей Юга своей способностью к колдовству.

С криком я проснулась и принялась просить Хорвека отменить нашу поездку, но все было тщетно. Дождавшись приличного для прогулок часа — а в зимнее время жители столицы просыпались поздно — мы отправились к руинам, до сих пор наводившим страх на Астолано.

Словно замок спящей принцессы из сказок, развалины старого дома были окружены колючими зарослями — приземистый можжевельник, шиповник, ежевика переплели свои ветви, превратившись в единый клубок, норовящий изранить своими иглами и шипами до крови. Никто не желал селиться рядом с ними, и разрушенное обиталище Белой ведьмы теперь со всех сторон окружало кладбище — астоланцы сочли, что мертвым остатки злого колдовства навредить уже не смогут. Город разрастался вширь, теснился вдоль каменистых крутых холмов, устремлялся ввысь, занимая каждый уступ, каждую полоску пригодной для построек земли, но место, где когда-то жила Белая Ведьма, оставалось нетронутым, постепенно превращаясь в островок одичавшего леса среди людского поселения. Кладбищенские кипарисы смыкались с кипарисами, росшими некогда в саду ведьмы, и только по остаткам каменной ограды можно было узнать, где начиналась проклятая земля.

Погода в тот день была пасмурной, сырой — так выглядела зима в этих теплых краях, не знавших морозов и снегопадов — и темнохвойные деревья, выступавшие из тумана, казались почерневшими и обугленными.

Кучер наш отказался ехать дальше, в страхе косясь на Хорвека.

— Поговаривают, здесь с недавних пор творится всякая чертовщина, — умоляюще произнес он, заметно заикаясь от испуга. — Люди видели, что в руинах тех по ночам мелькает огонек, а кое-кто говорит, что в старом саду ведьмы появились свежие ямы — точь-в-точь могилы кого-то поджидают… Уж простите меня, сударь, но я — человек из простых, и чудеса эти мне без надобности…

О, как я его понимала!.. Однако у меня, единожды посмевшей коснуться колдовства, пути назад не было. Карета остановилась у ряда старых кипарисов — тут с трудом угадывались остатки подъездной аллеи, которая некогда вела к главному входу в роскошный дом. Мы направились по ней, с трудом различая остатки каменной кладки под сырой хвоей.

Что искал здесь Хорвек? На его лице я не замечала ни узнавания, ни скорби — он просто шел вперед, церемонно поддерживая меня под руку, словно готовясь представить госпоже здешних угодий. Я пыталась вообразить, что может чувствовать существо, вернувшееся в разрушенный дом своей матери спустя много лет, и остро понимала, как неуместно здесь мое присутствие. Я не принадлежала этому миру — миру великих колдунов, демонов королевской крови, убийц чародеев… Всего лишь девчонка-простолюдинка, неловко ковыляющая из-за тесных туфелек, так плохо подходивших к ее огрубевшим ногам. Внезапно мне подумалось: если дух Белой Ведьмы все еще витает меж печальных деревьев, его препорядочно раздосадует то, какая спутница досталась ее единственному сыну и наследнику.

И, наконец, из тумана выступили остатки каменных стен, увитых плющом. Дом Белой Ведьмы некогда был красив и величественен, словно королевский дворец, однако теперь о былой роскоши оставалось только гадать по обломкам узорчатых плит и черным проемам высоких стрельчатых окон — несколько из них сохранилось, и я не удержалась от мысли, что именно оттуда сына колдуньи могли выбросить на острия кованой ограды. Мы пошли вдоль стены, с трудом пробираясь между колючих кустов, корни которых безжалостно рушили дорожки, по которым когда-то наверняка прогуливалась госпожа дома.

Камень, совсем недавно расколовшийся надвое, не был похож на тот, что я видела во сне, и это странным образом успокоило меня: мое видение не было вещим, я просто вообразила себе все то, что узнала из небылиц, которые рассказывали друг другу слуги. Но не успела я перевести дух, как увидела то, что испугало меня гораздо больше: около камня чернели ямы, окруженные россыпью черной сырой земли. Их выкопали совсем недавно, кучер не солгал.

— Что это? — прошептала я, схватив Хорвека за руку. — Могилы? Для кого?

— Не думаю, — ответил он, едва заметно нахмурившись. — Скорее, здесь что-то искали.

— Но зачем? Что здесь можно искать? — страх, которому я поддалась на мгновение, словно почуял слабину и теперь нарастал, грозя поглотить мое сознание полностью. — Уйдем отсюда, прошу тебя. Здесь плохое место, я чувствую это. Оно хочет, чтобы мы ушли, неужели ты не слышишь?

И вправду, словно отвечая на мои жалкие тихие причитания, в ветвях деревьев зашумел ветер, и что-то скрипуче застонало в глубине развалин — быть может, качнулась старая сгнившая балка.

— Не бойся, Йель, — Хорвек безо всякой тревоги прислушивался к этим скорбным звукам, склоняя голову то вправо, то влево. — Это всего лишь старые камни, и никто здесь не говорит с нами…

Мне показалось, что последние слова были произнесены с сожалением, и я, подчиняясь какому-то неясному, беспокойному порыву души, спросила:

— Это место не узнало тебя?

— Пожалуй, что нет, — Хорвек посмотрел на меня чуть удивленно, как это бывало, когда мои случайные вопросы оказывались точнее, чем он мог ожидать. — Да и я, признаться, успел позабыть его… Хотя когда-то думал, что при виде этого камня непременно встану на колени и поклянусь отомстить за ту кровь, которая была здесь пролита. Но теперь этой крови нет дела до меня, я изменился и стал чужаком… Нет, Йель, я ничего не слышу, кроме шума ветра.

— Так зачем мы здесь? — едва не выкрикнула я, не зная, что во мне сейчас говорит громче: досада или страх.

— Сейчас узнаем, — ответил он, и, повернувшись к дому, крикнул:

— Выходи, могильщик! Расскажи, что ты тут искал?

Я невольно попятилась, прячась за спину Хорвека. Хоть сама я ничего не слышала и не видела, но верила в то, что он почуял чье-то присутствие. Кто-то ведь и в самом деле рыл здесь землю, словно ополоумев — ямы были повсюду, глубокие, едва начатые, небольшие, годившиеся разве что для дохлой собаки, и огромные, словно неизвестный вдруг пожелал похоронить здесь всех своих врагов скопом.

Шорох указал на то, что догадки Хорвека верны: в развалинах кто-то скрывался. Ничего доброго от этой встречи я не ожидала, и в кои-то веки мои предчувствия оказались ложными — человека, который вышел из полумрака, я знала, и вовсе не с худшей стороны.

— Мастер Глаас! — воскликнула я, обрадовавшись так, словно встретила родственника.

В самом деле, то был старый главарь разбойников с Сольгерова Поля. Мне бросилось в глаза, как он исхудал — крепкая его фигура, казалось, согнулась под невидимой тяжестью, а загорелое обветренное лицо приобрело нездоровый зеленоватый оттенок. Но глаза остались прежними — темные, живые и злые. По ним я поняла, что болезнь изрядно потрепала Глааса, но отступила, обломав зубы об закаленного тяжкой жизнью разбойника. Или, быть может, зубы ей выбило кое-что другое — то самое, что позволяло старому хитрецу распознать колдовство и одержимость.

— Вот, стало быть, о каком колдуне болтает вся столица, — сказал он, глядя на Хорвека. — Я узнал тебя, хоть ты и не похож сейчас на бродячую собаку, как это было, когда ты валялся в грязи, под колесами повозки. Однако не всякие отметины можно отмыть, и перчатки — не столь уж надежная защита. Достало же тебе дерзости вернуться в края, где Ирну-северянин объявлен вне закона. Но девчонку ты не бросил… Хотя, кто знает, во благо ли ей твое покровительство или во зло. От существа вроде тебя и помощь обернется проклятием…

— А ведь ты боялась, Йель, что ты никогда не встретишься с этим старым разбойником, — сказал Хорвек, оглянувшись на меня. — Ну, что же, спрашивай его, куда он подевал твоего маленького приятеля-болтуна. Кажется, ты волновалась о его судьбе?

Но Глаас покачал головой, не дожидаясь моих вопросов.

— Зря ты впутала мальчика в эти темные дела, — сказал он мне, глядя скорее грустно, чем зло. — Он совсем плох, колдовские штучки попортили его здоровье, да так, что ни один лекарь не берется его излечить. Я думал, мне удастся обхитрить ту поганую магию, которой вы отравили его, но боги, видать, решили наказать меня за прегрешения, выбрав самое темное время и самый злой способ… Эх, какой же славный это был мальчишка! Я полюбил его как сына, которого так и не произвела на свет моя жена. И вот, теперь вынужден смотреть на то, как он угасает…

— Ох, нет! — я в отчаянии хлопнула себя ладонью по губам. — Бедный Харль! Это все я виновата… Неужто нет способа его спасти? Хорвек?..

Но демон, словно не слыша меня, смотрел неотрывно на мастера Глааса.

— И как же ты, разбойник, собирался снять проклятие с ребенка? — спросил он.

-какое тебе до того дело, одержимый?! — вскинулся было мастер Глаас, но затем, встретившись с холодным, пронзительным взглядом демона, побледнел и прошептал:

— Нет, не может того быть!.. Род Белой Ведьмы пресекся, мой дед своими глазами видел, как умирал сын колдуньи!..

Но я видела по его лицу: он уже верит. Отчаявшиеся люди верят в темные чудеса легче прочих.

Иная правда потрясает так сильно, что человек не в силах понять, добро она или зло. Мастер Глаас некогда думал, что знает главную тайну своего пленника, но, потянув за ниточку, извлек на свет божий нечто чудовищное, способное испугать даже того, кто не так давно собирался нажиться на ожившем мертвеце. Что за рассказы хранились в памяти старого разбойника, я знать не могла, однако угадывала, что клятвы, передаваемые шепотом от отца к сыну в этой семье, значили для него более, чем воля богов или королей. Служба колдуну не заканчивалась со смертью чародея, и уж тем более от нее не мог освободиться сошедший в могилу слуга, равно как и его потомки.

— Так вот зачем ты пришел в эти земли, дважды покойник, — произнес разбойник, дыша так тяжело, словно на плечи его упала глыба, грозящая вот-вот размозжить кости.

— Не думаю, что ты, разбойник с пустошей, понимаешь, почему я вернулся, — тихо и вкрадчиво ответил Хорвек. — Но уж тебе я в том отчитываться не собираюсь.

Мастер Глаас, грубое лицо которого исказилось от внутренней борьбы, вздрагивал от каждого слова, и мне показалось, что звучание голоса Хорвека откликается в нем, пробуждая воспоминания, существовавшие дольше, нежели прожил на свете сам разбойник. И тяжеловесная, черная память эта заставила склониться непокорную голову, не боявшуюся ни виселицы, ни плахи.

— Я… я подтверждаю клятву верности своего рода, данную твоему роду, — глухо промолвил Глаас, неловко встав на колени. — Мой дед служил твоей матери, и был при ней до последнего ее вздоха.

— Однако сам остался жив, — заметил Хорвек.

— На то была ее воля, — быстро ответил Глаас. — Она отпустила его, не видя смысла в том, чтобы губить его жизнь лишь оттого, что он был ее верным слугой.

— Ничего иного он не мог бы сказать, после того, как сбежал.

— Это не ложь! — разбойник рывком поднялся с колен, и глаза его блеснули так свирепо, как это было во времена нашего путешествия по Сольгеровому Полю, но тут же голова вновь покорно склонилась. — Тебе ли не знать, покойник, что сердце Белой Ведьмы не ведало жалости, но бессмысленную жестокость она считала постыдной слабостью.

— Ты говоришь о моей матери, разбойник, — Хорвек промолвил это тихо, но что-то в его голосе выдавало то, как ревниво он относился к памяти Белой Ведьмы, и я с жадным удивлением следила за тем, как это чувство окрасило его бледные скулы лихорадочным румянцем. — Не смей впредь объяснять мне, что за существом она была. Об том судить не смею даже я.

— Позволь мне тогда ручаться за своего родича, — глухо отвечал разбойник, приняв эту отповедь со смирением человека, скованного по рукам и ногам невидимыми цепями. — Элиас из Янскерка похоронен за церковной оградой, как безбожник, и мало на Юге найдется людей, которым сопутствовала столь дурная слава. Я не обеляю своего деда, как видишь. Однако, при всем том, клятва верности, данная твоей матери, была его святыней, и прикажи она тогда умереть — он бы принял смерть без раздумий. Иной раз казалось, что самым горьким сожалением всей его жизни стало то, что он не смог разделить судьбу своей госпожи...

Мне было сложно судить, что на уме у Хорвека, однако мне показалось, что Глаас произнес то, что следовало: теперь демон смотрел на него без прежнего холодного презрения. Однако какое-то беспокойство все еще снедало моего спутника — и я легко разгадала, отчего мрачен его взгляд и кривятся губы. Что-то, витающее среди черных кипарисов, прячущееся в провалах окон, вопрошало у Хорвека, по какому праву смеет незваный гость именовать себя сыном Белой Ведьмы?.. Какая дерзость позволяет ему не отказываться от наследства колдуньи, будь то давнее горе, живущее здесь, среди руин, или же старый родовой слуга?.. Место это не узнавало Рекхе, сына ведьмы, в новом обличье, как он и говорил ранее — и гневалось, желая прогнать самозванца.

Сумрак среди старых кипарисов сгустился, крошечные капли воды собрались на хвое кипарисов — с моря пришел холодный туман. Мы стояли среди поросших мхом камней: Хорвек, надменный, горделивый, но с трудом выносящий тайную боль, которую причиняли ему развалины дома; я, встревоженная, неловкая, привычно прячущаяся за спиной демона; и Глаас, старый лис, угодивший в капкан, из которого не выбраться. Ему предстояло сознаться в чем-то, что долгие годы хранилось в тайне, и разбойник отчаянно желал этого избежать — но при этом обреченно знал, что пришло время правды.

— Говори, слуга моего рода, — произнес Хорвек, устало вздохнув. — Что привело тебя сюда?

— Одно лишь желание спасти мальчишку, которого считаю сыном, — тут же ответил Глаас. — Клянусь, что никогда у меня в мыслях не было оскорбить память Белой Ведьмы, госпожи моего рода, однако...

— Однако теперь, глядя мне в глаза, ты понимаешь, что все-таки самую малость оскорбил, — хмыкнул Хорвек. — И полагаешь, что я могу разгневаться. Не бойся, разбойник. Ты не настоящий слуга Белой Ведьмы, и не был им, несмотря на старые клятвы и обеты, а я — не такой уж достойный наследник, и камни эти, скорее, осквернены моим появлением, нежели твоим. Так что же ты искал?

— Я расскажу все без утайки, — с заметным усилием сказал Глаас. — Но перед тем я спрошу у тебя, господин мой покойник — что помнишь ты о ночи, когда король пришел в этот дом с огнем и мечом?

— Многое, — Хорвеку также понадобилось усилие над собой, чтобы произнести это короткое слово. — Страдания, боль, кровь... О чем именно ты бы хотел услышать, разбойник? Не все из этого годится для ушей маленькой Йель — она и так слишком плохо спит и слишком часто плачет.

— Видел ли ты, как рубили руки твоей матери на этом камне? — прямо спросил Глаас.

— Нет, — коротко ответил Хорвек, и я невольно испугалась за мастера Глааса: вопрос заставил глаза демона полыхнуть огнем. Заговаривать с ним о прошлом могло оказаться делом опасным — слишком ненавистны были эти воспоминания. Сына Белой Ведьмы не было в ту ночь рядом с камнем — возможно, в тот миг, когда брызнула кровь колдуньи, его, избитого и едва живого, волокли к распахнутому окну, проклиная и обещая скорую смерть. Или острия ограды уже пробили тело мальчика, заставляя того корчиться от боли... Нет, нет, я не хотела думать об этом, но страшные видения возникали словно сами по себе — сами руины желали рассказать непрошеной гостье, что происходило здесь много лет тому назад.

— Тогда я расскажу тебе, покойник, что увидел и услышал мой дед в ту ночь, — мастер Глаас избегал взгляда Хорвека, но продолжал говорить, словно отдавая тяжкий давний долг. — Ему довелось узнать тайну, за которую можно сложить голову даже сейчас...

Тут силы покинули его, и он вновь опустился на колени, отчего речь его стала походить на исповедь. Хорвек неподвижно стоял над ним, словно каменное изваяние бога, который с равнодушием внимает мольбам своей паствы, но затем безжалостно карает за то, что в его глазах выглядит отступничеством.

— Нельзя было служить Белой Ведьме, не лишившись при том части разума, — так начал свой рассказ разбойник. — Мой дед, Элиас, попал к ней в услужение еще мальчишкой. Он встретил чародейку среди осенних полей, когда повсюду горели костры — и с первого же взгляда понял, что последует за ней, куда бы она ни шла. Разве не безумием это было? Но так началась его служба: он просто пошел за женщиной с белыми волосами, не спросив на то разрешения ни у отца, ни у матери, и долгие годы они считали, будто сын их мертв, убит зверем, подошедшим слишком близко к деревенским наделам или же попался в руки злодеев, которые похитили его для продажи в южных землях — Элиас был крепким и рослым, как все в нашем роду. Впрочем, узнай прадед с прабабкой правду — она бы их не утешила. В ту пору человеческого волшебства было куда больше, чем сейчас, и значительная его часть его состояла из злой воли жадных до власти и богатства людей. Простые честные люди старались держаться от колдовских дел как можно дальше. Белая Ведьма была существом несколько иной природы, нежели другие маги. Дед говорил, что она во многом не походила на обычных людей: в тени белая кожа приобретала зеленоватый оттенок, точно под водой, а белки огромных глаз были перламутровыми, как створка морской раковины. Сама она рассказывала, что пришла из земель, много лет тому назад скрывшихся в морских водах после страшной бури: кто знает, люди ли населяли их и в нашем ли мире то произошло?.. Она не была добрее прочих, но честолюбие ее простиралось куда далее, чем у обычных магов, мечтавших исподтишка влиять на королей. Правдой то было или нет, но Белая Ведьма утверждала, что в ее жилах течет кровь королей, род которых древнее любого королевского рода наших земель. И власти она желала истинно королевской. Правдив ли мой рассказ в этой части, господин мой покойник? — спросил он, подняв голову.

Хорвек едва заметно кивнул, но ненависть к прошлому все еще бушевала в нем, бессмысленно желая обрушиться на того, кто оживил воспоминания. Глаас не мог не видеть этого, однако превозмогал страх.

— Она знала, что погубит либо короля, либо себя — иного будущего в этих землях ей не дано, — продолжил он, полностью переменившись, словно его устами сейчас говорил покойный Элиас и даже выговор его изменился, смягчившись и став более певучим. — Честолюбие это было таково, что она рискнула даже жизнью своего сына, хоть и любила его так, как только может любить колдунья. В ночи, когда вокруг ее дома разгорелось пламя, Белая Ведьма не раскаялась и не проклинала судьбу. Но она не ждала, что король Виллейм окажется настолько жесток и бесчестен. Величайшей из чародеек не суждено было умереть быстро и с почестями, положенными наследнице старого рода. Ее, словно простолюдинку, тащили за волосы к этому камню, рвали одежду, насмехались над цветом ее крови — а кровь ее не была похожа на ту, что течет в жилах людей — темная прозрачная зелень, пахнущая морем и водорослями. Мой дед говорил, что никогда более не испытывал такого отчаяния, как при виде унижений, которым подверглась его госпожа. Он цеплялся за ее ноги, молил о пощаде, пока она хранила молчание, и терпение короля истощилось: у этого самого камня он ударил слугу ведьмы в висок рукоятью своего меча, да так, что кровь залила тому все лицо. Он упал замертво, и его отпихнули ногой в сторону. Часть кожи вместе с волосами повисла лоскутом — я много раз видел те шрамы, когда дед расчесывал свои волосы — а они у него до самой смерти были густы и длинны, как у женщины. Крови было так много, что всем показалось, будто слуга мертв, но Элиас слышал все, что происходило далее, хоть и был не в силах пошевелиться.

— И что же произошло здесь такого, о чем не рассказывают в своих представлениях балаганы на ярмарках? — с недоброй усмешкой спросил Хорвек, который выслушал эту часть рассказа со столь непроницаемым видом, что было понятно даже мне: равнодушие это насквозь фальшиво. За каждую каплю крови, пролитой его матерью, он пролил бы кровавую реку, а ее унижения не простил бы, пусть даже о том попросила бы она сама с того света. То, что раньше он мог только вообразить, ожило перед его глазами.

— Я расскажу, а важной ли была тайна моего деда — решать тебе, господин мой покойник, — смиренно отозвался Глаас, но голос его при этом подрагивал. — Король Виллейм приказал, чтобы при свершении правосудия присутствовали только двое из его приближенных: брат его, Иберийн, и верный друг его величества, господин Луак, не отличавшийся знатностью, но служивший королевскому дому так истово, как может служить только преданный охотничий пес. И все, о чем говорилось здесь, у этого камня, знали только Белая Ведьма, Виллейм, названные мной благородные господа, да мой дед, лежавший в луже крови.

— Король... говорил с ней?

— Да, он не сразу отрубил ей руки, — старый разбойник говорил все увереннее и смелее, убедившись, что его рассказ выслушают до конца. — Виллейм не желал одного только избавления от чародейки, вздумавшей с ним соперничать. Он знал цену ее колдовству, равному которому не было ни в Южных землях, ни в каких иных краях, и желал оставить эту силу при себе. «Дай клятву, ведьма, — сказал он, — что ни один маг не сможет навредить мне и моим потомкам. Охраняй мой род после своей смерти от любого колдовства и от любой злой воли». Кто-то знающий научил его этой хитрости: предсмертная клятва чародея сильнее самой смерти.

— И она согласилась?

— В обмен ей посулили жизнь ее сына, а вас, господин мой, она любила, пусть и не так, как любят обычные женщины.

— Что именно она сказала? — нетерпеливо спросил Хорвек, глаза его полыхнули.

— Дед мой пересказывал не раз ее слова и временами путался, но говорить ей следовало так: клянусь, что отдам свою силу на защиту рода короля Виллейма от колдовства и злой воли, и пусть все чары направленные на него и его потомков обратятся против злоумышляющих, чтобы любой маг, желающий погубить род Виллейма, погиб от своего же дара и своего же искусства, а тот, кто замыслил убить короля или его детей — упал замертво, едва только подняв руку... Король хохотал как безумный, но потом, словно припомнив что-то, спросил — точно ли клятва эта защитит от любого чародея — ныне живущего или же еще не родившегося?.. Белая Ведьма смело отвечала, что нет ей равных по силе и мастерству в этом мире и вряд ли родится кто-то, способный превозмочь ее посмертные чары, ведь чародейское искусство ждут упадок и забвение. Даже перед лицом смерти она не смогла бы солгать об этом — так велика была гордость этой женщины. Но король помнил тайные наущения и спросил еще раз: любого ли погубят эти чары? Он знал ответ, однако хотел услышать его из уст самой колдуньи. Ведьма не желала отвечать, понимая, что обрекает на смерть тем самым своего сына — но король сказал, что убьет его немедля, если не услышит правду. И тогда она признала, что не сможет обратить свою силу против своей же крови. «Ладно же, — сказал Виллейм, понимая, что иначе договора у них не выйдет. — Клянусь, что твой сын останется жив, и пребудет в заточении, где никто и никогда не обучит его колдовству!». И Белая Ведьма поверила его клятве.

— Совершенно зря, — вздохнул Хорвек. — Верить клятвам того, кто приставил нож к твоему горлу — бессмысленное дело, особенно, если речь идет о магии, в которой идиот с ножом ничего не смыслит.

— Белая Ведьма принесла клятву, которую требовал от нее король, — сказал Глаас. — Все содрогнулось, как будто там, далеко под толщей земли бушевало подземное море. Мой дед почти ничего не видел из-за того, что его глаза заливала кровь, но ему показалось, что Виллейма охватило зеленое пламя. Король трясся, кричал словно от боли, а затем расхохотался и приказал, чтобы Белая Ведьма положила руки на камень. Тогда-то он отрубил их, а затем крикнул Иберийну: «Иди, проследи, чтобы ублюдка прикончили». Дед слышал, как выл сын ведьмы, выброшенный из окна на острия ограды и как стихал его хрип. Так король Южных Земель обманул Белую Ведьму.

— Король Южных Земель обманул сам себя, — недобро оскалил зубы демон. — Магии нет дела до человеческих уловок.

— Так магия не защищает королевский род? — осмелилась спросить я, содрогаясь от страха и отвращения, порожденных этой мрачной историей.

— Защищает, но лишь потому, что я все-таки жив, — коротко ответил Хорвек. — И сделка эта не покажется роду Виллейма удачной, я обещаю.

Вновь я ощутила, как ничтожны мои беды в сравнении с тем, что изводило Хорвека во всех его обличьях: разве мог он поступиться своей местью ради спасения моего бедного дядюшки? Разве помнил он о моем несчастье сейчас, когда глаза его полыхали алым? Единственное, что держало его рядом со мной — ненависть к Рыжей Ведьме, но даже она, казалось, поблекла рядом с ненавистью, которую испытывал демон к роду короля Южных Земель — теперь, когда он узнал о лжи и клятвопреступлении, из-за которых сила его матери перешла к королю Виллейму и его потомкам. Он свыкся с мыслью, что король убил его мать, но правда нанесла новую рану, куда глубже прежней. Предательство, которое погубило мать Рекхе, несомненно перевесило бы на чаше весов предательство, погубившее его самого, вздумай кто-то проверить, какой грех в глазах демона кажется более тяжким. Бывают создания, способные любить другого исступленно, гораздо сильнее, чем любят они свою собственную жизнь — и я видела, что именно так Рекхе любил Белую Ведьму.

— Стало быть, если бы ты погиб, то у короля ничего бы не вышло? — я несмело тронула Хорвека за руку, пытаясь вернуть его из мира страшных воспоминаний.

— Ты сама знаешь, как гневается магия, когда кто-то нарушает уговор, в котором она участвует вольно или невольно, — коротко ответил он, и я поняла, что речь идет о моей ошибке с Мике, едва не стоившей мне жизни. Я до сих пор не знала, сколь долго придется искупать этот грех, и иногда думала, что мне придется умереть в том заснеженном лесу — или же увидеть, как умирает тот, кого я бездумно поцеловала в спальне ведьмы.

— Что было дальше? — резко бросил демон смолкшему Глаасу, и тот с бесконечной усталостью продолжил свою историю:

— Мой дед слышал, как лязгает меч о камень, как хрустит перерубленная кость, как кричит от боли Белая Ведьма. Отрубленные руки упали рядом с камнем, тут же раздались крики радости: Иберийн закричал, что зло теперь бессильно и остальные слуги короля поняли, что теперь им можно приблизиться к месту свершения правосудия. Окровавленную ведьму потащили прочь, к клетке, которую приготовили для нее. В этой суете Элиас сумел незаметно перевернуться и накрыл отрубленные руки собственным телом, после чего ум его помутился и до самого утра он пробыл в беспамятстве. Никто не подумал искать ведьмины руки в грязи и крови — в доме колдуньи было много золота и прочего добра, которое все желали разграбить до утра, пока ум короля и его приближенных занимали иные мысли. Никому не было дела и до покойников из числа слуг, к которым причислили и моего деда. Некоторых из них швыряли ради забавы из окон, а кого-то таскали по улице. Моему деду повезло — к камню, измазанному кровью ведьмы, никто не решался приблизиться лишний раз. Утром он очнулся, не понимая, что из виденного им было страшным сном, а что — действительностью. Все лицо его было покрыто запекшейся кровью, но рана затянулась чудесным образом. Он приподнялся и увидел их... руки. Прекрасные руки, все еще украшенные золотом и драгоценными камнями.

— И что же он с ними сделал? — Хорвек, казалось, знал ответ на свой вопрос, да и я уже начала догадываться, отчего нынче разрыта земля вокруг камня.

— Он говорил, что сразу понял — в них заключена волшебная сила. С каждой минутой они все меньше походили на руки человека — в них не осталось ни кровинки и сквозь белую кожу, теперь похожую на хрупкую бумагу, просвечивали кости, словно выточенные из нефрита. Даже грязь и кровь не замарали их. Белая Ведьма не была человеком и плоть ее гибла не так, как это случается у людей. Но не это поразило деда более всего — он чувствовал, что у останков этих есть магическая сила, исцеляющая и защищающая. Именно благодаря ей он выжил в ту ночь.

— Думаю, что так и было, — согласился Хорвек. — Моя мать была последней из рода волшебных созданий, давно забытых людьми. В этом мире для нее не было места, несмотря на всю ее силу и мудрость. Что ж, понятно, как поступил твой дед...

— Он не присвоил себе останки! — вскинулся Глаас. Впрочем, в голосе его что-то выдавало правду — совесть слуги Белой Ведьмы не осталась совершенно чистой.

— Неужто? И что же он с ними сделал? — насмешливо спросил Хорвек.

— Он сумел пробраться в город, смыть кровь и найти чистую одежду — кольца с рук ведьмы стоили больших денег, а скупщики в ту ночь не спрашивали, откуда взялись драгоценности у испачканных копотью и кровью продавцов. Все в городе только и судачили о том, что вечером ведьму сожгут на главной площади, а до того ее будут держать в клетке и каждый горожанин может посмотреть на поверженную бессильную колдунью. Дед говорил, что едва мог сдержать слезы, когда узнал о новом унижении, которому король подверг его госпожу. Но он пошел туда и увидел своими глазами клетку — ее поставили на помосте, чтобы каждый мог увидеть издалека, во что превратилась некогда прекрасная Белая Ведьма. Палач брал с горожан деньги за то, чтобы они могли подойти поближе, подняться по ступенькам и плюнуть в колдунью. Дед щедро заплатил ему, и подошел к клетке так близко, как только мог, не вызывая при том подозрений. «Госпожа, вы узнаете меня?» — шепнул он. Она, покрытая кровью и грязью, пыталась сидеть, опираясь на прутья клетки. Жизнь оставляла ее, но глаза ее, бледно-зеленые, почти прозрачные, оставались ясными. Услышав голос своего слуги, она посмотрела на него и едва заметно кивнула. «Как поступить мне с руками?» — прошептал он. «Предай их земле» — ответила она, едва шевеля губами. Все это произошло так быстро и тихо, что никто не смог расслышать и слова, однако сзади напирали те, кто еще не успел поглазеть на ведьму. «Ишь, задумался! Плюнь в нее и иди своей дорогой! Эй, чего стоишь?» — кричали ему. Никакая сила не заставила бы моего деда оскорбить свою госпожу, но она усмехнулась и сказала так громко, как могла: «Плюй и проваливай, или ты не боишься моей порчи?». Это был последний приказ, который она ему отдала. И до самой своей смерти дед просил прощения у нее за то, что выполнил его.

Сказав это, Глаас поднял на Хорвека угрюмый взгляд, ожидая, что тот разгневается, но демон лишь усмехался — что-то свое он слышал в этой истории, недоступное для понимания ни рассказчику, ни мне.

— Так твой дед похоронил руки здесь?

— Да, следующей же ночью он пришел сюда, решив, что только эта земля, политая кровью его госпожи, достойна принять в себя останки Белой Ведьмы. Ее пепел уже остывал — как и было обещано, колдунью сожгли на главной площади. Сам король Виллейм присутствовал при этом и улыбка не сходила с его лица. Дед тоже был там, но никогда не рассказывал подробностей — слишком страшны они были и слишком любил он свою госпожу, чтобы делиться хоть с кем-нибудь воспоминаниями о ее унизительной и мучительной смерти. Дом колдуньи догорал, грабители взяли здесь все, что смогли унести, и только самые ничтожные нищие все еще бесстрашно шныряли в дыму. К камню этому никто не подходил — боялись, что кровь ведьмы ядовита. В темноте дед выкопал яму поодаль и уже собрался было бросить туда сверток, как великий соблазн одолел его...

— Чего и следовало ожидать, — Хорвек вздохнул, как человек, которому пришлось выслушать бессмысленную историю ради того, что он и так знал.

— Он взял только одну косточку, самую крохотную, — тихо промолвил Глаас. — Отрубил одну фалангу мизинца. И всегда носил ее при себе, спрятав в медальон. Ведь носят же короли при себе мощи святых? А ваша мать была святой в глазах Элиаса и он верил в ее покровительство, в милость, которую она дарует, несмотря на то, что он взял косточку, не спросив на то разрешения. Никому он не рассказывал, что в медальоне, даже моему отцу. Много лет он странствовал, прежде чем осесть в Янскерке, прячась от дурной славы, идущей за ним по пятам. Пережитое навсегда изменило его, и в дальнейшем он не гнушался никакими грязными делами: убивал и грабил, точно так же, как это потом делал я. Тайна, которую он хранил, становилась все тяжелее — вскоре он услышал, что господина Иберийна вместе со всей его семьей отравили, а господина Луака обвинили в измене и казнили. Проклятый груз, разделенный на четверых, теперь лежал на плечах двоих людей: короля Виллейма и моего деда. Никто, кроме них двоих, не знал, что король украл магическую силу у своей придворной чародейки. А еще мой дед знал, что ни один злоумышленник, кроме самого короля, не смог бы подать яд Иберийну — ведь вся королевская кровь теперь сохранялась от злого умысла посмертной магией Белой Ведьмы. Только Виллейм мог отравить своего брата. Король не желал, чтобы тайна стала известна хоть кому-то, кроме его единственного сына. Мой же дед сыну не доверился, но доверился мне, своему внуку, разглядев в моих повадках что-то особое и понятное лишь ему. «Ты, пожалуй, годился бы в слуги чародею, — говаривал он. — Но так как настоящих чародеев нынче не осталось, то судьба тебе стать простым злодеем, а злодею нужно везение». Он рассказал мне эту историю и отдал медальон. С той поры я не знал болезней, неудачи обходили меня стороной, а обман и порчу я чуял издалека. Дед многому научил меня, однако от истинных бед меня хранил медальон с косточкой ведьмы, я всегда знал это.

— Это она спасла вас от черного колдовства на пожарище! — воскликнула я.

— Да, я не выжил бы, если б она не защищала меня, — согласился Глаас, помрачнев. — Но у мальчишки не имелось такой защиты. А когда я понял, что на нас всех пало проклятье, от которого суждено спастись лишь мне одному, было поздно. Я открыл медальон — и он оказался наполнен черной пылью. В последний раз он помог мне, хотя, видят боги, помощи тогда заслуживал совсем другой человек.

— Вот почему вы вернулись сюда, — я говорила, поскольку Хорвек молчал, не выказывая более никакого интереса к словам старого разбойника. — Вы хотели взять здесь волшебную косточку для Харля. Но... вы не можете найти ее? Дед не сказал вам, где похоронил останки ведьмы?

— Отчего же, — Глаас почесал затылок, косясь на подозрительно молчаливого Хорвека. — Я знал, где искать. Когда мне сравнялось восемнадцать лет, дед привез меня сюда и показал то место. После этого он взял с меня клятву никогда не возвращаться в столицу, а историю эту я должен был рассказать только своему сыну, если увижу, что он способен понять и принять эдакую тайну. Да так и не родила мне жена мальчишку... А я сам... я... Эх! Что уж говорить! Я оказался негодным хранителем, провалиться бы мне в преисподнюю, старому греховоднику...

Голова его поникла, словно старый разбойник собирался распластаться в грязи перед Хорвеком, но тот недовольно фыркнул и приказал:

— Говори как есть. Мог бы ты смолчать — увернулся бы, но по всему видно, что рассказать правду для тебя важнее, чем мне — услышать ее.

— Все моя проклятая алчность, — торопливо пробормотал Глаас, приподнимаясь и с надеждой глядя на демона. — Жадность всегда лишала меня ума, вы и сами это знаете, господин мой покойник. Кто бы еще решился везти одержимого безумца — да простится мне эта дерзость! — на продажу через все Сольгерово Поле, как не человек, ослепленный жадностью?..

«Хитро, хитро», — подумала я, невольно восхитившись изворотливостью мастера Глааса. Словно невзначай он напоминал Хорвеку, что мог бы прикончить того еще при первой встрече, и в живых сын ведьмы остался лишь благодаря разбойничьей страсти к наживе. Следовательно, всерьез гневаться за нее на старого мошенника демону было не с руки, каким бы не оказалось продолжение истории о костях Белой Ведьмы. Ох и проныра!

— Кто бы решился? — усмехнулся Хорвек. — Глупец, считающий себя хитрецом. Оставь свои уловки, разбойник, и признавайся, в чем ошибся.

Глаза мастера Глааса, не ждавшего, что его лукавство будет пресечено так прямолинейно, сверкнули живо и зло, затем на лице его на мгновение появилась растерянность: он не привык говорить прямо, когда не чуял за собой силы и не мог соизмерить выгоду с риском. Нет, из него не получился бы преданный слуга чародея, и он сам об этом знал.

— Ладно... — проворчал он. — Не буду ходить вокруг да около. Я и вправду сплоховал, но понял это только сейчас. Случилось то лет десять тому назад...

И старый разбойник вызвался рассказать нам еще одну историю, поновее предыдущей. Слова он подбирал долго, припоминая все в мелочах. Хорвек, заметив, как я утомилась, указал на развалины беседки, где сохранились тяжелые каменные скамьи — должно быть, отсюда раньше открывался вид на море, но сейчас одичавшие кипарисы и можжевельники скрыли его, плотно смыкаясь над нашими головами вместо разрушенного некогда изящного купола. Мое нарядное платье промокло и испачкалось, плащ потяжелел от капель, непрерывно падающих с ветвей, и я невольно жалась к Хорвеку, спасаясь от промозглой сырости. Мастер Глаас, напротив, раскраснелся от волнения и, казалось, не замечал холодного ветра и осенней унылой капели — воспоминания о собственном проступке заставляли его кровь волноваться и бежать по жилам быстрее, ведь старая ошибка губила сейчас жизнь того, кто стал ему дорог, как сын.

Я хорошо помню каждое слово этого рассказа, как будто все это случилось со мной.

Как-то раз, заполучив по осени хороший барыш в Ликандрике, разбойник с пустошей решил наведаться в Астолано. Дед, единожды показав ему место, где похоронил кости Белой Ведьмы, наказал более никогда не возвращаться в столицу, но королевский город неудержимо манил Глааса. Иной раз разбойник думал, что вовсе не собственное желание заставляет его поворачивать голову в сторону юга, а медальон с косточкой Белой Ведьмы, обладающий собственной волей. Косточке этой полагалось лежать в земле у старого камня. Элиасу, как и его внуку, не следовало хитрить с мертвой ныне чародейкой и оставить ее прах в покое, не отделяя кость от кости.

Осень в том году выдалась теплой и тихой, и Глаас не смог устоять перед искушением: единожды виденный Астолано в ту пору мерещился ему во сне и наяву. Тайная сила влекла его в королевский город — или он внушил себе это, ища оправдания для собственной глупости. Вместо того чтобы отправляться на зимовье в тихий Янскерк, где его ждала жена, разбойник который вечер попивал вино в одной из столичных харчевен, сам не зная толком, чем ему заняться. Как он сам говорил, невольно усмехаясь, рука в ту пору у него была столь же тяжела, как и сейчас, а нрав — куда более вспыльчив. Уже тогда за его голову восточные купцы, не желавшие отказываться от торгового пути через Сольгерово поле, сулили щедрое вознаграждение, но вряд ли хоть кто-то мог предположить, будто тот самый Глаас с пустошей окажется настолько дерзким, чтобы пропивать награбленное в столичных кабаках.

И надо же такому было случиться, что в ту же харчевню ближе к полуночи зашел человек, по бледному и исхудавшему лицу которого любой бы угадал, что жить бедняге осталось недолго. А Глаас, видевший чуть больше, чем прочие, увидел, что вместе с поздним гостем в харчевню вошло проклятие, наведенное колдуном. Чары эти были губительны, и оставалось только догадываться, чем невысокий молодой человек так насолил неизвестному чародею. Колдовство высасывало жизнь безжалостнее любой болезни, и юноша знал о своей судьбе — это угадывалось по его обреченному взгляду.

Искать исцеления от проклятия чародея следовало у другого колдуна. И сейчас, и десять лет тому назад о таком не заговаривали с первым встречным, но проклятые знают свой срок и оттого куда храбрее прочих.

«Я чувствую, у вас есть то, что может меня спасти» — сказал юноша, усевшись напротив мастера Глааса — словно тот его приглашал или договаривался о встрече. Голос юноши срывался, глаза помутнели, но взгляд их все равно оставался цепким и разумным. «Оно у вас, я знаю. Это какое-то волшебство и только оно может помочь!» — продолжал он с такой уверенностью, что одна рука мастера Глааса невольно потянулась к медальону, скрытому под одеждой, а другая — к ножу, перерезавшему не одну глотку.

— Проваливай! — огрызнулся он. — Знать не знаю, о чем ты болтаешь! Да и сам ты, похоже, не понимаешь, о чем говоришь, иначе не кричал бы о том на весь город.

— Я знаю, о чем говорю, — голос у юноши был слабым, но говорил он без тени сомнений или колебаний. — Кому, как не мне нынешнему, смыслить в колдовстве. И у меня нет времени на осторожность. Я проклят колдуньей, спасти меня могут только чары. А они при тебе имеются. Если бы тебя похоронили заживо, если бы воздуха в твоем гробу оставалось на три вздоха — разве не почуял бы ты свежий воздух, откуда-то проникший в твою могилу? Оно здесь, здесь...

И худая рука, с намертво въевшимися в в кожу пятнами, потянулась к шее Глааса, безошибочно указывая: там, под грубой курткой, под рубахой спрятана крошечная зеленоватая косточка, бережно оправленная в серебро.

— Оно-то может и здесь, — проворчал Глаас, в ту пору отличавшийся приветливостью в той же мере, что и ныне, — но если не приберешь свои руки от меня, то подохнешь не от проклятия, а от кое-чего иного, и гораздо быстрее, чем думаешь.

Его собеседник, конечно же, обезумел от страха, но не настолько, чтобы не понимать, с кем связывается. Мастер Глаас в ту пору уже обжился на Сольгеровом Поле, повидал там немало темных чудес, и на его лице еще свежи были отметины после недавних приключений. Разбойное дурное нутро угадывалось в нем с первого взгляда. Измученный злыми чарами молодой человек, по виду которого любой сказал бы, что никогда прежде этому хрупкому юному господину не доводилось рисковать своей жизнью в драках, не мог всерьез угрожать разбойнику — даже стоя на краю собственной могилы.

— Я заплачу, — торопливо сказал юноша. — Я скопил немало денег. Отдам все, только продай мне колдовство, которое меня спасет.

Глаас с недоверием осмотрел юношу: внешне тот ничуть не походил на купца, да и к благородному сословию отнести нового знакомца не получилось бы. Пятна на руках выдавали неприглядную истину: много лет молодой человек возился с богомерзкими колбами и ретортами, а дворянину подобное не пристало. В существенную прибыль от алхимических затей Глаас не верил: ему доводилось пару раз грабить странствующих алхимиков — все имущество этих малопочтенных господ в ветхих мантиях состояло из сундуков, полных зловонных порошков и экстрактов. В южных землях алхимию считали сродни колдовству, оттого попасть нынче на службу к щедрому знатному покровителю, как это случалось в прошлом, служитель колб никак не мог, а уж выпарить полновесное золото из навоза, видимо, доводилось только единицам из них.

Но юноша торопливо достал полнехонький кошелек, едва удерживая его трясущимися пальцами, и Глаас, к тому времени порядочно выпив, решил, что лишним золото не бывает, из какой бы дряни его не сотворили. «И женушке скажу, что не просто так подзадержался», — подумал он, предчувствуя, что дома его ждет отнюдь не теплый прием. Конечно же, в памяти всплыли наставления деда, но нарушив одно из них — прибыв в Астолано — нарушить остальные казалось не таким уж грешным делом.

— Ладно, — согласился Глаас после некоторых сомнений. — Встретимся здесь поутру и я дам тебе то, что поможет.

После того он допил вино, попрощался с новым знакомцем, едва веря, что тому суждено дожить до утра, и отправился к руинам дома Белой Ведьмы. На сердце было неспокойно: Глаас знал, что нарушает волю деда, да и кости колдуньи тревожить ему не хотелось, но бывают ночи, когда хмель ударяет в голову, жадность застит глаза, и люди говорят себе: «Какое дело мертвым до того, что творят живые? И какое дело живым до воли мертвых?» Клятвы и запреты, о которых помнит один лишь человек на всем белом свете, имеют вес только для него одного, существование их зыбко. Кто осудит за их нарушение? Уж не покойный ли дед и не мертвая ли колдунья?.. Разбойник не слишком-то верил в загробную жизнь — ни один бедолага из тех, кого он прикончил, не являлся ему ни во сне, ни наяву, а ведь у убиенных имелась куда более веская причина гневаться на Глааса!..

Вот потому-то разбойник с пустошей, выпив для храбрости по дороге еще одну бутылку вина, пришел полуночной порой к камню, отыскал то место, где его дед похоронил руки ведьмы и принялся копать. Противоречивые мысли смущали его: Глаасу всегда хотелось вернуться сюда еще раз, но при этом в глубине души он понимал, что повод для возвращения выбрал исключительно неудачно.

Некогда останки колдуньи ее верный слуга обернул шелком и уложил в ларец. Ткань истлела, крышка едва открылась, но сами кости были все тем же гладким нефритом, едва заметно светящимся во мраке.

— Уж простите меня, госпожа ведьма, но ведь от вас не убудет, если я возьму еще одну крохотную косточку, — пробормотал Глаас, сам не зная, зачем говорит с мертвой.

Ночные птицы в ту ночь не кричали зловеще над его головой, ветер не шумел в кипарисах — миру, казалось, не было никакого дела до того, что разбойник нарушил клятву и осквернил останки Белой Ведьмы. Утром Глаас, как и было условлено, пришел к харчевне, где повстречался с проклятым. Тот ждал его, содрогаясь от нетерпения и слабости.

— Это оно, — прошептал он, принимая крохотный сверток. — Благодарю тебя, добрый человек. Ты спас меня. Или, по меньшей мере, отдалил мою смерть, а это дорогого стоит!..

Разбойник получил свой кошель золота — там оказалось больше монет, чем он смел ожидать, и о приключении том он решил более не вспоминать: везде и всюду он говорил, что летом ему свезло с работенкой, а затем и сам почти поверил в то, что не совершал клятвопреступления.

Лишь сейчас он понял, что в ту ночь едва ли впервые за всю свою жизнь позволил себя обхитрить: ларец с костями, которому полагалось мирно покоиться в здешней земле, исчез. И об этом Глаас узнал, когда пришел за косточкой для Харля — второй раз он собирался нарушить клятву и уж теперь не колебался ни секунды. Не веря своим глазам, он переходил с места на место и рыл с остервенением то правее, то левее, все глубже и глубже. Кости пропали. Он и сам чуял, что прежнее волшебство ушло из этого места.

— Он... он следил за мной, чертов обманщик, — в отчаянии говорил Глаас, распаляясь все больше. — Не знаю, как у него хватило сил ползти по моему следу. Но он пошел за мной, узнал мой секрет и забрал все кости. Никто другой не знал о моей тайне. Они у него, я знаю! И если он до сих пор жив, то только благодаря им! А ведь они могли спасти мальчика, моего бедного мальчика...

— Что ж, — Хорвека, казалось, не тронуло искреннее отчаяние, звучавшее в голосе разбойника. — Сейчас самое время сказать, что наказание за нарушенные клятвы неотвратимо и справедливо, но я не слишком-то верю в справедливость такого рода. Скорее, речь идет о наказании за глупость. Тебе повезло. Ты не знаешь, как страшна смерть от колдовского проклятия. Когда человек умирает от болезни, то может только догадываться, что ждет его впереди, долгими ли будут мучения. А проклятие приходит во сны, шепчет на ухо, открывает перед глазами ясные картины того, что будет дальше. Страх проклятых перед будущим таков, что жалости они не знают. Он должен был убить тебя той же ночью, на этом самом месте — это сберегло бы ему и деньги, и время. Но, видимо, ты имел дело с исключительно честным проклятым.

— Честным?! — вскричал мастер Глаас. — Да это собачье отродье обокрало меня!

— Разве тут было что-то, принадлежащее тебе? — демон спросил это, какой-то особой интонацией выделив последние слова, и разбойник умолк, видимо, ощутив крайне непривычное для себя смущение. Хорвек поднялся, показывая, что собирается уходить, а я в растерянности смотрела на него, не веря что так бессмысленно закончится эта встреча. Разве стоило выслушивать истории мастера Глааса, чтобы потом просто уйти?.. Неужели равнодушие Хорвека было непритворным?

Глааса одолевали, судя по всему, те же мысли.

— Господин, — нерешительно промолвил он. — Господин мой покойник!..

— Чего тебе, разбойник? — холодно отозвался Хорвек, оглянувшись.

— Высшим силам, мертвым душам — но кому-то было угодно, чтобы я вас встретил здесь и сейчас! — промолвил мастер Глаас отчаянно и решительно, как это бывает с людьми, цепляющимися за последнюю соломинку. — Вы можете найти того проклятого. Чарами ли, чутьем, но можете, я знаю. Не за себя прошу, мне милости не положено ни от вас, ни от кого другого. Но спасите мальчишку!.. — тут он впервые за долгое время перевел взгляд на меня. — Ты!.. Ведь ты любила этого паренька, как и он тебя. За тобой он ушел из дому, не отпирайся. И ты за него в ответе. Проси за него у господина покойника, если уж моей просьбы недостаточно...

Я не была столь искусна в словесных хитростях, как демон, и на меня эта речь произвела именно такое впечатление, которого добивался разбойник. Харль страдал сейчас из-за меня, не было ни дня, когда бы я не вспоминала мальчишку и не корила себя за то, что втянула его в эту историю. А теперь, когда я знала правду... ох, все сложилось даже хуже, чем я могла вообразить!..

— Хорвек! — я не находила слов, видя, как далек демон сейчас ото всей этой истории. — Я так виновата!.. Сколько зла я совершила, скольким людям принесла горе... И мне не по силам хоть что-то исправить — о, как ты был прав, когда смеялся когда-то над моей глупостью и над тем, что я не вижу дальше собственного носа. За мои ошибки расплачиваются другие люди, а я могу только плакать и причитать, да просить тебя в очередной раз помочь. Но если ты можешь помочь — прошу тебя, помоги. Харль не должен умирать из-за моей глупости!..

Он наверняка ждал моих слез, потому лишь вздохнул и промолвил:

— Бедная маленькая Йель. Ты коришь себя за то, что не выдерживаешь ношу, которая с самого начала была тебе не по силам. Но не жалеешь, что взвалила ее на себя, а злишься, что переоценила свои силы. И старый разбойник тебя не жалеет, когда пытается использовать в своих целях. Ты, пройдоха, слышишь меня? Девочка видела много горя и увидит еще больше, ей не уйти от судьбы — и судьба эта горька, хоть она не нарушала никаких клятв и не желала никому зла. А ты, клятвопреступник и злодей, от своего наказания пытаешься улизнуть, да еще за чужой счет.

— Но я не за себя прошу...

— Судьба изобретательна, — Хорвек остановился около камня, положил на него ладонь, словно пытаясь почувствовать что-то, кроме холода. — Отнимать у тебя было нечего, поэтому она сначала подарила, а теперь отбирает, да так, чтобы ты наконец-то проклял свою жадность и изменчивость. Но ты прав в том, что судьбе угодно было нас для чего-то свести. По дороге сюда я колдовал для каждого, кто просил меня о помощи. Попробую помочь и тебе.

Глаас, не веря в то, что Хорвек так легко согласился, упал на колени, сбивчиво благодаря за милость, но Хорвек не слушал его, знаком показывая мне, чтобы я поторапливалась.

— Не ходи за нами, — только и сказал он на прощание разбойнику. — Где ты остановился?.. Я приду туда и посмотрю, чем можно помочь мальчику.

— Спасибо! — торопливо повторяла я, захлебываясь на бегу, ведь шел демон быстро, словно мы куда-то опаздывали. — О, спасибо, Хорвек!.. Мы пойдем к Харлю и...

— И, возможно, после этого нам придется уносить ноги из города, так и не найдя художника, — буднично сказал он, не дав мне договорить.

— Но почему...

— Потому что в этом городе нельзя колдовать, — ответил он. — Можно притворяться, что колдуешь, можно болтать о магии, можно солгать и заморочить голову тщеславным глупцам, но настоящие чары в Астолано под запретом, нарушать который не стоит.

— Но кто узнает? — мне казалось, что Хорвек выдумал невесть что и поверил в то, чего нет. Магия была запрещена повсюду, но раньше он, не задумываясь, нарушал этот запрет.

— Узнает, — уверенно сказал он. — И придет. А мы так и не узнали имени художника. Тайна рыжей ведьмы остается тайной... Быть может, это расплата за то, что мы сегодня узнали тайну Белой Ведьмы?.. Может, судьба вела нас сюда совсем не затем, чтобы ты, Йель, спасла своего прекрасного герцога от ведьмы, а лишь для того, чтобы ты выбирала между Харлем и дядюшкой, между Харлем и тем, другим... мальчиком, что остался в руках ведьмы. Тебе полагалось узнать, каков на вкус этот выбор... А я... что ж, мой выбор тоже горек. Но судьба, знаешь ли, любит такие шутки.

— Нет! — вскричала я, не желая признавать, что он может быть прав.

— Так что же — мне не колдовать? — с насмешкой спросил он.

— Колдовать, — со злостью сказала я. — Ты все выдумываешь. Никто не узнает о том, что ты колдовал, как это было раньше. Ты спасешь Харля. Или найдешь те кости... — тут я поперхнулась, сообразив, что говорю об останках покойной матушки демона, не проявляя при этом никакого почтения. — Ох, прости, прости меня... Эта история была самой ужасной из тех, что я слышала. Но Харль не виноват... Ничего ведь не исправить в прошлом, а нынешнее... — я запуталась и растерянно умолкла, задыхаясь от слабости и быстрой ходьбы. В чем я хотела убедить Хорвека? В том, что жизнь Харля имеет хоть какую-то ценность? В том, что ради нее стоит чем-то рискнуть?.. Осквернить кости его матери?..

— Пожалуйста, — выдохнула наконец я. — Ради меня, прошу...

И я запнулась, подумав с горечью: «Что ему моя благодарность?.. Я не имею права думать, что представляю какую-то ценность в его глазах!».

Но он спокойно сказал:

— Я дал свое согласие, зачем ты снова просишь меня?

И вправду — зачем я снова взялась его умолять? Должно быть, я просила сейчас не столько помощи для Харля, сколько помощи для себя: я устала бояться и сомневаться, и хотела, чтобы демон успокоил меня, взяв свои слова о выборе обратно. Я не желала верить в то, что смогу спасти только одного, оставив погибать других.

Но он не сделал этого.

Кучер дожидался нас, как ему было приказано, от страха и холода спасаясь при помощи фляжки с горячительным. Я с некоторой завистью посмотрела на его румяные щеки и осоловевшие глаза. Всю дорогу мне думалось только о том, как бы побыстрее очутиться у огня и согреть руки. Признаться честно, на время я позабыла даже о мастере Глаасе и Харле — так мучителен был для меня теперь холод, от которого темнело в глазах. Прогулка к дому Белой ведьмы оказалась слишком серьезным испытанием для моего измученного тела — Хорвек на руках внес меня в дом, на ходу приказывая слугам разводить огонь в большом камине. Я едва разбирала его голос — в ушах шумело от слабости.

— Господин, — робко позвал его старик-слуга. — Вас дожидаются... в саду...

— Я же сказал, что сегодня не принимаю гостей, — раздраженно ответил Хорвек, укладывая меня в то самое кресло, где я обычно грелась вечерами.

— Но господин, к вам пожаловал сам... — слуга запнулся, не в силах вымолвить титул гостя. Эта запинка была столь красноречива, что Хорвек понял, чей визит переполошил слуг, да и мне не составило труда догадаться.

— Хорвек!.. — я схватила демона за руку, не зная что сказать. Тревога, которая охватила меня, была сродни страху перед ночной темнотой. Что-то страшное надвигалось на нас: злая могущественная воля, подкрепленная силой, знакомо отзывающейся в моей крови. Похожий страх у меня вызывала раньше только рыжая колдунья. Но спутать магию, исходящую от двух разных людей, невозможно — теперь я это поняла.

Странное дело: накануне, вечером, я не ощущала влияния колдовства, словно господин Эдарро не желал показывать нам свой дар. Сегодня же колдовство захлестывало меня, и на мгновение мне показалось, будто дом наш до основания вот-вот сметет морская волна.

— Колдовство! — прошептала я, сжавшись в кресле. — Оно повсюду! И он может им управлять!..

— Разве что самую малость, — так же тихо отозвался Хорвек, успокаивающе улыбнувшись мне. — Не бойся, Йель.

Я услышала, как недовольно кричит потревоженный павлин, как бормочет на ходу извинения слуга, и поняла, что господин королевский племянник, покинув сад, идет к нам. Совсем по-детски я зажмурилась, не желая ничего видеть, но затем, поняв, как глупо себя веду, открыла глаза и решилась взглянуть на Эдарро, вошедшего в комнату.

Это был красивый смуглый мужчина лет тридцати-тридцати пяти. Из-за слов старухи Аркюло, назвавшей королевского племянника главой тайной службы, я отчего-то вообразила, что господин Эдарро гораздо старше, но в его темных коротких волосах не было видно седины. Открытое лицо с правильными чертами, высоким лбом располагало бы к себе, не смотри он сейчас на Хорвека с таким явным презрением. Недобро щурившиеся глаза были редкого голубого цвета — сияющего, ясного, и мне подумалось, что королевская корона будет необычайно идти к этим мужественным чертам.

Он пришел к нам без сопровождения — ни слуг, ни рабов. Удивительное дело для Астолано. Любому мало-мальски зажиточному горожанину полагалось, отправляясь в гости к ближайшему соседу, прихватить с собой челядинцев, которые постучат в двери и торжественно объявят о прибытии своего господина. Не верилось, что у господина королевского племянника не имелось свиты. Стало быть, беседовать с Хорвеком он хотел тайно и наедине.

Не удостоив нас приветствием, Эдарро заговорил настолько спокойно и холодно, что сразу было ясно — он необычайно зол.

— Я давно уже не тратил свое время на то, чтобы дожидаться кого-либо, — сказал он, не отводя взгляда от Хорвека. — Обычно все происходит ровным счетом наоборот: люди ждут, пока я уделю им внимание. Если сочту нужным. А затем они выслушивают мои указания и повинуются.

Хорвек молчал, стоя рядом с креслом. Его рука лежала на моем плече и я могла бы подумать, что это случайность — но я слишком хорошо знала демона, чтобы поверить в необдуманность даже мельчайшего движения.

— Я сказал вчера, чтобы ты не смел приближаться к дому Белой ведьмы, — продолжил Эдарро. — Ты нарушил мой приказ.

И вновь демон смолчал, едва заметно склонив голову в знак согласия. Действительно, не было никакого смысла отрицать. Наверняка шпионы господина Эдарро давно следили за нашим домом и знали о том, что мы ездили к руинам.

— В этом городе нет и не будет колдовства, — отчеканил господин королевский племянник, все-таки начиная выказывать признаки раздражения. — Я знаю все о том, что происходит в Астолано, будь то интриги благородных господ или же грязные сделки, заключающиеся в портовых трущобах. Я не из тех мечтателей, которые верят, что зло можно уничтожить полностью. Не бывает городов, где не убивают, не грабят и не обманывают. Но мой прадед, король Виллейм, доказал, что худшее из зол — магию — из столицы можно изгнать. И ей не стоит сюда возвращаться.

Я видела, как от нетерпения подрагивают крылья его носа — он ждал, что Хорвек начнет оправдываться или спорить. Тогда бы Эдарро дал волю гневу и показал, кто здесь главнее, перебив собеседника и заставив смолкнуть. Но Хорвек хранил молчание, заставляя всемогущего королевского племянника продолжать речь, от которой тот невольно распалялся — а это было, если разобраться, проявлением слабости.

— Я слышал о тебе, — говорил он все громче. — Ты пришел с пустошей, и бродяжничал по городам Юга, называя себя чародеем. Мне доносили, что ты сотворял всяческие чудеса, но я всегда знал, что это дешевые трюки и мошенничество, не стоящие моего внимания. Истинных магов не осталось в этих землях. И если даже найдется в наше время искусный чернокнижник, то Астолано — последнее место, куда ему следует приходить со своим дрянным ремеслом, замешанным на крови и зле. Ты, однако, поселился здесь, будучи человеком дерзким и глупым одновременно. Я следил за тобой так пристально, как астрономы наблюдают за звездами, но ты только болтал, да слушал болтовню других, ничтожный человек, — тут Эдарро прерывисто вздохнул, и стало видно, что речь эта не так уж легко ему дается. — Впрочем, будь ты магом, я бы точно так же не побоялся прийти сюда в одиночку: мой род одарен божественной милостью — мы неподвластны воле злокозненных колдунов и защищены от их чар.

— Стало быть, боги даровали вашему роду умение колдовать, ибо защититься от магии можно только магией, — спокойно ответил на это Хорвек, и от ярости ярко-голубые глаза Эдарро побелели.

— Что ты сказал, низкий мошенник? — прошипел он, потрясенно и яростно. — Я бы мог отправить тебя на виселицу прямо сейчас! За одну только эту дерзость!.. Но я понимаю, что будет потом: все эти людишки, считающие тебя магом, уверятся в том, что дело было нечисто, и начнут говорить, будто ты в самом деле умел колдовать, превознося твое имя и воображая невесть что. Мне и сейчас досаждает их болтовня, но я готов стерпеть некоторое количество глупцов, рассуждающих о магии шепотом. Однако я не дам им повод говорить громче и увереннее, о нет! Ты лжец и шарлатан, ищущий мелкой выгоды. Ничем не отличаешься от прочих воров и разбойников, стекающихся в мой город, разве что действуешь хитрее. И я бы стерпел твою наглость — в самом деле, что плохого в том, что кучка слабоумных бездельников болтает о колдовстве, собираясь по вечерам в твоем доме? Так даже удобнее следить за теми, кто желает вернуть магию — теперь я знаю каждого из них. Но ты перестарался, когда пошел к дому Белой ведьмы. Простому мошеннику ни к чему там бывать. Простому мошеннику не дозволено ослушаться моего приказа. И ты уберешься из города как можно быстрее, да так, чтобы все поняли, что ты — обманщик и пройдоха. Что магии здесь не было. И никогда не будет!..

Вновь Хорвек едва заметно усмехнулся и ничего не сказал.

— А если я... — Эдарро уже задыхался от гнева. — Если я вдруг пойму, что ты действительно колдун — клянусь памятью Виллейма, ты пойдешь на костер! Чему ты улыбаешься? Хочешь показать, что не боишься меня? Меня в этом городе не боятся только безумцы и...

Тут он внезапно смолк и рассмеялся, словно в ушах у него звучали те ответы, которых он добивался от Хорвека — одним богам ведомо, кто их нашептывал. Глаза его, казавшиеся недавно лучистыми как у прекрасных созданий, изображенных на стенах храмов, стали совершенно безумными.

— А ведь я всегда хотел отправить на костер колдуна, — прошептал он, приближаясь к Хорвеку. — Мой прадед сжег ведьму, и я слышал эту историю много раз. Что он чувствовал, когда победил зло? Когда темная сила была повержена и растоптана? Пережить такое торжество выпадает не каждому, оно делает человека частью легенды — как это было с Виллеймом. О, я хотел бы отрубить руки, умеющие колдовать... Хотел бы посмотреть, как умирает колдовское создание... Однажды мне показалось, что... Впрочем, неважно. Важно то, что я хотел бы убить хотя бы одного мага, и узнать, чем отличается его смерть от смерти обычных людей.

Господин королевский племянник шаг за шагом приближался к нам, ступая бесшумно и плавно. Я не смела поднять глаза и видела только его руки — холеные, но сильные, не украшенные ни единым кольцом, ни единым браслетом, до которых так жадны были прочие астоланцы.

— Дай мне понять, что ты колдун, — с пугающей, непонятной мне страстью прошептал Эдарро, подойдя к Хорвеку вплотную. — Дай мне знак — и я уничтожу тебя. Быть может, тогда я пойму, что за восторг испытал Виллейм, когда рубил руки ведьме. Ты слишком дерзко смотришь для обычного лжеца, слишком спокоен, и можно на мгновение поверить в то, что люди говорят правду о твоем даре...

Демон и в самом деле казался безмятежным. Рядом с высоким, статным господином Эдарро он выглядел неожиданно хрупким, бледным, но улыбался по-змеиному и не отводил взгляда. Сейчас они стояли совсем близко, почти соприкасаясь — так тянутся друг к другу только те, кто любит, и те, кто ненавидит. Мне пришлось запрокинуть голову, чтобы увидеть их лица, но в то же время мне хотелось съежиться, закрыть лицо руками, чтобы не встретиться взглядом со страшным господином Эдарро — если все-таки он решит посмотреть на меня.

— Лучше бы тебе быть мошенником, — все так же тихо сказал Эдарро, перед тем шумно вздохнув, словно в доме этом ему не хватало воздуха. — Лучше для тебя. Убирайся из Астолано и забудь сюда дорогу.

— А если я останусь? — спросил Хорвек, чуть склонив голову и искоса глядя на королевского племянника с бесстрашным любопытством.

— Тогда... — Эдарро тоже улыбнулся, но безумия в этой улыбке было больше, чем яда. — Тогда для начала я прикажу снять с тебя перчатки и узнаю, что ты под ними прячешь. Быть может, этого хватит для того, чтобы покончить с тобой раз и навсегда. Наверняка ты давным-давно заслужил виселицу, и это написано на твоих руках — неспроста ты не снимаешь перчатки ни днем, ни ночью. Но я не желаю убивать мошенника или разбойника — городской палач вздернет тебя за десяток медяков, мне нет дела до таких пустяков. Ничтожной смертью ничтожного обманщика только мараться. Я желаю убить настоящего мага. Воспользуйся моей милостью и исчезни, лжец.

Чутье не подвело Эдарро, под перчатками была спрятана история Ирну-северянина, устоявшая перед всеми заклятиями и чарами демона. Здесь, на Юге, у истории этой мог быть только один конец — виселица. Я не хотела знать, что натворил Ирну при жизни, чтобы лишний раз не думать о том, как эти самые руки, спасавшие меня от чудовищ во сне и наяву, безжалостно убивали женщин и детей забавы ради. Об этом между собой болтали разбойники мастера Глааса и я закрывала уши, запрещая себе слушать о злодеяниях северянина. Скорее всего, на совести самого демона было куда больше человеческих смертей, но я изо всех сил пыталась верить в то, что он не был бездумно жесток — именно так старый разбойник говорил о Белой ведьме, повторяя слова своего деда.

Должно быть, из меня получился бы настоящий слуга чародея — такой, каким был Элиас из Янскерка. Мы оба пытались оправдать то, что оправдывать не стоило.

— Ты понял меня, низкое отродье? — с нажимом произнес Эдарро, так и не дождавшись от Хорвека ответа. — Если через неделю ты все еще будешь в городе, я прикажу арестовать тебя. Преодолев брезгливость, лично сниму с твоих рук эти проклятые перчатки, посмотрю, что под ними, а затем прикажу повесить на городской окраине — ты недостоин сдохнуть на главной площади. Девица твоя будет болтаться рядом, пока воронье не склюет вас до костей, а кости те растащат бродячие собаки. Но... но если я узнаю, что в Астолано кто-то нынче колдует — ты пойдешь на костер, клянусь.

Тут он повернулся и наклонился ко мне. Все произошло настолько быстро и неожиданно, что я испуганно пискнула, увидев голубые сияющие глаза совсем близко.

— О тебе, девочка, болтают, будто ты создана колдовством, — сказал он, рассматривая меня так, словно я была странным неодушевленным предметом неизвестного ему предназначения. — Как бы мне хотелось в это поверить... Если бы ты, умирая, рассыпалась пеплом или превратилась бы в тающий лед — вот это было бы забавно! Никогда не думал, что такое возможно. Есть ли у тебя сердце, как у людей? Я бы взглянул...

Я слыхала, что дети из богатых семей частенько избалованы и способны сломать игрушку, чтобы посмотреть, как она устроена и чем набита. Именно такой игрушкой я почувствовала себя под взглядом королевского племянника и легко поверила в то, что он способен из любопытства вспороть мне живот.

— Ах, как же хочется иной раз верить в настоящие чудеса!.. — Эдарро вздохнул, отходя от кресла. — Но каждый раз, когда мне кажется, что я нашел чудо, меня постигает разочарование... Убирайтесь из города, твари, пока я дарую вам такую милость. И никогда не возвращайтесь.

Я дождалась, пока слуга закроет дверь за знатным гостем, перевела дыхание, сбившееся от молчаливого ужаса, и произнесла совсем не то, что собиралась:

— Ведь он и сам колдун! Я чувствую это! Почему он так ненавидит магию?

— Потому что питается ею, но при этом презирает, и в ненависти ищет доказательство своей безгрешности, — ответил Хорвек, наконец-то отпустив мое плечо. — Род его славен тем, что боролся с магией и победил ее. Но стоит только признать, что Виллейм не изгнал колдовство из Астолано, а обманом присвоил себе, как история эта начинает выглядеть не столько славной, сколько грязной. Эдарро, как ты сама могла убедиться, в детстве слишком часто слушал рассказы о своем великом прадеде. Честолюбие велит ему превзойти Виллейма, а магия заставляет его мечтать о чудесах.

— Но он хочет увидеть волшебство, чтобы уничтожить! — воскликнула я, смутно понимая, о чем толкует Хорвек, но не находя точных слов, чтобы выразить свои мысли.

— Когда хищник измучен внутренней болью, то бросается на всех, кого встретит на своем пути, — сказал он задумчиво. — В Эдарро заключена великая сила, которая не находит выход, и рвет его нутро, порождая неясные для него самого желания. Он страдает, и думает, что его душу исцелит убийство чародея. Но этот чародей — он сам.

— Не следовало Виллейму воровать чужую магию, — пробормотала я.

— Да, — согласился Хорвек. — Но я позабочусь о том, чтобы эта ошибка была исправлена.

«А как же я?» — хотелось крикнуть мне, но я знала, что не имею права этого спрашивать. «Эдарро может уничтожить тебя! Уедем отсюда, забудь обо всем, что связано с этой проклятой королевской семьей!» — но и об этом просить я не смела, ведь отказаться от мести иной раз сложнее, чем по доброй воле лишиться лучшей из наград.

Хорвек, должно быть, угадал мои мысли по жалкому и растерянному выражению лица. Вздохнув, он укрыл меня теплым пледом и сказал, что мне не стоит волноваться из-за того, чего я не могу понять и изменить. Я почти уверилась в том, что после разговора с Эдарро Хорвек позабудет об уговоре с мастером Глаасом. Однако, дождавшись наступления сумерек, он разбудил меня и тихо сказал:

— Пора идти, Йель.

В доме было темно, только в камине догорало несколько головешек, и я поняла, что он отпустил слуг, не желая, чтобы они видели и слышали то, что будет происходить в доме этим вечером. Подобным образом Хорвек поступал не в первый раз: многие из гостей нашего дома не желали, чтобы запретные разговоры о магии подслушивала челядь. Насколько я могла судить, им казалось, что это придает происходящему оттенок вульгарности, ну а в глубине души бедняги попросту боялись лишних ушей. Слуги же были не настолько любопытны, чтобы всерьез огорчаться лишним часам безделья, и с радостью сбегали из дома при первой же возможности, не задавая лишних вопросов. Сегодня это было нам на руку.

— Ты все-таки пойдешь к Харлю!.. — воскликнула я, вскочив на ноги. — Но ведь Эдарро запретил тебе колдовать…

— Полагаешь, мне стоит прислушиваться к пожеланиям господина королевского племянника? — хмыкнул Хорвек. — Но что толку, если в итоге мне все равно придется его убить?

— Убить? — я вздрогнула.

— Разумеется, если он до того не убьет меня.

— Но Эдарро — племянник короля!

— Да, ты права. Первым следовало бы убить короля, но, поверь моему опыту, очередность не столь уж важна в подобных делах. Беспокоиться стоит лишь о том, чтобы каждый получил ему причитающееся, — ответил он с преувеличенной серьезностью.

— Ты не сможешь…

— Но я попытаюсь, — перебил он меня. — А теперь, Йель, тебе придется помолчать и стать тихой, как мышка. Нам нужно выйти из дому незамеченными, хотя бы для того, чтобы выиграть немного времени. За домом следят. Да и за логовом мастера Глааса, скорее всего, тоже присматривают, раз уж мы сегодня поболтали.

— Кто-то видел нас у дома колдуньи?

— Наверняка. Но сам разговор подслушать им вряд ли удалось. Иначе Эдарро говорил бы с нами совсем по-другому.

Переодевшись в простое темное платье, я последовала за Хорвеком в сад. Когда-то перебраться через ограду мне не составило бы никакого труда, и я посмеялась бы над тем, кто предложил мне помощь в эдаком деле. Но сейчас голова у меня закружилась, едва я только попыталась дотянуться до руки Хорвека, уже забравшегося наверх — тихо и ловко, словно кошка.

— Я не смогу, — сказала я, пытаясь отдышаться после приступа дурноты и едва не плача от злости на саму себя. — От меня никакой пользы! Проклятые ноги не желают ходить, а руки не поднимаются, чтоб им пусто было. Тебе нужно оставить меня здесь, я буду только мешать.

— Йель, — Хорвек спрыгнул вниз, мелькнув неслышной черной тенью. — Мне не нужна помощь. Мне нужно, чтобы ты была со мной. Ты идешь со мной, потому что тебе нельзя оставаться одной. Ни в этом доме, ни где-либо еще в этом городе.

— Да что со мной случится? — огрызнулась я, досадуя не столько на него, прямо признающего, что толку от меня никакого, сколько на саму себя.

— Теперь — что угодно, — ответил он. — Эдарро посмотрел на тебя сегодня и решил, что убьет, кем бы ты ни была. На мгновение он поверил, что я — чуть больше чем человек, а ты — чуть меньше, чем человек, и ни за что не позволит нам уйти живыми. Он надеется найти волшебство в нашей смерти. Разве ты не поняла этого?

— Поняла, — соврала я, запоздало осознав, что Хорвек прав.

— Тогда идем, — сказал он, легко подняв меня. Кое-как уцепившись, я перебралась через ограду, и, упав вниз, вновь очутилась в его руках.

— Нас не увидят здесь? — испуганно прошептала я, оглядываясь.

— Нет, господин Эдарро считает, что мы не станем сбегать от него через грязную подворотню, — засмеялся Хорвек. — Если мы ничтожные трусы, то нам положено уйти тем путем, который он нам показал и никак иначе. Безумные мятежники нарушили бы его приказ открыто. Но мы ни те, и ни другие. Иметь дело с людьми нашего сорта ниже достоинства господина королевского племянника, и потому он не знает, чего от нас ждать. Никто не следит за этой помойкой.

Действительно, здесь стена нашего дома граничила с грязным переулком, служившим окрестным богатым домам свалкой. Я видела, как слуги иной раз перебрасывают туда всякий сор, ленясь выносить его к тележкам мусорщиков, на рассвете объезжающих здешние улицы.

Воняло здесь препорядочно, и даже мне, привыкшей околачиваться рядом с ярмарочными помойками, пришлось зажать нос. Неподалеку в одном из заборов, оплетенных диким виноградом и плющом, нашлась дыра, за ней — еще одна, и вскоре мы очутились на вполне приличной улице, освещенной несколькими фонарями.

Я едва поспевала за Хорвеком, невольно удивляясь, когда он успел так хорошо познакомиться с тайными тропинками Астолано. К гостинице, где остановился мастер Глаас, мы подошли, когда совсем стемнело, и пробрались к черному входу через хозяйственный двор. Это было дрянное заведение, окруженное помойками и развалинами домов — но в том имелась и хорошая сторона: уследить за тем, кто приходит и уходит в эти трущобы было делом едва ли возможным.

Старый разбойник ждал нас, хоть по его лицу было видно: он почти не верил в то, что Хорвек сдержит свое слово. Я бросилась к кровати, где лежал измученный Харль, в котором едва можно было узнать прежнего шустрого мальчишку. Болезнь убивала его, наступая неотвратимо и жестоко. Испарина покрывала его лоб, губы выцвели как у старика, а пальцы на руках стали тонкими и серыми, как усохшие ветви.

— Харль, это я, Йель! Ты слышишь? — я схватила его за руку, но он не смог даже приоткрыть глаза.

— Видишь? Ему недолго осталось, — сказал Глаас, и мне показалось, что в его голосе звучит обвинение. Оно было целиком и полностью справедливым. От горечи, появившейся во рту, я поперхнулась и принялась дышать так же часто и прерывисто, как Харль.

— Он погиб бы давным-давно, не забери Йель его с собой, — равнодушно заметил Хорвек, и я сморгнула слезы, приходя в себя.

— Найди кости, — разбойник смотрел на Хорвека неотрывно, словно ожидая, что тот в любую секунду рассмеется и уйдет, ничего не сделав. — Они спасут его.

Я сжалась, чувствуя, как непочтительно и неуместно звучат эти слова — ведь речь шла о прахе матери демона! Но он ни единым движением не показал, будто ему неприятно выслушивать подобные просьбы. Вместо гневной презрительной отповеди, он расставлял по комнатушке свечи в понятном только ему одному порядке, затем углем начертил на голых стенах бедной комнатки символы, в которых отдаленно угадывались страшные глаза с пустыми зрачками — я сразу же поверила, что они способны увидеть даже мертвых грешников в преисподней. Харля демон не удостоил ни единым взглядом, показывая нам, что судьба мальчишки его не волнует и пришел сюда он вовсе не из соображений жалости.

— Подай мне то, что осталось у тебя, — сказал он коротко разбойнику, снимая перчатки.

— Тот быстро протянул ему небольшой округлый медальон. Я знала со слов Глааса, что внутри — черная пыль, но все равно отвела взгляд, когда Хорвек поддел замочек. Перед глазами у меня стояло пугающее видение: те самые кости — нечеловеческие, похожие на нефрит. Решившись все-таки поднять глаза, я увидела, что демон как ни в чем не бывало облизывает свои черные испачканные пальцы. Затем, ни говоря ни слова, он сплюнул на пол мерзкую черную жижу, присел на корточки и, обмакнув пальцы в плевок, начертил то, что я вначале приняла за крест.

— Покажи мне сторону света, — произнес он спокойно, обращаясь к чему-то невидимому, заключенному в неровных черных линиях. Я увидела, как капает кровь — Хорвек глубоко надрезал ладонь и держал ее над черным знаком. Вначале красные капли падали беспорядочно, а затем волшебство проявило себя: некая сила начала притягивать их — лужица растеклась в левой верхней четверти рисунка.

— Северо-запад, услышь меня и покажи того, кто мне нужен, — приказал демон, одновременно с тем прикладывая порезанную ладонь к черному кресту. Что-то изменилось в воздухе, огни свечей затрепетали, и Харль заметался в постели, хрипло и громко дыша. Лицо Хорвека показалось мне особенно страшным в тот миг — зубы заострились и оскалились, глаза заполонила чернота, но, быть может, в том виновато было пляшущее пламя свечей. Когда он отнял руку — пол был чист. И черный крест, и кровь впитались в рану на руке демона — а от раны этой остался едва заметный красный след. Хорвек поднялся, пошатываясь, и потряс головой, как будто приходя в себя после долгого беспамятства.

На лице мастера Глааса читался невысказанный отчаянный вопрос — «Ты видел? Ты нашел?!!», но Хорвек не успел ничего сказать. Внизу раздался шум, крики, топот.

— Люди Эдарро, — только и сказал Хорвек, подхватывая на руки Харля, закутанного в испачканную простыню.

— Уходите, — так же кратко ответил Глаас. — Я останусь.

Быстро и тихо он отодвинул небольшой шкафчик, за которым обнаружилась крохотная дверь. Старый лис с пустошей нипочем не забился бы в нору, из которой не имелось бы тайного выхода. Я поняла, о чем на самом деле они говорили с Хорвеком, обмениваясь отрывистыми фразами: Эдарро искал колдуна и не успокоился бы, найдя одни только колдовские знаки. Глаас оставался, и, следовательно, принимал вину на себя, давая нам время уйти.

— Но вас казнят! — прошептала я, схватив руку разбойника, в первый раз не побоявшись коснуться этой огрубевшей, тяжелой ладони, иссеченной шрамами.

— Есть за что, — ответил он, подталкивая меня к выходу.

Хорвек скользнул в темноту, легко перекинув Харля через плечо — когда-то он уже нес так мальчишку по коридорам замка герцога Таммельнского. Простыня смутно белела во тьме, не давая мне окончательно потерять их из виду. Я бежала, падала, поднималась и снова падала, получая по лицу хлесткие удары кустов, оббивая ноги о камни и бревна. Но жаловаться мне не пришло бы в голову — в помощи сейчас нуждался прежде всего Харль.

В наш дом мы вошли в темноте и тишине, как воры. Хорвек уложил мальчишку на пол, нимало не заботясь о том, что испачкает роскошный ковер — Харля то и дело одолевали приступы кашля, переходящие в рвоту.

— Где искать того человека? — выпалила я, бестолково растирая ледяные руки мальчика. — Духи сказали тебе?

Вопрос мой звучал глупо — словно я ожидала, будто волшебство могло назвать улицу или сказать что-то вроде: «Зеленый одноэтажный дом на холме за Дрянным переулком». Однако Хорвек не стал смеяться надо мной и ответил:

— Вор придет сюда до наступления полуночи. Магия приведет его.

— А если он не захочет?

— Он не посмеет ослушаться, ведь ему уже известно, каково проклятие, наложенное разгневавшимся колдуном. Эту силу ни с чем не спутать.

— А ты разгневался? — я недоверчиво смотрела на его спокойное лицо, едва различимое в смутном красноватом свете, исходящем от углей в камине.

— Он осквернил прах моей матери, — сказал на это Хорвек, и я поняла, что зря гордилась способностью разгадывать его мысли.

— Но что если он сбежал далеко-далеко, в другое королевство? — воскликнула я, ища подвох в его словах, прозвучавших слишком просто, чтобы годиться в отгадки для всех сегодняшних загадок.

— Он не смог бы, — уверенно произнес Хорвек. — Белая Ведьма простила своего верного слугу за проступок и неповиновение, но милосердие моей покойной матушки не было безграничным. Она хотела, чтобы кости лежали в земле у того камня. Ее посмертная воля была не настолько сильна, чтобы убить вора, но уйти далеко у него не выйдет. Пока в ее костях остается сила, он обречен кружить вокруг проклятого камня. То, что спасает его, одновременно приковывает к Астолано крепче любой цепи.

— А мастер Глаас?

— Ты полагаешь, он не заслужил виселицы?

Я закусила губу, не зная, что возразить на это. За разбойником и впрямь числилось порядочное количество грехов. Но отчего-то мне казалось несправедливым то, что в итоге заплатить ему придется не за свое преступление.

— Старому убийце выпала редкая возможность — совершить в кои-то веки хороший поступок, — продолжил Хорвек, заметив, как я кривлюсь, тягостно размышляя о слишком сложных для моего ума явлениях — справедливости, добре и зле. — Если ты веришь в каких-то милосердных всевидящих богов, то должна понимать, что он сейчас уцепился за волосок, держащий его на краю преисподней.

— Не уверена, что я в них верю, — пробормотала я.

Укутав Харля в пару одеял, я уселась рядом, словно пытаясь устеречь смерть, кружащую вокруг мальчика.

Точно так же каждую ночь во сне я оберегала Мике, и в полумраке мне теперь казалось, что они, пожираемые изнутри жестоким колдовством, схожи с Харлем как родные братья.

— Нет, пожалуй, ему не стоит лежать здесь, — задумчиво произнес Хорвек, задержав на нас взгляд. — Боюсь, еще до полуночи нам нанесет визит гость, чьи глаза будут оскорблены столь неприглядным зрелищем.

Я поняла, что он говорит про Эдарро. Наверняка тому донесли о происшествии в гостинице, и пусть даже ни одна живая душа не видела, как мы выходим из дому и входим в комнату Глааса — господину королевскому племяннику полагалось почуять подвох. То, что при старом разбойнике имелся больной мальчик, утаить от гостиничной челяди было невозможно, и, следовательно, его исчезновение тоже не осталось бы незамеченным. Эдарро не стоило видеть Харля в нашем доме — хотя бы до полуночного часа.

Мы перенесли мальчика в мою спальню — и вовремя. Колокольчик у нашей двери нетерпеливо зазвонил, затем раздался грохот и грубые голоса пророкотали: «Именем короля!..».

Господин Эдарро ворвался в темную гостиную, где я неловко зажигала свечи, путаясь в широких рукавах. Поверх платья я успела набросить домашний халат, но вряд ли эта простенькая уловка могла бы спасти нас от подозрений. Спутники Эдарро в дом не входили — разговоры, которые вел господин королевский племянник с мошенником-северянином, не предназначались для ушей простых смертных.

— Только что в Астолано арестовали чернокнижника, — объявил наш гость, вновь не удостоив нас приветствием. — Пойман с поличным, при сотворении темных чар.

— Полагаю, это редкая удача для вашего ведомства, — вежливо ответил Хорвек, вынырнув из темноты.

— Колдун — это всегда горе для людей, как пожар или мор, — глаза Эдарро вспыхнули. — О какой удаче ты смеешь говорить? Укороти свой язык! Или ты до сих пор не понял, с кем говоришь? Хотя… Я вижу тебя насквозь. Разумеется, ты думаешь, что тебе сегодня удалось провести меня, и тешишь себя мыслями о том, что оказался в безопасности. Оттого и дерзишь так глупо.

Хорвек не стал опускаться до изображения картинного недоумения — Эдарро был слишком опасен, и дразнить его не стоило.

— Я думаю, что ты причастен к тому колдовству, — медленно и тихо произнес королевский племянник. — Ты был там. Или научил старого головореза чернокнижничеству — недаром вы встречались у дома Белой Ведьмы! Душа у того злодея черная, но он не колдун. Не тот колдун, который мне нужен.

— Вы полагаете, что тот колдун — я? — спросил Хорвек прямо, и вопрос этот застал врасплох Эдарро. Господин королевский племянник много лет желал встречи с колдовством, мечтал прикоснуться к темной тайне, но боялся своих же страстей — и даже то, что мечту свою он собирался честно убить, не спасало его сейчас от душевной муки. Он пожирал Хорвека взглядом, но боялся поверить и обмануться.

— Нет, — с трудом произнес он, хрипло выдохнув. — Нет. Ты всего лишь лжец и мошенник, не понимающий, с чем играет. Тебя стоило прикончить за одно это, но мне противно марать руки. Убирайся. Я передумал. Неделя сроку — слишком щедрое предложение. К утру этот дом должен быть пуст, а твое имя — забыто в этом городе.

— Полагаю, так оно и будет, — ответил Хорвек, и никто, кроме меня, пожалуй, не сумел бы разгадать, что сейчас звучало в его голосе: почтительность или насмешка. Я бросила взгляд на часы — до полуночи оставалось совсем немного.

Эдарро резко повернулся к двери, но мне показалось, что лицо его на мгновение исказилось: спастись от мук сомнения ему все-таки не удалось. «Он вернется утром, — подумала я. — И не позволит нам покинуть Астолано живыми».

— Старого разбойника будут пытать, пока он не назовет своих сообщников, — бросил королевский племянник, покидая наш дом. — Не думаю, что он настолько благороден, чтобы смолчать.

«Ошибаетесь, господин, — подумала я, склонив голову, чтобы не встретиться взглядом с ледяными синими глазами. — Мастер Глаас не выдаст нас ради спасения Харля!». Но мысль эта не принесла мне успокоения — напротив, на душе стало горько—горько.

— Что ж, эта беседа не обманула моих ожиданий. Совершеннейшая бессмыслица и пустая трата времени, — промолвил Хорвек, небрежно отбрасывая перчатки в сторону. — Надеюсь, полуночный разговор покажется мне чуть более интересным.

— Но если в дом сегодня кто-то войдет… — начала я, нахмурившись.

— Его не заметят, — отмахнулся Хорвек. — Тот, кого я проклял, почти не принадлежит этому миру. Тебе знакомо ощущение, когда глаза сами закрываются от испуга? То, что я сотворил с этим человеком, настолько страшно, что обычные люди попросту перестанут его видеть, сами того не понимая.

С этими словами он уселся на пол, скрестив ноги, и вытянул вперед руку — ту самую, ладонь которой была отмечена свежим шрамом крест-накрест. Я знала, что ближе к ночи Ирну-северянин проявляется в демоне гораздо сильнее, чем днем, и не удивилась тому, что рисунки на руках стали ярче, а длинные волосы сами собой взлохматились и превратились в нечесаную дикую гриву, почти полностью скрывающую лицо. Хорвек принялся заунывно нашептывать что-то, едва заметно покачиваясь из стороны в сторону. Руку при этом он не опускал. От тихого бормотания в глазах у меня почти сразу потемнело, и я осела на пол рядом с демоном, враз потеряв счет времени. Придя в себя, я подползла поближе и положила голову ему на колени — так обычно делают верные псы. Он же, как добрый хозяин, небрежно погладил мои волосы, не переставая монотонно проговаривать слова заклинания.

Медленно, словно нехотя, на пол упала первая черная капля — рана на руке Хорвека открылась. Он все еще покачивался, но вторая капля упала ровно там же, где и первая, поразив невидимую мишень. За ней — третья. Темное влажное пятно расплывалось по полу, образуя странные узоры — то ли лабиринт, то ли переплетение колючих стеблей.

Часы начали бить полночь. Черные капли становились все тяжелее, все крупнее. Я отсчитывала удары, ожидая чего-то страшного — ему полагалось случиться, я знала это. Последний удар и впрямь оказался неожиданно громким, скрежещущим — я отпрянула от Хорвека, тело которого содрогнулось. Он запрокинул голову и закричал — точнее говоря, издал звук, в котором не было ничего человеческого: вой, шипение, рокот штормовой волны или предсмертное карканье ворона — вот что послышалось мне в нем.

Не успел утихнуть его зов, как дверь распахнулась в ночь: на пороге нашего дома извивалось и корчилось нечто темное. Я с трудом смогла угадать в этом истерзанном существе человека, который полз, с трудом приподнимаясь на руках и снова падая. Какая-то страшная сила тащила его, бессильного и измученного, к Хорвеку — выворачивая суставы, срывая ногти, сдирая кожу с коленей и локтей, на которые бедняга пытался опираться.

— Прости, прости господин, — шептал он, хотя ему, наверное, казалось, что это крик. — Сними проклятие, не наказывай меня!

— Ты узнал, — удовлетворенно сказал на это Хорвек, поднимаясь на ноги. — В самом деле, тебе ли не распознать, что яд разлился в твоей крови.

— Да, да, я все понял… — человек бился на полу, словно его одолевал эпилептический припадок. — Сними проклятие, умоляю! За что караешь?! Я не знаю тебя, я не причинял тебе зла, колдун…

Хорвек бесстрастно смотрел на его мучения. В самом деле — зачем ему было отвечать на какие-либо вопросы?

— Отдай то, что украл у дома Белой ведьмы, — сказал он. — От моего гнева эта магия тебя не убережет.

— Но я умру, умру без тех костей, — простонал проклятый.

— Ты умрешь и с ними, — хмыкнул Хорвек. — Причем та, прежняя смерть, покажется тебе не столь уж страшной.

Я не раз видела, как демон проявляет жестокость — да и что могло лучше соответствовать его природе? Удивляться стоило, скорее, внезапным проявлениям человечности в нем. И уж точно мне не следовало вмешиваться в то, что он считал своим по праву — в свершение мести, ведь именно так он понимал истинную справедливость.

На меня воздействовала магия, о которой говорил не так давно Хорвек — глаза не желали видеть проклятого, ум отторгал возможность самого его существования. Жалость, отвращение, ужас — вот что внушало это существо, и я едва удерживалась от того, чтобы выбежать из комнаты, зажмурившись и закрыв уши. Но мне теперь было известно многое о колдовстве, и я понимала, что будет дальше: поддавшись первому приказу темной силы, я выполню и все остальные — перестану видеть, перестану слышать, забуду то, что узнала. В уме и в душе появится несколько червоточинок — магия всегда оставляет отметки на тех, кто ее творит, и на тех, кто подвергается ее воздействию. Более крепкие телом и простые духом продолжают жить, как ни в чем не бывало, лишь изредка чувствуя что-то темное и дурное, засевшее в глубинах сердца — так ноют старые раны на перемену погоды. Кто-то окажется слабее, тоньше, и гниль, распространяющаяся от тех отметок, постепенно пожрет его душу. В любом случае, бегство не спасало от колдовской заразы — лишь ослабляло, как любой самообман. Мне следовало остаться и сказать то, что вертелось на языке.

— Хорвек, — позвала я срывающимся голосом. — Пожалей его. Он просто спасал свою жизнь. Ты ведь не знаешь, за что его прокляли тогда. Быть может, те чары были совершенно несправедливы. Разве не прав человек, когда начинает искать спасения любой ценой?..

— Пожалуй, мне это ничуть не интересно, — ответил демон, разглядывая свою жертву. — Судьба привела его сюда для того, чтобы я отомстил, и этого достаточно.

— А вдруг нет никакой судьбы? — упрямо возразила я, собрав невеликую храбрость и глупую дерзость воедино. — Уж прости, но тебе попросту удобно думать, будто некая сила ведет тебя по пути мести.

Что-то переменилось в том, как держался демон: до того он лениво и чуть расслабленно покачивался, словно прислушиваясь к какой-то далекой музыке, заключавшейся в стонах и бормотании несчастного у его ног. Но после моих слов он вдруг замер, и мне показалось, что каждая мышца в его теле напряглась, как у зверя, готовящегося к прыжку.

Разумеется, Йель, тебе бы хотелось верить, что я иду по пути, где мне положено спасти одну маленькую рыжую девочку, — хищно усмехнулся он, повернувшись.

— Но не кажется ли тебе, что ты переоцениваешь собственную важность?

— Ха, — с деланной храбростью ответила я, на самом содрогаясь от ужаса. — Я-то никогда не боюсь признать, что не отличаюсь сообразительностью и частенько ошибаюсь. Как по мне, тот, кто считает, будто знает все на свете, поступает гораздо хуже. Неужто тебе навредит, если ты узнаешь, как жизнь довела беднягу до того, чтобы тот пошел откапывать чародейские кости?..

Хорвек смотрел на меня, не моргая, и я поняла, что он всерьез удивлен моим упрямством.

— Ты и вправду веришь, что узнав его историю, я сжалюсь? — спросил он.

— Я верю, что даже ты не можешь знать свою судьбу наперед, — сказала я, и слова эти ударили точно в цель — глаза демона засияли расплавленным золотом. Возможно, в ту пору я не понимала этого, но смутно угадывала: тому, что он сейчас считал своей судьбой, Хорвек покорился, но предугаданное будущее считал наказанием, а вовсе не наградой.

— Что ж, — он, помедлив, отступил от проклятого. — Потратим впустую еще немного времени. Итак, вор костей, расскажи, что за колдун тебя проклял и почему.

— Но я не знаю! — простонал человек. — Однажды ночью она… она вошла в мой дом и сказала, что я вскоре умру. Жгучий яд побежал по моим жилам и я услышал, как идет за мной смерть. Ни на секунду я не мог забыть о том, что время мое уходит, что спасения нет…

— Она? — переспросила я.

— Я никогда не видел ее до того, клянусь! — нет, он не мог обманывать, слишком измучили его страдания. — Ее волосы были как огонь, на белой шее синяки от петли. Двери распахнулись, как будто не были заперты на все засовы, в окна ворвалась вьюга, и на снегу отпечатались следы босых ног, забрызганных кровью. Это все, что я помню.

— Волосы… рыжие? — я вздрогнула: перед глазами ожили кошмары, которые я видела каждую ночь. Следы босых окровавленных ног на снегу, метель, ало-огненные волосы — все это была она, она!..

— Я всего лишь художник, — выл из последних сил проклятый. — Я не причинял никому зла!

Вначале мне показалось, что я ослышалась. Появление мастера Глааса, история гибели Белой Ведьмы, болезнь Харля — все это заставило меня на время позабыть, зачем мы когда-то прибыли в Астолано. Выходит, я и сама поверила в то, что судьба привела сюда Хорвека ради мести, а я стала всего лишь его безликим и покорным спутником.

— Художник? — медленно повторил Хорвек. — Художник, проклятый рыжей ведьмой?

— Покажи! Покажи ему тот клочок холста! — я, захлебываясь от волнения, забыв о страхе, вцепилась в руку Хорвека. — Не дай ему умереть, умоляю. Это он нарисовал герцогиню! Это он знает тайну чародейки!..

Руки проклятого скребли пол, и я вспомнила, как мастер Глаас говорил, что принял своего случайного знакомца за алхимика — из-за пятен от реактивов на коже. Но художники день-деньской возятся со всякой дрянью точно так же, как и алхимики, пытаясь добиться от красок истинной яркости и стойкости! Алхимики ищут философский камень, который превращает свинец в золото, а художники мечтают раскрыть секрет, как устроены голубизна неба, искорки света в прозрачной воде, сияние глаз счастливого человека… Чем же помешал рыжей ведьме этот несчастный? Где перешел дорогу?

Хорвек медленно, словно сомневаясь в каждой своей мысли, в каждом своем движении, приблизился к проклятому. Затем опустился рядом с ним на колени, протянул руку.

— Отзываю свое проклятие, — негромко, но чеканя каждое слово, произнес он. И тут же его швырнуло в сторону, точно невидимая сила мстила за пренебрежение к ней. Хорвека ударило о стену, затем еще раз и еще. Проклятие хотело смять, уничтожить, переломать все кости тому, кто посмел призвать его на голову врага, а затем отказаться от мести. Я должна была догадаться, что эти чары нельзя отозвать, не прогневав магию, которая пришла карать и причинять боль. Разве не знала я, как жестоко расплачиваются люди и нелюди за свое право колдовать?

— Остановись, злая глупая сила! — яростно закричала я, не слишком-то надеясь, что меня услышат. — Ты убьешь его, и он не сможет больше служить тебе! Кто еще так любит тебя? Кто сумеет колдовать так искусно? Будешь так жестоко обращаться со своими слугами — останутся самые худшие, вот в них и будет заключаться вся твоя слава!..

К моему удивлению, слова эти были приняты к сведению: я получила такую затрещину, что кубарем покатилась по полу. В ушах звенело, и я тщетно пыталась расслышать глухие удары — то ли оглохла напрочь, то ли свершилось чудо и над Хорвеком вправду смилостивились. Я приподнялась, размазывая по лицу слезы — от того удара из глаз брызнул целый фонтан. Но боль тут же забылась, когда я увидела, что демон, отброшенный в дальний угол гостиной, тоже поднимался на ноги, сплевывая кровь и шатаясь.

— Всего лишь плата за ошибку, — резко сказал он, жестом показывая, что не нуждается сейчас в сочувственных речах.

— Всего лишь злобное колдовство, которому лишь бы кого-то изувечить, — проворчала я. Не знаю, слышал ли он, как я дерзко обращалась к той силе, которой он служил, но в его благодарности я тоже не слишком-то нуждалась.

— Оно… ушло? — услышали мы дрожащий сиплый голос.

Скрюченный страхом и болью художник все еще лежал на полу, вжав голову в плечи. В свое спасение он, разумеется, верить не решался — да и кто бы посмел надеяться на лучшее, заполучив на свою голову целых два смертельных проклятия?

Я наконец-то смогла рассмотреть его: черноглазый мужчина средних лет, изможденный, худой и бледный, словно кто-то по капле высасывал из него кровь — так бывает, когда человек всю жизнь борется с болезнью, которая рано или поздно его убьет. Вот только болезнь эта была наслана не богами, знавшими толк в справедливости — по крайней мере, я старалась в это верить, — а злой чародейской волей.

— Хорвек?.. — я вопросительно смотрела на демона.

— Я отозвал свои чары, — сказал он, рассматривая кровь на своих руках. — Прежнее проклятие все еще в силе, снять его может только тот, кто сотворил это колдовство.

— Рыжая ведьма! — я бросилась на колени рядом с проклятым, как это делал только что Хорвек, и попыталась взять его за руки, но он, обезумев от страха, скулил и прятал лицо в ладонях. — Не бойтесь нас. Рыжая ведьма — наш враг, и в Астолано мы пришли, чтобы найти вас. Это ведь вы нарисовали?.. Вы?.. Как вас зовут, почтенный?

Я, продолжая лепетать что-то успокаивающее, подсовывала к нему лоскут холста, но прошло немало времени, прежде чем художник решился взглянуть на него.

— Я Антормо, Антормо из Дельи, — неуверенно пробормотал он, словно припоминая жизнь, принадлежавшую кому-то другому. — Да, меня так звали все тогда. Я помню… Это портрет… портрет красивой дамы, который я нарисовал много лет назад. Десять… да, десять лет уж прошло с той поры. Но почему вы показываете мне его? Откуда он у вас? Моя картина… погибла?..

— Десять лет? — я растерялась. — Но госпожа Вейдена такая юная…Как же вы смогли нарисовать ее много лет назад? Тогда она была совсем ребенком!

— Вейдена? — теперь пришла очередь художника недоумевать. — Я не знаю такого имени… И работу над портретом я завершил, когда бедняжка уже была мертва, мир ее праху.

— И чем же славилась покойная дама в Астолано? — тихо промолвил Хорвек, склонившись к проклятому. — Что в ней было такого особенного?

— Особенного? — беспомощно переспросил господин Антормо, наконец-то осмелившийся принять сидячее положение.

— Разумеется, в ней было что-то особенное, и я говорю не о красоте, — демон начал выказывать признаки нетерпения, и окровавленное лицо его с горящими глазами выглядело весьма устрашающе. — Это из-за нее тебя прокляли. Сам посуди, часто ли за спиной обычного человека стоит колдун, способный наслать смертельные чары?

Я вздрогнула: последние слова, казалось, более подходили ко мне самой, нежели к неизвестной даме — она хотя бы была красива! Наверняка нашлись бы те, кто заплатил бы золотом за один ее благосклонный взгляд, а колдовство… что ж, оно тоже порой продавалось за деньги. И только подумав об этом, я поняла, что не верю, будто колдуны способны любить и призывать магию ради любви — только из-за жадности, ненависти, чтобы отомстить и наказать!..

Как ни странно, вопрос Хорвека оказался не столь уж простым: художник, который, казалось бы, еще недавно думал только о спасении собственной жизни, смутился и принялся лепетать какую-то невнятицу. Дама эта, по его словам, жила одиноко, но богато, а заказчика портрета он и вовсе не знал, а что знал — успел позабыть.

— Ох, да на кой черт врать, если не имеешь к этому никакой способности? — вскричала я, быстро потеряв терпение. — Неужто в твоей голове за десять лет не вызрела мысль, что колдунов лучше не злить? А он, — тут я указала на Хорвека, — он колдун, и еще какой! Говори, что не так было с той женщиной! Она знала магию? Якшалась с чародеями?

— Нет-нет, — художник возмущенно всплеснул руками. — Как можно! Ведь она была… — тут он снова смолк, да так резко, что раскашлялся.

— И кем же она была? — вкрадчиво прошептал Хорвек, одним ловким движением сжав горло господина Антормо из Дельи. — Ну же, у нас мало времени, а у тебя его еще меньше, друг мой.

— Отпустите, — прохрипел тот, задергав ногами. — Отпустите, я скажу!.. Но это всего лишь старая сплетня. Не знаю, зачем она вам нужна, ведь в ней, возможно нет ни капли правды!..

— То, в чем нет ни капли правды, не вызывает страх спустя десять лет, — ответил Хорвек рассудительно и ослабил хватку. — А ты боишься повторить вслух эту сплетню. Хотя не можешь не понимать, что ничего страшнее меня, — тут он белозубо улыбнулся, и очаровательная эта улыбка была едва ли не страшнее, чем лютый оскал, — в твоей жизни произойти уже не сможет.

— Ладно. И вправду, столько лет прошло, чего мне бояться, — забормотал художник, отдышавшись, но видно было, что сам себе он не слишком-то верит. — Все в столице знали, что дама эта — любовница молодого наследника. Он даже собирался жениться на ней, хоть это лишало его права на трон!..

— Наследник? — я вытаращилась, не в силах уразуметь, что за сторона истории приоткрылась перед нашими глазами на этот раз. — Ты говоришь об Эдарро, королевском племяннике?

— Да нет же, — художник, осмелев, теперь смотрел на меня недовольно, точно человек, путающийся в астоланских наследниках, не заслуживал и тени уважения. — Я говорю о покойном принце Лодо! Ему в ту пору едва сравнялось восемнадцать лет, а до двадцати несчастный не дожил.

В первый раз я услышала тогда о принце Лодо. Удивительным образом до сих пор о нем не обмолвился ни словом никто из гостей нашего дома, хоть большая часть из них являлась отъявленными сплетниками и болтунами. Отчего же они смолчали? Отчего смерть юного принца никогда не обсуждалась в Астолано, словно никогда не жил такой человек на свете? Я смотрела на Хорвека, взгляд которого стал мрачен и тяжел и уже угадывала ответ: за этой историей стояло что-то страшное и темное, заставляющее людей забывать и хранить молчание, чтобы слово, невзначай произнесенное вслух, не оживило призраки прошлого. Наверняка это было сродни той самой магии проклятия, которая превращала человека в невидимку.

И я услышала, как мой язык сам по себе произносит:

— Здесь замешано колдовство.

— Ну еще бы! — огрызнулся художник, потирая шею.

— Ох, да я не о вашем проклятии говорю, — я вернула ему презрительный взгляд. — Много чести! Я говорю о том, что со смертью вашего принца дело нечисто. А раз и его дама впутана в колдовские дела, то тут уж к гадалке не ходи — здесь творил свои мерзости чародей. Точнее говоря, чародейка. Та самая, рыжая!

Хорвек одобрительно хмыкнул — в кои-то веки у меня вышло сказать что-то разумное! Но радости от того я не испытывала.

— Нет-нет-нет, — заблажил проклятый и глаза его стали глупыми, точно его огрели по голове. — Только не колдовство! Я не желаю говорить о чародеях!..

— На него действуют какие-то чары, заставляющие молчать? — спросила я у Хорвека, почуяв что-то неладное.

— Вполне возможно, — ответил он, пытливо рассматривая враз отупевшее лицо художника. — Но страх смерти сильнее, чем действие этого заклятия. Не так ли?

Тот зажмурился и неохотно кивнул, видимо, сообразив, к чему ведет Хорвек. Первые слова дались ему с трудом, словно язык отказывался произносить их, но мало-помалу речь становилась все быстрее, и я видела, что скорбные морщины, преждевременно избороздившие лицо господина Антормо, разглаживаются, точно некая боль, постоянно терзавшая его изнутри, ослабевает. Заклятие молчания разрушалось.

Разоблачить ложь куда проще, чем умолчание. Лгущие люди путаются в своих выдумках, ошибаются, и ошибки эти помогают понять внимательному слушателю, что его водят за нос. Но как распознать злой умысел в том, чего ты не знаешь? Даже хитроумный Хорвек, чуткий к любым проявлениям магии, попался на удочку астоланского молчания. Молва называла наследником королевского трона господина Эдарро, и мы ни на мгновение не заподозрили, что так было не всегда.

Но нынешний король Юга не был проклят бездетностью — этим худшим пороком правителей. Всего десять лет назад астоланцы только и говорили, что о юном принце Лодо, гордости королевского дома Юга. Если верить господину Антормо, его высочество был сущим воплощением всевозможных добродетелей: красив, умен, милосерден — насколько могут быть умны и милосердны мальчики, которым едва сравнялось восемнадцать.

Все дурное обходило его стороной — ни болезни, ни враги не причинили ему и тени страданий, способных озлобить нрав или нанести урон красоте. Художник называл это благословением богов, но я, посмотрев искоса на Хорвека, поняла, что думаем мы об одном: юного Лодо, как и прочих потомков Виллейма, хранила посмертная магия Белой Ведьмы — просто мальчик был так хорош собой, что любое его качество, включая неуязвимость, привлекало внимание и превозносилось до небес. Старый король наверняка точно так же ни разу в жизни своей не болел простудой или же ветрянкой, однако его подданные не видели в том ничего достойного их внимания. Красота наделяет своих носителей ореолом некого волшебства, и Лодо очаровывал каждого, заставляя видеть в себе истинное чудо — разумеется, ниспосланное добрыми богами, а не мерзким колдовством.

Южане верили, что именно юный наследник станет величайшим королем из тех, кто занимал трон Астолано со времен Виллейма Ведьмоубийцы. Король не чаял души в сыне. Но надеждам этим не суждено было сбыться. Лодо влюбился в беспамятную красавицу, которую повстречал на берегу моря. Говорили, что она чудом спаслась во время шторма — волны после того долго выбрасывали на берег обломки корабля и золотые монеты. Незнакомка не могла назвать своего имени, не могла вспомнить, откуда и куда шел по морю тот корабль, груженый золотом и драгоценностями, но принцу было достаточно того, что красивее девушки в Астолано еще не видали. Наконец-то Лодо нашел равную себе. Он пожелал жениться на девушке, кем бы она ни была.

Разумеется, король не одобрил решение своего сына. Но упрямый принц объявил, что скорее откажется от трона, чем от своей невесты.

Неизвестно, чем бы закончилось это противостояние, но девушка так же таинственно исчезла, как и появилась. Однако это ничуть не пошло на пользу государственным делам: от горя принц принялся чахнуть, тоска изводила его все сильнее день ото дня. В одну из ночей, когда берег сотрясался от ударов волн, Лодо, ведомый безумием разбитого сердца, сел в лодку и отправился в открытое море. Больше его никто не видел, бедный принц погиб в том шторме.

— …С ним же утонула и его сестра, — прибавил Антормо, лоб которого то и дело морщился от тягостных воспоминаний, заглушаемых старым заклятием. — Она была очень привязана к его высочеству и после того, как принц заболел, не отходила от его ни на шаг. В ту ночь они вместе ушли из дворца и больше их никто не видел.

Как ни старалась я помалкивать, чтобы не сболтнуть лишнего, на этом самом месте рассказа все мои усилия пошли прахом.

— Черти б меня поколотили! — вскричала я, вскочив на ноги. — Как это — их никто не видел?! Я видела их, своими глазами, разрази меня гром!..

Господин Антормо смолк и выпучил глаза, посчитав, что ни с того, ни с сего рехнулась. Но я видела перед собой только прекрасное лицо герцога Огасто, слышала голос его околдованной сестры, погибающей в лесном монастыре — это были они, они!

— Йель, — предостерегающе произнес Хорвек, и его тихого оклика хватило, чтобы я смолкла, задыхаясь от слов, которые рвались из груди.

Лихорадочные видения проносились у меня перед глазами: Огасто, протягивающий руки к картине, где была изображена не Вейдена, нет — сгинувшая без вести невеста принца Лодо, ради которой он был готов отказаться от трона. Его сестра, знавшая, что картина — единственное, что он сберег из прошлой жизни. Вот почему рыжая ведьма хотела уничтожить картину!.. Господин Эдарро, пребывавший в тени своего кузена, а затем получивший то, на что и рассчитывать не смел — трон Астолано. Конечно же, он до сих пор боролся с призраками, пытаясь хоть в чем-то превзойти само совершенство — мертвого принца. Но ведьма… рыжая ведьма… Где же она была во всей этой истории? Лауресса говорила, что колдунья ждала их на берегу моря, что обещала вернуть счастье ее брату. Вернуть пропавшую невесту?

Но ведь Огасто и вправду получил жену — точную копию девушки с портрета! Я вдруг поняла, что губы мои шевелятся — я беззвучно проговаривала свои мысли, которым было тесно в голове. Вейдена была как две капли воды похожа на невесту Огасто-Лодо. Неужели именно это пообещала ведьма? Но ведь… Я заскрипела зубами, не в силах осознать то, что поняла намного позже: красота сама по себе ничего не значит, вовсе не лицо полюбил принц Лодо, но ему показалось, что красоты будет достаточно для того, чтобы залечить разбитое сердце.

— Тихо, Йель, тихо, — Хорвек сжал мои трясущиеся плечи. — Вот ты и узнала тайну своего прекрасного герцога. Как по мне — гордиться ему нечем.

— Да, — прошептала я потерянно. — Он разрешил себя околдовать взамен на девушку, столь же красивую, как его пропавшая невеста…

— И лишился защиты посмертного волшебства, — Хорвек рассеянно поглаживал мои волосы. — Твой герцог—принц гораздо глупее, чем я думал. Подумать только! Получить величайший дар и отказаться от него по доброй воле!..

— Но он любил ту девушку… — несмело произнесла я, почувствовав, как что-то неприятно царапнуло мою душу. Я не должна была позволять демону говорить такое о человеке, которого любила больше жизни. Разве не ради Огасто я проделала весь этот путь? Терпела боль, холод и голод? Загубила судьбы своих близких?..

Однако ноющая боль не уходила из-под сердца.

— Тот, кто любил по-настоящему, знает, что любимое существо нельзя заменить никем другим, — ответил Хорвек, взгляд которого стал далеким и пустым. — А наш принц Лодо просто хотел заказать у ведьмы копию своей самой красивой игрушки, но прогадал с ценой.

Я хотела возразить, что принц просто был слишком молод для того, чтобы понять, какую ошибку совершает, но смолчала. Что-то подсказывало мне — Хорвек не проявит снисхождения. У демона имелось множество недостатков, но жалость к самому себе была совершенно точно ему не присуща — а Лодо, как ни крути, продался ведьме, чтобы облегчить свою душевную боль, вместо того, чтобы честно принять свое горе.

— Я ответил на все ваши вопросы, — несмело, но с очевидной неприязнью промолвил господин Антормо, упорно косившийся в сторону двери с той самой поры, как мы с Хорвеком заговорили между собой и перестали уделять должное внимание своему пленнику. — Отпустите меня.

Я схватила демона за руку, вспомнив о Харле, чья жизнь зависела от костей Белой ведьмы. Я не желала зла художнику, но и отпускать его не следовало!.. Но Хорвек опередил меня.

— Отпустить тебя? — переспросил он, одарив проклятого взглядом, полным насмешливого недоброго любопытства. — С костями Белой ведьмы, я полагаю?

— Д-да, — запинаясь, ответил господин Антормо, и его истерзанная рука дернулась к груди, невольно указав, где спрятано сокровище, спасающее его жизнь.

— Что ж, умом ты недалек, раз не понимаешь, что на твою долю и так выпало чрезмерно много везения, — вздохнул Хорвек.

— На меня дважды наложили смертельное проклятие! — возмутился господин Антормо, ненадолго позабыв о страхе. — Где же тут везение? Я самый несчастный человек в Астолано, если не во всем мире!

— Ты остался жив, — ответил на это Хорвек. — А это настоящее чудо. Даже я такого еще не видел, а мне довелось повидать немало удивительного… Пришло время расплачиваться.

— Что?.. — поперхнулся художник и вновь посерел.

— Сейчас ты пойдешь наверх, в спальню, — спокойно продолжал демон. — Там, в постели, увидишь мальчика. Если он все еще жив — возьми его за руку, и не отпускай до самого утра.

— А что будет утром?.. — пискнул изрядно встревоженный Антормо.

— Утром сюда придет старый разбойник, с которым ты когда-то встречался. Он будет очень зол. Ограбить его было неразумной затеей, ты и сам это знаешь. Если сделаешь все, как я говорю, и спасешь мальчика — возможно, сможешь вымолить у разбойника прощение. Если он разрешит тебе остаться при мальчике и делить с ним магию останков — будешь жить. Если бросишь ребенка и сбежишь — разбойник придет за тобой и прикончит безо всякой жалости, ведь он любит его как сына, а ты, вор костей, в его глазах будешь дважды убийцей. Жить трусливым подлецом — не такое уж благо. У тебя есть возможность искупить свою вину и изменить свою жизнь. Подобный дар выпадает немногим, снова тебе чертовски везет, художник…

Господин Антормо открыл было рот, чтобы оспорить приказ Хорвека, но, подумав, не издал ни звука. Сгорбившийся, испуганный, он принялся подниматься по лестнице, держа в дрожащей руке догорающую свечу. Ожидай его в спальне чудовищное создание ночи, глодающее человеческие кости, он страшился бы его не столь сильно, как мальчика, которого ему нужно было спасти сегодня ночью — я видела это по его безумным от испуга глазам.

— Постой! — окликнул его Хорвек. — Ты не сказал ни слова о той девушке с портрета. Но ведь ты рисовал ее, видел, и, наверняка, говорил. Что ты помнишь о ней?

Лицо господина Антормо безобразно исказилось, как это было, когда он вспоминал историю принца Лодо. Магия все еще сковывала его память.

— Она была… красива, — выдавил он. — До того я ни разу не рисовал настолько совершенных людей, и мне все время казалось, будто я недостаточно хорошо передал сияние ее глаз и белизну кожи…

— Я спрашивал не об этом, — оборвал его неуверенную речь Хорвек. — Что она говорила о себе? О принце? Чего боялась?

Последнее слово заметно не понравилось господину Антормо, заставив того задрожать всем телом, и, стало быть, в нем крылась истина: таинственная девушка жила в страхе.

— Я не помню… Не знаю… — забормотал он. — Все как в тумане. Она не хотела, чтобы с нее писали портрет, но его высочество не слушал ее. И она боялась, да… Я не знаю, кто это сказал — все путается в голове. Может, она сама, а может кто-то другой… Или я сам это придумал, глядя на нее?..

— Чего она боялась? — с нажимом повторил Хорвек, подходя ближе.

— Королевской семьи, — выпалил художник, зажмурившись то ли от страха, то ли от дурноты. — Отчего-то мне казалось тогда — она боится, будто ее убьют, чтобы освободить принца от дурного влияния.

— Что ж, этого следовало ожидать, — задумчиво промолвил демон, а затем небрежно махнул рукой. — Иди, и делай то, что я сказал. Утром твоя судьба решится.

— Откуда тебе знать? — прошептала я, глядя на демона с надеждой и испугом. — Разве мастер Глаас в самом деле придет сюда завтра? Кто его освободит?

— Видишь ли, Йель, — задумчиво ответил Хорвек. — Эта ночь будет долгой и нелегкой для всех нас. Ты говорила, что я не могу знать будущее, и я признаю, этот упрек справедлив. Но сейчас для того, чтобы заглянуть в завтрашний день, не обязательно быть ясновидцем. На рассвете либо мастер Глаас переступит порог этого дома, либо господин Эдарро. И если это будет господин королевский племянник — мы к тому времени будем мертвы, а мертвецам не о чем волноваться.

— Мы…

— Мы уходим, Йель, — оборвал меня Хорвек и указал на мой грязный плащ, небрежно брошенный возле камина. Как ни была я растеряна и испугана, но заметила, что на руках демона больше нет перчаток. Видимо, прошло то время, когда он считал нужным прятать от посторонних глаз преступления чужого прошлого.

— Нас увидят и донесут Эдарро! — воскликнула я, окончательно сбитая с толку. — Он придет за нами.

— О, это будет замечательно, — безо всякой тревоги ответил Хорвек, набрасывая на плечи бархатную куртку. — Нам непременно нужно встретиться с господином Эдарро до наступления рассвета. Но не в стенах этого дома.

Мне почудилось что-то странное в его голосе и я пригляделась к демону: разговор с господином Антормо переменил его гораздо больше, чем мне показалось. Вначале я решила, что к нему вернулась прежняя покорность недоброй судьбе, но я ошиблась — его лицо, обычно бледное и безжизненно-спокойное, пылало лихорадочным румянцем, а губы, и без того покрытые запекшейся кровью, искусаны от нетерпения.

Мы вышли из дому, и Хорвек, сделав пару шагов к одинокому уличному фонарю, замер, прислушиваясь к звуку тихих шагов. Сразу с нескольких сторон к нам приближались: соглядатаи Эдарро выскальзывали из темноты, преграждая нам путь и, одновременно с тем, отрезая путь к отступлению. Бесстрастные серые лица, темные плащи и злые глаза цепных псов.

— Ни шагу далее, именем короля, — сказал один из них, неотличимый от прочих. — Вам запрещено покидать этот дом, сударь.

— Что же будет, если я нарушу этот запрет? — Хорвек, словно не расслышав приказ оставаться на месте, мягко и плавно двинулся навстречу говорившему. — Неужели господин Эдарро приказал убить меня? О, не обманывайте меня, он не мог оказать такую честь даже самому доверенному из своих слуг…

— Он приказал остановить вас, и этот приказ будет исполнен,— коротко ответил человек с серым лицом. У самой шеи Хорвека блеснуло лезвие кинжала. Отблески света заиграли на обнаженных шпагах, бесшумно извлеченных из ножен: люди Эдарро не нуждались в приказах, чтобы действовать слаженно и молниеносно, да и суеверного страха по отношению к Господину-В-Перчатках не испытывали. Мне подумалось, что они вряд ли вообще боялись хоть чего-то — с эдакими-то пустыми глазами и одинаковыми каменными лицами.

Мы были окружены. Я сжалась за спиной демона, окончательно разуверившись в здравости его рассудка — все указывало на то, что живыми из Астолано нам не уйти, да и на быструю милосердную смерть рассчитывать не приходилось: предвкушение жестоких забав читалось в глазах людей с серыми лицами. Возможно, господин Эдарро и не одарил их разрешением отнять наши жизни, оставив это удовольствие на свою долю, но наверняка обещал, что до того разрешит повеселиться вдоволь.

— Славные верные слуги своего господина, — негромко промолвил Хорвек, опустив голову так, что волосы почти полностью скрыли его лицо. — Должно быть, вы многое повидали, и видом крови вас не испугать.

Эти слова, которые можно было истолковать как слабую угрозу, показались настолько смешными серым людям, что губы некоторых из них искривились в подобии улыбки — что-то подсказывало мне, такое случалось нечасто.

— Кровь! — с негромким смешком произнес главный из них, все еще державший у шеи Хорвека свой кинжал. — С чего бы нам бояться ее? Иной раз пустить кому-то кровь — лучшая из забав.

— Я и сам так думаю, — согласился Хорвек, поднимая голову. — Что ж, пусть голодная темная ночь станет сытой и щедрой для нас.

Я не успела увидеть резкое движение — лишь почувствовала, как качнулся воздух, а затем несколько бесконечных долгих секунд пыталась понять, что происходит перед моими глазами: свет все еще отражался в дрожащем лезвии кинжала, который серый человек продолжал сжимать в руке — вот только рука эта безвольно упала вдоль тела, а лицо его запрокинулось к небу, точно соглядатаю внезапно в голову пришла блажь полюбоваться звездами. Черное хищное существо вцепилось в него, вгрызаясь в горло, и я не сразу сообразила, что то был Хорвек. Только когда он оглянулся, показав испачканные красным зубы, мне пришлось поверить в происходящее. Тело его жертвы с разорванным горлом медленно оседало на землю, и мостовую заливала кровь, кажущаяся черной в неярком свете догорающего фонаря.

Остальные стояли на месте, как зачарованные, и я увидела, что губы Хорвека шевелятся — он беззвучно произносил слова какого-то заклинания, удерживавшего людей Эдарро.

— Сегодня ночью будет пир для тех, кто жаден до чужих смертей, — наконец произнес он, вскинув голову и обводя взглядом круг людей, в центре которого мы оказались. — Я, господин этого щедрого стола, приглашаю разделить со мной трапезу.

По тому, как затряслись соглядатаи, роняя свое оружие, как захрипели их легкие, я поняла, что слова эти — часть колдовства, начавшегося в миг убийства. У одного за другим подламывались колени, и я видела, что ноздри обезумевших жадно раздуваются. Только двое изо всех попятились, в ужасе жмурясь и зажимая рты.

— Мое угощение не для вас, — Хорвек повернулся к ним, утирая губы рукавом некогда белоснежной рубашки. — Уходите и забудьте.

Больше всего я хотела поступить так же, но продолжала стоять и смотреть на то, как ползут к луже крови люди, превратившиеся в уродливое подобие пиявок.

— Что с ними? — спросила я лишь для того, чтобы узнать, превратился ли Хорвек в безумное чудовище, помнит ли меня?..

— Лучше бы тебе на это не смотреть, Йель, — ответил он удивительно спокойным и привычным голосом, не отводя взгляда от камней, залитых кровью. — Это старое колдовство, а чем старше магия — тем страшнее выглядит.

— Что ты сделал с ними? — с ужасом я наблюдала за тем, как лижут окровавленную мостовую существа, лишь отдаленно напоминающие людей.

— О, ничего особенного, если разобраться, — Хорвек мягко, но неумолимо заставил меня повернуться спиной к ужасному зрелищу, и теперь я слышала только голодное урчание и шорохи. — Служба господину Эдарро не так уж легка, и не каждый годится ему в помощники. Туда идут разные люди, но доверенными слугами становятся только те, кто любит смерть и жестокость — как и сам господин королевский племянник. Некоторые из них это хорошо скрывают, а у других получается из рук вон плохо, но правда в том, что все они больше всего на свете любят убивать, хотят крови и смерти. Я подарил им возможность первый раз в жизни показать свое истинное лицо, и они охотно откликнулись на мое приглашение. Ты сама видела, что двое не поддались колдовству — должно быть, принадлежат к иной породе или же не успели войти во вкус. А души этих, — он указал себе за спину, — теперь принадлежат мне, и я распоряжусь ими так, как они того заслуживают.

— Что ты с ними сделаешь? — я не была уверена, что хочу это знать. — Эти люди обезумели и от того не стали добрее, ведь так? Разве можно насытить такой голод… Сейчас они вылижут мостовую досуха и набросятся на нас!

— О нет, им будет не до того, — Хорвек повернулся к тому, что называл пиршеством и издал странный гортанный звук, на который обезумевшие люди Эдарро ответили покорным скулежом. — Гости мои! Слушайте, что говорю вам я, щедрый господин вашего стола! Один из вас сейчас пойдет к Эдарро, королевскому племяннику, и скажет, что я, чародей с пустошей, жду его у дома Белой Ведьмы. Тот, кто скажет ему это — останется жив. Остальные умрут, таково мое слово и мое проклятие. Яд уже растекается по вашим жилам, торопитесь!

Я, не удержавшись, повернулась и увидела, как люди Эдарро, едва приподнявшись с колен, с гримасами боли хватаются за животы, скалят окровавленные зубы — видимо, что-то жгло их изнутри все сильнее.

— Пойдем, — сказал мне демон, враз потеряв интерес к своим жертвам. — Пусть они решают, кто из них достоин спасения.

— Он убьет остальных и останется жить?

— Тот, кто принесет Эдарро мое послание, останется жить? — переспросил Хорвек и рассмеялся. — Не думаю.

И он направился в ночную темноту, прочь от фонаря — мне не оставалось ничего другого, как покорно ступать за ним шаг в шаг. За нашими спинами раздавались хриплые крики, стоны, вой, но я не оборачивалась, и без того зная, что там происходит. В окнах окрестных домов мелькали блики огня, слышались приглушенные возгласы — проснувшиеся в поздний час люди с опаской подходили к окнам, чтобы узнать, что за чертовщина творится нынче на улицах Астолано, а затем прятались за занавесками, торопливо приказывая слугам и домочадцам покрепче запереть входные двери.

— Ты хочешь встретиться с Эдарро? — я полагала, что после всего пережитого пара-тройка вопросов не ухудшат мое положение. — Рассказать ему о том, кто ты?

— Для начала. Еще вчера я бы сказал, что этого мне хватит с лихвой, — Хорвек улыбался, я была уверена в этом, хоть смутно различала впереди разве что его спину. — Но теперь оказалось, что Эдарро тоже может поведать нам немало интересного.

— О Лодо?

— Его высочество Лодо оказался едва ли не более скучным созданием, чем его светлость Огасто, — презрительно отмахнулся Хорвек. — Что о нем можно рассказать, кроме того, что принц был глуп, слаб и не видел дальше собственного носа? Я не потратил бы на разговор о нем и минуты.

— Однако на речь о нем ты не поскупился, — не удержалась я от шпильки, почуяв что насмехаются сейчас не столько над принцем, сколько над моим неразборчивым сердцем. — О ком же тогда ты будешь спрашивать?

— О том, кого боялась таинственная невеста Лодо. И куда подевалась так внезапно, — ответил Хорвек. Я почувствовала, как сердце мое царапнул невидимый острый коготок. Мы шли на встречу с тем, кто погубил красавицу с портрета — отчего-то я сразу поняла, что Хорвек решил задать королевскому племяннику самые верные вопросы — и самые опасные.

Улицы города были пустынными и тихими в ту ночь, хотя ее нельзя было назвать ненастной: луна исправно светила с небес, лишь изредка скрываясь за дымчатыми облаками, а ветер нес с моря теплую влажность, пахнущую солью и водорослями. Возможно, так совпало случайно, что праздные гуляки, пьяницы, нищие, и несчастные влюбленные дружно решили этой ночью, будто лунный свет неприятно ярок, а шум ветра в ветвях деревьев навевает слишком недобрые мысли, но я была уверена, что любой в Астолано чуял злое волшебство, расползающееся по городу, как гниль — оттого и не казал носа.

Я ничуть не удивилась, когда Хорвек, дойдя до уже знакомых мне развалин, направился к камню, около которого мы недавно вели беседу с мастером Глаасом. Ночные птицы, ничуть не испугавшись нашего вторжения, кричали на все лады, наблюдая за тем, как мы собираем хворост для костра. Ветки все еще были сырыми после недавних затяжных дождей, и будь мы обычными бродягами — огонь не разгорелся бы и до утра. Но Хорвек, не таясь, взмахнул рукой — и пламя тут же взметнулось едва ли не на высоту человеческого роста. Камень в его свете стал красноватым, словно его облили свежей кровью.

— Присаживайся, — он указал мне место напротив себя, и я покорно выполнила его просьбу-приказ, поняв, что сегодня нас должен разделять огонь.

— Мы будем ждать Эдарро? — только и спросила я. Ответь он, что сегодня мы увидим призрак Белой Ведьмы или же услышим стук старых костей короля Виллейма, решившего покинуть королевскую усыпальницу — я бы не удивилась. Но Хорвек кивнул, показывая, что я все поняла верно.

Огонь, пылавший так, словно угли со всех сторон раздували невидимые бесы, обжигал, но не мог меня согреть. Я все думала о Харле, которого не повидала напоследок. Жив ли он был, когда господин Антормо вошел в спальню? Решился ли художник взять за руку мальчишку? Хватило ли колдовской силы в костях, которым полагалось лежать у этого самого камня?..

От Харля мои мысли сами по себе перешли к Мике, оставшемуся совершенно одиноким этой ночью среди снегов ведьминской души. Не вышло ли так, что я, пытаясь спасти одного, забыла на время о другом и, тем самым, погубила его?.. Пламя начало слепить меня, и я, щурясь, видела лишь пронзительный свет, который постепенно становился все ярче, все белее… Искрящаяся белизна, обжигающая не жаром, но холодом…

— Проснись, Йель! — окликнул меня Хорвек, не поднимаясь с места. — Сегодня ему придется обойтись без твоей помощи.

Я поняла, что задремала, и начала безжалостно щипать свои озябшие руки, чтобы более такого не случилось. Но сон брал свое — я то и дело ловила себя на том, что голова клонится то вбок, то вперед, словно у тряпичной куклы.

Далеко заполночь господин Эдарро прибыл к дому Белой Ведьмы, приняв приглашение демона — разумеется, он не мог поступить иначе.

Я не слышала его шагов. Может, королевский племянник обучился кошачьему ходу, когда возглавил тайную службу, а может всем магам — даже тем, которые не признавали свою чародейскую сущность! — полагалось бесшумно возникать из тьмы. Ни одна веточка не хрустнула под его ногами, и я едва удержалась, чтоб не вскрикнуть, когда за моей спиной раздался его голос:

— Как ты посмел приказывать мне? Как ты посмел звать меня сюда, в это проклятое место?!

Я повернулась, подавив желание вскочить на ноги и спрятаться за спиной Хорвека. Господин Эдарро стоял на границе света и тьмы, дыша хрипло и тяжело. Я могла бы принять эти звуки за голос еще одной ночной птицы — из тех, что предвещают своим глухим уханьем горе и смерть. Вначале мне показалось, что лицо королевского племянника испачкано брызгами грязи, но тут же поняла, что это кровь. Судьба посланника, передавшего Эдарро приглашение Хорвека, оказалась именно такой, как и предполагал демон.

— А разве не этого ты всегда хотел? — ответил вопросом на вопрос Хорвек.

— Я хотел увидеть волшебство! — выкрикнул Эдарро с ненавистью. — А пока что я вижу всего лишь болтливого бродягу. Или ты думал, я никогда не видел костра? Удивлюсь крови и смерти? Да я повидал их больше, чем кто-либо в этом городе. Не знаю, как ты разделался с моими людьми, как запугал их, но я не настолько глуп, чтобы вот так запросто поверить, будто в той резне и в том страхе было что-то сверхъестественное.

— Понимаю, — качнул головой Хорвек. — Иногда тяжело поверить в то, чего так долго ждал. Вам хочется увидеть нечто неоспоримо чудесное, пощупать, хочется попробовать на зуб, чтобы убедиться в его истинности — но магия, господин королевский племянник, не похожа на золотую монету, да и с ярмарочными фокусами имеет мало общего…

— Пощупать? — Эдарро шагнул вперед, к огню, и очутился совсем рядом со мной. — А ведь и правда. Если ты колдун, — тут он деланно расхохотался, показывая, что не верит в свои же слова, — то твоя девица и вправду создана при помощи магии, как и болтали. Я обещал к ней присмотреться. Что ж, узнаем, как устроено это чудо чудес…

С этими словами он схватил меня за волосы и рывком поднял, притягивая к себе. Отчего-то я ждала, будто Хорвек, пока он жив, не позволит королевскому племяннику навредить мне, и от неожиданной резкой боли заверещала, как испуганный щенок.

Демон же продолжал сидеть на прежнем месте, как ни в чем не бывало.

— Пожалуй, в Йель вы не найдете того, в чем нуждаетесь, господин Эдарро, — только и сказал он, наблюдая, как я дергаюсь и притоптываю ногами на месте. — Она — самый обычный человек, и, пожалуй, во всем Астолано сложно найти более непримечательную в магическом отношении личность. Даже госпожа Аркюло — и та могла бы сотворить пару-тройку заклятий, в отличие от Йель, но ее нынче интересует только спасение своей грешной души. Лучше бы вам отпустить девочку. У меня и без того есть повод лишить вас жизни.

— Лишить меня жизни? — переспросил Эдарро и вновь принялся хохотать, теперь уж куда более искренне. — Меня? Потомка короля Виллейма? Разве я не говорил тебе, что королевский род находится под защитой богов с тех пор, как мой предок уничтожил ведьму? Какое бы зло ты не измыслил против меня — оно падет на твою же голову, будь ты колдун или простой изменник. Такова воля небес, глупец!

Я почувствовала, как боль утихла — Эдарро на время позабыл обо мне и ослабил хватку, но высвободиться, пожалуй, у меня не получилось бы: во второй его руке, пока еще опущенной, поблескивал кинжал.

— Я не стал бы полагаться на столь ненадежное явление, как милость богов, когда речь идет о спорах вроде нашего, — Хорвек наконец-то решил подняться на ноги. Движения его были странно неторопливы, и мне показалось, будто он сам не знал, достанет ли ему сил сделать еще пару шагов.

— Ты угрожаешь мне? — насмешливо, с некоторым восторгом спросил Эдарро и прижал меня к себе теснее. — Думаешь, что сможешь ко мне прикоснуться? О, помнится, в детстве меня немало занимала эта история с благословением богов. Я никак не мог в нее поверить по-настоящему. Право слово, разве является серьезным доказательством чуда крепкое здоровье? В самом моем характере заложена потребность сомневаться и проверять свои сомнения. Мне сказали, что ни один человек не может навредить королевскому роду — и я пожелал узнать, так ли это на самом деле. По моему приказанию в покои тайно привели одного раба с хозяйственного двора, и я приказал ему ударить меня ножом. Он испугался до смерти, плакал, умолял меня отменить приказ, но я был непреклонен, и сказал, что непременно убью его самого и всю его семью, если он ослушается. И что же? Едва только он попытался замахнуться, как рука его извернулась, нож пробил ему горло, да так неудачно, что бедняга умер в считаные минуты. Я был крайне раздосадован! С одной стороны, произошло ровно то, что и должно было: покровительство богов защитило меня. Но с другой — уж не побоялся ли попросту трусливый раб наказания? В том, что он себя убил, не было ничего сверхъестественного, если разобраться — именно об этом ты и говорил, не так ли? Разве не мог он сам повернуть свою руку, решив, что так будет лучше для его семьи? Я думал повторить проверку, но мой отец, узнав об этом случае, гневался и настрого запретил мне повторять этот занимательный опыт…

«Ох, упаси боги служить господину с настолько пытливым складом ума!» — подумала я, затихнув. Кинжал Эдарро не был приставлен к моему горлу, но я понимала, что на это несложное движение господин королевский племянник потратит мгновение, не более — стоит только ему утомиться от болтовни.

— …Позже я не раз испытывал судьбу, чтобы ясно увидеть ту счастливую звезду, которая хранит мой род, — продолжал Эдарро, говоривший все более восторженно и взахлеб, точно в первый раз заполучив настоящего слушателя. — У самых опасных злодеев дрожала рука, стоило им направить на меня оружие. Ни один не смог нанести мне даже царапину. Что-то подавляло их волю, стоило им только подумать о том, чтобы причинить мне вред!.. А ты чувствуешь это? Каждый шаг дается тебе с трудом, я вижу. Ведь правда? Смотри: я сейчас начну убивать твою девчонку, а ты не сможешь поднять на меня руку…

В самом деле, Хорвек шел так медленно, словно на каждом шаге ему приходилось заново вспоминать, куда он движется. Последние слова Эдарро заставили его замереть. Демон опустил голову и посмотрел по очереди на обе свои руки, затем чуть удивленно приподнял брови.

— Но что если… боги сделают для меня исключение? — спросил он то ли у Эдарро, то ли у кого-то невидимого, безмолвно следящего за происходящим.

Господин королевский племянник довольно рассмеялся, позабыв о том, что собирался приставить кинжал к моему горлу — теперь оружие дрожало в его чуть приподнятой руке в такт хохоту, становившемуся все громче и истеричнее.

— Думаешь, в тебе есть что-то особенное? С чего ты это взял? Ты не сможешь… Не сможешь даже приблизиться… Что бы я не сделал… — повторял он, задыхаясь от смеха. Мне пришлось сгорбиться, неловко взмахнув руками — господин королевский племянник согнулся от очередного приступа безумного веселья, и его рука едва не ткнула меня носом в землю. Казалось, он никогда не замолчит, визгливые звуки становились нестерпимыми, как будто кто-то когтями скреб стекло. А затем они оборвались, словно господина Эдарро разом лишили возможности дышать и говорить.

— О, это не так уж сложно, как вам кажется, — раздался спокойный голос Хорвека. Я опасливо повернула голову, стараясь не делать резких движений — рука Эдарро все еще сжимала мои волосы — и скосила взгляд.

Господин королевский племянник замер в странной позе: видимо, он как раз пытался, отдышавшись, разогнуться, когда нож Хорвека — тот самый, похожий на коготь — коснулся его шеи. Прикосновение вряд ли было болезненным, около острия выступило всего несколько капель крови — сущая царапина. Но для Эдарро, ни разу в жизни не испытывавшего ничего подобного, произошедшее стало потрясением: я поняла это по его округлившимся, остекленевшим глазам. Человек, не знавший, что такое поражения и опасность, оказался парализован своей открывшейся уязвимостью.

— Отпусти девочку, — повторил Хорвек. — Твое божье благословение знает, что я имею право убить любого из твоего рода.

— Но почему? — Эдарро словно враз лишился сил, руки его безвольно разжались и кинжал с негромким стуком ударился о землю, а я смогла наконец-то сдвинуться с места, все еще сгорбившись от страха.

— Потому что вы получили свою силу в обмен на мою жизнь, — коротко ответил Хорвек, и по отчаянному хрипу, вырвавшемуся из горла Эдарро, я поняла, что тот верно истолковал эти слова.

И то, что окружало нас, невидимое и тихое, много лет ждущее отмщения, разгадало слова Хорвека — пламя костра вновь взметнулось вверх, теперь уж едва ли не до вершин кипарисов. Ветер загудел в ветвях деревьев, заскрипели их старые ветви, и что-то гулко обрушилось в развалинах дома. Гнев сгущался вокруг нас — я задыхалась от этой ненависти. «Ты не смеешь называть себя моим сыном!» — шептала сама земля, некогда щедро политая кровью Белой Ведьмы. Как и тогда, при встрече с Глаасом, это место не узнавало и не признавало Хорвека, сменившего обличье и отказавшегося от себя прежнего.

Господин Эдарро вряд ли мог понять, что происходит — его глаза все еще были пусты и глупы — но я видела, как дрогнула рука Хорвека, как сжались губы. Тонкая струйка крови поползла по его подбородку, выдавая цену, которую он платил за противостояние силе, преданно и слепо защищавшей Эдарро от чужака.

— Я, Рекхе из Астолано, сын Белой Ведьмы, — хрипло произнес Хорвек, не обращая внимания на темные брызги, разлетающиеся во все стороны при каждом шевелении его губ, и не отводя руку с кинжалом-когтем от горла Эдарро. — Я отказался от облика человека, чтобы стать высшим существом, достойным сыном своего отца. А затем я предал его, отрекшись от Темнейшего двора, осквернив свой род нынешним своим жалким существованием в мертвом человеческом теле. Честь для меня пустой звук — если она препятствует мести. Сегодня я желаю отомстить за кровь, пролитую моей матерью, и уничтожить королевский дом Астолано, погубивший ее. Белая Ведьма, убей меня, если не узнаешь в ничтожном создании своего сына — но я не отступлюсь!

Речь эта произносилась мертвым, безжизненным голосом. Напоследок хриплый клекот в груди Хорвека стал настолько громким, что заглушал слова. Господин Эдарро дернулся, словно очнулся ото сна, и в его взгляд ожил — там появились проблески любопытства, что я посчитала крайне дурным знаком. Стараясь двигаться незаметно, я отползала от него все дальше, не отводя глаз от двух фигур, застывших, словно кто-то напустил на них чары. Королевского племянника на месте удерживало потрясение, равного которому он никогда не испытывал, а Хорвека — боль. И что-то подсказывало мне: первые узы куда ненадежнее вторых.

— Один из нас должен сейчас умереть, — негромко, но отчетливо произнес Хорвек, глядя куда-то в пустоту, и я поняла, что он говорит сейчас из последних сил. — Все равно я не смогу жить, зная, что потомки Виллейма ходят по той же земле, что и я. Разве ваш сын может поступить иначе, матушка?..

Вновь Эдарро дернулся всем телом, и на миг мне показалось, что лицо его побледнело и засветилось изнутри морской зеленью, а голубые глаза мутно блеснули перламутром морской раковины. То, вне всякого сомнения, был лик Белой Ведьмы, проступивший сквозь черты лица потомка ее убийцы: она улыбнулась своему сыну, наконец-то признавая Рекхе в незнакомце. Ведьма не поверила бы ни клятвам, ни уверениям, но мстительная ненависть, лишающая страха смерти, откликнулась в давно истлевшем сердце. И впрямь, так неистово желать смерти Эдарро из рода Виллейма-Ведьмоубийцы мог только сын астоланской колдуньи. Ветер стих, ветви над нашими головами перестали трещать, а пламя костра унялось. Хорвек еще раз глубоко вздохнул, и по тому, как расправились его плечи, я поняла: боль отступила.

— Я не стану просить тебя о пощаде, — промолвил Эдарро, не поднимая глаз. — И не попытаюсь откупиться. Единственное, о чем я сожалею, так это о том, что Виллейм солгал, сказав, будто ты умер той ночью.

— Если бы я умер, клятва моей матери ничего бы не стоила, — ответил Хорвек. — Долгие годы вы тревожили ее посмертный покой, пользуясь тайным могуществом, которое вам не принадлежит. Благополучие вашего семейства оплачено кровью и силой моей матери. Да и я сам провисел на остриях ограды в ту ночь довольно долго… Полагаю, любой из вашего рода обязан заплатить жизнью за услугу, которую я невольно оказал вам, не подохнув.

— Какой смертью я умру? — спросил Эдарро, все так же глядя в землю.

— Еще не знаю, — пожал плечами демон. — Что-то мне подсказывает: ты быстрой смертью меня не одарил бы. Но, как видишь, я отвечаю на твои вопросы и без помощи мастеров пыточных дел. Теперь твоя очередь.

— Моя? — Эдарро несколько растерялся. — Но… что ты хочешь от меня узнать? О делах давних лет мне известно куда меньше, чем тебе, порождение тьмы…

— Ту историю я и впрямь знаю получше тебя, — согласился Хорвек. — Оттого ты сейчас и стоишь на коленях передо мной, готовясь принять смерть. Нет, меня интересует совсем другая тайна. Верно ли я помню… ты говорил, будто однажды тебе выпала удача убить существо, которое, вполне возможно, имело колдовскую природу… Точнее говоря, тебе показалось на миг, что так оно было, но, по всей видимости, ожидания не вполне оправдались. Что же за создание это было?

— Я… я не припомню, — неуверенно начал Эдарро, но я видела, что он лжет: те слова действительно прозвучали под крышей нашего дома, когда королевский племянник в первый раз задержал на мне взгляд своих ярко-синих глаз, и они вовсе не были случайными.

— Нет, ты не мог забыть, — покачал головой Хорвек и острие кинжала-когтя вошло чуть глубже. — Чары забвения не действуют на вашу семью. То, что забыл весь город, ты прекрасно помнишь. Почему исчезла невеста принца Лодо?

— Откуда ты… — лицо Эдарро изуродовала злобная гримаса. Нож Хорвека, внезапно коснувшийся его кожи самым кончиком, сломил его волю и сделал полностью беспомощным, но вопрос, судя по всему, кольнул куда больнее.

— Стало быть, я угадал, — удовлетворенно произнес Хорвек. — Конечно же, именно тебе доверили подобную честь. Избавиться от невесты кузена, который так бездарно распорядился теми дарами, что полагались ему по праву рождения!..

— Лодо был слаб, — сквозь зубы прошипел Эдарро. — Он не годился в короли, что бы о нем ни болтали! Ради той безродной шлюхи он мог отказаться от трона, опозорив династию! О, я бы оставил ее жить, если бы знал, что он и впрямь отречется. Но разве его отец допустил бы подобное? Он вбил себе в голову, что Лодо лучший из сыновей династии, и не допускал ни на мгновение, что есть более достойные наследники… Мой отец был первым ненаследным принцем со времен Виллейма. Старый король-ведьмоубийца знал, что сила, охраняющая наш род, не безгранична и избавился ото всех своих кровных родственников. Чем больше потомков — тем слабее их защита. У самого Виллейма был единственный сын, мой дед. И стоило Ведьмоубийце упокоиться, как он тут же нарушил волю отца: двое сыновей от двух законных жен! Да и мой дядя поступил не намного разумнее, позволив жить своей старшей дочери-принцессе... Мой отец был младшим, вспыльчивым, но безвольным по сути человеком. Я хорошо помню его — он умер, когда минул мой двадцать первый год жизни. Даже защиты твоей проклятой матери оказалось недостаточно для того, чтобы уберечь его от собственной глупости: он сломал шею, упав с необъезженной лошади. А я… я всегда знал, что тайное благословение, охраняющее наш род, оказалось милостивым ко мне, почуяв что-то особое в моей крови. Мне досталось гораздо больше, чем Лодо и его сестре, я чувствовал это.

— Потому-то ты и стал безумцем, — мягко ответил Хорвек, и мне почудилось тень сочувствия в его голосе. — Чем щедрее одаривает тебя магия, тем большего требует взамен. И ты бы мог стать достойным ее слугой, я вижу это.

— Никогда я не стану прислуживать колдовству! — вскинулся Эдарро, не обращая внимания на кровь, стекающую за ворот его рубашки.

— А кому же ты служил все это время, убивая людей? — рассмеялся Хорвек. — Ты можешь солгать другим, королевский племянник, но не себе. И не мне. Ты подавлял ту силу, которая жила в тебе, загонял в самый темный угол своей души, но исправно кормил ее, ловко найдя для этого возможность. Где же еще льется так много крови, как не в застенках тайных ведомств? Ты хотел узнать, что такое колдовство, а колдовство хотело узнать, что ты за человек, и, сдается мне, ты ему приглянулся, хоть и не понял этого… Так что же, в невесте принца Лодо ты почуял нечеловеческую природу?

— Да, — коротко ответил Эдарро. — Но никто не не верил.

— Еще бы, — Хорвек снова улыбнулся своим мыслям. — Колдовство защищало вас от нападения, от заклятий, подобных занесенному ножу, а магия личины — более тонкая, не несущая, на первый взгляд, опасности. Не каждый опытный маг может ее разгадать, что уж говорить о вас, использующих силу, словно неразумные дети. Только ты, одаренный больше остальных, заподозрил неладное.

— Личина? — переспросил Эдарро, к которому, кажется, возвращался некий интерес к жизни. Магия, и вправду, отзывалась в нем каждым звучанием слова, связанным с ее тайнами.

— Где ты убил ее? — спросил Хорвек прямо. В том, что он до сих пор так и не спросил имя невесты Лодо, я уловила нечто осознанное. Внешность красавицы была фальшивкой, и, следовательно, той таинственной девушки, которую полюбил принц, никогда не существовало. Имя несуществующего человека — пустой звук, бессмыслица. Нам следовало знать, кем она была на самом деле…

— Я повесил ее, — признание давалось Эдарро трудно, хотя, я была уверена, убивал он легко. — Повесил на одном из старых деревьев в этом саду. Я привел ее сюда…

— …Потому что твой прадед убил здесь Белую Ведьму, — закончил Хорвек вместо него. — И ты хотел совершить нечто равное, на том же самом месте. Сам, безо всяких помощников. Что же произошло?

— Она… плакала, — выдавил королевский племянник. — Я ждал, смотрел… Но ее смерть ничем не отличалась от смерти обычных людей. Я подумал, что ошибся. Она и в самом деле не представляла собой ничего особенного.

— Как досадно, — хмыкнул Хорвек. — Что было дальше?

— Я похоронил ее вон там, у ряда старых кипарисов, — Эдарро чуть заметно повернул склоненную голову в сторону. — Не слишком глубоко…

— Копать могилы всегда скучнее, чем убивать, — согласился Хорвек. — Ну, что ж, тебе повезло. Раз яма была неглубокой, то и копать придется немного. Пойдем, посмотрим на старые кости.

Королевский племянник, помедлив, неловко поднялся, словно не сразу понял, что от него требуется. Кинжал-коготь больше не прикасался к его горлу — Хорвек отвел руку. Краденая магия не защищала Эдарро, как прежде, и он, осознав это, в одночасье превратился в бледную тень прежнего бешеного безумца. Движения его стали скованными, взгляд помутнел как у пьяницы.

Пылающая головешка из костра, прихваченная Хорвеком, осветила наш путь. Земля здесь была каменистой, а у Эдарро не имелось при себе ничего, кроме того самого ножа, которым он собирался меня прикончить ради забавы. Но копал он старательно и без единой жалобы запускал в разрыхленную землю свои холеные пальцы, словно ожидая какой-то награды за исполнительность. Разумеется, он не мог всерьез верить в милость воскресшего сына ведьмы, однако я чувствовала: в Эдарро теплится какая-то неясная надежда.

— Да, яма тогда была приблизительно такой же, — бормотал он, с трудом выговаривая каждое слово из-за сбившегося дыхания. — Я не стал бы копать глубже… нет… Где-то здесь должны быть кости…

Но в грязи ему попадались только камешки да корни.

Меня снедало нетерпение, я слишком устала молчаливо терпеть холод и тягостную печаль, пропитавшую здесь каждый камень. «Зачем мы тратим врем на поиск этих костей? Вряд ли в них заключено хоть какое-то волшебство, как это было с останками Белой Ведьмы!» — думала я, переступая с ноги на ногу, чтобы хоть немного согреться. Но неподвижный силуэт Хорвека возвышался над чернеющей ямой словно надгробное изваяние, и ни у одного смертного не достало бы храбрости поторопить существо, чьи глаза в ночи блестят столь жадно.

— Вот! — воскликнул Эдарро и закашлялся. — Я что-то нашел!..

В руках он сжимал что-то, напоминавшее камень, облепленный влажной землей. Я скривилась, не ожидая ничего хорошего. Но королевский племянник обрадовался своей находке едва ли не больше, чем нищий радуется куску хлеба: он возбужденно бормотал что-то неразборчивое и скреб ногтями грязь, хотя пальцы его, непривычные к грубому труду, давно уж одеревенели и не разгибались. Однако его странный противоестественный восторг угас так же быстро, как и вспыхнул.

— Откуда здесь эта дрянь? — с заметным разочарованием произнес Эдарро, поняв что именно держит в руках.

Собачий череп — вот что он откопал у ряда старых кипарисов. Разумеется, в том, что его закопали у дома Белой Ведьмы, имелась некая странность, но все-таки это была голова паршивой дохлой собаки да и только!..

— Все верно, — Хорвек безо всякого отвращения взял в руки находку, которую Эдарро в досаде собирался отшвырнуть в сторону. — Можешь не продолжать. Ничего сверх того ты здесь не найдешь.

— Но я похоронил ее здесь, клянусь! — воскликнул королевский племянник, и в голосе прорезалась столь несвойственная ему жалобная нотка. — Никакой морок не заставил бы меня ошибиться! Я не лгу и не сошел с ума — она подохла вон на том суку!.. Нас не могли выследить и могилу не разрыли дикие звери — я приходил сюда и не раз…

— Разумеется, — согласился Хорвек. — Тело повешенной было предано земле, и ни одна лесная тварь не касалась его. Однако… — тут в голосе его зазвучала откровенная насмешка. — Ты ведь повсюду искал магию, изучал ее приметы, чтобы распознать… Многое узнал о чародеях… Разве ты не слыхал, что истинную ведьму нельзя умертвить ничем, кроме огня? Твой славный прадед-ведьмоубийца, должно быть, переворачивается в гробу...

— Но мне приказали убить ее как можно тише и незаметнее, — растерянно промолвил Эдарро, не делая попыток выбраться из неглубокой ямы и пропуская мимо ушей насмешку. — Ведьма?.. Ты говоришь, что она была ведьмой? Но почему тогда…

— Ничем себя не выдала? — едко рассмеялся Хорвек. — Должно быть, она захотела тебя огорчить. Из жадности не показала ни единого фокуса, до которых ты падок, словно уличный ротозей. Признайся, Эдарро, ты просто боялся всерьез поверить...

— Так она была жива, когда я похоронил ее? — теперь Эдарро выглядел воистину жалко.

— Не вполне жива, однако и не мертва. Обычно колдунье хватает трех ночей в могиле, чтобы очнуться и обрести прежнюю силу, а некоторые именно так пробуждают свой скрытый дар. Схожий ритуал практиковали при инициации: только самые отважные и неистово верующие в свою счастливую звезду могли решиться на это испытание. А твоя ведьма, Эдарро, бесстрашна и во многом безумна.

— Ты ее знаешь?

— О, да, — Хорвек бросил взгляд на меня. — И маленькая Йель ее знает. А еще ее знает один художник, к которому она отправилась сразу после того, как восстала из могилы — он до сих пор помнит синяки на ее шее.

— Рыжая чародейка? — я впервые подала голос за все это время, и он прозвучал, как короткий скрип ржавых дверных петель.

— Она самая, — Хорвек все еще вертел в руках собачью голову. Эдарро смотрел на нее, как зачарованный.

— Почему здесь был этот череп? — спросил он, облизав губы, как будто разглядел в своей находке что-то чертовски аппетитное и манящее.

— Могилы неохотно отпускают тех, кто в них лежал, — демон отвечал охотно, с заметным удовлетворением, и я подумала, что он не прочь поделиться своими догадками с нами. — Чтобы окончательно попрощаться с этой землей, ведьма должна была оставить здесь что-то взамен. Она прикончила первое попавшееся на ее пути живое существо — должно быть, бродячую собаку с кладбища, — и расплатилась ее головой с покинутой могилой.

— Но почему она дала себя убить? — я так и не дождалась этого вопроса от Эдарро, и решила задать его первой.

— Видимо, так было ею задумано, — Хорвек перевел взгляд на королевского племянника. — Когда ты ее повесил, то взял что-нибудь с тела на память?

— Нет, — покорно ответил Эдарро, губы которого тряслись а лицо искажалось, словно он собирался улыбнуться, но забыл, как это делается. — Не совсем… Перед тем… перед тем, как я вздернул ее, она умоляла о пощаде и предложила мне свое кольцо. Тогда это показалось жалким поступком, я выбросил его и рассмеялся, но когда я уходил… кольцо блеснуло в траве и я почему-то забрал его с собой. Оно до сих пор у меня, в шкатулке…

— Хитрая бестия, — Хорвек одобрительно качнул головой. — Она нашла уязвимое место в той броне, которая надежно оберегала ваше семейство: сила моей покойной матушки обращала злой умысел и злые чары против ваших врагов, но заклятиям, не несущим на первый взгляд вреда, вы подвластны, как и простые смертные. На кольцо были наложены чары, соблазнившие тебя его взять, а защищающая тебя сила не увидела в обычной побрякушке ровным счетом ничего опасного.

— Но тогда зачем… — я почувствовала глухое раздражение: объяснения Хорвека ничуть не помогали и только путали! Я бы привычно решила, что мне недостает ума, чтобы их понять, но на лице господина Эдарро застыло выражение такого же глупого непонимания — а уж его-то точно нельзя было назвать простаком.

— Кольцо среди вещей своего двоюродного брата должен был увидеть Лодо, — сказал Хорвек, помрачнев, словно опомнившись. — Когда кое-кто рассказал ему о судьбе пропавшей невесты, оно послужило доказательством правдивости тайного доброжелателя. И даже наш унылейший принц был обязан разгневаться и ощутить непривычное для него желание мстить. Теперь ты понимаешь, Йель, что пообещала ему ведьма?

Я понимала, что он хочет услышать, но упрямо возразила:

— Огасто… Лодо не желал мстить! Я слышала собственными ушами, что он сожалеет о своей потерянной любви, но ни разу он не говорил, будто желает чьей-то смерти!

— Значит, мстить желала госпожа чародейка, а он согласился стать ее покорным орудием, когда узнал, как обошлось королевское семейство с его суженой, — Хорвек кивнул, в кои-то веки признавая мою правоту. — В самом деле, нести бремя мести не каждому по силам, а Лодо не из тех созданий, кровь которых может воспламеняться от ненависти — ведь так, Эдарро? Ты-то знаешь в этом толк… Тобой воспользовались, чтобы пробудить жажду крови в тишайшем наследнике трона — и ты с готовностью выполнил то, что от тебя требовалось. Столько усилий приложено, чтобы разжечь подобие злой страсти в сердце никчемного принца!.. Что-то мне подсказывает, госпожа чародейка недолюбливает королевскую семью Астолано…

— Она хочет погубить их? — спросила я, вновь не дождавшись ни слова от Эдарро, выглядевшего полностью сломленным и уничтоженным.

— Не просто погубить, — сказал Хорвек с уверенностью. — Она хочет, чтобы король принял смерть от руки сына, которым гордился более всего на свете. И чтобы увидел своими глазами, что магическая защита, которой так гордятся потомки Виллейма, все-таки имеет изъяны.

— Так Лодо жив, — внезапно голос Эдарро прозвучал ясно и отчетливо, словно ему удалось наконец-то стряхнуть с себя оцепенение. Неловко и медленно он выбрался из ямы, и по взгляду его было понятно: он сам не знает, стоит ли ему покидать старую пустую могилу, которой вскоре суждено было стать его последним приютом.

— Если это можно назвать жизнью, — рассмеялся Хорвек недобро, и преградил путь Эдарро, не давая тому сделать шаг прочь от зловещей ямы. — Наследник трона Астолано продался колдунье и позволил ей околдовать себя, отрекшись от своего рода. Чародейке потребовалось всего лишь сказать ему правду: король приказал убить его невесту, а кузен охотно исполнил этот приказ. Кто бы не возненавидел свою семью после таких новостей? Теперь она играет телом и душой беглого принца, как ребенок играет куклой. Ей не хочется быстрой мести — она могла бы попросту перебить вас всех руками Лодо в ту ночь, когда принц отдал себя в ее власть. Но этого госпоже ведьме недостаточно. Пророчество гласит, что Югом рано или поздно будет править чародей — и вскоре она прибудет в эти края, спрятавшись за спиной принца Лодо. А вот отчего она избрала столь извилистый путь к трону, и как догадалась, что ваш род защищен посмертными чарами… Скажи-ка, Эдарро — ты раньше слышал что-нибудь о рыжей ведьме? Видел ее?

Эдарро покачал головой, и я отчего-то сразу поверила в то, что он не врет. Что-то тайное, глубинное бесповоротно изменилось в нем, то ли погибнув, то ли возродившись. Перед лицом этих великих перемен, произошедших за один шаг до смерти, ложь оказалась бы слишком постыдным и мелочным выбором.

— Сестра Лодо знала о ней, — услышала я свой голос и удивилась, что мне достало смелости говорить в то время, как жесточайший человек Астолано онемел. — Лауресса. Она сказала тогда… в монастыре… что рыжую чародейку прогнали из королевского дома, не подумав о том, что ведьмы всегда возвращаются…

— Лауресса тоже жива? — в голосе Эдарро что-то дрогнуло, и я впервые подумала: ведь когда-то он не был безумен, и, вполне возможно, умел испытывать обычные человеческие чувства. Лодо он ненавидел всегда — это было совершенно ясно. А вот Лауресса, маленькая кузина, милая черноглазая девочка, красота которой еще угадывалась в той измученной женщине, которую я увидела в монастыре… ее Эдарро любил — ошибиться было невозможно.

— Я не знаю, жива ли она сейчас, — честно ответила я. — Мне удалось разрушить заклятие, которое наложила на нее ведьма. Лауресса была очень слаба, у нее не достало бы сил на бегство, а рыжая чародейка знает, где ее искать. Мне не удалось расспросить госпожу Лаурессу как следует, она почти ничего не помнила о своей прежней жизни, но о ведьме, которую изгнали из Астолано, я узнала от нее.

— Значит, милая кузина Эсси не лгала, — промолвил Эдарро и закрыл глаза, не в силах более бороться с безмерной усталостью. — А я-то считал, что она меня поддразнивает. Как-то раз я сказал ей, что не поверю в сказки о Виллейме, пока сам не увижу колдовство… чары, защищающие наш род, казались мне странной сказкой… Лодо считал, что я оскорбляю сомнением память нашего предка, ему не составляло труда просто жить, помня каждую минуту о том, что его защищают чары. Чары! Вдумайтесь, как нелепо это звучит — обычным детям постоянно напоминают, что колдовство — это страшные сказки, пустые выдумки. В мире его давно уж не осталось, и рассказы о былом приукрашены глупыми простолюдинами. А нам, детям королевского дома, напротив, взрослые шепотом признавались, что магия существует, и более того — существует в каждом из нашего рода! Я до сих пор не знаю, чего бы более желал: поверить в ту историю по-настоящему или же высмеять и уничтожить саму память о ведьмоубийце… Слышишь, сын колдуньи? — он вскинул голову, — Я стою на краю своей могилы и все равно не могу до конца поверить в то, что ты — чародей, сын демона!..

— Это ничуть не помешает мне убить тебя, так что продолжай терзаться своим неверием, сколько пожелаешь, — отозвался Хорвек, открыто улыбаясь. — И что же рассказывала тебе кузина Эсси?

— Что она, спрятавшись в темном уголке королевских покоев, как-то раз увидела настоящую чародейку, — покорно отвечал Эдарро, не показав ни единым движением, что ему досаждает дерзость врага. — Я не верил ей, а она клялась, что к королю, ее отцу, приходила настоящая ведьма, ищущая покровителя, а тот насмехался над ней и затем прогнал.

— Как неразумно, — вздохнул Хорвек.

— Я думал, Эсси меня обманывает! — в отчаянии воскликнул Эдарро, и я вновь поразилась тому, как мало он думает о скорой смерти, и как много — о своем неверии. — Мне казалось, что Лодо подговорил ее выдумать эту сказку для того, чтобы в очередной раз выставить меня безумцем, непочтительным к памяти великого предка! Я неохотно ее слушал и теперь даже не вспомню толком, что именно она говорила — а ведь Эсси рассказывала историю про ведьму каждый раз, как мы оставались вдвоем. Все, что я помню — незваная гостья тайно проникла во дворец, просила места при дворе, сулила дядюшке-королю золотые горы и могущество, а он посмеялся и ответил, что получит все это и без помощи колдунов-попрошаек. Когда чародейка разгневалась, он объявил, что ни один колдун не сумеет навредить роду Виллейма. Она вскинула руки, закричала страшные слова, и на миг покои озарила яркая вспышка. Когда Эсси открыла глаза, то увидела, что чародейка лежит на полу, и лишь глухо стонет, не в силах подняться. Его Величество позвал кого-то из доверенных слуг и приказал вышвырнуть просительницу из дворца. А жалкая, поверженная ведьма в ответ поклялась, что вернется и король еще горько пожалеет о том, как обошелся с ней. Но прошло много лет, и никто не слышал о ней, жизнь при дворе шла своим чередом. Даже Эсси перестала бояться, а я только уверился в том, что она выдумала эту историю или увидела во сне.

— Что ж, — Хорвек, казалось, остался доволен услышанным. — Госпожа чародейка сдержала свое слово. Простым смертным свойственно забывать, как короток срок их жизни и как быстро летят годы. Что такое пять, десять лет для колдуньи, желающей мести? Для колдуньи, чей век исчисляется сотнями лет, а не десятками? Быть может, обойдись король с ней чуть учтивее, она бы забыла об Астолано и нашла себе иное пристанище. Но если здесь дерзнули над ней насмехаться… Конечно же, она вернулась, как только восстановила свои силы. И ее изворотливый ум нашел лазейку, через которую можно подобраться к неуязвимым потомкам короля Виллейма. Лодо — ваша кровь, он убьет любого из вас и станет королем. Королем, не имеющим своей воли.

— Но… — я наморщила лоб, пытаясь понять, в чем изъян рассуждений Хорвека. — Но как она могла знать, что Лодо так сильно полюбит девушку, которую повстречает на берегу? Да, она была красивой, но разве одного этого достаточно?

Тут я неожиданно для самой себя покраснела, подумав, что эти слова можно истолковать так, будто я вновь пытаюсь поставить себя выше госпожи Вейдены, красоту которой украла ведьма для своих чар, и заявить свои права на принца Лодо — а ведь об этом я давно уже не помышляла! Воспоминания о герцоге с некоторых пор не заставляли биться мое сердце быстрее.

— Ты права, Йель, — согласился Хорвек, не подав и виду, что заметил мое смятение. — Госпожа чародейка, ступив на путь мести, не могла полагаться на столь непостоянное чувство, как сердечная привязанность. Думаю, она воспользовалась любовным приворотом или же какими-либо иными любовными чарами, заставляющими испытывать настоящую одержимость.

— Но разве она могла? — я покосилась на безмолвного Эдарро, который жадно вслушивался в каждое наше слово. — Если потомки короля Виллейма защищены от колдовства…

— Вот потому-то я и говорю, что ум рыжей ведьмы необычайно изворотлив, — в голосе Хорвека слышалось что-то похожее на восхищение. — Она разгадала особенность этой защиты в тот миг, когда едва не погибла от чар, которыми собиралась убить короля. Вспомни, что о говорил старый разбойник о клятве Белой Ведьмы. Защитные чары отражают злую волю врагов королевского рода, и тот, кто занес нож над грудью потомка Виллейма, пронзит свое собственное сердце. Бесспорно, любовь тоже способна нанести раны, но они по большей части бескровны и невидимы, и некоторым даровано умение идти к цели, не обращая внимания на сердечную боль. Не каждый рискнет подвергнуть себя такому испытанию, но госпожа чародейка решила, что оно того стоит, и что веления ее холодного ума окажутся сильнее велений околдованного ею же самой сердца.

— Любовные чары, которые она наслала на Лодо, подействовали и на нее саму? — почему-то это откровение показалось мне едва ли не самым ужасным изо всех. — Она знала, что полюбит его, но верила, что это не сумеет ее остановить?

— Одержимость местью у таких созданий куда сильнее, чем одержимость любовью, — Хорвек задумчиво водил пальцем по лезвию своего кинжала-когтя. — Рыжая ведьма была уверена, что любовные чары не сломят ее волю и не помешают ей идти к цели. Не в первый раз ей пришлось превозмогать боль, чтобы получить желаемое. Но в Астолано колдунье пришлось нелегко… Чтобы решиться на такое, нужно уметь ненавидеть очень сильно.

Хриплый вздох Эдарро показался мне оглушительным — затянувшееся молчание указывало на то, что время слов прошло.

— Нам пора, — тихо и спокойно промолвил Хорвек, подняв голову к бледнеющему ночному небу. — Ночь на исходе, а день — не время для пустых разговоров о прошлом. Днем нужно изменять настоящее...

Костер за нашими спинами напоследок вспыхнул и погас с шипением, словно на него выплеснули ведро воды. Я увидела, что головешка в моих руках тоже начала тускнеть, и отбросила ее в сторону, опасаясь, что с нее станется превратиться напоследок в иссохшую кость.

— Как ты убьешь меня? — спросил Эдарро, не отступив ни на шаг. — Магией?

— О нет, — Хорвек мстительно улыбнулся . — С чего бы мне быть настолько щедрым? Ты страдал всю жизнь от тщетной страсти, и с ней ты уйдешь в могилу, так и не увидев то, о чем мечтал. Разве я не справедливо рассудил?

Эдарро хотел что-то ответить, но горло его смогло издать лишь хрип, а затем он нехотя кивнул — и в тот момент я поняла, что не хочу его смерти. Этой ночью я услышала достаточно для того, чтобы понять: королевский племянник был злобным безумцем, убийцей, испытывавшим радость от человеческих мучений. Но безумие это оказалось особого рода — оно не лишило его здравомыслия: он исхитрился обставить все так, чтобы утолять свою жажду крови открыто, не таясь. Я была уверена, что на его совести смертей больше, чем у любого другого жителя Астолано, но при этом никто бы не посмел потребовать для него справедливого наказания. Никто, кроме сына Белой Ведьмы.

Я перевела взгляд на Хорвека, чувствуя, как множится мое отчаяние: демон должен был отомстить, ему не оставалось ничего другого — и ничего другого он не желал так страстно. Но я знала, что убив Эдарро, он совершит чудовищную ошибку, которая обойдется нам всем чертовски дорого.

— Нет, Йель, — процедил сквозь зубы Хорвек, почуявший мое смятение так легко, словно я все это время болтала без умолку. — Не вздумай. Не говори ни слова. Это мое право и даже ты сейчас не можешь просить меня о милости для этого человека.

— Но что если мы угодим в ловушку? — воскликнула я, уцепившись за первую попавшуюся мысль, при этом понятия не имея, зачем спорю с демоном. — Ты не спросил у него, один ли он прибыл, и что за указания оставил своим людям…

— Он не пытался нас испугать тем, что поблизости его люди, — нетерпеливо дернул плечом Хорвек, указывая кинжалом на Эдарро. — Стало быть, они действительно ждут его возвращения у кладбища. И он молчит, надеясь, что мы, беспечно забыв об опасности, угодим им прямиком в руки. Разумеется, он не думал, что сегодня — последняя ночь в его жизни, и был уверен в собственной безопасности, оттого пришел один. Ну а теперь ему не остается ничего иного, как мечтать, что после его смерти и мне самому жить останется недолго. Ведь так?

Конечно, Хорвек был прав — я поняла это по злобному, полному затравленной ненависти взгляду Эдарро.

— Не беспокойся, мы поладим с твоими людьми, — насмешливо сказал Хорвек, а затем прикрикнул на меня, чтобы я отвернулась. Мне подумалось, что он действует спокойно и деловито, как палач — а Эдарро, как никто другой, был знаком с повадками палачей. Взаимопонимание может принимать воистину чудовищные формы — я убедилась в этом, когда увидела, как решительно делает шаг вперед Эдарро, и как уверенно бьет рука Хорвека.

— Ох, что же ты наделал!.. — пробормотала я, запоздало зажмурившись. Королевский племянник не проронил ни звука, и не попытался напоследок что-то нам сказать — видимо, не находя в том никакого смысла. Смерть свою он встретил, как мне показалось, с удивительным равнодшием, не отводя взгляда и не испытывая страха. И это тоже показалось мне дурной приметой.

— Он умер быстро, а это невероятно щедрый подарок судьбы, — ответил Хорвек, глядя на дело рук своих, и мне показалось, будто он слегка разочарован тем, как мало счастья принесла ему столь вожделенная месть. — Когда-нибудь ты это поймешь.

Тело Эдарро лежало на краю ямы. Хорвек взмахнул рукой — и могила расширилась, словно огромный жадный рот. Земля дрогнула, осыпаясь, затем сама по себе разровнялась, и спустя несколько мгновений на том месте, где когда-то позволила похоронить себя рыжая ведьма, улеглась россыпь палой листвы. Никто, кроме нас с Хорвеком, не сумел бы теперь отыскать могилу королевского племянника.

— Что теперь? — угрюмо спросила я.

— Нужно завершить начатое.

— Ты собираешься убить еще кого-то? — спросила я, уже не скрывая своего отвращения.

— Непременно, — отозвался Хорвек, и посмотрел на меня с откровенной насмешкой. — Разве не ты хотела, чтобы один мальчишка, очнувшись после тяжелой болезни сегодня поутру, увидел рядом с собой старого разбойника?

Я поняла, о чем он говорит. Мне не стоило делать вид, будто все сегодняшние смерти — на совести одного лишь Хорвека. Разве не я сама просила его спасти тех, кто попал в беду по моей вине? Разве не знала, что ему известен только один способ спасения?

— Что ж, отправляемся навстречу верным слугам Эдарро, да не обретет его дух покоя еще много веков, — Хорвек рассматривал свой кинжал-коготь, покрытый свежей кровью. — Дай-ка мне свой плащ!

Я покорно выполнила его приказ и бросила плащ на землю. Хорвек тем временем наклонился и нашарил что-то у своих ног. Я почти сразу угадала, что то был собачий череп, найденный нами в пустующей могиле рыжей ведьмы. Небрежно швырнув его на расстеленный плащ, демон, сохраняя совершенно спокойный вид, вгрызся в свою собственную руку, да так, что кровь брызнула едва ли не во все стороны. Ею он щедро окропил собачьи останки, затем завернул их в плащ и пробормотал слова какого-то заклятия.

Затем, все так же ничего не объясняя, он лизнул окровавленное лезвие своего кинжала, и скривился, словно кровь Эдарро оказалась горькой, как осиновая кора.

— А я думала, кровь мертвого врага — слаще меда, — не удержалась я.

— Когда-то и я так думал, — невозмутимо ответил демон, а затем взмахом руки приказал мне умолкнуть. Пришло время какого-то сложного колдовства.

— Послушай меня внимательно, Йель, — сказал он. — Сейчас я сотворю магию, которая изменит на время мою внешность. Но, возможно, при этом во мне изменится и кое-что другое... Наш покойный друг при жизни не отличался добрым нравом и разумностью суждений...

— Ты хочешь превратиться в Эдарро?! — в ужасе вскричала я, забыв о том, что мне велели помалкивать.

— Я хочу на время одолжить его облик, — поправил меня демон. — Перед кем еще в этом городе откроются любые двери? Чьи приказы исполняются беспрекословно? Рыжая чародейка, сама того не ведая, дала нам отличный совет. Чары личины проведут нас во дворец вернее любых прочих.

— А я...

— Ты останешься самой собой, — не дал мне испугаться всерьез Хорвек. — Рыжей девочкой, служившей Господину-в-перчатках. И пойдешь со мной, как пленница. Никто не удивится, когда господин Эдарро прихватит с собой трофей, достойный его пыточных подземелий.

— Но слуги Эдарро заподозрят неладное, когда увидят, что самого Господина-в-перчатках он отпустил! — возразила я.

— Почему же отпустил? — Хорвек поднял с земли узел с собачьим черепом. — Здесь голова этого дерзкого господина. Желаешь посмотреть?

Я тут же мысленно увидела эту мертвую голову — юное узкое лицо с посеревшей кожей, длинные, слипшиеся от крови волосы, остекленевшие золотые глаза... Разумеется, это все был только колдовской обман, но даже он заставил что-то внутри меня оборваться.

— Нет! — торопливо сказала я. — Ни за что!

— Тогда просто подержи его, — сказал демон с внезапным весельем и бросил мне сверток.

От неожиданности я отпрянула в сторону, не желая даже пальцем касаться столь ужасного предмета. Узел с глухим стуком упал на землю, враз потяжелев. Отвращение и стыд одновременно захлестнули меня. Голова закружилась от противоречивости ощущений, каждое из которых казалось истинным: мне полагалось помнить, что это всего лишь заколдованные собачьи останки, сущая мерзость, и все же я не могла отделаться от мысли, что там, внутри — голова мертвого Хорвека. Она не должна была упасть на землю, с ней нельзя было так обращаться!..

— Ох, прости, прости… — я упала на колени и подняла сверток, сама не понимая, что со мной происходит. Глаза жгли слезы, словно я и в самом деле оплакивала мертвого друга, а руки тряслись от омерзения, не желая мне подчиняться.

— Это влияние колдовства, — произнес над моей головой голос Эдарро. — Хорошая иллюзия должна обманывать не только глаза, но и сердце.

Я медленно, словно ожидая нападения, поднялась на ноги, зная наперед, кого сейчас увижу перед собой. «Это все еще Хорвек, — повторяла я самой себе, заставляя себя взглянуть ему в лицо. — Колдовство морочит мне голову, но я буду помнить, что это Хорвек и не испугаюсь».

Магия была сильна: вновь голова закружилась, не в силах вместить противоречащие друг другу истины. Рядом со мной стоял Эдарро, которого я боялась и ненавидела, и в то же время он был Хорвеком — я помнила это, я не имела права забыть! Отвратительная, хитрая и злая сила пыталась убить мое знание, жаля изнутри голову, точно беспокойный клубок змей, нашептывающих: «Подчинись и мы исчезнем!», но я не поддавалась, хотя от боли звенело в ушах.

— Ты сопротивляешься, — с некоторым удивлением произнес Хорвек-Эдарро, глядя на меня с незнакомым холодным любопытством.

— В отличие от тебя, не так ли? — с неожиданной для себя язвительностью пробормотала я, скривившись от очередного приступа боли.

— Зачем мне сопротивляться тому, что пытается довершить иллюзию? — Хорвек, прикрыв глаза, плавным движением склонял голову то влево, то вправо, словно успокаивая бушующее в ней пламя, и я поняла, что мои мучения — сущий пустяк по сравнению с тем, что чувствует он.

— Ты сможешь стать прежним? — спросила я с дурным предчувствием.

— Да… разумеется, — рассеянно ответил Хорвек, раздраженный, казалось, самим звучанием моего голоса. — Действие этих чар очень кратковременно, — прибавил он, сделав над собой заметное усилие, и я поняла, что демон все-таки пытается сохранить прежнее отношение ко мне вопреки пожеланиям своей новой формы. Видимо, Эдарро, временно воскресший в уме Хорвека, был не из тех людей, которые снисходят до разъяснений и бесед с глупыми девчонками. В мыслях я частенько упрекала демона в высокомерии, но теперь поняла, что была несправедлива к нему. Хорвек-демон внезапно показался мне исключительно добросердечным и любезным существом — в сравнении с Хорвеком-Эдарро, который излучал ледяную неприязнь ко всему живому. С каждой минутой личина становилась все надежнее и достовернее: вот Хорвек резко поднял руку точь-в-точь, как королевский племянник — раньше он двигался куда плавнее и осторожнее, а вот и тень знакомого безумия заставила дрогнуть красивое лицо…

— Иди за мной, — приказал он, не глядя в мою сторону, и вновь мне почудилась досада в его голосе: конечно же, для человека вроде Эдарро я могла быть только обузой. Не успела я сделать и шаг, как он схватил меня за руку, словно опасаясь, что я сбегу — и мне пришлось сцепить зубы, чтобы не вскрикнуть от боли.

Люди Эдарро терпеливо ждали своего господина у кладбища. Их было немного — пять или шесть человек, повадки которых были схожи с повадками ночных хищников, привычных держаться в ночной тени. Такими же были и те, которые совсем недавно грызли друг другу глотки у нашего дома. Хотя небольшое отличие между ними все же имелось: сейчас перед нами наверняка стояли люди из числа наиболее доверенных и осведомленных. Вряд ли кто-то из них сохранил способность чему-то удивляться, и уж совершенно точно все они давным-давно разучились болтать попусту. Иными словами — они были опасны едва ли не более самого господина Эдарро, и вызвать у них подозрение означало подписать себе смертный приговор.

— Мы начали беспокоиться, ваша светлость, — услышала я.

— Не стоило, — рассмеялся Хорвек, и от этого смеха вновь в моей голове ожил клубок змей. Меня он вытолкнул вперед, а затем швырнул на землю свернутый плащ. Никто не задал ни единого вопроса — должно быть, именно так полагалось вести себя безумным королевским племянникам. Кто-то небрежно поддел ногой сверток, чтобы убедиться в своих догадках, а я, увидев длинные темные волосы, торопливо отвернулась: вновь магическая иллюзия оказалась сильнее моего разума.

— Туда ему и дорога, — сплюнул кто-то. Наверняка здесь все знали, что сегодня ночью Господин-в-перчатках погубил немало народу.

— Девчонка?.. — произнес кто-то вопросительно.

— Заберем ее с собой, — коротко ответил Хорвек. — Господин-в-перчатках не оправдал моих ожиданий. Может хоть она немного нас развлечет.

— Возвращаемся, — скомандовал кто-то, не дожидаясь приказа.

К Хорвеку подвели лошадь Эдарро. Животное оказалось прозорливее людей, но Хорвек схватил заартачившегося коня под уздцы и с тем же пугающим смехом воскликнул: «Неужто отвык от запаха крови?». Эта шутка пришлась по нраву остальным — или же они старательно приучили смеяться над тем, что господин королевский племянник считал шутками.

Я замерла, растерявшись. Впервые за долгое время нашего странствия я не была уверена в Хорвеке, и это новое ощущение оказалось неожиданно страшным. Никогда раньше демон не отдал бы меня в чужие руки, а сейчас… сейчас он уже был в седле, заставляя встревоженного коня бить копытом. Кто-то схватил меня за плечо, подталкивая к другой лошади — должно быть, меня собирались везти, как мешок, перекинув через луку седла.

— Девчонка поедет со мной, — внезапно произнес лже-Эдарро, и я мысленно вознесла хвалу богам: все-таки личина не поглотила его сознание полностью. В те времена я еще не отдавала себе отчета в том, что меня пугала не столько опасность, сколько мысль о том, что Хорвек может забыть меня. Торопливо я забралась в седло позади него — точнее говоря, меня туда зашвырнули, схватив за шиворот, — и прижалась к нему, про себя повторяя: «Ты не должен меня забыть, ты не можешь меня забыть!..», даже не задумываясь, насколько многого прошу.

Превращение, тем временем, становилось все удивительнее: я собственными ушами слышала, как демон уверенно позвал кого-то по имени — следовательно, к нему перешел не только характер Эдарро, но и некоторые воспоминания королевского племянника — а уж такого наследства я бы и врагу не пожелала. Безо всякого сомнения он направлял лошадь по улицам Астолано, едва различимым в утреннем холодном тумане, а его спутники лишь молчаливо подчинялись выбору своего господина.

Невольно я задумалась над тем, часто ли по утрам горожанам встречался покойный господин Эдарро — в забрызганной кровью одежде, с притороченной к седлу головой преступника, в сопровождении слуг, чьи лица были исполосованы шрамами. Ох, неспроста столица Юга славилась своими тихими ночами! Господа в масках, приходившие по вечерам к Хорвеку, теперь казались мне еще большими глупцами, чем раньше. В полной мере я осознала, как опасно было привлекать к себе внимание королевского племянника — он жил с своем собственном сумрачном мире, и горе тому, кто вольно или невольно нарушал его границу. Хищное зло, составлявшее большую часть его души, он определил на королевскую службу, и любое свое преступление мог оправдать государственной необходимостью. Впервые мне доводилось рассуждать о подобных вещах, и страшное подозрение закралось в мою душу: быть может, так было заведено не только в Астолано?..

Тем временем мы очутились у глухой каменной стены, отделенной от обычных домов несколькими рядами старых деревьев. Я смутно вспомнила, что видела вдали их вершины из окна своей комнаты — за ними высились стены храмов, а дальше… дальше, у самого моря среди кипарисов и можжевеловых рощ располагались дворцы знати, всегда окутанные влажной сияющей дымкой — таким людям, как мы с Хорвеком, не было ходу в те богатые кварталы, обнесенные коваными оградами. Король и прочая знать жили в собственном городе, обособленном от шумных улочек и суматохи порта.

Некоторое время мы неспешно двигались вдоль стены, а затем вовсе остановились. Я не заметила, кто и каким образом подал знак, но каменные плиты дрогнули, почти бесшумно расходясь в стороны — здесь был оборудован черный вход для ранних гостей. Этот путь оказался привычным и для всадников, и для лошадей — они потянулись к черному провалу, не выказывая никакого беспокойства.

Вскоре мы очутились во дворе, напоминающем колодец — здесь все еще царили сумерки, хотя над остальным городом давно уже занимался рассвет. Глухие стены нависали над нашими головами, почти смыкаясь своими зубчатыми вершинами. Окон я не разглядела — кое-где виднелись темные щели, забранные узорчатыми решетками — даже здесь, в сущей преисподней, пропахшей смертью, угадывался дух Астолано, города, так гордившегося своей красотой.

Ничего не поясняя и не задавая ни единого вопроса, Хорвек столкнул меня на землю, ничуть не заботясь о том, что я расшибусь или сломаю ногу. Его спутникам хватило одного повелительного взмаха руки, чтобы расступиться с поклонами и исчезнуть в тени стен — точно так же бесшумно, как недавно появились из тени кладбищенских деревьев. Лошадей увели молчаливые рабы, объяснявшиеся между собой знаками — я слышала, что в старом Астолано было заведено отрезать языки наиболее доверенным слугам. Где же еще мог сохраниться этот обычай, как не в ведомстве Эдарро?

— Пойдем! — нетерпеливо приказал Хорвек-Эдарро, и больно толкнул меня ногой. — Вставай!

Я вскрикнула, хотя не хотела давать повод для радости той сущности, которая вовсю пользовалась своей временной властью над Хорвеком.

Он наклонился и рывком поднял меня с каменных плит.

— Чего ты ждешь? — яростно прошептал он мне на ухо, держа за шею так, что я сгорбилась, неловко взмахнув руками — точь-в-точь придушенная курица, бьющая крыльями. — Время уходит, личина скоро исчезнет вместе с памятью!

— Пусть эта память горит в аду вместе со своим хозяином, — прошипела я в ответ, глядя на него почти с той же ненавистью, с которой смотрела на настоящего Эдарро.

Моя дерзость заставила Хорвека зарычать — видимо, только смутная память о том, что я для какой-то неведомой цели была нужна ему прежнему, заставляла демона терпеть меня. Казалось, само звучание моего голоса было ему теперь противно, равно как и мой вид. Несомненно, королевский племянник был из тех господ, у которых каждая капля крови состоит на две трети из презрения к простолюдинам.

Мы вдвоем, безо всякого сопровождения, спустились глубоко вниз, по старой каменной лестнице, живо напомнившей мне о старом таммельнском дворце. Рабы, видимо, привыкшие угадывать любые пожелания королевского племянника, с поклонами подали зажженный фонарь, едва завидев, как их господин повернулся в сторону черной арки, из которой тянуло могильным сырым холодом.

Я не решилась спросить, куда ведет меня лже-Эдарро, поскольку во мне крепло подозрение, что он и сам не вполне понимает, что делает. Прежний Хорвек словно приказывал ожившему Эдарро, а тот неохотно подчинялся, скаля зубы и выжидая момента, чтобы взбунтоваться.

Я слышала, как он тихо говорит сам с собой, и некоторое время не могла разобрать ни слова. Но бормотание становилось все громче — с каждой новой ступенькой, ведущей вниз, в душную тьму. Покойник с того света убеждал в чем-то своего поработителя.

— Эти стены… Эти камни… Моё, все моё!.. Разве не хороши мои владения? Никто не услышит… Никто не увидит... — донеслось до меня. — Сам король не войдет сюда!.. Только моя воля, только мои приказы…

«Эти подземелья — убежище Эдарро, о котором не знает никто, кроме самых доверенных людей, — поняла я, ощущая приступы тошноты то ли от страха, то ли от тяжелого запаха, пропитавшего древнюю каменную кладку. — Сюда доставляли пленников, мучения и смерть которых были ему особенно интересны. Наверняка у этой тюрьмы есть и парадный вход, но мы вошли через черный, приготовленный для одних лишь смертников и их палачей. Если мастер Глаас еще жив, то он должен быть здесь!..»

Эта догадка то ли обрадовала, то ли испугала меня еще больше. Хорвек все еще не забыл себя полностью… или же забыл? Быть может, он просто-напросто собирался избавиться от меня и бросить в ту же яму, где ожидал смерти старый разбойник?

— Эй, старый пес! — выкрикнул Хорвек, остановившись. — Ты еще дышишь?

Поначалу я не могла разобрать, где мы очутились — свет фонаря был слишком тусклым, — но затем глаза привыкли к темноте и я различила железные прутья решетки — далеко не столь нарядной, как те, что украшали окна снаружи. «Точь-в-точь темница в Таммельне, — с горечью подумала я. — Вот уж в чем едины все на свете королевства!».

— Чего угодно вашей светлости? — услышала я хриплый голос разбойника, доносившийся из темноты.

— Подойди поближе, если сможешь встать на ноги, — приказал Хорвек-Эдарро.

— Отчего же не смогу? — отозвался Глаас, по голосу которого я поняла, что его дела плохи. — Переломать мне кости вы обещали сегодня поутру.

— А отрезать длинный, но бесполезный язык — в полдень, — рассмеялся Хорвек. — Поднимайся, падаль. Я хочу взглянуть на тебя еще раз.

Что-то в его голосе заставило меня забыть о страхе: то, как демон произнес последние слова, было настолько непохоже на прежнюю его манеру говорить, что я догадалась: он вот-вот окончательно превратится в Эдарро. Я не знала, где Хорвек допустил ошибку — быть может, переоценил свои силы, или же недооценил силу покойника, — но сейчас, в подземелье, рядом со мной стоял королевский племянник — и никто иной.

— Ты обещал отпустить его, — сказала я, стараясь, чтобы голос мой звучал ровно и уверенно.

— Обещал? Я? — Хорвек резко повернулся ко мне. — С чего бы мне отпускать этого предателя?

И вправду, я сплоховала — такого обещания Хорвек не давал. Происходящее стало чуть яснее: он не потерял память, нет, — просто теперь все свои поступки демон оценивал с точки зрения Эдарро. А королевский племянник был куда менее милосердным существом, нежели дважды переродившееся создание тьмы.

— Не обещал, но собирался, — я не сдавалась. — Разве не ты сказал, что утром мастер Глаас придет за Харлем?..

— Йелла… — услышала я слабый голос разбойника. Он с трудом стоял, цепляясь за решетку. — Ты тоже здесь… Я слышу твой голос!..

— Отпусти его! — почти выкрикнула я, увидев, как скривились красивые губы лже-Эдарро. — Ну же!

— Да как ты смеешь приказывать мне?! — прошипел он, отпрянув. — Почему я должен слушать тебя? Почему?!

Хотела бы я сама это знать! Но у меня не было времени на раздумья — я понимала, что Хорвек задает эти вопросы самому себе, и, не получив ответа, окончательно забудет, каково это — быть прежним.

— Смею! — сказала я с дерзкой надменностью, которой раньше в себе не знала. — Потому что не боюсь. Если ты забудешь о Йель — для меня это та же смерть, так чего мне бояться? Во всем мире у меня нет никого ближе Хорвека-демона. И пока он помнит меня — помнит и себя настоящего, — удивительно, но все то время, что я говорила, лже-Эдарро нерешительно пятился к решетке, словно каждое мое слово ударяло его как маленький, но острый камень. — Если ты не отпустишь мастера Глааса, то проиграешь тому, кого ты так ненавидел. Тоже мне еще месть! Превратиться в безумца, которого ты же сам и прикончил!

— Йелла, — бормотал осевший на пол Глаас, вряд ли разбирая что-то из нашего разговора. — Йелла…

— Освободи его!.. — я, обретя бесстрашие в отчаянии, схватила Хорвека за руку, и он едва не выронил фонарь, освобождаясь от моего прикосновения.

— Я… не хочу… больше тебя слышать, — прошептал он яростно и сбивчиво, как будто что-то мешало ему дышать. — Освободить его? Ладно! Пусть уходит! Но ты… Ты займешь его место! Согласна?

Не успела я ничего ответить, как он, выпрямившись, расхохотался, и ответил вместо меня:

— Согласна!

Не успела я ничего ответить, как с решетка с лязганьем отворилась — сработал хитрый тайный механизм, — и Хорвек-Эдарро пинком отшвырнул Глааса в сторону лестницы, ведущей на свободу. Затем он схватил меня за руку, преодолевая слабое сопротивление, и на несколько мгновений замер, глядя мне в лицо, словно ища там ответ на какой-то вопрос.

— Нет! — вскрикнул он вдруг, словно обжегшись. — Не хочу тебя видеть! Не хочу знать!..

Я дернулась в сторону, но он с силой толкнул меня назад, к решетке. Последнее, что я запомнила, перед тем, как все заполонила тьма — резкая боль в виске: упав, я ударилась головой и потеряла сознание.

Пробуждение оказалось мучительным: боль билась внутри меня, словно птица, пойманная в силки. На мгновение мне показалось, будто голова у меня раскололась надвое, как тыква, которую переехало колесо телеги. Не решаясь встать на ноги, я неловко перекатилась на бок и скрючилась, на всякий случай прикрыв многострадальную голову руками. Мысли путались и единственное что я помнила точно — мне могли причинить куда более страшную боль, опасность была здесь повсюду.

Грязные каменные плиты, на которых я лежала, едва ощутимо подрагивали в такт далекому подземному гулу. Поначалу я решила, что мне мерещится — у кого бы не зашумело в ушах после такого удара? Но чем дольше я вслушивалась в монотонный глухой рев, тем беспокойнее становилось на душе. Казалось, глубоко под землей проснулось и беснуется какое-то исполинское чудовище, разрушая своими огромными рогами стены своей темницы… Должно быть, у него она была куда просторнее моей!.. Все еще лежа на полу, я осторожно обвела взглядом темный каменный закуток, стараясь не шевелиться — отчего-то я была уверена, что за мной кто-то наблюдает, хотя не вполне понимала, где нахожусь и отчего со мной приключилось подобное несчастье.

Рассматривать здесь было особо нечего — голые стены, цепи, гнилая солома, зловонные лужи — в них отражались едва заметные блики красноватого света: где-то за моей спиной все еще горел фонарь. Отчего именно фонарь?.. Я не знала, но перед глазами пронеслось смутное видение: я спускаюсь по лестнице вниз, вслед за Хорвеком, освещающим наш путь. Мало-помалу обрывки воспоминаний соединялись между собой. «Мастер Глаас… он был здесь, но ушел, — сказала я себе, пытаясь собраться с мыслями. — Ты, Йель, заняла его место, и осталась. Так решил Хорвек. Ну что ж, хоть для кого-то эта история может окончиться хорошо, а вот тебе не стоит рассчитывать на добрый исход».

Выждав еще немного, я все-таки решилась приподняться и повернуться к решетке. Красноватый свет, исходивший от упавшего на пол фонаря, едва не выжег мои глаза, уже привыкшие к темноте.

Шестое чувство не обмануло меня — я была здесь не одна.

С другой стороны решетки, привалившись к ней и обмякнув, лежал Хорвек — я сразу узнала его, хотя не могла рассмотреть лицо, полностью скрытое в тени. Он был жив — я слышала его хриплое дыхание. На мгновение показалось, что память в очередной раз подводит, и вовсе не я сейчас пленница, а он: голова бессильно склонилась, руки просунуты сквозь прутья решетки, словно в отчаянной попытке выбраться, или же — добраться до меня?.. Вновь время обратилось вспять — повторялось то, что я видела в подземельях Таммельнского замка. Черные руки точно так же отчаянно тянулись ко мне — но тогда я была с другой стороны решетки, где свет и свобода. Странная мысль пришла мне в голову: что, если для судьбы нет разницы, кто из нас пленник? Я все равно была нужна Хорвеку — даже теперь, когда он обрел силу и не нуждался в моей помощи.

Мне было сложно судить, сколько времени я провела в беспамятстве. Поначалу я решила, что Хорвек никуда не уходил. Мне так хотелось верить, что чары, превратившие его в Эдарро, развеялись в тот самый миг, когда я лишилась чувств! Это означало бы, что демон не совершил больше ничего ужасного, непоправимого…

Но я уже видела, что это не так.

Руки Хорвека были почти черны от крови — недаром мне вспомнились времена, когда он был настоящим демоном, покрытым гадючьей кожей.

Я подползла чуть ближе, пытаясь рассмотреть, не ранен ли он, и одновременно с тем страшась того, что Хорвек очнется. Что-то поблескивало в его руке — он сжимал этот предмет даже сейчас, лишившись всяких сил.

Красивой вещице, изготовленной искусным ювелиром, было не место здесь, в грязном зловонном подземелье. Я никогда не видела королевскую корону, но сразу поняла, что это она: изящный золотой ободок, украшенный несколькими крупными камнями, которые казались в полумраке мутными и черными. Сама не осознавая, что делаю, я потянулась к ней, но пол дрогнул особенно сильно и я, тут же придя в себя, отдернула руку.

— Белая Ведьма торжествует, — сказал Хорвек, не поднимая головы и не шевелясь. — Сегодня воцарилась справедливость и смерть ее отомщена.

Голос… я не могла понять, кому он принадлежит — слишком глухо и монотонно он произносил эти слова. Со мной мог говорить сейчас лже-Эдарро!.. Я, стараясь двигаться как можно тише и незаметнее, подалась назад — в этом не было смысла, но мне хотелось, чтобы нас с Хорвеком разделяло как можно большее расстояние.

— Слышишь, как бушует море? Как ревут подземные воды? — говорил он тем временем, все так же тихо и бесцветно. — Ее прежние владения поглотили взбунтовавшиеся морские волны, но они помнят прежние времена и торжествуют вместе с ней, старой союзницей. Для проигравших и мертвых нет большей радости, чем смерть победителей, ведь она уравнивает всех в правах.

— Ты убил короля? — спросила я, наперед зная ответ.

— Его. И многих других, — ответил он равнодушно. — Там, наверху, сейчас разыгралась страшная буря, но сюда она не доберется, о нет…

— И что теперь? — в ужасе спросила я, не в силах отвести взгляд от короны, зажатой в окровавленной руке. Король Юга был мертв — а ведь я так и не запомнила, как его звали!.. Знала ли я вообще когда-либо его имя? Наверное, нет — мне не было дела до столь высоких особ, не имевших ничего общего с Йель и ей подобными, и я не догадывалась до последнего, насколько далеко заведет Хорвека его месть.

— Теперь? — переспросил он чуть удивленно и приподнял голову. — Теперь в живых остался только принц Лодо, но он все равно, что мертв.

Я сощурилась, пытаясь рассмотреть, в каком обличье сейчас пребывает демон — что-то подсказывало мне: заклятье личины еще не развеялось. Но он, словно не желая мне подыгрывать, держал лицо в тени.

— К черту Лодо, — вскричала я, не выдержав. — Что ты собираешься делать с самим собой?!

Ответом мне было долгое молчание. Хорвек медленно и тяжко приподнимался, цепляясь за решетку одной рукой. Вторая, с короной, теперь безвольно висела вдоль тела, как будто сломанная.

— Разве я не гожусь в короли? — наконец промолвил он, выпрямившись с внезапной горделивостью.

Его лицо ужаснуло меня — каждая черта непрерывно содрогалась, и все вместе они складывались в уродливые гримасы, на долю мгновения приобретавших гротескное сходство то с Эдарро, то с прежним Хорвеком. И то верно — оба они желали служить магии и носить корону Юга, оттого легко воссоединились и не желали теперь расставаться.

Что из себя представлял переродившийся Хорвек? Тело ничтожного бродяги да измученная память Рекхе, чудом устоявшая под натиском истинных воспоминаний Ирну-северянина. Ослабив свою волю личиной, демон едва не лишился себя самого. А королевский племянник, к тому же, оказался именно таким, каким следовало некогда стать сыну Белой Ведьмы, не прикажи Виллейм швырнуть ведьмино отродье на острия ограды. Честолюбивый, бессердечный и одаренный будущий правитель Юга — недаром сила колдуньи так любила его! Должно быть, в Эдарро мертвая Белая Ведьма увидела замену утраченному сыну — так рабыни, разлученные с собственными детьми, порой привязываются к детям господ, выкармливают их своим молоком и начинают любить, как родных. «Стань мной, — нашептывала кровь Эдарро Хорвеку. — Стань мной, подчинись моей воле, и лишись тех слабостей, которые причиняют тебе боль. Они не позволят тебе стать королем — а ведь твоя мать хотела, чтобы ты правил Югом!».

Разумеется, разгадать все это мне в ту пору было не по силам — понимание того, что произошло с Хорвеком под действием заклятья личины, пришло ко мне гораздо позже. Тогда я смогла почуять лишь одно: демону недоставало сил прогнать Эдарро — он чудовищным образом сроднился покойным с королевским племянником, и единственным путем к спасению могла стать только распря между ними.

— Я думаю, — начала я, тоже поднявшись на ноги, чтобы смотреть в глаза демону, — что из тебя, Хорвек, получился бы славный король. Но из тебя прежнего, а не из того, во что ты сейчас превратился.

— Прежний Хорвек не был достоин короны, — презрительно ответило страшное создание, стоявшее за решеткой.

— Значит, это никуда не годная корона, — сказала я с бесстрашным пренебрежением. — В самый раз для какого-нибудь глупца вроде Эдарро!

— Да что ты… Ты ничего не смыслишь в этом! — голос Хорвека дрогнул.

— Смыслю достаточно для того, чтоб отличить хорошего человека от плохого! — я говорила намеренно дерзко. — И из демона Хорвека человек вышел куда лучше, чем из королевского племянника, что бы там он ни воображал о себе. Да что там! Нет большей несправедливости в мире, чем та, которую совершит Хорвек, предпочтя самому себе такое гадкое и низкое создание, как Эдарро. Слышишь? Я знаю, что за эти слова ты можешь убить меня, но не боюсь их произнести, потому что цена жизни Хорвека в моих глазах гораздо выше!

Решетка, разделявшая нас, вовсе не была препятствием — лже-Эдарро знал, как открыть ее и вряд ли успел позабыть за то время, что прошло с тех пор, как он меня здесь запер. Я видела, что мои слова разозлили его, но куда я могла спрятаться, даже если бы захотела?

— Эдарро? — почти выкрикнул потерявший себя Хорвек. — Эдарро?! Да знаешь ли ты, что бы он сделал, если бы услышал это?!

Он шагнул вперед и решетка отворилась.

— И что бы он сделал? — спросила я, собрав воедино все силы, чтобы не дрогнуть под натиском его ненависти. Наверное, не стоило отводить взгляд, но на это моей решимости не хватило — слишком страшен был уродливый лик, сохранивший явное сходство с Эдарро, но исказившийся ровно настолько, чтобы в полной мере отобразить безобразие его души.

Пальцы почти коснулись моей шеи, но дрогнули и рука замерла — я чувствовала, что она пахнет кровью. Глухо звякнула корона, упавшая на каменные плиты пола.

— Эдарро вырезал бы твое сердце, — сказал Хорвек, и я едва не вскрикнула от радости, услышав знакомый голос. — Он наверняка пожелал бы узнать, каким чудесным образом устроено это вместилище упрямства и бесстрашия. Мне и самому иногда хочется разгадать эту загадку, но вряд ли она кому-то по силам.

И я поняла, что он наконец-то вернулся.

Но исправить содеянное было нельзя — я обнимала его и в отчаянии понимала, что все снова изменилось навсегда, нравится нам это или нет.

О, как бы мне хотелось никогда не узнать, что именно совершил Хорвек, пока я лежала здесь, ослепнув и оглохнув, точно похороненная заживо. Но я не могла не понимать, что лгать самой себе бессмысленно: сегодня погибло множество людей, которых сын Белой Ведьмы счел заслуживающими мести.

— Я… ошибся, — с трудом сказал он, опустившись на колени и утягивая меня за собой. — Эдарро был слишком силен, а я… я слишком слаб.

— Это все магия, — пробормотала я, желая утешить Хорвека, хотя и знала, что он об этом ни за что бы не попросил. — Она всегда жульничает, треклятая хитрая сила!..

— Мне следовало бы догадаться… — воскликнул он, вдруг дернувшись всем телом. — Следовало!..

— О чем? — бездумно спросила я, все еще поглощенная мыслями о том, как опасно прибегать к помощи магии, пусть даже речь бы шла о спасении собственной жизни.

— Да о том, что Эдарро желает покончить с королевской семьей гораздо неистовее, чем я сам! Я мог бы усомниться в верности своих решений, и остановиться, но он не сомневался ни на миг!.. — вскинулся Хорвек, и мне показалось, что никогда еще он не был так искренен со мной. — Я освободил то, чем не мог повелевать, понимаешь?.. — тут он запнулся, очевидно, в очередной раз решив, что зашел слишком далеко, предполагая, будто я могу разобраться в столь сложных душевных терзаниях.

— Понимаю, и еще как! — угрюмо ответила я, почувствовав себя задетой за живое, и отстранилась, чтобы посмотреть ему в глаза. — Ты освободил то, чем должен был стать… когда-то, давным-давно. Но вдруг оказалось, что не так-то это и весело — убийства королей… троны… кровная месть…. и прочие важные дела чести, которые в ходу у наследников великих династий… королевских и чародейских?.. Так ведь?

Хорвек смолчал, окаменев под моими руками.

— Так, — неохотно согласился он спустя некоторое время, достаточное для укрощения оскорбленного моей догадливостью самолюбия. — Но тебе стоило бы обеспокоиться совсем иным, Йель.

— Давай уйдем отсюда побыстрее, — сказала я, не желая более говорить о произошедшем. Запах и тьма подземелья, где множество людей приняло мучительную смерть, становились все более нестерпимыми.

Глухой шум, доносящийся из глубин земли, то утихал, то становился громче, и запоздало ужаснулась тому, что услышала от Хорвека: само море обрушило свой гнев на город, оставшийся без короля. Быть может, там, наверху, не осталось камня на камне!..

— Нужно переждать шторм, — ответил Хорвек, прислушиваясь к гулу точно так же, как и я. — Здесь безопасно… точнее говоря, пока что безопасно. Те, кто знал о тайной норе Эдарро, либо в бегах, либо… мертвы.

Он смолк и я не стала расспрашивать его, поскольку и так было понятно: Хорвек убил людей, которые сопровождали нас сюда, а безъязыкие рабы сбежали — если на то у них достало храбрости и сообразительности. Астолано, оставшийся без короля, принял на себя страшный удар стихии, и вряд ли нашелся бы человек, сумевший в этих обстоятельствах воссесть на опустевший трон — слишком молниеносны и жестоки были перемены. Я знала, что вокруг правителей всегда толпится знать, жадная до власти, но мирный Юг, так веривший в силу божьего благословения, вряд ли ждал, что короля убьет его собственный племянник…

Королевство содрогнулось и самое его основание избороздили трещины — нет, ему не выстоять!.. Но на руинах возводят новые стены — просто для этого требуется некоторое время и человек, который дерзнет заложить первый камень. Хаос способствует зарождению нового порядка и Хорвек мог бы заявить свои права на ничейную отныне корону. Но если бы он этого на самом деле желал… вернулся ли сюда, в подземелье? Мне вдруг ясно представилось, как расколота сейчас душа Хорвека, и в каком смятении пребывает его ум, в котором, как мне раньше казалось, есть ответы на все вопросы.

— Ты не останешься здесь, — полувопросительно-полуутвердительно сказала я, невольно обняв его крепче. — Это больше не твой долг и не твоя месть.

— И не моя мать?.. — хрипло спросил он. Кто знает, понял бы кто-то другой истинный смысл этих слов, но мне в тот миг все показалось простым и ясным.

— Ты сам должен выбрать, как хочешь жить, — твердо сказала я. — Судьба госпожи Белой Ведьмы была страшна, но это не значит, что ты обречен следовать только тем путем, который был угоден твоей покойной матушке. Разве ты не слыхал, что дети частенько не оправдывают ожидания своих родителей?..

— Ты говоришь про обычных людей, — вырвалось у него.

— А ты думаешь, разница так уж велика? — я пожала плечами. — На чашу каких весов ты положишь несчастье человека, чтобы точно определить, насколько оно тяжело?

— Ты думаешь, я смогу уйти от судьбы? — никогда еще Хорвек не задавал мне вопросы так, словно я могла знать больше него самого.

— Я думаю, стоит хотя бы попытаться, раз уж мы до сих пор живы, — сказала я, не вполне понимая, откуда берутся на моем языке эти чересчур дерзкие слова.

— Но второй путь не легче первого, — пробормотал он, и я насторожилась, услышав в этих словах что-то странное, но, тем не менее, знакомое. — Я слишком слаб… Будь я проклят — как же я слаб…. Бежать… Или спрятаться? Я погублю нас!..

— Э, сударь, — я попыталась встряхнуть Хорвека, но сил на это не хватило и мы едва не повалились вместе на пол. — Да вы, никак, бредите! В сказаниях о чародеях говорится, что их верные спутники — злодейства, смерть и войны, но если судить по вам, любезный, то в первую очередь нужно упомянуть горячку! Все ваше колдовство непременно оканчивается сущим безобразием… Есть такие люди, у которых дух, кажется, гвоздями к телу прибит — что ни делай с ними, а себя помнят. Но у вас-то, господин демон, и тело не ваше собственное, и душа истрепана магией…

Кто знает, слышал ли он меня, я болтала без умолку скорее лишь для того, чтобы не слышать здешнюю тишину.

— Что ни говори, а нам нужно выбираться, — я тащила его за собой, преодолевая неуверенное сопротивление. — Прятаться — это мне по душе, очень разумный план, но не в проклятом логове Эдарро. Рано или поздно кто-то выдаст секрет королевского племянника и эту вонючую нору найдут…

Что-то пребольно укололо мою ногу, пробив насквозь тонкую подошву туфель. Я чертыхнулась, посмотрела вниз, едва не уронив шатающегося Хорвека, и увидела, что наступила на корону Юга. Острые зубцы диадемы были крепче, чем могло показаться на первый взгляд.

Кое-как я вытащила ее и на несколько мгновений замерла, сжимая в руке. Могла ли когда-то Фейн, племянница лекаря, подумать, что ей доведется прикоснуться к столь великой ценности? Всамделишная королевская корона, венчавшая головы самых знатных господ этого края! Золото и драгоценные камни — каждый размером с лесной орех, а то и поболее! Еще недавно я бы вцепилась в нее намертво, припрятала и забрала с собой, а потом днем и ночью лихорадочно воображала, как разбогатею, продав ее какому-то скупщику краденого по частям — о да, моей прежней глупости хватило бы на то, чтобы поверить, будто я смогу замести следы и никто никогда не признает эти камни!..

Но сейчас… я вздохнула и отшвырнула диадему в темноту, надеясь, что там найдется какая-нибудь зловонная бездонная дыра, которая поглотит ее навсегда. Теперь я умела соизмерять риск и выгоду, да и золота повидала немало — ровно столько, чтоб убедиться: бед оно способно принести гораздо больше, чем радости. Вещи, подобные этой короне, способны мстить не хуже самых коварных врагов. Как ни прячь их, как ни дели на части — сила, заключенная в них будет метаться, пока не найдет тех, кто откликнется на ее призыв. В одном она пробудит жадность, в другом — зависть, а третий и сам не поймет, отчего его руки в крови, но итог всегда один: добра от такого богатства не жди.

Мы медленно поднялись по каменным ступенькам, спотыкаясь и падая в темноте. Хорвек время от времени подавал голос, помогая мне искать путь наверх. Но я и сама уже чувствовала, как к затхлому, тяжелому воздуху подземелий примешивается свежий запах ночного дождя.

Затем, мало что понимая, я услышала вой ветра — мы, должно быть, выбрались в тот внутренний двор, похожий на колодец. Ну а из него, исхлестанные дождем, мы попали в рощу, окружавшую прибежище Эдарро. Старые можжевельники били нас мокрыми колючими ветвями, а их могучие корни, крепко вцепившиеся в валуны, казались в темноте непреодолимой преградой.

Кое-как, сбивая колени и локти, мы спустились вниз, напролом, через самую чащу, и спустя некоторое время боги смилостивились над нами — маленький огонек указал нам путь к людям, прячущимся от ненастья в старом храме, который некогда вырубили в толще скалы. Сегодняшней ночью только древний камень мог защитить людей от гнева моря.

Никто не спросил, откуда мы взялись — измученные, окровавленные и грязные. Этой ночью все горожане Астолано пострадали — кто больше, кто меньше. Я прислушивалась к их тихим скорбным разговорам — кто-то плакал, кто-то утешал плачущих. Шторм ударил по городу внезапно, ничего не предвещало беды. Более всего пострадали кварталы, расположенные у самого моря, и немало кораблей в порту, не успевший выйти в море, были разбиты и выброшены на берег.

И я ничуть не удивилась, когда услышала, что менее всего пострадали дома в той части города, где располагалось наше с Хорвеком жилище. Ветер не срывал там крыши, не ломал деревья, и вскоре кто-то негромко воскликнул — «Дом колдуна! Господин-в-перчатках!», после чего все разом смолкли, словно эти опасные слова все объясняли. Знали бы они, что беспамятный бредящий юноша в изорванной одежде, которого уложили у стены, щедро одарив старым плащом, и был тем самым колдуном!..

Я, опустившись на пол рядом с ним, оттирала грязь со своих рук и размышляла о том, что вовсе не сила Хорвека заставила бурю пройти стороной. Несколько маленьких косточек, похожих на нефрит, сохранили дом и его обитателей, и я ощущала, как в сердце оживает робкая надежда — быть может, Харль спасся, и мастер Глаас сумел его отыскать…

Что же до ужасных событий в королевском дворце — о них пока что помалкивали. Ненастье, подобное нынешнему, способно оставить без крыльев даже известия, которые обычно разлетаются по миру быстрее молний. Но я не могла обманывать себя — буря к утру стихнет, люди перестанут вслушиваться только в свой собственный плач и страшная правда станет известна всему Астолано.

Нам следовало убираться из этого города как можно быстрее…

От Хорвека дожидаться помощи было нечего — сейчас он точь-в-точь походил на того измученного безумца, каким был в пору нашего путешествия с разбойниками по Пустошам. Но, странным образом, меня это успокаивало — последние события показали, что лучше полагаться на свою собственную голову, чем на магию и демонов, чересчур неистово верящих в судьбу и ее предопределение.

И сейчас мое чутье подсказывало: в суматохе нам удастся ускользнуть, если мы сумеем оказаться достаточно незаметными. Никто не должен хватиться Господина-в-перчатках в ближайшее время — до него ли нынче! — и связать его исчезновение с убийствами во дворце тоже получится не сразу, ведь убивал всех Эдарро, сумасшедший королевский племянник. «Вот и ищите своего светлейшего господина в преисподней, где ему самое место!» — мысленно сказала я невесть кому, при этом воинственно хмурясь.

Перво-наперво я забинтовала руки Хорвека, изодрав в полосы подол платья — рисунки с его рук никуда не подевались, а я хорошо помнила, что человека с такими отметинами здесь когда-то приговорили к смертной казни. После природных бедствий, обрушившихся на город, должна была подняться новая волна — грабежей и мародерства. А вслед за ней, ежели у городских властей на то достанет сил, виселицы непременно окажутся украшены с двойной, а то и с тройной роскошью, чтобы призвать к порядку лихой народ. У подножия опустевшего трона начнется такая толкотня, что времени на разбирательства не будет даже для самых важных господ — что уж говорить о людишках вроде нас!.. А мы с Хорвеком отныне должны были превратиться в безвестных бродяг, как и прежде, ибо Ирну-северянин был повинен во многих грехах, но уж точно не убивал королей.

Затем я задумалась над тем, что наша одежда и обувь, несмотря на грязь и дыры, ясно указывает на то, что мы — не простолюдины и не бродяги. Но краем уха я слышала, как самые невезучие из тех бедняг, что коротали ночь в храме, умоляют остальных дать им еды в обмен на башмаки или дешевые побрякушки, и решила что до утра обменяю наши вещи на самые простецкие лохмотья, которые здесь найдутся, да еще и добуду нам еды.

На восходе солнца, когда дождь стих и ветер не сбивал с ног, я выбралась вместе с несколькими смельчаками из нашего тесного укрытия и, не вслушиваясь в причитания и плач, долгое время смотрела на открывшуюся картину разрушений. Астолано больше не походил на то прекрасное видение, которое послали духи в ответ на мои мольбы — белые стены были иссечены ветром и морем, улицы превратились в сточные канавы, переполненные сором, а красную черепицу безжалостно сорвало с крыш. Там, где упавшие деревья образовали подобие плотин, вода поднялась выше окон первых этажей, и кое-где на крышах виделись люди, забравшиеся наверх в поисках спасения — всю ночь они провели под проливным дождем и одним богам было известно, сколько из них сумели дождаться рассвета.

Королевский дворец отсюда не был виден, но я невольно обернулась, чтобы посмотреть на рощу, сквозь которую мы с трудом продирались ночью. Каменистый склон был так крут, что я запоздало поблагодарила богов за то, что сберегли наши шеи — сейчас бы я нипочем не решилась спуститься этим путем.

Не только я задумчиво смотрела вверх — горожане, завидев, что город частично затоплен, начали обсуждать, куда податься, чтобы скоротать ближайшее время. Кто-то вспомнил, что выше, на горе, есть старые заброшенные укрепления, и я невольно содрогнулась, мысленно вернувшись в логово Эдарро. Но какая-то старуха в пестрой накидке гневно отчитала тех, кто подумывал обосноваться в старых башнях:

— Там, наверху, дурное место! — объявила она. — Еще гаже, чем дом Белой Ведьмы! И роща эта полна призраков. Разве не слышали вы, что по ночам здесь слышны крики и стоны, а на старой дороге постоянно видели брызги крови? Да и шакалы здесь рыщут не просто так… Нет, не поднимайтесь к тем стенам!

— Тогда что же нам делать? — возмутился в ответ высокий полный мужчина, наверняка бывший до сей ночи зажиточным добропорядочным астоланцем, но отныне волей премудрых богов ставший гордым владельцем рубахи, шляпы с ободранным пером да двух разных башмаков — красного и черного.

— Молиться, — твердо сказала прозорливая старуха. — Все это предвещает новые беды, помяните мое слово.

И вправду — в воздухе витало ощущение не только свершившейся беды, но и грядущей, гораздо более страшной.

Так и вышло, что уже к полудню мы с Хорвеком покинули Астолано, выпросив местечко в одной из повозок, которые бесконечной чередой потянулись вон из города. Какие-то из них были запряжены ослами, какие-то — мулами, а кое-где можно было увидеть и вовсе богатые экипажи, нагруженные горами сундуков. Весь Астолано, казалось, пустился в бега, разгадав в ночной буре исключительно дурное предзнаменование. И даже если у кого-то хватило духу остаться, чтобы сторожить полуразрушенный дом, то жен и детей в сопровождении слуг и рабов все равно отправляли вон из города, к дальним и ближним родственникам.

Шторм ушел, но мелкий дождь все еще проливался на головы людей, в одночасье ставших странниками. Я, накинув на голову старый платок, смотрела на то, как они бредут по грязи, с завистью глядя на повозки — не всем повезло оказаться под утро столь зажиточными, как мы: место в повозке я выторговала в обмен на сапоги и куртку Хорвека — а у скольких людей и того не имелось этим утром!.. Он лежал рядом, молчаливый и словно окоченевший: глаза широко открыты, забинтованные руки вытянуты вдоль тела. С виду — одной ногой в могиле, из которой этому телу не так давно пришлось восстать. Я иногда окликала его, но он ничего не видел и не слышал.

Признаться честно, я трусливо радовалась этому беспамятству. Поначалу мне постоянно казалось, что демон вот-вот придет в себя и потребует, чтобы мы вернулись в Астолано. Я не верила, что он так легко откажется от короны Юга, и торопилась увезти его как можно дальше, прежде чем честолюбие, месть и любовь к покойной матери снова оживут в нем.

Мы путали следы, насколько это было возможно — вскоре я расплатилась парой своих колечек за место в другой повозке, не разбираясь особо, куда она направляется. И так было ясно, что все бегут как можно дальше от Астолано — а это как нельзя лучше совпадало с моими собственными намерениями.

Новые мои попутчики снялись с места всем своим обширным семейством и путешествовали целым караваном, за которым пешком брели несколько рабов, которые, в свою очередь, тащили за собой вереницу ослов с поклажей и пару мулов. Здесь было полно женщин и детишек, не ведавших печали в любых лишениях, и меня странным образом успокаивали смех и перебранки. У моих спутников хватало своих бед для того, чтобы слишком пристально присматриваться к моим, и никто не расспрашивал, куда мы держим путь и что потеряли. Нас сочли обычными бедняками, оставшимися без крова и родственников и такого объяснения было вполне достаточно. Иной раз женщины постарше вздыхали, глядя на Хорвека, и я знала, о чем они думают: куда бы мы не направлялись, живым ему туда не добраться.

Но он, разумеется, не был болен в привычном понимании этого слова, и в беспамятство впал по доброй воле — я отчего-то была в этом уверена. Хорвек словно дал какой-то обет, заставляющий его молчать, и я знала, что переубеждать его бесполезно — оставалось только ждать, когда истечет срок этого наказания. Он полностью вверился мне, безмолвно поручив заботиться о теле, пока дух пытается исцелиться от ран, причиненных магией — или же получает новые. То самое предопределение, о котором Хорвек неохотно говорил, вдруг стало и моей частью: из ниоткуда пришло ощущение, что все происходит так, как должно. Впервые за долгое время я не сомневалась в том, что делаю, как будто кто-то тихо нашептывал мне: «Не бойся, Йель, у тебя все получится».

Точно так же этот тихий, но повелительный голос посоветовал мне взять кошелек Хорвека — тот самый, полученный в наследство от мельничной нечисти, — хотя раньше я бы не прикоснулась к нему и пальцем. Одним демонам было известно, какое наказание ждет того, кто без спросу берет их бездонные кошельки, но я надеялась, что неведомая сила не сочтет меня воровкой.

Накрепко усвоив слова Хорвека о том, что люди, подобные мне, золотыми монетами оплачивают только неприятности, я всю ночь напролет пыталась вытащить из кошелька хотя бы один медяк, но в нем водилось только золото.

— Треклятый кошелек! — бормотала я, встряхивая его и так, и эдак. — Прорва бесполезного богатства! На кой черт мне это все? Разве может у обычных бедняков водиться золото? Разве я могу его хоть кому-то показать? Добрые люди тут же примут нас за воров или за мародеров, поживившихся на руинах Астолано, начнут смотреть косо, и затем прогонят прочь. А если про золото прознают лихие люди, то нам и вовсе конец! От твоего прежнего хозяина сейчас никакого толку, кто спасет наши головы?..

Но волшебный кошелек был глух к моим объяснениям и просьбам. Поразмыслив, я припрятала пригоршню монет за пояс, и следующей же ночью стянула кошелек у одного из попутчиков, а затем вернула назад, обменяв медяки на кроны.

Уже к вечеру все обсуждали чудо, превратившее медь в золото, и пришли к выводу, что сами боги сжалились над несчастьями семейства, вынужденного покинуть родные места. Я вздыхала и думала, что в былые времена сама бы не отказалась от пары-тройки таких чудес. Но, увы, теперь-то я понимала, что богатство идет на пользу только тем, кто и без того не бедствует.

Безмолвие Хорвека заставляло и меня помалкивать. Я опасалась выболтать лишнее попутчикам, поэтому держалась особняком. То, что я оказалась предоставлена самой себе, открыло мне новую нежданную истину: теперь, после всех страшных приключений, изменивших во мне что-то глубинное и тайное, я не узнавала себя, и мне предстояло долгое и осторожное знакомство с этой новой Йель. Точно так же, как астоланцы, выбравшись из убежищ после штормовой ночи, с недоверием и страхом обозревали руины, в которые превратился их родной город, я присматривалась к самой себе, чудом пережившей кое-что пострашнее бури.

Менее всего я опасалась детишек, которые пока еще не различали толком сказку и правду. Частенько они увязывались за мной, когда наступало время длительных привалов — неторопливый караван груженых повозок легко останавливался и крайне тяжело пускался в путь. И именно дети первыми подметили то, что я не хотела признавать.

Началось все, пожалуй, с того вечера, когда мы спустились в укромную долину — настолько глубокую, что, пожалуй, зима сюда никогда и не добиралась. Вовсю цвели анемоны и примулы, зеленела трава и распускались листья. Мы остановились около тихого болотистого озерца, когда начало смеркаться, и я, быстро устав от разговоров у костра, спустилась к самой воде. Тут было сыро и зябко, под ногами чавкала грязь, но какие-то лесные существа проложили извилистую тропинку к большому камню у воды.

Я забралась на камень, и, повинуясь какому-то внезапному порыву, опустила руку вниз, к воде. Там угадывалось мое отражение, и я всматривалась в него, пока не зарябило в глазах, а затем коснулась пальцами черной глади, уже зная в глубине души, что сейчас произойдет. Холодная бледная рука протянулась из глубины навстречу моей и быстро коснулась моей кожи — как будто рыба плеснула хвостом, и я отшатнулась.

Ветер зашумел в камышах, и в этом шуме мне послышался тихий смех, а затем снова плеснула вода — но в теплых туманных сумерках было не разобрать, кто плещется у другого берега.

Мне казалось, что никто не успел заметить это странное происшествие, но поздно вечером, когда все уже разбрелись спать, одна из девочек, Валла, заговаривавшая со мной чаще остальных, подкралась к нашей повозке и спросила:

— Тетушка Йель, а вы позовете русалку еще раз? Мартин не верит мне, хотя я дала ему честное слово, что в этом озере водятся русалки!

С досады я прикусила губу, но деваться было некуда — девчонка все видела, и теперь от нетерпения приплясывала на месте.

— Никого я не звала! — сердито сказала я. — И звать не буду! Только вздумай еще раз за мной ходить!..

Но по лицу Валлы было видно: теперь она не отстанет ни на минуту и куда бы я ни пошла — будет красться позади в надежде увидать еще что-нибудь диковинное, а потом к ней присоединится весь остальной выводок, так что мне и не чихнуть без свидетелей!..

— Ладно, — сдалась я. — Рано утром пойдем к озеру, пока все еще спят и я попробую показать тебе русалку.

От восторга у девочки перехватило дух, она запрыгала на месте, а затем выпалила шепотом:

— Спасибо! Спасибо, тетушка ведьма!..

Проклятье! Я хлопнула себя по лбу и застонала, а испуганная Валла шмыгнула в темноту. Ведьма. Тетушка ведьма! Она самая! Кем же еще я могла стать, после всего, что видела? Да, у меня не было способностей к колдовству, но знаний хватало с избытком. Кто еще видел оборотней, говорил с духами замков, лесов и огня? Кто пускал в свою голову видения, выпрошенные у колдовских сил? Сидел за столом с двумя демонами, игравшими в карты? Разрушал злую чародейскую паутину и помогал полудемону переродиться в человека, а затем — и в вовсе непонятное существо, ни живое, ни мертвое?

И сейчас я чувствовала, я знала, что в эти края возвращается старое колдовство — его принесла буря, его освободила смерть королевской семьи, его подарил Югу Хорвек, и ничего здесь не сможет остаться прежним.

Пережитое сделало меня одновременно и осторожнее, и бесстрашнее. Я помнила, что сама рыжая чародейка, хитрейшая из змей, не побоялась показаться на глаза дочке таммельнской служанки — ведь взрослые так редко слушают детей и почти никогда не принимают их слова всерьез. К тому же, я была уверена в глубине души: вскоре в этих краях никто не удивится, увидев в тени старых деревьев лесную деву, играющую с птицами, или крохотные следы домового в золе очага.

Ребятня всюду ходила за мной, ожидая чудес — и чудеса были тут как тут. Ночью я показывала им болотные огоньки, появлявшиеся в глубине оврагов, днем на пыльной дороге духи земли вздымали маленькие танцующие вихри — стоило мне только попросить об этом шепотом, — по утрам у воды всегда можно было найти перламутровую русалочью чешую и увядшие венки из первых болотных цветов, а вечером в далекий волчий вой вплетались песни лесного народа и мелодии свирелей из камыша. Но пока что услышать и увидеть их могли только самые чуткие и доверчивые человеческие души.

Однако это означало и то, что мне вновь следовало сменить попутчиков. Странности не могли бесконечно множиться, оставаясь незамеченными. Рано или поздно детская болтовня заставила бы их призадуматься, да и передвигались их повозки слишком неторопливо. Иногда нас обгоняли более быстрые беглецы, несущие с собой тревожные вести: у Юга более нет королей, Астолано превращается в призрачный город, а знатные люди, в отличие от простолюдинов не имеющие права на страх перед неведомым, убивают друг друга на улицах. Тревога беженцев усиливалась с каждым рассказом у костра, превращаясь в суеверный ужас пред лицом силы, которую пока что именовали гневом богов, а я боялась совсем иначе — как человек, который знает, в чем его вина, и какое наказание за нее положено.

Едва Хорвек окреп настолько, чтобы встать на ноги, я попрощалась с Валлой и ее семьей — они решили двигаться через долину к дальнему перевалу, пригодному для груженых повозок, а нам ничто не мешало попытать счастья на более крутых склонах. Теперь мы путешествовали вдвоем, верхом на маленьких смирных лошадках, едва-едва умеющих ходить под седлом — их продали нам в одной из местных деревенек. Демон все так же молчал, покорно следуя за мной и не спрашивая, куда мы направляемся. В какой-то момент я самоуверенно решила, будто научилась угадывать пожелания Хорвека, оттого он не подает голос. План мой оставался таким же простым, как и ранее: оставить за спиной Астолано, запутать следы, а затем свернуть на восток, в сторону Лаэгрии. «Мы узнали все, что должны были знать о тайнах рыжей ведьмы, — думала я, решительно направляя лошадь вверх, по извилистой тропе, ведущей к перевалу. — Пришло время вернуться. Хорвек, к тому времени, как мы доберемся до Таммельна, вновь войдет в силу и мы сможем победить ее».

Но я ошибалась во всем. Впереди меня ждало самое тяжелое испытание, и у этой беды не имелось ни клыков, ни когтей.

Правда открылась, когда Хорвек понемногу заговорил. Голос его стал тихим, как шелест сухих листьев, но я все еще не хотела верить в то, что эта слабость — начало угасания, а не конец болезни. В то время мне казалось, что главное — распрощаться с Астолано. Именно в проклятом городе, лишившемся короля, я видела главную опасность, способную разъединить нас с Хорвеком. Что еще могло помешать нам вернуться в Таммельн, как не память о Белой Ведьме, желающей видеть сына правителем Юга? Изо всех сил я убеждала себя, что спасаю его от страшной ошибки — кровавая корона не принесла бы ему счастья!.. — но иногда червь сомнения точил мою душу: быть может, я просто желала использовать Хорвека в своих интересах? Чиста ли была моя совесть?.. От одной мысли про Астолано на душе становилось тяжко и муторно, и я старалась не вспоминать, не думать, не сомневаться. Вперед, только вперед! В Таммельн!..

Но стоило мне сказать это вслух — впервые за то время, что мы странствовали, покинув столицу Юга, — как глаза Хорвека вновь потускнели, а лицо побледнело едва ли не сильнее, чем в самый разгар его болезни. Мы сидели у костра, согревая руки — здесь, на северном склоне гор, зеленая трава, которую я недавно видела в долине, казалась мимолетным видением: мокрый снег и ветер загнали нас в узкую расщелину, где мы кое-как сумели развести огонь. День походил на поздние сумерки — лучи солнца не могли пробиться сквозь низкие темные облака и полосы крупных хлопьев снега.

— Йель, — глухо промолвил Хорвек, не глядя на в мою сторону. — Мы не можем вернуться. Мне очень жаль, но…

Я была потрясена этим неожиданным ответом. Мне казалось, возвращение в Таммельн — само собой разумеющееся дело. Хорвек не выказывал желания вернуться в Астолано, так куда же еще мы могли направиться? Я не заговаривала об этом раньше только потому, что считала, будто все давно решено и не подлежит обсуждению!..

— Но почему? — вскричала я, придя в себя. — Разве… разве ты сам не желал победить рыжую ведьму? Не ты ли разгадывал ее тайны? И что теперь? Оставить все, как есть? Куда же мы идем, если не в Таммельн, позволь спросить?!

— Я не смогу, — ответил он, сгорбившись и обхватив себя руками, словно пытаясь справиться с ознобом. — Прошу тебя, Йель, поверь мне. Мы не должны возвращаться, будет только хуже…

Это была едва ли не самая долгая речь из тех, что я слышала от него за последнее время, и я впервые заметила, как Хорвек задыхается после каждого слова.

— Хуже? — переспросила я, решив, что понимаю, куда он клонит. — Можно подумать, в Астолано тебя ждет легкая жизнь!

— Я не говорил, что нужно возвращаться в Астолано. С этой историей покончено.

Я недоверчиво хмыкнула, приглядываясь к нему, и Хорвек продолжил, явно пересиливая себя.

— Ты сама видишь — я не справился с тем, что сам для себя выпросил у судьбы. И оказался недостойным сыном своей матери.

— С чего ты взял… — начала я, сама не зная, что именно собираюсь оспаривать и зачем.

— Да с того, — перебил меня Хорвек, — что я сейчас едва жив и ни на что не способен. Ни капли силы Белой Ведьмы мне не досталось, она не сочла меня своим наследником, хотя узнала во мне сына. Свои собственные силы я истощил и не знаю, когда они вернутся. Поэтому нам нужно выждать…

— Нет! — теперь я не дала ему договорить. — Я не могу ждать!

— И что же ты можешь сделать? — спросил он, не скрывая злости. — Как победишь рыжую чародейку, Йель?

Ответа на этот вопрос я не знала, но сдаваться не собиралась.

— Разве не ты говорил, что любое колдовство можно разрушить, если знать слабое место чар? — выпалила я. — Мы знаем, как ведьма обманула Лодо! Он согласился подчиниться ей из-за любви, которой не существовало. Если мы скажем Лодо, что его обманули, сделку можно будет расторгнуть!

— По-твоему, все так просто? — Хорвек смотрел на меня то ли с досадой, то ли с жалостью. — И что же дальше? Чары разрушатся, но ведьма останется ведьмой. И сил у нее не убавится. Думаешь, любезный принц Лодо, освободившись, сумеет ее убить? Мало же ты знаешь о чародеях и принцах! В роду Виллейма нет больше ведьмоубийц, да и сам он сумел убить Белую Ведьму, прибегнув к чьей-то тайной помощи — я уверен в этом. А скажи-ка, Йель, как ты собираешься встретиться с заколдованным принцем? Думаешь, чародейка подпустит тебя к нему? Думаешь, позволит произнести хоть слово?..

— Но если мы не попытаемся, то надежды и вовсе нет! — возразила я запальчиво. — Да, принцу Лодо не победить ведьму, но Хорвеку это по силам! Ты просто разуверился в себе. Болезнь уйдет, ты вновь станешь прежним…

— Йель… — он горько и тяжело вздохнул. — Хорвек не сможет одолеть рыжую ведьму. Он слаб. И даже в лучшие свои времена он не сумел бы выстоять — ведьма гораздо могущественнее, чем ты думаешь. Она даже могущественнее, чем думал раньше я. Все мои знания — ничто в сравнении с ее яростью. Чародей, сумевший подняться из могилы — страшное существо.

— Ты был похоронен заживо в своей тюрьме, — сказала я упрямо. — И вернулся из мира мертвых!

— Я вернулся не в своем обличье, — он покачал головой. — И должен был умереть. То, что произошло со мной — неправильно и невозможно. И оттого непредсказуемо. Ты сама видела, что произошло в Астолано, когда я самоуверенно решил, будто мне по плечу настоящая магия. Мое время еще не пришло. Я не могу колдовать так, как желаю. Это тело — все еще тело смертного, не имевшего магического дара, и превращение, происходящее с ним, далеко от своего завершения, как бы нам не хотелось обратного. Поэтому я и говорю тебе: нам нужно выждать, пока я стану… сильнее.

— Но что, если не станешь? — в запале я произнесла это и запоздало поняла, о чем именно спросила.

— Если не стану — значит, умру, — ответил он. — Тело должно измениться ровно настолько, чтобы вместить мое колдовство — или оно погибнет.

— Нет, нет, — я лихорадочно придумывала, как возразить ему. — Ты уже говорил, что умрешь — и не умер, Вот и сейчас то же самое… Ты просто пугаешь меня и себя! Хватит принижать себя, Хорвек! Мы пойдем в Таммельн, встретим ведьму, и ты поймешь, что не так уж она и страшна.

— Я не могу, — повторил он безжизненно и твердо.

— Можешь! — я понимала, что выиграть в этом споре не выйдет, но все еще пыталась найти выход. — Мы что-нибудь придумаем! Всегда есть какая-нибудь хитрость, уловка… Ты столько всего знаешь, чего не знает она!

— Хитрость? Да знаешь ли ты цену этой хитрости?! — слова эти напоминали выкрик, и Хорвек закашлялся. — Нет, Йель, нет…

Я сидела, раскачиваясь из стороны в сторону — отчаяние полностью поглотило меня. Он сказал правду, с которой невозможно было поспорить, и правда эта была страшна.

— Будь со мной, Йель, — сказал он, и умоляющий голос его звучал настолько непохоже на обычную речь Хорвека, что я долгое время считала, будто придумала эти слова в исступлении. — Не совершай ошибку. Ты не должна возвращаться в Таммельн.

— Я должна вернуться, — произнесла я, не зная, отвечаю ли Хорвеку или просто говорю сама с собой. — Меня там ждут. Я не могу отступиться. Лучше я умру, но буду знать, что не бросила их.

— Что ж. Выбор сделан. К этой цели ты пойдешь одна, — услышала я то, чего боялась больше всего на свете. Теперь его голос был спокоен, и я уверилась в том, что просьба, прозвучавшая только что, попросту мне почудилась.

В первое мгновение показалось, будто меня предали, и я едва не сказала это вслух, но увидела, как печально лицо Хорвека — что-то заставляло его поступить именно так, не давая права на иной выбор! — и напомнила себе, что если у него и были какие-то долги передо мной, то их он давно искупил с лихвой. Опять я забыла, что мои беды — всего лишь беды обычной смертной, которые, к тому же, я сама призвала на свою голову. И еще я вспомнила, что Хорвек когда-то предупреждал меня, что я рано или поздно возненавижу его.

— Я… я не ненавижу тебя, — сказала я, все еще не веря, что мы прощаемся. — Спасибо за то, что помог зайти так далеко.

— Еще не время, — глухо и едва слышно пробормотал он, спрятав лицо в руках. — Черед ненависти еще не пришел.

Молча, в тишине мы ждали, когда снегопад утихнет. Мокрый снег превратился в ледяной дождь, между камнями побежали грязные ручьи. Нам следовало идти дальше. Здесь, на узкой горной дороге, не вышло бы попрощаться по-настоящему: нам предстояло вместе добраться до очередного перевала или же спуститься в долину — я не знала толком, куда ведет эта тропа. Но, странное дело: несмотря на то, что я ясно видела Хорвека, могла дотронуться до его руки — он был уже не со мной. Сказанные им слова оказались сродни магии: они превратили моего друга в призрака, унесли прочь так далеко, что никому не по силам отыскать. Рядом со мной осталась всего лишь тень, оболочка.

И от этого мне становилось так горько, что на время забывалось — кто я есть и куда держу путь. Мне хотелось только одного: вернуть Хорвека, вернуть нашу прежнюю дружбу, еще недавно казавшуюся такой прочной, словно сама судьба предназначила нас друг другу. Я знала, что это всего лишь боль одинокого сердца, которое не в силах смириться с внезапной разлукой, но не могла прогнать из головы мысли, изводившие меня: быть может, я обидела его, уведя из Астолано? Смело распорядилась его жизнью тогда, в темнице, думая лишь о своих бедах? И он решил, что я использую его?..

Но стоило мне только подумать об этом, как чувство вины сменялось жгучей обидой: разве не была я верной спутницей Хорвеку? Разве отступила хоть раз, испугавшись той тьмы, в которую он меня вел? Я не ушла, когда Хорвек сам гнал меня прочь, и ни разу не усомнилась в его выборе до той самой минуты, когда поняла, что он отступился от самого себя, сочтя Эдарро более достойным сыном своей матери. Астолано погубил бы его! Этот город вскрывал старые раны и сыпал на них морскую соль, желая лишь одного — чтобы сын ведьмы обезумел от боли и в безумии этом нес смерть всему живому. Нет, ему нельзя было оставаться там! Я спасла его!..

Но и это было всего лишь плачем одинокого сердца — в глубине души я знала, что Хорвек уходит не из-за обиды, равно как и то, что я сама не имею права на него обижаться. Но так хотелось верить, что еще можно что-то исправить! Попросить прощения или же потребовать вернуть долг, отбросив ложный стыд... Ах, если бы это могло сработать! Но нет, нет…

Оттого я упрямо молчала, запутавшись в мыслях и чувствах. О, как мне было плохо! Все плыло перед глазами, точно в бреду, и я не могла разобрать, душевная боль меня изводит или же телесная; в чем разница между ними, и отчего я не могу вдохнуть горный воздух полной грудью — то ли ледяной ветер застудил все мое нутро, то ли страх и отчаяние сковали намертво тело.

Но свершившаяся потеря — а я сразу и бесповоротно поверила в то, что он потерян для меня навсегда, — позволила мне задавать тени Хорвека те вопросы, которые я побоялась бы задать Хорвеку-другу.

— Ты возвращаешься к Темному двору? — спросила я во время очередного привала, который мы совершили на крошечном пятачке у отвесного обрыва. Ветер продувал наши плащи насквозь, спрятаться здесь было негде, и лошади обиженно фыркали, не желая стоять на месте. Но я от усталости едва держалась в седле и боялась, что вот-вот свалюсь вниз и покачусь прямиком в пропасть.

Хорвек смолчал, но меня это не остановило.

— Я помню, что ты говорил… когда мы ушли с чертовой мельницы, — продолжила я. — Ты можешь вернуться, многие твои сородичи считают тебя героем, ведь так? А твой венценосный темный батюшка и вовсе обрадуется, руки у него окажутся развязаны…

— И ты думаешь, что этими руками можно будет уничтожить рыжую ведьму? — он легко угадал, к чему я клоню. — А не думала ли ты, Йель, чем обернется для мира людей мое возвращение? Или ты позабыла, почему меня считают героем мои… подданные?

Я похолодела: и впрямь, за то время, что мы странствовали вместе, я перестала воспринимать Хорвека, как существо чуждое и враждебное людям по своей природе. Позабыла, зачем он вернулся в мир людей и почему очутился в темнице Таммельна. Его история виделась мне теперь, как месть за погибшую мать, как предательство рыжей ведьмы — такой могла быть история человека, такого же, как и я — с алой кровью в жилах. Но Хорвек человеком не был! Главная истина размылась и забылась: его соплеменники желали вернуть времена, когда мир людей был их скотным двором. И его войну они считали возвращением былого порядка. Стало быть, если Хорвек вернется к ним, то…

— Война повторится? — я смотрела на него, страшась услышать правду. — И ты… ты не хочешь этого?

— Какая разница, чего я хочу?! — глаза его были злы и я подумала, что ошибалась в нем гораздо больше, чем могла предположить. — В этом теле мне нет пути обратно. Для всех — слышишь, Йель? — для всех будет лучше, если Рекхе продолжит гнить в темнице Таммельна. Ты хочешь победить рыжую ведьму с помощью демона? Ну так знай — это приведет к возвращению старого порядка, при котором человеческая кровь начнет литься рекой. Ты должна помнить эти старые страшные сказки — когда матери выбирали, которого из своих детей отдать темному господину, постучавшемуся в дверь ночной порой, в храмах на алтаре резали человеческие глотки, и покойники лежали вдоль дорог, потому что некому было их предать земле. Их до сих пор рассказывают у костра — я слышал. И ты наверняка слышала. Хороша цена за победу над ведьмой?..

— Ты не хочешь этого? — повторила я свой вопрос, словно не слыша его слов.

Но он ничего не ответил, и стена, разделяющая нас, стала еще выше и прочнее. Теперь мне следовало помнить, что Хорвек-демон принесет в наш мир смерти и горя больше, чем Хорвек-сын-ведьмы. Судьба была неумолима: он был врагом человеческого рода, пока сердце его билось, и иного пути для него не существовало.

Второй вопрос я задала, когда мы остановились у обрыва — дорога круто уходила вниз, в глубокую седловину между двойной вершиной горы, по северному склону которой мы, точно ничтожные мухи, ползли который день, из последних сил терпя хлесткие удары холодного ветра. Низина поросла старыми лиственными деревьями, темные кривые силуэты которых угадывались в тумане. Со второй вершины двуглавой горы, по противоположному склону, медленно сползала серая туча, обещавшая пролиться очередным ледяным ливнем. Нам не следовало торопиться навстречу ей — на нашу долю и так выпало слишком много дождей. Мы перестали подгонять лошадей, замедлили ход, и я решила, что пришло время спросить о мастере Глаасе.

Мой интерес, должно быть, казался глупым и ничтожным — что значила жизнь разбойника с пустошей, которому и так полагалось давным-давно болтаться в петле, в сравнении с теми великими и ужасными событиями, которые произошли в Астолано?.. Но я и сама была человеком ничтожным — почему бы мне не беспокоиться о себе подобных, вместо того, чтобы думать о судьбах королевских династий и самих королевств?

— Ты отпустил тогда старого разбойника? — я не видела лица Хорвека, ведь он ехал чуть впереди, однако мне показалось, что ему не понравился мой вопрос.

— Я плохо помню ту ночь, — сказал он неохотно. — И хотел бы помнить еще хуже. Я не убивал его, если ты спрашиваешь об этом. Тогда… мы вышли наверх, я тащил разбойника за собой. Никто не спросил, куда я веду его. Он и сам не спрашивал. Я приказал подать ему лошадь, и он с трудом взобрался на нее — у него были порядком искалечены руки. Я хотел избавиться от него как можно быстрее, и едва удержался от того, чтобы столкнуть его с обрыва, едва мы только выехали из старой крепости. Но вместо этого я сказал ему проваливать и никогда более не попадаться на моем пути. Тут, кажется, он догадался, кто с ним говорит, и ответил, что выполнит любой приказ своего господина. Честно сказать, в подобных слугах я не пожелал бы нуждаться ни самому себе, ни кому-либо иному. Старой крысе с пустошей незаслуженно повезло, как и тому художнику. Возможно, они сумеют поладить, когда повстречаются.

Я перевела дух, надеясь, что Хорвек не заметил мое волнение: даже сейчас, ступив на ту черту, за которой заканчивалась наша недолгая дружба, я бы не хотела, чтобы он понял, насколько сильно я в нем сомневалась. Словно мое неверие могло ослабить его!.. Ах, как привыкла я воображать о себе слишком много…

Вскоре туман сгустился настолько, что я перестала различать темные очертания всадника впереди, и лишь шорох мелких камешков, осыпавшихся под копытами лошади, давал мне знать, что я не одна на этом каменистом, бесплодном склоне.

Я могла бы спросить, как Хорвек убил короля, и чьи еще жизни забрал во дворце тем утром, но мне не хотелось об этом ничего знать. Казалось, стоит мне только запомнить имя покойного правителя, как злая правда — «Хорвек безжалостен! Хорвек создан только для мести и смерти!» — никогда больше не уйдет из моих мыслей.

Время третьего вопроса пришло, когда мы, преодолев немало подъемов и спусков, очутились в долине, щедро исчерченной тропами и дорогами. Здесь наконец-то каждый из нас мог выбрать свой собственный путь — мы достигли обжитых земель, именуемых Песчаным Долом. Горная гряда отделяла эти места от Южнолесья, через которое мы прибыли когда-то в Астолано, и выглядело это так, словно божья рука решительно отделила благословенные земли от проклятых: на тощих почвах Песчаного Дола росли лишь самые дрянные деревья да кусты, бедные деревеньки ютились около небольших рощ, дающих крестьянам самую малость дров, а реки были мутными и темноводными.

У одного из таких селений я долго расспрашивала людей, в какой стороне лежит Лаэгрия, но никто из них не слыхал такого названия. Когда я показала, откуда мы спустились в долину, то крестьяне удивленно зацокали языками: считалось, что путь через седловину двуглавой горы труден и опасен. Наверняка так оно и было, но я, сгорая в лихорадочной тоске, не запомнила ничего, кроме дождей и ветра, превращающего кровь в лед — однако и ему было не под силу остудить мою пылающую голову.

Зато о пустоши, где испокон веков обитал разбойный люд, знали многие, хоть и указывали при этом во все стороны света сразу. Как ни было противно мне само звучание этих слов — Сольгерова Пустошь! Проклятое место, где по пятам за нами шла стая оборотней и злобный демон-толстяк! — я поняла, что мне нужно держать путь к ненавистному плоскогорью, поросшему вереском, а там уж спрашивать дорогу к землям Таммельна — если, конечно, мне повезет найти в тех диких местах хоть одну живую душу. Зима еще не окончилась и разбойники наверняка грели свои жадные руки у родных очагов, не говоря уж о торговом люде.

Хорвек держался поодаль, когда я говорила с крестьянами. Вряд ли он верил в то, что я передумаю, и, стало быть, ждал лишь того, чтобы попрощаться.

— Я отправляюсь к Сольгеровой Пустоши, — сказала я, упрямо глядя на него. Понимала ли я по-настоящему, что говорю и на что именно решаюсь? Не думаю. Но к тому времени я была так измучена мыслями о неизбежном расставании, что желала покончить с этой историей как можно быстрее. Разве не согласился бы человек, попавший в застенки пыточной, побыстрее отправиться на виселицу, лишь бы только не развлекать далее палача? Так и я стремилась сбежать от Хорвека и не видеть больше его лица, хотя понимала в глубине души, что путешествие в одиночку — гибельно для меня, глупой девчонки, с трудом управляющейся со своей клячей.

— Ты совершаешь ошибку, — что еще он мог сказать? Конечно же, это была правда. Хорвек был всегда честен со мной.

— Если я не вернусь, то совершу предательство, — твердо ответила я. — А это гораздо хуже ошибки.

Я могла бы не произносить этого вслух: Хорвек знал, что нет смысла просить меня идти с ним — та Йель, к которой он привязался вопреки доводам разума, не могла оставить своих близких в беде, а другая Йель… другая не была ему нужна. И я, в свою очередь, так же ясно понимала, что не могу просить демона идти со мной, поскольку это означало обречь его на бессмысленную смерть.

— Скажи… — я не хотела говорить глупые слова прощания, оттого приберегла для этой минуты самый важный вопрос. — Скажи мне, Хорвек… Ты сумеешь исцелиться? Это возможно?

— Откуда же мне знать, — вздохнул он. — Все, что мне известно, я уже рассказал тебе. Хотя… могу еще показать. Смотри.

Он распахнул ворот своей рубашки, не обращая внимания на холод, и я увидела, что на его груди проступило черное пятно, похожее на огромный кровоподтек. Но это не был след удара — я хорошо рассмотрела, где чернота гуще и поняла, что причина ее таится глубоко внутри.

— Это сердце, — сказал Хорвек. — Мертвое человеческое сердце. Оно горит изнутри с тех пор, как я решил, будто способен колдовать по-настоящему. Поспешное тщеславное решение. Быть может, выжди я немного — и все обошлось бы. Но сейчас поздно сожалеть. Мне нужно другое сердце — сердце демона. Только оно может выдержать тот дар, который я собираюсь вытребовать от магии как сын высшего существа. Чем дальше на север — тем дичее места, и тем крепче там помнят старый порядок. Если я где-то и найду высшее существо, пробравшееся в мир людей на охоту, то только в Северных Пределах.

Он произнес это с нажимом, и я догадалась: Хорвек дает мне знать, где его искать.

Последняя лазейка для бедной глупой Йель, которая успеет опомниться и повернет обратно. Я знала, что никогда не воспользуюсь ей, но приняла этот прощальный дар с благодарностью. Хорвек отсыпал мне горсть золота из своего бездонного кошелька, на этот раз ни сказав ни слова о том, что оно принесет мне несчастье. То ли он поверил в то, что я стала чуть мудрее, то ли знал, что неприятности на мою голову свалятся еще до того, как я достану первую монету?..

Мы расстались около ничем не примечательной безымянной деревушки: я отправилась по дороге, ведущей на восток, а Хорвек, как и говорил, избрал путь на север. Моя тропа, кое-где отмеченная старыми высокими камнями с рунными узорами, вела к покатым серым склонам — там, как мне сказали, горы идут на убыль, а средь холмистой равнины течет спокойная река, берущая свое начало на тех самых пустошах, которые были мне знакомы.

Хорвеку досталась дорога куда опаснее — ему предстояло вновь взбираться к очередному горному перевалу, спрятанному так высоко в горах, что из долины его не увидать — вечный холодный туман скрывал те вершины, на которые нехотя указывали ему крестьяне взмахами огрубевших рук. Впрочем, на лице Хорвека не отражались ни тревога, ни страх, и лишь во взглядах, обращенных на меня, я угадывала сожаление.

Я не оглядывалась, и не знала, оглядывался ли он. Вернее сказать, я трусливо сбежала, не желая продлять свои мучения ни на мгновение дольше. С этой частью истории Йель следовало покончить.

Поначалу я не могла поверить, что взаправду осталась одна. Все так же я не чувствовала ни холода, ни голода, а голова горела от мыслей о Хорвеке: как он смотрел на меня, что говорил, где он сейчас и что чувствует… Его было так много в моем воображении, что ощутить отсутствие в полную меру все еще не получалось. «Хорвека нет со мной» — внезапно обрывался лихорадочный бег моих мыслей, и сердце пропускало удар, словно почуяв смертельную опасность. «Но ведь иного выхода не было!» — говорила я себе и снова вспоминала, терзалась, мысленно спорила, чтобы вернуться к тому же итогу: «Его нет со мной!». Не знаю, сколько раз я прошла по этому кругу, прежде чем разрыдалась так громко, что это больше походило на крик.

А дорога, пересекающая Песчаный Дол чуть наискосок, все так же петляла от камня к камню, от селения к селению, и моя славная коротконогая лошадка, ненавидевшая от души горные дороги, сама по себе шла быстро и ровно. Местность здесь была мирной и тихой — вряд ли кто-то сумел бы обогатиться разбойным промыслом в этих нищих краях. Моей проницательности оказалось достаточно для того, чтобы сообразить: о пустошах крестьяне Дола наслышаны неспроста. Должно быть, многие из них, оголодав за зиму, с наступлением теплой поры отправлялись этим же путем к Сольгеровому Полю ровно за тем же, зачем туда шел мастер Глаас со своими ребятами. Родные же места для этих охотников за удачей оставались эдаким убежищем, где грешно вспоминать о летнем лихом промысле — да и незачем.

Так и вышло, что долину мне удалось миновать безо всяких приключений, полностью погрузившись в тяжкие мысли и воспоминания. Из-за них грудь изнутри жег огонь, который и не затухал, и не обращал сердце в пепел — а мне порой хотелось, чтобы оно выгорело изнутри, как у Хорвека!.. И снова я думала о нем, только о нем одном!..

Пологие горы у восточной оконечности долины незаметно превратились в холмы, кое-где уже покрывавшиеся первой зеленью. Здесь дышалось отчего-то легче, чем в Песчаном Долу — быть может, я попросту устала от гор, нависающих над моей головой, закрывающих солнце и небо, как будто великан поймал меня и держит в пригоршне, готовясь сжать пальцы в кулак ради забавы. Деревья здесь походили на деревья, а не на уродливых карликов, цепляющихся за камни, а ветер не выхлестывал глаза.

Вновь перед копытами моей лошади заплясали маленькие вихри — духи здесь были куда приветливее, чем их горные собратья, которые не показывались на глаза, но исправно забрасывали наш с Хорвеком костер мелкими камешками и обломками грязного льда.

Я научилась чувствовать настроение невидимых созданий: нет, они не были добры, однако им было любопытно поглазеть на человека, который умеет читать их знаки и не боится откликаться на зов. Люди давно уж разучились соседствовать с духами, но Хорвек, быть может, сам того не желая, научил меня видеть скрытое. Это не походило на чтение мыслей — я не разбирала никаких слов, да и вовсе не слышала речи, хоть сколько-нибудь похожей на человеческую — но знала: духи малых и больших ручьев, трав и деревьев, дорожной пыли и старых камней давно уж не чувствовали в себе столько сил и радости. Мир переменился, прежние времена перестали казаться им блеклым сновидением, почти стершимся воспоминанием — и они с радостным удивлением передавали друг другу вести: лучи солнца, дыхание согревающейся земли и порывы ветра наполнены магией, как раньше! Волшебство вернулось в мир людей, глупых созданий, не умеющих толком им пользоваться!..

Кем была я в их глазах?.. Как мне казалось — их забавляли мои открытость и храбрость. Бывает, что детеныши лесных зверей, еще не ведающие страха, подходят к людям и позволяют себя коснуться. Даже самые черствые сердца иногда смягчаются при виде беззащитных и доверчивых существ, и самая грубая ладонь порой тянется, чтобы погладить мягкую шерстку. Человеческий век и человеческий разум были для высших существ ровно тем же, что для человека — жизнь жалкой полевки, отчего бы им не забавляться с нами так же, как мы забавляемся с прирученными животными?

Однажды, остановившись на ночлег в безлюдной лощине, я вновь вспомнила Хорвека и горько плакала, пока не уснула, завернувшись в плащ перед догорающим костром. Перед самым рассветом я проснулась от того, что кто-то гладит меня по волосам.

— Человек… Человек… — приговаривал нараспев странный голос, и я вспомнила, как трудно давалась речь господину Казиро, хранителю таммельнского замка. «Не поворачивайся!» — сказала я сама себе. Настоящего испуга я не ощущала, но знала, что смотреть на ночного гостя нельзя, равно как и заговаривать с ним.

Неведомое существо продолжало перебирать мои волосы, то напевая, то издавая сочувственные звуки, похожие на щебет птиц. Перед моими приоткрытыми глазами мелькали длинные когтистые пальцы — каждый коготь словно выточен из янтаря! — но я продолжала притворяться, будто крепко сплю. Милость духов следовало принимать учтиво и покорно.

Когда красное рассветное солнце показалось между ветвями деревьев, касания стали все легче и незаметнее, а затем и вовсе превратились в простой ветерок. Ни единого следа не отпечаталось в золе костра, но я знала, что мне не почудилось. Некое создание сжалилось надо мной и всю ночь утешало, как могло — не удивительно ли?.. Мой сон оберегали, меня саму хранили в пути от опасностей и сочувствовали бедам, пусть даже и не понимая, отчего плачет глупое человеческое существо и куда направляется. Остерегаться отныне мне следовало только людей — мир нелюдей изучил Йель, принюхался и ощупал, а затем позволил ей стать своей частью.

Я не была настолько глупа, чтобы не понимать: у этой монеты есть оборотная сторона, и на ней отчеканен знак, делающий меня чужой в человеческом мире. Колдуньи из меня не вышло, и сил не прибавилось, однако люди, отмеченные милостью духов, никогда не смогут жить прежней обычной жизнью. Метка иного народца невидима, но чуют ее даже сущие болваны, пусть даже объяснить свой страх не могут.

Что ж, оставалось утешаться тем, что мир людей и без того относился к рыжей Йель не слишком-то доброжелательно.

Холмистую равнину, согреваемую лучами почти весеннего солнца, называли Подгорным Краем, а само королевство именовалось Кардуэлом. Восточные пределы равнины, оставшиеся за моей спиной, очерчивались зубчатой синеватой полосой, и я часто оглядывалась на нее, не в силах отогнать мысли о Хорвеке. Где-то там, далеко в горах, он подгонял своего коня, торопясь до наступления сумерек найти безопасное место для ночлега, укрыться от непогоды и горной нечисти. Я же могла не спешить: Подгорный Край был местом обжитым — за каждой рощей пряталась деревушка, где можно было попроситься на ночлег и разжиться съестными припасами. Дороги и тропы никогда не бывали безлюдны — взобравшись на холм, я хорошо видела, кого повстречаю на своем пути, и оттого жизнь казалась чуть более простой и ясной. Словно игрушки в руках невидимого кукловода двигались далеко внизу крестьянские повозки, детишки с вязанками хвороста, пешие путешественники в выцветших плащах и всадники — в плащах побогаче. Кто-то направлялся мне навстречу, а кого-то я нагоняла, с трудом пустив свою лошадь вскачь. Все дороги здесь вели к реке, и вскоре я выяснила, что путь мой лежит к городку Эли, где, как мне рассказали, можно уплыть на речном корабле хоть вверх по течению, хоть вниз.

В Подгорном Крае люди знали об окружающем мире куда больше, чем в уединенных горных долинах. Река Ахлоу была известным торговым путем, проходившим по землям сразу нескольких королевств, и прежде чем достигнуть моря, успевала принять в себя сточные воды двух столиц — об этом мне с гордостью рассказали нищие, просившие милостыню у городского храма.

— Лаэгрия, — произнесла я, глядя на них с надеждой. — Вы слыхали о таком королевстве?

— Отчего же не слыхать, — ответил мне старичок, непрерывно чешущий свою бороденку. — Богатые земли к западу от пустошей. Проклятые земли. Не стоит тебе туда ехать.

— Это еще почему? — с настороженностью спросила я, суеверно видевшая в каждом слове дурное предзнаменование.

— А потому, что там творится всякая чертовщина, — нищий рассуждал так важно, точно сами боги поручили ему выносить приговоры чужедальним королевствам. — Виданное ли дело — воевать с демонами в наши-то времена?! Разве не слыхала ты, что на них напали целые полчища чудищ, которые выбрались не иначе как из преисподней? Верный знак того, что в тех краях живут одни нечестивцы и безбожники!

— Так разве в этом вина королевства? — рассуждения старика показались мне весьма обидными для Лаэгрии. — И зачем порочить его жителей эдакими измышлениями? Никто в здравом уме не призывает на свои головы смерть и беду!

— Оно-то так, — для виду согласился нищий, но по лицу его было видно, что мнения своего он не сменит. — Однако в благословенном нашем Кардуэлле такого не случалось, равно как и в Хоке, добром соседе Подгорного Края, что ниже по течению. И я скажу так, что в королевствах, где каждый достойный мещанин жертвует в храмы к каждому празднику не менее полукроны, бесам делать нечего. Спроси любого, благочестивы ли кардуэльцы, и тебе ответят, что в этом деле сравнятся с ними разве что славные хокцы! Оттого-то в этих краях не видали ни духа, ни призрака уж лет сто!

Усомниться в исключительных добродетелях местных жителей вслух я не посмела, но с некоторым злорадством подумала, что вскоре гордиться им будет нечем: каждый заброшенный колодец окажется набит духами под завязку, не говоря уже про подпола, погреба и склепы. Нищий тем временем смотрел на меня все с большим подозрением, а затем осведомился, из каких краев я родом.

— Из Хока, да пребудет с ним милость богов, — ответила я, не моргнув глазом, и направилась к речному порту, путь к которому легко было угадать благодаря парусам, белеющим над крышами домов.

Там я свела знакомство с громогласной капитаншей Сэмс, которая с гордостью прохаживалась около своей плоскодонной посудины, и узнала от нее, что путь в Лаэгрию чуть проще, чем мне казалось до сей поры.

— Зачем тебе, девица, забираться к черту в зубы? — грохотала она, подбоченясь. — Гаже пустошей места и не придумать, я к ним и приближаться-то не желаю, поворачиваю у Жабьего брода. Ежели тебе нужна Лаэгрия, то плыви со мной до Дымных земель, а там сходи на берег и езжай на запад, к самой лаэгрийской столице. Оттуда уж направишься куда твоей душе угодно — хоть в Таммельн, хоть в Брукот. Кто тебе сказал, что через Сольгерово Поле дорога ближе? Это порядочный крюк!

Я молчала, не желая показывать, насколько плохо знаю географию. И в самом деле, к пустошам я направлялась лишь потому, что мне было знакомо их название. Разумный Хорвек наверняка бы начертил в пыли подробнейшую карту, чтобы растолковать мне, как соотносятся пределы Хока, Кардуэла и Лаэгрии, но теперь мне приходилось поверить на слово госпоже Сэмс.

Столица Лаэгрии! Я вспомнила, как мы с дядюшкой собирались отправиться в Лирмусс после того, как окончится таммельнская ярмарка, и вздохнула. До чего же простой и безбедной казалась мне прошлая жизнь!..

— …Но клячу твою я на борту не потерплю, — говорила между тем госпожа Сэмс. — У меня не королевский фрегат, чтоб перевозить на нем лошадей! «Милькузина» — славная речная лодка, лучшая на весь Ахлоу, и возит она только коз, не более того. Одну козу за раз, с этим строго. Я всем говорю — дама я добрая, однако ежели одна коза уже в лодке, вторую не возьму, хоть на коленях просите!..

Из этой речи можно было составить ясное представление о «Милькузине» — речном суденышке, более всего похожем на гигантское корыто, вроде тех, в которых стирают исподнее прачки. Вся его дощатая палуба была завалена пожитками крестьян, везущих из Эли добро, которого не водилось в их приречных деревушках. Имелась и та самая коза, истошно блеявшая над водой. Ей вторили перепуганные куры, хлопающие крыльями в своих деревянных хлипких клетках, поставленных одна на другую. Сами путешественники сидели верхом на своих торбах и мешках, и болтали без умолку, пересказывая друг другу волнительные впечатления от поездки в город. Помощники госпожи Сэмс с громкой руганью чинили парус, не желавший подыматься как ему положено.

Шустрые перекупщики, невесть откуда прознав про мой разговор с капитаншей, уже вертелись неподалеку, поглядывая на мою лошадку, которой я так и не дала имя.

«Что ж, — подумала я. — Быть может, одному господину демону и показалось бы, что болтаться в этом корыте—курятнике, да еще и за компанию с козой — недостойно тех, кто желает победить великую чародейку… Но мне-то с чего нос воротить?..». Путешествовать верхом мне порядком надоело, а речных пиратов, как уверила меня госпожа Сэмс, здесь давно уж в глаза не видали. Должно быть, бедняги померли от тоски, в очередной раз завидев набитую курами и козами лодку — таково было мое мнение.

Итак, я продала за бесценок лошадь, пожелав ей никогда более не видеть гор, и оплатила свое право сидеть на палубе «Милькузины», готовящейся идти вверх по течению.

Судьба, видимо, решила показать мне, что без Хорвека я не представляю собой ничего особенного. Вновь я очутилась среди тех, кто мог бы счесть меня ровней, и путешествовала так, как полагалось мне по праву рождения: между клетками с домашней птицей и выводком крестьянских детишек, которые никак не могли разделить по справедливости между собой склеившиеся леденцы.

Их родители без устали болтали обо всем, что приходило им на ум. Погода вчерашняя и сегодняшняя, именины и похороны, цены на зерно и подати на скотину — сдается мне, лодка могла доплыть до самого края света, прежде чем им наскучит обсуждать свое житье-бытье, которое наверняка показалось бы смертельно унылым кому-нибудь вроде Хорвека. Время от времени они устраивали перебранку с подчиненными капитанши Сэмс — когда те безо всяких церемоний топтались по их пожиткам или толкались, перетягивая какие-то канаты по палубе.

От усталости и качки я большую часть времени дремала, закутавшись в плащ, и иногда, глядя спросонья на обычных людей, чьи разговоры и повадки были мне так знакомы и понятны, ловила себя на мысли: «Уж не приснилось ли мне все? Рыжая чародейка, демон, Астолано… Этого не могло произойти со мной, самым обычным человеком! С кем угодно — но не со мной!».

Меня пытались расспрашивать о том, куда держу путь, но я отвыкла от праздной болтовни и отвечала нехотя. Чем могли помочь эти разговоры, если мне следовало думать о тех, кого я должна спасти в Таммельне? Что я могла противопоставить могуществу злой колдуньи? Как обойти ее ловушки и пробраться к околдованному Огасто? Поверит ли он мне? Сумеет ли освободиться от власти рыжей ведьмы?.. Временами казалось, будто я, потерявшись между явью и сном, рассуждаю о какой-то чудной выдумке, в которую зачем-то поверила всерьез. Если бы добрые попутчики, с которыми я разделила скромный ужин в первый вечер путешествия по Ахлоу, узнали о моих мыслях, то наверняка решили бы, что из-за влажного холодного ветра я подхватила речную лихорадку. Да я и сама иногда так думала, выдохшись от тщетных размышлений.

Солнце, словно сжалившись надо мной, вконец измученной мрачными мыслями, перед самым закатом вышло из-за туч и осветило реку, превратив ее серые мутные воды в море огненных бликов. Люди торопливо снимали головные уборы и подставляли лица теплым лучам, надеясь хоть немного согреться перед долгой сырой ночью. Я тоже, помедлив, откинула капюшон плаща и зажмурилась, запрокинув голову. Что-то дрогнуло в душе, отогретое первым весенним теплом, и внезапно я поверила, что жизнь моя проста и обыденна — как все то, что меня сейчас окружает. Забылось прошлое и будущее, ушел страх, а опасность превратилась в глупую фантазию, страшную сказку…

Резкий вороний крик нарушил мои мысли. Я вздрогнула, и принялась искать взглядом то, что так испугало меня — быть может, почудилось?.. Но нет, одинокая ворона и вправду сидела на ветви дерева, склонившегося над рекой. Предчувствие смертельной опасности вновь охватило меня, как будто я угодила в ту же сеть, из которой только что каким-то чудом удалось выскользнуть. Мне не позволено было радоваться солнцу и жизни, как остальным! Я торопливо накинула капюшон, пряча свои рыжие волосы от глаз ворон, людей, духов и тысяч глаз невидимых соглядатаев ведьмы. Они могли быть повсюду, ведьма всесильна!..

—Что там? Ворона? — спросила какая-то пожилая тетушка, подслеповато щурясь. — Раньше говорили, что воронье держится поблизости к разбойничьему логову, но теперь-то никаких разбойников в здешних краях не осталось, повывелись…

«А еще вороны служат чародеям! — едва не выкрикнула я. — Доносят им обо всем, что видят! Рыщут по миру, выслеживая врагов!..» Но, оглянувшись и увидев вокруг спокойные простые лица, я прикусила язык: слова эти прозвучали бы воистину безумно, и страх мой со стороны виделся бессмысленным и нелепым. Ох, как бы я хотела забыть о страхе!.. Но даже себе я не могла лгать: вся моя жизнь превратилась в ожидание встречи с чем-то неизъяснимо ужасным, безжалостным и всесильным.

«Впереди еще долгий путь, — сказала я себе, пряча дрожащие руки. — Я что-нибудь обязательно придумаю, и эта ужасная история наконец-то закончится. Больше не придется бояться и прятаться! А затем… Затем я найду Хорвека, нравится это ему или нет».

Повторяя самой себе это немудреное напутствие, я дождалась ночи и, последовав примеру своих спутников, улеглась в уголке, прислушиваясь к каждому всплеску и шороху. Заснуть у меня в первую ночь на реке не так и не получилось.

Однако утро наступило мирно — я все еще была жива, ворон более на нашем пути не попадалось, и «Милькузина» медленно двигалась вверх по течению, расправив свои потрепанные паруса. Повинуясь командам госпожи Сэмс, речная посудина приставала к берегу, торопясь доставить груз или же принять на борт новые пожитки вместе с их владельцами. Если бы не тяжкие мысли, от которых я не могла и не хотела избавляться, это путешествие понравилось бы мне: река петляла между пологих берегов, плавно неся нас, как пушинку, мимо полей, лесов и поселений. Что-то волшебное было в том, как быстро проносится чужая жизнь мимо твоих глаз, словно сон. Вот был городок, полный жизни и шума, а вот он скрылся с глаз, словно почудился.

И ничего, ровным счетом ничего опасного и страшного! Это ли не удивительно?

Так и вышло, что к Дымным Землям, названным так из-за того, что в старые времена здесь коптили небо бесчисленные костры угольщиков, я добралась, уже уверившись в том, что путешествие мое к Таммельну будет мирным и тихим. «Боги дают мне время на то, чтобы я обдумала, как победить рыжую чародейку» — решила я.

Но, должна признаться, до сих пор ничего толкового я придумать не смогла. Оставалось только положиться на волю небес, которые зачем-то до сих пор хранили мою голову от гнева людского и нелюдского, и продолжать свой путь.

С корабля госпожи Сэмс я сошла под вечер, и очутилась в городке, именуемом Оукдалл, но чаще его звали Оук — городишко был весьма неказист и не заслуживал столь звучного имени — в этом вполне сходились во мнении местные жители и путешественники.

— Здесь приграничные земли, — сказала мне на прощание капитанша. — В старые времена эти края принадлежали Лаэгрии, и о том здешний люд неохотно вспоминает, так что лишний раз не говори, куда направляешься. На самой околице Оука есть постоялый двор «Золотая Муха» — там и спросишь, не едет ли кто на запад.

Поблагодарив ее, я отправилась на поиски «Мухи» в надежде, что если уж не найду там попутчиков, то куплю клячу.

Постоялый двор этот, видимо, не пользовался доброй славой — горожане неохотно отвечали на мои вопросы и морщились, заслышав непривычный выговор. Узкие переулки пригорода походили на помоечный лабиринт, а затем и вовсе завели меня в редкий лесок, где смутно угадывались остатки старого кладбища.

Дурные воспоминания всколыхнулись во мне от вида каменных надгробий, едва различимых в зарослях колючих кустов. «С чего это хозяину постоялого двора захотелось обосноваться в таком дурном месте?» — подумалось мне с некоторой досадой, но я знала, что у подобного решения может иметься множество разумных объяснений: не вполне законные дела, которые лучше проворачивать подальше от чужих глаз, или полученный в наследство от дальней тетушки надел земли… Не стоило винить «Золотую Муху» в том, что на мою долю выпало слишком много злоключений, научивших меня бояться собственной тени.

Сказав себе это, я смело направилась к огоньку, замеченному вдали, и все свои дурные предчувствия отнесла на счет собственной мнительности.

Постоялый двор показался мне местом тихим и безлюдным, несмотря на изъезженную дорогу. В окнах, однако, горели лампы, и вывеска с огромной пучеглазой мухой сияла, точно лучшая из местных достопримечательностей — на свет здесь не скупились.

Во дворе я не увидела ни единой живой души, да и у входа никто не околачивался. «Не такая ты важная птица, чтоб тебя встречали!» — сказала я сама себе. В самом деле — ни повозки, ни коня, ни поклажи!..

Испытывая некоторое смущение, я вошла внутрь и невольно втянула воздух носом с совершенно неприличным шумом: кого-то здесь ожидал прекрасный стол, накрытый с роскошью, практически невероятной для захудалого постоялого двора. Чего здесь только не было! И целиком запеченный гусь, и огромный жареный карп, и бараньи ребрышки!.. Горячее вино с приправами, горы свежайших булочек и яблочный пирог! После речного путешествия я порядком оголодала, оттого мне показалось на мгновение, что этот чудесный вид — плод моего воображения. Но нет — все это было совершенно настоящим и ждало своего едока.

«Должно быть, сюда приехал очень богатый господин и приказал подать самое лучшее! — подумала я, сглатывая слюну. — Вот и славно — наверняка на кухне полным-полно остатков, и мне не придется довольствоваться утренней подкисшей похлебкой!»

С этой воодушевляющей мыслью я закричала что было силы:

— Эй, хозяин!.. — но так и не дождалась ответа. Все, кому полагалось сейчас здесь находиться, словно сквозь землю провалились.

— Есть тут кто-нибудь?! — вновь позвала я сколько было силы, но итог был ровно тем же.

Недоброе предчувствие вновь шевельнулось в глубине души, но я отогнала его, напомнив самой себе, как испугалась на реке какой-то глупой вороны и не спала всю ночь, ожидая беды, которая так и не случилась.

— Раз никто не отзывается, — сказала я вслух, обращаясь к стенам и потолку, — то мне не остается ничего другого, как сесть за этот стол и перекусить, пока не вернутся слуги или хозяин. Или все вместе. Разве мне есть дело до того, где их носит? Нет, я им не госпожа! Но я гостья и весьма голодная гостья! А гостей положено кормить. Разве случится большая беда, если я возьму что-то отсюда? Обещаю, что заплачу за эту еду ровно столько, сколько мне скажут. У меня есть деньги! Ну, слыхали? Я сажусь на этот прекрасный стул и беру еду с этого прекрасного стола!..

Бессмысленная эта речь придала мне решительности, хотя в глубине души я более всего хотела сбежать со всех ног.

Медленно и безо всякой уверенности я присела на краешек стула, покрытого вышитым покрывалом, и потянулась за тарелкой. Затем налила в изящный кубок вина и поднесла к губам. «Нет, что-то здесь не то, — кружилась в голове мысль. — Я делаю вовсе не то, что хочу, словно по чьей-то чужой воле… А если я подчиняюсь чьему-то неслышимому приказу, то, значит, дело в…»

— Магия! — вдруг сказала я вслух. — Это колдовство!

И звучание моего голоса разрушило тонкое плетение чар — все здесь было опутано ими, я уже видела, чувствовала, знала!..

Морок развеялся, я вскочила со стула, опрокидывая посуду и путаясь в складках богатой скатерти, думая лишь об одном: «Бежать!»

Но она уже стояла напротив, неслышно появившись в свете бесчисленных свечей и ламп, и блистающая ярче самого прекрасного из драгоценных камней. Алые волосы, ниспадающие до самого пола, как кровавые волны. Лицо белее снега — без единого изъяна. Яркие глаза, светящиеся, словно морская вода, на которую падает солнечный луч. Хрупкие пальцы жемчужно-бледного оттенка — на одной руке их было пять, на другой — четыре.

— Кто-кто сидел на моем стуле? — медленно и нараспев произнесла она, усмехаясь. — Кто-кто пил из моего кубка?..

В тот миг я поняла, что для меня все кончено — разум говорил, что выхода нет, ловушка захлопнулась. Но мое тело подчинялось не разуму, а страху, и оттого я пыталась отступить, броситься в сторону, ползти, забиться в первую попавшуюся щель. Мне не дали ступить и двух шагов — чья-то стальная рука схватила меня за волосы и швырнула к ногам рыжей ведьмы. От удара перехватило дух и потемнело в глазах. Я видела только блеск золотого шитья, украшавшего подол ее платья. А затем мерцающие узоры колыхнулись, ожив на мгновение, и из-под бархата показалась крошечная, почти детская ножка — чародейка наступила на мою руку, безжалостно, до хруста впечатывая ее в пол. Я вскрикнула, приходя в себя от боли — и она довольно рассмеялась.

— Поднимите ее! — приказала она.

«Как рано! Слишком рано!» — наверняка я думала и о чем-то другом, но позднее, вспоминая события того вечера, мне казалось, что то была единственная мысль, пронзительный крик отчаяния, разрывавший мою голову изнутри. Да и что еще могут думать люди, заглянувшие в глаза собственной смерти? Кто готов к встрече с ней? От ужаса я ослепла и оглохла разом, задыхалась и тряслась всем телом, отчаянно желая, чтобы это оказалось очередным ночным кошмаром. Но в черноте, залившей мир вокруг меня, уже мерцало нежно-молочное сияние, проступал бледный прекрасный лик — и я затихла, пораженная и испуганная его нечеловеческой красотой.

До сих пор мне приходилось только воображать лицо рыжей ведьмы, доверяя рассказам Хорвека или той девчонки, дочери служанки из таммельнского замка. Я видела чародейку во сне — среди заснеженного леса, истоптанного следами маленьких босых ног. Но в тех снегах она оставалась вечным ребенком — тем самым, что накануне принес в жертву свою семью и не успел еще оттереть руки от крови. А сейчас передо мной стояла женщина в расцвете своей юной красоты — все еще хрупкая и тонкая, словно стебелек, но уже не та измученная девочка, злые зеленые глаза которой жгли меня каждую ночь в Астолано.

Отчего-то я думала, будто на лице ведьмы — сколь бы молодым оно не сохранилось благодаря магии — отразятся прожитые годы, а по глазам можно будет прочесть, как много горя она причинила людям. Но нет — чародейка была совсем иной. Ничего злобного или порочного не угадывалось в ее чертах — напротив, лицо ее выглядело удивительно чистым, юным и чуть печальным. Точь-в-точь как у кротких ангелов, которые с бесконечной скорбной мудростью взирают на мир людей с фресок, украшающих стены богатых храмов.

Глаза, в моих кошмарах светившиеся фосфорической звериной зеленью, оказались безмятежными и глубокими, словно лесные озера. Вовсе не злой колдуньей, не могущественной чародейкой она была, а прекраснейшей из лесных фей, сказочной девочкой-принцессой, спускавшей свои косы из окна заколдованного замка — вот только косы эти были не золотыми, как у ангелов или принцесс, а темно-рыжими, или же скорее винно-красными. Никогда я еще не видела людей такой удивительной масти, а уж блестели ее волосы ярче любых шелковых нитей. Любой бы посчитал себя низким и грубым созданием рядом с этим чудом утонченной красоты, и я ощутила себя некрасивой, отвратительной — настолько, что даже в существовании моем не имелось никакого смысла!..

Наверняка это колдовство, окутывавшее чародейку с головы до пят, вкрадчиво нашептывало, как я ничтожна и омерзительна, но, понимая это, я не могла сопротивляться. О, если бы нас поставили рядом и спросили у толпы, чего заслуживает неотесанная девчонка-простолюдинка, посмевшая нанести жестокое увечье столь прекрасному созданию, то люди дружно выкрикнули бы: «Смерти!». Даже зло, причиненное ею, могло показаться утонченным и прекрасным, а моя правда — грязной и низкой.

О, Рекхе не мог не полюбить ее, северную принцессу, в глазах которой — сияние бесчисленных звезд над молчаливыми снегами, а в волосах — мерцание льда, залитого кровью. Когда-то я уже испытывала нечто схожее: жена господина Огасто была гораздо красивее меня. Но я все же поверила в то, что могу ее превзойти, ведь Вейдена — всего лишь женщина, а на весах, определяющих право человека на любовь, пылкое сердце и преданность могут сравняться с красотой и королевской кровью. По крайней мере, мне достало глупости на то, чтобы в это поверить. Но история Рекхе была совсем иной, и красота ведьмы заключала в себе гораздо большее, чем красота смертной женщины: тьма и мудрость стояли за ней, губительная страсть и нечеловеческая сила. Решительность, позволяющая без колебаний убить любого, и способность пожертвовать всем ради великой цели — а целью этой было служение магии. Таким мог стать Эдарро — сумей он обуздать свое безумие, — и к этому же идеалу стремился полудемон Рекхе, сын астоланской колдуньи. Разумеется, рыжая ведьма восхищала его — гораздо больше, чем обычного мужчину восхищает красивейшая из женщин. От этой мысли мне стало так больно, что сердце едва не разорвалось, но человек вроде меня может жить и без сердца, не так ли?..

Пока я пожирала ее взглядом, ведьма тоже внимательно изучала меня. Будь она чуть мелочнее, то наверняка бы не удержалась от презрительной насмешливой речи — я заслужила ее! — но мне досталась лишь снисходительная быстрая усмешка. «Ты еще никчемнее, чем я думала, — без труда разгадала я смысл этой улыбки. — И я считала тебя своим врагом? Да ты никто и ничто!».

— Где он? — спросила рыжая чародейка, двумя этими словами показывая, как мало я интересую ее сама по себе.

— Кто? — мне с трудом дался даже этот глупый ответ.

— Ты знаешь, о ком я говорю, — она нахмурила свои тонкие черные брови. — Сама ты — пустое место, полное ничтожество и пыль под моими ногами. Если бы не он, то ты бы давным-давно погибла — да что там! Я бы даже не знала о твоем существовании! Думаешь, я хоть на мгновение поверила, будто человек, подобный тебе, мог действовать по доброй воле и своим умом? Да у тебя бы не хватило сил и знаний даже на то, чтобы приблизиться к темнице таммельнского замка! Демон из последних сил вцепился в твой бедный умишко, бог весть как ухитрившись обрести власть над тобой, направлял тебя, нашептывал на ухо свои заклинания, а ты лишь выполняла его приказы. Вы всюду держались вместе, мои слуги шли по вашему следу до самого Астолано — так куда же он подевался сейчас?

— Я не знаю, — ответила я, стараясь не отводить взгляда. Пересохшие губы горели, горло перехватывало от удушья — чародейка не могла принять такой ответ и я знала, что за этим последует.

Но я не могла сказать ей! Не могла!.. Хорвек сказал, что не сможет победить ее, что ему нужно время — как я могла выдать его? Ведьма снова бросит его в подземелье, перед тем изувечив, и он вновь будем медленно умирать в зловонном каменном мешке, не в силах сократить свои мучения. Я погубила дядюшку, погубила Мике… нет, я не отдам ей еще и Хорвека!

— Ты лжешь, — она смотрела на меня со спокойной ненавистью. — Однако тебе придется сказать правду — и побыстрее.

Словно дожидаясь этих слов, из-за ее спины бесшумно явилось существо, которое давно уж не было человеком — но я узнала Мике. Глаза его стали звериными, пустыми, а лицо лишилось всяких признаков возраста, превратившись в красивую хищную маску, в которой соединились черты прежнего Мике, самой ведьмы и того оборотня, которого когда-то я помогла изловить на таммельнском кладбище. Я вспомнила, как Хорвек говорил, что ведьма непременно превратит пленника в своего верного раба и изменит его природу своим колдовством, чтобы раб этот стал сильнее и опаснее любого человека.

«Вспомни меня, Мике! — безмолвно и отчаянно обратилась я к нему. — Я приходила за тобой каждую ночь! Я хотела тебя спасти!». Но тот, кто раньше отзывался на имя Мике, смотрел равнодушно и мертво.

Я знала цену подобному равнодушию — оно было мне знакомо теперь, после того, что я видела в Астолано. Глубоко в пустых зрачках, на самом дне изуродованной колдовством души, горел огонь, боль от которого могла утолить только смерть и кровь, да и то — на время.

— Что ты с ним сделала!.. — прошептала я, забыв о страхе. На моих глазах Мике — точнее говоря, то немногое, что от него осталось, — погибал, мучительно и страшно перерождаясь в колдовское создание, без души, без воли, без сердца. И на эти страдания обрекла его я!..

— Из-за тебя я лишилась многих верных слуг, — ответила ведьма, нежно погладив волосы околдованного юноши. — Мне нужен был тот, кто восполнит эту потерю. Теперь твой жених стоит всех моих псов и гарпий разом. И это только начало — я сделаю его еще сильнее и злее, сейчас в нем осталось слишком много от человека… Впрочем, людей на службу я тоже принимаю. И с некоторыми из них ты успеешь познакомиться поближе, если не скажешь сейчас же, куда подевался мой демон.

Я оглянулась, только сейчас сообразив, что не знаю, кто швырнул меня к ногам ведьмы, а затем поднял на ноги. Позади меня стояло несколько мужчин, ожидающих приказов своей госпожи, и по их смуглым лицам я узнала южан-наемников — тех самых, что охраняли темницу Рекхе. Теперь они не пытались сойти за обычных людей — их кожу покрывали серые пятна, глаза заволокло молочными бельмами: живые мертвецы, чьи души давно уничтожило колдовство ведьмы. Я вспомнила, как Хорвек говорил, будто ведьма отдаст их тела на прокорм своим обротням. Но, видимо, нескольких человек она все же приберегла — или, что еще более вероятно, — оборотней у нее больше не осталось.

— Я не знаю, — повторила я безо всякой надежды. Спасения не было, не было! Никто из них не способен к жалости, и нет пределов их жестокости.

— Желаешь показать характер? — безмятежные глаза ведьмы стали черными из-за расширившихся зрачков. — Что ж, давай проверим, насколько хватит твоего упрямства!

Мне показалось, что чернота хлынула из ее глаз и я захлебнулась, как будто мои легкие заполнились ледяной зловонной водой, а затем я ослепла и оглохла, погрузившись с головой в эту тьму. Я не могла дышать, не могла кричать, и не понимала, что со мной происходит. Что первым разорвется — сердце, легкие, глаза или сама голова взорвется, словно ее изнутри распирает чудовищная сила?!

Я очнулась, кашляя и хрипя у ног ведьмы. Из носа что-то лилось, и мне легко поверилось в то, что это та самая черная вода — но нет, то была всего лишь кровь.

— Я ничего не знаю, — попыталась произнести я, но издала только протяжный хрип. Впрочем, рыжая чародейка поняла меня.

— Желаешь еще раз испробовать моего колдовства? — с насмешкой спросила она. — Нет-нет, ничего не выйдет — оно тебя прикончит или выжжет скудное содержимое твоей головы. И что, скажи на милость, мне потом делать с эдаким хламом? Ты не отделаешься так легко. Хотела бы я твоей смерти — отдала бы милому Мике и он разорвал бы тебя на куски, — она погладила его волосы, но затем оттолкнула куда-то назад, в полумрак, где его глаза засветились синими болотными огоньками.

— Прочь! Прочь! — голос ее стал резким и повелительным. — Тут сейчас запахнет кровью, а ты голоден, я помню. И не всегда повинуешься мне, дикий щенок! Чего доброго, загрызешь ее, а этого мало, мало! — она повернулась ко мне. — Ты скажешь мне, где демон, а до того и после будешь страдать так сильно, как только может страдать человек, при этом не умирая. Начнем с самого простого! За тобой должок!

И она указала на свою четырехпалую руку. Лицо ее при этом стало вовсе детским — обиженная девочка едва удерживается от горьких слез, поджав свои нежные губы.

Меня швырнули куда то в сторону стола, потянули вверх за руку, выворачивая ее до хруста.

— Один мой палец стоит сотни таких, как твои, — сказала чародейка. — Поэтому будет справедливо, если ты лишишься всех. По очереди. Начните с мизинца! Нет, можешь не признаваться сейчас, милая! Мне это в радость, уж поверь!

Я закричала, закашлялась, снова закричала и попыталась вырваться, но меня держали крепко. «Это не может быть правдой! — думала я, краем глаза видя, как блеснуло лезвие кинжала. — Не может!..»

Глухой стук, тошнотворный хруст и страшная боль, от которой я закричала так, что едва не выплюнула собственное сердце.

— Один! — закричала чародейка, и расхохоталась так звонко и счастливо, словно получила лучший подарок в своей жизни. — Один есть!.. Запишем его в счет уплаты долга, да не забудем о процентах!..

Я почти ничего не слышала и не понимала от боли, и не знала, привиделось ли мне, что от смеха она согнулась пополам, безумно и радостно визжа, или же все это происходит наяву. Я просто кричала и выла, осознавая боль нынешнюю и грядущую.

— Не говори ничего, милая! Не признавайся! — вопила она, захлебываясь от смеха и хлопая в ладоши. — У тебя еще целых девять пальцев! И это только на руках!

«Она будет пытать меня, даже если я соглашусь рассказать о Хорвеке все, что знаю, — мысль эта проплыла где-то далеко-далеко, и была удивительно ясной, как будто родилась не в голове Йель, воющей от боли, а в чьем-то совершенно чужом уме, спокойном и безмятежном. — Отрубит пальцы, снимет кожу полосками, переломает кости… Как страшно я умру! Неужели так закончится моя жизнь?».

— Что? — она вдруг оказалась очень близко, я чувствовала ее разгоряченное дыхание. — Теперь ты поняла? Ты будешь умирать долго и мучительно, и в этом весь смысл всего твоего ничтожного существования. Ни на каплю больше! Мое развлечение на несколько часов. Ты не враг, не противник и не соперница — что бы там себе не вообразила. Ты моя игрушка, которая смешно кричит и забавно корчится.

Наверняка она хотела уничтожить меня этими словами, окончательно растоптать и и сломить, но отчего-то они произвели обратное действие — я не могла уступить ей и подарить то, чего она желала: страх, отчаяние, жалкие мольбы о снисхождении. Собравшись с силами, я произнесла, стараясь, чтобы хоть какое-то из этих слов можно было разобрать:

— Ты его не получишь. Я ничего тебе не скажу.

Смех чародейки смолк — она была удивлена моей дерзостью, — но затем на ее лице вновь появилась улыбка.

— Это только начало! У тебя еще будет время переменить свое решение, — сказала она мне почти ласково, а затем совсем другим голосом, резким и повелительным, она приказала:

— Рубите ей второй палец! Да помедленнее!

И меня вновь потащили к столу, от которого я отползала, оставляя за собой кровавый след. Кажется, я кричала, а ведьма продолжала смеяться, но уже не так звонко — ее одолевал кашель.

— Довольно, Уна, — тихий голос заставил ее смолкнуть так резко, что я подумала, будто оглохла от своего собственного крика и буду теперь слышать только его до самой смерти.

Но эти слова, обращенные к чародейке откуда-то из тьмы, и имя — Уна! Вот как ее звали! — не послышались мне. Глухо зарычал Мике, но тут же взвизгнул в ответ на гневный окрик ведьмы: «Нельзя! Смолкни!». Тут же она резко повернулась к своим слугам, один из которых держал меня, уставившись в темноту бельмами своих мертвых глаз:

— Не вздумайте тронуть его! Он нужен мне…

— …живым, — окончил за нее Хорвек, мягко и бесшумно выскальзывая из темноты.

Как ни в чем не бывало, он прошел мимо замершей ведьмы, и склонился надо мной. Бережно он коснулся моей руки, пылающей от нестерпимой боли, и, преодолевая мое инстинктивное сопротивление — я прижимала кровоточащую кисть к себе, — потянул за запястье к себе.

— Сейчас боль ослабеет, — сказал он мне. — Потерпи еще самую малость, бедная Йель.

Его губы зашевелились — это было какое-то заклятие, от которого рука оледенела и сердце стало биться в два раза реже. «Сейчас оно остановится и я умру!» — подумала я с облегчением. Страшная слабость охватила все мое тело, сознание помутилось, но я слышала и видела все, что происходило дальше.

Хорвек все так же бережно и аккуратно опустил мою голову на пол, и я осталась лежать в луже крови, не в силах ни моргнуть, ни застонать — только вздрагивала время от времени всем телом.

Он подошел к чародейке, которая безмолвно наблюдала за происходящим, и взял ее за руку точно так же, как и меня толко что, не обращая никакого внимания на то, что пачкает ее кожу моей кровью. Она не сопротивлялась — только глаза вновь почернели, а губы подрагивали то ли готовясь улыбнуться, то ли гневно скривиться.

— Здравствуй, Уна, — сказал он, и, склонившись, поцеловал окровавленную ладонь. — Я слышал, ты искала меня.

Ее лицо исказила гримаса отвращения, но голос прозвучал сладко, словно мед:

— От тебя воняет мертвечиной.

Хорвек улыбнулся, отпуская ее руку:

— И от тебя тоже, Уна.

Глаза чародейки вспыхнули зеленым огнем, как в моих снах, но Хорвек сделал предупреждающий жест ладонью.

— Я гораздо слабее, чем ты думаешь. Боюсь, я не вынесу твоей немилости, будь же ко мне снисходительна. Мертвым я принесу тебе куда больше неприятностей, чем живым. Вот, взгляни — я не лгу, мертвое человеческое сердце догорает внутри мертвого человеческого тела…

— Ты это заслужил, — огрызнулась она, все еще сверкая глазами, но по лицу пробежала тень, заострившая ее полудетские черты.

— А заслужила ли ты, Уна, то, что произойдет с тобой, когда я умру? — Хорвек оставался невозмутим. — Ведь моя ничтожная жизнь хранит тебя от мести, не так ли?

Взгляд рыжей чародейки стал беспокойным, как будто на зеленый огонек, горящий в бездонной глубине ее глаз, подул ветер и заставил языки пламени заплясать: я поняла, что у этого разговора не должно быть свидетелей — ни мертвых, ни живых.

— Вон, — прошипела она, поворачиваясь к Мике, и без того забившемуся в тень, а затем тот же гневный окрик достался и наемникам. — Вон! Оставьте нас! Охраняйте входы и выходы, никто не должен нам помешать!

Затем она перевела взгляд на меня и нахмурилась, но Хорвек опередил ее:

— Йель останется.

— Почему бы и нет, — чародейка брезгливо повела плечами, отворачиваясь. — Она уже никто и ничто.

В голосе ее звучало мрачное торжество и я вспомнила, что чародеи знают магию, которая способна разговорить покойника — но, видимо, моя участь была предрешена, и мне предстояло стать чем-то гораздо более жалким и бесполезным, нежели мертвое тело.

Однако, именно этому телу, по видимому, предстояло стать одним из предметов торга — Хорвек, не говоря ни слова, поставил два тяжелых стула напротив друг друга так, чтобы я оказалась между ними. Ведьма и демон сели, каждый занимая свое место так, словно это был королевский трон, при этом пачкая подошвы своей обуви моей кровью. Я видела теперь лишь лицо Уны, и не могла ни закрыть глаза, ни отвернуться — хотя оно внушало мне нечеловеческий страх.

— Как мне называть тебя? — с надменной насмешкой спросила ведьма. — Вряд ли ты достоин своего прежнего имени…

— Называй меня Хорвеком, я привык к этому имени, — равнодушно ответил демон. — Жить мне осталось недолго, нет никакого смысла привыкать к чему-то новому. Я умираю, Уна. И ты знаешь, что может меня спасти. Что ты сделала с сердцем демона из подземелья таммельнского замка?

— Сожгла, — ответила она. — Ты отказался от своего тела, к чему мне было беречь его?

— А, между тем, сердце — это единственное в нем, что оставалось годного, — вздохнул Хорвек. — Впрочем, от сожалений никакого проку. Лучше подумай вот о чем, Уна. Ты нуждаешься в том, чтобы я жил. И я не откажусь протянуть еще немного — быть может, если я выиграю время, то найду новое сердце. Не кажется ли тебе, что это хороший повод не для вражды, но для мира?

— Мир? — чародейка, казалось, была позабавлена, однако улыбка ее быстро поблекла, словно шутка, рассмешившая ее, оказалась не так уж хороша при ближайшем рассмотрении. — О чем ты говоришь, покойник? Разве может быть между нами мир?

— Почему бы и нет? — Хорвек говорил медленно, как будто размышляя вслух. — Я не желаю возвращаться ко двору своего отца — и на то у меня есть свои соображения. Ты когда-то обманула и предала меня, но сейчас… сейчас ты, пожалуй, единственное существо во всем мире, которое желает, чтобы я оставался здесь, в мире людей, и продолжал жить — пусть даже в этом слабом никчемном теле. Если не считать Йель, конечно. Однако ей не по силам то, что по силам тебе.

— Ты хочешь, чтобы я продлила твою жизнь? — спросила Уна, и лицо ее стало задумчиво.

— Пожалуй, да, — сказал Хорвек. — И если ты поумеришь свою вспыльчивость, дорогая, то мы довольно быстро придем к выводу, что бросать меня в каменный мешок нет никакого смысла — это тело не выдержит таких испытаний, помилосердствуй.

— И ты забудешь, как ненавидел меня и готов был грызть камень от невозможности убить? — недоверчиво спросила Уна и покачала головой. — Никогда в это не поверю. Я многое знаю о ненависти, Хорвек, и никогда не повернусь спиной к тому, кого я предала.

— Да, это было весьма низким и недостойным поступком, согласился Хорвек. — Да еще и недальновидным, как и вся твоя игра с высшими существами. Ты забыла, что имеешь дело не с пешками-людьми, а с Темным Двором. Должно быть, желание мстить помутило твой ум. И сейчас ты судишь по себе. Будь на моем месте Рыжая Уна, разговора этого не было бы вовсе — она бы вцепилась в горло врага зубами и когтями, едва только выбралась на свободу.

— Хочешь сказать, что разучился мстить? — расхохоталась Уна, откинувшись назад. — Демону не по вкусу убивать? Точно ли передо мной тот, кого я искала?

— О, я хотел тебя убить, — Хорвек тоже улыбался, я хорошо знала, как меняется его голос, когда белые крепкие клыки скалятся, как у дикого зверя. — Но так уж вышло, что мне выпала честь отомстить за кое-кого другого, и, как верно подметила моя девочка, кровь врага оказалась не такой уж сладкой, а будущее — не столь уж ясным. Поэтому я повторяю свое предложение: ты даришь мне столько жизни, сколько сможешь, а я помогаю тебе получить то, чего ты хочешь больше всего… Ведь твоя цель — Астолано? Город, которому напророчили стать вотчиной чародеев, но Белой Ведьме он не дался, и Рыжей Уне он однажды оказался не по зубам… Ты хочешь вернуться туда в тени прекрасного принца Лодо, дергая его за веревочки, как марионетку. Что ж, я готов признать, что Юг заслужил такую королеву.

Слова эти оказали на чародейку удивительное действие — мне, никогда не испытывавшей честолюбивых помыслов, сложно было вообразить, как сильно рыжая ведьма желает именоваться королевой. Но ее плечи гордо развернулись, подбородок приподнялся, а глаза, еще недавно пылавшие ледяным зеленым пламенем, затянуло мечтательной поволокой.

— Ты хочешь помочь мне получить корону? — прошептала она, дыша так тяжело, словно невидимый венец из чистого золота уже украсил ее голову и оказался для нее непомерно тяжким.

— Я поделюсь с тобой всеми секретами Темного Двора и магии высших существ, которые знаю, — вкрадчиво отвечал ей Хорвек. — Я расскажу тебе о колдовстве своей матери — она была последней из рода великих морских дев. Ты шла по нашим следам, глазами своих воронов видела знаки, которые я оставлял там, где творил волшебство. И ты знаешь, что те заклинания, что я применял, тебе неизвестны. Я дам тебе то, чего хочет больше всего любой маг этого мира — корону и тайные знания. Не будь мое тело таким слабым, я бы сам взял эту корону, ведь она моя по праву! Но мне не дано выдержать то чего хочет душа, и единственное желание, на которое я имею право — отсрочка небытия. Если ради нее мне нужно забыть о мести, то я забуду. Одного возвращенного долга чести с меня, пожалуй, достаточно. Свои притязания я поумерил, и удовлетворюсь ролью тайного советника при астоланском дворе королевы-колдуньи.

— Ты лжешь, — на бледном лице ведьмы проступил румянец, похожий на горячечные пятна. — Я не могу тебе доверять, сын демона!

— Но хочешь, — негромко продолжал Хорвек. — А я, к тому же, еще и сын ведьмы. И знаю, как тебя убедить. Мы заключим чародейское перемирие. Договор такой силы, что любой, посмевший его нарушить, умрет, не успев отсчитать десять ударов своего сердца. Достаточно ли этого для тебя, Рыжая Уна, чтобы довериться мне?

Чародейское перемирие! Я вспомнила, как слышала эти слова — их произнесла лесная дева, когда вышла к нашему костру. Необратимый и нерушимый колдовской зарок, который давали равные по силе маги, ненавидевшие или любившие друг друга слишком сильно. Недаром тогда у меня появилось дурное предчувствие, говорившее, что это заклятие когда-то принесет мне много горя.

— Ты решишься на это? — лицо Уны пылало, и алые кудри извивались, словно живые.

— Мне нечего терять, — бесстрастно отвечал демон. — Впрочем, тут я поспешил. Есть одна мелочь, которую я бы не хотел утратить. Ты оставишь мне Йель. Я привык к ней.

— Девчонку? Никогда! — Уна издала звук, похожий на низкое рычание, внезапно став похожей на злого зверька. — Ее я в живых не оставлю. Она хотела погубить меня! Разузнать мои тайны и помешать!..

— Всего лишь шла за мной и делала то, что я велел, даже если ей казалось, что она сама принимает решения. А я, согласись, имел право желать тебе зла.

— Она была в Астолано и знает, что там произошло! Ее клятвам я точно не поверю — у нее достанет глупости выболтать все Огасто, просто чтобы насолить мне, я видела ее взгляд!

«Да! — хотелось крикнуть мне, оглушенной тем, что я только что услышала. — Я расскажу все Огасто, пусть даже ты меня убьешь в ту же минуту! Никогда я не смирюсь с тем, что ты победила. С тем, что ты получила!..». Наступил тот миг, о котором говорил Хорвек, предрекая, что однажды я возненавижу его. Он знал, что так поступит, он все знал наперед…

— Да, Йель упряма, — услышала я его голос. — Но если тебя беспокоит ее болтливость, то ты можешь лишить ее голоса. Только, прошу тебя, Уна, сделай это с помощью колдовства — здесь и так слишком много крови.

— Что, если она исхитрится и напишет Огасто записку?.. — рыжая ведьма, казалось, с трудом заставляла себя оставаться на месте; то подносила к губам свои пальцы, то сплетала их и расплетала, а каблучки туфель отбивали едва слышную дробь .

— Йель? — рассмеялся Хорвек. — Записку? Помилуй, Уна! Она и свое имя написать не сможет!

— Да зачем она тебе нужна? — вскричала ведьма, потеряв терпение. — Она предаст тебя… нас при первой возможности!

— О, нет, Йель никогда не предаст меня, — я почувствовала, как рука Хорвека погладила мои волосы, и поняла, что он склонился надо мной. — Неужели ты не видела, что ради меня она даст себя изрезать на куски? Йель любит меня. Так сильно, как только способен любить человек, при этом не понимая своих чувств. Оставь мне ее, Уна.

Рыжая ведьма задумалась. Я смотрела на ее лицо, с которого постепенно исчезали все краски. О чем она размышляла? Наверняка, о том, что убить меня можно только один раз, а вот если оставить при себе, чтобы я каждую секунду и минуту помнила о ее победе, чтобы видела ее восхождение к власти, чтобы знала о перемирии, навеки связавшем ее с Хорвеком — о, это будет долгая и изощренная пытка… Она говорила, что для нее я — всего лишь игрушка, а теперь оказалось, что такой же игрушкой я была и для Хорвека. Любовь, в которой я не смела сама себе признаться, была безжалостно вытащена на свет и бесстрастно препарирована, как нечто бесконечно жалкое и глупое. Я любила Хорвека! Да, я его любила! Но теперь ненавидела и себя, и его. «Мне не нужна такая жизнь! Пусть она откажет ему и убьет меня!» — взмолилась я неизвестным богам, но Уна, разгадав мои мысли, уже улыбалась, тонко и ядовито.

— Я согласна, — произнесла она, блаженно жмурясь, как кошка, греющаяся на солнце. — Перемирие!

— Вот и славно, — я наконец-то смогла увидеть Хорвека. Он подошел к Уне и подал ей руку, помогая встать. Рядом с ним она выглядела маленькой и хрупкой, но голос ее звучал повелительно:

— Не будем тратить время зря! Мало ли что еще тебе взбредет в голову, хитрец. Вернее было бы отрезать язык твоей девчонке, но ты просишь лишить ее голоса с помощью магии — и, конечно же, держишь в уме то, что эти чары обратимы. Не знаю, что ты задумал, но я сделаю вид, будто отныне верю тебе, как самой себе. Ее голос будет спрятан так, чтобы любой, кто решится его выкрасть, сгинул от моего проклятия. Мике!..

Раб Рыжей Уны мгновенно откликнулся на призыв, и, метнувшись стремительной тенью, тут же упал к ее ногам, склонив голову.

— Принеси мою шкатулку, — коротко приказала чародейка, ничего не поясняя, и я подумала, что там, должно быть, хранятся самые страшные ее тайны, раз уж ее хранителем сделали самого преданного из слуг.

Шкатулка оказалась простой черной коробкой, без единого украшения или знака. Уна приняла ее бережно, и откинула крышку так, чтобы никто, кроме нее, не увидел содержимого.

— Что же сумеет вместить ее голос? — говорила она, едва заметно хмурясь. — Турмалин слишком прозрачен и нежен для такой неблагородной работы. Изумруд — о, не каждый голос достоин того, чтобы храниться в этом изумруде. В камне такой чистоты можно заточить разве что голос морской сирены. Сердолик чересчур прост, аквамарин ненадежен… О, пожалуй, знаю! Если этот кусочек янтаря тысячи лет хранил навозную муху, то и голос этой наглой девчонки сохранит как нельзя лучше!

И в ее пальцах медово засиял огромный сгусток янтаря, внутри которого застыло черное пятнышко — большая муха, давным-давно погибшая в смоле древнего дерева.

— Приподними ее, — приказала она Хорвеку, кивнув в мою сторону. — Не думаешь ли ты, что я встану перед ней на колени? Я достаточно сегодня пачкалась в грязной крови.

Я почувствовала, как он берет меня на руки — голова безвольно запрокинулась, и мне подумалось, что ведьма наверняка сейчас воображает, как легко и быстро лезвие кинжала перерезает мое горло. Однако вместо этого она со вздохом приложила янтарь к моей груди. Я услышала быстрое певучее бормотание, и что-то жгучее принялось ворочаться глубоко внутри, задевая и без того едва бьющееся сердце. Янтарь медленно двинулся вверх, к горлу, и огненный комок, дрогнув, последовал за ним.

— Молчи до скончания века! — прошептала Уна торжествующе. — И горько оплакивай тот миг, когда ты решила, что можешь мне помешать!

Огонь опалил мой рот, от боли я дернулась, одновременно кашляя и выплевывая нестерпимо горячий уголек, обжегший мой язык. А затем, когда перед глазами прояснилось, я увидела, что ведьма показывает мне янтарь: рядом с мухой теперь застыла крохотная бабочка с невзрачными пятнисто-рыжими крылышками.

— Твой голос, — сказала она. — Я думала, из него получится какой-то ничтожный червь или мерзкая сороконожка, но магия сочла, что он не настолько уж отвратителен. Утешайся хотя бы этим, жалкая Йель!

И она бережно положила янтарь в шкатулку, отвернувшись от нас с Хорвеком, чтобы мы даже краем глаза не смогли увидеть содержимое черного ящичка. С негромким щелчком закрылась крышка. Я думала, что она тут же отдаст шкатулку Мике, но Уна продолжала держать ее у груди, поглаживая и что-то тихо воркуя, как счастливая певчая птичка.

— Перед тем, как мы заключим перемирие, Хорвек, — промолвила она, взглянув на него исподлобья хитро и серьезно, — я поставлю тебе одно условие, как это сделал ты, попросив у меня свою Йель. Ты поклянешься, что никогда не прикоснешься к этой шкатулке и не попытаешься расплести заклятия, ее охраняющие. Голос твоей девчонки будет моим и только моим. Со всем остальным забавляйся, как пожелаешь.

— Клянусь, — ответил он, не раздумывая.

— Ты на удивление сговорчив! — воскликнула Уна. — Думаешь, это убедит меня в твоей честности? Я верю тебе все меньше и меньше, Хорвек. Ты что-то задумал! Дело не в девчонке, ладно. В чем же тогда?.. В чем ты опаснее всего? Ах да, Темный Двор… Ты сказал, что не желаешь туда возвращаться. С чего бы это? Разве это не позволило бы тебе отомстить мне сполна? Разве не вымолил бы ты у своего отца прощение? Его магия сильнее моей — он бы продлил твою жизнь и отдал бы сердце любого из своих подданных…

— Раз ты желаешь это знать… — Хорвек чуть заметно покачивал меня, словно убаюкивая, и его голос казался все более глухим и далеким, уплывая куда-то во тьму. — Ты наверняка слышала историю короля Виллейма-Ведьмоубийцы, отправившего на костер Белую Ведьму, сыном которой я когда-то назывался. Теперь мне известно, как это произошло на самом деле. Мне пересказали каждое слово, прозвучавшее в ту ночь у камня, где астоланской колдунье отрубили руки. Ни один смертный не смог бы научить короля тому, что он потребовал у моей матери. Теперь я знаю, кто вел Ведьмоубийцу к дому ведьмы и кто нашептывал советы.

— Ах вот оно что… — протянула Уна, и глаза ее блеснули. — Стало быть, твои отец и мать не смогли мирно поделить сына между собой, и Темный Двор решил вернуть принца-полукровку хитростью…

— Видишь, Уна? Если мне и следует избрать путь мести и прочих долгов чести, то лучше уж я замахнусь повыше, — я слышала голос Хорвека далеко-далеко, и не различала лица чародейки. — Вновь наши цели совпадают, не так ли?.. Не будем терять время, пусть Йель унесут отсюда, а нам пора заключать мир, ибо под сегодняшней луной нет других созданий, так схожих устремлениями, как мы с тобой…

Я не видела и не слышала, как заключали перемирие рыжая ведьма и полудемон — от беспамятства я очнулась лежа в кровати, укутанная теплым одеялом. Искалеченная рука была умело забинтована чистым полотном, окровавленная дорожная одежда сменилась чистой рубашкой, и даже от волос исходил запах чистоты и пряных трав. Комнату мягко освещали свечи, за окном угадывалась беспросветная ночная тьма.

На краю кровати, спиной ко мне, сидел Хорвек.

Я помнила все, что произошло, но все равно попыталась закричать — слишком сильны были горе и ненависть, составлявшие отныне всю мою сущность. Но теперь на мою долю остались только слезы — вместо крика у меня получился хриплый протяжный стон.

Он услышал его и медленно повернулся, словно заставляя себя смотреть на то, во что я превратилась этой ночью. С горечью я подумала, что голос мне и вправду не нужен — кто, как не Хорвек мог угадать мои мысли с точностью до последней капли отчаяния?

— Мне жаль, что я не успел вовремя, — сказал он, глядя на мою забинтованную руку.

«Я вытерпела это и была готова терпеть гораздо более страшную боль, лишь бы не отдавать тебя рыжей ведьме! — беззвучно кричала я. — А ты сам подарил себя ей, покорился ее власти! Что же ты наделал, Хорвек?! Об этой судьбе ты говорил, когда обещал, что я возненавижу тебя?».

Он молчал, склонив голову. Как ему были понятны мои мысли, так и я могла предугадать его ответы.

Мы снова были вместе, но никогда еще нас не разъединяла столь непреодолимая сила. «Я умру, убью себя, — думала я, содрогаясь от беззвучных рыданий. — Никогда я не смирюсь с его решением! Что угодно — только не власть рыжей ведьмы надо мной! Если он согласен стать ее рабом, то это его выбор, но я не позволю им забавляться мной… Буду ждать, искать случая, молить богов о помощи — и убью себя! Мне не вырвали все ногти и не выбили зубы, как это сделали с Рекхе когда-то — стало быть, я смогу грызть свои руки и рвать жилы…»

— Когда-то, Йель, ты дала мне одно обещание, — сказал Хорвек, не глядя мне в глаза, и коснулся моей забинтованной руки. — Я предупреждал, что оно опрометчиво, но ты поклялась добровольно и без принуждения. Помнишь?

Я растерянно замерла, не понимая, о чем он говорит.

— Ты сказала тогда — о, если бы я могла сделать так, чтобы ты стал чуть счастливее, — промолвил он, поглаживая бинты. — А когда я спросил, не пожалеешь ли ты, то пообещала, что сделаешь что угодно, если это принесет мне хоть немного радости. Пришло время сдержать обещание. Ты останешься со мной и не попытаешься себе как-то навредить, не будешь искать смерти. Впереди так много крови и зла, что эту малость я требую у судьбы… и у тебя. Можешь меня ненавидеть, но будь со мной столько, сколько я захочу.

От безысходности я только качала головой, все быстрее и быстрее, не желая слышать, не желая верить в то, что слышу, не желая понимать. Преодолевая мое сопротивление, Хорвек притянул меня к себе, обнял и прошептал:

— Ты будешь со мной, Йель. Всегда. В любви и в ненависти, в горе, в боли и в смерти. Счастья не будет никогда, оно невозможно для меня, но я хочу видеть тебя и помнить, как ты любила меня когда-то.

Последний выход из ловушки, в которую я угодила, захлопнулся передо мной. Отныне я не могла ни распоряжаться своей жизнью, ни отказаться от нее. Разумеется, я могла солгать и нарушить обещание, но… так поступал сам Хорвек, прямо говоря, что клятвы для него пустой звук и свершившаяся месть стоит любого бесчестья. Мне следовало внимательнее отнестись к этим словам — возможно, тогда бы я сумела подготовиться к тому, что однажды увижу, как демон целует руку той, которая его предала. Хорвек выбирал лишь цель, а средства для ее достижения могли оказаться какими угодно. Он знал, что я возненавижу его, однако решил оставить при себе — просто потому, что ему этого хотелось, и одного этого было достаточно для того, чтобы понять, как устроен его ум.

С той самой ночи я узнала о себе новое: можно жить, не сохранив ни капли воли к жизни, и продолжать дышать только из ненависти. Я желала, чтобы сама память о Хорвеке исчезла, как будто его никогда и не было, ведь никто еще не причинял мне такой боли и не унижал так безжалостно, отобрав право, которое сохраняется даже у самых презренных и недостойных людей — право на смерть. Даже Рыжую Уну я ненавидела не так сильно, ведь она не разбивала мое сердце и не забирала его осколки себе на потеху. Я мечтала уничтожить ведьму за то, как она обошлась со мной, но демон… нет, его смерть не принесла бы мне радости — и здесь я была лишена надежды на избавление от мук!..

Наутро мы покинули пустой постоялый двор, оставив за собой распахнутыми двери и ворота. Мне так и не пришлось узнать, остался ли в живых хоть кто-то из его прежних обитателей. Рыжая Уна посчитала, что именно здесь мы должны с ней повстречаться — и этого хватило, чтобы место это до скончания веков считалось проклятым. Торжествующее, победившее зло провело здесь ночь — такую скверну нипочем не вывести.

При чародейке были шестеро наемников и Мике, но для меня и Хорвека подали лошадей, словно ведьма знала наперед, что они понадобятся. Досталось мне и новое платье — черное, с глухим воротом, вполне годное для того, чтобы соблюсти траур или отправиться на собственную казнь. От заклятий, которые до самого утра нашептывал на забинтованную руку Хорвек, меня мутило, и я пошатывалась, от души надеясь, что свалюсь под копыта лошади и та милосердно размозжит мне голову копытом.

Сама Рыжая Уна держалась в седле ловко, сидела по-мужски, и управляла конем с силой, неожиданной для столь хрупкого и нежного создания. При свете дня ее кожа казалась еще белее, а блестящие волосы — краснее, но лицо, черты которого не смог бы забыть до конца жизни ни один смертный, она не прятала под капюшоном и не прикрывала изумрудным шелковым шарфом, свободно развевающимся на ветру. Ведьма ничуть не таилась — напротив, дерзко показывала миру свою красоту, которая сама по себе выдавала в ней существо колдовской природы, и я увидела в этом дурной знак: Уна ничего и никого не боялась. Рыжая ведьма получила все, чего желала, и теперь открыто сообщала миру смертных: взгляните на меня, поверьте глазам своим и склонитесь! Колдовство вскоре будет вновь править этими землями!..

По правую руку от нее ехал Хорвек, по левую — Мике. Мою лошадь демон придерживал за повод, не рассчитывая на то, что я смогу с ней управиться. Уна поначалу бросала на меня косые взгляды, усмехалась, но затем я ей наскучила и она, отвернувшись, принялась негромко петь на незнакомом мне языке, запрокидывая лицо к пасмурному небу. Глаза ее сияли нездешним светом, и я поняла, что не могу разобрать — бешенство это или радость. Кто знает, различала ли она вообще эти чувства?

До того я не видела других чародеев, кроме Хорвека, который, по большому счету, человеком никогда не был, и не могла знать, насколько легко люди, отмеченные магией, переходят от одного состояния ума к другому. Колдовство неизбежно меняет людской разум, превращая его в чистое безумие — только безумцы могут стать его достойными слугами, не останавливающимися ни перед чем в своем стремлении доказать свою верность. Уна в этом отношении не стала исключением. Она не могла — да и не желала! — вести себя так, как положено это обычным людям. Приступы ярости сменялись у нее полнейшей апатией, от каких-то своих тайных мыслей она могла расхохотаться громко и звонко, а затем смех резко смолкал, и вновь ведьма мурлыкала одну и ту же строчку одной и той же песни. Иногда из-за ее пустого взгляда, направленного куда-то вдаль, мне казалось, что она вообще позабыла, где находится и куда направляется. Но это впечатление было обманчиво: стоило ей захотеть, как пугающая безумная отстраненность в мановение ока сменялась сосредоточенностью — столь же безумной.

Впрочем, было кое-что, свидетельствующее об опаске и осторожности, въевшихся намертво в повадки Уны за те долгие годы, когда она была вынуждена скрывать свою сущность. Я наблюдала за ней неотрывно, повторяя себе, что узнаю все ее тайны и когда-нибудь передам тому, кто не будет так бессилен и слаб. Не сразу у меня вышло разгадать, отчего она не любит, когда солнце показывается из-за туч, но я заметила, как брови ее едва заметно хмурятся, едва только лучи коснутся верхушек деревьев и вскоре получила ответ на свои молчаливые вопросы. Тень — вот о чем она привыкла беспокоиться!

Я помнила рассказы Хорвека о том, как продляют свою жизнь колдовством чародеи — отрезают тень и остаются вовсе без нее, как самая распоследняя нежить. Вот и нынешняя тень Уны была всего лишь фальшивкой, слепленной из заклятий, чтобы обмануть людей — но любой внимательный наблюдатель мог заметить странности в том, как она ведет себя. Иногда тень становилась почти прозрачной и колебалась на ветру, а в другой раз, вместо того, чтобы повторять движения Уны, принималась своевольничать, невпопад взмахивая руками или качая головой. Отчего-то эта мелочь пугала больше, чем неожиданный хохот чародейки или ее пение.

Спутники ее были равнодушны ко всему — их существование свелось к ожиданию приказов своей госпожи. Только в Мике иногда мелькало что-то человеческое — когда ведьма пела, он печально опускал взгляд к земле и плечи его поникали, как будто один только звук ее голоса лишал его воли к сопротивлению. Если Уна замечала что-то неладное, то трепала его темные волосы, и в движениях юноши тут же проявлялось звериное, хищное.

— Скоро! Скоро! — восклицала тогда Уна, довольно улыбаясь. — Осталось совсем немного и я разрешу тебе охотиться, где пожелаешь!

Если бы у меня остались какие-то силы, то я, услышав это, зарычала бы от злости и беспомощности, но я едва дышала от боли и слабости. Прежний Мике был честен и добр, как бывают добры люди, не имеющие по своей природе склонности ко тьме — а ведьма намеренно изломала его душу, отравила заклятиями и ядовитыми зельями, насильно превратив в существо кровожадное и безжалостное. Я отчего-то была уверена, что Мике обречен — зло не могло прижиться в его душе, как бы ни хотелось этого Уне, и вскоре его ждало такое же саморазрушительное безумие, которое было уготовано демону Рекхе, вселившемуся в человеческое тело.

Что до самого Хорвека — его болезнь становилась все заметнее: иногда мне казалось, что он слабее меня самой. Я не знала, о чем именно они условились с Уной, и не желала признаваться себе самой, что все еще беспокоюсь о демоне, но про себя то и дело думала: «Она ему все-таки не доверяет и ждет, пока он растратит все свои силы, прежде чем выполнять свою часть уговора».

После первого дня пути мы остановились на ночлег в лесу и меня поразила неприхотливость Рыжей Уны: как заправский бродяга она улеглась на наспех порубленном лапнике перед костром и едва ли не замурлыкала, свернувшись калачиком. На первый взгляд чародейка была созданием утонченным и нежным, но в дороге ничуть себя не жалела, под тяжелым бархатным плащом носила мужское платье, и не боялась лесных теней и шорохов, холода, сырости и грязи. Запоздало я вспомнила, с чего начиналась ее история: «…в северном заснеженном лесу… долгие годы видели следы босых ног… детей пугали тем, что они увидят красные волосы за деревьями…» Слабости и изнеженности — да и брезгливости! — в Уне было не более, чем в диком хищнике. Блеск мягкой шерстки иной раз заставляет нас обманываться и думать, что зверь не так уж страшен. Но разве есть в лесу хоть один зверь, который сравнится в кровожадности с маленькой изящной лаской?

Слуги чародейки не чувствовали холода, да и сон им был не нужен — безмолвными мертвыми тенями они сторожили сон своей госпожи. И только бедный Мике улегся рядом с ней, как это и положено верному злому псу. Мне так и не довелось услышать от него ни слова — казалось, он был наказан тем же проклятием немоты, что и я.

Хорвек, сменив повязку на моей руке, лег чуть поодаль, по другую сторону костра. На меня он бросил лишь один взгляд, но я опустила голову. Мы понимали друг друга без слов: «Лучше я буду терпеть боль, не заглушенную твоими заклятиями, но я больше никогда не приближусь к тебе по доброй воле» — вот что я мысленно ответила ему, и мой ответ был понят, поскольку ничего иного он ждать не мог.

Поутру он был бледен так, что я испытала что-то похожее на угрызения совести — если она осталась у Йель, состоящей из боли и ненависти. Если бы я легла рядом, и позволила ему накрыть нас одним плащом, то эта ночь, возможно, далась бы ему легче. Сама я почти не спала из-за боли в руке, но исступление, охватившее меня, придавало сил, как это бывает с беснующимися сумасшедшими.

Ведьма же смотрела на него с любопытством и сомнением, жадно улыбаясь каждый раз, когда он оступался. Ее губы беззвучно шевелились — я уже знала, что у нее есть привычка говорить с самой собой, неизбежно возникающая у тех, кто проводит долгие дни и ночи в одиночестве. Пока мне не удавалось читать по ее губам, но, казалось, одно слово я угадала: «Рано! Рано!» — повторяла Уна.

«Что если она обманула, — думала я, не сводя взгляда с Хорвека, — и на самом деле не может продлить его жизнь? Нарушение ли это клятвы перемирия? Что если Хорвек умрет и она погибнет вместе с ним, едва только сердце успеет отсчитать десять ударов?..» Этой мысли полагалось быть равнодушной и даже злорадной, но чувствовала я совсем иное.

К полудню Хорвек едва не валился из седла, а ведьма все выжидала.

— Что же, Уна, — едва слышно сказал он, поравнявшись с ее лошадью. — Ты все еще думаешь, что я притворяюсь и вынашиваю тайный план, как погубить тебя?

— Кто знает, — ответила она, пожимая плечами. — Ты должен понять меня, мертвец: не один год я складывала камешек к камешку, секрет к секрету, косточку к косточке, чтобы вернуться в Астолано не жалкой просительницей, а повелительницей. И кое-что ты все-таки успел разрушить. Король Астолано, как я слышала от своих воронов, уже мертв, а я даже не успела плюнуть ему в лицо. Что до ублюдка Эдарро…

— Он тоже мертв, — сказал Хорвек.

— Проклятье! — лицо ведьмы исказилось. — Ты отобрал у меня такие сладкие мгновения, мертвец!

— У меня тоже имелось право на эти… мгновения, — ответил демон.

— Они хотя бы страдали? — Уна облизывала губы, словно пытаясь почувствовать какой-то неуловимый вкус. — Ты убил их медленно?

— Нет, вполне милосердно — на каждого пришлось по одному удару. Впрочем, Эдарро успел узнать, как ты его одурачила, и был весьма расстроен.

— О, я бы душила его семь дней и семь ночей! — прошипела ведьма, оскалив зубы. — Чтобы каждый раз он надеялся, что я его прикончу, а потом понимал, что мучения будут длиться столько, сколько я пожелаю. Увести у меня из-под носа такую месть!.. Союзник из тебя пока что не самый лучший, Хорвек!..

— Зато ты можешь быть уверена, что этот союзник не пошевелит и пальцем, чтобы спасти Лодо, — заметил демон. — Ведь ты боишься именно этого? Не желаешь подпускать меня к своему сокровищу — едва живому и c напрочь выжженными мозгами. Тронь его, скажи хоть слово — и чары осыплются, а вместе с ними и твоему плану конец. Не так уж много у тебя сил и золота, чтобы взять Астолано приступом. Тебе нужен наследный принц — и его ты хранишь, как зеницу ока, да еще и собираешь ему приданое, чтоб он вернулся на родину не безвестным бродягой. Скажи-ка, ведь ты торопишься отправить его к тестю, в Лирмусс? Что он там должен получить — облезлую корону Лаэгрии и ее потрепанные войска?

В усталом и слабом голосе его послышалось что-то вроде насмешки, и ведьма вспыхнула.

— Не смей!..

— До сих пор поверить не могу, что ради фантика побогаче для своей пустышки ты решилась связаться с Темным Двором, — покачал Хорвек головой. — Да еще пошла на обман. Что гнев людской в сравнении с гневом высших существ? Если один крестьянин, задолжав другому три медяка, решается на грабеж и убивает… допустим, королевского советника — его все назовут отчаянным глупцом. И никто не усомнится в том, что глупца вскоре ждет четвертование… Разве что найдется другой вельможа, которому смерть советника на руку…

— Что ты хочешь сказать? — медленно процедила Уна, вскинув голову и резко дернув поводья. — Уж не намекаешь ли ты, что я стану пешкой в игре высших существ?

— Лучше быть живой пешкой, чем мертвым предателем, — отозвался Хорвек, точно так же останавливая коня. — А ты обречена, едва только мое сердце перестанет биться и черное зеркало в покоях владыки Темного Двора помутнеет. Звон похоронных колоколов нашего мира не будет слышен людям, но в твоих ушах он будет звучать и день, и ночь. Я не извлеку никакой пользы от того, что твои планы расстроятся, Уна. А ты встанешь на край своей могилы, едва только мой план окажется под угрозой. Так что не тяни время и сделай так, чтобы я не подох прямо сейчас. К тому же… с пешками не обмениваются клятвами вечного перемирия, не так ли?

И он, видимо, растратив последние силы на эту речь, начал заваливаться вбок. Я, спрыгнув с коня, попыталась его подхватить, но он утянул меня за собой, и я разве что смягчила удар. Уна, в мановение ока оказавшаяся рядом, отшвырнула меня в сторону с нечеловеческой силой.

— Прочь! — пронзительно выкрикнула она, и я поняла, что ведьма по-настоящему испугана. В словах Хорвека была заключена жестокая правда, которую даже она не могла отрицать. Но не один лишь страх был причиной ее волнения — я ревниво читала это в каждом ее прерывистом вздохе, в горящих глазах, в едва заметном румянце. Последние слова Хорвека… мы обе поняли их одинаково: Рыжая Уна по сей день оставалась для него чем-то особенным и важным. А поклонение требуется чародеям столь же сильно, как и самой магии. «Я предала и погубила его, а он все равно мой, мой!» — тревога на ее лице сменялась торжеством, а руки торопливо разрывали рубашку, чтобы добраться до сердца, превращающегося в пепел.

Я попятилась и зажмурилась — мне не хотелось видеть этого колдовства.

Рана на руке заболела, начала кровоточить — магия Хорвека ослабевала вместе с ним. На повязке проступили темные пятна, и смутное ощущение опасности заставило меня спрятать руку под плащ. Уна творила свое колдовство, странно изогнувшись над Хорвеком, а ее спутники, спешившись и бросив своих лошадей, безмолвно стояли вокруг, повинуясь какому-то неслышимому указанию — цепь живых мертвецов, охраняющих своего собрата. Но Мике среди них не было.

Я отступила еще на шаг, и еще — прежде чем отважилась оглянуться.

Он стоял позади меня, жадно принюхиваясь.

Мне следовало испугаться, но я давно привыкла превозмогать страх. Все, что я могла потерять, было потеряно в тот миг, когда Хорвек заключил перемирие с ведьмой. Все — кроме жизни, но я теперь ценила ее весьма низко.

«Мике, — я обратилась к нему мысленно, не отводя глаз от его зрачков, светящихся ледяным синим светом. — Ты помнишь меня? Ты слышишь меня? Что она с тобой сделала? Я так старалась тебя спасти — неужели ты все забыл?..»

Мне показалось, что на его лице отразилось замешательство — чувство, свойственное в большей степени людям, нежели зверям. Мике пытался вспомнить — я была уверена в этом, — и, следовательно, он слышал мой призыв, но не понимал, о чем именно его просят. «Почему я перестала видеть те сны? — горько спрашивала я у себя. — Я ведь могла спасти его! Что если наша связь оборвалась из-за того, что я боялась и в глубине души не желала возвращаться в тот заснеженный лес? Мне не следовало жалеть себя, я не имела права бояться. И теперь все кончено, он не сможет освободиться из-под власти этой рыжей твари…»

Возможно, он просто чуял запах крови, но губы его приоткрылись, словно он силился что-то произнести.

«Прости меня, Мике, — я медленно двинулась к нему, заставляя себя верить, будто он слышит мои мысли. — Мне не удалось, но я пыталась, клянусь!..»

— Не приближайся к нему, — хлестнул меня ледяной голос колдуньи. — Еще один шаг, и я прикажу ему перегрызть твое горло.

Я обернулась — она уже поднялась с земли и медленно стряхивала с одежды налипший лесной сор. Колдовство не далось ей легко — ее лоб блестел от пота, а дыхание сбилось. Наверное, это было непростое дело — сохранять жизнь в том, кто живет вопреки законам богов и людей. Но ее слабость была, как всегда, обманчива. Одно стремительное движение — и ведьма очутилась совсем рядом. В следующий миг я, не успев даже заметить, как она замахнулась, неловко упала на колени — пощечина была по-мужски сильной. После такой устоять на ногах непросто даже тому, кто не измотан болью и лихорадкой от воспаляющейся раны. В голове звенело, свет померк, и я смутно помнила, как Хорвек, лицо которого я не могла разглядеть из-за приступов дурноты, помог мне взобраться на лошадь — кто бы еще это мог быть, если не он?..

Следующим моим ясным воспоминанием, относящимся к тому проклятому дню, стал вечерний привал. Уна, отвернувшись ото всех, по своему обыкновению пела у огня одну из своих чужестранных песен; ее голову украшал странного вида венок из колючих прошлогодних трав, иссохших за зиму. Или острые изломанные стебли, венчающие ее голову, привиделись мне и на самом деле то были спутанные от дикой скачки волосы?.. Затем она оглянулась на Хорвека, повторила последнюю протяжную строчку песни, понизив голос до ласкового вкрадчивого шепота, и безо всякого перехода тихо произнесла, словно продолжая напевать:

—Так и быть, я позволю тебе быть со мной рядом. Но не смей самовольно вмешиваться в мои дела и не давай непрошеных советов, покойник. Лодо принадлежит мне, и моих сил достанет на то, чтобы поддерживать в нем искру жизни… некоторое время. Точь-в-точь как и в тебе, Хорвек. Я многим пожертвовала, чтобы получить своего прекрасного принца и никому его не отдам прежде, чем он станет для меня бесполезен. Он честно оплатит каждую каплю магии, которую я потратила, чтобы его заполучить.

— Как скажешь, — отвечал Хорвек, поглаживая мое плечо. Он все еще пошатывался, но с каждой минутой глаза его становились все яснее, и даже при свете костра было видно, что мертвенная бледность уходит с его исхудавшего лица. Пожалуй, именно таким я его увидела впервые, еще не зная, какой короткий срок жизни отведен странному существу, не принадлежавшему ни к миру людей, ни к миру демонов.

— Я расскажу тебе, как обманула то колдовство, что его охраняло, — Уна изгибалась и потягивалась на своем ложе из еловых ветвей как игривая кошка, лукаво косясь на Хорвека, словно что-то в его взгляде согревало ее сильнее, чем пламя костра. — О, это было хитрое заклятие — оно отражало и возвращало зло тому, кто пожелал его королевской семье. Никогда еще я не видела столь хитроумный магический щит, и едва не погубила себя, когда наслала на короля Астолано злейшее из своих проклятий…

Хорвек молчал, ничего не поясняя, и я со внезапным бессмысленным злорадством подумала, что у нас осталась общая тайна, до которой рукам Уны пока что не дотянуться. Какая в том была польза для меня? Кто знает... Но Хорвек снова не захотел поделиться с рыжей чародейкой правдой, открывшейся ему в Астолано. Быть может, сын Белой Ведьмы не желал, чтобы кто-то узнал, как ее сила очутилась в услужении у королевского рода? Или же уловка Виллейма-Ведьмоубийцы была слишком хитроумной и опасной для того, чтобы рассказывать о ней кому угодно — даже чародейке, заключившей с тобой вечное перемирие?.. Ни единым словом он не дополнил рассказ Уны, и она продолжала говорить, впав в блаженное и самодовольное забытье. Я смутно догадывалась о том, что чародейка устала от многолетнего молчания и сходила с ума из-за необходимости таиться — о, как же она хотела явить миру свое могущество!.. «Посмотри же, как я хороша! — говорил ее горящий и требовательный взгляд, обращенный на Хорвека. — Тебе одному дано понять, как много я умею и сколь велико мое мастерство. Ты такой же как я, и знаешь цену колдовству и мести. Разве не прекрасны мои чары? Видел ли ты еще когда-нибудь паутину, сплетенную изо лжи и зла c таким мастерством?»

Одна часть истории Астолано открылась мне в тот день, когда я увидела как бродячие актеры, обряженные в обноски и лохмотья, разыгрывают смерть южной колдуньи от руки славного короля. Вторую часть, скрытую от глаз людей, рассказал мастер Глаас у того самого камня, где Виллейм-Ведьмоубийца обманул Белую Ведьму. Третий рассказчик — королевский племянник Эдарро, — видел упадок королевского дома, укравшего силу ведьмы, но не понимал, в чем его причина. Настало время для заключительной части истории, и рассказать ее могла только Уна, чья темная воля вела род Виллейма к погибели. Чем дольше я ее слушала, тем больше мне казалось, что это одна из тех сказок про прошлые темные времена, которые так любил рассказывать бедный Харль. Да ведь Уна и была той самой злой ведьмой из старой сказки! Она не искала себе оправданий и не лгала, будто ее устремления сколько-нибудь благородны и честны — пожалуй, она сочла бы подобное унижением: ей хотелось власти и она собиралась получить эту власть, уничтожая на своем пути все, что казалось помехой.

— …Вышвырнуть меня! — продолжала она, погрузившись в воспоминания, и пальцы ее скрючивались, как когти хищной птицы. — Он приказал слугам избавиться от моего тела, точно я умерла и превратилась в грязь, в падаль!.. Я пообещала вернуться, и от мысли, что умру, не исполнив своего обещания, кипящая кровь хотела разорвать сердце на клочки. Но все же я была слаба — мое собственное заклинание едва не убило меня, отразившись от невидимого тайного щита, как луч света отражается зеркалом. Никогда еще мне не приходилось чувствовать разрушение собственного тела. Каждый час забирал у меня столько же сил, сколько у обычных людей забирает десятилетие, и рассвет следующего дня я встретила изможденной старухой. Мои бедные волосы осыпались, клочьями падая на землю, и я видела, что они за ночь стали белыми, как северный мох. Кожа покрылась незаживающими язвами, трещинами, которые сочились сукровицей и чесались, заставляя меня еще глубже раздирать их своими желтыми кривыми ногтями. Каждое утро я думала, что не доживу до вечера, а с заходом солнца начинала страшиться, что не встречу следующий рассвет. Люди, испугавшись моего уродства, плевали мне вслед и проклинали, считая, что я принесу в их поселения болезни и смерть. Поначалу я боялась, что заклинание уничтожит мой разум, и я забуду все, что знала, чтобы сойти в могилу безвестной жалкой старухой. Но этот страх оказался напрасным. Разрушающее действие продолжалось до той поры, пока я не стала жалким подобием человека, однако ум сохранился ясным. И это тоже было частью проклятия, ведь мне предстояло до скончания дней помнить о том, чего я лишилась.

Были дни, когда я призывала смерть, но затем вспоминала, что король Астолано жив и торжествует. Ненависть поддерживала меня — ты должен знать, как это бывает, покойник…

Я шла от селения к селению, с трудом отрывая искривленные ноги от земли, и заставляла себя думать лишь о том, как избавиться от проклятия, которым сама себя наградила. Когда-то сила уже покидала меня и возвращалась, но для этого требовалась богатая жертва… На этот раз мне не по силам было принести ее. Как-то я изловила в лесу ребенка, мальчика… Но он сбежал, вывернулся, а затем меня едва не растерзали на клочки разгневанные крестьяне, которым он рассказал про старуху-колдунью, грозившую ему ножом. Безнаказанно человеческую кровь могут проливать только сильные люди. Или богатые. А у меня в ту пору не имелось ни сил, ни золота. Много дней мне пришлось прятаться в лесу, забиваясь днем в ямы под вывороченными старыми деревьями, в заброшенные норы, в сырые овраги, дно которых покрыто стоячей водой. Чтобы не умереть с голоду, я ела червей и земляных лягушек, подбирала всякую падаль, которой побрезговало лесное зверье. Мало-помалу я продвигалась на север. Люди гнали меня прочь, едва завидев, но существа, подобные мне самой — уродливые старухи, которых считали ведьмами, — иной раз проникались сочувствием и пускали на порог своих грязных хижин. От одной из них я узнала, что некий знатный человек из столицы тщетно ищет помощи у здешних лесных ведуний, и, повинуясь какой-то неясной надежде, поспешила ему навстречу. Я не могла в ту пору сотворить самое простое заклинание, но помнила кое-какие тайные рецепты зелий — а он, если верить полоумным лесным ведьмам, искал исцеления от некой тайной болезни. Для чего-то судьба свела нас у порога грязного дома очередной деревенской знахарки — я верила в это неистово, как только могут верить обреченные люди.

Она умолкла, погрузившись в воспоминания, которые, как мне казалось, причиняли ей сладостную боль — Уна до сих пор черпала силу в той ненависти, что разгоралась тем сильнее, чем полнее было ее бессилие. И я с ужасом и отвращением поняла, что сейчас чувствую то же самое. Разве не похожи мы были? Обреченные, растоптанные и слабые — но продолжающие верить, что судьба позволит отомстить тем, кто причинил нам боль. Означало ли это, что мы одинаковы? Нет, я не смогла бы смириться с этим. Но, глядя на Уну с ненавистью, я думала в тот миг, что мы с ней равны, как бы ни претила ведьме эта мысль.

— ...Я искала его повсюду, вынюхивая след, как собака, — продолжала Уна. — Меня гнали от порогов постоялых дворов, словно чумную, не желая, чтобы постояльцы видели поблизости зловонную уродливую старуху. Но я уверялась все сильнее — рано или поздно мы повстречаемся. Так и вышло — он сам нашел меня, и тотчас приставил к моей груди острие меча. «Зачем ты ищешь меня, грязная нищенка?» — спросил он, и я по его голосу угадала многое. Тот человек был богат. Тот человек привык повелевать. И горе его было таково, что ради избавления от него он решился бы на что угодно — даже на разговор с отвратительной старой ведьмой, раздирающей свои язвы и пожирающей насекомых. О, как долго он меня искал! Столько же, сколько я ждала его — способного платить золотом, кровью и жизнями. Мне следовало цепко держать в руках дар судьбы и любой ценой исполнить желание отчаявшегося человека. «Что за беда заставила тебя искать помощи у лесных знахарок, скрывая свое имя и титул?» — спросила я, и вопрос мой ударил в цель, как раньше бил точно в сердце мой кинжал — когда руки были сильнее, а глаз — острее.

Он едва сумел ответить мне — так дрожал его голос. «Кто ты?» — спрашивал он, не решаясь коснуться моих страшных рук, брезгуя приблизиться к зловонным лохмотьям, скрывавшим увечное тело. Я отвечала, что мне открыты многие тайны огня и ветра, ночных небес и соединений звезд — и он поверил мне, ведь иного выхода у него не было. Так и не назвав своего настоящего имени, этот глупый господин велел мне ждать на том самом месте, где мы повстречались, и вскоре за мной прибыла черная грохочущая повозка, окна которой были наглухо заколочены, а двери закрывались снаружи на тяжелые засовы, словно в ней собирались перевозить лесного бесноватого зверя. Раньше я бы решила, что это ловушка, клетка, в которой излишне доверчивую ведьму доставят прямиком к костру. Но терять мне было нечего, и я вошла внутрь, помедлив лишь для того, чтобы полюбоваться на испуганные лица слуг, которые морщили носы от вони и более всего на свете желали побыстрее запереть за мной двери на все замки и засовы. Вот так, в черной повозке, скрытая от глаз людских, в сопровождении молчаливой свиты я прибыла в город, который показался бы почти каждому смертному величественным и многолюдным — но только не тому, кто видел Астолано и понял его суть.

Ты знаешь, о чем я говорю, покойник. Столица Юга — несравненна, в каждом ее камне содержится частичка пророчества, что обещает: «Здесь воцарится магия! Здесь услышат поступь величайшего из чародеев!». И это ожидание, из которого соткан воздух Астолано, пьянит лучше любого вина, лучше самой горячей свежей крови — я испытала это в полной мере, и, точно так же, как и ты, поняла, что буду возвращаться, пока не исполню пророчество — или же пока не погибну, пытаясь его исполнить. А тот, другой город, куда меня привезли... Что ж, я видела его стены и дома в щелку — он был велик, он был красив, он был старой столицей славных королей — да и только. Разве мало таких городов в подлунном мире?

Мы прибыли к городским воротам в сумерках и дождались ночи, прежде чем повозка тронулась вперед, по узким городским улицам. Горожанам она, должно быть, казалась полуночным призраком, явившимся из преисподней. Возможно, так оно и было — ведь внутри была я, я!..

И ведьма расхохоталась, встряхивая своими огненными волосами. Уне нравилось думать, что ей по силам стать проклятием для целого города — и она не скрывала этого.

— ...Они не желали, чтобы я знала, куда меня привезли, оттого запрещали задавать вопросы, а затем закрыли глаза бархатной повязкой. Никто не решился прикоснуться к моим лохмотьям, и мне велели держаться за край длинного шелкового пояса — он указывал мне дорогу. Но разве можно обмануть ведьму? Эти предосторожности и ухищрения сказали мне больше, чем любые слова. Я подчинялась их приказам, изображая покорность и равнодушие, но душа моя пела — как поет она сейчас. Магия не предавала Рыжую Уну, свою возлюбленную дочь — это она привела меня сюда, подсказывая и направляя, и она желала нашего воссоединения с той же силой, что и я сама. Меня, ослепшую и смиренную, вели по лабиринту, в сердце которого было спрятано нечто, способное вернуть мои силы. И я не собиралась отступать.

«Будь почтительна, грязная старуха! Отвечай, когда тебя спрашивают, и помалкивай, когда говорит господин, — прошипел кто-то мне на ухо. — Иначе ты не выйдешь отсюда живой!». Повязка упала с моих глаз и я увидела того вельможу, который когда-то грозил мне мечом, еще не зная, что придет время, и он будет молить меня о снисхождении. На нем было темное простое одеяние, но любой бы догадался, что он привычен к роскоши. Комната, куда меня привели, тонула в полумраке, однако я сумела разглядеть богатое убранство: это была спальня, пропахшая благовониями, которые безуспешно пытались скрыть другие запахи — болезни и лекарств. Повинуясь коротким указаниям, я подошла к пологу кровати и увидела среди перин и подушек спящую девочку лет семи-восьми. Она была больна с рождения — я сразу угадала это по ее удивительно некрасивому лицу. Чудом она дожила до того дня, но такие чудеса недолговечны, и, прислушавшись к ее слабому дыханию, я быстро сосчитала в уме, что девочке не суждено пережить нынешнюю зиму. Знал об этом и ее отец, оттого искал помощи у ведьм. Что ж, его желание сбылось — он нашел меня, Рыжую Уну, некогда лучшую из чародеек, а ныне — злейшую из себе подобных. И мои желания осуществились — я обрела совершенное орудие мести.

«Я спасу вашу дочь, — сказала я, поразмыслив. — Мне известно одно средство, способное ее исцелить. Но плату за него я потребую высокую, Ваше величество». О да, я сразу поняла, с кем имею дело — иначе к чему столько таинственности? И разве могла магия отступиться от меня и подсунуть вместо золота медь? В тот миг я уже знала, как разыграть карты, доставшиеся мне в ту ночь.

«Лекарство мое обойдется дорого, — говорила я, протягивая к растерянному королю свои когтистые кривые пальцы. — Первая треть цены — столько золота, сколько я смогу унести. Вторая треть — три жизни, которые я отниму собственными руками и не понесу за то никакого наказания. И последняя треть...» — тут я схватила за руку спящую принцессу, хохоча над испугом короля, который приказал бы немедленно казнить меня за такую дерзость, если бы мог — но сейчас ему оставалось только слушать. «Последняя треть цены такова: принцесса выйдет замуж за того, на кого я укажу!» Слова мои разгневали Его величество — короли не привыкли выслушивать подобные требования от грязных нищенок. Но я продолжила: «Принцесса выздоровеет, никогда более не вспомнит о болезнях, и станет прекраснее любой другой девицы в этом королевстве, никто с ней не сравнится, клянусь! И жениха я ей найду под стать — красивого, смелого, благородной крови. Чего еще желать? Кто-то другой приплачивал бы мне за такого суженого, а твоей дочери он в свое время достанется даром!»

В былые времена короли частенько давали опрометчивые обещания чародеям, надеясь, что долги возвращать не придется. Нынешние правители ничуть не осмотрительнее своих предшественников — вечно им кажется, что уж их-то никто не сумеет призвать к ответу. Вот и король здешних мест, Горденс Лаэгрийский, посмотрел на меня, затем на свою дочь, и сказал, что согласен. Я знала, о чем он подумал: «Старуха, должно быть, ума лишилась. Она ничего не сможет поделать с болезнью принцессы и я вздерну старую обманщицу на виселице, когда придет время ей вернуться ни с чем. Не вернется — туда ей и дорога, пусть не надеется на щедрый задаток. Но если... если она говорит правду?.. Что ж, посмотрим, насколько далеко зайдет она в своей дерзости, а затем решим, как от нее отделаться. Я не упущу даже столь призрачный шанс, чтобы потом не корить себя до скончания века — а вдруг? А может быть?.. Нет, повесить сумасшедшую ведьму я всегда успею!»

И я ушла из того города, попросив у короля Горденса всего лишь старого осла, сахарную голову да самый острый нож из тех, что найдутся в его дворце. Мне предстоял далекий путь, но я знала, что именно ищу.

Ты и сам, покойник, можешь немало рассказать о том, где сохранились остатки прежней магии этого мира. О, нет, я не отправилась на север, где когда-то давным-давно бродила по безмолвному белому лесу. Мои родные края поглотила вечная зима, способная заморозить кровь даже в жилах Рыжей Уны, дочери снегов. Люди, которым удалось сбежать оттуда, верили, будто боги наказали их королевство за то, что там появилось на свет чудовище с красными волосами. До сих пор их потомки проклинают мое имя и надеются, что весна возвратится в безымянную ледяную пустыню, когда я умру.

Но за горами, к северо-востоку еще не пришло время вечной вьюги — восточное темноводное море согревает прибрежную кромку. Впрочем, это не делает те земли сколько-нибудь пригоднее для жизни. Даже люди, из числа тех, что живучее крыс — как твоя девчонка! — не решились обосноваться в тех скалах. Я знала, что наверняка отыщу там нужное мне средство, но потребуются все мои силы, вся моя хитрость, чтобы заполучить его!.. Ты уже догадался, не так ли? Ведь тебе самому нужно найти почти то же самое, чтобы вернуть прежнего себя. Вот только ты вложил бы добычу в собственную грудь, а мне предстояло кое—что посложнее, ведь я лишь человек и торговаться с магией нам, людям, приходится по-другому.

Я хотела раздобыть сердце русалки — именно так! Подошло бы и сердце эльфа, разумеется, да только повстречать веселый народец нынче сложно, а уж обмануть — и вовсе задача невыполнимая, ты должен знать, ведь, говорят, они вам дальняя родня... Однако, тебя я когда-то обманула! Это все человечья кровь — она ослабляет, смягчает, заставляет нас искать тепла и сочувствия. Хорошо, что я свою как следует остудила в северном лесу!..

День за днем я ковыляла по горным тропам, спускаясь к крохотным каменистым бухтам, и разыскивала магию, которую источают высшие существа. Другой человек давно бы умер с голоду среди просоленных камней, и мой осел отощал, едва переставляя ноги, но я довольствовалась малым, свыкнувшись со своим ничтожным существованием. Не обращая внимания на холод, я ловила у берега руками мелкую рыбу и жадно поедала ее сырой, сплевывая кости и чешую. Мне не было дела до того, как одна пора года сменяет другую, я знала, что маленькая принцесса дождется моего возвращения.

Много холодных ночей подряд я выманивала русалку, оставляя рядом с водой кусочки сахара, сбрызнутые кровью — морские девы падки на это лакомство, ведь в их соленом царстве отродясь не бывало сладостей. Но сама я становилась все слабее, и не знала, достанет ли у меня сил совершить задуманное. Как-то я сказала себе: «Терять нечего! Еще немного — и я попросту не сумею занести руку для удара!». К тому времени русалка привыкла, что я прячусь между прибрежных камней, и безбоязненно нежилась в свете луны, облизывая свои сладко-соленые пальцы. Нечисть скалистого восточного побережья толком не знала людей, и забавлялась нами, как невиданными зверьками, не представляя того, как можем мы быть коварны и опасны, несмотря на слабость и смертность.

Я позволяла с собой играть и веселила русалку своими испуганными криками, когда она окатывала меня ледяной волной, а затем, сбив с ног, тащила в море, останавливаясь, когда я начинала захлебываться. Иногда она швыряла на берег странного вида рыбу, пойманную где-то в холодных глубинах моря, и громко смеялась, наблюдая за тем, как я неловко пытаюсь удержать скользкое морское создание.

Должно быть, она считала, что мы подружились, и очень удивилась, когда я ударила ее ножом. Ей не удалось вскрикнуть, но я торопливо тащила отяжелевшее тело на берег, чтобы ее сородичи не успели почуять в воде вкус русалочьей крови. Ее сердце прибыло в столицу, погруженное в сосуд с морской водой. Я сказала королю, что оно принадлежало морскому чудовищу — и почти не солгала. Из того сердца сварили бульон, который исцелил принцессу, и король, наблюдая за тем, как она хорошеет с каждой минутой, был сам не свой от радости.

Ему не составило труда отсыпать мне полную меру золота. Чуть нахмурились его брови, когда он отдавал приказ привести ко мне троих узников из городской тюрьмы, и без того осужденных на смерть. Но стоило только мне напомнить о третьем его обещании, как Горденс разгневался и приказал мне убираться. Что ж, и этому глупому королю я пообещала, что вернусь — но поторопилась уйти с дарами. Искушать судьбу не следовало без великой на то нужды. Уже следующей ночью я пролила при луне жертвенную кровь, подарив три жизни магии, и она, смилостившись, вернулась ко мне, признав, что Уна все это время хранила ей верность. Ко мне пришла не вся моя прежняя сила, а тело было, как и прежде, дряхлым и уродливым, но я уже могла сотворить кое-какие чары. И при мне оставался кусочек сердца русалки — я приберегла его для себя.

«Сделай меня той, кем станет принцесса через десять лет!» — сказала я, и проглотила его, ощутив на языке соль и кровь восточного моря.

Ты видел принцессу, покойник? Скажи — она ведь и впрямь хороша собой? Такой красавицы не бывало еще в Лаэгрии, и ее отец, должно быть, с ума сходил от счастья, когда видел, как мало-помалу проявляются новые черты в лице прежней дурнушки. Красота пришла к ней не сразу, иначе бы люди заподозрили неладное. Нет, она хорошела постепенно, и теперь вовсе не помнит времен, когда ее звали маленькой бедняжкой, которой не посчастливилось появиться на свет невзрачной, словно серая мышка. Но душа ее осталась прежней — тихой и блеклой, точь-в-точь цветок, которому недоставало солнца. Дар красоты не смог раскрыться полностью — ему недоставало огня, способного оживить его. Она стала красавицей, но вовсе не той, от одного взмаха ресниц которой гибнут сердца. То ли дело я! О, во мне бушевало пламя, которого так недоставало принцессе, и я знала, что никто не устоит перед его притягательной силой. Вейдена никогда не была так же хороша, как я, пусть даже черты наши стали схожими как две капли воды! А теперь... теперь ее никто и никогда не сможет назвать хорошенькой, я позаботилась об этом...

Рыжая Уна тихо и удовлетворенно засмеялась, произнеся эти страшные слова, и я поняла, что жене Огасто не удалось избежать гнева ведьмы после того, как мы с Хорвеком украли портрет из таммельнского замка. Бедная принцесса! Она так искренне полюбила своего безумного мужа, что перестала быть слепым орудием в руках колдуньи — и понесла за это страшное наказание, ведь Уна только и ждала повода, чтобы отнять у Вейдены красоту, которой сама же ее и одарила. Одно лицо на двоих — унизительное воспоминание для рыжей чародейки, и кто-то должен был расплатиться с ней за это оскорбление.

Не успела я подумать об этом, как Уна, словно услышав мои мысли, гневно выкрикнула что-то неразборчивое, злое.

— Я ненавидела свое новое лицо! Оно было прекрасно, но стоило мне только увидеть восхищенный взгляд, как я думала, что это обожание должно было достаться мне настоящей, его словно украла у меня глупая фальшивая маска, да, к тому же, имевшая точную копию. Русалочья красота, которую разделили мы с принцессой между собой, не имела права превосходить мою собственную! Я хотела царапать эту нежную кожу — нежную, но не столь белую, как моя прежняя! — и рвать волосы, которые так нравились людям, но не были рыжими! Разве горели бы они красным огнем среди снегов? И глаза... о, ничто не сравнится с моими истинными глазами, ведь так, так?!..

Она подалась вперед, уставившись на Хорвека столь жадно и просяще, что любой бы догадался, чего ждет тщеславная и самолюбивая ведьма.

— Ты очень красива, Уна, — сказал Хорвек, не отводя взгляда. — Я не видел никого красивее тебя нынешней.

И сказано это было так, что его словам поверила не только ведьма, но и я, обездоленная немая рабыня, ненавидевшая Уну как никого другого в своей жизни.

— Тогда еще я не знала, сумею ли вернуть свой облик, — Уна гладила свои волосы и они мерцали красными искрами в свете костра. — Но я знала, что магии угодна слепая преданность, и надеялась, что покоряясь ее неслышимым приказам, заслужу достойную награду. «Волшебство хочет, чтобы я отомстила за поругание, которому его предали в Астолано, — думала я. — Я оказалась недостойным посланником его воли, не сумев говорить на равных с королем и не разгадав того, что он защищен каким-то старым заклятием. За это я и понесла наказание. Каждый миг страданий и бессилия был дарован мне для того, чтобы я преисполнилась решимости исправить свою ошибку. Род королей Астолано будет повержен, и когда я принесу их головы к ногам своего божества — оно помилует меня окончательно».

У меня было время на то, чтобы как следует обдумать, где находится уязвимое место в той броне, что защищала астоланского короля. Я ощутила ее прочность и силу лишь на краткий миг, но каждая секунда последующей боли открывала мельчайшие детали плетения магического щита, и я не могла не признать, что он сотворен с величайшим искусством. Слишком поздно открылась мне тайна Астолано: любое зло вернется тому, кто замыслил его против королевской семьи. Словно воочию я увидела светящиеся зеленые нити, опутывавшие короля с ног до головы. Да и сейчас, стоит мне только закрыть глаза — и зеленые узоры горят во тьме, навсегда отпечатавшись под моими веками. Кружевные тонкие плети раскинулись по дворцу — они вели к детям королевской крови. Трое детишек — принцесса, принц и их кузен. Мне довелось их встречать в галереях дворца. Кому-то из них суждено было стать моим рабом и предать свой род.

У королевского племянника глаза были слишком злыми — дети с таким взглядом обычно рано обзаводятся своими собственными страстями. Магия, которую я собиралась использовать для своей новой игры, могла обмануть защитные заклятия, но не взгляд голубых глаз, который я хорошенько запомнила при первой встрече. «От него следует избавиться первым!» — подумала я тогда, самонадеянно полагая, что стою в одном шаге от трона, но прогадала. В новой моей игре для злобы, что взращивал в своей душе этот голубоглазый мальчишка, нашлось славное применение, но в главные герои он никак не годился — то-то разъярился бы он, узнав, что вновь ему суждено остаться на вторых ролях!..

Принцесса тоже не годилась для моей затеи. Я и так одарила одну королевскую дочь слишком щедро! А эта, к тому же, была любопытна и вечно совала нос в чужие дела. Но сгубило ее вовсе не любопытство, а любовь к младшему брату. Юный принц был таким хорошеньким, таким славным!.. Мальчик, окруженный любовью и восхищением, хорошо знал цену красоте — по большей части, своей собственной, — но с годами сердце его начало томиться желанием раздобыть себе невесту, которая не покажется бледной тенью рядом со своим красавцем-нареченным. Кому же захочется слышать за своей спиной пересуды: «Бедный мальчик! Он заслуживал гораздо лучшего!». Всеобщее восхищение сделало его чуть тщеславнее, чем следовало бы, и он искал не любви, а очередной повод польстить собственной гордости.

Что ж, я подарила ему встречу с самым красивым созданием, которое он только мог увидеть. Он бежал со всех ног ко мне, едва по городу и дворцу разошлись слухи о прекрасной девушке, найденной на берегу после шторма. Маска, скрывавшая его лицо, не смогла обмануть меня — я узнала бы принца из сотен других людей, ведь теперь я распробовала на вкус тайное волшебство, оберегавшее его.

Никогда еще я не боялась так собственного колдовства. Сотни и тысячи раз я оттачивала слова заклятия, которое мне предстояло прошептать, но даже самой себе я не могла бы соврать, что уверена в своем замысле. Моей магии предстояло тихо оплести броню, хранившую принца — как побеги вьющейся розы взбираются по старым камням укреплений, — проникнуть в каждую щелку, зацепиться крошечными шипами за невидимые трещинки, и, наконец, усеять прочную мертвую стену сотнями соцветий. Они бы источали столь дивный аромат, что никто не посмел бы увидеть в них что-то дурное. Заклятие, сочиненное мной, дарило принцу обещание близкого счастья, сладкого волнения, нежной истомы — что в этом губительного и злого? Разве нужно защищаться от таких чар?..

Я помню, как он пошатнулся и встал на колени перед моей постелью — мне полагалось быть ослабевшей после пережитого, и я день-деньской лежала среди подушек, точно драгоценность в футляре из лучшего бархата. Его глаза — единственное, что не скрывала маска, — затуманились, а затем я почувствовала, как часть заклятия, отразившись, возвращается ко мне...

Уна надолго смолкла — эти воспоминания оказались тяжелы для нее. Куда тяжелее, чем память о временах, когда ей приходилось голодать и скитаться в образе дряхлой старухи.

— ...Мне прежде не доводилось ощущать ничего подобного, — наконец произнесла она, задумчиво качая головой. — Не зря люди совершают так много безумств из-за этого... чувства. Я — порождение магии и снежных просторов, и до того умела любить разве что свободу, да собственное отражение в гладком речном льде. Верить в то, что твое счастье и предел мечтаний заключены в одном-единственном человеке — что за нищета духа? Но заклятие все равно подействовало. И отныне мне предстояло раздвоиться: одна часть меня любила принца, а вторая — помнила, что любви этой отведен недолгий срок и горький конец.

Не прошло и часа, как за мной прибыли королевские слуги, и из скромного дома, приютившего меня, я очутилась во дворце, окруженная неисчислимыми слухами и домыслами.

В голосе Уны имелась своя особая магия: я постоянно ловила себя на том, что не разбираю отдельных слов и вижу волшебные движущиеся картинки: то яркие и пестрые, то мрачные и страшные, нарисованные одной лишь черной краской. Сейчас перед моими глазами появился дворец — сотни свечей и ламп, ароматный дым курильниц, мерцание позолоты, радужный блеск хрустальных подвесок, бесконечные отражения зеркал, шелест шелковых занавесей, далекая музыка. Среди нарядной толпы медленно и гордо шла она — девушка, похожая на Вейдену, как бывают похожи между собой две розы с одного куста. Но эта была гораздо, гораздо красивее, и одна тень ее улыбки в сотни раз превосходила своей обольстительностью сдержанные манеры герцогини. Никогда герцог Огасто не смотрел с такой любовью на свою жену, как смотрел принц Лодо на свою невесту.

—...Любовный приворот сводил меня с ума, — говорила Уна, беспокойно хмуря брови. — Иногда я, забывшись, думала: ведь я и так получу корону Юга! Принц женится на мне, и мы будем править вместе, не расставаясь ни на миг. Зачем мне следовать своему жесткому плану, зачем губить нашу любовь? Приходилось напоминать себе, что все обман, магическая иллюзия. Получить трон для того, чтобы остаток жизни притворяться обычным человеком? Отречься от магии?.. Разве так должно было сбыться пророчество? Но любить было так сладко... И я почти не лгала, когда шептала своему принцу, что безмерно счастлива, и не вижу никакого иного будущего, кроме как рядом с ним. Разговоры о нашей свадьбе становились все громче, а король хмурился все сильнее — я знала, что он никогда не позволит сыну жениться на мне, безродной сироте, найденной на берегу моря. И сделала все, чтобы подтолкнуть его к решению, за которое принц никогда не простил бы свою семью.

Словно догадавшись, что эту часть истории Хорвек уже слышал, она смолкла. И вновь чужие воспоминания заполонили мою голову: в лунном холодном свете черная каменистая почва задрожала, вспучилась; из могилы показались бледные руки, царапающие и разрывающие землю. Ночные птицы закричали жалобно и тревожно, предвещая большое горе. Повешенная ведьма, вернув себе прежний облик и прежнюю силу, восстала из мертвых.

Должно быть, Уна хотела рассказать, что было дальше, но небо над лесом побледнело: близился рассвет. Сказка, рассказанная ею, украла целую ночь наших жизней, а много ли это или мало — каждый ответит по-своему. Околдованные ведьмой слуги оставались неподвижны, и только молчаливый Мике время от времени смотрел на нас холодным бессмысленным взглядом. Рыжая ведьма, словно змея, скользнула к Хорвеку, и жадные белые пальцы коснулись его спокойного лица.

— Ты дал мне клятву, — сказала она, прижимаясь к нему всем телом. — Нарушив ее, ты заплатишь жизнью. Но не думай, что я не знаю, какую высокую цену готовы иной раз платить за месть существа вроде тебя. Тем более, что жизнью своей ты не слишком-то дорожишь. Ради чего ты пожелал бы ее сберечь? Я вижу правду, покойник, в твоих глазах. Много ли стоит клятва магического перемирия, если не боишься смерти? Быть может, ты просто выжидаешь, чтобы ударить точнее и надежнее, и тебе плевать, что удар этот будет последним в том подобии жизни, которым ты сам себя одарил. Но, что если я подарю тебе то, что ты не захочешь терять? То, о чем ты когда-то мечтал?..

И она поцеловала Хорвека, склонившись к его неподвижным губам.

— Ты недавно сказала, Уна, что от меня воняет мертвечиной, — ответил он, когда она отстранилась. — Я помню, что тебе доводилось принуждать себя и к более отвратительным занятиям, но, право слово, не стоит себя истязать.

Ведьма расхохоталась, и вновь припала к его губам.

— Запах мертвечины не так страшен, как запах близкого предательства, — сказала она в перерыве между поцелуями, и, внезапно повернувшись в мою сторону, оттолкнула меня точным и сильным ударом в грудь. Теперь я не имела права и на место у ног Хорвека; мне оставалось отползти в сторону, кашляя от боли, и покорно смотреть на то, как Уна окутывает его покрывалом своих алых волос, оплетает тонкими руками и напевает на ухо одну из своих странных песен.

— Я помогу сберечь твою жизнь, — шептала она. — Я найду для тебя сердце, достойное принца Темного Двора, и ты переродишься — сильнее и злее прежнего. Я позволю любить себя — как ты хотел когда-то. Такие, как я, не раскаиваются и не просят прощения, да и ты бы не поверил в раскаяние. Зачем оно тебе, если я предлагаю будущее, где мы вместе, равные и свободные от всего, кроме клятвы верности друг другу?

— Неужели ты так дорого ценишь своего игрушечного принца? — я видела, как рука Хорвека, дрогнув, коснулась ведьминских волос, и тут же исчезла в красном водовороте. — Все ради того, чтобы неосторожное слово не разрушило ваш договор? Ты обманула его, и узел, связанный тобой, держится лишь до той поры, пока кто-то не дернет за конец нитки — мы знаем это.

— Молчи! — зашипела она, невольно обернувшись в мою сторону. — Никогда и никому не говори этого! Принц Лодо мой, и останется моим, пока я не войду в дворец астоланских королей, как госпожа. Мой замысел должен воплотиться, иначе я не получу награду! Я не дам разрушить заклятие! Разве ты не видишь, что колдовству угодно мое служение? Я иду по тому пути, что мне был указан, и в его конце… кто знает, кем я стану? В немилости я побывала, настал черед попробовать на вкус милость! Господа всегда ценят ловких и верных слуг, а та сила, которой мы с тобой служим, щедра и безжалостна одновременно. Я однажды была наказана за свой промах в Астолано, и не желаю вновь понести кару за то, что позволила себя обмануть за два шага до победы. Сейчас я не только щедро оплачиваю твою верность, Хорвек, но и желаю видеть рядом с собой существо, способное меня понять — не думай, что мной движет лишь страх.

— Я… понимаю тебя, Уна, — ответил, помедлив, демон.

— До чего же славно! — она обнимала его так радостно, хохотала так звонко, что это походило на восторг ребенка. — В путь! В путь! Нельзя терять ни минуты. Я и так задержалась в Таммельне дольше, чем намеревалась! Лодо скоро растеряет остатки ума, а нам еще нужно заполучить корону дрянной Лаэгрии, прежде чем отправиться на Юг! Как скажешь, Хорвек — нам идти туда с войной? Мне к лицу будут дым сражений, тучи воронья над полями с мертвечиной? Или же прибудем в город тихо, как вползает в гнездо птицы ядовитая змея? До чего же весело будет стравить между собой всю знать Астолано, прежде чем Лодо получит трон!

— Мы поступим так, как ты пожелаешь, Уна, — Хорвек почтительно склонял голову, но при этом улыбался и ни на миг не отпускал ее руку. — Ты должна получить все, чего заслуживаешь.

Так и не сомкнув глаз этой ночью, мы отправились в путь. Теперь Уна и подавно нас не щадила — лошади хрипели, пена летела с них клочьями, но ей было этого мало.

— Мы плетемся, как сонные мухи! — вскричала она, соскочив с измученного коня во время кратковременного привала. — Больше мне не нужны слуги, в Таммельне полно такого добра. Получите-ка расчет, мертвые души!..

И от одного ее хлопка в ладоши наемники с серыми лицами замерли и повалились на землю, словно невидимые ножи вонзились в сердце всем им одновременно.

— Мой верный Мике сильнее всех их вместе взятых, — с презрением сказала Уна, тут же отвернувшись от мертвых тел. — Что толку от десятка паршивых рабов, лучше уж тратить свои силы на одного-единственного, но зато какого!..

— Ты хорошо поработала над ним, — задумчиво заметил Хорвек, разглядывая Мике.

— Он — лучшее из моих творений, — с гордостью отвечала ведьма. — Жаль, у нас совсем нет времени, а не то бы я приказала ему растерзать этих олухов, и ты бы увидел, как хорош мальчик в деле. Хотя… твоя девчонка — гораздо худшая обуза, нежели моя свита. Как ты терпишь ее кислое уродливое лицо — ума не приложу. Мы бы двигались вдвое быстрее, если бы не она! Может быть, ты выкинешь из головы всякую блажь и я прикажу Мике наконец-то перекусить ей горло? Это быстрая и милосердная смерть, которой она, кстати, ничуть не заслуживает, но так уж и быть!..

Не раз, и не два Уна советовала демону от меня избавиться, но Хорвек каждый раз вежливо отклонял ее предложение и напоминал о благоразумии, которым рыжая ведьма была, определенно, обделена. Близость победы заставляла ее забыть об осторожности, и суровые уроки прошлого, казалось, стерлись из памяти напрочь. Повторяя самой себе истории из прошлого, она все неистовее верила в предназначение, направляющее ее и покровительствующее любым безумствам во славу магии.

Тем временем, Таммельн становился все ближе, и признаки владычества Уны чувствовались все яснее. Во всем угадывался упадок, тлен и увядание — ведьма каким-то образом вбирала в себя жизненную силу всего, что окружало городок. Деревеньки, которые встречались нам на пути, стали тихими и безлюдными, и невозможно было поверить, что весна когда-то придет в эти края. Здесь безраздельно царила вечная осень, когда деревья черны и голы, пожухшие стебли в полях шелестят на ветру обрывками сухого пергамента, и ни зеленому листку, ни свежей травинке вовек не распуститься — их сразу же прихватит ночной иней. Сам воздух изменился — им было невозможно надышаться, и, несмотря на холод, я вся была покрыта липкой испариной от духоты. Возможно, меня лихорадило из-за раны и слабости, но я отчего-то не сомневалась: во всей округе Таммельна сейчас не найдется человека, который счел бы себя здоровым и полным сил. Ведьма славно поживилась в здешних краях.

Хорвек не скрывал недовольства — разумеется, оно было бесконечно далеко от сочувствия жителям здешних краев, — и постоянно укорял Уну в несдержанности.

— Ты действуешь слишком открыто, — я слышала, как он говорил это, нахмурившись. — Как бы ни близка была победа, магия все еще вне закона. Люди не слишком догадливы, когда дело касается чародейских дел, но тут уж любой заподозрит неладное.

— И кому же донесут о колдовстве? — расхохоталась Уна. — Королю Горденсу? Я и без того вскоре прибуду ко двору его величества. Если он поторопится, то успеет задать мне пару вопросов, обещаю! Мы пробудем в Таммельне не дольше одной ночи, и пусть это городишко провалится в преисподнюю. Мне смертельно наскучили здешние виды.

— И что же ты хочешь успеть за эту ночь? — спросил Хорвек, пропустив мимо ушей все остальное.

— Многое, покойник, — Уна внезапно заговорила спокойнее и медленнее, видимо, подчеркивая то, что спорить с ней сейчас не стоит. — Я желаю отпраздновать наше с тобой перемирие. И торжество мое должны увидеть те, что оплатят жизнью мое восхождение к трону Астолано. Я буду сидеть во главе стола. По правую руку сядешь ты, мой верный и единственный друг. По левую руку сядет Мике. Пусть они увидят, увидят…

Она говорила все тише и яростнее, не сводя с меня взгляда. «Ты тоже будешь за тем столом, — говорили ее глаза. — Рядом с Огасто, которого ты не спасла. Рядом с Вейденой, которую предала. С Мике, которого привела к гибели. И с Хорвеком, навеки потерянным для тебя — если ты осмеливалась думать, что владела когда—либо хотя бы крохотной частичкой его души».

Уна собиралась усадить нас всех в круг, чтобы мы посмотрели друг на друга и, отбросив всякую надежду, поняли, что спасения нет. Столько дней и ночей я ломала голову, как пробраться к Огасто, как избежать ловушек и перехитрить охранные заклинания!.. И вот — Уна сама пожелала усадить нас рядом, рука об руку. Теперь, когда я не могла сказать обманутому принцу правду, ей незачем было разделять нас — ее заклятие было в безопасности.

— А ведь я совсем позабыла о ее глупом дядюшке! — воскликнула ведьма, сощурившись. — Всех ничтожных людей не упомнишь, но его, пожалуй, стоит пригласить на наш пир. Убьем двух зайцев сразу! Мике давно уж пришло время попробовать человечьей крови, а дерзкая девчонка получит урок, не потеряв при этом ни одного пальца — я помню наш уговор. Не будешь же ты, покойник, просить и за старика? Хватит того, что ты таскаешь за собой эту простолюдинку. Родственников у нее наверняка полным-полно, такие людишки плодятся что блохи на собаке. Ты не слушаешь добрых советов и не желаешь от нее избавиться, но тут уж предмета для спора нет, дядя еще скучнее своей племянницы. Решено! За моим столом места хватит всем!

Я, безмолвная и жалкая тень Хорвека, выслушала ее, словно окаменев, и ни вздохом, ни единым движением не показала, что надеюсь на милость. Уна пристально наблюдала за мной, а затем скользнула вперед, только ей свойственным змеиным движением. В следующее мгновениеее маленькие, но сильные руки дернули меня за волосы, принуждая склониться — я была едва ли не на полголовы выше хрупкой рыжей ведьмы.

— Это хорошо, что ты его ни о чем не просишь, — прошептала она мне на ухо. — Знаешь, что не поможет. Ты принадлежишь ему, но он сам — мой, до последней капли его мертвой крови. Не думай, что улизнула от меня — ты в моей власти. Скоро ему наскучит с тобой возиться, он поймет, как глупа его привязанность — и вот тогда-то я взыщу с тебя все долги!.. А до того посмотришь, как по счетам платит твой дядюшка, ведь, как мне говорили, ты давно желаешь с ним повидаться.

Ее обещания я приняла с тем же странным равнодушием — разве не мертвы мы были с дядюшкой с той самой минуты, как ведьма посмотрела мне в глаза? Откуда бы взяться надежде на то, что Уна смилуется над жалким узником, заполучив меня? Она была не из тех, кто способен на милосердие, да и дядюшка, положа руку на сердце, был не из тех людей, к судьбам которых испытывают сочувствие сколько-нибудь знатные люди. Будь на месте Уны кто-то с памятью похуже, то я бы могла молить богов о забвении для своего несчастного родственника, но, увы, рыжая ведьма на память — особенно злую! — не жаловалась. Скорее голодный волк забудет, отчего он гонится за добычей, чем Уна упустит возможность причинить боль.

И вновь мы помчались вперед. Мерзлые листья разлетались под копытами измученных лошадей. Уна всегда держалась впереди, и в низинах, затянутых густым холодным туманом, ее яркие волосы казались каплей крови, быстро растворяющейся в молоке.

— Мои владения чудо как хороши! — повторяла она при виде очередной безмолвной деревни. Я слышала шорохи — люди здесь все еще жили, но страх, владеющий ими, заставлял их прятаться в темные углы, как это делают испуганные дикие зверьки. Но это, пожалуй, льстило Уне, ведь именно так она видела свое владычество: губительные туманы, несущие болезни и слабость людям, которые живут в смертельном страхе, и она сама, огненно-алым вихрем проносящаяся по пустынным дорогам, как худший из ночных кошмаров собственных подданных.

Я бы не узнала Таммельн, покажи мне кто-то без объяснений этот почерневший от горя городок. Вовсе не таким я помнила его, и замок, возвышавшийся в отдалении над прочими домами, изменился, хоть я и не могла пока что понять — в чем именно. Раньше он казался мне прекрасным и величественным, но то было до того, как я увидала несравненные белизну и золото Астолано. Сейчас же я одновременно замечала и признаки прежнего запустения, печального, но мирного; и новый, пугающий упадок, пришедший сюда вместе с правлением Уны. Могла ли ее магия изменить сам камень, из которого были сложены эти стены много веков назад? Кто знает. Она изгнала хранителя замка, погубила хранителя подземелий, следовательно, сама сущность Таммельна переменилась.

Туман клубился вокруг башен, скрывая их острые крыши, а на зубцах укреплений ждали свою госпожу сотни ворон и воронов. Их темные гнезда усеивали голые ветви деревьев, окружавших замок, и сам он теперь напоминал огромное воронье гнездо — грязное, черное, неряшливое.

На первый взгляд могло показаться, что живых людей в городке не осталось вовсе, но они были — прятались за закрытыми ставнями, тяжко дышали и торопились скрыться с глаз, едва только подковы наших лошадей застучали о камень мостовой. Никто не охранял городские ворота — от любого врага Таммельн надежнее всего оберегал страх, поселившийся здесь. Не думаю, что кто-то из горожан сумел бы ответить, чего именно боится, но разве не пугает нас больше всего то, чего мы не можем разглядеть в ночной тьме? Любой бы сбежал отсюда со всех ног, дай им магия Уны такую возможность. Но рыжая ведьма взяла с каждого таммельнца столько дани, что сил у любого из них не хватило бы даже на то, чтобы лишний раз переступить порог своего дома.

— Не перестаралась ли ты, Уна? — вновь спросил Хорвек, обводя тяжелым взглядом безжизненные улицы.

— Моя собственная сила все еще не вернулась в полной мере, — отвечала Уна с неожиданной злостью. — Как же еще мне восполнить убыток?

По тому, как раздраженно она отвечала, я поняла, что подпитываться подобным образом для чародеев несколько зазорно, а уж для ведьм, некогда считавших себя всесильными — и вовсе стыдно. Впрочем, Уна рассказывала, как в бытность свою проклятой старухой поедала червей и лягушек, чтобы не умереть с голоду — должно быть, нынешние ее воровские чары выглядели в глазах Хорвека точно так же.

— Велика ли честь — править безлюдными городами и бесплодными пустошами? — задумчиво спросил Хорвек, глядя на Уну искоса.

— Когда я заполучу трон Астолано, моя настоящая, врожденная сила ко мне вернется, — Уна говорила с мрачной неистовой верой. — Я вновь стану прежней. Мне не понадобится чужая сила, да еще такая дрянная, как у этих людишек. Мне не нужны будут безмозглые рабы или глупые жадные псы-оборотни — разве что для самой грязной работы! Я оставлю при себе только моего Мике, да еще кладбищенских ворон. Ах да… и тебя, мой милый Хорвек, разумеется…

Что-то насквозь лживое было в этих словах, и я с горечью посмотрела на Хорвека, который, казалось, ничего странного не заметил. «Она обманывает тебя, — подумала я. — Как обманула Лодо. Как обманула охранное заклятие Белой Ведьмы. Раз у нее вышло мошенничать с вашей драгоценной всесильной магией однажды, то выйдет и во второй раз, и в третий. И магическое перемирие наверняка можно нарушить. Ей ли не знать о лазейках и хитростях, о цене недомолвок, о пользе двойного смысла?..»

Между тем мы, миновав тихий и безжизненный Таммельн, в самом начале вечерних сумерек очутились у ворот герцогского замка. Они были распахнуты, одна створка перекосилась, а между камней пробилась колючая сорная трава, теперь пожухшая и почерневшая. Тощие бродячие собаки, возившиеся посреди двора, испугавшись нас, с визгом разбежались, оставив обглоданные кости — и я бы не поручилась, что кости эти не были человеческими.

Грязный, оборванный конюх выбежал к нам, пошатываясь от слабости — слуги в замке все еще остались, но превратились в собственные тени. Уна не была заботливой госпожой и вряд ли привыкла думать о том, как кормится ее челядь. Целую зиму Таммельн и замок прожили под владычеством рыжей ведьмы, и не думаю, что в истории города случались времена темнее и страшнее. Уна более не скрывалась под обличьем сестры герцога, да и кто мог удивиться тому, что госпожа Лауресса в одночасье переменилась? Едва живые, до крайности истощенные люди были сосредоточены только на страхе, из которого теперь состояла их жизнь.

Бледные молчаливые служанки поспешили назов Уны, распоряжавшейся ими так свободно, словно ни герцога, ни герцогини уже не было в живых. Галереи и залы тонули в полутьме — некому было жечь свечи и факела, и даже кухонный очаг давно остыл — одним богам было известно, как выживали обитатели замка все это время.

— Но кладовые почти пусты, — тихо ответила одна из служанок в ответ на приказы Уны.

— Значит, на стол подадут твоих детишек! Одного зажарят, а второго запекут, вот и вся недолга, — ответила разгневанная ведьма. — Мне нет дела до ваших бед! Я желаю, чтобы к полуночи в большом зале был накрыт праздничный стол, за которым будут сидеть герцог и герцогиня, а также наши почтенные гости. Неужто ты посмеешь осрамить меня перед такими важными персонами?!..

И она рассмеялась, смерив меня насмешливым и безумным взглядом.

— Можешь не прихорашиваться, — сказала она, потрепав меня по щеке. — Я настолько добра, что позволю тебе присутствовать на моем пиру в дорожном платье. Грязь тебе к лицу. Да и все равно к утру мы снова будем в пути.

Раньше бы я подумала, что непременно умру от усталости и боли — путешествие с ведьмой, не замечавшей голода и холода, истощило бы силы любого человека. Но теперь я сожалела только о том, что не умерла в дороге до того, как увидала пустой и тихий Таммельн. Ведьма, читавшая что-то в моем лице, удовлетворенно улыбнулась, и повернулась к Хорвеку.

— А вот нам с тобой следует принарядиться, ведь сегодня наш праздник, — сказала она, а затем прикрикнула на служанок:

— Быстрее, быстрее! Готовьте лучшие наряды для меня и моего нареченного! Да позовите герцога с герцогиней — пусть готовятся к полуночи, как следует. Скажите им, что я представлю им своего жениха, то-то они порадуются!

Речь свою она окончила, уже поднимаясь по широкой лестнице. Хорвека она вела за руку, а Мике следовал за ней, не дожидаясь приказа — и так было понятно, что он всегда должен находиться при своей госпоже. Служанки, понурившись, разошлись, не сказав друг другу ни слова.

Я осталась одна, в пустой темной комнате, где неопрятно и чадно догорало несколько плохоньких свечей — раньше бы в герцогском дому ни за что бы не позволили жечь эдакую дрянь!..

Ноги мои не были скованы, двери не были заперты, и ни одна живая душа, пожалуй, не стала бы меня останавливать, реши я сбежать. Но весь мир, недавно казавшийся таким огромным, теперь сузился до размеров грязного угла, куда я, незаметно для самой себя, отступала, пока не уперлась спиной в холодную стену. Не слыша и не видя ничего перед собой, я опустилась на каменные плиты пола и замерла, склонившись и обхватив голову руками. Так я ждала полуночи, отчаянно страшась того, что Хорвек больше не вспомнит обо мне. Впрочем, что за беда? Забудет он, так не забудет Уна — и я все равно попаду за праздничный стол.

Однако, он сам пришел за мной.

— Йель! — позвал негромко его голос, и я пошевелилась, вдруг поняв, что давно уже не чувствую ни рук, ни ног.

— Йель, пора! — голос прозвучал ближе, и Хорвек помог мне подняться.

В полумраке я не могла толком рассмотреть его, но понимала, что он сейчас наверняка одет как настоящий вельможа, Уна ни за что бы не позволила иного в эту ночь — столь важную для честолюбия ведьмы. Серебряное и золотое шитье, бархат, шелк мерцали в полумраке, и глаза Хорвека сияли как чистейшее золото. Должно быть, эта одежда принадлежала Огасто, но теперь бедный беспамятный принц был всего лишь игрушкой, рабом ведьмы, и она сама решала, чем его наградить, а что — отобрать. Сегодня она забрала его лучший наряд и отдала Хорвеку, а завтра — заберет трон. Или жену. Или жизнь. Ох, глупый Лодо! Разве можно верить чародеям, даже если они обещают помочь тебе и отомстить твоим врагам?.. Разве не так поступила глупая Йель, когда понадеялась на помощь Хорвека?..

— Поднимайся, Йель, — говорил тем временем Хорвек. — Ты не можешь пропустить сегодняшний пир — сама знаешь. Тебе полагается быть там по праву.

Я замерла, почуяв в его словах что-то странное, но больше он ничего не прибавил, лишь подал мне руку и повел по темным галереям, наполненным отзвуками пения, которое было мне хорошо знакомо — где-то там, впереди, ждала нас Уна. И — странное дело! — мне показалось, что песне ее вторят сами камни замка, эхом повторяя тоскливые и страшные строчки. Все здесь теперь принадлежало ей — эти стены слушали нас, смотрели на нас, были холодны, как ее сердце!..

В сыром и холодном полумраке заплясали отблески огней, голос Уны стал звонче и громче. Нас ожидал праздничный стол, миг торжества Рыжей Уны, которая, наконец-то, получила все волшебные составляющие для своего самого главного колдовства: влюбленный союзник—демон, безвольный околдованный принц, совершенный убийца—раб. И глупая Йель — для того, чтобы забавляться, ведь что за веселье, если никто при этом не страдает от боли?..

— Запомни, Йель, — вдруг тихо произнес Хорвек, наклонившись к моему уху. — Пришло время потребовать то, что тебе принадлежит. Но требовать ты должна с должной силой, ибо магия не любит сомневающихся и слабых.

Я отшатнулась от неожиданности, и, не веря своим ушам, посмотрела на Хорвека — но он все так же шел, не сбавляя шага, надменный и величественный в своем бархатном платье вельможи.

Герцог и герцогиня еще не прибыли на праздник рыжей ведьмы, сама Уна восседала во главе стола, окруженная пламенем всех свечей, который только нашлись в замке. По левую руку от нее был Мике, державший спину неестественно прямо и глядевший перед собой пустым неподвижным взглядом, точно окоченевший труп. Уна сдержала слово и нынешней ночью была великолепна: красно-рыжие волосы украшены десятками сверкающих шпилек, тяжелое платье заткано серебром и вышито бесчисленным количеством крохотных хрустальных бусинок — красивее этого могло показаться разве что стекло, покрытое морозными узорами и подсвеченное розовыми лучами рассветного солнца. Плечи были покрыты сеткой из драгоценных камней, крохотные детские руки затянуты в шелковые перчатки, и я подумала, что ведьма, несмотря на свою самоуверенность, предпочитает скрывать искалеченную руку от чужих взглядов. Моя же рука была замотана в грязные лохмотья и пульсировала от боли — наверняка меня лихорадило, но я не замечала этого. Взгляд мой приковывала шкатулка, стоявшая перед Уной — она сплела на ней подрагивающие пальцы, словно до нашего прихода непрерывно поглаживала свои сокровища и сейчас лишь усилием воли смогла остановиться.

«Потребовать то, что мне принадлежит? — напряженно думала я. — Потребовать у магии?.. Мой голос? Но ведьма не согласилась бы на сделку, будь у меня хоть малейшая возможность его заполучить обратно! Я помню, как Хорвек говорил что-то сходное о Мике, но разве я не проиграла тогда спор за его душу? Сколько раз я звала его мысленно и просила узнать меня, он не помнит, не помнит…»

Но голос Хорвека ясно звучал в моей голове: «Требовать нужно с должной силой!». Значило ли это, что я попросту не сумела призывать достаточно громко и уверенно? Откуда же взяться силе? Да и как я его позову, ведь я лишена голоса?..

«Разве раньше ты говорила с ним вслух?» — произнес голос в моей голове, и я уже не могла с уверенностью сказать, кому он принадлежал — Хорвеку или мне самой. Действительно, мы встречались с Мике только во сне, и обращалась к нему я мысленно. Но тогда тонкий мир сам приходил в мои сны! Я не умею колдовать, я не могу сама вернуться в заснеженный лес, когда мне того пожелается!

Хорвек, тем временем, усадил меня за стол, и, склонившись, поцеловал руку Уне, и, как мне показалось, она для этого весьма неохотно отпустила свою заветную шкатулку. Демону досталось место справа от колдуньи, и она, одновременно благосклонно улыбаясь и беспокойно хмурясь, передвинула шкатулку к Мике, прошептав короткий приказ.

Все это я видела ярко, как будто перед моими глазами разыгрывали представление, намеренно подчеркивая каждое движение, а затем накатила волна дурноты, из-за которой я едва не уткнулась носом в стол. Отдышавшись, я обвела взглядом пиршественный зал, не вполне понимая, где нахожусь и сколько времени прошло. Кое-что я видела смутно, границы огромной комнаты вовсе терялись в полумраке, и я не могла вспомнить, бывала ли здесь раньше, хоть разум подсказывал мне, что это место должно быть мне знакомо. А другое, напротив, виделось чересчур ясно, до рези в глазах, очертания дрожали и троились, но при том я понимала, что вижу саму их суть, недоступную зрению обычного человека.

К примеру, праздничный стол при ближайшем рассмотрении оказался беднее, чем у иных нищих. Мясо на блюдах подгорело и выглядело таким гадким, что впору было заподозрить, будто утки и куры, потерявшие ради сегодняшнего ужина головы, были худыми и старыми как сама смерть. Постойте, да разве это не вороны?.. Истинно так, черные горелые перья торчат отовсюду — их плохо ощипали перед тем, как подать на стол. А то, что я приняла поначалу за свиное жаркое — никак из крыс? Вон и хвост свисает из тарелки! Вино воняло, словно скисло давным-давно — или же в кубки плеснули помоев из сточной канавы? А запеченные карамельные яблоки — не просто ли прошлогодние гнилушки, собранные под старым деревом?..

Однако Уну, казалось, не заботило то, как скудно ее угощение. Она давно уж забрала у Таммельна все, что могла, и теперь торопилась попрощаться. Да и мне самой не полез бы кусок в горло, даже если стол накрыли бы так богато, как это положено в герцогском дому. Это был праздник Уны, а в честь ее торжества я не прикоснулась бы ни к сладчайшему меду, ни к лучшему из вин. Не за тем я сегодня здесь... я должна была потребовать что-то у магии, да только как к ней обратиться? Разве умею я говорить с ней, когда она сама этого не желает?

И снова голоса зашептали мне на ухо, то раздваиваясь, то сливаясь в один, звучавший все громче. «…Более действенным, но неприятным способом… является боль — душевная и телесная… Маги, которым недостает умений для работы с видениями, часто пользуются этой уловкой — вот только боль они предпочитают причинять отнюдь не себе… не себе…». Кто и когда говорил мне это? Хорвек? И тогда он сказал, что не желает мне такой судьбы… А потом много раз повторил, что когда-нибудь я его возненавижу. Ибо знал, что когда-то наступит эта ночь?..

Мне вспомнилось: однажды он отравил меня своей мертвой кровью, чтобы я смогла впустить в свой ум видения другого мира. Теперь же я была отравлена его предательством, болью, что вели меня к краю обрыва. А там, внизу… пропасть, полная тьмы и волшебства.

Таким людям, как я, нипочем не найти туда дорогу без сильнейшего из ядов.

— О чем ты все время поешь, Уна? — донесся до меня голос Хорвека. — Я, кажется, слышал эту песню раньше, но не могу припомнить точно…

Я вздрогнула, возвращаясь в мир людей, хотя часть меня не желала уходить из сумрака видений. «Ты должна вернуться в лес, где спрятана душа Мике!» — повторял мне кто-то, а я соглашалась, но в то же время жадно вслушивалась в ответ Уны — отчего-то мне показалось, что он важен для нас всех.

— Это очень старая песня, — говорила она. — Про былые времена, когда колдовство правило этим миром. Моя старая нянька напевала мне ее, когда я впервые заболела, и никто не признавался, что со мной происходит. Сейчас мало кто помнит то наречие, да и саму легенду позабыли. Но ты должен ее знать! Послушай! Как-то старый мудрец-отшельник решил, что его знания не обретут славы, если ими ни с кем не делиться. Он объявил, что ищет себе учеников. Первым пришел тот, кого потом назвали Безумным, а вторым был Разумный…

—Так это она! — воскликнул Хорвек. — История о первых чародеях золотого века магии! Но ведь это не вся легенда, чародеев во времена расцвета было трое…

— Мне не нравится конец этой песни! — оборвала его Уна. — По мне, для торжества магии хватит чародея безумного и чародея разумного, а остальное приведет к упадку, как оно тогда и вышло. Посмотри на нас, Хорвек! Разве ты не заметил, что мы и есть те самые маги, что нужны для возрождения былой славы? Я — безумна, не знаю меры ни в мести, ни в ненависти, ни в иных страстях. Ты — разумен, и, напротив, всюду ищешь пределы, за которые не стоит переступать. Именно этого ждала магия столько лет!..

— Возможно и так, — согласился Хорвек. — Впрочем, это не имеет никакого значения. Мы будем вместе, пока в силе клятва, примирившая нас. Я верю в пророчество Астолано, как и ты. Зачем вспоминать древний золотой век, если впереди нас ожидает нечто гораздо прекраснее и славнее?

— Да будет так! — вскричала ведьма, от полноты чувств хлопнув ладонями по столу, и, словно отозвавшись на этот звук, приоткрылись створки одной из дверей.

— Герцог и герцогиня Таммельнские! — объявил кто-то невидимый, а затем закашлялся, сорвав слабый голос.

Я широко открыла глаза, жадно всматриваясь в приближающуюся пару: они теперь казались мне диковиннее любых призраков — заколдованные принц и принцесса, игрушки злой колдуньи. Бледные и безжизненные, как восковые куклы, медленно и плавно плыли они к столу, словно ведьма тянула их за невидимые ниточки. Огасто выглядел изнуренным и слабым, в глазах не было блеска, как будто их подернул тонкий мутный лед. Его красивое лицо обрамляли смятые кружева воротника, и остальная одежда была в беспорядке, пыльная и перекосившаяся, но он ничуть не тревожился из-за этого, сохраняя истинно мертвецкое равнодушие.

Вейдену и вовсе словно только что привели прямиком из замковых подземелий: спутанные нечесаные волосы скрывали лицо, и драгоценная диадема, венчавшая ее голову, казалась чьей-то злой насмешкой, как и прекрасное платье из жесткой алой с золотом парчи. Она не поднимала взгляда, пряча лицо, и я, всмотревшись, вспомнила, как Уна говорила, что лишила принцессу прежней красоты. Левая щека была обезображена грубым, едва зажившим рубцом — самой малости ведьме не хватило, чтобы перерубить тонкую переносицу.

— Я рада видеть тебя, братец, — ласково пропела ведьма, обращаясь к Огасто, который не выказал никакого удивления из-за такого обращения, да и вряд ли вообще сохранил способность чему-то удивляться. — Присаживайтесь за мой стол, только вас и ждали. И ты, милая Вейдена, садись. Здесь собрались самые близкие люди, никто и не подумает насмехаться над твоим уродством.

Герцогиня вздрогнула, как от удара, однако гордый разворот ее плеч остался прежним — ведьме не удалось сломить ее, и я невольно испытала гордость за свою прежнюю госпожу.

— Я знаю, милая, как тяжело терять красоту, — продолжала Уна, не скрывая злорадства. — И если ты будешь послушна мне, то я помогу в твоей беде. Когда пожелаешь вновь стать прежней красавицей — просто выполни мои приказы, а я взамен подарю тебе чары, скрывающие этот ужасный шрам. Спроси у своего мужа, честно ли я выполняю условия сделок, держу ли слово? Если мы договоримся между собой, то никто и никогда не увидит тебя в таком жалком обличии. Я могла бы наслать на тебя колдовство, которые сломит твою волю, но, право же, нам куда проще условиться по-доброму, крохотное заклинание личины сотворить намного проще…

Однако Вейдена упрямо молчала, все так же глядя себе под ноги. Огасто, ничего не замечая, едва ли не насильно усадил ее рядом с Мике, а сам сел рядом со мной, рассеянно и бессмысленно улыбнувшись то ли мне, то ли кому-то невидимому за моей спиной.

— Поздравь меня, братец, — не унималась ведьма. — Я нашла себе жениха! И хочу, чтобы завтра мы все отправились к королю Горденсу. Мой будущий муж тоже королевских кровей и должен быть представлен ко двору. Милая Вейдена замолвит за нас словечко, не так ли?

Все молчали, точно воды в рот набрав, и лишь Огасто кивал головой, точно заведенный.

— Скучный, скучный праздник выходит! — воскликнула Уна, на самом деле ничуть не огорченная траурной тишиной. Эй, слуги! Где вы там прячетесь, ленивые мерзавцы?! Кому я приказала привести сюда узника из подземелья? Он давно должен быть здесь!

И изогнувшись так, чтобы видеть меня, она ласково пропела:

— Разве не желала ты встретиться с дядюшкой?

В тот миг я настолько ненавидела ведьму, что во имя этой ненависти желала бы не чувствовать сейчас ни капли горя или жалости, стыда или раскаяния, пусть даже это означало бы, что я вычеркнула из сердца всех близких мне людей. Уне тогда бы не досталось моей боли, до которой она была так жадна!.. В самом деле, что-то во мне омертвело — слова ведьмы поначалу показались далекими и непонятными, словно я не знала, о ком она говорит. «Так будет легче, — подсказывал хитрый тихий голос в моей голове. — Ты не сможешь вынести столько горя сразу, и поделать ничего не можешь, так не лучше ли оглохнуть и ослепнуть, раз уж онемела?..»

Мне хотелось его послушаться, ведь он обещал помочь — хотя бы немного! — в обмен на покорность и безволие. Но властно и громко звучал в ушах голос Хорвека, которому я все еще верила несмотря ни на что: «Требовать необходимо с должной силой!» — но не из отчаяния ли порождается такая сила? О нет, мне нельзя было избегать боли — напротив, боль должна быть такой нестерпимой, чтобы я не боялась больше ничего и никого!

«Помни, Йель, что это за твои ошибки расплачиваются дядюшка и Мике! Вейдена согласилась помочь тебе — и что с ней стало? А ведь ты хотела разрушить ее счастье и отобрать мужа, просто потому, что наглой служанке взбрело в голову, будто она этого достойна! Смотри и не смей отворачиваться, принимай последствия своих поступков честно!..» — так я кричала самой себе, ведь раны на живом сердце хоть и кровоточат, однако лучше жить с ними, чем с сердцем полностью оледеневшим, как у Рыжей Уны.

Дядюшка Абсалом, которого притащили и бросили к нашему столу точно куль с мукой, несколько пожелтел и исхудал в подземелье, однако ведьма, как могла, берегла его для нынешней ночи — он отнюдь не был на грани жизни и смерти, и даже сохранил некоторое присутствие духа, несмотря на цепи, сковывавшие его руки.

— Ваша Светлость! — возопил он, жмурясь из-за нестерпимо яркого для него огня свечей. — Умоляю! Я всего лишь жалкий шарлатан. Заточение в подземелье вашего замка — это слишком почетно для меня! Сами посудите, где это видано, чтобы какие-то аптекари становились узниками герцогских подземелий? Городская тюрьма — вот положенный мне уровень, да и то — достоин ли я пропитания за счет городской казны?.. Даже веревка за счет города — чересчур щедро для такого мелкого мошенника, всеми богами в том клянусь! Вышлите меня из ваших прекрасных владений, и ноги моей здесь больше не будет!..

Однако что мог ответить ему Огасто, нынче ночью только кивавший в такт словам рыжей ведьмы? Герцог только морщился и беспокойно ерзал на месте, словно не понимая, отчего к нему обращаются и почему слова эти причиняют ему беспокойство, словно кусачий клоп, невесть как пробравшийся в роскошные одеяния.

— Ох, какой же низкий негодный человечишко! — прошипела Уна, с презрением глядя на то, как дядя бьет поклоны и причитает. — Замолчи, ничтожество!

Дядя воззрился на нее, подслеповато моргая, но при этом безошибочно сообразив, что приказы нынче ночью отдает не герцог Таммельнский.

— Как скажете, госпожа, как скажете, — залебезил он, уткнувшись лбом в пол. — Готов молчать хоть до конца жизни, только пусть эта жизнь самую малость продлится!.. Я стар, я нездоров, это не жизнь, а сущие мучения. Прошу вас, обреките меня на них, и я за пару-тройку лет искуплю все свои прегрешения гораздо действеннее, чем на виселице!.. Сколько там тех страданий в петле? А подагра будет мучить меня и день, и ночь, не говоря уж об ишиасе!..

— Лучше бы я наградила проклятием немоты не твою племянницу, а тебя, несносный болтун! — вскричала разгневанная ведьма.

— Племянницу? — тут же с готовностью откликнулся дядюшка. — Знать не знаю никакой племянницы, провалиться бы всем племянницам в преисподнюю!.. — но все же смолк.

Уна, согнав с лица гневную гримасу, заговорила ласковым голосом, обращаясь теперь к Мике. Беспокойные руки колдуньи теребили и гладили его волосы, и я с отвращением подумала, что в этой навязчивой ласке тоже наверняка содержится какое-то колдовство, ломающее волю человека и лишающее его разума.

— Мой мальчик, — приговаривала она, сбиваясь на жаркий шепот. — Мой славный мальчик! Я создала тебя, я одарила так щедро, как только могла!.. Мне нужен слуга, способный заменить стаю жадных и неверных псов-оборотней; толпу слуг-людей, угасающих на моей службе так быстро, как дрянные свечи. Ты не чувствуешь боли, не знаешь жалости, и защищен от заклятий. Кинжал скользнет по твоей коже, не причинив вреда, стрела, нацеленная в твое сердце, собьется с пути, и нет яда, который сможет тебя одолеть. Но настоящую силу ты обретешь, только убив человека и попробовав кровь...

Я услышала глухое рычание, исходившее из горла Мике, внешне остававшегося таким же бесстрастным и равнодушным.

— Да, ты давно ее желаешь, я знаю, — движения Уны становились более властными, резкими. — Внутри тебя огонь, успокоить жжение которого можно только кровью. Так отзывается в тебе часть оборотня. Но я не могла тебе этого позволить, пока в тебе оставалась хотя бы единая капля свободомыслия или доброй воли!.. Ты должен принадлежать мне душой и телом, выполнять любые мои приказы — и только мои!.. Кровь затуманит твой рассудок окончательно, но о своем предназначении — служить мне! — ты не должен забывать никогда. Я чувствую, что пришло время, ты готов. Помни, что ты бы сотворен Рыжей Уной и всегда останешься ее верным рабом…

Я слышала ее так ясно, словно эти слова ведьма шептала на ухо не Мике, а мне. Ярость в глубинах моей души нарастала — и на этот раз она не была беспомощной, о нет! Мике не принадлежал ей! Все ложь!..

Все вокруг меня задрожало, помутилось — и я не знала, что вижу перед собой: зал таммельнского замка — или ночной лес, ветви которого потрескивают под тяжестью снега? Красноватый огонь свеч — или мертвенный голубой свет луны морозной ночью? Чьи глаза светятся синим огнем — темноволосого мальчика или же зверя, прячущегося в полосах теней на снегу? И только Уна оставалась прежней: что там, что здесь она гладила волосы Мике — или шерсть? — без конца приговаривая: «Служи мне! Мои приказы — твой закон!»

Меня она не замечала, это все еще было не в ее власти — и я почувствовала, как преисполняюсь уверенности в своих силах, в своем праве. Здесь у меня сохранился голос, и я могла громко требовать от магии то, что мне полагалось!

— Мике не принадлежит рыжей Уне! — ясно и смело сказала я, обращаясь ко всему зимнему лесу сразу. — Слышишь, магия? Согласно твоим законам я взяла его себе! И подтверждала свое решение каждый раз, как возвращалась сюда! Мике мой, она не имеет право приказывать ему и принуждать к чему-либо. Никто не посмеет оспорить мои слова, ибо они угодны старым колдовским законам! Я знаю это и требую то, что мне причитается.

Я слышала, как что-то откликнулось на мой призыв: тьма зазвенела, как будто крошечные льдинки в воздухе, прежде висевшие неподвижно в безвременье, всполошились и бились одна об одну. Деревья качнулись безо всякого ветра, луна поблекла и начала краснеть, будто кто-то плеснул в нее старым вином… Я снова очутилась в замке, но лишь для того, чтобы услышать, как тихо стонет Огасто, прижимая руки к вискам: он лучше всех чувствовал биение смущенной и растревоженной моими требованиями магии. Вейдена с жалостью смотрела на него, но боялась шевельнуться — и более ничего ее не заботило: только страдания мужа, только его испуг. Хорвек, казалось, с искренним любопытством наблюдал за Мике, сотрясавшимся от озноба. Уна тоже беспокойно озиралась, не понимая, что происходит, но продолжала говорить со своим рабом, торопясь завершить ритуал:

— …Возьми кровь! Убей! И останься при этом моим, моим!

Мике подался вперед. Я одновременно видя его и здесь, и в лесу, знала, что он стал в этот миг истинным зверем: там, в лунном свете, чудовище с синими горящими глазами было покрыто шерстью, скалило клыки и скребло острыми когтями заледневшую землю.

— Убей! Убей его! — почти кричала колдунья, указывая на дядюшку Абсалома, тихонько подвывавшего от ужаса.

Тут, в замке, его защищал от Мике только пиршественный стол, через который слуга ведьмы уже почти перебрался — один прыжок, одно движение отделяло его от жертвы!.. Но в лесу — в заснеженном зимнем лесу, где Уна до сих пор мнила себя единственной хозяйкой, — на пути раба колдуньи стояла я.

Мике-зверь рванулся было вперед, но остановился, как вкопанный, сжавшись у моих ног. А я, теперь уже ничего не страшась и ни в чем не сомневаясь, медленно подняла руку и произнесла, указывая на Уну:

— Взять ее!

В тот миг, должно быть, ведьма наконец все поняла и увидела меня — магическая пелена спала с ее глаз. От злобы и ненависти она хрипло закричала, впервые позабыв о собственной красоте — это было видно по тому, как уродливо искривились губы, как выпучились безмятежные прежде глаза.

Зимний лес исчез, словно этот страшный крик стер его, разорвал на мельчайшие части. Остался лишь пиршественный стол в зале: я, поднявшись со своего места, стояла, указывая на Рыжую Уну, а в следующий миг Мике уже сбил ее на пол, устроив безобразную свалку. Трещала ткань роскошного платья, два злобных создания, в которых не осталось ничего человеческого, сплелись в рычащий и визжащий клубок. О, в этой драке не было ничего величественного или прекрасного — ведьма и ее бывший слуга-оборотень по-звериному грызли друг друга, рвали кожу когтями, и каждый искал горло врага.

Но Мике был сильнее и быстрее.

Уна в самом деле многим одарила своего самого ценного раба — он стал неуязвим для ее колдовской ненависти и силен в той же мере, что и она сама. Ведьма решила, что он станет вернейшим и опаснейшим ее оружием, черпающим силу из запасов самой Уны — и теперь, чем тяжелее приходилось Мике, тем больше он забирал у прежней госпожи, тем самым ослабляя ее. Он убил бы рыжую ведьму почти сразу, но этого было мало — разрушить ее план следовало до основания. Мне предстояло рассказать Огасто об обмане до того, как Уна испустит дух — иначе их договор не расторгнуть. И я, переведя взгляд на Хорвека, уже знала, что он держит в руках.

— Хорвек! — прохрипела рыжая ведьма, отчаянно пытаясь высвободиться, но он даже не взглянул на нее.

— Удачи, Йель, — сказал он мне, и открыл шкатулку, принимая на себя удар двух проклятий сразу.

Я помнила, что маг, нарушивший клятву перемирия, не проживет и десяти ударов сердца — но у меня не было времени на прощание. Кусок янтаря с бабочкой, застывшей внутри, лежал на россыпи разноцветных камней, и я, не зная точно, что с ним нужно сделать, схватила его и сжала в ладони. Тут же медовые горячие капли просочились сквозь пальцы, обжигая и пачкая. Я разжала кулак — и золотисто-рыжая бабочка вспорхнула над моей головой, а затем, заметавшись, исчезла в пламени свечей.

Горло свела судорога, пылающий комок, застрявший там, не давал дышать, и я невольно впилась ногтями в шею, пытаясь то ли раздавить его, то ли протолкнуть куда-то глубже.

А затем я услышала свой крик — хриплый, но громкий и сильный, заглушивший на мгновение и визг сопротивляющейся колдуньи, и рычание Мике. Сначала это был просто звук, торжествующий и яростный — я кричала, подняв голову к потолку, как волки воют на луну. Но времени было так мало, а мне столько всего нужно сказать!..

— Мике, держи ее! Не убивай — просто держи! — приказала я, не глядя ни на Уну, ни на Хорвека — только на Огасто, сонно моргающего и покачивающегося в такт музыке, которую никто, кроме него не слышал. Вейдена, узнавшая меня, встала со своего места и отступила назад, словно говоря: «Делай то, что тебе угодно. Я верю в то, что ты не хочешь причинить зло моему мужу» — и я на миг склонила голову, показывая, как благодарна ей за это доверие.

Той самой рукой, которая была перемотана грязными тряпками в пятнах крови, я схватила принца за горло, как только что хватала саму себя, и заставила подняться, не удивляясь той силе, которая невесть откуда появилась в моем теле. Сейчас я говорила и действовала не как Йель, безродная простолюдинка, искалеченная слабая девчонка, а как посредник между миром магии и людей, говорящий одновременно и с безумным принцем, и с неведомым божеством, которое помогло когда-то Уне обманом околдовать свою жертву.

— Принц Лодо, — звучно и громко произносила я, не отводя взгляда от бессмысленных мутных глаз. — Ты заключил договор с Рыжей Уной, добровольно покорившись ее воле. Она пообещала отомстить за смерть твоей невесты. Она пообещала тебе девушку, похожую на покойную, как две капли воды, чтобы утешить боль твоего разбитого сердца. Но истина такова: ты никогда не любил свою невесту — то были морок и колдовство, наведенные самой же Уной. Это она, приняв облик Вейдены, пришла к тебе из моря и опутала твой разум любовными чарами. Ее смерть была обманом, заставившим тебя возненавидеть свою семью, равно как была обманом и тоска по утраченной любви. Ты имеешь право расторгнуть сейчас этот лживый договор и освободиться.

Огасто, поначалу слушавший меня безучастно и равнодушно, захрипел и слабо дернулся, но я не отпускала его. Точно так же крепко удерживал Мике беснующуюся Уну, которая визжала и выла от ненависти.

— Ты слышишь меня, принц? — почти кричала я ему в лицо. — Тебя обманули! Уна играла тобой, и если ты сейчас не разорвешь договор, то погибнешь, так и не став свободным. Ни одно разбитое сердце, ни одна месть не стоят того, чтобы умереть настолько бесславно! Ты — наследник правителей Астолано, хранимый несравненной магией Белой Ведьмы. Как мог ты отказаться от памяти своего рода и подчиниться Уне? Ты безропотно отдашь свое королевство ей, злейшей и подлейшей из ведьм?

— Но моя семья… — внезапно прошептал Огасто, в котором вдруг появилось что-то человеческое и бесконечно жалкое.

— Твоя семья мертва, — безжалостно сказала я. — Больше некому мстить. Возвратиться тебе предстоит в разрушенный дом, в бедствующее королевство, к обездоленным подданным. Ничего уже не исправить и не вернуть, но ты можешь спасти хотя бы честь своего рода и стать опорой для народа в темное время, а не тем, кто приведет гибель в родные края. Разорви договор с ведьмой! Немедленно! Или ты не Лодо из Астолано, а жалкий трус, который скорее откажется от самого себя, чем решится честно вытерпеть боль потери!

Я хотела сказать Огасто, что сама потеряла гораздо больше, пытаясь освободить его, и боль, которую я согласилась испытать, несравнима с той, которой он когда-то побоялся — но не успела. Глаза принца прояснились, лицо исказилось, как будто он испытал череду мучительных спазмов, а затем Огасто все увереннее и громче заговорил:

— Я, бывший некогда Лодо… Лодо из Астолано, принц Южных земель, разрываю свой договор с колдуньей Уной! Она обманула меня, и я беру свое слово назад!

То были верные слова, самые лучшие из тех, что мог выбрать принц для своего отречения — я поняла это по крику Рыжей Уны, да и колебания магии теперь мне приходилось чувствовать так остро, словно вместо крови в моих жилах теперь бежало чистейшее колдовство. До сегодняшней ночи великая тайная сила гневалась, когда я обращалась к ней и требовала поступать по справедливости, но сегодня ей пришлись по душе мои дерзость и прямота. Да и жертвы, принесенные мной, польстили самолюбивому божеству — я хорошо знала из рассказов Уны и Хорвека, как ценит магия тех, кто не щадит себя, ступив на колдовской путь.

Рука моя разжалась сама по себе. Огасто, отшатнувшись, пытался что-то сказать, но побледнел и едва не упал. Вейдена, все это время ожидавшая за его спиной, подхватила мужа, и он, обернувшись к ней, замер, словно впервые увидел ее лицо. Но мне не было до них дела — теперь, когда договор был расторгнут и принц освободился от чар.

Пришло время решить судьбу Рыжей Уны.

Милосердие? Я на мгновение задумалась: сохранить жизнь ведьме? Когда-то маленькая Фейн подумала, что на ее совести не должно быть черных пятен, и не дала умереть демону. За это расплатились все ее близкие — кто больше, кто меньше, но милосердия судьба ни к кому не выказала. Оставив Уну в живых, я еще раз сохраню свою совесть чистой — но скольким людям принесет горе ведьма? Ее не удержат оковы и цепи, каменные стены, решетки — нельзя сковать пламя и бурю. Не слишком ли дорогой выйдет плата за то, чтобы один-единственный человек не замарал рук и совести?.. Хорвек говорил, что счастья для нас уже не существует, так разве стоит мне бояться утраты спокойствия души?..

Как поступила бы на моем месте сама Уна? О, я прекрасно знала, как обходится с врагами рыжая ведьма! Она не убила меня сразу, о нет. Ей хотелось, чтобы мучения были долгими, чтобы смерть ко мне пришла лишь после того, как я увижу полное торжество своего врага. Чтобы я слушала раз за разом, как жалка моя участь, и как величественна — ее.

Что ж, именно эта слабость ее и сгубила.

Я не собиралась повторять ее ошибку и дарить ей хотя бы одну лишнюю минуту жизни.

— Мике, теперь ты можешь ее убить, — сказала я, и отвернулась, не удостоив рыжую ведьму более ни единым словом.

Теперь, когда я сделала все, что от меня требовалось, пришло время для самого страшного — мне предстояло взглянуть на мертвого Хорвека. Я не слышала его последнего вздоха, не увидела гаснущего взгляда, и даже не успела попрощаться — о, зачем, зачем я вернула себе голос, если не смогла сказать Хорвеку ни слова?..

Я стояла перед его телом на коленях, отвернувшись ото всех, пока крики Уны не стихли. Хорвек был совершенно и бесповоротно мертв — магия убила его, посчитав, что поступает по справедливости. Он нарушил чародейское перемирие и открыл крышку шкатулки, защищенной самыми страшными проклятиями рыжей ведьмы — никто бы не спасся от столь злого колдовства. Обо всем этом он знал наперед, и я подумала, что наше путешествие в Таммельн было долгим прощанием — только я не могла понять этого, а Хорвек не мог объяснить, иначе мне не удалось бы призвать Мике с должным отчаянием и болью.

Будь у нас сейчас те самые десять ударов сердца, я бы сказала ему: «Я убила для тебя злую ведьму», а он бы наверняка ответил: «Я спас для тебя прекрасного принца» — ведь в начале нашего пути таковы были наши цели и мечты. Но теперь, когда путешествие подошло к концу и мы вернулись туда, откуда когда-то начали свой поиск, исполнение прежних заветных желаний не принесло нам обоим ни капли счастья.

— Я… я не понимаю, — раздался за моей спиной голос принца Лодо. — Все так странно, как во сне…

Его речь неуловимо менялась от слова к слову, становясь живее, громче. И догорающие свечи вспыхнули многократно ярче, как будто кто-то распахнул ставни и свежий воздух хлынул отовсюду в замок. Дядюшка Абсалом, успевший забиться куда-то под стол, бормотал оттуда: «Ваша светлость, прошу заметить, я здесь совершенно не при чем!..» Вдалеке послышались всполошенные тревожные вскрики, как это бывает у людей, разбуженных среди ночи неожиданным происшествием — вот только замок Таммельна пробуждался не от обычного сна.

— …Ваше сиятельство! Светлейший герцог!.. Госпожа Вейдена! Что же это?.. — громко восклицал кто-то из слуг, показавшись в дверях, а за ним толпилась прочая челядь, разом пришедшая в себя после долгого морока.

«Чары пали, — подумала я, поднимаясь. — Она точно мертва».

— Хватит, Мике! — приказала я вслух. — Оставь ее. Ты славно потрудился, но теперь с тебя достаточно.

Он, услышав меня, замер — я видела только спину и спутанные волосы, — а затем неохотно отпустил добычу и повернулся ко мне, испачканный кровью и счастливо улыбающийся.

— Мне пришлось, Мике, — я смотрела на дело рук своих без страха, спокойно, но знала, что никогда не прощу себе произошедшего с бедным мальчиком. — Это было меньшее из зол для всех нас, но большее — для тебя самого. Я обошлась с тобой ничуть не милосерднее, чем Уна. Обещаю, что никогда больше ты не убьешь по моему приказу.

Быть может, он понимал только одно слово из десяти, но нехотя оставил тело и подошел ко мне, хмурясь и облизывая губы.

Я повернулась к Лодо, в руку которого вцепилась Вейдена — они с ужасом и отвращением смотрели на моего оборотня. А может быть — на меня саму.

— Ваша светлость, — я склонила голову, одновременно с тем указывая Мике занять место за моей спиной, ничуть не удивляясь, как просто и естественно это у меня выходит. — Чародейка, обманувшая вас, мертва. Пока что мертва. Но она умеет выбираться из могилы. Только огонь может уничтожить ведьму. Отдайте приказ сжечь ее тело как можно быстрее!..

Предупреждение об опасности отрезвляет лучше иных объяснений, а Лодо, как никто другой, боялся Рыжей Уны — и чем яснее становились его мысли, тем сильнее — страх. На меня он смотрел с отчужденной тревогой, то ли забыв, то ли не пытаясь узнать, но совет мой нашел у него немедленный отклик.

— Сюда! — крикнул он оробевшим слугам. — Вы слышали? Немедленно сжечь эту…

— Ведьму, — закончила я за него. — Там лежит мертвая ведьма, ваша светлость. Отныне всегда называйте все своими именами, и не скрывайте от людей правду. Вы уже знаете, куда заводят недомолвки о колдовстве. Ваши подданные также должны узнать, что их губило все это время, иначе опасность вновь и вновь будет застигать врасплох тех, кто считает, будто колдовство — всего лишь страшная сказка.

Лодо, несмотря на нынешнюю мою неприязнь, не был глуп и многое успел понять — я прочитала в его взгляде ответ: «Не тебе давать советы, как остерегаться колдовства!», однако вслух повторил только приказ о сожжении ведьминского тела. Затем он замер, разглядывая мертвого Хорвека, лежавшего рядом со столом.

— Бросьте это существо в тот же костер, — сказал он, не теряя времени на лишние раздумья. Невольно мне подумалось, что из него выйдет не такой уж плохой король, но в ответ на его слова я резко качнула головой.

— Нет. Его похоронят в другой день и не в одном костре с Уной. Я этого не позволю, ваша светлость.

— Он ее сообщник, — Лодо смотрел все тяжелее и мрачнее, на глазах превращаясь в человека, которого никто из нас не знал, включая его самого.

— Он спас вас ценой собственной жизни. А если вы не верите в его добрую волю, то, должно быть, помните, что я освободила вас от чар ведьмы. И за это имею право требовать если не награды, то милости.

Принцу не понравился мой ответ, но Вейдена несмело коснулась его плеча, и он нехотя согласился:

— Если твоя награда — мертвое тело, то так тому и быть. Я знаю, что такое благодарность, можешь говорить прямо: к кому еще я должен проявить милость сегодня?

— К нему, — указала я на Мике, прячущегося за моей спиной. — Он не виноват в своем превращении, и чудовищем стал не по своей воле, а расплачиваясь за мои ошибки. Согласно старым законам Мике принадлежит мне, и я сделаю все, чтобы вернуть ему человеческий разум.

— Кто еще тебе нужен? — Лодо обращался ко мне холодно и высокомерно, показывая, что долги отдает отнюдь не из благодарности.

— Пожалуй, я попрошу освободить с вашей службы моего дядюшку, — отвечала я, не показывая, будто меня страшит гнев или недовольство принца. — Вам более не нужен лекарь. Да и дяде Абсалому вряд ли пришлись по душе здешние порядки.

— Я ей не дядя, — на всякий случай вставил дядюшка, незаметно выбравшийся из-под стола. — Здесь какая-то ошибка, я знать не знаю эту девицу, ваша светлость. Но по странному совпадению я с ней согласен, хотя не собираюсь с ней даже словом перемолвиться. Доброта ваша безгранична, а я человек настолько маленький, что обойдусь крохотной ее крупицей…

— Он может убираться на все четыре стороны, — Лодо вновь перевел взгляд на тело Хорвека, которое, очевидно, беспокоило его куда больше, чем десяток живых лекарей-мошенников. — Я прикажу отнести этого мертвеца в подземелье. Следующим утром его сожгут, а до той поры ни одна живая душа не приблизится к останкам, — он перевел взгляд на меня. — Если желаешь с ним попрощаться, то делай это здесь и сейчас.

Надо признаться, освободившись от чар ведьмы, принц проявлял чудеса здравомыслия, но меня оно порядком раздражало.

Я, отвернувшись от него, вновь опустилась на колени и дотронулась до руки, затянутой в черную перчатку, как и всегда. Хорвек говорил, что в миг его смерти зеркало, принадлежавшее правителю Темнейшего Двора, помутнеет, и весь иной мир услышит траурный перезвон колоколов. Зажмурившись, я, казалось слышала эту печальную музыку, рассказывавшую темным созданиям, что время мести закончилось: принц-полукровка мертв, и человеческая колдунья, навлекшая позор на Темный Двор, сполна расплатилась за свое предательство. Заложник, ставший камнем преткновения для стольких честолюбивых и мстительных замыслов, сознательно уничтожил себя, поняв, что пока он жив — всегда найдется повод для продолжения войны.

— Лишь в одном ты ошибся, — сказала я тихо. — Я так и не сумела возненавидеть тебя.

Кто-то опустился рядом со мной, обдав запахом крови: Мике стоял на коленях, протягивая мне черную шкатулку ведьмы. И я, еще недавно считавшая, что меня нельзя испугать, вздрогнула. Нет! Я не желала наследовать сокровища Рыжей Уны!.. Пусть вся память о ней сгорит в погребальном костре! Иначе… Иначе, не окажется ли так, что я, убив Уну, превращусь в ее подобие?.. Не зря Лодо и Вейдена смотрят на меня с отвращением, не зря желают, чтобы я побыстрее убиралась из замка, прихватив с собой искалеченного колдовством мальчика-оборотня. И, не отдавая себе полного отчета в своих действиях, я оттолкнула ненавистную шкатулку, выбив ее из рук Мике.

Черный ящичек упал между нами, крышка от удара открылась и яркие камни россыпью усеяли грязный пол. Многие из них тут же принялись таять, как тот янтарь, удерживавший недавно мой голос; другие — раскрошились, третьи — исходили зловонным дымом, быстро испаряясь без следа. Оставалось надеяться, что ведьма хранила в них что-то полезное, а не сплошь болезни да проклятия.

Но я во все глаза смотрела не на рассыпавшиеся сокровища ведьмы, а на саму шкатулку. Теперь, когда она опустела, стало видно, что камни занимали даже не ее половину — у нее имелось двойное дно. Именно это она всегда скрывала от нас с Хорвеком, когда прятала от наших взглядов нутро шкатулки!.. Я должна была знать, что лежит там, в самой глубине!

И, схватив черную коробку, как держала ее прежде сама Уна — никто не должен видеть! Только я одна! — я подцепила неловкими пальцами тонко сработанный замочек-защелку, торопясь разгадать последнюю тайну Уны до того, как принц Лодо что-то заподозрит. О, я уже знала, что эта разгадка стоила любого риска!

Там, на дне, среди мягкого алого бархата, окованное тончайшими золотыми обручами, хранилась величайшая драгоценность рыжей ведьмы: черное сердце полудемона Рекхе.

Лживая тварь! Я бросила быстрый взгляд в сторону мертвой ведьмы, к которой никак не решались подступиться испуганные слуги. Ее роскошное платье было залито почерневшей кровью, белая тонкая шея изодрана когтями и зубами дикого зверя, лицо скрыто спутанными грязными волосами, совсем недавно блестевшими, как шелк. Но в ту минуту мне казалось, что этого мало, мало! Она присвоила сердце Рекхе и заставила нас поверить, что спасения нет!

Лицо Хорвека, искаженное предсмертной судорогой, при всем том не казалось испуганным или отчаянным. «Нет, пожалуй, обмануть ей удалось только меня. Он догадывался, — подумала я. — Или даже знал наверняка. Но решил, что его смерть принесет мир и спокойствие что нашим королевствам, что Темнейшему Двору, и смирился со своей участью, не желая быть вечным поводом для раздора».

Если бы милостивые боги и меня одарили смирением в той же мере!.. Но вместо того я, не теряя больше ни мгновения, спрятала сердце демона в складках своего грязного дорожного платья. Ведьма берегла его, как ни одну другую свою тайну, и, стало быть, оно все еще на что-то годилось. Прочие ее драгоценности превратились в прах и дым после смерти хозяйки, а сердце хранило неизменную форму — следовательно, в нем была заключена своя собственная магия, самодостаточная и особая.

Лодо, тем временем, отдавал распоряжения челяди, указывая на стол. Теперь, когда колдовское наваждение исчезло, любой мог увидеть дохлое воронье на блюдах и крысиные хвосты.

— Сжечь вместе с ней! Сейчас же! — громко повторял он, но временами оглядывался на жену, словно ожидая ее поддержки. И то верно — за всю свою жизнь астоланский принц принял только одно важное решение в ясном уме, да и к тому, если разобраться, его подтолкнула обманом Уна. Ничего хорошего у него не вышло — похоже, принц родился под несчастливой звездой, и не обладал достаточной волей, чтобы выйти из-под ее влияния и самому выбрать свою судьбу.

Дядюшка Абсалом, уразумевший одновременно и то, что в подземелье его не вернут, и то, что племянница его попала в очевидную немилость к герцогской чете, держался поодаль, хотя изредка шмыгал носом, косясь в мою сторону. Улучив минутку, он приблизился, позвякивая кандалами, и тихонько произнес:

— Не имею вас чести знать, юная госпожа, однако вижу, что вы избрали весьма кривую дорожку, где с человеком может случиться любая неприятность. На ней вы наверняка повстречаетесь с моей племянницей — совершенно безголовой рыжей девицей, давно уж сгинувшей без вести. Вы ее сразу узнаете, полагаю, по дурному характеру и чернейшей неблагодарности, из-за которой многим ее родственникам пришлось претерпевать ужаснейшие лишения. Так вот, передайте: если она образумится и поймет, что с нее хватит приключений и прочих бедствий — милости просим в Прадейн, где одна наша родственница держит прачечную. Весьма почтенное занятие, не чета всякому там колдовству!..

И он, со всей возможной для человека в его положении важностью удалился вслед за слугой, которому был дан приказ освободить бывшего придворного лекаря и от цепей, и от должности.

Оставалось только порадоваться за него — едва ли не единственного человека во всем замке, который ясно видел свое будущее и не ожидал от него бед, превосходящих уже пережитые.

На рассвете тело Уны сожгли при большом стечении народа — к утру весь Таммельн чудесным образом знал, что на площади перед герцогским замком произойдет нечто удивительное. Погребальный костер ведьмы взметнулся едва ли не до неба — я видела дым и языки пламени из окна, не пожелав проводить колдунью в последний путь и оттого оставшись едва ли не единственным живым человеком в замке. Был еще и Мике, но отнести его к людской породе язык не поворачивался — напившись ведьминской крови, он сладко спал, забившись в самый темный угол, который только нашел.

Огонь, превративший в пепел проклятые останки, выжег и следы злой магии: из замка уходила гнетущая духота, камни перестали нашептывать страшные истории, и в галереях больше не звучали отзвуки странной песни, которую так любила Уна. Оттого я совсем не удивилась, когда услышала за своей спиной шорох, и, оглянувшись, увидела бесстрашную черную крысу, которая с интересом разглядывала меня. Затем она важно встала на задние лапки и уронила на пол медную монетку, до того невесть где припрятанную.

— Да вы, сударыня, никак передаете мне приглашение! — сказала я, вежливо кланяясь.

Крыса, ничуть не смущенная моими словами, важно пошевелила усами и скрылась в щели. Я подобрала монетку — она оказалась дырявой, а в дырочку был продет шнурок, сплетенный из рыжих волос. Господин Казиро вернулся в свои владения и не позабыл обо мне.

Следовало отплатить ему равноценной любезностью, и вскоре мне представилась возможность: Лодо, вернувшийся от костра, был мрачен и подавлен, а по его растерянному взгляду я поняла, что он вновь нуждается в добрых советах. Нелегко, должно быть, очнуться после многолетних дурманящих чар и обнаружить себя правителем разоренных земель, от которого ждут мудрых и важных решений, да еще и немедленно!..

— Жители Таммельна бедны и озлоблены, — сказал он, не глядя на меня, как будто разговаривал с невольным виновником этих бедствий. — Пока что они радуются смерти колдуньи, но это опьянение быстро пройдет. Ведьма безжалостно грабила город и замок. Кладовые и амбары пусты, с казной дело обстоит и того хуже… Мне нечем помочь людям и они вскоре возненавидят само мое имя.

— Уна была жадна до золота, как и все чародеи, — ответила я, поразмыслив. — Но она не успела бы растратить все, что украла и отобрала. Слуг у нее осталось не так много, да и платили им по большей частью кровью. Последнее время она жила неотлучно в Таммельне, и, следовательно, ее богатство все еще здесь. Нам нужно осмотреть ее покои.

Лицо Лодо заметно побледнело — никто в замке, включая его самого, не решился пока что переступить порог комнат ведьмы.

Так и вышло, что в спальню Уны мы вошли втроем: я, Лодо и Вейдена, вызвавшаяся сопровождать супруга куда бы то ни было — но так и не получившая от него ни одного благосклонного взгляда или слова. Здесь чары держались крепче, чем в прочих комнатах, но точно так же были обречены на разрушение после смерти своей создательницы. Осмотревшись, я подошла к стене и изо всех сил хлопнула по ней ладонью, громко произнеся: «Прочь! Прочь!» — ничего более хитрого мне на ум не пришло.

В первое мгновение, казалось, ничего не произошло — разве что перед глазами что-то дрогнуло. А затем со звоном и шелестом стены принялись осыпаться — и оказалось, что все они сплошь покрыты толстым слоем монет: одна на другой, плотно сложены от пола до потолка без единой прогалины. Да и сам потолок был облеплен полновесными кронами, которые немедленно принялись падать на наши головы, словно тяжелые градины. Золота отовсюду сыпалось так много, что мы, поначалу с невольным любопытством смотревшие на потоки монет, попятились и вышли из комнаты, опасаясь, как бы нас не погребло под золотой осыпью.

— Ваша светлость, — сказала я взволнованному и обрадованному Лодо. — Не совершайте ошибку, поддавшись жадности. Это богатство Уны, и зла в нем гораздо больше, чем пользы, как и в любом другом колдовском имуществе. Раздайте его жителям Таммельна и челяди замка — они ведь столько дней служили ведьме, сами того не зная. Уна порядочно задолжала здешнему люду и справедливо будет возвратить долг за ее счет. Магия не найдет в таком решении несправедливости и не станет мстить. Да, и еще! Издайте указ, чтобы каждый горожанин пожертвовал хотя бы одну монетку домовым духам — по древнему закону. Наступают времена, когда со старыми господами нужно жить в мире…

Забегая наперед, скажу, что Лодо, поразмыслив, последовал моему совету, и оставил по себе в Таммельне хорошую память — несмотря на все бедствия, обрушившиеся на герцогство во времена его странного правления. Но богатств у Уны было припасено куда больше, чем могло показаться, и еще долгие годы спустя пригоршни золотых монет находили в вороньих гнездах: кладбищенские вороны, верные соглядатаи колдуньи, любили блестящие монетки и накопили за время службы поболее сбережений, чем иные ростовщики.

Я же для себя не попросила ни единой кроны, ни единого медяка — и без того Уна оставила мне порядочное наследство, равное которому не найти: оборотень, напившийся крови, да сердце демона. Мне все чаще приходило в голову, что теперь рыжую Йель не так уж просто отличить от Рыжей Уны, и даже особая примета у нас была одинакова: пять пальцев на одной руке, четыре — на другой.

Присутствие мое заметно тяготило Лодо, и он едва сдерживался, чтобы не прогнать меня в шею. Но страх перед ведьмами намертво въелся в его сущность, противоречиво перемешавшись с привычкой во всем спрашивать у них совета. Кроме того, принц подозревал, что я задумала нечто дурное, и приказал охранять все входы в подземелье, где ожидало своего погребального костра тело Хорвека. Мне же он приказал держаться все время рядом, чтобы проще было не спускать с меня глаз.

— Я проведу в вашем замке всего одну ночь, — сказала я ему, не желая более испытывать терпение принца и свое собственное везение. — Завтра утром я уйду, если вы того пожелаете. И заберу с собой Мике.

— Тогда я прикажу приготовить для тебя покои, — впервые обратилась ко мне Вейдена, до того хранившая молчание и следовавшая тенью за супругом.

— Благодарю, ваша светлость, — ответила я. — Если вы позволите, то я бы хотела провести эту ночь в библиотеке.

Глаза Вейдены расширились: она верно поняла мою просьбу. Герцогиня знала, что там есть тайный ход, по которому мы с Хорвеком когда-то пришли в замок. Но еще ей было известно и то, чего не знал сам Лодо, упорно искавший в моих поступках злой умысел и расчет: спасти прекрасного герцога я когда-то захотела из любви, а вовсе не из дурных побуждений. Чувство это, некогда сделавшее нас с Вейденой соперницами, теперь позволило нам объединиться. Принцесса хорошо знала, каково это — безответно любить безумного Лодо, и поверила в мою бескорыстность.

— В самом деле, — сказала она, глядя на мужа. — Комната служанки — этого слишком мало для Йель. Она более не племянница придворного лекаря, а наша гостья, и имеет право ночевать там, где пожелает.

Лодо нехотя кивнул. Вейдена, лицо которой было изувечено шрамом, также тяготила его своим присутствием и приводила в дурное расположение духа, но уж ее-то обвинить в злоумышлении было невозможно! Более того — рана, изуродовавшая прекрасное лицо герцогини, появилась из-за чар, которые сам же принц и выпросил у Уны. Да, его обманули и использовали, однако… однако… Я читала это на лице Лодо так ясно, как будто он проговаривал свои мысли вслух, и могла только посочувствовать Вейдене: похоже, нашему прекрасному принцу не дано было полюбить без помощи чар. Колдовство Уны развеялось, воспоминания о ложной влюбленности поблекли, и с нами остался растерянный человек, отчаянно желающий избавиться от чувства вины точно так же, как когда-то он пожелал избавиться от боли разбитого сердца.

«Ну уж нет, ваша светлость, — подумала я хмуро. — Этот груз несите честно, он по справедливости принадлежит вам целиком и полностью. Надеюсь, ваша супруга вскоре разберется, что вы за человек на самом деле, и найдет, кого полюбить без подсказок колдовства — воистину, оно не способно принести счастье даже в делах сердечных, и без того, казалось бы, горьких!..»

Нас с Мике проводили в библиотеку, туда же подали ужин. Я не стала проверять, приказал ли Лодо охранять двери, чтобы я не сбежала, поскольку была уверена: так оно и есть. Мике воротил нос от человеческой еды, но я сурово указала ему на хлеб и объявила:

— Однажды мне достался в друзья оживший покойник, отказывавшийся от еды, мол, это ему не по нраву и непременно погубит. И что же? Оказалось, что он сам не знал толком, что из этого выйдет. Все пугал, что непременно сойдет с ума и убьет меня, однако же, гляди: я жива. А он, кстати, во второй раз мертв, но уж явно не от того, что съел кусочек хлеба и выпил вина. Так что не думай, будто я не умею обращаться с вашей заколдованной братией!.. Ешь да вспоминай, каково это — быть человеком!

Сама же я ждала полуночи, вертя в руках монетку со шнурком. Мне предстояло многое обдумать, и найти верные слова, чтобы получить дельный совет. Усталости я почти не чувствовала — таков удел всех, кто связался с магией: поначалу богатство дара дурманит голову, силы кажутся безграничными, трать их направо и налево, не жалей!.. И чем больше потратишь в запале — тем больше будет твой долг и тем внезапнее тебе о нем напомнят.

Перебинтовав руку, которая, к слову, теперь почти не болела, я заставила себя немного поспать, дав Мике приказание охранять двери. Ровно в полночь я проснулась, испытывая необычайную ясность в голове и легкость в теле, и отправилась на встречу с господином замка, прихватив с собой лампу и нож. Мике шел следом, неслышно и невидимо, как это полагалось преданному охраннику.

Как я думала, нынешней ночью господин Казиро праздновал возвращение в свои владения с куда большей пышностью и радостью, чем это получилось у людей. Столы-камни были накрыты в той самой разрушенной башне, где когда-то нашли меня в беспамятстве. Мыши и крысы с величайшим почтением уступали мне дорогу, совы дружно приветствовали торжественным уханьем — точь-в-точь почетный караул. Пауки быстро и сноровисто оплели мою голову подобием венца из тончайшей паутины, которая с каждым моим шагом все богаче украшалась блестящими крыльями бабочек и стрекоз, припасенными в кладовых хранителя с прошлого лета — и, уж поверьте, такой сияющей невесомой короны не имелось ни у одного правителя людского мира!..

Господин Казиро ждал меня, величественно восседая на троне, сложенном из крохотных косточек. Если бы я не видела своими глазами, как медленно и мучительно погибала его прежняя оболочка, то подумала бы, что он ничуть не переменился с прежних времен: его шерстка блестела в свете зеленоватых огоньков, усы были густы и длинны, а уж накидка из монет блестела чистым золотом — ни одного медяка.

А кроме того, сегодня дух замка не был одинок — у него имелась спутница, равная ему по положению и роду. Я с удивлением, но без труда узнала лесную деву, которой когда-то отдала знак власти хранителя подземелий. Вот с ней-то случились перемены, да еще какие! Разумеется, теперь ей не к лицу были привычные лесные цвета: зелень мхов, рыжина осенних листьев, чернота старой коры. Все это ушло, вылиняло в непроглядной тьме ее нынешних владений. Молочно-белой стала ее кожа, прозрачными и серебристыми — глаза, серыми, как старый камень — волосы, зубы измельчали и заострились — и она охотно показывала их, непрерывно усмехаясь собственным мыслям и любезным словам своего соседа. Монета, давшая ей право на власть в здешних подземных ходах, украшала бледную тонкую шею и сияла ярче луны. Рука об руку сидели они с Казиро, улыбаясь друг другу — и я поняла, что впервые за много сотен лет между миром замка и подземелий установилась истинная дружба.

— Доброй вам ночи, — поприветствовала я их, склонившись. — Я Йель, племянница лекаря. Вы помните меня?

— Как мне не помнить тебя, человеческое дитя? — прошелестел голос господина Казиро. — Здесь каждый знает, что ты убила ведьму, некогда посягнувшую на мою жизнь, и оттого тебе до самой смерти присуждено быть желанной гостьей в моих владениях.

— И в моих, — прибавила дева подземелий. — Но мы просим тебя не звать к столу оборотня, созданного колдовством рыжей ведьмы. Это существо враждебно не только миру людей, но и миру духов.

— Благодарю вас, — отвечала я, еще раз кланяясь. — Мике не может расстаться со мной, но я полагаю, если он тихонько постоит у дверей, то никого не стеснит — в человеческом облике он был весьма воспитанным юношей, а хорошее воспитание не испортишь никакой магией. Для меня было великой честью разделить с вами горестные события, и величайшей радостью — совместно встретить наступление новых времен.

Духи одарили меня благосклонными улыбками, и я поняла, что все еще не растеряла умения держать себя пристойно в высшем кругу нелюдей.

— Истинно так, магия возвращается, — согласился господин Казиро. — И создания старого мира, и люди ощутят эти перемены. Но будет ли этот век славным? Не начнется ли упадок сразу же после расцвета?..

— Об этом я и пришла с вами потолковать, — сказала я, верно угадав, что таммельнские хранители ждут вопросов, желают на них отвечать и пригласили меня вовсе не из простой любезности.

— Присаживайся, — хором сказали духи, и тут же для меня невесть откуда появился стул — хвала богам, покрепче того, из мышиных и птичьих костей. В который раз я подумала, что нелюди обходятся со мной куда любезнее людей, и безо всяких сомнений уселась за стол, стараясь не разглядывать угощение слишком пристально, ибо в сравнении с ним даже угощение Уны выглядело аппетитно.

— Мы знаем, как горек твой удел, — зашептали духи, склоняясь ко мне по очереди, и я почти сразу перестала понимать, кто именно из них говорит.

— Ты многое потеряла, но приобрела гораздо большее…

— Но даром нужно верно распорядиться, без страха и без сомнений!..

— Мир меняется, и ты будешь как причиной, так и следствием этих перемен…

— И выбор никогда не будет прост!

— Мы не можем давать советы, все решения ты должна принимать сама…

Голова тут же закружилась и я, поумерив вежливость в обращении, вскричала, перебивая шелест, от которого звенело в ушах:

— Ох, да я и не ждала, что кто-то за меня выберет, как поступить! Я же не принц Лодо, три десятка лет проживший чужим умом. И советов я просить не буду — вам ли не знать? Мой первый вопрос — проще не придумаешь. Расскажите-ка мне, почтенные, что за легенду о золотом веке магии так любила Уна?

Вопрос этот не удивил ни господина Казиро, ни деву подземелий — именно его, казалось, они и ждали.

— Ты верно спрашиваешь! — воскликнул хранитель замка, хлопнув по столу когтистой рукой. — Тебе прежде всего прочего стоит узнать ее! Пускай у нас ее рассказывают на свой лад — в главном все эти сказки сходятся, как это и должно быть. Итак, в давние времена, когда людей во всем мире было раз-два и обчелся, жил-был на свете один бог. Или старый учитель. Или мудрец — выбирай что хочешь, но просто помни, что знал он больше прочих, накопил невесть сколько тайных книг и свитков, научился сотням чудес. Наступило время, когда ничего нового он придумать не мог, а старое надоело, и ему стало скучно. Так, в тоске и унынии он вышел из своего дома и увидел там дерзкого бродягу, который стал над ним насмехаться, дескать, к чему все твои знания и чудеса, если ходишь день-деньской с кислым лицом, да и славы тебе они не приносят. Мудрец разгневался, вступил в перебранку и чуть было не изничтожил наглеца своими чудесами, но тому все нипочем, только и крикнул: «Взял бы ты себе ученика, старый сквалыга!».

— Пока что мне нравится эта история, — пробормотала я, приятно удивленная, что в этой старой сказке до сих пор никто никого не убил, не содрал живьем шкуру с врага и не четвертовал лошадьми.

— Потому-то люди ее и забыли, — заметила подземная дева. — Что за интерес слушать, если столько слов — и ни одной порядочной мучительной смерти?..

Господин Казиро согласно кивнул, одарив ее взглядом, который красноречиво свидетельствовал, что добрососедские отношения даже у духов могут перерасти в нечто большее, однако продолжил:

— Мудрец нашел себе ученика, выбрав его среди прочих людей за редкое рвение. Тот все время повторял, что готов убить ради того, чтобы увидать тайные книги, и в дальнейшем от слов своих не отступился. Сначала мудрецу льстило, как безумно предан ему ученик, но потом он стал замечать, что вместо доброй славы получил дурную. Все только и говорили, как много зла творит безумец, получив тайные знания, и как опасно с ним иметь дело. Да и знания те он не приумножал, а всего лишь копил себе на пользу, очерняя древнее искусство в глазах прочих людей своими деяниями. Как-то мудрец вышел из дому, а тот же наглый бродяга закричал ему: «Ну и позор ты на себя навлек, старик! Эдак о тебе и твоем учении и слова доброго не скажут!».

— Определенно, этот бродяга мне нравится, — не смогла удержаться я от замечания. — Ему недостает только одного — умения помалкивать и не связываться с мудрецами.

— Что ж, видимо так сложилось, что ничтожному бродяге приходилось вертеться под ногами у великого человека! — пожал плечами господин Казиро. — Тебе ли не знать, как судьба причудливо играет судьбами людей, заставляя их совершать самые странные поступки? Так вот, мудрец сначала рассердился и вновь обрушил на бродягу свой гнев, но тот был вертким, точно уж, и успел сбежать, крикнув напоследок: «Мог бы кого поумнее найти!». И со временем мудрец, поумерив оскорбленное самолюбие, решил, что это неплохой совет. Он снова отправился на поиски и нашел ученика, который проявлял почтение, думал о последствиях своих поступков и не нарушал никаких предписаний. Поначалу все шло мирно и гладко, сплетен поубавилось, ведь разумный ученик следил за безумным, и не давал тому творить злодеяния в меру сил своих. Мудрец посчитал, что все устроилось лучшим образом — но как-то раз призадумался: а прибавляется ли в мире знаний оттого, что у него теперь два ученика? Создали ли они что-то новое? Переменилась ли сама жизнь? И снова пришло время ему приуныть.

— Ох, только не говорите, что болтливый бродяга все испортил! — воскликнула я.

— Нет, напротив! — господин Казиро рассмеялся, и крысы, собравшиеся его послушать, довольно запищали. — Он все так же околачивался возле дома мудреца, и насмехался при случае над ним. А тот, вспылив, уходил в дом, но потом все равно возвращался. Как-то раз бродяга, совсем обнаглев, подошел совсем близко — и тут мудрец хвать его за шиворот! Наглец испугался, принялся было вопить, а мудрец ему и говорит: «Возьму тебя третьим учеником! Слишком безумный у меня есть, слишком разумный — тоже, и оба, признаться честно — скука смертная. Однако стоит мне поговорить с тобой!..»

— Так я и знала, — пришел черед мне вздыхать. — Недаром Уна не любила конец этой истории. Так что же, болтливый бродяга стал учеником?..

— Поначалу он отказывался и хотел сбежать, — хитро улыбнулся господин Казиро. — Говорил, что у него и способностей нет, и знания ему даром не нужны. Но мудрец пообещал ему что-то такое, отчего ему пришлось согласиться. У каждого есть заветное желание, ради которого можно поступиться многим, если не всем. Однако сказка говорит нам о другом: золотой век магии настанет, когда магии будет служить три чародея — безумный, разумный и дерзкий. Последний будет ее гневить чаще других, но и любить она его будет сильнее прочих…

Я задумалась и молчала так долго, что несколько крыс успели забраться мне на колени и там уснуть. Хранитель дворца и подземная дева не пытались со мной заговаривать, и терпеливо ожидали следующего моего вопроса, учтиво подливая друг другу в кубки черное густое вино.

— Но что толку… — я обращалась не к ним, а к самой себе. — Если магии для расцвета нужны три чародея — а безумную Уну сожгли нынче утром…

И вновь господин Казиро переглянулся с госпожой подземелий, но на этот раз в их взглядах угадывалось смятение, словно новость, которую они мне хотели сообщить, была и хорошей, и дурной одновременно.

— Послушай-ка, Йель, — на этот раз со мной заговорила белоликая дева, пока господин Казиро вплетал в ее серые волосы самые свои блестящие и красивые монетки. — Сегодня вечером в Таммельн с юга вернулись первые перелетные птицы. Из-за Уны весна никак не приходила в эти края, но теперь путь открыт, и ласточки торопятся к своим прошлогодним гнездам. Они несут с собой странные вести, ведь многие из них пролетали мимо большого белого города, возвышающегося над теплым морем. Этой зимой страшный шторм обрушился на него — и ты, наверное, видела его своими глазами. В ту ночь Юг лишился правителей, которые приходились родней нашему герцогу — но и это ты знаешь. А известно ли тебе, что случилось потом?

Я покачала головой, сжавшись от плохого предчувствия.

— Ласточки говорят, что в городе том появился чародей, называющий себя одновременно сыном древней морской ведьмы и потомком старого короля-ведьмоубийцы. Люди считают, что он племянник погибшего короля, невесть как спасшийся в ночь бури, но птиц не обмануть: что-то страшное случилось с ним, изменив навсегда. И сам он открыто говорит, что вышел из могилы…

— Эдарро! — воскликнула я, вздрогнув так сильно, что спящие на моих коленях крысы и мыши с писком разбежались. — Он и в самом деле племянник короля! Но Хорвек убил его, я видела своими глазами… И тело его было предано земле!

Властно и громко в ушах у меня звучали слова: «…Обычно колдунье хватает трех ночей в могиле, чтобы очнуться и обрести прежнюю силу, а некоторые именно так пробуждают свой скрытый дар» — их произнес сам Хорвек, обвинявший Эдарро в непоправимой ошибке, погубившей королевский дом. И сам же совершивший ровно такую же! О, Хорвек, разве не ты говорил, что сила покойной Белой Ведьмы полюбила королевского племянника больше остальных, почуяв в нем задатки настоящего чародея? Разве не ты признавал, что мать посчитала тебя недостойным наследником, не дав ни крупицы своего могущества?.. Так вот кому оно все досталось! Вот тот чародей, которому суждено править Астолано. Править и утопить в крови — потому что Эдарро еще безумнее, чем Рыжая Уна! Одна и та же могила в заброшенном саду породила двух чудовищ, равных в своем безумии!

— Безумный чародей жив! — вскричала я. — Эдарро жив! Смилуйтесь над нами боги, да это проклятие похуже рыжей ведьмы!..

— Да, Юг получил своего чародея-правителя, как это и было предсказано, — Казиро говорил это торжественно и мрачно, показывая, что понимает, как велика эта беда, пока еще кажущаяся далекой и чужой. — И вести о нем одна хуже другой. Удивишься ли ты, Йель, если узнаешь, что первым делом он отдал приказ искать одного старого разбойника, при котором должен быть мальчишка? Отчего-то они понадобились ему, да так, что за их головы обещана великая награда — но пока никто ее не получил.

— У них кости Белой Ведьмы, — сказала я, обхватив голову руками. — Он не успокоится, пока не вернет их на место. Но я одна не смогу...

— Теперь ты знаешь достаточно для того, чтобы принять решение? — быстро спросила госпожа подземелий, и я поняла, что хранители замка этой ночью отнюдь не так спокойны и радостны, как мне показалось вначале.

— Исчезли ли твои сомнения? — эхом откликнулся господин Казиро.

— Но я… — мысли путались, страхи множились. — Я не знаю, могу ли я требовать…

— Можешь, — хором отвечали хранители. — Тебе позволено больше прочих!..

— Что если он переродится во что-то иное, страшное и злое?

— Разве он в первый раз перерождается? Разве в первый раз теряет себя и находит?.. Пока с ним рядом ты — он всегда найдет дорогу к себе истинному.

— Но если он оживет — не прогневается ли Темнейший Двор?

— Темному Двору не нужен повод, чтобы гневаться, а этому миру необходим хороший советчик, знающий как с ним сладить.

Я вновь смолкла, растерянная и обессиленная. Вот для чего меня пригласили в эту разрушенную башню! Но не эти ли слова я хотела услышать более всего на свете? Не их ли говорила сама себе, когда спрятала сердце демона?

— Госпожа подземелий, — я, встав со своего места, склонилась к ногам белоликой девы. — Проведете ли вы меня по своим владениям, покажете ли дорогу?..

И холодная бледная рука погладила мои волосы, показывая, что милость духов сегодня на моей стороне.

Я не боялась подземелий, но Мике тревожился и скулил, пока мы спускались в бездонные колодцы и перебирались по старым камням через черные провалы. Подземная госпожа, как мне показалось, вела нас кружным путем, желая похвастаться, как велики и обширны ее новые владения. Я как можно любезнее нахваливала все, что нам попадалось на пути, называя древние рисунки на стенах предельно изысканными, коридоры — невероятно бесконечными, дыры в полу — несравненно глубокими, и глаза свежеиспеченной хозяйки этих богатств сияли все ярче.

— Вот, — наконец сказала она, заставив нас протиснуться в крайне узкую щель. — За этой стеной — твой мертвый демон.

— Благодарствую, — пропыхтела я, нащупывая тот самый камень, который открывал потайную дверь. — Ваша помощь и советы воистину…

— Мы ничего не советовали! — поспешно перебила меня госпожа подземелий.

— Да-да, — согласилась я. — Ваши не-советы были воистину самыми полезными изо всех не-советов, которые я когда-либо слышала!..

И на этом обмене любезностями каменная плита наконец-то сдвинулась с места, явив нам с Мике тесную комнатушку, где посредине, на каменном возвышении лежало тело Хорвека. Мертвеца, внушающего всем страх и отвращение, спрятали в самом дальнем углу замка, за множеством дверей и решеток, но и этого показалось мало принцу Лодо.

Этой ночью он сам охранял покойника, держа в руках меч, и лицо его было непривычно решительным. Несчастливая звезда принца продолжала вести его по пути ошибок, заставляя его проявлять слабость там, где она была преступной, и твердость — где ей суждено стать роковой недальновидностью.

— Я знал, что ты придешь сюда, рыжая ведьма, — сказал он, встав на моем пути.

О, как боялась я, что меня когда-то так вновь назовут — и что это будет правдой! Но сейчас отчего-то обращение принца ничуть не смутило меня. Я взглянула на свою четырехпалую руку — с недавних пор ее вид не огорчал меня, а лишь придавал сил. Уна была злой, коварной, мстительной и тщеславной, но слабой — нет, слабой ее бы никто не посмел назвать. И сейчас мне стоило кое-что перенять у покойной.

— Ваша светлость, — спокойно произнесла я. — Не стоит мне угрожать. Я не совершаю ничего, что может навредить вам.

— Ты собираешься что-то сделать с этим мертвым телом! — выкрикнул он. — Я не позволю тебе оживить его, кем бы он ни был! Демон, колдун, живой мертвец — все едино. Это черная магия и больше я не допущу, чтобы…

— Однако раньше вам не претило то, что вас защищала магия, — сказала я с вкрадчивостью, заимствованной у… Хорвека? Уны?.. Теперь уж было не различить.

Слова эти заставили Лодо перемениться в лице — он не подозревал, что тайны его семьи больше таковыми не являются. По крайней мере — для меня.

— Откуда ты знаешь?.. — начал он, но, поняв, что выдает себя, попытался сменить тон. — Что за…

— Я знаю гораздо больше, — отвечала я, медленно, но уверенно приближаясь. — Возможно, вы думаете, что магия до сих пор хранит вас? Теперь, когда договор с ведьмой расторгнут? О, нет. Все переменилось, ваша светлость!

И с этими словами я, ничуть не боясь его меча, быстро схватила руку Лодо и царапнула тыльную сторону ладони до крови. Растерянный принц от неожиданности вскрикнул, отдергивая руку и глядя на царапину с искренним недоумением.

— Видите, светлейший принц? — я шептала почти ядовито, находя в том удивительную радость. — Вы уязвимы, как и любой смертный. Две трети жизни вас хранила магия одной ведьмы, а потом вы перешли под покровительство другой, но все равно чувствовали себя в безопасности, не зная поражения и боли. Теперь этого не будет. Скажите-ка честно, готовы ли вы действовать и бороться, как это делают обычные люди? В самом деле рискуя жизнью, испытывая боль, теряя кровь? К слову о крови: я поклялась, что Мике никого не убьет по моему приказу, но не давала обещания, что прикажу ему никого не убивать. А запах вашей крови ему пришелся по нраву, как видите. Оставьте свой меч и послушайте, что я вам скажу…

— Ведьма! Ведьма!.. — повторял Лодо, глядя на меня со страхом, но, одновременно с тем — со смутной надеждой.

— Возможно, — согласилась я, одновременно с тем запрещая Мике приближаться к нам. — Но я не та ведьма, что будет вас защищать и направлять. А вам вскоре потребуется защита, ведь в Астолано случились важные перемены. Ваш кузен, Эдарро, внезапно восстал из могилы и занял трон. Не думаю, что он простит…

— Эдарро? Простит меня?! — возмутился Лодо, чьи руки начали заметно подрагивать.

— ...Простит вам само ваше существование, — невозмутимо продолжила я. — Я не так уж хорошо знаю вашего родственника, но отчего-то мне кажется, что он весьма охотно вас прикончит, едва только поймет, где искать.

Считается, что говорить правду — легко и приятно, и я в самом деле ощущала непривычное удовлетворение от того, как больно бьют принца Лодо мои слова. «Нет, Йель, — одернула я себя. — Так нельзя. Быть Уной легче, чем быть собой, однако ты уже видела, что случается, когда люди выбирают путь меньшей боли. Лодо продался ведьме, а Хорвек чуть не превратился в Эдарро. Довольно!».

— Ваша светлость, — переведя дух, сказала я, теперь уже без злости и яда. — Поймите, нам не спастись без его советов. Узнай он, что я сейчас собираюсь сделать — немедленно бы запретил, и прогнал бы отсюда куда решительнее, чем вы. Но я нуждаюсь в нем настолько, что готова нарушить его волю. И вы, если поразмыслите, поймете, что нам вдвоем нужно тянуть Хорвека за ноги из преисподней — или где он там оказался.

Уж не знаю, что проняло Лодо больше — угрозы или добросердечное обращение, но он, вздохнув, отступил.

— Как бы не пожалеть тебе об этом, — проронил он мрачно и тоскливо.

— О, ваша светлость! — я махнула рукой. — Не в обиду вам будет сказано, но я не жалею даже о том, что в свое время решила спасти вас! Хотя, видят боги, это мне не принесло ни пользы, ни счастья, ни чьей-либо благодарности.

Последние слова уязвили принца и он скрипнул зубами, помрачнев: в самом деле, за все это время он так и не удосужился поблагодарить меня за спасение от Рыжей Уны. Да и сейчас язык у него не повернулся сказать доброе слово, но, надо признать, из меня получилась весьма неприятная спасительница.

— Я… ухожу, — наконец сказал он, делая шаг назад. — И не желаю больше тебя слушать. Все ведьмы одинаковы — лукавые двуличные создания, умеющие плести слова так ловко, что даже без магии они травят людские души. Забирай своего демона — уж тебе-то ничего не стоит договориться с преисподней. Но не думай, что я хоть раз приду к вам за помощью!.. Клянусь, что никогда больше не окажусь на одной стороне с чародеями!

— Ох, тогда вам придется порядочно повозиться, чтобы найти такую сторону… — пробормотала я на прощание, но принц сделал вид, что не расслышал, медленно и подавленно уходя во тьму узкого подземного коридора.

Я знала, что мы еще не раз вспомним этот разговор, и встреча эта не может стать последней для нас — теперь меня и принца связывало нечто большее, чем выдуманная влюбленность. Зная многое о шутках, которые любят шутить с людьми высшие силы, я не спешила этому ни радоваться, ни огорчаться.

Мои счастье и горе сейчас заключались совсем в ином, и давно уж перемешались между собой так, что нипочем не отличить сладость от горечи.

Я осталась с телом Хорвека. Оно еще не начало разлагаться, в глубоких подземельях замка всегда царила прохлада. Но мне следовало торопиться — одной только магии было известно, как долго сохранятся волшебные свойства сердца Рекхе без поддерживающих заклятий Уны. Мике не нравился запах мертвого тела — оборотни любят свежую кровь, — оттого он держался поодаль, и я, подумав, приказала ему охранять вход в комнату. У тех слов, что я собиралась произнести, не должно быть свидетелей.

Некоторое время я смотрела на мертвое лицо, старательно вспоминая, как хмурились эти брови, как улыбались губы — разве существовало в мире что-то более желанное для меня?..

— Слышишь, магия? — сказала я тихо и зло, почувствовав, как глаза начали жечь слезы. — Я знаю, чего ты хочешь. И ты знаешь, что я тебя не хочу. Мне нет дела до твоей славы, никогда я не желала власти, и плевать хотела на любые виды магического искусства. А уж одарила ты меня при рождении не щедрее, чем курицу мозгами. Но если ты желаешь взять меня на службу, то выслушаешь мои требования. Они целиком и полностью справедливы, и тебе, гадкая ты сила, должно быть стыдно, за то, что ты потворствовала Рыжей Уне в ее обмане!..

Сама того не заметив, я говорила все громче, и теперь мой голос гремел, отражаясь от каменных стен — а затем и сами стены задрожали. Мике у двери тоненько заскулил, но я прикрикнула, чтоб не смел тронуться с места.

— Я обвиняю посмертно Рыжую Уну в том, что она обманула Хорвека и заключила с ним чародейское перемирие, утаив сердце демона, необходимое ему для спасения жизни! — выкрикнула я, грозя кулаком стенам, потолку и всему миру сразу.

Тело Хорвека внезапно дернулось, словно по нему прошла судорога, и я схватила мертвую руку, невольно ища в ней необходимую мне сейчас поддержку — но в глубине души зная, что сейчас могу положиться только на саму себя. Рокот нарастал, как это было в Астолано, когда взбунтовалось подземное море, но даже если бы мне сейчас сказали, что я погублю владения подземной девы, замок и сам город в придачу, то я бы не остановилась. Пусть звонят на все лады колокола Темнейшего Двора, пусть разобьется на осколки волшебное зеркало короля демонов, пусть душа Уны корчится от бессильной ненависти!

— Требую отменить наказание за нарушение магического перемирия! — продолжала кричать я. — Грош цена клятве, за которой прячется мелкое мошенничество! И грош цена силе, что закрывает глаза на бесчестность своих слуг! Даже если сотрешь меня сейчас в пыль — обман не исчезнет. Нет и не было никакого уговора Уны и Хорвека — одна только ложь!

И снова тело дернулось, но сердце не билось — я, разорвав рубаху на покойнике, приложила ухо к груди. Да и как ему биться — оно сгорело напрочь в тот миг, когда на Хорвека обрушилось злое проклятие Уны. Был бы он в силе — наверняка смог бы отразить чары, и в его слабости тоже была повинна несправедливость, обман рыжей колдуньи!

— Сердцу человека Ирну и так полагалось сгореть, — я достала нож. — А его место должно занять сердце демона Рекхе! Я не верю, что в нем заключено зло! С этим сердцем он когда-то решил вернуться ко мне в человеческом обличье и помочь — стало быть, это славное сердце! Лучшее из тех, что я встречала!

О магии я знала не так много, как Уна или сам Хорвек, но главному они меня все-таки научили: ничего нельзя делать вполсилы, если бить — то наверняка, если требовать — то смело, если призывать — то в отчаянии, и даже ненависть может стать началом созидания — если это славная, полнокровная ненависть! И всего этого во мне сейчас было в достатке — я не ничего не пожалела бы для Хорвека.

От первого же удара ножом чернота на груди мертвеца превратилась в прах, в пепел, и осыпалась, оставив по себе огромную черную дыру. Я достала сердце демона, которое все это время держала при себе, крепко прижав к моему собственному — сейчас оно билось так сильно, словно тоже просилось наружу, едва-едва удерживаемое ребрами.

— Во имя справедливости и доброй славы магии! — сказала я, задыхаясь от волнения, и бережно положила сердце Рекхе на полагающееся ему место. Тонкие обручи, сковывавшие его, раскалились докрасна и светились в полумраке. Тонкий звон, глухой щелчок — первый лопнул, а за ним второй, и третий!..

Оставалось только одно. Я склонилась над ним, изо всех сил веря и надеясь.

— …И во имя моей любви к тебе, — шепнула я Хорвеку. А затем прикоснулась губами к его холодным и мертвым губам. То был третий наш поцелуй — но в первый раз я сделала это сама, бесстрашно и без оглядки. Десять ударов сердца — столько времени потребовалось, чтобы убить Хорвека, и столько же я отсчитала, чтобы его оживить. Десятый удар отозвался оглушительной болью в висках, и я замерла от ужаса, что не вышло, магия не прислушалась к моим словам!.. А затем его горячее дыхание опалило мои губы, и я захохотала так безумно, как это делают все рыжие ведьмы.

— Что же ты наделала, — прошептал он, еще не открыв глаза, но уже все понимая и зная наперед — как это было у него заведено.

— То же, что и всегда, — ответила я, уже ничего не страшась. — Заставила тебя жить дальше.

Название книги

Рыжая племянница лекаря. Книга 3

Заболотская Мария

Содержание