I
Стояла глухая полночь, но Батуринский замок гетмана еще светился яркими огнями.
Пир был в разгаре.
Трубачи на хорах, обливаясь потом, только что закончили длинный менуэт, когда к ним подбежал распоряжавшийся танцами длинновязый шляхтич и что-то шепнул на ухо капельмейстеру.
Тот поднял руку. Веселые, волнующие звуки мазурки ворвались в притихший на минуту зал.
Из главных дверей, под руку с молоденькой черноволосой красивой девушкой вышел гетман Иван Степанович, в бархатном зеленом кунтуше, с орденской лентой через плечо. Он приветливо улыбнулся гостям, легко пристукнул каблуками и, позванивая серебряными шпорами, плавно повел свою даму.
– Бог мой, как он еще молод и хорош, – по-польски шепнула соседке пожилая нарядная пани. – Я понимаю его успех у дам…
– Он совсем не похож на этих диких москалей и казаков, – не сводя глаз с гетмана, ответила соседка.
– Что же вы хотите! Пан Мазепа прожил немало лет у нас в Польше… Но кто с ним в паре?
– О, говорят, это новое безумие гетмана, – сказала вторая пани и оглянулась. – Однако здесь ее родные, нас могут услышать… Поищем другой уголок…
Позади них, в креслах, сидели две женщины. Одной перешло далеко за сорок, но время еще не успело стереть с ее лица следов былой красоты, а несколько высоко поднятые брови, смелые серые глаза и тонкие, презрительно поджатые губы выдавали характер гордый и властный. Она была в аксамитовом, расшитом золотом наряде. Жемчужное, низко спускавшееся монисто и крупные бриллианты в браслетах показывали ее принадлежность к сановному казацкому панству.
Рядом с ней сидела, играя веером, одетая в черное шелковое платье хорошенькая блондинка, около которой стоял краснощекий, с русыми вьющимися волосами, статный молодой человек в простом на вид, но дорогом и модном немецком платье. Это был племянник гетмана Андрий Войнаровский, только что приехавший из-за границы, где он получил высшее образование.
– Я три года не был здесь и не узнаю многого, – говорил Андрий дамам. – Все здесь так пахнет польским духом, что порой кажется, будто ты не в замке украинского гетмана, а на балу варшавского магната…
– Нет, – перебила его старшая дама, – нет, пусть гетман обижается, а я сюда больше не покажусь. Я свое на чужое менять не буду. Я казачкой родилась, ею и помереть хочу…
– Ой, мамо! Не все же польское плохо и не все наше хорошо, – возразила блондинка, бросив кокетливый взгляд на Андрия.
– Ну, ну, защищай, – насмешливо произнесла дама. – У тебя муж поляк был, тебе надо. А у меня и дед и отец панами зарублены. Я ихних песен не пою.
– Да, – задумчиво сказал молодой человек, – я понимаю вас… Я поляк по рождению, но вырос на Украине и, как вы, люблю нашу отчизну…
– О тебе речи нет. Тебя я с малых лет знаю…
В это время Мазепа с девушкой, приблизившись к разговаривающим, делал красивое угловое па и, заметив недовольное выражение лица старшей дамы, улыбаясь, слегка кивнул ей головой:
– Иль тебе, кума, не весело?
– Шестьдесят, батюшка, шестьдесят, хоть не прыгай, – резко и насмешливо оборвала гетмана кума.
Мазепа сделал вид, будто не слышал ответа, но щеки девушки вспыхнули ярким румянцем, она бросила сердитый взгляд на даму.
– За него обиделась, – усмехнувшись, сказала та Андрию, не сводившему восхищенных глаз с партнерши гетмана.
– Как она выросла! Как хороша! – тихо промолвил он.
– Хороша-то хороша, – вздохнула дама, – да очень уж не нравится мне дружба ее с крестным непутевым…
– Дядя разве непутевый? – улыбаясь, спросил молодой человек.
– Сам видишь. Ему бы со стариками сидеть, а он, словно козел, прости господи, с девчонкой скачет… Ох, глаза бы мои не видели, глаза бы не видели…
Дама, говорившая это, была Любовь Федоровна Кочубей, или Кочубеиха, как звали ее в народе, – жена генерального судьи, старого приятеля гетмана. Блондинка – ее недавно овдовевшая дочь Анна, бывшая замужем за племянником гетмана Обидовским. Красивая девушка, что танцевала с Мазепой, – младшая дочь Кочубеихи, Мотря.
… Между тем танцы кончились, и все общество потянулось в столовую – большую комнату, обставленную изящной мебелью работы венецианских мастеров.
Здесь на трех длинных столах был приготовлен ужин.
Мазепа любил и сам хорошо покушать и гостей угостить на славу.
Чего только не было на столах у гетмана! Зернистая икра и огромные осетры, привезенные с Волги, виноград и фрукты из Италии, печенье от варшавских кондитеров, вина из лучших заграничных погребов…
Под стать этому разнообразию кушаний было и общество, разместившееся за столами. Тут сидела родовитая казацкая старши?на – полковники и сотники, богатые украинские помещики, русские офицеры и чиновники, сербский епископ и немецкий негоциант. Но большинство гостей составляли поляки и выходцы из Польши.
Сам гетман сидел в особом, позолоченном, покрытом красным бархатом резном кресле. По правую его руку помещался лысый, с птичьим лицом генеральный обозный Иван Ломиковский, поляк по происхождению, не скрывавший своих польских симпатий; по левую – генеральный судья Василий Леонтьевич Кочубей, радевший за московскую партию. В эту партию, стоявшую за крепкий союз с Москвою, входили кроме Кочубея бывший полковник полтавский Искра, полковник стародубский Скоропадский и другие.
Кочубей был немного моложе Мазепы, но в его облике не было той молодящей живости, что у гетмана. Круглое, добродушное, чуть припухлое лицо, узкие зеленоватые пустые глаза, подстриженные под скобку волосы и спущенная на лоб челка делали его похожим на простого селянина, и, если б не богатый кармазиновый казацкий кунтуш, никто не сказал бы, что этот человек. – богатейший помещик, первое после гетмана лицо на Украине.
– Здоровье его пресветлого величества великого государя Петра Алексеевича! – высоко поднял первую чару Мазепа.
– Ура! Слава! Виват! Хай живе! – нестройно и разноголосо ответили гости.
– Я бы охотней выпил за короля, – тихо, по-польски, шепнул Ломиковский соседу – молодому князю Вишневецкому, – но что же делать, приходится ждать…
– А как долго такое положение может продолжаться? – спросил князь.
– Зависит от шведской фортуны…
На другом конце стола Андрий Войнаровский тихо разговаривал с Мотрей Кочубей, по счастливой случайности сидевшей с ним рядом.
– За границей много интересного, хорошего, – говорил Андрий, – по, поверьте, я бы никогда не согласился жить там. Когда, возвращаясь домой, я увидел хижины украинских селян и дым казацких костров, мое сердце забилось так сильно, как никогда не билось там, и я понял – до чего сильно привязан к своей отчизне… Мне показалось, что нигде нет такого яркого неба, как у нас, нигде не дышится так легко, нигде не пахнут так сладко травы…
– А помните, – перебила, смеясь, Мотря, – как в Диканьке вы рвали у нас в саду яблоки, а таточко пригрозил вам батогом…
– Помню, помню, – живо отозвался Андрий. – Но эти яблоки предназначались вам, и меня ничто не страшило…
– Вы были всегда моим верным рыцарем, – опустив голову, сказала Мотря.
– Желал бы оставаться им и впредь, – бросив пылкий взгляд на девушку, почти шепотом произнес Андрий.
Мотря вздохнула, ничего не ответила.
Любовь Федоровна, сидевшая как раз против них и наблюдавшая за младшей дочкой, думала в это время: «Девке семнадцать, лучшего мужа, чем Андрий, вовек не сыщешь… Вот бы господь послал…»
– Ты приходи завтра к нам обедать, – вслух сказала она Андрию, – забыл небось за границами мои вареники?
– Нет, помню. Непременно приду, – улыбнулся Войнаровский.
Он нечаянно коснулся под столом стройной ножки Мотри и, чтобы скрыть внезапное смущение, нагнулся к тарелке, принявшись за еду с таким аппетитом, что Мотря не выдержала и рассмеялась:
– Ой, мамо, сколько же тебе вареников завтра готовить…
… Гости разъезжались и расходились…
У калитки Мотря задержалась, огляделась, быстро подбежала к стоявшему в стороне скрытому тьмой человеку, обвила его шею руками, крепко поцеловала в губы.
– Когда же, мое серденько? – шепотом спросил тот.
– Завтра утром, – ответила Мотря и скрылась.
Человек медленно пошел к крыльцу. Ему навстречу вышел с фонарем в руках Филипп Орлик, только что пожалованный званием генерального писаря.
– Пане гетман, – тихо и тревожно сказал он, – сегодня я доподлинно проведал, что Москва поручила Ваське Кочубею присмотр за вашей милостью…
Гетман находился словно во сне. Его губы что-то шептали, глаза светились нежностью.
– Вы слышали, пане гетман? – переспросил беспокойно Орлик.
– Да, слышал, – отозвался наконец гетман. – Ты напрасно тревожишься, друг мой… Этот присмотр Москвы учинен по тайному моему согласию…
– Как? – изумленно воскликнул писарь.
– Поживешь – поймешь, – усмехнулся гетман и открыл дверь.
II
Помимо Анны и Мотри у Кочубеев имелась третья дочь – Катерина, рыхлая рябоватая двадцатилетняя девка, по лености редко выходившая из дому. Родители уже отчаялись выдать ее замуж, но несколько дней назад Катря неожиданно объявила, что за нее сватается казацкий сотник Семен Чуйкевич и, если ее за него не отдадут, она бросится в колодец. Как и где познакомилась Катря с Чуйкевичем, она никому не сказала. Мать для порядка пошумела на «бесстыжую девку», заперла ее в чулан, однако Семена Чуйкевича, происходившего из захудалого, но честного казацкого рода, приняли довольно ласково и объявили женихом.
По старым обычаям девки в казачьих семьях выдавались замуж по старши?нству, и Кочубеиха могла теперь вздохнуть свободно: дорога для младшей, начинавшей невеститься дочери, была открыта.
Вот почему, пригласив на обед Андрия Войнаровского, она сегодня с раннего утра подняла на ноги весь дом. Дворовые бабы и девки с ног сбились, готовя кушанья, протирая посуду, убирая многочисленные комнаты кочубеевских хором, таская вещи из обширных кладовых и скрынь, но все же к обеду кое-что не было готово. Кочубеиха злилась, срывая досаду пощечинами, которые щедро сыпались на девок.
Собственно говоря, совсем другое злило Кочубеиху. Она чувствовала, что Андрий, бывший на четыре года старше Мотри, друживший с ней еще в детстве, теперь влюблен в нее, но что делалось в сердце девушки – того она не знала. А делалось там что-то неладное. Ночью, возвратясь из замка гетмана, Кочубеиха зашла в светлицу Мотри. Та, в одной рубашке, сидела на кровати, обхватив руками согнутые полудетские колени, и о чем-то думала.
– Ты почему не спишь? – спросила Кочубеиха.
– Просто так… Сейчас лягу, мамо, – ответила Мотря.
– А ты о чем говорила с Андрием?
– Не помню… Он что-то про заграницу, потом про отчизну рассказывал… – протянула зевая Мотря. – Укрой меня одеялом, мамо. Я спать буду…
«Хитрит девка, скрывает что-то», – тревожно подумала Кочубеиха, укрывая и крестя дочь.
Утром же Мотри в постели не оказалось. Она куда-то исчезла. Правда, знакомых и родных у Кочубеев множество. Мотря и раньше любила чуть свет убежать куда-нибудь, но сегодня, кажется, могла бы и дома побыть. Не для себя же мать хлопочет…
«Ох, кабы беды не случилось, кабы, как с Катрей, не вышло», – думала Кочубеиха, собственноручно разделывая последние вареники.
А Василий Леонтьевич Кочубей тем временем сидел у окна, играл в шашки с Семеном Чуйкевичем. Василий Леонтьевич только что хотел сделать какой-то сложный ход, как мимо окон пронеслась запряженная четверкой лошадей позолоченная карета, лихо завернув к парадному подъезду.
– Жинка! Андрий приехал! – крикнул Кочубей, вставая и поправляя яркий турецкий халат.
Кочубеиха выскочила из кухни раскрасневшаяся и, на ходу снимая грязный фартук, заворчала:
– Вот у нас всегда так… у нас всегда так… Звать – зовем, а ничего не готово и встретить некому… Ох, глаза бы мои не видели… Ты что словно пень стоишь? – набросилась она на мужа. – Иди, иди, приветь Андрия…
– Иду, матка, иду – покорно отозвался Василий Леонтьевич, направляясь к дверям.
Чуйкевич, бледнолицый и застенчивый молодой человек, двинулся за ним, но в это время двери распахнулись и неожиданно для всех быстрой, легкой походкой в комнату вошел гетман Иван Степанович.
Следом за ним впорхнула веселая, нарядная Мотря, но, увидев сердитую мать, опустила глаза, скромно уселась в уголке.
Любовь Федоровна бросила на дочь грозный взгляд:
– Ты где с утра пропадала?…
Но гетман договорить не дал. Он по-восточному приложил руку к сердцу и, ласково глядя на Кочубеиху, сказал:
– Не сердись, кума, крестница не виновата. Я ее дорогой встретил и прокатил за околицей. Грех на мне…
– Ты уж всегда, Иван Степанович, ее заступник, – глядя на жену, промямлил Василий Леонтьевич. – А девке того… негоже…
– Не пойму, Василий Леонтьевич, про что ты речь ведешь? – перебил его гетман. – Иль карета моя ныне срамной стала? Иль зазорно вам крестницу с гетманом видеть?
– Зазору нет, а того… другие осудить могут, – смутился судья.
– Никто не осудит, никто не посмеет, сам ведаешь, – уверенно произнес Иван Степанович.
– Слово, что ли, петушиное знаешь? – запальчиво вмешалась Кочубеиха.
– Знаю, кума, знаю. Об этом слове и беседовать хочу. Но наперед должен вам поклон отдать от племянника моего Андрия… По государевым спешным делам сегодня мною в Киев он послан и потому быть у вас не может… Прошу, кума, извинить его. Государевы дела, сама рассуди, на вареники менять негоже…
Иван Степанович говорил серьезно, но Мотре, исподтишка наблюдавшей за ним, в его словах что-то показалось очень смешным, она не выдержала и озорно рассмеялась.
– Это еще что? – набросилась на нее мать. – Ну-ка, иди отсюда, иди, нечего зубы скалить… Да и ты без нужды здесь торчишь, – обратилась она к молчаливому Чуйкевичу. – Идите в сад, там Катря яблоки собирает.
Мотря и Чуйкевич вышли. Кочубеиха приготовилась высказать гетману свое недовольство его поведением, отчитать, но вдруг в голове ее мелькнула догадка: «А что, уж не хочет ли он Мотрю за Андрия сватать? Может, недаром и оделся так нарядно и говорит намеками?»
Мысль пришлась ей по душе, недовольство сразу растаяло.
– Ну, теперь сказывай, Иван Степанович, какое у тебя слово петушиное, – приветливо обратилась она к гостю. – Да не желаешь ли сначала покушать? Может, мальвазии своей любимой, или венгерского рюмочку, или наливки моей отведаешь? – захлопотала Кочубеиха.
Василий Леонтьевич, сидевший на краешке скамьи и ожидавший от жены бурной сцены, даже хмыкнул от изумления: «Ой, хитрит что-то баба. Недаром гетмана обхаживает».
– Или отобедай с нами, Иван Степанович, уж чего лучше. Вареники-то мои сам не раз хвалил, – упрашивала хозяйка.
– Подожди, кума. Давайте прежде о деле поговорим, пока никто не мешает, – степенно отозвался гетман.
– Дело, оно того… и за обедом можно, – вставил давно уже проголодавшийся хозяин.
– Нет, у меня нынче с вами разговор особый. Я ведь к вам сватом…
– Ох, да что ты, Иван Степанович! Кого у нас сватать? Катря просватана, а Мотря молода еще, – притворно недоумевала Кочубеиха, а у самой от радости сердце так и ёкало: «Дай бог, дай бог, лучшего желать нам нечего. Такого жениха, как Андрий, не скоро сыщешь…»
– Мы с тобой, Василий Леонтьевич, приятели старые, – продолжал гетман, обращаясь к судье. – Не первый год хлеб-соль водим… И служба моя, и род мой, и дела мои тебе ведомы. Худого ни тебе, ни семейству я не чинил, а ежели иной раз несогласие какое у нас выходило, то, сам рассуди, у кого сего не бывает…
– Это уж, чего уж, – вздохнул хозяин, опасливо поглядывая на жену. Но, увидев на лице ее добродушие, добавил:
– Милости твои мы помним, Иван Степанович. Плохого не видели. Говорить нечего…
– А ежели так, то прошу, без лишних слов, в просьбишке моей не отказать и благословить Мотроненьку…
– Ох, да как же так, сразу-то, – перебила Кочубеиха. – Они ведь и не поговорили как следует… Да и будет ли она согласна, мы неволить не хотим…
– У нас согласие полное, – усмехнулся гетман, – за вами дело стало…
– Уж не знаю, как и ответить, – заволновалась Любовь Федоровна. – Конечно, мы с малых лет Андрия знаем, а все-таки…
Гетман опять усмехнулся, привычно тронул рукой правый ус, негромко кашлянул:
– Я не за племянника прошу, а за себя сватаю… гетманшей будет…
У Кочубеихи от такой неожиданности ноги подкосились. Она охнула, грузно осела на лавку. По лицу быстро расплылись багровые пятна. Василий Леонтьевич недоумевающе захлопал глазами.
Тут дверь скрипнула, подслушивавшая разговор Мотря не выдержала, вбежала, схватила за руку гетмана, подвела к матери, упала на колени:
– Мамо… Благословите… Люблю его…
«Господи Исусе, что же это такое? Колдовство… чары… или мерещится мне?» – подумала Кочубеиха. Она даже незаметно ущипнула себя, почувствовала боль, хотела встать и не смогла. Страшно было ей понять происходившее сейчас.
Дочь храброго полтавского полковника Жученко, смелая на язык и строгая в семье, Любовь Федоровна была вместе с тем очень набожной. С годами все сильней становилась ее вера, более суровым представлялся бог, карающий грешников. Старик гетман, сватающий крестницу, – это было ужасно. Но одно это еще могла бы понять Кочубеиха… Другое, более жуткое и греховное дело связывалось в мыслях ее с этим сватовством… Двадцать лет назад, бог знает как и чем, смутил дьявол молодую жаркую кровь Кочубеихи… Тут же, в Батуринском замке гетмана, узнала она сладость тайной, запретной любви… Правда, связь ее с Мазепой длилась недолго, Кочубеиха первой порвала ее… Сама же через два года, чтоб не смущали больше греховные помыслы, настояла на том, чтоб крестил гетман дочь, зачатую от мужа… Но все же греха своего ни забыть, ни простить не могла Кочубеиха.
И вот теперь этот человек… этот старик без стыда и совести… сватает ее дочь, свою крестницу…
– Господи, грех-то какой, грех какой, – прошептала она.
– Грех не велик, я уже с попами толковал, церковь разрешит, – спокойно отозвался гетман.
– И ты… еще смеешь? – задыхаясь от гнева, поднялась наконец Кочубеиха. – Ты… крестный, старик…. Нет, ты колдун, дьявол! – сразу перешла она на визгливый крик. – Уйди, уйди!.. Не смей ее трогать… бесстыжий…
Она резко' схватила Мотрю за руку, отдернула от гетмана.
– А ты… с тобой я разделаюсь. Думать об этом не смей… Слышишь?
– Мамо! Мамо! Пожалейте…
Кочубеиха рассвирепела. Она ударила дочь по щеке, хотела схватить за волосы. Мотря ловко увернулась, отскочила к двери. В ее больших глазах вспыхнуло злобное упрямство.
– А вот не будет по-вашему! Все равно не будет! Так и знайте! – крикнула она с порога и, хлопнув дверью, исчезла.
Кочубеиха бросилась за ней. Василий Леонтьевич, не любивший скандалов, тоже хотел скрыться, но гетман удержал его за рукав.
– Подожди, Василий. Я твоего слова еще не слышал…
– А я чего уж, – растерянно улыбнулся судья и пожал плечами. – Как жинка… Конечно, я бы, может… Да ведь крестный ты ей, люди осудят. Негоже…
– Эх, Василий Леонтьевич, – вздохнул гетман, – смотрю я на тебя и диву даюсь.. Был ты казак, бывало, лошадей диких объезжал, а ныне на жинку злоречивую мундштука наложить не можешь… Что ж, смотри сам. Токмо запомни: где хвост всем заправляет, там добра не бывает. Прощай…
Гетман уехал. Мотрю мать разыскала в саду, заперла в чулан под строгий караул на хлеб и на воду…
III
Мазепа любил крестницу…
До сих пор многочисленные романы не оставляли в его сердце сколько-нибудь прочного следа. А умершая три года назад жена прошла в его жизни совсем незаметно.
Теперь, на склоне лет, добившись почета и славы, разделавшись со, всеми своими врагами, гетман все чаще и чаще чувствовал тяжесть одиночества.
Каждое дело требовало известного доверия к людям, тайные дела требовали особого доверия, – гетман, наученный горьким опытом собственной жизни и своих поступков, доверять никому не мог.
Это с годами болезненно усилившееся недоверие к людям, привычка постоянно лгать и двоедушествовать родили в его душе страстную, тайную тоску по близкому и любимому существу, которое безраздельно принадлежало бы ему, от которого не надо было бы ничего таить.
Детей Иван Степанович не имел. Он приблизил к себе племянника, сына умершей сестры – Андрия Войнаровского. Мальчик подавал надежды, обожал дядю. Но он был слишком самостоятелен и слишком чувствителен к таким понятиям, как добро, честь и прочие добродетели. Он мог когда-нибудь сделаться опасным. Мазепа послал его учиться за границу.
А тоска не рассеивалась, одиночество продолжало давить…
И вот появилась Мотря. Крестница. Худенькая девочка с большими ласковыми глазами и длинными черными косами. Гетман выучил ее грамоте. Баловал подарками. Она стала частым гостем в замке.
Она была шаловлива, любила петь и плясать. Дома – скучно, мать часто ругалась, заставляла молиться и работать. Здесь – всегда приветливый, остроумный крестный. Он усаживал ее на покрытый пушистыми коврами диван, угощал невиданными лакомствами. Рассказывал про свои приключения, про походы. Внушал, что главное в жизни – богатство и слава и что цель оправдывает средства.
Мотря соглашалась. Она была равнодушна к средствам, она хотела жить, как он.
Время шло. Мотря выровнялась в стройную, красивую девушку. Мазепа старел. Он понимал, что такое разница лет, и не хотел переступать границы, стараясь обращаться с крестницей, как прежде…
А она привязывалась к нему все крепче. Ей нравился его замок, его гетманский наряд, его осанка, его лицо, его глаза…
Однажды он шутливо намекнул Мотре, что полковник Анненков, начальник стрелецкого отряда, находившегося в Батурине, хочет за нее свататься. Мотря вспыхнула и раскапризничалась: она никогда не пойдет замуж, ей все противны, она уйдет в монастырь…
Гетман обнял девушку, стал утешать, сознался, что пошутил.
Неожиданно Мотря прижалась к нему, крепко обвила его шею руками, полузакрыв глаза, зашептала:
– Я тебя одного… тебя одного люблю…
И горячо поцеловала его в губы. И убежала.
Мазепа остолбенел. Рассудок отказывался повиноваться. Он понял, что больше уже не в силах бороться с собой…
С тех пор между ним и крестницей установились новые, покрытые тайной для всех отношения. Правда, некоторые батуринские сплетницы, часто видя гетмана с красавицей крестницей, делали уже выводы о его «безумии», но родные Мотри ничего не замечали. Девушка быстро переняла от гетмана искусство скрывать свои чувства, жить двойной жизнью.
Она любила крестного и уже видела себя гордой и властной гетманшей.
… Приезд Андрия ускорил решение Мазепы жениться на крестнице. Иван Степанович, заметив, что Андрий смотрит на девушку слишком восторженно, сразу почувствовал в племяннике серьезного соперника. Он в ту же ночь вызвал Войнаровского к себе и отправил с письмом к Меншикову в Киев.
Когда утром взволнованная Мотря прибежала в замок сообщить, что мать прочит ей в женихи Андрия и готовит сегодня парадный обед для него, гетман улыбнулся:
– Эх, жаль, вареники пропадут… Скажи, беда какая, Андрий-то мною в царскую ставку послан…
Он обнял Мотрю, поцеловал и добавил:
– Я, моя любонько, хочу попытать счастья родных твоих уговорить. Свататься за тебя поеду…
– Ох, как бы хуже не вышло, боюсь я, – потупилась Мотря.
– Надо же когда-нибудь, решать, серденько мое… Э, да у тебя и слезки никак в глазках. Ну, зачем же прежде времени, Мотроненько?
– Сама не знаю… Сердце что-то нехорошее чует…
– Бог даст, все хорошо будет. Не дадут согласия – тайком повенчаемся… Лишь бы ты меня любила, Мотроненько…
– А я, хоть буду за тобой, хоть не буду, до смерти одного тебя Любить обещаю, так и знай! – пылко ответила Мотря, обнимая гетмана.
IV
После неудачного сватовства, тщательно скрываемого от посторонних, отношения Кочубеев с Мазепой внешне оставались прежними. Василий Леонтьевич как генеральный судья находился по-прежнему при гетмане, пользовался его благоволением. Однако старая, дружеская приязнь, которая существовала между ними до сей поры, исчезла.
Мазепа не мог простить Кочубею отказа в сватовстве, не мог ни на минуту забыть, что Мотря находится под постоянным строгим надзором.
Через дворовую девку Кочубеев Мелашку гетман установил с крестницей тайную переписку.
«Моя сердечне коханая Мотроненько, – писал гетман, – поклон мой отдаю вашей милости, мое серденько, а при поклоне посылаю гостинцы, – книжечку и перстень диаментовый. Прошу их принять, а меня любить по-прежнему…»
Мотря отвечала: она не может без него жить, она скучает, мать ее мучает.
«Пусть того бог с душою разлучит, кто нас разлучает, – отзывался Мазепа. – Знал бы я, как врагам отомстить, только ты мне руки связываешь. Прошу, мое серденько, найти какой-нибудь способ встретиться со мной и поговорить».
Мотря такой способ нашла.
Как-то зимней ночью, когда гетман испытывал особенный прилив тоски, в дверь тихо постучались. Мазепа открыл. Похудевшая, но вся сияющая радостью, Мотря бросилась к нему на шею.
– Я убежала… Никто не знает… Посылай за попом.. Скорей… Тогда уж нас не разлучат, – торопливо заговорила девушка.
– Ты успокойся, моя любонько. Ишь ведь, дрожишь вся. Садись сюда к печке, обогрейся…
Мазепа быстро и трезво оценил положение. Конечно, он любит Мотрю и хочет, чтобы она вечно жила с ним… Но она убежала тайком, родные поднимут тревогу, произойдет крупный скандал, имя гетмана будет замарано…
Он не ошибся. Не успела Мотря согреться, как послышался далекий набат. Это Кочубеи, жившие в двух верстах от гетманского замка, догадавшись, что Мотря убежала к гетману, приказали ударить в колокол.
Многочисленная кочубеевская челядь, вооруженная ружьями и дубинами, собралась у крыльца. Кочубеиха рвала на себе волосы, поносила гетмана последними словами. Василий Леонтьевич, испуганный, полуодетый, хватаясь за голову, кричал:
– Горе мне, горе! Омрачился свет очей моих! Обошел меня кругом мерзостный стыд. Не могу смотреть людям в лицо. Срам и поношение! Бейте, бейте в колокола, да всяк видит бедство мое!
Толпа направилась к замку. Мазепа испугался, отослал Мотрю к родителям с полковником Анненковым.
Попав опять под строжайший надзор родных, девушка не смирилась. Она продолжала упрямо твердить, что любит гетмана и все равно ни за кого другого замуж не пойдет. Однако ее уверенность в любви крестного на какое-то время поколебалась. Убегая к нему, она думала, что он немедленно пошлет за попом и уже не отпустит ее от себя. А он испугался…
В записке, отосланной с Меланьей крестному, она горько жаловалась на свою судьбу и укоряла его.
«Мое серденько, – отвечал ей гетман, – опечалился я, что ты обижаешься на меня за то, что я не задержал тебя при себе, а отослал домой. Но подумай, что из того вышло бы? Твои родичи на весь свет разголосили бы, будто я украл у них дочь и держу у себя наложницей. Вторая причина: если бы ты осталась у меня, мы стали бы жить, как муж и жена, а потом пришло бы неблагословение от церкви и запрещение нашего брака… Что бы я тогда делал?»
В другом письме он опять писал ей:
«Сама знаешь, как я сердечно и страстно люблю тебя. Еще никого на свете не любил так. Мне бы счастье и радость, чтоб ты жила у меня, только я знаю, какой конец может из этого быть при такой злобе твоих родных. Прошу, моя любонько, не сомневайся ни в чем, я пока жив буду – тебя не забуду…»
Письма гетмана наконец успокоили Мотрю, но отношения с родными продолжали оставаться прежними. Мать не спускала с дочери глаз, постоянно попрекая ее тем, что она опозорила семью. Мотря выходила из себя, словно безумная рвала на себе платье, иной раз даже плевала на отца и мать. Родители приписывали ее поступки колдовству гетмана.
Наконец Мазепа нашел выход из положения. В ответ на сообщение крестницы, как ей невыносимо тяжело жить дома, он тайно советует:
«Если они, проклятые, так тебя чураются, иди в монастырь, а я буду знать, что мне тогда делать с тобой…».
Мотря на несколько дней присмирела, потом стала проситься на время в Пушкаровский монастырь, близ Полтавы, где игуменьей была ее тетка. Кочубеи, подумав, дали согласие.
… В один из майских вечеров кочубеевская карета, запряженная четверкой одномастных серых лошадей и сопровождаемая вооруженными конными челядниками, остановилась на ночевку у богатой хаты знакомого Кочубеям мельника.
Девка Мелашка, ехавшая с Мотрей, быстро перетащила в горницу вещи панночки, накрыла скатертью стол, расстелила ковры. Мотря смотрела на эти хлопоты равнодушно. Ее бледное лицо было печально. Глаза безжизненны. Густые черные косы расплелись в дороге, она даже не подумала привести их в порядок. Она села у окна, погрузившись в свои невеселые думы.
– Вы бы, панночка, приоделись… Платье на вас все измято, – сказала Мелашка, доставая шелковый летник, который когда-то так нравился гетману.
– Не надо… Не к чему мне, Мелашка, – грустно отозвалась Мотря.
– А как же? А вдруг что-нибудь случится? Вдруг увидят вас в таком наряде?
– Кто же увидит? Разве вот они? – сказала Мотря, указывая в окно.
За окном раскинулся сад, пышно цвела черемуха. Под кустом сидели двое челядников с ружьями, исполняя наказ Кочубея: оберегать Мотрю пуще глаза. Двое других стояли на карауле у самых дверей хаты…
Мелашка широко распахнула окно, крикнула:
– Эй, хлопцы! Нечего сюда очи пялить, панночка одевается… Отойдите подальше да караульте лучше, а то я пану судье пожалуюсь…
Челядники отошли в сторону. Мелашка закрыла окно, занавесила, зажгла свечи. Мотря умылась, заплела косы, надела летник, – настояла-таки на своем Мелашка.
– Вот теперь вы совсем как прежде… Краше нет никого…
– Нет, Мелаша, видно, мне теперь не красоваться, а богу молиться, – махнула рукой Мотря.
Она достала книгу, подарок гетмана, раскрыла, сделала вид, что читает. Мелашка вышла.
«А что, если он меня разлюбил и нарочно посылает в монастырь, чтоб развязать себе руки? Что, если монастырь навеки закроет меня?» – думала Мотря.
Она вспомнила, как девчонкой ездила с матерью в этот монастырь. Вспомнила тягучий, тоскливый колокольный звон. Суровые и скорбные лики святых. Мерцание свечей. Строгое лицо тетки. Черные одежды монахинь. Ей стало жалко себя, она, опустив голову на руки, заплакала…
Сзади раздался какой-то шорох, дверь в соседнюю горницу, завешенная ковром, тихо скрипнула.
Мотря подняла голову. Перед ней стоял гетман.
– Господи! Что это! Ты… ты… коханый мой! – воскликнула она.
– Я, я, любонько моя… Не пугайся…
– Как же ты здесь? Меня караулят…
– Плохо караулят, – усмехнулся Мазепа. – А хозяин не одним Кочубеям служих Да и Мелашка мною куплена… Я тебя с утра здесь поджидал, – кивнул он головой на дверь. – Но что с тобой, Мотроненько? Ты вся огненная… Уж не больна ли, избави бог?
– Нет… Нет… Я от радости… Я не хочу в монастырь… Я хочу с тобой… Я люблю тебя, слышишь… люблю, как бога… – почти бредила Мотря.
Брезжил рассвет. Пели вторые петухи.
Мазепа сидел в кресле у стола. Мотря с распущенными косами, усталая и счастливая, сидела на ковре у ног его. Широко открытые глаза ее восторженно смотрели на гетмана. Уши жадно ловили каждое его слово:
– Скоро шведы разобьют войска царя Петра… Украина станет независимым государством… Король Карл – великий полководец… Его ставленник Лещинский уже пишет мне… Они хотят, чтобы я стал королем… Владыкой этой земли. О, тогда уже никто не посмеет сказать мне противного слова. Я сумею привязать языки знатным и держать в узде хлопов… А ты будешь королевой. Слышишь? На твоей милой головке будет корона… Золото и бриллианты… Мы построим новый дворец… Только надо ждать. Год, два, не больше… Я дам тебе знать… Но пока это великая тайна. Помни. Я никогда никому ее не открывал. Ты единственная. Тебе одной верю, как себе. Чуешь любовь мою, серденько?
И он нежно гладил волосы крестницы. И она вся была полна чувством огромной любви и благодарности к нему.
В дверь тихо постучали. Час расставания приближался.
На дворе ржали лошади, люди закладывали кочубеевскую карету. Караулившие всю ночь хлопцы сидели уже на телеге.
Ждали, когда проснется и оденется панночка…
V
Между тем большие и грозные события волновали всю страну.
Война русских со шведами продолжалась.
Польские паны и войска короля Августа оказались для Петра ненадежными союзниками. Сразу дала себя знать старая неприязнь шляхты к русским. Казацкие полки Мировича и Апостола, посланные царем Петром в помощь королю, терпели от союзников-панов больше, чем от шведов.
«Паны всячески бесчестят наших людей, – писал Мирович, – хлопами и свинопасами называют, плашмя саблями бьют. Никто из наших доброго слова от них не услышит… Кричат на нас: вы теперь в наших руках, нога ваша не уйдет отсюда, всех вас тут вырубим».
В то время как русские мужественно дрались со вторгнувшимися в Польшу шведами, крикливое и чванливое панство мало заботилось о защите своей страны.
Большинство крупных панов думало только о спасении своих собственных маетностей и готово было служить кому угодно, переметываясь с одной стороны на другую, играя присягой. Как только ставленник шведов Станислав Лещинский короновался в Варшаве, а Карл одержал несколько побед на войсками Августа, многие магнаты быстро отреклись от своего законного короля, перешли на сторону Лещинского. Правительства Англии, Австрии и Пруссии, неизменно уверявшие Петра в своих дружеских чувствах к России, поспешили признать польским королем шведского ставленника.
Однако, несмотря на это, среди польской шляхты нашлись люди, которые понимали, что шведское вторжение угрожает национальной независимости страны, что только одни русские являются надежными союзниками поляков.
Совет сандомирской конфедерации, собравшись во Львове, решительно отказался признать королем Станислава Лещинского, возобновил договор с Россией. Коронный гетман Адам Сенявский, извещая об этом Петра, просил оказать ему военную помощь. Петр ответил обещанием «взаимно по союзу все исполнить и отчизну, вольности и права ваши против насильствующего неприятеля оборонять». Русским войскам под начальством генерала Гольца, стоявшим в Бресте, было приказано оказывать всемерную помощь польским сторонникам России. Одновременно полякам была отпущена и щедрая денежная субсидия. А гетману Мазепе указано: двинуть украинских казаков для содействия Адаму Сенявскому.
Мазепа с сорокатысячным войском вступил в польские владения, разорил десятки имений, принадлежавших «отшатнувшимся к шведам» изменникам Потоцким, Лещинским и прочим знатным панам, не забыв при этом присвоить часть их богатств. Он занял несколько городов, заложил свою квартиру в городе Дубно.
Сюда прибыл к нему из Гродно прилуцкий полковник Горленко, бывший наказным атаманом казацкого отряда, посланного в Литву.
Вздорный и заносчивый полковник, приходившийся по жене дальним родственником гетману, не выполнил какого-то приказа русского командования, получив за это справедливый выговор. Горленко обозлился, затеял ссору с русским генералом и был отстранен от должности.
Теперь, стоя перед гетманом, топорща рыжие усики и размахивая руками, Горленко без разбора обливал всех грязью:
– Русские нашу братию, казаков, решили уничтожить… Уж чего только над нами не делают. И голодом морят, и бьют, и поносят… А офицеры прямо говорят, что нас, казаков, скоро всех переведут, солдатами сделают.
Мазепа знал, чем вызвано раздражение полковника, знал, что веры его словам давать нельзя, но возражать не стал, а, напротив, тонко постарался усилить его озлобление.
– Что ж, – притворно вздохнул гетман, – такова, видно, воля государя, терпеть надо…
– Сил нет терпеть! – сверкнув злыми глазками, пылко воскликнул Горленко. – Думай, гетман… А ежели что надумаешь, – казацкая старши?на благодарить будет. Хватит, повоевали…
Полковник, шумно хлопнув дверью, вышел. Уехал домой. Мазепа не препятствовал.
На другой день он получил приглашение от старой своей знакомой княгини Дольской приехать к ней в имение Белую Криницу крестить внучку.
VI
Княгиня Анна Дольская, урожденная Ходоровская, была замужем дважды. Первый раз – за князем Вишневецким, второй – за князем Дольским, великим маршалом литовским, умершим десять лет назад.
Княгине было уже за пятьдесят, но она и теперь не потеряла своей привлекательности.
Ее неполнеющее, холеное тело, стройная фигура, восхитительная улыбка и синие глаза, опушенные длинными ресницами, вызывали и сейчас зависть многих молодых титулованных пани, начинавших полнеть с тридцати лет и потому полагавших, что княгиня знает какой-то особый секрет сохранения молодости.
Княгиня была опытная интриганка.
Она ненавидела русских и всей душой была на стороне шведского ставленника Станислава Лещинского, приходившегося ей дальним родственником, хотя сыновья ее от первого брака, князья Януш и Михаил Вишневецкие, держались партии короля Августа. Такое положение давало ей огромные преимущества в крупной игре, которую она вела. Она знала все ходы партнеров.
С Мазепой княгиня встречалась еще в Варшаве. Несколько раз встречалась и после. Гетман ей нравился. В конце концов он был шляхтич. Его наружность, образование, ум, ловкость оставляли приятное впечатление. Его честолюбие?.. Об этом княгиня думала много, этот вопрос ее очень интересовал.
Ивана Степановича приняли в великолепном княжеском замке приветливо.
Он крестил с Дольской внучку – дочь князя Януша. Вечером, тряхнув стариной, танцевал с кумой мазурку.
Общество говорило по-польски, русской речи не слышалось.
Здесь все пахло Польшей, настоящей старой Польшей.
Изящная мебель, костюмы, картины, посуда. Лакейские ливреи. Звон шпор. Очаровательные пани.
– А помните, в Варшаве, гетман?
– А какая чудесная охота была у Радзивиллов?
– А как добр был покойный король?
Мазепа вспомнил. Варшава, молодость! Нет, по совести говоря, он не жалел, что променял на гетманскую булаву саблю шляхтича. В шляхетский гонор он не верил. Но молодость… молодость всегда приятна. Ей прощается многое.
Будуар княгини был пропитан тончайшими духами. Неуловимо знакомый запах! В нем что-то близкое, давно забытое… У гетмана чуть-чуть закружилась голова.
– Ах, я всегда рада видеть вас, мой друг… Вы такой редкий у нас гость…
Маленькая ручка княгини легла на его руку. На тонких длинных пальцах сверкнули бриллианты.
– Вы совсем не стареете, вы все такой же…
– Это комплимент, княгиня…
– Нет, нет. Чистая правда. И, между нами, гетман: говорят, что ваша юная казачка – я забыла ее имя – восхитительна… Я понимаю ее и немножечко ревную…
Княгиня не стеснялась. Мазепа непривычно покраснел.
– Вы тоже почти не изменились, княгиня… По-прежнему любопытны…
– О, что вы хотите? Мы женщины. У вас политика, война, – я нам остаются любопытство и сплетни… Но, надеюсь, вы не обиделись, мой друг? Да, между прочим… Вы слышали новость? Говорят, наш добрый король Август уже потерял половину своих саксонских владений… Надо сознаться, шведы не тратят времени напрасно… Мне кажется, они скоро разобьют и войска Петра…
– Вы забываете, княгиня, что я служу его величеству…
– Простите, гетман… Эта наша женская логика! Она ни к чему не обязывает. Мои сыновья… вы знаете, они тоже против шведов… Король Станислав не раз приглашал их к себе, но они остались верны бедному Августу, хотя его игра, кажется, проиграна… Впрочем, не будем касаться политики. Это не мое дело. Расскажите, как вы правите своими казаками?
– Это тоже политика, княгиня, – улыбнулся Мазепа.
– Нет, нет. Политики я не хочу. Довольно, довольно! – смеясь, замахала руками княгиня. – Но что поделаешь, мой друг, – вздохнула она, – если сейчас такое время, когда вся наша жизнь строится на одной скучной политике… Да, вы знаете, недавно я была в гостях у фельдмаршала Шереметева… Старик очень мил, не правда ли? И мы вспоминали вас…
– Ну, моим старым косточкам, наверно, не поздоровилось. Фельдмаршал не очень-то меня жалует…
– Напротив. Он отзывался о вас с большим уважением… Хвалил ваши военные знания, рассказывал, что государь хотел поручить вам какое-то важное дело, и если б не князь Александр Данилович…
Мазепа насторожился. Он давно не любил царского фаворита Меншикова. Знал, что тот чинит ему разные помехи. Разговор становился интересным.
– А вы не припомните, княгиня, о каких делах шла речь?
– Нет, нет, я плохо в этом разбираюсь… Что-то такое о переменах в казацком управлении. О каких-то реформах на Украине. Но князь Меншиков высказывался против вас… Запомните. Я хочу по-дружески предупредить: берегитесь князя. Генерал Рене тоже мне говорил, будто князь роет под вами яму и желает сам сделаться гетманом…
Стрела, пущенная искусной рукой, попала в цель.
Все прошлые годы между царем и гетманом были самые лучшие отношения. Петр высоко ценил Мазепу. Они часто обменивались письмами. Когда гетман приезжал в Москву, его принимали как владетельного князя, одаривали богатыми подарками. В угоду ему делались десятки поблажек. Но за последнее время эти отношения почему-то изменились. Подарки становились все реже, строгие указы поступали все чаще. Может быть, Петру, по горло занятому военными делами, просто было не до гетмана, но подозрительность Мазепы настойчиво искала скрытых причин охлаждения царя. Теперь эти причины казались ясными…
И как ни старался гетман скрыть охватившее его неприятное волнение, он не мог этого сделать. Княгиня поняла, что честолюбие Мазепы оставалось истинно шляхетским…
Гетман погостил в замке три дня. Уезжая, он не отказался взять цифирную азбучку, любезно предло-женную ему кумой. Дольская обещала сообщать ему все, касающееся польских дел и лично его, гетмана.
VII
4 июля 1706 года царь Петр прибыл в Киев.
Он был сильно встревожен слухом, будто Карл намерен двинуть свои войска на Украину. Вместе с Меншиковым и встретившим его здесь гетманом царь немедленно занялся укреплением города. У Печерского монастыря заложили фортецию. Крепостные работы приказано производить казакам под личным наблюдением гетмана.
Здесь же царь сделал второе распоряжение: идти Меншикову с кавалерией на Волынь, а Мазепе содействовать князю, исполнять все, что тот прикажет.
В другое время гетман, может быть, спокойно отнесся бы к такому указу, но теперь он увидел в этом умышленное желание царя унизить его.
– Вот, – жаловался он своему писарю Орлику, – вот какое награждение мне при старости за многолетнюю верную службу. Велят стать под команду Меншикова. Не обидно бы было, если б меня отдали под команду Шереметева или иного какого-нибудь великоименитого и от предков заслуженного человека. А то нет, приказали стать под команду пирожника…
Тут как раз пришло письмо от кумы Дольской.
Княгиня цифирью писала, чтоб Мазепа начинал задуманное дело, уверяла в скорой помощи шведских войск и обещала, что ему будет прислана ассекурация короля Станислава и гарантия короля шведского.
Гетман, выслушав письмо, которое читал ему Орлик, вскочил с постели и начал бранить княгиню:
– Проклятая баба обезумела! Прежде меня просила, чтоб царское величество принял Станислава в свою протекцию, а теперь пишет совсем другое. Беснуется баба! Возможное ли дело, оставив живое, искать мертвого, и, отплыв от одного берега, другого не достичь. Станислав и сам не крепок на своем королевстве. Речь Посполитая раздвоена… Какой же может быть фундамент безумных прельщений этой бабы? Состарился я, верно служа царскому величеству. Не прельстили меня ни король польский Ян, ни хан крымский, ни донские казаки, а теперь, при кончине века моего, единая баба хочет меня обмануть…
Тут же гетман продиктовал следующий ответ княгине:
«Прошу вашу милость оставить эту корреспонденцию, которая может меня погубить в житии, гоноре и субстанции. Не надейся и не помышляй о том, чтобы я при старости моей изменил его царскому величеству…»
Подписав ответное письмо, Мазепа запечатал его, положил на стол. Но когда Орлик вышел, гетман взял письмо в руки, повертел, словно раздумывая, что делать, и бросил его в огонь…
Прошло несколько дней. Мазепа устроил парадный обед в честь государя. На обед были также званы Меншиков, некоторые вельможи, генеральная старши?на, среди которой был и Кочубей.
Царь весело и благодушно разговаривал с гетманом, много шутил и пил.
В конце обеда Меншиков, будучи «маленько шумен и нисилен», как выражается очевидец, отвел гетмана в сторону, начал что-то шептать ему на ухо.
Однако некоторые полковники, находившиеся поблизости, кое-что успели услышать.
– Пора приниматься за врагов, Иван Степанович, – сказал князь.
– Не пора, – громко ответил Мазепа и моргнул полковникам, давая знак, что разговор касается их.
– Не может быть лучшей поры, как ныне, когда здесь его величество с армией, – продолжал, Меншиков.
– Опасна будет, Александр Данилович, не окончив одной войны, другую начинать, внутреннюю, – возразил гетман, делая особое ударение на последнем слове.
– Их ли, врагов, опасаться и щадить?! – воскликнул князь. – Какая от них польза его царскому величеству?.. А ты прямо верен, но надо тебе знамение верности явить и память по себе вечную оставить. Чтоб и впредь будущие государи видели, что один был верный гетман – Иван Степанович Мазепа, который такую пользу государству Российскому учинил…
Дело касалось своевольных запорожских ватаг, – они недавно потопили на Днепре государевы корабли и чинили всякие другие неприятности. Запорожская вольница нападала и на маетности богатой казацкой старши?ны. Гетман сам не раз настаивал на необходимости уничтожить «тех псов-запорожцев».
Но так как полковники всего разговора не слышали, а дошедшие до них слова были мало понятны, Мазепа решил придать им совсем иной смысл.
Проводив высоких гостей, он вернулся к оставшимся близким людям из числа казацкой старши?ны и спросил:
– Ну, слышали?
– Слышали, – ответили те.
– Вот всегда мне ту песенку поют и в Москве и на всяком месте, – сказал гетман. – Не допусти токмо, боже, задуманного им исполнить…
И он объяснил, что разговор шел о переменах в казацком управлении: будто Москва желает старши?ну искоренить, города отобрать, поставить в них своих воевод или губернаторов, казаков перегнать за Волгу, а Украину своими людьми осадить…
– Да возможно ли это, пане гетман? – усомнился Василий Леонтьевич Кочубей. – Раньше его величество никогда такого намерения не имел…
– Эх, пан судья! – перебил его, вытирая платком лысую голову, обозный Ломиковский. – Будешь локти кусать, да поздно!
– Нам давно пора о себе помышлять, – добавил полковник Лубенский. – Конечную погибель нам царское величество готовит – вот что!
Долго еще кричала старши?на. Мазепа сидел в кресле, крутил ус, слушал молча, внимательно.
Толстый, кривой миргородский полковник Даниил Апостол – сват Кочубея – подошел к гетману, низко поклонился:
– Очи всех на тя уповают… Не дай боже тебе смерти, а то останемся мы в такой неволе, что и куры нас загребут…
Выступил и Горленко. Не скрывая своей злобы против русских, он высказался откровеннее других, требуя немедленных действий.
Выслушав всех, Мазепа встал, перекрестился на образ.
– Бог свидетель, как я за вас всегда радею… Буду и теперь с царским величеством говорить, чтобы права и вольности наши не рушил. А ежели его величество надежды не даст, я вас извещу, придется начинать дело по-иному. Пока языкам воли не давайте, надейтесь на меня и на милость государя, – добавил Мазепа, провожая гостей.
Сегодняшним вечером он остался доволен. Его слова даром не пропадут, брошенное ядовитое семя будет расти.
Опасен один… Василий Леонтьевич Кочубей. Мазепа знал это.
Но кто поверит судье, если гетман прежде него донесет обо всем, по-своему, куда следует?
Мазепа закрыл дверь, сел к столу, подчистил перо.
«Ваша ясновельможность, Павел Петрович, – писал гетман. – По совету вашей милости ныне тайно беседовал я с генеральной старши?ной и полковниками. Дабы все их помыслы были мне ведомы, нарочно соединился с их малодушным недовольством, которое они, особенно полковник миргородский, оказывают против людей великороссийских, о чем буду вам в скором времени чинить особую ведомость… Ежели судья генеральный по давней своей злобе ко мне, о чем твоей милости ведомо, сочинит пашквиль, – прошу оному веры не давать, ибо бог мне свидетель, как я денно и нощно о делах его величества радею…»
Писал Мазепа это письмо в Посольский приказ тайному секретарю Павлу Петровичу Шафирову, бывшему с ним в большой дружбе.
VIII
Шведский король Карл был горяч, упрям, честолюбив.
Одержав в 1700 году победу над войсками царя Петра под Нарвой и выиграв несколько сражений в Польше, он уже мечтал о лаврах великого завоевателя. Он не хотел слышать ни о каком мире. Он жил войной. Его раздражала слава Александра Македонского и Юлия Цезаря. Описания их походов он знал наизусть.
Осторожный и умный советник короля, первый министр граф Пипер надоедал своими ежедневными скучными докладами:
– Армия убывает, ваше величество, денег не хватает, продовольствие доставать все труднее…
– Слышал, сто раз слышал, граф, – морщась, отвечал король. – Я возьму Саксонию, там всего вдоволь…
– Поход туда может вызвать неудовольствие всех европейских государей, ваше величество, – возражал Пипер.
– Я заставлю их считаться не только со своим удовольствием. Вот увидите, граф, они не посмеют сказать слова…
На этот раз король оказался прав.
Шведские войска заняли Саксонию. Король Август, испугавшись потери своих наследственных богатых саксонских владений, поспешил заключить с Карлом тайный мир. Он отказался от союза с русскими, отрекся от польской короны, признав законным королем шведского ставленника Станислава Лещинского. Но этим он не спасся от огромной военной контрибуции, которой шведы обложили его владения.
После свидания с Августом Карл заметил:
– Этот король труслив, лжив и двуличен. Я не завидую царю Петру, что он связался с таким фальшивым человеком…
В Альтранштадт, где остановился Карл, спешили представители всех европейских дворов. Все поздравляли молодого полководца с блестящими успехами, признавали польским королем Станислава.
Министры и резиденты Англии, Франции, Голландии, Пруссии были почтительны и льстивы.
Английский герцог Мальборо при свидании с Карлом сказал:
– Если бы пол не препятствовал моей королеве, она сама приехала бы сюда, чтобы видеть государя, возбудившего удивление всей Европы. Я счастливее моей государыни, но был бы еще счастливее, если б мог совершить несколько походов под знаменами вашего величества, чтобы дополнить мое военное воспитание…
Карл грелся в лучах своей славы. Он по-мальчишески издевался над осторожным Пипером и не хотел слушать ничьих советов. Его не тревожило, что русская армия, прошедшая школу войны, уже одержала свои первые победы над шведами на берегах Балтики.
Голландский министр от имени царя Петра предложил ему обсудить вопрос о возможном мире. Петр не хотел длительной войны, он щадил русскую кровь.
Карл рассмеялся:
– А вот как я подойду поближе к рубежу государства Петрова, тогда услышу, как он заговорит…
Вопрос о мире Карла не интересовал. Он готовился к походу на Москву. Древняя русская столица казалась ему совсем близкой…
IX
Царь Петр превосходно понимал Карла. Получив известие, что король не хочет слышать о мире, он ответил:
– Хорошо… Карл мнит себя Александром Македонским, но во мне он не встретит Дария…
Петр не походил на честолюбивого шведского короля. Не безрассудное упрямство владело им, а упорство человека, умудренного опытом жизни, знающего свои силы и возможности. Его огромный ум был направлен сейчас к единой цели: защите своей страны. Он много и упорно трудился. Он думал о любой случайности, вникал в каждую мелочь.
Пока шведские войска отъедались на вольных саксонских хлебах, русская армия беспрерывно пополнялась новыми силами.
В Альтранштадтском замке веселились с утра до ночи. Балы, приемы, охота…
В глухом местечке Жолква, в царской резиденции, жизнь шла буднично.
Петр вставал рано, до солнца. Выпивал рюмку анисовой, наскоро закусывал огурцом. Шел осматривать только что присланные из Тулы пушки и мортиры. Залезал рукой в жерла орудий, пробовал крепость лафетов. Опытный глаз сразу отмечал недостатки: винты поставлены старые, колеса гнуты слабо…
Лицо царя хмурится. Неотлучный Меншиков привычно ждет распоряжений.
– Немедля учини сыск о присылке негодных мортир… Сколько раз говорено, сколько раз писано… Все без пользы. Жесточью нерадение и воровство искоренять надо… Также прикажи…
Царь не договорил. Мимо, по дороге, шла пехотная часть. Ни барабана, ни песен. Солдаты смотрят под ноги, тщательно обходят лужи, боясь запачкать только что выданные новые сапоги. У многих кафтаны расстегнуты, шапки сдвинуты в разные стороны. Командиров, офицеров не видно. Рябой старый унтер равнодушно шатает сбоку.
Размахивая руками, брызгая грязью, царь подбежал к передним рядам.
– Стой! – грозно закричал он, останавливая часть. – Какого полка? Кто ведет? Где начальник?
Рябой унтер испуганно шагнул вперед:
– Второй батальон пехотного Псковского… Только вчера прибыли…
– Кто командир?
– Его сиятельство князь Мещерский…
– Офицеры?
– Поручик Тишин, прапорщики…
– Почему не в строю?
– Их благородия изволят почивать…
– Спят? Спят, сукины сыны? – задохнулся от гнева Петр.
– Так точно, – подтвердил унтер. – Приказано батальон вести без них… Приедут на ученье позже… когда встанут…
Петр судорожно сжал кулаки. Почувствовал – теряет волю. Оглянулся. Меншиков был здесь.
Увидев покрытое багровыми пятнами лицо царя, князь испугался.
– Не изволь кровь свою тревожить, мин херц… Дохтур наказывал…
Петр не слышал. Поймал руку Данилыча, стиснул до боли.
– Офицеры, мать их… Повесить мало…
– Ленивы, дьяволы, обайбачились, маменькины сынки. Ожирели… Вылечим ужо… Ты себя пожалей, ваше величество, – тихо и душевно успокаивал князь.
Петр благодарно посмотрел ему в глаза. Вытер рукавом лоб.
– Всех этих офицеров немедля под арест и в солдаты. Всем лежебокам ведомость сочини без поблажек… Солдат военному делу по артикулу учить. Изрядно еще в науке воинской скудны… Их, – кивнул он на солдат, – сам отведи… Мне сегодня неуправно…
– Смирно! Барабаны вперед! Животы подтянуть! Ворон не ловить! Солдат – не баба. Вперед… ступай! – скомандовал князь и, придерживая рукой саблю, молодцевато зашагал впереди подтянувшегося батальона.
Петр достал трубку, набил табаком, жадно глотнул дым. Солнце только что показалось. Впереди предстоял большой, трудный день.
X
В конце апреля 1707 года царь Петр созвал военный совет.
В царской комнате, низкой и темной, собрались генералы и ближние люди. Узкоплечий, худой и бледный царевич Алексей сидел на походной кровати рядом с фельдмаршалом Шереметевым, толстое, бабье лицо которого хранило невозмутимое равнодушие. Против, на длинных скамьях, покрытых коврами, расположились канцлер Головкин, Меншиков, генералы.
Мазепа, приглашенный на совет личным письмом царя, стоял у окна с круглолицым розовым здоровяком Шафировым, недавно получившим титул вице-канцлера. Гетман вполголоса рассказывал что-то веселое. Шафиров, полузакрыв рот рукой, часто, приглушенно смеялся.
– А ты бы, Иван Степанович, погромче,» Чаю, опять про амурный антирес речи? – хитро подмигнув царевичу, вмешался Меншиков.
Он многое слышал про любовные похождения гетмана и как раз сегодня утром потешал ими царевича.
Угрюмое лицо Алексея на минуту оживилось!
– Гетман зело изрядный амурант…
– Ну, какой уж я амурант, ваше высочество, при моих-то годах, – махнул рукой Мазепа. – Стрелы купидоновы ныне моей особе не страшны. Вот раньше…
Не досказал. Шумно вошел царь. Все встали. Петр был не в духе. Сбросил на кровать запачканный грязью кафтан, строго посмотрел на собравшихся.
– Сидите… Чего там…
Заметил на окне, жбан с квасом, подошел, хлебнул. Поморщился: квас теплый.
– Вина бы холодного, – вскочил с места Меншиков.
– Сиди, – остановил его царь, – не надо… Важные дела решать будем, господа совет, – обратился ко всем. – Вам уже известно, что сия война со шведом над одними нами осталась… Паны наобещали много, а ныне у короля банкетуют да бражничают… Воевать одни будем…
– Оно и лучше, – вздохнул Шереметев. – Я давно говорил, что от панов доброго вовек не дождаться…
– А шведы нынче, слыхать, в силах-то убавились, – вставил Меншиков.
– Не убавились, а прибавились, – строго перебил царь. – А посему в польских владениях генеральную баталию неприятелю давать неразумно… Иные способы нужны, господа генералы… А прежде всего надлежит немедля зело голые рубежи наши укрепить и города к обороне устроить. Господа шведы хотя и не думают пока из Саксонии выходить, однако лучше все заранее управить… Тебе, гетман, – повернулся он в сторону Мазепы, – следует вящее приготовление и осторожность иметь, понеже неприятель первей всего к вам будет… Того ради советую в удобных местах шанцами и окопами укрепиться, а киевскую фортецию немедля в готовность привесть…
Мазепа поднялся. Низко поклонился:
– Я, ваше величество, денно и нощно о том помышление имею… Фортеция киевская в скором времени будет готова. Ближние города, особливо Батурин, Ромны и Гадяч, укрепил добро и универсалы всюду разослал, дабы народ малороссийский в эти города весь хлеб заранее свез, ибо сокрытие оного неприятеля оголодить может…
– Добро, гетман, добро, – ласково улыбнулся Петр, – труды твои отечеству ведомы…
– Еще прошу, ваше величество, – опять поклонился Мазепа, – в просьбишке моей малой не отказать… Для кавалерии лошадей тысячу голов…
– Не проси, не проси, гетман, не дам, – не дослушав фразы, замахал руками Петр, – сами нужду терпим… Ныне уже из обоза брать лошадей указали…
– Я потому и прошу, ваше величество… потому и прошу тысячу лошадей в дар от меня, старика, принять… На нужды воинские…
Лицо Петра просияло. Вскочил, обнял гетмана.
– Вот за это спасибо. Выручил, Иван Степанович, порадовал… Никогда не забуду…
– Я верный подданный вашего величества, – ответил гетман. – Как отцу и брату вашему служил, так и вам стараюсь… И как до сего времени во всех искушениях, аки столб непоколебимый и аки адамант несокрушимый, пребывал, так и нынче, богом клянусь, до кончины дней моих пребывать буду…
В тот же день, под вечер, в комнате гетмана сидел человек в запыленной дорожной одежде. Гость был высок ростом, худощав, брит, носат, имел мягкий, спокойный голос и пухлые, непривычные к работе руки.
Мазепа говорил с ним тихо, по-польски:
– Всем известно, что москали воевать не умеют и разбегутся при первом появлении войск его величества… Мосты и провиант будут приготовлены заранее. Я уже послал универсалы свозить весь хлеб в намеченные места… Но я прошу его величество короля точно сообщить мне время… Мое положение крайне опасно…
– Я понимаю, ваша ясновельможность, – слегка кивнув, отозвался гость. – Вам приходится сидеть на двух стульях… Но это скоро кончится… Когда? Этот вопрос на днях будет решен. Ваша ясновельможность узнает обо всем подробно после моего возвращения из Саксонии…