Матросы, по три в ряд, шагали длинными колоннами по левой стороне утрамбованной дороги, оставляя правую для встречного движения. Впереди самураи, расчищающие путь и как бы ведущие за собой морские войска эбису. Матросы звали их «впередсмотрящие». За соснами видна равнина с разлинованными листами полей.

Алексей Николаевич с бароном и юнкерами во главе первой колонны, впереди знамени, сразу за самураями. Из-за поворота, из-за сосен опять идут… Старик с четырехугольной корзиной за спиной, за ним молодой с грузом в узле, женщина с ребенком, подвязанным к спине платком и как бы оседлавшим свою мамашу. Простые люди.

Матросы с ружьями и скатками шинелей и курток шли так мягко, дружно и тихо, что идущие навстречу сначала ничего не увидели и не поняли. Самураи прикрикнули. Старик привычно опустился на колени и стал кланяться, но, смекнув, что происходит, замер с поднятой головой.

За поворотом дороги встретился пьяный самурай на маленькой лошади, со слугами. Двое носильщиков с голыми гноящимися плечами.

Завидя такую массу эбису, самурай издал какой-то хриплый гортанный звук и оскалился, выставляя большие белые зубы, сначала раскинул руки, а потом схватился за саблю. Еще миг, и он, кажется, поскакал бы рубиться. Самураи Эгава завернули его лошадь с дороги и бесцеремонно стащили пьяного рыцаря с седла, так что через мгновение он уже покорно кланялся, а его слуг и воинов вытолкали на обочину.

В воздухе тепло, сухо, тихо. Экипаж шагает – картинка.

«Видно ли, что мы пережили? Что все измучены? Да нет, как отдыхают!» – думает Алексей Николаевич. Подгонять не приходится. Всем интересно, все чувствуют, что на них смотрят. Происходит небывалый еще в этой стране марш. «Как-то наши больные?» Матросы несли их на носилках, менялись часто, чтобы не сбавлять общего быстрого шага.

Сибирцев, на ходу оборачиваясь и переходя на обочину, осмотрел, как шагает строй. Все хорошо. Идут слитно, держат равнение, интервалы, все в легком свежем загаре, вид молодцеватый и даже величественный. Лица разгорелись, воодушевлены.

Начались сплошные деревни, вытянувшиеся в непрерывную улицу с садами, и домики под соломенными крышами по обе стороны Токайдо. В садах масса цветов. Всюду крестьяне, японки в тяжелых платках, старые и молодые, много детей.

– Какая теплынь! – говорит барон.

– Как самая прекрасная весна! – отвечает Сибирцев.

– А ведь это, кажется, здесь осень! – замечает юнкер Корнилов.

– Вот это осень! – отзывается юнкер Лазарев.

Колонна начинает сбиваться, люди теряют шаг.

Раздается команда капитана. Офицеры повторяют ее. Шестьсот пар ног начинают звонко печатать императорскую дорогу, все враз, четко, как одно существо, как машина. И все рады, ободрены и счастливы. И, кажется, еще больше рады японцы. А идти приходится среди сплошных рядов людей. Все кланяются. Женщины выносят корзины с яблоками, лепешками, апельсинами, со всякими печеньями, рыбой и фруктами, которым названия нет, кажется, у нас. Толпа становится густой, стискивает моряков, команда Лесовского не помогает, ему самому подносят угощения. Японцы смешиваются с моряками, дети и женщины суют в руки адмирала какие-то пакеты, он благодарит, у него слезы на глазах, никто не ждал такого. Татноскэ и чиновники просят его о чем-то. Зовут Шиллинга.

– Барон, идите переводить…

– Пожалуйста, здесь для всех приготовлен обед, – говорит Татноскэ.

– Спасибо… – отвечает адмирал.

– Мы очень благодарны вам, – кланяется Татноскэ.

– А вот вы говорили, что японцы негостеприимны! – замечает Мусин-Пушкин, усаживаясь в круг офицеров в просторном доме на чистейших циновках.

Стены тут брусчатые, похожие на русскую избу, а совсем не на бумажный чайный домик, как малюют голландцы. Перед дверьми – маленький садик, и в нем крошечный пруд, камни во вьюнах, цветы.

Подан горячий рис, суп, креветки.

Хозяйка открывает двери, встает на колени, держа в руках блюдо…

– Зима, брат, наступает! – говорит матрос Маслов хозяину дома, у которого на обеде впятером, с Терентьевым, Сизовым и латышом Берзинем. Тут еще Глухарев. – Зима скоро. – Матрос показывает на чистое небо и сжимается как бы от мороза.

– Да, весна идет! – отвечает японец по-своему, понимая, что его спрашивают о погоде.

Середина января. Японская весна в самом начале.

Зашел Можайский.

– Как, братцы?

– Да вот, говорим, погодка! – отвечает Терентьев.

Матросы сыты до отвала, и ели они у вежливых людей. Им подавали. Не надо было стоять с мутовкой в очереди за порцией. Захочешь, и японка тебе нальет еще и подаст всякой еды.

– Когда же у них зима? – допытывается Маслов.

– Нашей зимы у них не будет. Это начало весны…

– Неужто?

– Право…

Старик японец понял все, о чем говорили. Он ушел за дом и принес оттуда ветку зацветшей горной вишни.

– И у нас эту пору художники называют весной света, – говорит Можайский.

– Это правда, что прибыль солнца. Да ведь у нас говорят – солнце на прибыль, а зима на мороз.

– У них этого нет.

– Конечно, я и прежде думал, еще мальчишкой: как же так, солнце начинает греть, а зима студеней. Это, мол, неправильно.

Матросы засмеялись. Только Сизов слабо улыбнулся.

– А вот у них тут правильно. Солнце прибыло, значит, началась весна.

– С Рождества! – насмешливо сказал Терентьев.

– Стро-ойсь!.. – раздалась команда на улице.

Проиграл горнист, и все стали выходить из домов. Высыпала масса японцев и японок, от стара до мала.

Быстро вставали черные ряды матросов. Образовались прямоугольники. Сверкнула медь труб. Вынесено знамя. Около него караул. Впереди офицеры. Вышел адмирал. Снова раздалась грубая команда, при общих поклонах, мягких и добрых возгласах и улыбках строй за строем проходили по три в ряд матросы, ища глазами своих хозяев, с которыми расставались.

«А я ее обидел!» – думал Сизов. Он видел в толпе таких же коротеньких ростом и широкоскулых, как она, в бедных опрятных халатах. Были и с совсем другими лицами, а попадались и такие же. С ним еще не бывало ничего подобного.

Он помнил все, от первого мига, как выскочил из воды, радуясь, что леер завезли, и она прямо к нему подбежала с халатом, словно ждала его. Так взглянула в глаза, словно знакома с ним давно. Рыбаки! Они знают море!

Адмирал шел легко, как молодой матрос, получивший увольнительную в иностранном порту и спешащий в таверну. Но глаза его опять мутны, и зоркий прицел обращен внутрь своей души. Как в ней разобраться? «Кто я? Неужели долг мой не только в данных мне инструкциях? Неужели я вижу сегодня будущее?» Адмиралу очень легко и тепло на душе и от весны и от того, какими человечными оказываются все эти люди. А душа радуется против его воли, словно и он простой матрос. Словно он не сознает, что Стирлинг с эскадрой, Прайс с эскадрой, Де Пуант с эскадрой, Брюс с эскадрой ходят по морям вокруг Японии. Словно он сейчас не адмирал, а только русский среди японцев, у которых не видно признака вражды.

Бревна, солома, всюду дерево, все деревянное…

Товарищам Сизов не хотел говорить ничего и не мог, и они не трогали его. Может быть, знали? Скорей всего! Может, думали: что-то ждет их на этой теплой, прекрасной земле.

«Иван», – показывая на товарища, говорил он ей как-то. «И-ван», – повторила она. «Ван-ван-ван…» – так лает собака, по-японски так считается. Она изменилась, ее маленькие глазки без морщинок под веками стали шире, выглядывая как из разрезанных плодов белой сливы.

– «Е-ру-ха!» – назвала она Сизова и дала лепешку.

– Дай мне! Дай мне! – обступили ее мокрые, голодные матросы.

У нее под тряпкой еще лепешки, может быть, и всем хватит. Руки тянулись к ней. Она первую лепешку дала Петру, и он ел, стоя рядом и как бы охраняя ее. Она дала всем по лепешке.

– Больше нету, – сказал Петр.

– Есть. У нее под тряпкой, – сказал Соловьев. – Дай мне!

Терентьев сунул руку под тряпку. Японка взвизгнула и убрала руку матроса. Выпучила глаза, терпеливо ждала, пока Сизов все сглотнул, и тогда откинула тряпку, под ней была спрятана еще одна лепешка. Сизов взял, разломил и отдал половину Соловьеву.

– Ну как, Эгава-сан, вам нравится наш марш по Токайдо? – спросил Лесовский, когда Эгава подъехал на коне. Приближались к городку, где предстоял ночлег.

– Это очень торжественно, стройно и впечатляет!

– Это божественно! – сказал Накамура Тамея, шедший с адмиралом.

Он уже написал Кавадзи на пешем ходу и отослал донесение с конным самураем в Симода о том, как русские идут, как соблюдают дисциплину, бьют своих морских солдат, если те позволяют маленькие, незначительные оплошности.

– Но зачем же вы так вооружились? – спросил дайкан Эгава.

– Мы не против вас вооружились, – ответил Путятин. – А чтобы помогать вам! Мы видели, что вы всюду поставили войска, чтобы охранять нас от разбойников. И мы тоже решили собраться с силой и помогать вам, если начнется битва. Это из чувства дружбы и глубокого уважения и нашего преклонения.

Дайкан Эгава слегка смешался.

– А ты что, Сизов, такой притихший? – спрашивал Мусин-Пушкин, подстраиваясь в ногу с матросским рядом. – Такая уж наша морская жизнь!

«Навсегда! Все кончилось», – думает Сизов.

Он совершенно не ждал того, что все время получалось тут. Да и со всеми так! Могло что-то происходить неожиданно плохое и тут же неожиданно хорошее. С усами и ружьем, лихой марсовый, ходил в сражения, а тут не знаешь, как быть, что-то неожиданное сотворила с ним эта маленькая барышня-японочка.

– Да, конечно, служба тяжелая, Александр Сергеевич! – отвечает матрос.

На коне скакал навстречу всадник в мексиканской шляпе, в рубахе нараспашку и с пистолетами за поясом.

– Что это за чудо, господа?

Сибирцев выкрикнул приветствие. Всадник в ответ снял шляпу и с сомкнутыми устами тут же дал шпоры коню.

Накахама в последний раз сегодня в мексиканской шляпе. Возвращенным на родину японцам, из тех, кто унесен был ветром и волнами, правительство приказало подтвердить старое правило. Запрещается носить чужеземную одежду и делать варварские прически. Велено Накахама переодеться в японское платье целиком. Запрещено шить одежду и седла американского образца. Но унесенным морем теперь разрешается возвращаться и снова считаться японцами.

… Пришло распоряжение, по которому запрещается Накахама Мандзиро разговаривать с иностранцами. Иное дело – проскакать мимо случайно, возвращаясь после деловой поездки, конечно. Нельзя запретить! Времена меняются! И донести не так просто на того, кто через бамбуки видел сиогуна. Да и бамбуков мало висело, хорошо все виделось. Да и выехал Накахама, пропустив самураев сначала мимо, и только потом перед эбису появился! А пока нет еще цивилизации, и нет среди эбису шпионов японского правительства. Пока только среди японцев, может быть, есть подкупленные американцами и ро-эбису? А в Нагасаки, может быть, и игрису-эбису купили себе умных людей? Когда Япония станет богатой, она заведет себе шпионов-эбису!

– Кто этот американец?

– Откуда вы его знаете? – спрашивали Сибирцева юнкера.

Ночевали в городке Нумадзу, и утром черные ленты отрядов свернули с императорской дороги и сразу стали подыматься по крутой, узкой дороге в скалы, между лесов на горе.

Среди роскошной растительности Алексей Николаевич шагал в могучей колонне красавцев матросов. Как все-таки их подобрал Путятин! Ни один художник не создаст подобной картины, какую адмирал составил из живых людей!

Алексей Николаевич подумал, что сам он без чувства и вдохновения никогда ничего не совершит. В наш век легкого практицизма?

Сибирцев шел в гору легко, в ногу, слитно с колонной.

Где-то за горами лежала бухта Хэда, круглая, как всякий кратер. Затопленный кратер вулкана, опустившегося на дно моря. Коса отделяет ее от океана. Идем туда трудиться. И – на войну! Все остальное выбросить из головы.

Миновали маленькую деревеньку, с террасами для риса, которые, как ступеньки лестницы, уходили в гору.

Дальше начались сплошные горы. Подъем крутой. Теперь тяжелый путь. Да где-то за этими горами бухта Хэда.

* * *

Эгава раздумывал о событиях, происходящих в мире. Стирлинг ходит около Японии. Почему английский флот может прийти в Нагасаки и требовать выгод? Почему же японский флот не сможет прийти в Лондон и попросить себе побольше хорошего места в красивой Англии для японцев, жить на берегу Темзы? Англичане, как и американцы, все советуют, чтобы мы скорей занимали Сахалин, где похолодней и пострашней живется, хотят, чтобы мы с русскими подрались, а жили с айнами и чтобы нам нашлось военное занятие. А почему же японцам не желать жизни в теплых и красивых странах у берегов теплых морей? И вместо айнок разве не захотят японские богатыри посмотреть тех красавиц, которых показывают на картинках американцы?

Только потому все это, что у японцев пока нет флота и нет широких континентальных мыслей, свойственных людям континентов.

Нет особого труда уничтожить морских воинов Путятина, а раненых посадить в клетки и морить. Так хочет князь Мито. Если эбису станут храбро сопротивляться и убьют тысячу воинов, то вторая или третья тысяча осилит их. Сажали раньше в клетки тех, кто смел спасаться! Но это прошлое, отсталое и отжившее. Если уничтожат прошлое, то Эгава будет инженер.

Капитан отдал команду. Пошли тише. Сам капитан вспотел. Светлые брови с желтизной проступали четче на красном лице. У него крепкие нервы, но горячий нрав. Он видит все недостатки, но всегда сдерживается, поэтому свирепое выражение не сходит с его лица, даже в горах Идзу.

– Для нас сложность не в Японии, а в том, что у берегов англичане, – говорит он адмиралу. – Они хотят уничтожить нас!

– Любой ценой, – подтверждает Мусин-Пушкин.

Накамура кивает головой.

– И вдоль берега уже идут английские корабли… – говорит капитан. – При этом японцы за нас. Но надолго ли? Настанет время, когда мы построим корабль, что будет тогда? Мы помогаем создать здесь новую, другую азиатскую Англию?

– Война англичан – это не война народа, – говорит Путятин. – И они это понимают.

Адмирал в эти дни загорел. Глаза потухшие, он трогает раскрытыми пальцами лоб, словно хочет снять с него маску.

– Вы идете в Хэда в хорошее время, – говорит ему, шагая рядом, вспотевший Накамура, – сейчас там тепло, скоро будете встречать весну. Скоро и здесь, в горах, зацветут горные сливы…

Шли в неизвестность. Еще нет договора, ничего не подписано, никакие обязательства уважать международные законы никем на себя не взяты. Только матросы, именно они, были странно уверенны. Они шли, как по стране друзей, словно любовью и уважением был усыпан их путь, а не строевщиной и битьем их по морде, как ни усердствовали офицеры.

Черная лента моряков подымалась в таинственные, лесистые горы полуострова Идзу. Между вершин в желтых зимних деревьях мелькнула синяя стена моря Идзу.