Точибан, приодетый по моде, зашел в номер, где все офицеры были в сборе, обсуждая, как обычно, известия с театра военных действий и собственные заботы.

На этот раз на японце «грей» – серый костюм. Сел на стул, закинув ногу на ногу, и закурил сигару. Он теперь все свободное время или с состоятельными иностранцами или с офицерами и как бы сам себя считает русским офицером.

«Мои матросы на черной работе и с деньгами, а мои офицеры сидят без денег. Переводчик одевается лучше нас и меняет костюмы», – подумал Пушкин.

– Как наши дела? – небрежно спросил Прибылов.

На днях Гошкевич, хваля японца, который составляет с ним вместе первый русско-японский словарь, сказал: «К сожалению, мой Коосай начал баловаться виски!»

Александр Сергеевич оглядел Прибылова пристально.

– Ты смотри у меня, – сказал он, – не смей пить! А то я прикажу тебя выпороть!

– Да, да, – соглашался Коосай.

Юнкер Урусов подошел и хлопнул японца по плечу.

Точибан просиял. Это впервые! Если рассказать, кто товарищески хлопает его по плечу, в Японии не поверят! Какая компания! Немного сердится Пушкин. Но Коосай знал, что говорил.

Точибан переменил ноги.

– Как наши денежные дела? – спросил он, пуская дым сигары к потолку.

– Очень плохи, господин Коосай. Может быть, мы вынуждены будем посоветовать вам на некоторое время вернуться к матросскому котлу, – заметил Шиллинг.

– Тебе, Прибылов, нечего брать пример с нас. Какое тебе дело, как наши дела? – ответил Пушкин. – Ты – рядовой, и это запомни. Не выставляй нам свою подкладку с золотой короной. Ты – дикарь! Это тебе в диковинку! Мишура! Чушь! Пойми, что для нас не в этом суть! Снимай-ка с себя весь этот дурацкий костюм, не воображай себя джентльменом. Как негр, ходишь в белом воротничке... Отправляйся, любезнейший, на черную работу вместе с нижними чинами и хотя бы себя прокорми честным трудом. А то слоняешься, как приживальщик. А нам своих забот хватает. А ну, встать! Я тебе приказываю!

Пушкин заметил недовольство офицеров.

– Спасибо, – ответил Коосай, поднимаясь. – Я так и поступлю. Но мне хотелось бы быть более полезным!

Точибан залез во внутренний карман. На подкладке пиджака вышита золотая надпись: «Лучший портной колонии мистер такой-то для мистера такого-то по особому заказу». И золотая корона.

Из кармана с этой вышивкой Прибылов вынул толстую пачку бумажных долларов.

– Пожалуйста, – с низким поклоном протянул он деньги, – примите триста американских долларов для общего нашего состояния Вы знаете, китайское общество состоит тут из очень порядочных... гораздо богаче и щедрей... И они говорят, что восхищены русскими.

– Так это от китайского общества доллары? – недоумевая, спросил Пушкин.

Он очень щепетилен. Коосай все это знал.

– Нет, это мои собственные. Английское научное общество не платит за доклады. Китайское общество имеет свои правила. Еще до доклада они выдали мне авансом немного денег, и я оделся, желая быть приличным. А это для вас.

– Это нам? – спросил Пушкин.

– Да, да.

– Или взаймы?

– Да, да.

– Только взаймы.

– Да ничего... Я также оставил деньги для моих товарищей по взводу рядовых морских солдат. Кроме того, мне заказан еще один доклад. Себе я тоже оставил...

Офицеры заговорили по-французски.

– Что вы узнали про Энн Боуринг? – тихо обратился Коосай к Сибирцеву. – Она, по-моему, не является законной дочерью губернатора сэра Джона. Мне кажется, приемная. Это, может быть, неудачное предположение... Но сэр Джон любит ее больше, чем трех своих законных дочерей.

– Не отстраняйте японца, не гоните на черную работу. Положение его как переводчика весьма удобное для нас, – говорит Шиллинг.

– Да, да... – соглашается Пушкин. Он полагает, что уж лучше взять деньги в долг у Прибылова, чем у Сайлеса. – Пусть остается все по-прежнему! – решил он.

Точибан не понимал французских слов, но суть уловил. Его трость, перчатки, воротничок, галстук, конечно, останутся при нем.

Пушкин заявил, что Прибылов может продолжать работать с Осипом Антоновичем, как и прежде.

– Но мне неудобно оставаться в чине рядового матроса. Не могли бы вы произвести меня в русского офицера?

– Нет. Этого нельзя, – ответил Пушкин.

Коосай, кажется, обиделся.

– Но я назначил вас переводчиком, как гражданское лицо, с правом жить в отеле и ходить в город. Что вам еще? У нас переводчик – лицо очень уважаемое, а не шпион, как принято у вас и у китайцев. Наши переводчики на переговорах сидят рядом с высшими дипломатами, а не ползают перед начальством как черепахи. Обычно такие переводчики, как наш Осип Антонович, становятся учеными, профессорами.

– Нет, я хотел бы стать офицером.

– Какой же вы решили прочесть доклад на этот раз? – спросил Шиллинг.

Немного поговорили про китайское общество. Про название доклада Точибан ничего не сказал. Он попросил позволения еще раз поехать в Китай.

– Как в Китай? – поразился Александр Сергеевич. – Это что за новость!

– На другую сторону пролива, – сказал Прибылов.

– Зачем? – спросил Гошкевич.

– Сиритай лес... изучать!

Офицеры оживились. Все согласны, что японцу можно съездить. Тем более что он там, оказывается, уже был, уверяет, что случайно.

– Но и нам бы интересно, – сказал Сибирцев. – Я бы, например, поехал с удовольствием.

Обратились в Сити-холл. На другой день отправились на берег с разрешения властей в сопровождении молодого английского офицера и переводчика-китайца, бегло говорившего по-английски.

Офицер довел до пристани, сказал, что дальше не пойдет, тысячу раз там бывал. Проводил, чтобы видела полиция и лодочники, что поездка с разрешения властей.

– Можете нанять любую из лодок.

Китаянка стояла на корме с длинным веслом, поворачивая его как винт, и при этом как бы слегка пританцовывала, покачивая бедрами. На ней опрятный, блестевший на солнце шелковый костюм, почти белый, но с розовым прицветом, как у нежных гвоздик: кофта, штаны выше щиколоток. Ноги босы и сильны.

– Здравствуйте, душенька Лю! – ласково сказал ей Алексей. – Это знакомая. Вы помните, в день нашего прихода она была на палубе, – обратился он к товарищам.

Кажется, Сибирцев видел ее не только на корабле. Коосай недоволен, ревнует. Неужели полагает, что все женщины Японии и Китая должны быть увлечены только им?

– Мисс говорила мне о вас... Я передал вам ее привет!

Каждый раз, поворачиваясь лицом, девушка улыбалась Сибирцеву. Гребет как танцует. Чем не кабаре на бедной лодке! Скуластенькое лицо, но не скуластей, чем у европеянок. Челка на лбу и красная роза в прическе. Китаянки не шли ни в какое сравнение с японками. Те скромны, тихи, тише воды ниже травы. Тихие омуты! Многочисленные перевозчицы в Гонконге держатся так, словно чувствуют себя дочерьми великого народа. Какие все красавицы!

Когда перевоз подошел к другому берегу, Точибан вдруг сказал Алексею по-русски, что он близко знаком с младшей сестрой этой лодочницы и у него было странное чувство: в страсти он хотел зарезать ее...

Переводчик в белой шляпе, сойдя на берег, сказал:

– Пожалуйста...

Он показал на фанзы крестьян под соломенными крышами. Над ними высилась бесплодная на вид, каменистая кулунская сопка. С другой стороны по берегу – груда лачуг и такая же груда лодок. Настоящие трущобы, отплывшие от города и приставшие у другой стороны пролива.

– Идите куда хотите, – сказал переводчик.

Гошкевич с Точибаном и Сибирцев пошли в деревню. Крестьянин обедал с сыновьями и работниками на циновках под навесом из рисовой соломы. Он угостил рисом и чаем. Удивился, когда Гошкевич заговорил по-китайски. Хозяин показал свои поливные поля. Хлеб и гаолян росли на гребнях, на покатых грядках. Рис в углубленных квадратах. Работник качает журавлем воду из колодца и непрерывно сливает ее в желоб. Вода разбегается по канавкам. Тут же замешены в вонючих ямах удобрения. Китаец сказал, что раньше здесь очень страшно было жить, нападали хунхузы. Теперь пираты боятся гонконгской полиции.

На горе сорвали несколько интересных, еще невиданных цветов.

Свечерело, и деревня притихла. Что-то настороженное, таинственное, ожидание какой-то опасности почувствовалось, как будто эта маленькая деревня готова к духовному единоборству с огромным богатым городом за проливом. Видимо, весь народ у них живет в таком состоянии.

Гошкевич сказал, что мы мало знаем Китай, мало с ним соприкасаемся, что у нас нет ни одного развитого портового города на тихоокеанском побережье, откуда мы могли бы торговать, общаться с ними. В Петербурге, в Москве сколько ни рассказывал про Китай наш Иакинф Бичурин – почти без толку. Сам Гошкевич и все, кто жил в Китае в пекинской миссии, по мере сил пытаются объяснить, сделать популярным все китайское. Но такие понятия, как «китайские церемонии» или «китайская грамота», укоренились не только у нас, а и во всей Европе. Басни всяческие измышляются.

Сэр Джон всякое дело в жизни доводил до конца. Он выбрал время и почитал дочери поэмы Пушкина по-русски и сразу переводил. Ему самому понравилось. Впервые в жизни!

Все же английские читатели не примут! Или еще хуже:

Сейчас под Севастополем казачья конница, может быть, так же рубит. Кого же! Что же это за мотив поэзии!

На днях прочел в американской газете, что казак под Севастополем сказал про английских солдат: «Красивые ребята: рубить жалко!» Разве мы когда-нибудь жалеем гибнущих русских? Чем больше гибли и мерли, тем облегченней себя чувствовали!

Карамзин был недоволен. Узнал, что у нас считается, что войну с Наполеоном выиграли мы, а им помог мороз.

Или еще хуже:

Это про Мазепу? А Мазепа у Байрона? Там он иной!

«Кавказский пленник»! Прекрасная поэма о любви к пленнику, смысл глубок, неизбежность грядущего сближения враждующих народов... Всепобеждающее чувство любви! Гуманизм! Но тут же:

Нет, в свое время я был все же прав. А теперь уже поздно исправлять ошибки! Да и книга о Сиаме на мне! Европа занята новыми идеями, интересы явились к Южной Азии, к южным морям и Японии, кроме того, губернатор должен изучать, готовиться к новой войне с Китаем!

прочитал Боуринг вслух, и окончания губы не выговорили. Ответил сам себе мысленно: «Конечно! Неужели резня лучше?..»

Энн теперь знала и другие русские стихи:

– Я заходил к вам, мистер Сибирцев, – воскликнул Сайлес, – но вас не было.

– Мы ездили за пролив.

– Зачем? Что вы там не видели?

– Посмотреть на Китай.

– Китай? – Сайлес пожал плечами. – Разве там Китай! Нашли что смотреть.

– Мне было интересно. Я видел поля, крестьянские дома... И сама переправа, сознание, что ступаешь за границу, на землю Китая...

– Не могу этого понять! Вы хотели видеть Китай?

– Да.

– Я вам могу показать настоящий Китай.

– Как же?

– На днях я иду на пассажирском пароходе в Кантон. Я могу взять вас с собой. Я покажу вам город Кантон. Не только так называемые «фабрики» – то есть фактории европейцев. Вы увидите застенный город, собственно китайский, куда англичан и вообще европейцев редко допускают и куда союзники не войдут без предварительного артиллерийского обстрела. Вы видите? Поняли?

– Но разве в Китай кого-то все же пускают?

– Нас пустят! Говорите прямо, едете со мной?

– Я военнопленный. Чтобы попасть в Кулун, мы просили разрешения.

– Дорогой мой! Вы друг губернатора Боуринга, он не признает вас пленниками и относится как к людям, потерпевшим катастрофу, кто вас будет держать после этого! Впрочем, формальности выполним. Я беру все на себя и получу разрешение взять вас с собой в Китай! Но вы-то сами что? Едем?

Пушкин ухватился за мысль послать в Кантон Сибирцева. «Надо съездить в Кантон, побывать, посмотреть, что там происходит! Если на самом деле удастся туда попасть. Некоторая хитрость с нашей стороны не повредит, не говоря об этом вслух». Появлялась возможность воспользоваться гостеприимством Сайлеса. «Его расположение к нам вне сомнений, хотя все любезности сопровождаются прехитрейшими улыбками».

– Александр Сергеевич! – обратился Сибирцев. – Вы разрешите мне... сегодня вечером...

– А куда же вы?

– Я еду верхом...

– Да, пожалуйста.

«Эх, гонконгский пленник», – подумал Пушкин про Алексея.

Точибан пришел печальный. Сказал Гошкевичу, что был объявлен второй его доклад под названием: «Родственные связи японского и китайского народов. Почему они отсутствуют». Была вывешена афиша. Ему заплатили аванс.

Но вчера на доклад никто не явился. Зал был пуст. Все китайцы, как оказалось, разъехались по делам, и даже Джолли Джек прислал к Точибану слугу с извинением, что его срочно вызвали в Шанхай, но поскольку все восхищены и доклад не состоялся не по вине профессора, то гонорар прилагается к письму.

Опять Точибан с деньгами! А ведь на здании китайского общественного собрания висело объявление: «Вторая лекция господина Прибылова: «Родственные связи...» и так далее. «Почему отсутствуют...»

Билеты были распроданы, но на саму лекцию никто не пришел! На дверях клуба повесили объявление: «Господа уехали». И дверь оказалась запертой.

Точибан запил. Похоже было, что в самом деле, как предупреждал Джордин, он запойный алкоголик или, во всяком случае, пьяница.

– Ну и подсунули нам японца, – воскликнул Пушкин. – Впрочем, образованность его не вызывает сомнений. Ученый из него получится!

Сибирцев пошел на ночную вахту на блокшив. На каменной набережной в сумерках у трапа сидел после трудового дня в рабочем паруснике, без синего воротника, какой-то смугловатый матросик.

– Здрав... желаю! – гаркнул он, подымаясь.

Алексей узнал Точибана.

– Здравствуйте, Прибылов. Вы уехали из гостиницы?

– Да, я подумал и решил исполнить приказание его высокоблагородия старшего лейтенанта Пушкина и вернулся в строй, о чем хочу подать рапорт с просьбой разрешить мне исправить мои ошибки.