Глава сорок вторая

ПЕТРОПАВЛОВСКАЯ БУХТА

«Байкал» подходил к Камчатке. Солнце жарко палило. Из океана поднялись вулканы. С гор потянул ветер, похолодало, поднялось сильное волнение.

Невельской приказал вызывать всех наверх. У люка раздался свисток боцмана. Матросы выбегали на палубу с тревожными лицами.

Мчалась лохматая туча с ливнем. Судно накренило. Море впереди казалось огромной круглой черной горой.

Капитан приказал часть парусов зарифить, а часть убрать.

Налетел шквал. Вода вокруг закипела. Хлынул ливень. Зарифленные, тяжелые, намокшие паруса гулко заполоскали. Послышался свист и вой ветра и отчаянная брань боцмана.

Ливень быстро пронесся. Море еще волновалось, но ветер сразу стих.

— Встретили шквал и проводили, Геннадий Иванович! — сказал довольный Горшков. — Так он и прошел.

— Сейчас еще полоса ветра подойдет, — ответил Невельской.

Вскоре поток холодного воздуха обдал судно. Снова нашла туча. Пошел снег. Паруса обледенели. К полудню ветер достиг большой силы. Несмотря на бурю и жестокий ветер со снегом, матросы были оживлены.

— Расея встречает! — сказал Подобин.

— Всю зиму не знали, куда от жары деться… — ответил матрос Шестаков. — А вон и весна пришла.

Хребты затянуло. Ветер ударил с новой силой и засвистел в такелаже. Густо повалил снег. Вокруг ничего не стало видно, кроме черных волн, подымавших и валивших транспорт. Сугробы легли на палубу, матросы посыпали ее песком, чтобы не скользили ноги по льду. К ночи туча ушла, но море еще долго волновалось.

На рассвете ледяные купола вулканов поднялись еще выше и ярко сияли на солнце. Они казались белыми палатками, которые поставлены в небе. В трубу видно было, как громадные волны подбегали к черным подножиям скал и, ударяясь, подымали целые облака пены.

Черные стены камня расступились. Посреди входа в бухту стражами стояли три кривых столба, три громадных черных скалы. Тучи белых чаек подымались с них.

— Три брата! Три брата! — говорили матросы.

С боканцев спустили гребные суда, и на буксире у них судно медленно пошло мимо Трех братьев. Корабль оказался в обширной Авачинской бухте, которая походила на несколько слившихся горных озер. Ее полукольцом окружали высокие и голые каменистые хребты, наглухо закрывая от ветра. Здесь стало теплей и тише.

— Но где же порт и город? — спрашивали молодые офицеры, наводя свои трубы вдаль, в глубину бухты.

— Что вы, господа, пристаете? Не видите, что ли? — сказал невысокий штурманский офицер Халезов. — Вон, смотрите! А то «где», «где»! Как маленькие. Вон видите гряду крутых лесистых сопок? — с досадой сказал Халезов. — Это мыс! За ним еще одна бухта. Крайняя оконечность его — мыс Сигнальный. За этим мысом — Петропавловск. И не спрашивайте меня больше!

Стало видно, как от мыса Сигнального отвалил гребной баркас.

— Заметили нас, — сказал Халезов. — Смотрите, господа, шлюпка идет. Вон, от батареи…

Баркас подошел к «Байкалу». На борт брига поднялся прапорщик морской артиллерии. Он стоял на юте, разговаривая с капитаном. Его баркас развернулся и стал помогать буксировать судно. На трех гребных судах матросы налегали на весла.

Сигнальный мыс стал отходить от берега. За ним на склоне голого кряжа появились хибарки с соломенными крышами. На горе стояла церковь.

Казалось, городок расположен в ущелье на берегу маленького озера.

Легкий ветер набегал на светлую и гладкую поверхность бухты, оставляя на ней сизые рябые пятна. У подножия хребтов вылезли мохнатые сопки и заслонили голые кряжи. Вершина Авачинской сопки стала ниже и выглядела теперь островерхой кучей снега. В стороне, поодаль друг от друга, виднелись еще две такие же вершины, похожие на сахарные головы.

Старший офицер Казакевич изредка посматривал на капитана. «Что-то здесь ждет нас, Геннадий Иванович… — думал он. — Письма из дому? Известия из России? Разрешение на опись Амура?» Офицер, присланный от порта, рассказывал лишь местные новости.

Судно медленно ползло, и как-то вдруг стал подходить и надвигаться на него Сигнальный мыс с рыжими и белыми осыпями камня по обрывам, со скалами и лесами. Мыс не выглядел вблизи игрушечным, каким показался издали, когда вошли в Авачу, после громадных Братьев и сплошной черной скалы берега океана.

В половине четвертого на траверзе Сигнального мыса и в двух кабельтовых от него на виду у города грянули пушки брига.

«Байкал», кутая борта черными клубами дыма, дал из своих орудий семь выстрелов. Гул их прокатился к вершинам вулканов. В ответ на увалах, среди лесов и кустарников, один за другим закурились дымки. Семь выстрелов грянуло с камчатских сопок.

Береговые батареи ответили выстрелом за выстрел. Семь белых дымков медленно подымались над лесом Сигнального мыса в безветрии.

Пока что земля эта не знала войны, и пушки стреляли тут только для салютов.

— Не хотите, юнкер, послужить года два-три на камчатской флотилии? — спросил Казакевич, обращаясь к князю Ухтомскому.

Офицеры улыбались.

Судно вошло в «ковш» — гавань, отделенную песчаной косой от большой бухты. Коса была застроена редкими жалкими шалашами.

— Транспорт «Иртыш», — заметил Халезов, рассматривая суда, стоявшие в гавани, — а другой — бот «Камчадал». Вот вам порт. Город Петропавловск! — сказал он молодым офицерам.

— Панорама роскошная! — воскликнул мичман Грот.

В воздухе стояла тишина. Солнце жарко палило. С судна видно было, как по склону горы бежали к пристани черные фигурки людей.

Невельской готовил себя к худшему. Он уверял себя, что отказ не может огорчить его, что следует быть готовым к любым неприятным известиям.

На глубине шести сажен отдали якорь, отвязали все паруса, с кормы положили швартовы на берег.

— Поздравляю, господа! — сказал капитан своим офицерам. — Поздравляю, благодарю вас, господа.

«Вытравлено канату пятнадцать сажен», — записывал в журнал штурман Попов.

— Сегодняшнее двенадцатое число, — приказал капитан, — считать тринадцатым, а четверг — пятницей…

— Александр Антонович, по случаю окончания кругосветного путешествия, пожалуйста, сделайте записи, — обратился капитан к Халезову.

«12 мая 1849 года пришли в Петропавловск-Камчатский — приказано двенадцатое число считать тринадцатым…», — дописал Попов.

— Братцы, день потеряли, пока шли, — спускаясь вниз, говорили уставшие матросы. Их переодевшиеся товарищи строились с ружьями на палубе. На судно поднялся начальник Камчатки, капитан первого ранга Машин.

Прибытие «Байкала» застало Машина врасплох. Он ждал, что «Байкал» придет осенью. Вчера с «Бабушки» просигналили, что в море идет судно. А собаки начали лаять еще пять дней тому назад. Они чуют по воде, когда подходит корабль. На рассвете сообщили, что в гавань вошел бриг и идет к Петропавловску.

Начальник Камчатки переоделся в мундир, надел новые сапоги и, красный от жары и волнения, в теснившей его парадной одежде, поспешил на берег, распорядился салютами, а потом, довольный, что вся церемония прошла как нельзя лучше, явился на транспорт.

— Все ли благополучно? — воскликнул он, пожимая руку Невельскому и не давая ему рапортовать. «Совсем еще молодой человек, — подумал Машин, глядя на светлые волосы и на загорелое лицо капитана. — С Константином плавал!..» — Здравствуйте, дорогой Геннадий Иванович! Рад, рад видеть вас и познакомиться. Ну, поздравляю вас с благополучным прибытием на родину. Случая не было, чтобы так быстро пришло судно из Кронштадта. Больные поди есть? Так, пожалуйста, свезите их на берег, найдем, где поместить. Шутка ли сказать!

— Больных нет! — ответил капитан.

— Как нет?

— Нет! Нет и нет! Вышли из Кронштадта пятьдесят два и тут пятьдесят… — Капитан замялся. — Больных нет! Мастеровых для порта было девять человек. Пришло восемь. Было ли судно из Охотска? — спросил Невельской, хватая Машина за пуговицу.

— Нет еще, — ответил Машин. — Ждем со дня на день. «Один, видно, помер», — подумал он. — Быстро вы пришли! — повторил Машин. — Еще у нас случая не было, чтобы так быстро приходил корабль из Кронштадта. А муку привезли?

— И муку!

— Ну, слава богу! Слава богу! А то у нас ведь… — Тут Машин вытащил платок, снял фуражку и вытер лысину. — Голод… — шепнул он. — У меня для вас и пакеты, и важные дела!

— Я очень, очень жду… Из Главного морского штаба? Из Иркутска?

— Так точно…

Как всегда, в городе прибытие судна всех подняло. Даже солдатам, писарям и конторщикам в таких случаях разрешалось бросать службу и бежать на берег.

Толпа молча, с надеждой смотрела на корабль.

Видны низкорослые камчадалы в кожаных рубахах, с рыжеватыми редкими волосами на лице, чиновники, солдаты, матросы и их жены, множество ребятишек.

Все желали знать, что привезли и когда начнется выгрузка, которая была самым приятным зрелищем для оборванного и изголодавшегося населения Камчатки.

— Я чуть было не уехал в горы, на реку Камчатку. Там у нас хлеб сеют, все хотим, чтобы своя мука была. У меня в уме не было, что вы можете прийти так рано… — рассказывал Машин. — В мае никак не ждал вас. Мне приказано снарядить вас в плаванье как можно скорее. Для этой цели стоит транспорт «Иртыш». Он и зимовал тут. Ждет вас. Вам не придется идти в Охотск, а все грузы, следующие туда, перегрузим на «Иртыш», он и отвезет их… Мастеровых здесь же оставите. Пока пусть побудут у вас. Мне нечем их довольствовать. «Важная птица этот капитан-лейтенант!» — думал Машин.

Зайдя с Невельским и с Казакевичем в каюту, Машин достал из папки и подал капитану желтый пакет под красными печатями.

Невельской тут же сломал печати. Прочитав письмо, он сразу осунулся. Муравьев писал о полной поддержке, но прислал лишь копию инструкции на опись устьев Амура, а сама инструкция была отправлена в Петербург и еще не утверждена. Письмо писано еще в прошлом году. Ответа нет и толку нет, и все, видно, мертво там…

— Он так и перевернул небо и землю, — процедил Невельской. Глаза его лихорадочно заблестели. Он перечитал другие бумаги.

Только сейчас он почувствовал, что в глубине души все еще надеялся получить в Петропавловске высочайшее повеление на опись. И от этих пакетов так и пахнуло петербургскими канцеляриями, кляузами и чиновничьими склоками.

«Кто должен был перевернуть небо и землю и почему?» — подумал Машин.

— Мне все известно, Геннадий Иванович! — поправляя очки, сказал он. — Губернатор прислал мне копию с инструкции и секретное распоряжение о том, чтобы я все для вас сделал и как можно скорей подготовил ваш транспорт к выходу. Я со всеми моими людьми буду к вашим услугам.

«Что же делать? — подумал Невельской. — Экая оплеуха с родного берега».

— А мы, — говорил Машин, — вот уже полгода пайка не даем.

— На этот раз приемку будем делать по счету мест, — сказал Невельской. — Товары запакованы в тюках и ящиках.

— В тюках? — огорчился Машин. — Ну да! Да, да! — как бы спохватился он. — Так, конечно, удобнее. — И в то же время подумал: «Час от часу не легче! Верно, уж послали из Кронштадта одно гнилье. Открытое-то присылают — и то хуже некуда. А уж в тюках, верно, одна труха».

Не было случаев, чтобы грузы на Камчатку прибывали упакованными. Это была новость. И от нее, как и от всякого нового правила, установленного в Петербурге, Машин ожидал новых неприятностей. Правила издавали к пользе дела, а получалось наоборот. Чиновники прежде всех успевали приноровиться к новым правилам и дурачили народ по-прежнему. Машин сам бывал на морских складах в Петербурге и знал, какое там гнездо мошенников.

Все эти мысли вереницей пронеслись в голове Машина, когда он, не желая беспокоить Невельского, сделал вид, что доволен новым способом отправки товаров.

— Конечно, конечно, так лучше! — как бы утешая себя, приговаривал Машин, а сам думал о том, что ему делать, когда окажется, что в тюках и ящиках гниль и труха. — Новое, значит, хорошее правило! А то, знаете ли, капитанам, бывало, приходилось сдавать каждую пару матросских штанов. Мы, как торговцы, собирались на палубе и смотрели, кричали, акты составляли друг на друга. Как-то нехорошо получалось, не по чину. А нынче, конечно, к ускорению дела.

Машин пожаловался на камчатскую жизнь и на тяготы, которые несет тут население, а Невельской обдумывал план своих действий. Машин не совсем понимал, почему он так огорчился.

Офицеры ждали, что будут письма, газеты, книги, посланные родными.

— Сегодня не будет, конечно, выгрузки. Капитану, кажется, не до того. Интересно, какие распоряжения он получил? — недоумевал Гейсмар.

— Господа, вот мы и на Камчатке. Посмотрим памятник Лаперузу! — горячо говорил юнкер Ухтомский. — Вулканы! А сама гавань! Какая прелесть!

Штурман Халезов вышел из рубки.

— Ну, как, Александр Антонович, зачли двенадцатое за тринадцатое? — весело спросил Ухтомский.

— Зачел! — буркнул штурман. Он злился, что капитаны закрылись и тянут.

— Восемь месяцев и двадцать три дня мы шли, — сказал Гейсмар. — Быстрее нас на Камчатку еще никто не приходил.

— Только Василий Михайлович Головнин дошел скорей нас, — ответил Грот.

— У него шлюп был в девятьсот тонн и ходу имел больше, — возразил Халезов.

Все ждали, что с прибытием на Камчатку будет что-то определенное. Капитан над портом показался рохлей и формалистом.

Вышел Казакевич с целыми пачками пакетов.

— Господа офицеры, пожалуйте в кают-компанию. Вам есть письма. Денежные переводы… На почте лежат посылки, книги.

Вид у Казакевича невеселый. Все гурьбой хлынули за ним по трапу.

— Юнкер князь Ухтомский, вот пачка писем для нижних чинов. Прошу вас озаботиться вручением каждому лично. Тут также есть денежные переводы.

Капитан над портом появился тоже в кают-компании.

— Завтра, господа, приступаем к разгрузке. — Порох и сорок один ящик с артиллерийскими ракетами сгружаем в первую очередь, — говорил Казакевич. — Девять ящиков пороха, принадлежащего транспорту, также сдаем на берег, на хранение…

 

Глава сорок третья

НУЖНО ВСЕ РЕШИТЬ САМИМ

«Вот когда меня за горло схватили. Спутали мне все! Связали руки и ноги! Теперь и я, как Козмин и Федор Петрович и как все наши открыватели! Не сметь касаться! Мешает личностям в столице жить без лишних беспокойств! Начертана линия, наложено табу и не сметь касаться!»

Вспомнил, как в нижнем этаже здания министерства на Мойке читал документы, свои мечты, сколько было задора и смелости. Как спускался в подвал и готовил свою адскую бомбу, чтобы разорвалась в их благопристойном мире. А теперь? Там все так же скользят чиновники по паркету, а канцлер тоже скользит перед государем… «Их сила! Они взяли верх и не дали мне ничего. Без всяких усилий! Или — пожалуйста — на свою ответственность, но тогда — разжалование! Я же слово дал своим офицерам! Что они скажут? Команда знает. Обошли вокруг света, команда сложилась, слилась в одно целое, офицеры привыкли, все едины, всем понятна цель».

Первое время всякая неприятность, пока еще нова, возбуждает, поднимает силы. Но капитан недолго чувствовал себя так, словно получил вызов на дуэль. Силы неравны. А он — избитый бурями всех морей и океанов, шесть раз проволоченный штормами через экватор, перенесший шквалы, видавший смерчи перед носом судна, грозы, когда молнии били вокруг одновременно по всему горизонту… С маленькой горсточкой офицеров и матросов.

Матросы спокойны — он заметил сегодня. «Верят в своего капитана. Офицеры, кажется, заинтересованы Камчаткой, но это для них лишь станция. Они ждут. Они понимают, что все запутано. Завтра выгрузка. Машин, однако, смотрит на все проще и готов снарядить меня на Амур без всяких сомнений».

— Нет, не тут-то было! Я им, распроклятым, вобью в глотку их дурацкие бумаги! Пусть они меня расстреляют! — обрушился он на вошедшего Казакевича.

— Никто вас не расстреляет. Его высочество никогда не допустит.

— Но какова силища наших чиновников! Их даже с места за год не сдвинули. А вот говорят, что царь виноват. Нет, брат, чего ты мне ни толкуй, но эта толща…

…Притихшие матросы кучно сидели на крышке носового люка и покуривали. А на берегу стояла и не расходилась молчаливая толпа. Шестаков чуял что-то неладное. Офицеры все какие-то нерадостные. Один Ухтомский чуть не прыгает, объявил, что получает деньги, много денег будто бы… Из дома послали. Капитан над портом ушел на берег, но через час зачем-то опять вернулся.

— А вот у вас юнга говорил, что видел железную дорогу? — спрашивал матрос из гребцов портовой шлюпки.

— Это видели.

— А какая она?

— Паровоз такой, как маленький пароход, только бежит по рельсам по земле. А так же с трубой и с машиной. Был у вас пароход?

— Нет, у нас парохода никогда не было, — отвечал камчатский матрос.

— А как вы не боитесь под вулканами жить? — спросил Алеха.

— Привыкли…

— А что у вас тут хорошего?

— Рыба очень хорошая. Морозов сильных нет.

— Почему же?

— А вот у нас печки стоят, — кивнул камчатский матрос на вулканы. — В земле много огня. Есть места, бьет из-под земли кипяток крутой с паром.

— Как из самовара! — пояснил Козлов.

— Почему у вас хлеб не растет?

— Мукой торгуют американцы. Продаем им пушнину.

— Значит, много зверей?

— Это есть… А как же паровоз ходит?

— Проложены железные полосы — рельсы, под колеса две колеи железные, длинные, от города до города, и паровоз по ним бегает быстро.

— Дорого же стоит поехать? Вот, примерно, могут с Камчатки провести такую дорогу?

— Это еще не скоро.

— А есть дорога железная в портах, на ней вагоны маленькие, чтобы человеку не надрываться. Он ее катит сам, по рельсам. А правда, что у вас помещиков нет?

— Этого нет.

— У них земля плохая. Поэтому и помещиков нет. Господам она не нужна. Была бы хорошая земля — и помещики нашлись бы, — заметил Конев.

— И рабами не торгуют?

— Этого нет. Тут не Азия! Может, где коряки продают друг друга.

— А крепостные есть?

— Кто при пушках? Артиллеристы называются. Салюты надо было делать, так посылали за ними на покос.

— Мы видели, как неграми торгуют. Вывозят на базар и продают.

— Негры у нас бывали, китобои. Вон ту батарею на дрова разобрали, это давно было. На побережье их все знают и женщин прячут. Идет корабль, а коряки говорят, идет негр.

— Вот на опись пойдете, так смотрите, дикари за баб могут убить… — сказал другой камчатский матрос. — Вырежут сердце и съедят. Для храбрости. Помогает будто.

— Зачем-то офицеров созывают, — заметил Алеха.

— Капитан приглашает, — сказал Шестаков.

— Он не отступится, хоть и заикаться начал.

— Видишь, ждали получить инструкцию, а ее нет. Пойдем в Амур теперь без позволения. Ты не слыхал, что за река?

— Почему не слыхал? Земля там лучше.

— Да, говорят, место лучше, чем на Камчатке.

— Ну, это не диво, — сказал Конев.

— А сколько же вам тут платят, на Камчатке? Вы как считаетесь, при портовой команде?

— Да, мы при портовом боте. Еще плотничаем. Только нынче леса нет. У нас леса есть, а все кривулины. Бревна не выберешь. А ход рыбы все лето, ловим ее. А на «Бабушке», вон на той сопке у входа в бухту, у нас секрет спрятан. Когда идет корабль, оттуда сигналят и нас обряжают в форму.

— А то как же одеты?

— Сами делаем кожаные рубахи. Или материал выдают.

— А харчи?

— Муку выдают и масла коровьего раза два в год.

— На охоту отпускают?

— На это запрета нет. Всю зиму ходим. Командиру порта принесем шкурок. И все! Он не обижает. Ему тоже надо одеть семью. Человек на жалованье живет. Сухари дают морские. Всегда плесневелые. Плесень смахнешь, пересушишь, бабы толкут, испекут.

— У нас одного сманили в порту, — сказал Алеха.

— И ушел?

— Ушел.

— Кто же сманил?

— Какой-то человек его уговорил. Говорит по-нашему. Один глаз черный, большой, а другой маленький, голубой, и заплыл, как у свиньи. А сам в шляпе, как барин.

— Наказывали за него?

— Нет.

— Капитан словно бы плакал, — тихо сказал Подобин, садясь подле Шестакова.

— Быть не может, — сказал Веревкин. — Я никогда не слыхал, чтобы капитан плакал. Моего товарища наказывали, набили ему подушку на горбу, вот он просил пожалеть.

— Бывает, что офицеры ревут, — ответил Подобин. — У них так и называется, мол, рыдать… Какая если неприятность, они громко плачут, чтобы друг дружке было слышно.

— Почему же так?

— Принято в высшем обществе. У нас адмирал Литке раз рыдал. Ревел белугой. А великий князь, его высочество, хоть раз в неделю обязательно расплачется.

— Ты с великим князем служил?

— В одной вахте. Вот за этот ремень его привязывал, как дите…

— Что же он плакал? Скучно, может?

— Нет, это просто так.

— Значит, чтобы заметно было, как им обидно что-то.

— Муштровали его?

— Спуска не было.

— Нет, это Геннадий Иванович не рыдает, а только от злости заикается. Свои бумаги не получил, — сказал Подобин.

— Он пакет получил.

— Видно, не тот.

— Он же такие деньги истратил.

— Вот человек говорит, на Амуре земля не то, что на Камчатке.

— Вот я письмо получил, — сказал Подобин. — Дети подрастут, и я вернусь со службы. Тут год пойдет за два. Через пять лет свое отслужу.

— Ты еще не старый. Неужели так долго служишь? Награды у тебя были?

— Были и награды. Я рассудил, все равно служить. Дома не живу, все в плаваньях. Лучше тут. А водка тут у вас есть?

— Нет, этого нет.

— А как же?

— Спиртом торгуют. Американцу дай лису и получи, сколько хочешь. Пей всю зиму. Я с собой прихватил фляжку, если надо. У меня спрятано… Я недорого уступлю…

 

Глава сорок четвертая

В КАЮТЕ КАПИТАНА

— Вешать надо! — продолжал капитан. — Они хотят, чтобы я ждал распоряжения, которое придет осенью… А средства нам даны с таким расчетом, чтобы опись закончилась, когда получим позволение. Половину Петербурга надо перевешать! Своими руками вешал бы!

Машин сидел здесь же, и у него душа замирала. Капитан, однако, не очень стеснялся! «Петербургская штучка! И такому все с рук сходит!»

Машин на берегу отдал распоряжение, чтобы с утра приготовили людей к разгрузочным работам и места для грузов, и опять вернулся. Его интересовало, что привезли, а капитан несет околесицу, а про грузы молчит. Отдал пакет от адмирала Врангеля. Фердинанд Петрович просит немедленно послать судно на Командорские острова и доставить капитан-лейтенанту Невельскому однолючную и трехлючную байдарки с алеутами, для удобства описи, на которую пойдет «Байкал». За Машиным дело не станет. Он отдал на берегу приказание подготовить бот «Камчадал» к выходу в море, загрузить всем нужным для такого плаванья. «А чего нет — добавим из грузов, доставленных «Байкалом». Если только грузы дошли целы и невредимы».

Офицеры спускались по трапу и, входя в тесную каюту капитана, рассаживались. Невельской за письменным столом, не торопясь, набивал трубку. Напротив него в кресло сел Казакевич. Гейсмар встал, скрестив руки на груди. Халезов покашливал за спинами офицеров. Последним вошел доктор Берг. Невельской отложил трубку. Офицеры стихли.

«Блеск приемов, всевозможные проявления вежливости и внимания, которые видели мы во всех портах, а особенно в южноамериканских, где судно было всеми встречено так гостеприимно, — все это закончилось…» — обдумывал Ухтомский будущее письмо домой.

— Господа офицеры и юнкер князь Ухтомский! — заговорил капитан. — Инструкции на опись Амура нет, пришла только неутвержденная копия. Все наши труды пошли даром, все старания напрасны, никому нет никакого дела до нас с вами. Между тем все мы, господа, со всей нашей командой, с нашим судном, которое выдержало с честью всевозможные испытания, которые только могут выпасть кораблю, все мы как бы составляем единое целое, мы как единый живой организм, проникнутый идеей и воодушевленный напутственным благословением его высочества генерал-адмирала нашего флота Константина Николаевича… А также цели науки… Родины… И в-величия ф-флота… Г-господа! Во всяком другом государстве наш корабль считался бы героем и команда его тоже была бы предметом подражания… Я не смел описывать посещаемые нами страны, когда главная цель познания собственной страны и развития ее остается пренебреженной преподлейшими личностями, преступления которых так очевидны нам всем здесь сегодня по сообщениям, представленным нам его высокоблагородием командиром над портом Ростиславом Григорьевичем…

— Позвольте, я-то при чем тут? — испуганно вскочил Машин. — Мое дело было передать вам пакеты и приказания, что я и исполнил… я тут, простите, как кур во щи…

— О чем я и говорю, дорогой Ростислав Григорьевич… И о чем не могу не судить, как о… о…

Капитан так и не договорил, видно чувствуя, что от волнения начинает путаться и вместо приказных бюрократов может обидеть Машина, который лишь старается помочь, как может… Капитан взял себя в руки.

Облокотившись о край стола, Невельской сурово оглядел собравшихся.

— Господа офицеры и юнкер князь Ухтомский! Инструкция на опись не утверждена, и разрешения на опись Амура не получено. Что будем делать, господа?

Офицеры все как по команде переменили позы. Гейсмар опустил руки, Казакевич откинулся, Халезов сел, доктор переложил ноги, Грот встал.

— Господа, я предупреждаю вас всех, что вы ни в чем не будете виноваты, — что бы мы ни решили и на что бы ни пошли, я беру всю ответственность на себя…

Раздались резкие выкрики и возражения. Офицеры, кажется, подтверждали свою приверженность и готовы были разделить все с капитаном, но смысл их слов не был понятен. Капитан и не слушал никого.

— Господа, позвольте, однако, ознакомить всех вас с документами.

Невельской прочел письмо Муравьева и копию инструкции.

Машин, в свою очередь, рассказал содержание письма, полученного им от генерал-губернатора с приказанием как можно быстрей подготовить все к выходу судна. Ясно, что Муравьев не желал, чтобы время теряли в пустом ожидании.

— Почта на Камчатку идет бог знает сколько времени! — сказал Грот. — И инструкция, может быть, уже утверждена…

— Господа, надо сообщить генерал-губернатору, что бесполезно присылать нам утвержденную инструкцию в Камчатку, когда мы будем на описи! — сказал Халезов.

Гейсмар сказал, что формально инструкция на опись заливов Охотского моря дает все основания идти и под предлогом исследования заливов как бы случайно войти в лиман Амура, который также есть залив…

Невельской взял трубку, раскурил, затянулся быстро несколько раз, рукой разогнал дым и как бы просил умолкнуть.

— Видимо, господа, в Петербурге сомневаются в возможности осуществить исследование устьев Амура, — заговорил он. — Возможно, что авторитеты довлеют над мнением тех, от кого зависит допустить нас. Но ни один из знаменитых путешественников не входил сам в устье Амура. Сведения, представленные ими, не могут быть основательны! Между тем Амур — единственная река, текущая из Сибири в Восточный океан. Это величайший естественный путь из Сибири к Тихому океану. Вот этот путь! — стуча по карте, воскликнул Невельской. — Он заперт для нас! Мы с вами обязаны исследовать и представить правительству верную картину. Однако нам разрешения не дано… — Он помолчал, глаза его сверкнули и сузились. Он оглядел своих спутников. — Вы свидетели, каких сил и средств стоит снабжение портов Востока. Такое снабжение не может быть успешным, и развитие русского флота в бассейне Тихого океана при современных условиях весьма сомнительно. Вы видите, что представляет собой Камчатка. Между тем на Татарском берегу, вблизи устья Амура, должны находиться отличные гавани, которые могут быть связаны внутренним водным путем с развитыми областями Сибири. Пользуясь тем, что бриг пришел на Камчатку на три месяца раньше срока и что все лето у нас свободно, я беру на себя ответственность идти к устью Амура, с тем чтобы решить наконец проблему, которая давно занимает всех. На Гавайях вы были свидетелями, как король этих островов жаловался мне на порабощение народа Гавайев американцами. Камехамеха просил нас, чтобы мы взяли под свое покровительство Гавайи, в противном случае народ его погибнет. Вы видели американские и английские суда у наших берегов. Иностранцы идут в эти моря, пользуясь безнаказанностью, грабят здесь, бьют китов и помышляют, как вы читали об этом в их газетах, обосноваться где-нибудь на берегах Охотского моря. Мы должны пресечь все подобные попытки и действовать, руководствуясь высшей целью — благом родины. Я говорю с вами откровенно и уверен, что все сказанное здесь останется в глубокой тайне.

— Я должен предварить вас, господа, — продолжал капитан, — что времени остается мало. Мы с вами должны ясно сознавать, что если не мы, то некому больше. Мы не исполним своего долга — все рухнет, рано или поздно иностранцы займут Амур. А позволения на опись устьев реки нет, и мы не смеем производить ее под страхом ответственности. Инструкция на опись устьев Амура, лимана, а также юго-восточного берега Охотского моря хотя послана на утверждение, но еще не утверждена государем. Генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьев хлопочет об ее утверждении, и он прислал мне неутвержденную копию этой инструкции. Иначе говоря, у нас есть инструкция, которая не действительна. Если же мы не произведем исследований, другой подобный случай не представится, а иностранцы ждать не будут. Я уверен, что каждый из вас выполнит свой долг честно и благородно. Будьте уверены, господа, что я никогда не посмел бы увлечь вас за собой, если бы вам грозило наказание. Вы служите под моим командованием и не в ответе за поступки, которые я заставляю вас совершать.

— Господа! — волнуясь заговорил Халезов. — Тут… Я хочу сказать, что с нашей стороны все готово.

— Все согласны, Геннадий Иванович! — воскликнул Гейсмар.

— Если задержимся, то все упустим, — сказал Грот.

— Господа, мы обязаны действовать смело и решительно, — заговорил Казакевич и подумал: «Зачем напрасно говорить так много! Всем ясно и без этого».

— Англичане действительно могут захватить! — звонким мальчишеским голосом сказал Ухтомский.

— Благодарю, благодарю! — ответил тронутый Невельской.

Офицеры долго еще не могли успокоиться.

— Принимая ваше согласие, я изложу вам план действий. Мы должны начать подготовку немедленно… Рядом с нами стоит транспорт «Иртыш». На него мы перегрузим все, что следует отправить в Охотск, с тем чтобы не заходить в этот порт.

В каюте было жарко, пот выступил на лицах офицеров…

— Мы обязаны объяснить команде всю важность предстоящих исследований, конечно сохраняя в тайне, что идем на открытие без утвержденной инструкции.

— Где же начнем? Как вы решаете?

— Мы начнем там, где адмирал Крузенштерн нашел сильное течение у восточного берега Сахалина. Крузенштерн высказал предположение, что там находится один из рукавов Амура, что река Амур как бы перерезает весь остров пополам и выходит здесь в океан…

— Итак, идем! — пылко и торжественно говорил мичман Грот, выходя от капитана.

— Я предвижу величайшие события! — отвечал Ухтомский.

Юнкер и мичман поднялись на палубу. Блестела вода. На месте Петропавловска на черном хребте горел одинокий огонек. В стороне, на вершине сопок, проступал блеск льдов. Еще дальше словно мерцало зарево — там, в глубине неба, виднелось огненное дыхание кратеров.

А в каюте капитана долго еще шел разговор о том, что надо сделать для быстрой разгрузки транспорта, для ремонта и снабжения…

 

Глава сорок пятая

НА ОПИСЬ

Большая толпа народу собралась на пристани.

— Ну, уж и привезли! — раздались робкие голоса чиновниц. — Все шито-крыто!

— Да что же это такое?!

Камчатские жители привыкли, что сукно и обмундирование выгружались поштучно, видно было каждую вещь.

Тюки и ящики под ропот толпы нагрузили на подводу и повезли в склад. Машин с палкой в руке, мокрый и злой, шагал следом.

— Открыть вот этот тюк! — приказал он рабочим, когда пустая подвода выехала обратно на пристань. В тюке должно было находиться сукно. — Тише, парень, не перестарайся! Тяни! — решительно приказал Машин, когда рогожу распороли. — Ну, как?

Офицеры, писари, чиновники затаив дыхание смотрели на распоротый тюк.

— О господи! — пробормотал какой-то старик.

— Ну, что там? — спросил начальник.

— Сукно, Ростислав Григорьевич, — удивленно ответил рабочий.

— Сукно! — заговорили в толпе.

— Сукно! — воскликнул Машин. — Ей-богу, сукно! И славное суконце!

— Позвольте, позвольте! — напирали на него со всех сторон.

— Попрошу, господа, оставить складское помещение! — хрипло закричал Машин.

Он выгнал всех и в беспокойстве стал открывать тюк за тюком. Товары были хороши. Машин пошел на пристань и велел на месте разбить пару ящиков, все еще беспокоясь, нет ли обмана.

Камчадалы и солдаты живо разломали доски.

— Капитан желал как можно лучший груз доставить в Петропавловск, — говорил мичман Грот, распоряжавшийся разгрузкой, — сам ездил на склады, подавал жалобы на чиновников, выдержал целую войну против них, дошел из-за этих грузов до министра! А вы выказываете какое-то странное недоверие.

На «Байкал» явился сам Машин.

— Геннадий Иванович! Дорогой мой! — вскинув обе руки, воскликнул он еще на трапе. — Сукно преотличного качества! Не бывало такого! Куртки, брюки, белье — все самое лучшее. Позвольте вас обнять, мой дорогой, — поднявшись на борт, продолжал он. — Простите меня великодушно, дорогой мой, но ведь я сперва подумал, что в тюках, верно, привезли одну гниль. Иначе, думал, быть не может.

И, забыв свой чин капитана первого ранга, добродушный Машин крепко обнял Невельского.

— Ведь вы, дорогой мой, избавили Камчатку от голода и нищеты. Таких грузов к нам никогда не привозили. Напишу непременно об этом генерал-губернатору и в Петербург. Я просто не знаю, как благодарить вас. Уж я слышал от ваших офицеров, каково вам пришлось из-за этого груза в Петербурге. Ну, чем мне благодарить вас? Да, может быть, дорогой мой, вы напрасно всполошились? Вот-вот придет судно и инструкция…

…Офицеры обедали у Машина. Окна столовой были открыты, занавески раздувал ветер с моря, слышались крики чаек и шум на пристани.

— Долго не могла я привыкнуть тут, — улыбаясь, рассказывала дебелая хозяйка. — Бывало, сижу одна, а кит подойдет вот сюда, под самые окна, да как фыркнет! Ну, у меня, верите ли, с непривычки вся душа заноет.

— Жизнь тут скучна и однообразна, — говорил Машин. — В городе нет ни единой целой крыши. Ничего своего, кроме рыбы да зверя. Все строено из привозного леса. Даже бревен настоящих у нас своих нет! Муки нет. Вот нынче вышла задержка с доставкой муки из Охотска, и голод начался. А ведь это случайность, что вы муку привезли. Правда, тут гавань прекрасная! А за бревнами для построек посылаем транспорты бог знает куда. Много тут не настроишь. Обыватели плетут свои хатенки из прутьев, мажут глиной. Живешь как зверь. Газеты приходят на другой год.

— И в этом пункте у нас хотят видеть оплот русского влияния на Тихом океане! — отодвигаясь от стола, воскликнул Невельской. — Да какая бы ни была тут прекрасная гавань, что в ней толку, когда нет внутренних путей, ведущих к ней! Когда-нибудь построится железная дорога сюда через Сибирь. А пока тут надо держать особый флот, чтобы транспортировать сюда продукты и товары.

— Да будто бы на Камчатке нет леса? — спросил Халезов.

— Да как же нет! Есть, — ответил Машин. — Великолепный строительный лес растет — аянская ель, лиственница, но все это за хребтами, в долине реки Камчатки. А у нас леса не годятся для построек. Хороший лес приходится сплавлять по реке, а с устья возить на транспортах вокруг всего полуострова… Так ведь и хлеб у нас может родиться. Вон в Мильково давно хлеб сеют, кормят себя.

— А как родится хлеб на Камчатке? — спросил Гейсмар.

— Растет хорошо, да вызревает плохо. Заморозки утренние начинаются рано.

— Недавно в Англии нашли способ борьбы с заморозками. Виной ведь всему, как известно, роса, — назидательно заговорил мичман.

— Да, да! Совершенно верно, роса, господин барон, — согласился Машин. — Не будь росы — и заморозки не страшны.

— Так вот, перед утром два человека идут с веревкой, протянув ее через все поле, и отряхивают от росы колосья. Росу обивают, и заморозки не страшны.

Машин махнул рукой.

— Это камчатский способ, господин барон! Уже и тут, на Камчатке, это давно известно каждому. Еще в прошлом веке веревками-то росу обивали.

Машин признался откровенно, что опасается приезда генерал-губернатора, который, по слухам, хочет добраться до Камчатки. Невельской понимал, что Муравьеву тут многое не понравится и он будет взыскивать с Машина.

— А что я могу сделать! — восклицал Ростислав Григорьевич. — Ведь вот скажу вам откровенно, тут был такой случай… Заходит китобойное судно…

Машин внезапно умолк. Офицеры ждали его рассказа. «Прямо как-то неловко рассказывать», — подумал он и продолжал:

— Меня не было здесь. Китобои-американцы сошли на берег. Народ как раз был на рыбалке. Отпора дать им не могли. Уж теперь смотрим зорко и пушки всегда держим наготове. Вот говорят про Америку: мол, там у них… ну, словом, все такое… — Он несколько замялся. — Ну, а у меня совсем другое представление об американцах. Вы даже представить себе не можете, какие это разбойники, — продолжал Машин. — У нас на побережье всех разбойников туземцы зовут американами. Если кто-нибудь начнет безобразничать, драться, украдет что-нибудь, ему так и говорят: мол, ты настоящий американ. В позапрошлом году американцы убили охотников на Чукотском носу и меха взяли. К чести нашей скажу, что удалось эту шхуну задержать, да потом из Иркутска, это еще до Муравьева было, приказали отпустить ее. Я уж не говорю, что американцы бьют китов в Охотском море без всякого спросу! А за ними идут немцы из Гамбурга и норвежцы. И англичане не лучше! В прошлом году судно компанейское пошло в Китай с русскими товарами. Китайские власти в Шанхае встретили приветливо. Китайцы очень обрадовались и стали все раскупать. Вдруг ни с того ни с сего те же китайские власти приказали уйти кораблю из Шанхая. Что же за причина? Оказывается — китайцы откровенно признались, — английский консул потребовал этого. А наших он уверял, что помогает им и пытается преодолеть косность китайцев… Вот вам примеры того, какое давление всюду оказывают на нас в Восточном океане.

Когда в сумерках офицеры, напевая хором русские песни, возвращались на судно, их остановил древний старик с седой бородой.

— Ты, что ль, батюшка, капитан будешь? — спросил он.

— Я, дедушка! — ответил Геннадий Иванович. — Что за нужда?

— Ступай, дедушка, своей дорогой, не занимай пустыми разговорами, — сердито сказал старику Машин.

— Прощения просим, — поклонился тот.

На берегу стояла толпа народу.

Слышался тенор Шестакова. Песню подхватил матросский хор. Послышался бубен, удалой посвист, топот многих ног и бабье повизгивание.

Подвыпивший Халезов запел баритоном «Не белы снега». Офицеры дружно подхватили, заглушая удалявшийся матросский хор.

— Наши загуляли! — с удовольствием говорил на борту «Байкала» боцман Горшков. — Не зевай, как подойдут, — предупредил он молоденького матроса.

* * *

К концу месяца бот «Камчадал», по распоряжению Машина, доставил с острова Медного трехлючную и однолючную байдарки и трех алеутов. К этому времени транспорт «Байкал» был снабжен и отремонтирован.

Снова погрузили на судно порох…

Утром 30 мая дул тихий западный ветер. Все население Петропавловска вышло провожать офицеров и матросов «Байкала».

На транспорте подняли паруса. Снова закурились дымки на Камчатских сопках. «Байкал» ответил из своих пушек. Машин, вытирая глаза платком, стоял на песке.

— Нравится мне, как он укрепил Петропавловск, — говорил Халезов. — Лишь бы подвоз был снаряжения и продовольствия. И зорко следят за морем.

— Видно, последние грабежи китобоев, когда тут батарею на дрова разобрали, заставил их за ум взяться, — ответил Невельской.

Тяжелые, крутые сопки поплыли мимо корабля — «Байкал» вышел из «ковша».

Через неделю стало заметно холоднее, и на ночную вахту офицеры надевали тулупы и теплые шапки; чувствовалось, что где-то неподалеку плавающие льды. За кормой тонули в море конусы Курил.

За обедом повар подавал оленье мясо, камчатских сельдей, соленых лососей и крабов.

— Удивительное чувство! — говорил мичман Грот. — Примерно то же самое испытывал я, когда шли у Горна и я увидел на Огненной земле дым… Вот, видишь землю, она близка…

— Да, вон там люди, тоже виден дым. А мы идем мимо, — сказал Ухтомский.

— Хочется подать сигнал.

— К сожалению, здесь суда не редкость, — заметил Казакевич.

— Живет же там кто-то, — замечали матросы.

— Офицеры сказывают — наша земля, русские живут и дикари тоже.

Пошел дождь, и очертания Курил исчезли. Подул ветер со снегом.

Невельской спустился в кубрик.

— Подобин! — крикнул капитан.

Матрос спал. Его стали расталкивать, но он спал.

— Боцман Горшков!

Горшков приподнял матроса.

Подобин открыл глаза, но спал, с отчаянием и с мукой во взоре, и ничего не понимал.

— Встать! — крикнул боцман, и матрос сразу очнулся, вылупив глаза.

— Почему ты не переоделся? — спросил капитан.

— Даже сам не знаю.

Матрос снял мокрую одежду, сложил на сушку к железной печи, лег и сразу же заснул.

— Надо следить, господа, — сказал Невельской офицерам, проходя с фонарем.

— Я прошу вас, отдайте наконец «Парижские тайны», юнкер, сколько можно держать! — говорил в кают-компании под стук ножей и вилок мичман Грот юнкеру Ухтомскому. — Уж, кажется, давно моя очередь…

— Я не могу уснуть без парижского романа, мичман…

— Это нездорово, так развивать воображение… читайте Дюма, а Сю отдавайте…

Штурман Попов с невольной обидой слушал подобные претензии товарищей друг к другу. Они напоминали о различиях, почти забытых за год. Подпоручик знал по-английски, но ведь это язык тружеников моря, а по-французски лишь кое-что. Говорят, «Тайны» тоже переведены. Он по-французски не мог так свободно читать, как мичман и лейтенанты. «Королева Марго» переведена, он прочел ее, а Халезов — «Тайны».

…Насмотрелись на Камчатский полуостров с его железным берегом сплошных скал, на стаи касаток, разрезающих в самый сильный шторм злые волны. Океан даже в хорошую погоду кажется качающейся огромной площадкой от горизонта до горизонта. И, наконец, Курилы в снегу, похожие на вершины затопленных вулканов, торчащих из глубочайших в мире впадин, и быстро поднявшиеся вверх, как сахарные головы, до самых облаков и даже уходящие иногда в облака и выше. Вечером эти горы круты, черны, страшны. А вообще-то, когда вахта закончена и выпит горячий грог, то хочется послать все это к чертям, забыться с книжкой на койке, при свете фонаря со свечой… Где-то каштаны на бульварах и хорошенькие женщины, прелестные кокотки в вечерних платьях с открытыми плечами. Или самые нарядные дома с разноцветными жалюзи и балконами. Потоки фаэтонов, экипажи всех родов… Театры… Кафе в садах и на тротуарах. Цветные зонтики. Дамы, проезжающие в открытых каретах, под вуалью и без вуали, в шляпах с цветами на полях.

У моряка в его угрюмой прокуренной каюте, куда заглянет вестовой за мокрой одеждой да еще обругает своего офицера, в мечтах и книгах тоже есть все, что и в самых прекрасных шумных городах…

Иногда воображение так разожжет кровь, что спасает лишь трубка, свисток боцмана, шквал, дикие удары ветра, сорвавшийся гик, лопнувший парус, качка, море наносит удар за ударом, вышибая все попытки предаваться соблазнам воображения… Вымотает, выбьет, и тогда повалишься и спишь без снов и без стонов.

Гейсмар, с его жестким профилем, спрашивает, тыча пальцем на карту в кают-компании:

— Почему вы думаете, что иностранцы могут занять устье Амура? Зачем им? Ведь они верят картам… Ложным картам!

— Обязательно займут! — отвечает капитан. — Их эскадры всюду, где бы мы ни стояли! В Рио, в Вальпараисо.

— Что они возьмут здесь?

— Они занимают станции всюду, где их торговые пути. Здесь их китобои. В мире ими уже все занято! Все! Нечего больше занимать? Нет! Американцы появляются на Тихом океане! Победа над Мексикой. А им всюду перейдена дорога. Вот вам мое честное слово — они пойдут в Японию и к нашим берегам. Они и торгуют и грабят на Чукотском мысу, на Камчатке. Пока весь океан в сфере интересов этих двух держав. Всюду Джек и английский дух.

Пришел матрос и сказал, что несет много плавникового леса.

— Я боюсь, что они уже заняли устье Амура, — продолжал капитан. — Вот тогда что делать? Посылать им визитные карточки? Или стрелять всех подряд из наших кремневок?

Капитан сложил нож и вилку, вытер усы салфеткой и встал.

— Полная перемена, господа! Будем целоваться с дикарями! Настало время осуществлять советы старых вояжеров!

«Так, — думал капитан над картой в своем салоне, обшитом полированной финляндской сосной, — начинаем с широты пятьдесят… И вокруг всего острова с описью и промером. Надо бы два судна. Одно обошло бы остров с севера, другое — с юга. Федор Петрович все же как-то мялся. Он постоянно твердит: «В тяжелое время мы родились». Однако все это далеко-далеко… А вон как опять поддало на палубу. Пойти посмотреть, что делается наверху. Ударит лесина о борт, и все… Инструменты запасные проверены, все подготовлено к завтрашнему дню. Что-то нас ждет?»

— Я убеждаюсь, что Геннадий Иванович — человек в железным характером, — говорил в это время в своей каюте мичман Грот. Юнкер зашел вместе с Гейсмаром, принес книгу.

— Вы еще не знаете, — сказал Гейсмар. — Нигде не записано и никому не известно, как он готовил судно к плаванию. Спросите Александра Антоновича.

Ночью на вахте Грот разговорился с Халезовым. Гейсмару не спалось, и он был тут же. Все чувствовали, что приближается цель.

— Издевались над нашим «Байкалом», — сказал штурман, — и уверяли, что он не взойдет на волну, что перевернется, что волны будут ходить по нему непрерывно, говорили, что это лоханка… А он и в ус не дул и не спорил, а только, кажется, написал из Рио и передал почтение и привет всем адмиралам, которые над нами издевались… Английский адмирал в Рио, помните, тоже с удивлением посмотрел, как, мол, такая посудина цела и невредима явилась в бухту, перейдя океан. Они друзья, а невесело провожали нас к Горну, видно, не надеялись, что дойдем.

— Наш капитан — как и его судно, — сказал Грот.

Халезов покосился на мичмана.

— Он получил чертеж корабля из Севастополя. Это копия «Сухум Кале», построенного по проекту Лазарева, и сам Геннадий Иванович тут ни при чем. Он как-то получил проект от самого Лазарева еще до того, как началась постройка судна. И еще никто тогда не знал и не предполагал, что он будет назначен. Вот он и поразил всех, заявил себя чуть ли не командиром судна, когда еще не был утвержден.

Халезов мог бы добавить, что это дерзость, нахальство.

— Чем и восстановил всех против себя! Сам дал судну название в честь озера, на котором служил его учитель Лутковский и штурман Козмин. Вдруг стал просить переделать проект. Ссорился на складах. Он всюду ссорится. И выхлопотал деньги, на какие мы команду угощаем пуншем и глинтвейном. Деньги, каких до него никто еще не получал… И теперь, если он встретит американцев, что он будет делать? Советов он не слушает… Вдруг уже начатое постройкой судно решил переделать! Это мне Петр Васильевич говорил. Ведь это какой расход казне! Вы спросите его как-нибудь под хорошее настроение. Он любит хвастаться, как ссорился с хозяевами верфи. Все эти дни пишет какие-то объявления с Ухтомским на разных языках, у него с собой какие-то листы, писанные по-японски и по-маньчжурски.

— Я думаю, что если мы встретим японских или китайских командующих и предъявим им ультиматум, ссылаясь на то, что здесь были русские области и стояли города и крепости, то им несдобровать… И у него замашки каптэйна… Лично я готов, хотя отчетливо сознаю, что возможны, конечно, столкновения. Да, капитан не уступит ни пяди.

— В чем он уверен, его невозможно разубедить.

Пришел Казакевич.

— Он все изучил и знает столько, сколько никто в наше время, — настаивал Гейсмар. — Он знает все.

— Это вам кажется, барон, — сказал Халезов.

Халезов помнил, как Куприянов кричал на племянника: «Как ты будешь груз распределять, садовая голова!»

— Наша деятельность здесь может быть ничем не ограничена, как и деятельность Михаила Петровича Лазарева, — говорил Грот, — это мысль его высочества — превратить Тихий океан в школу флота. Лазарев служит примером.

— Пока Лазарев завоевывает Черное море и Кавказ, немцы в это время завоевывают Петербург и занимают у нас все лучшие должности, — сдерживаясь, заметил Казакевич, у которого спросонья была потребность высказаться со всей силой темперамента, как-то отряхнуться от разных неприятных ощущений.

Грот и барон Гейсмар смолчали. Казакевич сказал, как будто это само собой разумелось.

Грот знал, с какой симпатией относились к Невельскому иностранные адмиралы. И это сильно подействовало на офицеров. Особенно в Рио и в Чили, где американцы и англичане с ним были особенно хороши. Капитан умеет держаться, знает меру. Видно, что бывал с его высочеством на приемах, даже на королевских. Он много видел. Строй гвардейцев в красных мундирах и медвежьих шапках, фанфары, церемониймейстеров, придворных, королевские обеды и адмиральские. Гейсмар бывал там тоже. Но гораздо реже. Визиты Геннадий Иванович делает с блеском. Держится с достоинством и почтительно. А потом начинается общий хохот после его рассказов. Особенно довольны адмиралы, и как-то с ним запросто все прощаются. Он вовремя встанет и простится, светская выдержка. Отличная школа — линейный корабль «Аврора».

— Между прочим, капитан живо проглотил «Парижские тайны»…

…Так коротали вахту. Иногда бывают очень любопытные беседы. В этом, пожалуй, большая прелесть морской жизни. А судно идет вперед, и время идет, а на душе какое-то неподвижное и непрерывное наслаждение от сознания всего этого. И вдруг какой-то порыв, опасность, аврал. Силы есть всегда у моряка в запасе.

Казакевич свое замечание про немцев высказал так дружески, что Гроту не обидно, а даже приятно, что дух товарищества переступил наконец даже эти запретные границы.

Но барон Гейсмар, кажется, надулся. Он кичится заслугами своего рода. Его папаша подавлял польское восстание в тридцатом году. У Гейсмаров хранится пожалованная генералу сабля с золотым эфесом, осыпанная бриллиантами, — подарок государя.

У капитана тоже имеется оружие — награда — золотой кортик… Но он, скорее, сам подымает восстания всюду, куда ни попадет, как на складах. Интендантов разгромил, устроил род революции.

Ранним утром вдали показалось парусное судно. Оно шло навстречу «Байкалу».

— Американский китобой, Геннадий Иванович, — сказал старший офицер, рассмотрев в трубу корабль.

Невельской прошелся по юту, остановился около Казакевича и, взяв его за пуговицу и глядя в море, сказал:

— Давайте остановим его. Прикажите пушки зарядить!

Китобой приблизился. Флаги взвились на мачте «Байкала».

Из орудий правого борта «Байкал» дал два предупредительных выстрела. Судно продолжало идти.

— Прикажи, Петр Васильевич, зарядить ядром да еще раз его!

Когда снова загрохотало орудие и ядро пролетело у самого носа китобоя, на судне засуетились. Корабль лег в дрейф. Невельской приказал шкиперу явиться на «Байкал».

На шлюпке пришел высокий американец в красной шерстяной рубахе. В таких же рубахах гребцы.

— Почему вы не исполняете приказание? Петр Васильевич, осмотрите судно…

Казакевич с вооруженными матросами и с алеутом отправился на баркасе к китобою. Шкипер остался на «Байкале». Невельской разговаривал с ним в каюте.

— Скажите, пожалуйста, били китов? Что еще? Подходили к побережью?

Ухтомский переводил. Тут же Грот и Гревенс. Американец забеспокоился. Все это выглядело как допрос.

Американец пытался оправдываться. Он отвечал нехотя.

— Если вы действуете законно, почему же стремились уйти от военного судна в русских водах?..

Вскоре возвратился Казакевич.

— На судне шесть пушек кроме гарпунных, — доложил он, — и много оружия, в том числе абордажные пики. Тюки с мехами. Есть шкуры морских котов. В кубрике матросы играют в карты на женские серебряные украшения азиатской работы, но самих женщин нет нигде. В трюмах бочки с китовым жиром, пудов пятьсот моржового зуба.

— Сосчитали, сколько бочек?

— Так точно. Сорок.

— Ваше судно вооружено как пиратское. И моржовый зуб. Вы занимались на Чукотском носу запрещенной торговлей.

— Нет, мы искали там Франклина.

Ухтомский написал протокол.

— Извольте подписать, — сказал капитан американцу. — По закону я должен задержать вас и доставить в Охотск. Протокол перешлем через посольство в Вашингтон.

Американец нехотя подписал протокол.

— Предупредите всех своих товарищей, — отпуская американца, сказал Невельской, — что Россия присылает крейсера в Охотское море и что мы будем задерживать в этих водах все суда, без позволения занимающиеся у наших берегов какими-либо промыслами.

— Не рано ли, Геннадий Иванович? — заметил Казакевич.

— Если правительство не следит тут за порядком, мы сами должны стараться, сколь возможно, ограничить их деятельность, — сказал Невельской офицерам, когда американец уехал. — Говорит, в прошлом году пятьдесят китобойных судов промышляли в Охотском море и никому отчета не давали. И, конечно, жир топили на наших берегах.

— Ко дну бы его пустить, Геннадий Иванович, — поглядывая из-под щетинистых бровей на отходившего китобоя, сказал Подобин. — Я ему хотел пособить, а он оттолкнул руку. На судне у них грязь, одеяла как половики, вонища… А они в шелковых шарфах и с усами.

Пока шел досмотр американского судна, алеуты стояли у борта и с любопытством смотрели на все. Казакевич заметил это, когда уходил и когда пришел.

Судно американского шкипера пошло своим курсом, и тогда алеуты горячо заговорили между собой.

— Что случилось, Яранский? — спросил Казакевич одного из алеутов, который казался ему наиболее симпатичным и хорошо говорил по-русски. — Вы видели когда-нибудь этого шалопая?

— Нет, мы его не видели, — ответил Данила Иранский. — Но мы много видели этих кораблей и знаем их. Капитан напрасно их отпустил.

— Почему же?

Трое алеутов — Данила Яранский, Михайло Свининский и Иван Попков — начали наперебой говорить. Казакевич, видя, что рассказы их важны, позвал алеутов в свою каюту. Они бы хотели все сказать капитану, но боялись. В день, когда они прибыли на военном боте с острова Медного и взошли на борт «Байкала», капитан так ярился на кого-то и так грубо всем отвечал и со всех все время что-нибудь требовал, что они не решались подступиться к нему. Каждое его приказание они бросались исполнять опрометью и потом долго не могли прийти в себя.

Казакевич же, как они знали, был старшим после капитана на этом военном судне, он первый офицер, хозяин корабля и по характеру спокойней капитана; очень вежливый.

Алеуты, когда шли на Камчатку, не знали, куда их везут и что им придется делать. Ясно, что где-то ходить на байдарке, по мелководью.

Матросы, с которыми они жили в кубрике, расспрашивали их с живостью, как живут на Медном, какое начальство, есть ли поп, крещены ли, что едят, как женятся, и, конечно, в свою очередь, порассказали немало любопытного для алеутов, не делая никаких секретов.

— На Камчатке иностранные шхуны также разбойничают? — спросил Казакевич.

— Что на Камчатке! — воскликнул Иван Попков. — Там есть гарнизон, полиция, пушки! А вот у нас.

— А что у вас?

— Выйдут на берег в красных рубахах и сразу пугают… Хватает кого хочет. Берет, что ему надо… На них работать. Вот в таких же красных рубахах, как был шкипер.

— Это чтобы видно было в море. Если идет на шлюпке — красную рубаху далеко видно, — пояснил Яранский.

— Или если упадет в море! — добавил Свининский.

— И пугает? — спросил Петр Васильевич.

— Конечно! Они всех пугают. На Алеутах, где Кадьяк, на Чукотском носу! Везде!

Казакевич поговорил с алеутами, вызвал подшкипера, велел выдать им форму, белье. Оказалось, что все они плавали на судах. Попков служил на компанейской шхуне, знал, как управлять парусами.

Казакевич потом сказал капитану:

— Алеуты разожгли своими рассказами ненависть в нашем экипаже к китобоям. Войтехович и тот мне говорил, как же, мол, бьют китов в наших водах и даже не берут всю добычу, часть убитых животных бросают. Подобин сначала даже не верил.

— Правительство Штатов еще в тридцать четвертом году сделало заявление о прекращении свободного промысла для своих граждан здесь. Запрещено американским судам приставать к нашим селениям. Этот шкипер откровенно сознался, что вместе с ним пришел с Сандвичевых островов целый китобойный флот.

— Алеуты говорят, что они съезжают на острова, рубят лес как на Алеутах, так и на Курилах, — кажется, безобидное занятие, а они жалуются: гибнет пушной зверь, особенно бобры, целые колонии исчезают. Разоряют туземные юрты и даже компанейские лавки-одиночки, а на объявление о запрете отвечают угрозами и смеются. По их словам, море во всех широтах и долготах принадлежит одинаково всем.

— А вы не сказали им, что положение переменится только после того, как откроем плавание по Амуру? Надо было.

— На острове Беринга американцы били зверей, и в ответ на протест начальника острова шкипер хотел разогнать его управление. Но когда служащие и алеуты приготовились к обороне, шхуна сразу ушла.

— Сколько было писано об этом разных бумаг! Компания жалеет деньги; чтобы снарядить крейсера, надо платить двести семьдесят тысяч за снаряжение судна. А в Вашингтоне американские хозяева подают петицию президенту с просьбой занять для них гавань и устроить станцию на Татарском берегу, и мы еще можем встретить там гостей…

— Алеут Попков говорит, что некоторые суда иностранцев даже оставались на зимовку у нас в Тугурском заливе. Но команды их почти вымирали от болезней…

 

Глава сорок шестая

ШХЕРЫ БЛАГОПОЛУЧИЯ

— До сахалинского берега по карте Крузенштерна остается тридцать пять миль, Геннадий Иванович, — доложил штурман Попов.

«Байкал» подходит к неисследованным берегам. Ночь наступала темная и ненастная. Звезды исчезли, небо заволокло тучами. Пошел дождь. Волн не слышно. Лишь изредка ударит в борт и накатит высоко.

— Двадцать две, вперед идет! — кричат с русленей. Там каждые пятнадцать минут бросают лот.

Слабо светит фонарь, освещая компас и темные фигуры капитана и старшего лейтенанта в плащах, надетых поверх теплых пальто.

— Тридцать пять миль, — порядочно еще осталось. Пока такая глубина, пожалуй, можно смело двигаться, — говорит Казакевич.

Судно идет к восточному берегу Сахалина, на широту 51°40′, где Крузенштерн нашел бар реки, преграждающий подход к материку. Крузенштерн предполагал, что там вытекает один из рукавов реки Амура, хотя и не был уверен в этом. Невельской прежде всего хотел проверить это предположение Крузенштерна.

— Карта может быть ошибочной, и берег ближе, чем мы думаем, — еще раз повторил капитан. — Можем прямо врезаться в него. Прикажите рифить паруса и располагайте ходом так, чтобы подойти к берегу с рассветом.

Ему показалось, что сквозь шум дождя из тьмы доносится какой-то грохот.

— На марсе! — крикнул он.

— Есть на марсе! — отозвался впередсмотрящий с мачты. — Слыхать бурун, ваше высокородие! — неуверенно крикнул матрос.

— Бурун?

— Так точно! Слышно, шумит! — тверже отозвался смотрящий.

— Действительно бурун, Геннадий Иванович! — сказал Казакевич.

— Вот тебе и тридцать пять миль! — воскликнул Невельской.

Раздался свисток боцмана, и матросы, прятавшиеся от дождя, кинулись к брасам и шкотам.

Рулевой налег на штурвал. Заполоскались паруса. Судно клонилось бортом. При свете фонаря видна стала пена, накатывающаяся на гребнях волн.

Теперь явственно слышался грохот прибоя. Морские волны где-то близко набегали на берег.

Когда судно спустилось на четыре мили, Невельской велел непрерывно бросать лот и на случай опасности держать оба якоря готовыми. Всю ночь не сходил вниз, вслушиваясь и всматриваясь туда, где за тьмой и волнами должны быть таинственные берега. «Байкал» шел ровно и спокойно, словно чувствуя то же напряжение, что и капитан…

С рассветом на горизонте из моря выступил голубой горный хребет. Разлоги между его вершинами окутал густой туман.

— Сахалин, Геннадий Иванович! — торжественно сказал вахтенный офицер, мичман Гейсмар.

Все офицеры были наверху и в торжественном молчании наблюдали приближение новой земли. Она казалась чистой и прозрачной, словно омытой океанскими водами.

Ветер дул навстречу «Байкалу» прямо с запада, ровный и умеренный. На море рябила слабая зыбь, похожая на рыбью чешую.

— Шестнадцать сажен! — клонясь над волной, кричал матрос, привязанный к вантам. — Вперед идет!

В круг подзорной трубы Невельской видел, как с вершин хребта сносило туман. Внизу, ближе к бригу, белели песчаные кошки, образующие низменный берег. За кошками виднелась вода. Похоже было, что там озеро или река, простершаяся до подножия сахалинских гор.

— Согласно карте Крузенштерна, до этих кошек остается около двадцати миль, — сказал Халезов, — а получается не больше пяти.

— Может быть, наши хронометры неверны? — спросил Невельской.

Ветер стихал. За кормой взошло громадное солнце. Бескрайные площади вод заполыхали слепящим белым пламенем, корабль шел среди пылающего океана. Он двигался все медленнее. Паруса ослабевали и начинали располаскивать.

— Семь с половиной! — кричали с русленей.

Ветер стих. Корабль заштилел. Паруса убрали. Верп бултыхнулся в воду.

Теперь простым глазом ясно видно было за кошками огромное пространство воды, тянувшейся до самых хребтов.

— Пойдете, Иван Алексеевич, на берег, — сказал Невельской молодому штурману. — Возьмите с собой инструменты. Сделайте обсервацию на суше. Да постарайтесь осмотреть всю эту воду, видимую за кошками. Нет ли там течения? Возьмите оружие и провизию. Опись будем начинать с выяснения спорного вопроса.

С ростров подняли и спустили за борт тяжелую шлюпку. Четверо вооруженных матросов и унтер-офицер сели в нее. Попов установил в шлюпке инструменты.

— С богом! — сказал старший лейтенант.

Матросы налегли на весла, и шлюпка пошла. На отмели матросы стали высаживаться. Один из них, с ружьем в руках, перешел отмель и поднялся на гребень, где рос кустарник. Попов устанавливал инструменты. На солнце блеснули медь и зеркала секстана.

Пока штурман брал на берегу высоту и выписывал тригонометрические формулы, Невельской рассматривал в штурманской рубке на столе карту Крузенштерна. Матросы мыли палубу, чинили паруса, открывали люки, проветривали постели и одежду. Солнце засветило в глухие углы жилой палубы.

— Сигналят, Геннадий Иванович! — заметил Казакевич.

На мачте далекой шлюпки поднялись флаги. Офицеры навели туда подзорные трубы.

«Широта пятьдесят градусов тридцать семь секунд, — передавали оттуда, — под самым берегом глубина пять саженей. Вода прозрачная, грунт — белый песок».

— Пятьдесят один тридцать семь, — сказал Невельской. — Мы на девять минут южнее той широты, куда хотели прийти. Но тут на карте берег показан сплошь скалистым!

— По этой карте мы должны находиться от него на расстоянии девятнадцати миль, — сказал Казакевич.

— Может быть, поднимемся, так и устье реки найдем? — заметил Халезов.

— Но мы значительно южнее того пункта, где Крузенштерн открыл рукав Амура, — возразил доктор Берг, сомневавшийся в душе, что Крузенштерн мог допустить сшибку.

Шлюпка пошла вдоль берега к северу. Попов снова высадился на отмель и с двумя сопровождавшими его матросами поднялся на прибрежный холм и скрылся за ним. Через час все трое появились снова, но уже на значительном расстоянии к северу от шлюпки. Видимо, они осматривали озеро за кошками. Шлюпка подошла к ним.

— Входа в озеро между кошками не видно, — передали оттуда.

Офицеры долго еще переговаривались, склонившись над картой.

Около часу пополудни тихий ветер задул с запада.

Невельской велел сигналить на шлюпку, чтобы она шла к северу.

— Мы на девять минут южнее той широты, куда хотели прийти, — говорил он офицерам. — Через два часа с таким ветром при попутном течении мы должны быть на том месте, где Крузенштерн предполагал бар реки Амура. Поэтому очень важно найти проход между кошек, войти в озеро и исследовать течения.

— Следуйте у самого берега! — передал он Попову, — Следите, не откроется ли пролив между кошками!

— Не лезьте, господа, не лезьте! — сердился Халезов на офицеров, забегавших в рубку и совавшихся к штурманскому столу.

Своей маленькой припухлой рукой ворчливый «дед» стал наносить берег на карту. Матросы подымали верп. Отдали команду ставить паруса. Ветер хлопнул, наполняя фок, на второй мачте поднялся косой парус, и судно заскользило по зеркально гладкой поверхности моря.

Через два часа на севере стала видна полоса перебоя. От берега она уходила в океан.

Похоже было, что какая-то река впадала в море и полоса белой пены образовалась от столкновения речного течения с океанскими волнами.

Шлюпка впереди транспорта вскоре вошла в полосу перебоя. Между тем ветер стих совершенно, и «Байкал» снова бросил якорь. Невельской приказал определить течение. Оно шло на север в том направлении, куда двигался бриг.

— Скорость течения полторы мили в час! — доложил штурман.

«Глубина шесть сажен! — просигналили со шлюпки. — Между кошками открылся пролив. Возможны мели».

«Для осмотра залива посылаем байдарку!» — передали с судна.

На байдарке отправился Казакевич с алеутами. Миновав линию перебоя, шлюпка скрылась среди отмелей. Вскоре в проход между кошек ушла и байдарка.

Вдруг бриг, недвижно стоявший на верпе, тихо тронулся.

— Течение меняется! — воскликнул Ухтомский.

«Байкал» слабо несло до тех пор, пока якорная цепь снова не натянулась.

Невельской, подняв трубу, смотрел на линию перебоя. Полоса пены вместе с течением поползла к югу. Через полчаса она достигла транспорта и, прокипевши подле его бортов, отступила на юго-восток.

— Этот перебой не может быть баром реки Амура! — сказал Невельской.

— Не может! — подтвердил Халезов.

Капитан с нетерпением ожидал возвращения Петра Васильевича.

Под вечер из пролива появились байдарка и за ней баркас. Они быстро приближались. Попов перегнал байдарку. Он шел под парусом. Офицеры и матросы, перепачканные в иле и грязи, были мокры.

— На Сахалине побывали, Иван Алексеевич? — спросил боцман Горшков, встречая его у трапа.

— Побывали, боцман! — весело ответил Попов, перепрыгивая со шлюпки.

— Позвольте, господа, позвольте! — сердился Грот на обступивших офицеров.

— Что за важность, мичман? — обиделся Ухтомский.

Подошла байдарка.

— Пролив мелководен, Геннадий Иванович! — доложил капитану Казакевич. — Сейчас отлив и озеро за кошками быстро мелеет. Оно наполнено лайдами и банками.

— Но река впадает в него? — спросил Гейсмар.

— Западный берег так отмел, что байдарка едва смогла подойти, — продолжал Петр Васильевич. — В разлогах болота. Между гор вытекает…

— Амур? — вскричал Ухтомский.

Все засмеялись.

— Нет, конечно, не Амур! — улыбнулся Казакевич. — А небольшая речка, вернее — ключ. Но вода из озера идет быстро.

— А где же Амур?

— Амура никакого нет и в помине! — продолжал Попов. — На устье видели туземную деревню.

— Ясно, что это не бар реки Амура! — воскликнул капитан. — Иван Федорович принял отливное течение из залива за рукав большой реки!

— Вы были правы! — сказал Казакевич и ушел переодеваться.

— Мы выяснили спорный вопрос. Открытие большой важности, господа! — сказал капитан. — Оказывается, нет устья Амура на восточном берегу полуострова Сахалин, а есть мелкая речушка и отливное течение, которое сшибается с морскими течениями и образует перебой. Завтра с утра будем продолжать опись, шлюпка снова пойдет под берегом.

— Теперь позвольте пойти мне, Геннадий Иванович! — краснея до ушей, сказал Гейсмар.

Невельской обратил внимание на возбужденные лица молодежи.

— Как же назовем кошки, Геннадий Иванович? — спросил Халезов.

— Помните, господа, как писал Головнин? — заговорил Невельской, обращаясь к офицерам. — «Если бы современному мореплавателю удалось совершить открытия, которые сделали Беринг и Чириков, то не только все мысы, заливы и острова американские получили бы наименования князей и графов, но по самым камням рассадил бы он всех министров и всю знать и комплименты свои обнародовал бы по всему свету». Ну, так как назовем кошки, мичман? — неожиданно для себя спросил Невельской у Гейсмара. — Ведь мы удачно миновали тут бедствия! Предлагайте названия, господа!

Гейсмар не растерялся.

— Знаменитым именем неудобно назвать, — полушутливо ответил он, — кошки малы.

— Если бы мы поверили карте, могли бы врезаться ночью в берег. А мы благополучно миновали эту опасность. Так давайте уж и назовем эти кошки Шхерами Благополучия! — предложил капитан.

 

Глава сорок седьмая

МИЧМАН ГРОТ

После того как в Портсмуте Грот видел у капитала книгу о грядущем господстве немцев в России, он с настороженностью ждал, что Невельской переменится. Удивительно, что эти книги переведены в Англии. Но на капитана книга, кажется, не произвела никакого впечатления. Никакого оттенка враждебности не почувствовалось на транспорте за весь год, даже напротив, все офицеры все более сближались друг с другом, как бы становились товарищами. И не только друг с другом. Грот все более приглядывался к матросам, в опасностях они даже становились чуть ли не близкими.

Особенно все это почувствовалось в этом плавании, когда с таким единодушием и желанием все пошли на открытия, и вот наконец началась опись…

И это чувство товарищества как-то превосходило, оттесняло на второй план и даже уничтожало все предрассудки, которые и так-то не были заметны на корабле, но которым так много отдавали люди сил и внимания в больших городах.

Гроту даже как-то стыдно было вспомнить сейчас, что говорили обычно о своем значении остзейские дворяне в Петербурге и как они судили про народ, который их окружал, среди которого они жили.

Иногда ему приходило на ум, что «Байкал» — счастливое исключение в современной жизни; то, что экипаж составлен капитаном из непьющих матросов, это уж само по себе небывалая редкость.

Это исключение, но и свидетельство, что если бы не безголовые и распущенные помещики, министры, знать, то от народа можно добиться того же, что капитан от своего экипажа. У остзейцев есть поговорка: «Бей русского — часы сделает!»

Когда речь заходила об освобождении крестьян, Невельской — бог знает, для оригинальности, может быть, — говорил, что свобода у нас будет лишь мнимой. Какая-то путаница у него в голове, консерватизм, неприятие современной прогрессивной философии.

А на деле все наоборот. Матросы сплошь и рядом чувствовали себя чуть ли не равными и полноправными людьми и привыкали к этому положению. А капитан, как он говорил, по крайней мере, не очень склонен к демократизму на корабле. В то же время ни одного случая телесного наказания, ни одного мордобоя за весь год. И что еще значительней, полагал Грот, — ни одной смерти.

Матросы замечали, каков капитан, хотя никогда ни единого слова похвалы ему, за исключением одного явного льстеца, который, когда ему выгодно, хвалил кого надо.

Случая не бывало на корабле кругосветного плавания, чтобы в шторм, иногда в небольшой, при дожде и ветре с мокрой реи не срывался хотя бы один матрос… Матрос летел с криком в волны, и уже не было никакой возможности спасти человека. Он тонул в волнах, не хотел гибнуть, а водяные горы шли, он сопротивлялся и с отчаянием смотрел на небо и на бесстрастно удалявшийся полным ходом корабль. Так было всегда. И знаменитые потом адмиралы в своих записках упоминали кратко: «С реи сорвался в этот день матрос» или «один из людей», «но мы шли, не останавливаясь, так как не было никакой возможности спасти».

Да, это так. Волны вырастают вдруг между шлюпкой и человеком и заливают шлюпку неизбежно в такой шторм. Падает человек, надо остановить судно, идущее полным ходом; пока задержится ход и спустится шлюпка, человек уже затерян в трепещущих глубоких морщинах моря, в этих перемещающихся водяных хребтах.

Вдруг где-то поймаешь, глядя в трубу, что-то вроде руки или головы… Нет, в море уже не найдешь, хотя и жив человек еще…

Опытный командир знает, что в шторм погибнет еще и шлюпка и еще «люди», шесть или семь человек. И судно торжественно мчится по морю, бросая жертву, страх и отчаяние которой и нежелание гибнуть в этой бесконечной воде еще никому и никогда не были открыты.

Так было и так есть. При всем аристократизме Невельского можно только удивляться, что ни единой жертвы не отдано, хотя и он суеверен, кажется, как и древние викинги и ганзейцы, и мы, грешные современники. Нельсон, говорят, тоже был суеверен.

Капитан требовал обходиться одной вахтой, не поднимать отдыхающих подвахтенных. Три пальто на человека: для ветра, для мороза и для ливня. На вате и на клеенке. Дюжина белья для каждого, сухая обувь, синие английские куртки. Офицеры обязаны были сами осматривать ноги матросов, как у породистых лошадей. Горячий глинтвейн, пунш, грог ежедневно за все время перехода через океан и вокруг Горна, но после вахты, чтобы не слишком отважными чувствовали себя удалые марсовые. Храбрецы, как известно, срывались чаще всего.

Подобин мог по тросу с самого топа, как в цирке, в миг соскользнуть на палубу. «Покажи руки!» — скажет Казакевич. Да, скажет, а не скомандует. Теперь так сработались, что нет нужды кричать и резко командовать. Матрос покажет ладони. Ни ссадины.

Капитан собрал офицеров.

— Опись началась, господа. И первое открытие чрезвычайно удачно. Будем действовать, как обязывает нас высший долг, по пути, предначертанному его высочеством.

Казакевич переоделся и выглядел героем дня. Попов, как всегда, скромен и сидит в углу, но и он рад.

— Снять форму, господа! Надеть синие английские куртки. Начнем знакомство с населением с соблюдением предосторожностей, отсутствие которых в Петербурге поставят нам в вину, несмотря на то что здешнее население никогда не видело формы в глаза… Представим, что здесь происходит все так, как это воображает наш канцлер и другие бюрократы.

— Мичман Грот! Завтра на опись. Алеуты на байдарке и вы, мичман, на вельботе. Возьмите на обмен топоры и все прочее… Вот вам, мичман, листы с маньчжурским и японским текстами. Мы обязаны проверить, знает ли местное население письменность. Будем знакомиться и проверять европейские карты.

«Так, начинается роман с переодеванием, — подумал Грот. — Теперь не хватает вообразить, что против нас вышлют флотилию, станут бомбардировать, возьмут в плен, как пиратов. И задержат в тюрьме, как Василия Михайловича Головнина. Впрочем, романтический бред… Кажется, Геннадий Иванович все знает и все рассчитано. Завтра я ступлю на Сахалин! Ура!»

— Бахрушев! — сказал Грот своему унтер-офицеру. — Завтра наша очередь идти на опись. Ты пойдешь со мной. Пожалуйста, получи на всех синие куртки. Оружие взять, по десять зарядов на ружье. Для обмена капитан приказал взять кремни и огнива. Будем на берегу встречаться с населением.

— Завтра, братцы, на берег! Идем в гости, в деревню, — сказал унтер-офицер в кубрике. — На мену возьмем товар.

Ночью был штиль. Утром «Байкал» продолжал опись. Красное солнце взошло среди синих облаков. Дул ветер. Паруса покраснели. Красные отблески легли на воду и на хребты Сахалина.

 

Глава сорок восьмая

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА НА САХАЛИНЕ

Вот и пески Сахалина! Кажется, что песчаные косы, подобные сплошной дамбе, тянутся вдоль всего острова Сахалина, ограждая илистые, а местами и очень чистые лагуны и озера или заливы, представляющие водяную полосу.

Пески, за ними вода, за ней опять пески, а над ними лес и кустарники — все это тянется параллельными бесконечными полосами.

— Пожалуйста, мичман, углубляйтесь внутрь острова, — говорил капитан на прощание, — и ты, Бахрушев, — добавил он унтер-офицеру, — приглядывай места, удобные для хлебопашества. Когда-нибудь, может, построишь тут ферму. Так уж постарайся. И с населением пообходительней! Ты ведь, Бахрушев, мастак, можешь сговориться с любым народом!

В девять часов утра солнце поднялось, ветер приутих, видимость была отличная. От транспорта отвалила целая экспедиция под начальством мичмана Грота. Он шел на вельботе с шестью отборными матросами, а на трехлючной байдарке — трое алеутов, смуглые, скуластые, с длинными двухлопастными веслами в руках. Алеуты Михаил, Иван и Данила, как и все матросы, — в шляпах и синих английских куртках.

С собой компас, секстан, хронометр, пеленгатор. У матросов ружья, у каждого по десять патронов, кинжалы, ножи. Взяты с собой топоры, багры, запасные весла. На обмен и на подарки взят табак, ножи, три топора.

Бахрушев беспрерывно бросает лот, а мичман записывает. На расстоянии кабельтова от берега виден стал лед на песчаном берегу.

— Отлив, вашескородие! — сказал Подобин, выпросившийся у капитана на опись.

Шлюпка пошла вдоль берега. Видно было, как обсыхали пески на ярком солнце.

— Проход виден! — сказал Бахрушев.

— Лево руля! Навались, братцы!

И шлюпка быстро прошла расстояние кабельтова в полтора и вошла в пролив. Байдарка проскользнула в лагуну раньше по мелководью между двух бугров и теперь шла вдали по озеру, огибая песчаный островок.

Вокруг пески, острова, масса птиц, усатые нерпы испуганно выглядывают из воды, прячутся, кувыркаются и убегают. Тучи куликов подымаются с каждого острова, утки летят, гуси… Бултыхнулась белуха, опять показала белую спину и еще несколько раз белела ее толстая дуга выгиба.

— Вон они! — сказал Подобин.

На берегу виднелись деревянные шалаши, похожие формой на палатки. Сначала из-за острова показались неотпиленные жерди, держась за которые стояли на крышах люди.

Подошла байдарка. Бахрушев дал знак алеутам держаться за шлюпкой на расстоянии. Показал на песчаную дамбу, за которой шумел океан, как бы объясняя, что в случае чего надо будет дать знать на судно. Алеуты понимали знаки.

Шлюпка стала огибать остров и пошла прямо к селению вдоль берега. Там собирался народ. В руках у всех луки со стрелами и копья.

Шлюпка шла тихо, становилось все мельче. Плоские рыбины метались во все стороны, все дно было устлано ими, как живыми пластинами. Стало поглубже, но вдруг весла левого борта задели дно, и шлюпка села на что-то мягкое. «Кажется, торф!» — подумал мичман.

— Зарядить ружья! Примкнуть штыки! — приказал Грот.

— Э-эй! — крикнул Бахрушев, обращаясь к людям на берегу. Он показал на шлюпку и провел рукой по направлению берега и показал пальцем.

На берегу все, как по команде, стали класть оружие на песок. Один здоровый босой мужик с лохматой головой пошел и сделал точно такой жест рукой и указал пальцем, куда надо грести.

— Весла на воду! — велел унтер.

И шлюпка, столкнутая багром с торфяной подушки, пошла по илистой заводи. Сразу оказались на глубине и через несколько взмахов весел прогнали вельбот к берегу.

Весла не снимали. Ружья оставались приготовленными. Грот снял кортик и оставил в корме. Он переступил на сахалинский берег и пошел по песку. Толпа поднялась, но не шла ближе. Отделился лишь седой старик невысокого роста и быстро пошел навстречу.

Грот протянул ему руку. Старик подал свою. Грот пожал ее и кивнул головой. Видя, что он улыбается, старик стал обнимать высокого мичмана и по три раза прижал свою щеку к его щекам. Толпа приближалась медленно. Подошли двое рослых мужиков и тоже стали обнимать Грота. По виду они сильны и здоровы, только, как он сразу заметил, почему-то у всех гноились глаза.

Лица у них широкие, плоские носы. «Преотвратительные физиономии! — подумал мичман. — Но что-то надо делать дальше».

— Бахрушев! — крикнул Грот. — Давай сюда алеутов! Иди за товаром…

Пришел унтер-офицер и велел толпе посторониться. Он провел палкой черту и попросил всех отойти за нее, оставив на этой стороне лишь почтенного старика. Потом вынул и разложил на песке кремни и огнива.

— Бери, дед! — сказал он старику. Показал знаками, что теперь могут подойти и другие по выбору старика и получить подарки. Тут подняла крик молодежь, оттесненная назад. Парни выглядывали из-за старших, сбежались дети.

Грот и Бахрушев с тремя алеутами пошли в сопровождении всей толпы к деревне. Алеуты в шляпах с загнутыми полями тоже переобнимались со всеми и пытались разговаривать. Сахалинцы стали заглядывать алеутам в глаза.

Поднялись на холм. Бахрушев показал вдаль. В зарослях стелющегося кедра и за ним виднелись домашние олени и бараны. Несколькими большими стадами бараны покрыли все лужайки. За холмом — дома. Пошли туда. Подле юрт стояли большие треногие чугунные котлы с откидными дужками. К столбам привязаны линяющие собаки. Всюду сушится и плохо пахнет рыба. Тучи мух. Кое-где видны снега.

Мужчины все, как на подбор, крупные ростом, плечистые, в ичигах из тюленьих шкур, в тюленьих куртках и, как шотландцы, в юбках с голыми ногами. Лица не только плоские, но даже как бы вогнутые внутрь, с красными от румянца скулами и с раскосыми глазами. Грот не мог долго смотреть на некоторые физиономии, его мороз подирал по коже. Ивану, Михаилу и Даниле эти лица, кажется, очень понравились. Алеуты заговорили с местными жителями по-своему, показывая на предметы, спрашивали название.

У сахалинцев за поясами — ножи. Грот попросил разрешения посмотреть нож. Измерил длину складным аршином, оказалось ровно девять дюймов.

— Чуть не аршин! Как сабля! — заметил Бахрушев.

Владелец ножа сказал, что дарит его Гроту.

Бахрушев велел алеуту дать за это топор. Тут же отдарили приветливого хозяина. У него в ушах стеклянные серьги в серебряной оправе. На большом пальце — железный перстень, толстый, с красным узором.

Грот показал знаками, что хочет выменять лук со стрелами.

Вся толпа повалила к шлюпке. Там появился табак, к восторгу всей толпы.

— А вот это что такое? — Грот показал японский печатный лист. Все закивали головами. Стали показывать на юг.

— Мацмай! Мацмай! — сказали сахалинцы.

«Знают про Мацмай», — подумал Грот.

Показали маньчжурский текст. И эти письмена были знакомы толпе. Стали показывать как бы за горы, подымая руки высоко и тыча в том направлении по нескольку раз, при этом протяжно выговаривая что-то.

— Объясняют, что в другой стороне… Далеко-далеко, — объяснил Бахрушев. — Ну а это как называется? — спросил он, показывая на горы, на деревню, на землю. — Сахалин?

Никто ничего не ответил. Бахрушев и Грот долго бились, старались и наконец решили, что остров свой эти люди называют Чочо.

Но Подобин почему-то решил, что это бранное слово, а не название острова.

— Как ты думаешь, что такое Чочо? — спросил Грот у алеута.

— Это плохое слово, наверно! — ответил алеут.

Грот развернул карту острова, показал сахалинцам место, где находится их деревня. Поднялся смех. Стали знаками узнавать, можно ли водой добраться через весь остров на шлюпке или на байдарке к другому берегу острова, нет ли тут насквозь текущей через остров реки.

Сахалинцы затыкали уши и махали руками, показывая, что не понимают. Им опять попытались объяснить, что надо узнать, не течет ли река через весь остров. Тогда все опять стали хохотать и затыкать уши.

— Ничего этого нет! — решили матросы. — Болота и озера только до сопок.

— Пора на транспорт, — сказал Грот.

— А женщин всех угнали куда-то, ни одной не видно, — заметил Подобии. — Кажется, уже учены…

Старик попробовал зубом стальной нож, потом железный топор. Он похвалил нож. Явно, тут понимали разницу между сталью и железом.

Начались прощальные объятия и поцелуи. С одного из алеутов сняли шляпу, осматривали его голову и что-то спрашивали. И тот отвечал что-то, словно алеуты и сахалинские люди, названия племени которых еще никто не знал, начинали друг друга понимать.

Байдарка пошла вперед с промером. Шлюпка тоже пошла, но с берега дружно кричали, показывая, в какую держать сторону. Оказалось, шли на мель, чуть не врезались в пески.

Грот на судне, чуть не плача от радости, рассказывал о первой встрече. Сказал, что упомянет в рапорте, как ему помог Бахрушев.

Офицеры обсуждали, что это мог быть за народ, удивлялись, как люди развели тут такое количество баранов.

— Бараны мирно паслись с оленями и не удивлялись их рогам, как новым воротам… — сказал Грот.

С брига к берегу на шлюпках отправились Гейсмар и Попов. Они пошли с промером вдоль берега. Подул ветер, и бриг снялся с якоря и медленно двинулся…

В полдень Попов дал знать со шлюпки, что шхеры и залив у мыса кончились. Ветер свежел. За мысом белели плавучие льды. Офицеры возвратились на судно. Бриг вошел во льды и медленно начал продвигаться к северу.

 

Глава сорок девятая

ЕЛИЗАВЕТА И МАРИЯ

— Опять ошибки! Сплошные ошибки! Боже, прости обеих грешниц! — ворчал Халезов. — Елизавета не там… А где Мария?

— Сбежала Елизавета! — сказал весело юнкер.

— Елизавета и Мария оказались изменчивы и коварны!

Мичман Грот и поручик Попов в это время поднялись на песчаный вал на берегу залива. Местами на песках лежал снег. Его зеленые и синие пласты сверху занесены песком, круты и высоки, как скалы.

— Скоро Иванов день! Цветение трав! — говорил Попов.

Пеленги взяты. Мыс Елизаветы: норд-ост 35, мыс Марии: норд-вест 85. Теперь надо осматривать место. Мария слева. Елизавета справа. Она по характеру строже, скалистей. Это два мыса, как две руки, протянутые в море.

Вдали стоит бриг, довольно далеко, мили три от берега.

Грот набрал голубых подснежников. В разлогах между холмов также лежит снег. В глубине острова видны болота. Рыжие, сизые, местами словно в каком-то масле, которое на солнце блестит фиолетовым цветом. Где же тут искать места для хлебопашества, как велит капитан?

— Что это за маслянистая пленка, Эдуард Васильевич?

— Я сам не пойму.

По заливу такие же маслянистые разводья. Но добраться до них невозможно. На целую милю от берега в ту сторону все покрыто мертвым лесом. И весь берег завален деревьями с ободранной корой, с белыми корягами иссохших кореньев. Бревна на песке, на холмах, — видно, всю эту массу подымает приливами, а потом она ложится завалами, остается на возвышенностях. Между бревен местами вода совершенно красна.

За дамбой виднелось озеро. Офицеры побрели к нему. Невельской велел обследовать. Это озеро утром видели с салинга.

Вода оказалась пресная, тинистая, берега луговые, мокрые, топкие. Местами и тут пятна масла на воде, пахнет как керосин. Обратно от озера шли по лугу, потом по кочкам, по дороге всюду малые пресные озерца, некоторые с очень чистой водой. Чем ближе к морю, тем выше и суше почва, пески подымаются и превращаются в высокий вал, стеной обрываются к морю, заваленному лесом. Вдали, как дом родной, как утешение среди этой неприветливой природы, недвижимо стоит бриг. Солнце теперь перешло ближе к Марии, и блеска масла не видно на воде.

Попов стрелял уток. Птицы поднялись с озера. Стаи их закрыли все небо в несколько слоев. Черные и белые лебеди плавали не пугаясь. Песчаный вал переходил в отрог горы. Тут лиственный лес. Росли саранки, полевой горох. Часа через два открылась роскошная зеленая равнина и вдали деревня. На болотах — клюква, брусника. Нашли одинокую пустую юрту, в ней деревянная посуда с резьбой, луки, стрелы, корыта.

Грот взял себе один лук и оставил пачку табаку и кремень с огнивом.

Шестаков, Фомин и Подобин тем временем набрали черемши и стали угощать офицеров.

— Одно название что Мария… Я думал, на самом деле встретим какую-нибудь, — зубоскалил матрос Фомин.

Вдали показались люди. Их было четверо. Они торопились. Человек в красной ватной куртке шел с пикой, а остальные махали шкурками рыжих лис.

Воин остановился, положил пику, и все четверо встали на колени, прикладывая головы к песку.

Их знаками пригласили подойти ближе. Попов дал им по кремню и по огниву, а Грот угостил табаком. Гости достали медные трубки, покурили и стали показывать знаками, что юрты их близко. Они с большим любопытством осмотрели шедшую под берегом шлюпку.

Но, не доходя жилищ, местные жители попросили Грота положить на песок свое двуствольное ружье. Он велел матросам оставаться с оружием и пошел с Шестаковым. На глазах у него быстро убежали в лес женщины и дети.

В сопровождении своих новых знакомых Грот обошел дома. Множество линяющих собак облаивали незнакомцев. В срубе сидел медведь. Сушились тюленьи шкуры.

— Вон они, красотки! — сказал Шестаков.

Вдали на холмах стояли толпы женщин и детей. На обратном пути Шестаков рассказывал Гроту, что видел ружья самые настоящие, но с деревянными стволами.

— А замки железные и с длинными курками, чуть не в палец.

Матросы удивлялись, какой рослый и здоровый народ здешние островитяне, только почти у всех больны глаза, красны и припухлы веки и гноятся у многих.

* * *

«Байкал» обошел мыс Мария. Начали описывать еще один залив. Когда-то Гаврилов принял его за амурский лиман. Поэтому назвал заливом Обмана. Казакевич съехал на берег.

Опять топкие луговины, кое-где снег, болота с клюквой и морошкой, завалы мертвых коряг, крупного леса тут нет. И весь залив с вершины сопки, куда забрался из любопытства Казакевич, представился как сизое, зарастающее грязью и травой болото, все в масле, иле, с тинистыми мокрыми берегами. Не поймешь, где тут море, а где суша.

На шести лодках подошли сахалинцы. На одном — кафтан синего сукна, на всех — шапки из собачьего меха. В сопровождении их лодок Казакевич пошел на вельботе к селению. Команда его была хорошо вооружена.

Оказалось, что селение расположено на берегу маленького озера, протокой соединенного с морем. Избы на высоком берегу.

Казакевичу стали предлагать на промен собачьи и тюленьи шкуры. Он хотел поговорить с женщинами, пошел к ним, но тут все жители кинулись и встали ему поперек дороги.

…Ночью на далеких сопках видели столб огня. Вся команда поднялась смотреть на невиданное зрелище. Огонь бил с сахалинского берега, как из трубы.

— Это не лесной пожар! — говорили матросы. — Какой-то огонь бьет из земли. Вулкан?

— Нет, не вулкан, — отвечал Невельской.

— Что же это такое, Геннадий Иванович?

— Какой-то выход горючего газа. Были пожары в лесу, и с тех пор горит.

Утром увидели на сопках горелый лиственничный лес. Казалось, сопки усеяны черными обуглившимися палочками.

Судно двигалось к югу, прямо в амурский лиман. Места на берегах пошли веселей. Появились рощи, чистые высокие возвышенности в траве и цветах.

Гейсмар послан был с матросами на берег и неожиданно, перейдя полуостров, наткнулся на большое селение. Огромная толпа, человек в двести, встретила его. Целовались, дружески обнимались. Гейсмар и матросы бродили по кедровникам, в кустах. Всюду пески. Чем дальше в заросли стелющегося кедра, тем глубже пески. На окраинах озер и болот цвел багульник и белый дурман. На возвышенностях — красные и желтые саранки. Пески были всюду, куда бы ни шли. Тут гораздо теплей. Днем жарко. Тяжело идти. Вязнут сапоги.

Вдали темные густые леса. В деревне много бревенчатых клеток с медведями. Дома крыты берестой. Сушится юкола.

Местные жители повалили за Гейсмаром и его матросами, выпрашивали табак, перегоняя и толкая друг друга, просили показать какую-нибудь вещь… И сами все показывали.

Один старик долго смотрел на Грота и вдруг сказал:

— Лоча! — и показал себе на уши.

— Понимает, что мы говорим по-русски! — объяснил алеут Михаил.

Вернулись к вельботу, где оставалась вооруженная охрана, простились с новыми знакомцами. Дружно взялись за борта, перетащили вельбот через песчаную банку и пошли на веслах к медленно двигавшемуся на юг бригу.

Кит пускал фонтан и прошел вблизи шлюпки.

Невельской сам пошел на берег. Когда вельбот и байдарка подошли к деревне, Подобин подманил к себе несколько человек и протянул им, не выходя на берег, отломленную половину пачки табаку. Сразу же сахалинцы забежали в воду и один из них — старик высокого роста — взял табак.

На берегу жители обступили Невельского, принесли меха, просили водки. Сами стали звать к себе. Здоровенный седой мужик с бородой показал знаками, что за водку можно получить женщину. Старик был в матросской рубахе. У многих туземцев фляги, кинжалы, ножи, топоры. Перед юртами лежали бочки дубовые, доски — остатки корабля. Похоже, что здешние жители и торговали, а при случае и грабили…

Невельской, наслышавшийся от своих офицеров о добрых нравах местных жителей, слушал мрачно. Он роздал огнива и кремни. Сахалинцы требовали еще подарков и угрожающе двинулись на него. Невельской схватил двуствольное ружье и отступил шаг назад, за черту, которую Подобин предусмотрительно провел перед началом беседы.

Сахалинцы отпрянули.

Невельской позвал одного из стариков и, посадив его, угостил табаком и стал расспрашивать, чертя на песке лимана берег Сахалина.

Понемногу толпа успокоилась.

Когда садились в шлюпку, раздались крики, и по воде побежал седой старик в матросской рубахе и делал разные движения пальцами, приговаривая:

— Мэри! Мэри!

— Стукнуть его веслом? — спросил Шестаков.

Невельской ответил, что благодарит и отказывается от Мэри.

— Почему капитан недовольный? — спрашивали на судне матросы вернувшихся товарищей.

— Смех, ребята! Капитану предлагали Елизавету и Марию… Первый раз в такую деревню попали, Как раз Геннадия Ивановича угораздило! Жаль, тебя, Фомин, не было…

— Не мудрено, господа, — говорил капитан своим офицерам, — что Япония закрылась. Видимо, около ее берегов бродят такие же канальи, которые все и всех развращают и грабят. Будь у местных туземцев организация, и они бы не подпустили к себе европейцев. А в Европе винят японцев, что замкнутая нация. Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива! Просто нация с достоинством, не желают, чтобы их женщин хватал каждый…

 

Глава пятидесятая

АМУРСКИЙ ЛИМАН

Дует тихий и теплый юго-западный ветер. Невельской осматривает в трубу огромную панораму моря и далеких берегов. Слева — возвышенности Сахалина. Выступила и залегла синей грядой среди моря лесистая гора-мыс. Этот мыс, казалось, закрывал путь кораблю. Правее мыса море, а далеко за морем чуть заметно поднимается над горизонтом конусообразный пик.

— Материк видно! — говорит капитан. — Вот здесь и следует искать вход в лиман…

Когда судно пересекло меридиан мыса, ветер переменился, стал попутным. Погода хмурилась. Водяные вихри обдавали борта шлюпок, шедших с промером впереди транспорта. Невельской приказал офицерам возвращаться. Попов, Ухтомский и матросы, мокрые, измученные, поднялись на борт.

— Совсем замокли! — говорил Попов, вытирая платком лицо.

Невельской приказал убрать часть парусов. Ветер крепчал. Судно тихо продвигалось вперед. Бросили лот. Глубина была девять саженей.

Капитан спустился в свою каюту, когда раздался характерный удар и все судно задрожало и заскрипело. Послышались испуганные голоса, свисток боцмана, вызывавший всех наверх, крики вахтенного офицера, топот многих ног и тяжелая возня на палубе.

«Опять привалило», — подумал Невельской и, быстро надев шинель, поднялся.

Сколько раз за время описи «Байкал» садился на мель!

Заскрипели блоки. Несколько матросов дружно налегли на снасть. Один из них перед каждым новым рывком подпрыгивал, как кошка, и повисал на талях. Баркас подняли и сразу опустили на воду. Согнувшись и расставив ноги, в нем стоял Бахрушев. На корме на двух вымбовках лежал верп. Гребцы быстро спускались и прыгали с борта.

Баркас заплясал на волнах. Офицеры столпились на полуюте. «Байкал» глухо бился о мель. Волны набегали здесь, на мелком месте, с особенной силой.

Судно стояло среди кипевшей пены и водяных вихрей. Шестаков, прыгая в баркас, сорвался, но ухватился за борт. Унтер-офицер затащил его в шлюпку.

Баркас снова подняло, бросило к судну. Матросов чуть не зашибло о борт. Отшатываясь, они падали и пригибались. Бахрушев что-то кричал, но, казалось, слов его матросы не слышали. Подбежал Невельской и схватил рупор.

— Весла на воду! — закричал он тем особенным, подобным реву голосом, которым подают команду лишь в минуты опасности.

Матросы, слыша твердую команду, дружно взялись за весла.

— Навались!

Баркас сразу пошел, круто поднимаясь на волны, так что с судна стали видны упиравшиеся ноги матросов. Снова раздался глухой удар. Невельской в шинели с поднятым воротником не спускал глаз со шлюпки. Когда он подал знак бросить якорь, двое матросов, оставив весла, взялись за вымбовки и приподняли их. Верп соскользнул в воду. Матросы сразу же кинулись по местам, дружно ударивши веслами.

Матросы на судне вертели шпиль, грудью налегая на рычаги. Канат натянулся. Послышалось характерное шуршание, и судно поползло с мели.

Отойдя полторы мили к северу, «Байкал» бросил якорь.

«Было время, — размышлял капитан, оглядывая в трубу берега Сахалина, которые то застилало туманом и тучами, то снова открывало, — когда маленькая Греция была как бы лабораторией, в которой создавалась культура для всей Европы. Но кто теперь всерьез может подумать, что центр мировой культуры может быть ограничен берегами Эгейского моря, в наш век, когда существуют великие государства Европы! А через сто лет никто всерьез не поверит, что центр мировой культуры может быть ограничен Европой».

— А ты помнишь, как у нас гика-шкот лопнул? — спрашивал латыш Преде.

— Гик как пронесся над головой, чуть не зашиб насмерть, — говорил Козлов. — Геннадий Иванович сам за шкот схватился. Шторм в семь баллов, парус плещет, а матросов близко не было. Это у Горна шли. Капитан сам ухватился и держит. Он навалился, и мы сразу подбежали. А сперва-то его чуть гиком не убило.

Два дня стоял густой туман, и судно не двигалось.

Халезов иногда начинал в кают-компании разговор на какую-нибудь тему, не имевшую отношения к происходящим событиям.

— Почему, господа, Кутузов засыпал во время заседаний военного совета? — спрашивал он.

Мичманы пожимали плечами. Гревенс вообще сомневался, мог ли Кутузов засыпать при исполнении долга.

— Господа, сколько всего частей в романе Сю?

У Халезова короткие усы, желтые волосы и желтые глаза. Обветренное лицо с широким подбородком. Молодцеватая осанка и неожиданная быстрота движений после совершенной неподвижности. Иногда он бранит капитана, уходит в раздражении из рубки.

На третий день разъяснило, и шлюпки снова пошли с промером.

— Впереди мели, Геннадий Иванович. Кругом мели! — докладывал капитану Казакевич.

Офицеры, возвратившись с промера, донесли, что от мыса на запад к материку тянется сплошная коса, преграждающая вход в лиман.

— Вряд ли удастся перейти ее здесь, — говорил Попов.

— Действительно ли коса сплошная? — спросил Невельской.

— Глубины есть кое-где, но обрывисты.

— Кругом мели, Геннадий Иванович. Вон как волны ждут, видно, что всюду банки, — проговорил стоявший рядом с капитаном Козлов, крепя снасть.

Начался отлив. Невельской видел в трубу, как в разных местах обсыхали и поднимались из моря пески. Офицеры были правы. Теперь даже простым глазом видно, как через все море тянется цепь мелей.

— Обратимся к материковому берегу, — решил Невельской.

Судно стало лавировать по направлению к конусообразной горе.

— Значит, где-то есть канальчик, — заметил Халезов.

К вечеру ветер снова налетал сильными порывами. Барометр сильно падал. Внезапно потеплело. С юга подул жаркий ветер.

Невельской перешел линию ветра и, чувствуя приближение шквала, приказал убирать паруса.

Матросы отвязывали и травили снасти, которыми держались паруса. Четверо матросов на рее укладывали парус, перегибаясь и хватая его. Косые паруса бешено заполоскали и заскользили вниз. Падая, они превращались в бесформенные груды парусины.

Упал косой стаксель.

Обнажились мачты из желтой полированной финляндской сосны.

Дрогнул гафель и, опуская парус, пополз вниз, но остановился.

— Заело! — раздался испуганный крик матроса.

Ветер забил в парус. Судно валило набок и несло кормой к близким мелям.

Казакевич сам бросился к снастям.

— Держись! — крикнул рулевому Горшков.

С отчаянной удалью боцман прыгнул на нактоуз, где стоял компас, потом одной ногой рулевому на плечо — и вмиг оказался на штурманской рубке. Он кинулся по снастям на руках. Гафель дрогнул и быстро опустился. Боцман спрыгнул, и сразу же из-за груды упавшего паруса, как из-под земли, появились четверо усатых матросов. Один из них вскочил верхом на гафель и на гик, между которыми, как между двумя бревнами, был зажат смятый парус.

— Отцы! Угодники! — покрикивал на них Невельской.

Шквал бушевал со всей силой, но уже по голосу капитана все чувствовали, что опасность миновала.

Временами ветер достигал такой силы, что с близких кос несло песок.

Наутро судно шло бейдевинд вдоль видимой отмели. Небо было сумрачное, неслись серые тучи. Горы материкового берега все выше подымались из моря. Впереди желтели обширные песчаные острова, словно большие и высокие кошки. Кое-где появились люди. Курился одинокий дымок.

— Теперь и правый берег оживает! — сказал Казакевич.

— Хороший признак! — отозвался капитан.

Он рассматривал этот берег с таким удовольствием, словно встречался со старыми знакомыми.

Шлюпка шла с промером вдоль косы, приближаясь к островам. Гроту приказано было, когда коса оборвется, выйти и встать на ее оконечности.

— Сигналят, вашескородие! — крикнул впередсмотрящий.

На мачте шлюпки поднялись флаги.

— Коса закончилась, — передавал Грот, — дальше промер показывает глубину шесть сажен.

Маленькая шлюпка подошла к отмели, белевшей среди моря. На ней появилась черная фигура офицера.

— Смотрите, господа, — сказал Казакевич, — речная вода!

Впереди море казалось желтым. Мутные воды от голубовато-зеленых отделяла широкая полоса белой пены. Она быстро приближалась к транспорту. Как широкая прямая дорога, уходила она в глубину моря.

Река была найдена! Пока еще без берегов, среди моря.

Судно вошло в амурские воды.

Офицеры, приказав матросу достать ведро амурской воды, обступили его и пили воду из бокалов.

— Сигнальте шлюпке идти в канал с промером, — заметил капитан.

Там, где кончились коса и цепи мелей, тянувшиеся поперек моря от Сахалина к материку, почти под самым берегом, среди островов, глубоким каналом шла в море речная вода. От судна пошла вторая шлюпка.

Штурман Попов и мичман Грот сигналили, что глубины не прерываются.

— Вышли на фарватер! — заметил Халезов.

Судно пошло к югу. Справа белели песчаные острова. Невельской быстро заходил по юту.

— Ты чему радуешься, Иванов? — спросил он костлявого пожилого рулевого, видя, что тот радостно осклабился.

— На Ильмень-озеро походит! У нас как ветер, вода так же темнеет.

Бриг шел среди моря, но вокруг плескались желтые волны. Где-то близко было устье Амура. Пройдя каналом между мелей, Невельской приказал бросить якорь.

— Отдать левый якорь! — раздалась команда Казакевича.

Загрохотала цепь.

— Старший у нас по постным дням левый якорь отдает, по скоромным — правый, — приговаривал юркий Горшков, распоряжаясь на баке. — Ударь в склянку три раза! — велел он Алехе Степанову и пояснил: — Чтобы капитан знал, сколько связок каната вытравлено.

Раздалось три удара.

— Еще трави! — крикнул Казакевич.

«Отличная глубина», — думал Невельской.

Шлюпки возвращались на судно.

«Где-то здесь, среди огромной площади мелей, есть глубокий канал, — думал Невельской, — по которому с силой идет мощное течение. Но если его нет здесь, значит, Сахалин — остров и у реки выход к югу. Такая огромная сила, как Амур, не может не иметь выход к океану. Ведь это так ясно…»

Все искали вход в реку с юга… План капитана иной. Искать выход в море из реки. Для этого сначала войти в реку.

И Невельской чувствовал: в эту минуту, когда бриг его с грохотом бросал якорь на пятисаженной глубине, пройдя цепь песчаных кошек, он ищет не только морской путь кораблям.

Бриг стоял среди моря, среди лайд и банок, но по глубокому каналу шло течение, и кругом была пресная вода.

Но может быть, месяцы придется вот так же медленно двигаться на корабле среди мелей, преград и опасностей, так же кропотливо в ветер и в шторм делать съемки, исчисления и промеры.

В этот день к бригу подошли лодки с туземцами, но сразу же быстро ушли прочь.

— Боятся нас, — заметил Казакевич.

— Видимо, европейцы тут отрекомендовались, — отвечал капитан.

— Вон и тут всюду киты ходят.

На следующий день «Байкал», двигаясь очень медленно и осторожно, прошел фарватером, ведущим в лиман. Якорь бросили на лиманском рейде. В каюте собрались офицеры.

— Обещание, данное мне в Петропавловске, выполнено вами, господа, с честью и отвагой, — сказал Невельской. — Благодарю вас, господа. Теперь перед нами задача не меньшей важности, и выполнять ее придется быстро. Перед нами лиман, наполненный множеством мелей, лайд, банок. Площадь его, видимо, исчисляется тысячами квадратных миль. Как исследовать его? Как найти глубины, если шлюпки наши то и дело заливает? Мы вошли в лиман, не имея паровой шлюпки и ежечасно рискуя бригом. Бриг дальше не пойдет. Он встанет здесь на якорь. Теперь мы будем продолжать поиски Амура на гребных судах, каких бы трудов нам это ни стоило. Придется следовать плану, который мной составлен. Если по причине ветров и волнений не сможем идти по проливу, пойдем под берегом. В то время как одна шлюпка будет идти под берегом Сахалина, другая пойдет материковым берегом с описью. Та, что пойдет у Сахалина, выяснит, есть ли перешеек, соединяющий полуостров с материком. Другая шлюпка, которая пойдет под материковым берегом, неизбежно в одной из бухт откроет устье Амура. Только таким путем мы сможем продолжать поиски. Вам придется покидать бриг на целые недели. При тех волнениях и ветрах, которые тут постоянны, труд ваш будет тягостен и опасен. Найдя устье Амура, мы спустимся с его водами по лиману и таким образом отыщем цепь глубин среди этих необъятных водных пространств.

Казакевич видел, что Невельской верно рассчитывает свои действия. Шлюпка, продвигающаяся под материковым берегом, неизбежно в одной из бухт откроет амурское устье. Решено было, что старший лейтенант пойдет на промер.

После того как Невельской, опровергнув предположения Крузенштерна о том, что устье одного из рукавов Амура находится на восточном побережье Сахалина, обошел остров с севера и продвигался у западного его побережья к югу, офицеры «Байкала» исправили множество неточностей на карте.

Несмотря на непрерывные ветры и самые трудные и опасные условия, офицеры наперебой желали идти на опись. Возникало общее воодушевление, даже азарт.

Барону Гейсмару нравилась эта аккуратность капитана — его намерение исполнять отчетливые планы. Настоящая петербургская морская школа чувствовалась!

Два дня бриг качался в тумане. Два дня Казакевич занимался судовыми делами и в то же время готовился к походу. Матросы, назначенные к нему на шлюпку, отдыхали. Шестаков ловил лососей.

— Желаю тебе, — обнимая Казакевича, сказал капитан. — Надеюсь как на каменную стену, милый Петр Васильевич! — Он троекратно поцеловал старого товарища и перекрестил. — С богом!

 

Глава пятьдесят первая

ОПЯТЬ МОРСКИЕ ЧЕРТИ

— Что за корабль у нас в море ходит? — говорит лохматый Хурх.

— Опять рыжие, — отвечает Чумбока.

Гиляки сидят на острове Удд в песчаной яме на берегу. Недалеко от берега, в море, на веревке закреплено бревно. Вода колеблет его.

Гиляки ждут, когда на это бревно вылезет нерпа, чтобы убить ее. Тогда можно будет позавтракать.

— Это судно ходит и не бьет китов, — говорит Питкен.

— Какие-то странные люди, — отвечал Чумбока. — Вчера весь день лезли на косу. Может быть, на наше счастье, они сядут на мель и в бурю их разобьет.

— Вот было бы хорошо! — согласились гиляки.

— Почему они не бьют китов?

Судно шло вдоль той самой косы, где гиляки бьют белух, загоняя их в канальчики перед отливом. Потом корабль повернул к югу, найдя проход в мелях. Судно шло зигзагами, словно ударялось в одну мель, отходило от нее к противоположной и, как бы снова оттолкнувшись, возвращалось обратно.

Погода была хорошая, и совсем недалеко от острова киты пускали фонтаны. Но, как видно, не они нужны пришельцам.

— Идет и на мель не садится! — досадовал Хурх.

Впереди судна шла лодка. Люди в ней что-то бросали в воду.

— Что они делают, присмотрись! — попросил Питкен Чумбоку. — Рыбу ловят?

— Нет, — ответил Чумбока. Он давно уже присматривался к тому, что там делают. — Они бросают веревку с грузом, меряют воду! Лодка ищет дорогу для корабля.

— Куда они лезут? Зачем?

В это время нерпа вылезла на бревно и расположилась греться на солнышке. Хурх тихо взялся за шест, уходивший в воду. Этот шест был связан из нескольких длинных жердей. На конце его острый железный нож. Хурх приподнял оружие из воды и вдруг с силой вонзил его в нерпу. Он пригвоздил бьющееся животное к бревну.

Охотники выскочили из ямы. Хурх подъехал на лодке к бревну, добил нерпу и привез ее на берег. К полудню от нерпы осталась шкура и груда костей.

— Плохо, что у нас воду меряют! — говорит Питкен. — Значит, рыжие хотят пробраться в Малое море, куда не проходил еще ни один корабль.

Гиляки решили следить за кораблем. Питкен счастлив. Он нашел свою жену. Вернее, она нашла его. На обратном пути, когда плыл с Позем, в одной из прибрежных деревень, в заливе на восточном берегу, люди что-то кричали с берега. Позь, который всем интересовался, сразу же повернул. Питкен, разочарованный и огорченный, никого не хотел видеть. Вдруг он обмер. На берегу стояла Хивгук в рыжем халате.

— Негодный трус! — кричала она потом на мужа. — Продал меня неграм! Но их корабль сел на мель. Только поэтому мы разбежались. Не думай, что меня пожалели и отпустили. Хорошо, что так случилось. Ни один негр и ни один рыжий даже прикоснуться ко мне не успели.

А около соседней деревни другое китобойное судно разбилось, и экипаж был перерезан.

У жителей остались топоры, пилы, молотки, паруса, доски, бочки. Они соглашались все продавать, но Позь брал лишь золотые и серебряные монеты.

Питкен чуть не рехнулся. Он сидел в лодке рядом с женой, греб, смеялся и млел от счастья. Все женщины гребли. Полную лодку женщин привел Позь на остров Удд. Это были жены гиляков, схваченные на празднике.

— Я тебе переменю имя! — сказал Питкен жене.

Ей понравилось, что муж ушел на новое место, что его зимний дом в глубине залива Иски. Тут еловый лес, много хорошей ягоды, речка рядом, и по ней идет летом кета. Ей даже не верилось, что она дома. Она чувствовала, что любопытство подвело ее и она могла погибнуть. Мужья говорили: «Не подходите к рыжим!», «Не смейтесь над неграми!» — но всем женщинам так хотелось увидеть что-то необычайное, потрогать одежду пришельцев.

Теперь Питкен считает всех китобоев своими смертными врагами.

— Хорошо бы прирезать хотя бы одного рыжего! — говорил он.

По старой привычке Питкен приезжает на остров Удд к людям своего рода. Тут очень хорошо бить нерпу.

Утром они перебрались на новое место и спрятались на холме в кустарниках. Отсюда еще лучше видно, как ходит судно. Оно целый день тихо продвигалось на юг. Друзья, скрываясь, следовали за ним по берегу. Они понимали — мели пройдены, теперь путь судну свободен. Вчера еще была надежда, что рыжие сядут на мель и от этого может быть добыча. Сейчас гиляки были удручены и разочарованы.

— Но кто ведет это судно? — изумился Хурх.

— Кто-то идет, как настоящий нивх, — с удивлением заметил Питкен, чуть приподнимая голову из-за песчаного бугра.

— А Позь говорил, что тунгусы и русские зовут нивхов гиляками. Теперь Фомка живет близко от устья реки.

— У-у! Страшно! Могут всех нас убить! — лепетал Тятих, прижимаясь грудью к песку и поглядывая на друзей.

— Кто может знать наши канальчики? — продолжал Питкен, слезая с холма в углубление и закуривая трубку.

На всякий случай гиляки попробовали свои ножи.

— Ходит глубоким местом и не собьется, потому что впереди идет лодка и меряет воду, — отвечал Чумбока.

Судно шло к острову Лангр. Лангр — широкая песчаная коса среди моря. На косе — гиляцкая деревня. Друзья шли вдоль берега на лодках.

Лангрские гиляки тоже следили за кораблем. Они во множестве приехали на Удд.

Корабль остановился напротив деревни. На нем убрали паруса, и теперь виднелись его стройные обнаженные мачты.

Ночью гиляки перетащили лодки на другую сторону острова.

Судно стоит недалеко от Удда. Тут еще немного ему пройти — и рыжие войдут в реку.

С корабля спустили на воду три шлюпки. Они пошли в разных направлениях. Одна из них шла мимо Лангра к Сахалину. Со шлюпки бросали веревку с грузом. Едущие в ней люди нашли длинную банку и канал напротив Лангра и долго обмеривали его. Вдруг ветер засвежел. Грязные волны с грохотом прокатились на Лангр. В мелком море дожелта взбило воду. Видно было, как по проливу шли лохматые бугры. Чумбока понимал, что это значит: там глубже и волны выше. Огромные валы, с хорошее дерево высотой.

На берегу собрались гиляки из трех деревень.

— Рыжие сейчас потонут! — со злорадством кричали они, глядя, как шлюпка то исчезает, то вновь появляется на волнах.

До берега было далеко. Шлюпку несло мимо острова, к отмелям, которые тянутся по направлению к сахалинскому берегу.

…Когда шлюпка поднялась на волне, мичман Гейсмар увидел громадную желтую площадь моря, далекий синий материк с крутыми шапками в горах и транспорт с голыми мачтами.

Тотчас же шлюпку повалило, и она черпнула бортом. Ветер рванул так, что задрожали паруса, зазвенели и завыли снасти.

Гейсмар не растерялся, держал прямо на банку. Шлюпка понеслась с огромной быстротой. Матросы вычерпывали воду.

Берег приближался. Закрывая его, тянулась высокая песчаная коса. Волны забегали на нее, все вокруг бурлило и кипело.

Шлюпку опять залило. Рвало паруса. Лопнул шкот.

— Навались! — крикнул унтер-офицер.

Зеленая волна поднялась за кормой, догоняя шлюпку. Убрав паруса и рангоут, гребцы налегли на весла. В тот же миг шлюпку выбросило на отмель. Гейсмар и матросы кинулись в воду и, дружно ухватившись за борта, помогли прибою закатить шлюпку на косу. Волны шумели и ревели, но были уже бессильны. Гейсмар оглянулся. Лиман вскипал добела. Ветер яростно хлопал и бросал волны на отмели.

Унтер-офицер Тихонов осмотрел шлюпку. Она была цела. Измокшие матросы разбежались по берегу. Они волокли щепье, сухие плавниковые лесины и разожгли костер. Шестаков принес колышки, чтобы натянуть палатку.

— Будем обедать, вашескородие! — сказал он Гейсмару.

Мичман и матросы дрожали от холода. Все собрались у костра. Матросы быстро раздевались.

— Снимите куртку и вы, вашескородие! — посоветовал Шестаков. — Ветер теплый, сразу согреетесь. Это от одежды холодно.

Матросы развесили свою мокрую одежду на кустарниках.

— Мы уже знаем! — говорил Шестаков. — Не впервой.

Шестаков, рослый, широкоплечий, с узким лицом и серьгой в ухе, вдруг взбежал на бугор в это время. Тихонов раздавал вино. Гейсмар выпил.

— Еще по порции! — приказал он.

Моряки, в нижних рубашках, согревшиеся от огня и водки, с раскрасневшимися лицами, жадно жевали сухие галеты.

— Намаешься с этим лиманом! — жаловался Алеха Степанов.

— Амур открыть — не мутовку облизать, — отвечал Тихонов.

Шестаков сказал:

— Ваше благородие! На нас идут… Прикажите ружья зарядить.

Достали табак из непромокаемого мешка.

По дюнам с разных сторон подходила огромная толпа, человек сто. Видя ружья в руках у матросов, нивхи остановились.

Шестаков взял палку и обвел черту вокруг костра. Потом сам подозвал людей поближе, но показал, что черту переходить нельзя.

Лицом к лицу с пришельцами нивхи не решались сразу выказывать неприязнь. Тятих улыбался. Все присматривались.

«Люди бывают разные, — думал Питкен. — Надо сначала посмотреть, что будет». Злость его прошла, сменилась любопытством.

Вдруг вся толпа взялась помогать морякам. Дружно вытащили вельбот на берег, на высокое место, на холм, куда не захлестнет никакая волна. Приливы здесь невелики. Помогли установить палатку на новом месте. Перетаскали вещи из вельбота, ящики, мешки. Пришельцам уже более не запрещали переходить черту, угощали табаком.

Брига отсюда не видно. Ходили на мыс, подымались на холмы — тоже не видно.

Нивхам роздали подарки. Вдруг с криком и дерзким смехом они бросились врассыпную. Оказалось, что украдены куртки, развешанные на просушку, и множество других вещей.

Матросы ругались, но никто не хотел стрелять. Мичман был совершенно расстроен. Он только расположился отдохнуть в палатке и попал в такое ужасное положение!

Ветер не ослабевал, поэтому о возвращении на транспорт нечего было и думать. Матросы и мичман улеглись спать, тесно прижавшись друг к другу и кое-как укрывшись. Тихонов поставил караульного. Тот сел за палатку.

— Настоящий рыжий! — говорит Питкен про Гейсмара. — Волосы белые, а уши большие, красные.

Чумбока подбирался к стану.

— Рыжие уснули! — объявил он. — Залезли в палатку и громко храпят.

— У них хорошие ножи, ружья, — сказал Хурх.

Решили, что надо отнять у рыжих остальные вещи, а если будут сопротивляться, то перерезать всех приехавших, потому что это заклятые враги. Старики возражали, говорили, что, прежде чем к рыжим подползешь, они очнутся и откроют стрельбу. Ведь известно, как далеко и быстро бьют ружья рыжих. Начался спор, как лучше действовать.

* * *

К вечеру буря стихла, а шлюпка Гейсмара все еще не возвращалась.

— Что с баркасом? — спросил Невельской старшего лейтенанта.

— Козлов говорит, что выбросились на отмель под сахалинским берегом. Он видел с марса, как ветер засвежел, шлюпка пошла туда.

Лейтенант велел позвать Козлова.

— Надо полагать, что на Сахалин выбросились, — сказал матрос.

— Что же обратно не идут? — сердился Невельской.

— Не могу знать! — ответил Козлов.

— Не видно баркаса? — крикнул Казакевич впередсмотрящему.

— Никак нет!

— К утру приготовьте шестерку! — приказал Невельской. — Поручик Попов, юнкер князь Ухтомский, пойдете на розыски.

Утром транспорт тихо двинулся. Он шел, окруженный целым стадом играющих китов. Казалось, весь залив здесь забит китами.

Вахтенный матрос заметил приближающуюся шлюпку.

— Только, ваше благородие, какие-то люди чудные сидят, — стоя рядом с Гротом, удивлялся боцман Горшков.

— Дикари едут! — испуганно крикнул вахтенный матрос.

Шлюпка подошла. Китов стали пугать, кидая в них поленья и стреляя вверх из ружей.

— Что случилось, мичман?! — крикнул с борта капитан.

Гейсмар был в белье, а матросы в одних рубашках. Гейсмар, босой и красный, как вареный рак, поднялся на палубу. Офицеры обступили его с расспросами.

Гейсмар сказал, что украдено также одно из ружей.

— Немедленно доставьте мне этих людей… — покрывая общий шум, прогремел голос капитана. — Мичман Грот! Подпоручик Попов! На шестерке и на баркасе сейчас же отправляйтесь с мичманом Гейсмаром на берег. Да возьмите с собой алеута.

Невельской желал дружбы и мира с местным населением. Но сейчас он решил, что обязан показать гилякам, что за разбой их ожидает возмездие.

Гейсмар был из той среды, где люди практичны и никогда не идут на необдуманную авантюру. С годами все Гейсмары становились точными, аккуратными и исполнительными.

Гейсмар считал, что для начала карьеры необходимо совершить что-то выдающееся. Он не был робок и охотно принимал участие в тяжелых исследованиях. Открытие устья реки — Гейсмар был уверен — принесет и ему блестящие возможности в Петербурге. Сознание, что он принимает участие в великом деле, приводило Гейсмара в восторг, и он старался везде быть первым. Часто, оставаясь наедине, он улыбался счастливо и самодовольно… До сих пор все шло отлично, и судьба, казалось, улыбалась ему. Но, как на беду, Гейсмара обворовали гиляки. Это было ужасно. Мичман злился, понимая, какой это позор. В одном белье вернуться на транспорт! Потеряно оружие. Матросу за это полагается наказанье. Позор бригу, команде, капитану, флоту! О боже!

Невельской приказал взять заложников.

Шлюпки пошли, а за ними транспорт. Вскоре видна стала деревня. На берегу собралась огромная толпа, не менее двухсот человек. Все были вооружены.

Невельской приказал отдать якорь и велел сигналить шлюпкам, чтобы шли обратно.

— Орудия прикажете зарядить, Геннадий Иванович? — спросил Гревенс.

— Нет! — ответил капитан.

— Вы прощаете воров?

— Не будем терять времени, — ответил капитан. — Нам надо искать фарватер!

Офицерам приказано было идти на промер, продолжать свое дело.

К вечеру воинственная толпа, уставшая от ожидания, стала расходиться. Лодки пошли в разные стороны.

А через день к транспорту подошла лодка. Хурх, Тятих и двое стариков с Лангра привезли рыбу на промен. Чумбока увязался с ними. Хотелось знать, что это за корабль, зачем ходит, почему не стреляет. Что за люди? Главное — хотелось табаку.

— Дамхи! — попросил Хурх, подавая Шестакову через борт огромных лососей.

— Табаку! — перевел унтер-офицер Бахрушев, обращаясь к подшкиперу, ведавшему запасами. Матросы уже выучили много местных слов.

— Дамхи — хорошо! — сказал Шестаков. — Сейчас будет! — Он быстро поднял багор и зацепил борт лодки. Подобин и Веревкин спрыгнули в лодку. Гиляки схватились за ножи, но их мгновенно обезоружили и одного за другим стали подавать на руки других матросов на борт.

Объяснили, что не отпустят обратно.

— Нас убьют! — прохрипел Хурх.

Чумбока сам не знал, что будет. От рыжих можно всего ждать.

Подошел алеут Данила. На этот раз он в кожаной рубахе и в таких же штанах. Лицо его показалось Чумбоке и гилякам очень славным. Черные волосы и черные глаза. Судя по всему — честный человек. Только кожа черноватая.

Алеуты уже кое-что начинали понимать по-гиляцки.

Подошел капитан. Собрались офицеры, матросы. Подошли еще двое алеутов. Стали объяснять гилякам, что заложники останутся на судне, пока не будут возвращены украденные вещи.

— Мы ничего не знаем! — уверял Хурх.

Все приезжие, махая руками, клялись, что им ничего не известно о похищении.

— Грабили не мы, совсем другие. Наверно, вон из той деревни. — Хурх показал в сторону Лангра. — У-у! Они плохие…

— И еще — вон из той, — показывал совершенно в другую сторону старик.

— Один из вас пусть едет на берег и велит собрать все, — велел объяснить капитан. — А до тех пор остальные останутся здесь.

Нивхи стали говорить между собой, и матросы, поглядывая на них, догадывались, что все понято.

Наконец один старик решил ехать на берег, но клялся, что ничего не понял и не знает, в чем вина и что случилось. Он проворно спустился в лодку и быстро стал грести. Физиономия у него озабоченная.

— Таких мы видали! — сказал Подобин.

Хурх пытался кричать своим. Но до берега очень далеко. И киты все время шумят, плещутся.

Гиляков покормили, дали им табаку, но не отпускали.

Кок, подавая пленникам мутовку с кашей, объяснял знаками, что их повесят на рее, если вещи не вернут.

У гиляков ответ был обдуман заранее, когда они еще собрались на судно. Они опять стали объяснять, что ничего не знают о пропаже вещей.

— А если не знают, то пусть у нас поживут! — сказал Фомин.

Чумбока долго смотрел на алеута Данилу, который куда-то собрался на своей байдарке с товарищами. Он спросил:

— Негр?

— Нет! — ответил Данила.

— Конечно, это не негр. Видишь, какие куртки на них хорошие, — сказал Хурх. — И у них своя хорошая байдарка. Наши слова знают… Никогда никто не видел, чтобы негры или рыжие приходили на байдарке.

«На корабле в самом деле с пленниками расправиться не долго, — думал Чумбока. — Каша у них вкусная. И как будто они не грабители. Зачем же все ездят на шлюпках? Потом приезжают, прикладывают руку к шапке и что-то говорят своему начальнику. Беспокоятся, бегают, о чем-то спорят, ходят по кораблю. Как будто делают какое-то дело. А никакого дела не делают. Только меряют воду. Давно можно было идти дальше, а они все рисуют на своих листах».

Чумбока подобрался к дверям рубки и подглядывал. Его не гнали. «Может быть, и не повесят. Много каких-то предметов, медных, с зеркалами, но не для женщин». Чумбока вспомнил рассказы Позя, как тот ходил по сопкам с «академиком». Это, может быть, тоже ученые? Почему же они тогда так ловко схватили нас? Ученые не должны драться, они сидят важно, в длинных халатах, с веерами. Хорошенькие девки подают им кушать. А они пишут и молчат, и все старые и седые. А эти молодые и смахивают мордами на китобоев. Известно, что рыжие вздергивают пленников на рее, тех, кто провинился или кто сопротивлялся. Удавливают их веревкой. Даже своего один раз удавили и выбросили акулам. И мне пообещали, что удавят… Наверно, это рыжие… Хотя и сомнительно.

— Будешь меня вешать? — спросил Чумбока у вышедшего капитана и показал на шею и на мачту.

Невельской прошел мимо. Подобин сегодня у руля. Он подтвердил Чумбоке, что повесят обязательно, надо таскать обратно вещи, куртки, а то будет плохо.

Алеут Михайла Свининский сидел в каюте у капитана.

— Кит один — охотник один. Алеут идет на байдарке. Или вдвоем. Я всегда с Данилой Яранским хожу. И бьем. Американ идет на вельботе, с гарпунами, целая команда. Они совсем не умеют ходить по волнам. Теперь гарпунную пушку придумали. Только хитростью берут.

— А как же вы?

— Бьем вот копьем. Рукой. И зря не бьем. Когда кит умрет и его волной выбросит! Бьем одного. А который китобой придет на корабле — он не жалеет животных. И людей тоже. И лес. Когда-нибудь сожгут все на свете. Вон остров большой уже загорелся.

— Какой?

— Сахалин!

— Там леса горят. И газ.

— Не лес горит и не газ, а земля. И когда-нибудь весь остров сгорит. Китобои здесь так бьют китов — нам рассказывали в деревне, — что жиром покрывается все море. Вот что делают красные рубахи!

От берега шла лодка, не доходя судна, быстро повернула обратно.

— Эй, отдайте вещи. Привезите ружье! — кричал Чумбока.

На другой день от берега отвалили три большие лодки.

Капитан видел, что туземцы побаиваются приближаться. Они перестали грести. Остановились и все стали кланяться, стоя в лодках на коленях.

Алеуты показали, что стрелять никто не будет. Нивхи ответили, что боятся.

Наконец одна лодка подошла к борту. Поднялся на ноги рослый нивх и поднял живую собачку, объясняя, что желает передать ее на борт в обмен на своих товарищей.

— Давай вещи! — отвечали ему.

— Спустите к ним одного из заложников, — велел капитан.

Хурха позвали к борту.

— Иди! — подтолкнул матрос.

Хурх глазам не верил. Он спрыгнул в лодку. Стал что-то говорить. Нивхи осмелели. Подошли другие лодки.

На борт подали винтовку. Потом — куртки… По штормтрапу спустился с судна Тятих. Он в руках держал табак и кусок материи в несколько аршин.

Старики залезли на судно. Они лезли обниматься и целоваться с капитаном. Просили водки. Говорили, что теперь все понимают хорошо и знают, как хорошо тут кормили пленников, как хорошо с ними обходились и совсем не хотели повесить.

Старики стали объяснять, что с моря приходят суда, делают разные бесчинства, хватают за грудь женщин.

— А что же вы говорили, что у вас вещей нет. Что это другие люди из других деревень грабили?

Тут пришлось врать. Все наперебой стали рассказывать, с каким трудом отбили они вещи у жителей другой деревни. Была война… Дрались с целой деревней…

Рассказчики показывали, как тянули луки, били кольями, как падали, пронзенные в грудь, как было убито три их товарища.

— Все это, конечно, ложь, и, верно, сами похитители в числе этих рассказчиков, но надо одарить их хорошенько, — сказал капитан.

— Да, на самом деле, это не рыжие! — сказал своим Чумбока.

Но как страшно жить на свете! Всех надо бояться. Все приходят, пугают, бьют, наказывают и еще хотят вешать, пугают веревками, а никого нельзя самому ограбить!

Может быть, потому гаснут лица гиляков, такие печальные у них глаза и они так ненавидят всех приходящих с моря и всех готовы убивать. Чумбока видел маньчжур, американов, рыжих, японцев, ни от кого нет пощады. А ведь гиляки так приветливо в свое время встретили Чумбоку, спасли его, приютили. Когда он бежал к ним с Амура… А вот сами научились воровать.

А люди на этом корабле в самом деле какие-то странные. Гиляки, довольные подарками и тем, что драки и наказаний не будет, выказывали дружбу начальнику, опять принялись обнимать его и целовать.

— Послушай, — сказал вдруг Чумбока, обращаясь к Невельскому, — ты американ?

— Нет.

— Ингли?

— Нет.

— Врешь! На тебе куртка народа ингли… Да, да!

В этих, известных на весь свет, синих куртках ходили рыжие на кораблях…

Шлюпки с заложниками отвалили.

В тот же день корабль ушел к югу и встал где-то далеко-далеко, у одного из синих мысов, которых так много на берегу Малого моря. Чумбока не знал названий этих мысов.

Чумбоке хотелось опять поехать на судно и еще раз повидать приехавших, расспросить их подробней. Он сказал Питкену, что это лоча, а не рыжие. Это не китобои. Но с моря дул ветер, и нечего было и думать о поездке в плоскодонной лодке.

Две недели не прекращалось волнение. Всходило солнце, и желтые, насквозь просвеченные его лучами волны с грохотом ползли по отмелям на Лангр.

Питкен сказал, что и он хочет видеть этих людей. Позь много рассказывал ему про лоча.

Питкену надо поехать к родичам на устье реки, в ту деревню, где к нему когда-то явился Чумбока. Может быть, по пути он встретит пришельцев?

— Я поеду с тобой!

— Нет. Ты поезжай домой и береги семью. Ты уже был у них, видел все. С тебя хватит. Хивгук беременна и сама не может рыбачить. Помоги ей. И придумай ей хорошее новое имя!

Когда стихло, Питкен отправился в путь. Ему хотелось рассказать родственникам на реке про необыкновенные приключения этого лета. Хивгук нашлась. Как судно пришло, как село на мель…

Море успокоилось. Едва занялся рассвет, Питкен отправился. Когда взошло солнце, его лодка, с парусом из рыбьей кожи, была далеко. И черный парус стал светел и блестел сейчас как зеркало.

 

Глава пятьдесят вторая

ОФИЦЕРЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ НА БРИГ

Мичман Грот послан на опись пролива между Сахалином и материком. Десять дней не был мичман на транспорте. Возвратившись, он доложил, что Сахалин и материк соединяются перешейком и что пролива там нет.

— Уверены ли вы, мичман, что Сахалин и материк соединяются перешейком? — спросил капитан.

Грот, загоревший дочерна, с отросшими и выгоревшими добела волосами, в побелевшей куртке, ответил, вынимая из сумки карту:

— Совершенно уверен.

— Видели собственными глазами?

— Вот черновая карта описи, Геннадий Иванович. Вот тут мы шли. Впереди мели… Вид…

— А на берег высаживались?

— Во многих местах. Вот пункты, где делали обсервацию. Мы ясно видели повсюду, что там сплошной берег и пролива нет. Если бы был пролив, то не было бы сплошного берега, а также сплошного леса. А если мы, приблизившись к берегу и высадившись в отмеченных пунктах, видели сплошной лесистый берег, то совершенно ясно, что пролива нет.

— Карта Крузенштерна верна, Геннадий Иванович. Пролив только здесь, а не на юге!

Точность Грота была всем известна, и хотя с этой точностью мичман излагал очень неприятные известия, капитан, все время слушавший его озабоченно и огорченно, вдруг улыбнулся. Похоже было, что он не верит мичману.

В эти дни не спорили. Все искали истин, уставали, мокли, выбивались из сил. Офицеры гребли в шлюпках наравне с матросами. Приходили на судно, докладывали и в изнеможении валились спать.

Стоило Гейсмару войти в каюту, как начинались требования: «Юзик, подай…», «Юзик, горячей воды, побыстрей!», «Сделай на ночь грелку — болят зубы!», «Неужели духи кончаются?».

Юзик и стриг и брил своего барина и бегал за Бергом. Он ухаживал за мичманом, помогал переодеваться, подавал книгу, табак, чистил сапоги, трубки и все таскал горячую воду и вытаскивал грязную.

У всех офицеров в услужении были матросы. Князю юнкеру Ухтомскому и барону Гейсмару разрешено взять с собой крепостных. И на них пришлось рассчитывать довольствие. Ухтомского на опись капитан вообще почти не посылает.

В свободное время Гейсмар иногда как нервная дама. Крепостные обязаны исполнять также общие работы. «Нельзя им только помадить и брить своих господ!» — говорил капитан своим рабовладельцам еще в начале вояжа.

Юзеф — поляк, из литовского поместья Гейсмара, дарованного отцу — генералу — за подавление польского восстания.

* * *

Дул восточный ветер, и желтые волны в беспорядке плескались по всему мелкому лиману. Взбивало ил, и час от часу море становилось мутней.

Вахтенный офицер в трубу заметил шлюпку. Она быстро приближалась к бригу.

— Их благородие старший лейтенант Петр Васильевич, — доложил капитану впередсмотрящий.

Измученные гребцы налегли еще и еще раз, с трудом перегоняя шлюпку через тяжелую волну, как через последнюю преграду, и матрос Веревкин, тяжело дыша, ухватился за трап. Жесткое брюхо его под тугим ремнем запало еще глубже прежнего.

Петр Васильевич был мокр с ног до головы. Даже фуражка его обвисла, как блин, а лицо побагровело.

— Устье Амура нашли, Геннадий Иванович!

— Ну, слава богу! Я так и знал.

Офицеры обнялись и поцеловались.

Лейтенант, переводя дух, молча показал на дальние сопки. Они грозно стояли по материковому берегу над морем.

— Матросы измучились совершенно.

— Люди пусть идут отдыхать на сутки, — приказал капитан.

— Огромная река, Геннадий Иванович, — стал рассказывать Петр Васильевич.

Он спустился в каюту капитана. Все офицеры собрались там.

— Я вошел в бухту и увидел течение… Матросы стали сами не свои. Подул попутный, и мы быстро пошли против течения. Как только миновали лабиринт мелей и лайд и вошли в устье — сразу попали как в другой мир… Гиляки живут повсюду, на реке идет лов рыбы. На берегу всюду юрты, видны лодки, ездят и ходят люди, сушатся рыболовные снасти, собак много…

— Как же встретили вас?

— Встретили нас приветливо и с огромным любопытством. Ничего похожего на подозрение или враждебность! Сначала побаивались, но не убегали. В одной из деревень мы видели человека явно русского, но он не признается, что знает по-русски. Гиляки обступили нашу шлюпку. Она казалась для них необычайной диковиной, и это навело меня на мысль, что если гиляки так удивлялись виду пашей шлюпки и парусов, то это означает, что никогда к ним никто не проникал.

— Ты прав! Тысячу раз! Потому и встретили тебя так приветливо, что иностранцы к ним никогда не приходили!

Казакевич ушел к себе и переоделся. В капитанскую каюту ему подали вино и горячий обед. Разговор продолжался.

— Амур никем не занят, никаких городов, постов, крепостей. Не принадлежит никакому государству.

— Подлец Нессельроде! — воскликнул капитан. — А у меня вести нехорошие. Прибыл Грот, — сказал капитан. — По его утверждению, к югу пролива нет.

— Под правым берегом, как объясняют гиляки, есть второй фарватер у реки.

— Я ждал вас. Теперь я сам пойду на промер пролива.

— Кто же пойдет с вами?

— Я хочу взять трех офицеров, в том числе Грота, Если окажется, что он ошибся, то пусть убедится в этом. И пусть будут свидетели. Мало ли что еще может произойти и какие обвинения предъявят мне. Потом, бог знает, могут и среди нас в Петербурге начаться разногласия. Мы же не знаем еще…

Невельской показал карту, вычерченную мичманом.

— Я ему все объяснил. Но он, кажется, выбился из сил… Шел вдоль Сахалина, а не Татарским берегом. Люди его очень устали.

Казакевич заметил, что стоило заговорить о южном проливе, как настроение Геннадия Ивановича менялось. А так радовался открытию!

— Когда мичман Грот ушел, я думал, нельзя надеяться, что пролив будет найден легко.

«Все равно, если от него потребуют, чтобы сказал, что нет пролива, то и докажет, что нет!» — подумал Казакевич.

— Кроме нашего покровителя Муравьева в Иркутске, еще существует Третье отделение! Дубельт! И Нессельроде! Подлец! И Синявин подлец такой же, начальствует азиатским департаментом, а не знает сам ничего! Как я ждал вас, Петр Васильевич! Вы бы знали, как я ругался!

— Возьмите с собой людей на три вахты.

— Беру трех офицеров, чтобы круглосуточно несли вахту. Будем как на корабле. Оборудую шлюпку и баркас, чтобы под тентом спать днем и отсыпаться. Все настороже. И трое офицеров — свидетели. Доктор Берг. Как можно больше офицеров… «И вы, мундиры голубые, и ты, им преданный народ…» И мы — преданные офицеры… Даже здесь… Помнить… Но, чуть что, я подыму его высочество, я устрою им баню, подлецам… Я до самого царя дойду… Я…

И он схватился за пуговицу.

— Успокойтесь, Геннадий Иванович.

— Я и так уже спокоен. Все слава богу. Это отзвук. Далекий отзвук. Выйду сейчас на ют, посмотрю на горы, на закат, на море, на компас… И подумаю: какая это все мелочь, дробь, что нас беспокоит, по сравнению с тем великим, ради чего не жаль себя, жизни…

В кают-компании офицеры, загоревшие, в старых мундирах со ссевшимися от бесконечных купаний рукавами, с жадностью слушали и Казакевича и капитана и сами засыпали их вопросами.

Как и обычно у Невельского, опять все участвовали в обсуждении и решали сообща, что делать дальше. Каждый высказывал свое мнение. Разрешалось спорить с капитаном и доказывать свое.

Казакевич показывал карты, куда начерно, недорисованным изгибом, нанесено было устье Амура с мысом Тебах, с крутым скалистым берегом и гиляцкими деревушками у его подножия и цифрами промера кое-где на широкой площади лимана.

Невельской думал о том, что теперь начинается новый период исследований. Предстояло решить ряд важнейших вопросов: о доступности устьев с юга, о способах их охраны…

* * *

Среди матросов тем временем тоже шло обсуждение того же вопроса.

— Нашли Амур! — заявил товарищам Веревкин, вернувшись на судно. — Я нашел! — добавил он серьезно.

— Ну? Что там? Торговля есть, лавки? — спросил Подобин.

Веревкин объяснил, что он первый заметил устье реки.

— Пойдут на шлюпках — буду тоже проситься! — захваченный его рассказом, молвил Алеха.

— На шлюпках! — отозвался Козлов. — Глубина-то какая! Верно, транспорт пойдет.

— Транспорт зайдет в самую реку! — подхватили матросы, ходившие с Казакевичем.

— Скрозь глубина. Фрегат пройдет, не то что бриг! — подтвердил Веревкин.

— Первый не Веревкин увидал, — рассказывал вечером Конев, худой, плосколицый матрос средних лет, — а я. «Вона, говорю, звери-то пошли туда. Значит, рыба тут идет, на чистую-то воду. Зверь за ней». Сейчас эта рыба идет… Страсть, что делается! И мы туда! И нашли… Веревкин только увидел, когда уже вошли. А я указал прежде.

— А офицеры?

— А они, как всегда. Молоды еще!

* * *

В эту ночь Невельской почти не спал. Капитан был у цели. Он мог теперь осуществить то, чего желали все, о чем говорили, спорили, но к чему не могли и не знали, как приступиться. Но и он чувствовал, что одной лишь своей отвагой много не сделать, что без позволения и без поддержки правительства он как со связанными руками.

«Инструкция, наверно, уже есть, — думал капитан. — Быть не может, чтобы ее совсем не было! Надо идти вверх по реке!» Вдумываясь в предполагаемые события и ставя себя на место Муравьева, капитан решил, что губернатор не мог отправить лишь одну инструкцию. Конечно, с утвержденной государем инструкции сняты копии и разосланы в разные места. «Нас должны искать и ищут. Не таков человек Николай Николаевич, чтобы бросить нас на произвол судьбы. Если же — не дай бог! — инструкции нет, я погиб. За опись без позволения царя я — матрос или, верней, каторжник!»

В душе капитана в эту ночь зашевелились сомнения. Он вспомнил, как Полозов говорил перед отъездом: «Не очень верь Муравьеву». «Но я верю!» — твердил он себе сейчас, во мраке ночи, в лимане Амура.

Он подумал, что не так легко, оказывается, взять на себя ответственность за опись, как он обещал всем. Опись шла, открытия совершались, но душа болела, тревожилась все сильней — и не только потому, что надо было нести ответственность. Тут он утешал себя, что, сделавши великое открытие, не жаль идти под суд…

Но главное — само открытие без инструкции нельзя сделать как следует.

Прежде всего он не мог ввести в лиман судно. Он не мог рисковать «Байкалом» и людьми, а путешествовать с северного лиманского рейда на опись и обратно — это целые вояжи приходится делать офицерам на шлюпках. Как тяжелые гири висели у них на руках и ногах.

Утро занялось ясное, с легким, свежим ветром. Офицеры были веселы, все готовились, радостные голоса молодежи не умолкали за переборками, и никто в этот день сборов не догадывался о том, что на душе у капитана.

Невельской позвал Казакевича.

— Петр Васильевич! Что делать? Вашей доблестью открытие Амура свершилось, но наши средства ограничены. Я имею в виду ограниченность во времени. Нет инструкции. Но зато есть инструкция на опись побережий и заливов Охотского моря, к которой мы еще и не приступали. А мы обязаны исполнить эту опись. А времени нет! Теперь, после вашего открытия, мы должны спешить с исследованием Амура. Но сделать все как следует в нынешнем году вряд ли сможем. И вот я пришел к заключению, что Николай Николаевич понимает все это и не оставит нас на произвол судьбы. Инструкция, конечно, есть! Она есть, уверяю тебя, друг Петр Васильевич, что она есть, и где-то недалеко от нас, я чувствую!..

Невельской умолк, пристально глядя на старого товарища своими ясными синими глазами, выражение которых было полно озабоченности.

— Судно останется здесь, во-первых, потому, что без инструкции не смеем рисковать им. Вы станете ждать инструкцию, стоя здесь, чтобы судно легче было найти. Во-вторых, инструкция идет к нам, я уверен в этом. Ты остаешься ждать ее.

— Жаль оставлять судно без дела, — сказал Казакевич, которому тоже хотелось энергичной деятельности.

— Конечно, войти в реку на судне было бы в тысячу раз важней! Удобней было бы, нет слов! А вот когда получим инструкцию… — Невельской радостно взмахнул обеими руками. — Прочь все охотские описи! Остаемся в лимане на всю осень и делаем подробную съемку и промеры. Тогда ты посылаешь ко мне с этим известием гиляков, а сам идешь с судном к входному мысу. Тогда труды наши облегчатся в тысячу раз! И хотя я не обольщаюсь, но уверен твердо, как в себе, что Муравьев так и рассудил и уж, верно, грозил расстрелять кого-нибудь, а инструкцию доставить.

Великий князь Константин должен поддержать Муравьева. То, что в Петропавловске казалось капитану сомнительным, было теперь для него очевидным. Он желал всей душой, чтобы инструкция была; ему после вчерашних рассказов Казакевича хотелось описать тут все точно и подробно, представить правительству самую верную картину здешних мест, сделать все это спокойно, не чувствуя себя каждый миг ослушником, и сегодня он был убежден, что царь не мог не позволить произвести еще одно исследование и что инструкция, конечно, есть…

Но пока что не было ни инструкции, ни судна из Аяна. Море вокруг пустынно.

* * *

В каюте душно и дымно. Стол завален бумагами и книгами. Невельской сидит у открытого иллюминатора, морской ветер обдает его лицо и заполаскивает волосы.

Выслушав всех офицеров, каждый из которых предлагал свой способ дальнейших исследований, капитан изложил свой план:

— Господа! Все вы видите, какого напряжения требуют от нас исследования. А времени остается мало. С ничтожными средствами, без паровой шлюпки — как мы можем сделать точную опись лимана, занимающего, возможно, около двух тысяч квадратных миль? А нам необходимо найти второй фарватер. Я решаю от транспорта идти на шлюпках до глубин, найденных Петром Васильевичем, — объявил он, показывая карандашом по карте. — Не теряя их нити, войти в реку, следуя под ее левым берегом, подняться вверх, сколь возможно выше, потом перевалить под правый берег и, опять-таки не теряя нити глубин, начать спускаться по течению вниз, вниз, — повел капитан карандашом по карте, — до устья и дальше по лиману на юг. — И, показывая эти предполагаемые нити глубин, он, словно нечаянно, провел карандашом через перешеек, соединяющий материк с Сахалином.

Грот, слегка краснея, нахмурил свои густые красивые брови.

Все чувствовали, что мнение капитана походит на истину. После рассказа Казакевича и матросов о мощности открытой ими реки все очевидней становилось, что у Амура где-то есть другой фарватер. Но где? Этот вопрос задавал себе и капитан, и каждый из офицеров. Где? Сколько трудов и мучений еще предстояло каждому! Офицеры раздирали в кровь руки, помогая заводить якоря и грести; все они работали как простые матросы. Ведь уже прошли, казалось бы, весь лиман вдоль и поперек, но пока что другого фарватера, более мощного, широкого, нет.

Становился ясным план капитана: искать выход из реки в море, а не из моря в реку, как искали все — англичанин Браутон, француз Лаперуз, Крузенштерн наш.

Невельской сам выбирал оружие, паруса, осмотрел шлюпки, проверял, какие берутся медикаменты и провизия. Три офицера, доктор и четырнадцать матросов были готовы к походу.

— Вот, вашескородие, наши-то ходили в Амур и встретили там русского. Так своих не признает, — говорил капитану Козлов.

Вечером боцман Горшков постучал в каюту к капитану.

— Войдите…

Горшков осторожно пролез в дверь. Он бывал в каюте капитана не раз, но сейчас заметно оробел.

Впервые за все время плаванья капитан видел таким своего смельчака боцмана.

— Что случилось?

— Геннадий Иванович, — голос Горшкова дрогнул, — дозвольте завтра идти на Амур.

— Надо судно приготовить к обратному плаванью, — ответил капитан, — запасти пресной воды. Такелаж опять ослаб.

— Войтехович останется, Геннадий Иванович, он все исполнит, — ответил Горшков.

Невельской согласился взять с собой Горшкова.

— Вашескородие! — обрадовался боцман. — В Питер вернемся — свечу Николе Мокрому поставлю.

На заре капитан прощался со старшим лейтенантом.

— Если желать спокойствия, то пусть все окажется, как нашел Крузенштерн. Акционеры, компания и правительство вечно не забудут нас! Перед развязкой признаюсь. Так, видимо, у всякого дела есть своя голгофа. Искать или не искать — вот в чем вопрос, «что благороднее: сносить ли гром и стрелы враждующей судьбы… иль умереть…» А впрочем, смелым бог владеет!

Взяв с собой Попова, двух мичманов, доктора, боцмана и матросов, капитан отправился на трех шлюпках.

Казакевич оставался ждать инструкции и готовиться к обратному пути.

В тихий день, когда матросы, расположившись на палубе, шили паруса, а свободные от работы грелись на солнышке, кучей сидя на баке, к судну подъехали гиляки в лодке. Один из них без всяких разговоров бросил на палубу осетров. Это был Чумбока. Он уже побывал дома — там все благополучно в деревне Иски… В это время Казакевич, повесив мундир на вешалку, только что расположился за столом.

Алеут Михайла доложил штурману Халезову:

— Приехали гиляки.

— Какие гиляки?

— Они привезли рыбу!

— Дайте им табаку.

Халезов пошел к Казакевичу. Вернувшись наверх, он спросил:

— Где поблизости есть речка с питьевой водой?

— Есть, есть! — понял его Чумбока.

Чуть свет две гиляцкие лодки подошли к «Байкалу». Матросы мыли свою шлюпку. Чумбока с удивлением смотрел, как в нее ударяет поток из шланга. Двое матросов работали у помпы. Он вспомнил, как такой же струей окатывали людей.

Когда шлюпка была вымыта, ее спустили на талях, а затем матросы и унтер-офицер сели в гиляцкую лодку, а шлюпку повели на буксире. Шли долго — до полудня.

Между холмов, заросших елями и березняком, открылся распадок, к морю выбегала речка с прозрачной водой.

Неподалеку деревня.

Чумбока показал, где удобней провести шлюпку.

Лодки вошли в устье. Матросы вооружились ведрами, стали черпать воду и лить прямо в шлюпку.

Чумбока вызвался помогать им. Один из матросов отдал ему ведро.

«Как много воды им нужно! — думал Чумбока. — Значит, им опять придется долго ехать по соленой воде». Он звал их в дом, хотел познакомить со своими односельчанами, с Хивгук и семьей Питкена.

Матросы спешили. Они налили шлюпку и уселись на весла в гиляцкую лодку. Повели шлюпку с пресной водой на буксире.

 

Глава пятьдесят третья

ДЕРЕВНЯ ЧАРБАХ

К подножиям скал море выгоняло волны. Над прибоем, кипевшим в камнях и на косах, висели тучные чайки, похожие на больших белых куриц. Набегавшие волны едва не обдавали их. Чайки с криком подпрыгивали и, снова опускаясь, стояли в воздухе, едва приоткрыв крылья.

Шлюпки Невельского шли под материковым берегом.

Было раннее утро. Дул легкий ветер, и море чуть заметно волновалось.

— А вот и Тебахский мыс! — сказал Веревкин.

Матросов на «Байкале» не хватало, поэтому на промер ходили иногда по нескольку раз подряд.

Из-за утеса далеко-далеко вытягивался в море тонкий и низкий синий мыс.

Когда шлюпки отошли от берега и вышли на траверс утеса, течение вдруг с силой подхватило их и стало сносить. Скалы быстро отошли в сторону. Открылась огромная бухта, обставленная в глубине высокими горами. С их шапок ветер тянул проредь туч. Далекий низменный мыс, вытягивавшийся из-за скал, оказался противоположным берегом бухты. В глубине ее он возвышался, становился горист и громоздился в облака. Из широчайшего ущелья навстречу шлюпкам шло мощное течение.

— Амур, Геннадий Иванович! — крикнул в рупор Попов, шедший на баркасе.

Невельской молчал, натянув фуражку с белым чехлом на радостные глаза.

Течение несло вывороченные с корнями деревья и кустарники — чувствовалось, что река идет из страны девственных лесов.

— Три с половиной! — крикнул лотовой.

— Три с половиной сажени! — воскликнул Грот. Круглое лицо его сияло. — Отличная глубина! Не правда ли, Геннадий Иванович? Любой корабль войдет в устье! Как нелепо выглядят старые карты!

Над мачтой проплыли ржаво-желтые зазубрины скал входного мыса. На реке было тихо. Бледные и голубые ее воды тянулись к далеким темным горам. Кое-где проступали светлые пятна; вдали, на поверхности реки, в разных направлениях шли лодки с парусами.

Проплыл красный тебахский утес с тайгой на вершине, похожий на глиняный горшок с зеленью.

— Четыре! — снова крикнул Козлов.

Грот записывал цифры и стал наносить очертания мыса на бумагу.

— Нам надо знать широту фарватера, — сказал Невельской. — Сигнальте на шлюпки, пусть держатся друг от друга на два кабельтовых и непрерывно бросают лот.

На берегу между утесов открылся распадок. На пригорке стояло темное бревенчатое строение, похожее на сарай. Дымился костер. Женщины развешивали рыбу. Через час за другим мысом стала видна еще одна деревня. Некоторые из гиляцких хижин были крыты берестой и построены на сваях. На мелях лежали лодки. Всюду на корягах сушились сети.

— Смотрите, Геннадий Иванович! — заметил Грот. — Приглашают пристать. Это та самая деревня, где побывал Петр Васильевич. Он говорил, что тут некоторые гиляки похожи лицом на русских.

Невельской приказал просигналить Гейсмару и Попову, чтобы прекращали промер и шли к берегу.

Когда шлюпка зашуршала о песок и Козлов выскочил на отмель, гиляки с криками схватились за борта и помогли матросам. У гиляков были тонкие голоса и сильные смуглые руки в кольцах и браслетах. Вскоре подошли шлюпки Попова и Гейсмара.

Выглянуло солнце, освещая над гиляцкими жилищами красные скалы.

Невельской подошел к гилякам, глядя на них доверчиво, словно видя в них старых знакомых или союзников.

— Манжу? — показал на его грудь какой-то старик.

— Нет манжу! — ответил Невельской.

Старик поглядел на шлюпку, потом Невельскому в глаза, осмотрел его короткие усы.

— Манжу! — сказал он, сначала показывая на Невельского, а потом трогая пальцем свою верхнюю губу, словно и на ней росли густые волосы.

— Нет манжу! — повторил капитан.

— Нет манжу! — сказал старик, показывая на грудь капитана. — Нет манжу! — Он показал на лодку. Потом с важностью сказал: — Манжу! — И, как бы представляя маньчжура, сделал вид, что разглаживает большие длинные усы.

Старик обнял Невельского и поцеловал, а Невельской чмокнул его в щеку, к удовольствию всех.

В истертых нерпичьих юбках, патлатые и босые, с медными трубками в зубах, жители деревни обступили Невельского.

— Лоча! — сказал старик.

— Лоча, лоча! — повторяли другие, дружелюбно хлопая капитана по плечу.

Из толпы пробился коренастый и лохматый человек, необычайно широкий в плечах. Это Питкен.

— Здоровенный мужик, — заметил Конев. — Такой, если даст пуху…

— Ты манжу? — спросил Невельской, тыча в грудь старика.

— Манжу? — удивленно воскликнул старик. — Нет манжу! — сказал он, также показывая себе на грудь. — Нет манжу, нет манжу, нет манжу… — Он как бы пересчитывал всех своих, показывая на детей и на женщин.

Это первое селение, где женщины подходили вместе с мужчинами, смеялись, расспрашивали, выглядели равными с мужчинами и не боялись. И курили медные трубки.

— Нет манжу! — Старик ткнул в грудь Питкена.

— А кто? Какой народ?

Алеут Михайла Свининский попробовал объяснить.

— Гиляк! — показывая себе на грудь, сказал Питкен.

— Гиляк! — подтвердил старик.

Невельской вздохнул облегченно. Вот где наконец гиляки. Это было селение, где впервые жители называли сами себя гиляками.

Старик набрал палок и воткнул их в ряд в песок. Он как бы спросил одну из них:

— Манжу? А-а! Манжу! — и ударил по палке так, что она полетела.

— Манжу! — ударил он снова, и так сколачивал все палки одну за другой.

Гиляки в деревне Чарбах, куда прибыл Невельской, уже знали, кто прибыл. Питкен привез им новости. Но, кроме того, здесь жил теперь Фомка.

Дом его сгорел во время огромного лесного пожара, когда пламя охватило оба берега Стеклянной протоки. Погибло много оленей.

Фомка с женой решили уйти в низовья, и хорошо сделали. Оспа разразилась на старых местах вторично.

А в низовья часто приезжал Афоня. Золото мыли на реке Амгуни и отправляли с тунгусом.

Но теперь, как понимал Фомка, настали и тут плохие времена. Пришли свои. Они ведь ничему не поверят! Решат, что беглый солдат или ушел от рекрутчины, как это бывает.

Когда приходила шлюпка Казакевича, Фомка узнал своих, но себя не выдал. Он боялся, что его могут задержать. Казакевич заговаривал с ним по-русски, но Фомка мотал головой и знаками дал понять, что не понимает. Он боялся, что его схватят, увезут в Охотск. По уходе шлюпки он объяснил гилякам, что приходили русские, а не рыжие.

— Они не свирепы и, кажется, не враждебны нам, — вымолвил Попов. — Не то что на охотских кошках. Не правда ли, мичман?

Гейсмар молчал, делая вид, что не слышит.

Всякое напоминание об охотских кошках было ему неприятно.

Рослый старик надел берестяную шляпу с красными аппликациями.

— Господа! Гиляк в этой шляпе кого-то мне ужасно напоминает, — сказал Грот.

— Он похож на Тузенбаха, — отвечал Гейсмар и отпрянул от товарища, как мальчишка.

— Тузенбаха? Нет, как можно! — вскричал Грот. — Тузенбах из Ревеля? Не шутите…

Невельской улыбнулся — дед на самом деле был похож на важную персону.

Капитан и офицеры направились к гиляцким зимникам. Толпа повалила за ними. Поднявшись на берег, офицеры стали осматривать лиман и реку. Штурман брал высоту. Гиляки лезли к нему со всех сторон, желая посмотреть секстан.

— Поймал солнце зеркалами!

— Свел воду и солнце вместе! — кричали они.

Дед попросил у Невельского подзорную трубу. Глянув в нее, старик остолбенел. Посреди лимана он увидел лодку. В ней сидели брат с женой. Они перебирали сеть. Дед стал что-то кричать и, оторвавшись от трубы, плюнул в большой досаде, что его не услышали.

— Он, видимо, предполагал, что если видно, то и слышно! — весело заметил Грот.

— Любопытный народ, — сказал Попов.

Между тем Козлов подошел к Фомке. Он уже заметил, что тот и сейчас прячется и делает вид, будто не русский и ничего не понимает.

— Шапку долой! — вдруг в ухо ему крикнул матрос.

Фома невольно сдернул шапку, но тут же, все сообразив, посерел от страха и досады.

— Вот ты какой… — заметил матрос.

— Ну, ты не очень… — ответил ему Фомка.

На песке у лодок Невельской опустился на колено и вычертил примерный план лимана. Он объяснил гилякам, что едет вверх по реке, бросает лот, меряет воду, ищет глубокие места, фарватер и каналы между мелей.

Дед-гиляк, подобрав босые ноги под нерпичью юбку, присел рядом с Невельским. Он взял палочку и, не торопясь, нарисовал банки и отмели, а остальное пространство лимана покрыл черточками.

Гиляки заметили, что русские не понимают объяснений деда, и засмеялись. Дед стал проводить длинные черты через весь лиман, от берега до берега.

— Вашескородие! Это, однако, лодки, — заговорил Козлов. — Эй, приятель! — похлопал он по плечу седого гиляка. — Как вот это по-вашему? — Матрос показал на гиляцкую лодку, а потом на черточку.

Гиляки зашумели и закивали головами.

— Да, да! Совершенно верно! — воскликнул Грот. — Они показывают, что все пространство лимана доступно лодкам.

— А вы помните, Геннадий Иванович, — заговорил Попов, — Лаперуз пишет, что, когда он шел вдоль берега Сахалина, туземцы проводили черту между полуостровом и материковым берегом. Лаперуз решил, что они рисуют перешеек.

Мичман Грот поморщился, словно штурман задел его больное место.

— Может быть, гиляки хотели объяснить Лаперузу, что между материковым берегом и Сахалином можно проехать в лодке? — продолжал Попов.

Дед начертил границы страны Манжу.

Между тем матросы угостили гиляков крепким «черкасским» табаком. В Америке и на Гавайских островах этот русский табак производил эффект.

— У-у! Вот как хватает! — воскликнул Питкен.

Его трубка с русским табаком пошла из рук в руки.

Гилячки принесли свежую рыбу и туес с икрой.

— Горбуша! Такую на Камчатке видали! — говорили матросы.

— Принеси соли, — велел боцман Шестакову.

Распластав рыб ножами, матросы посолили их.

Старик вынул изо рта вырезанную из кости трубку, обтер ее полой халата и сунул Невельскому. Гейсмар с ужасом смотрел, как капитан взял ее в зубы. Затянувшись несколько раз, Невельской возвратил трубку старику. Пришлось и молодым офицерам курить трубку хозяев.

Все смеялись. Гиляки захохотали. Невельской хотел снова вернуть трубку, но старик ткнул капитана в грудь, показывая, что трубка принадлежит ему.

Невельской тронул деда за плечо и прижал трубку к сердцу, показывая, что доволен подарком.

Дед полагал, что с ним хотят попрощаться по гиляцкому обычаю. Он сморщился от умиления и, вытянув губы, потянулся к щеке Невельского, цепко обхватив шею капитана трясущимися руками. Он облобызал его дважды. Старик так обрадовался, что решил перецеловать всех русских.

Фомка Кудрявцев был тут же. Он все время держался в стороне, наблюдая, как офицеры и матросы знаками разговаривают с гиляками. Ему стало обидно, что он своих трусит. К тому же его жена и свояченица — обе тунгуски — все время подталкивали и просили: «Поговори со своими, поговори со своими!» Они сгорали от любопытства и уверяли, что это хорошие люди и ничего плохого не сделают. Фомка подумал, что бабий ум лучше всяких дум…

Капитан и высокий молодой офицер что-то пытались узнать у деда. Фомка подошел к ним.

— Да говорите прямо по-русски, ваше высокоблагородие. Что хотите спросите, я объясню, — сказал он и, густо покраснев, встал перед капитаном.

Невельской, казалось, не удивился.

— Чья тут земля? — спросил он.

— Ничья… — с недоумением ответил Кудрявцев.

— Спроси их, — велел капитан.

Гиляки с жадностью вперили взоры в лицо Фомки, ожидая, что он скажет. Их страшно занимало, о чем вообще могли говорить эти приехавшие к ним люди. Услыхав вопрос, они засмеялись. Особенно хохотали женщины.

— Чья земля!

— Разве земля бывает чьей-нибудь?

— Зачем смеяться? — заговорил старый гиляк. — Я был у манжу. У них землю делят и знают, где чья земля. У каждого своя земля, как у нас рубаха или собаки. А у нас нет этого. Так скажи, — велел он Фомке.

— А дань платите ли?

— Не знаем, что такое.

— Маньчжуры приходят и торгуют, — сказал Питкен. Он показал как.

И опять стали показывать капитану, что маньчжуры хватают женщин за грудь.

— Ты гиляк, что ли? — спросил Грот у Фомки.

Тот вытаращил глаза и склонил голову набок.

— Конечно, гиляк, ваше благородие! — отвечал он.

— Так, может быть, поедешь с нами проводничать? — спросил капитан.

— От этого увольте, ваше высокоблагородие! — взмолился он. — Тут у меня хозяйство.

Он побледнел, ожидая решения капитана. Похоже было, что, вопреки уверениям женщин, его схватят…

Невельской из деликатности старался не смотреть на Фомку, делал вид, что не узнает в нем русского, и лишь мельком пробежал взглядом по его глазам и желтоватой бороденке.

— Ответь мне на несколько вопросов, только скажи честно, я не обижу тебя. Есть ли у реки пролив к югу? Туда, вон в эту сторону?

— Так точно, ваше высокоблагородие! — вскричал Фомка по-солдатски, радуясь, что спросили не про то, чего он боялся…

— Глубок ли пролив?

— Того не знаю. Сам там не был. Вот старик вам чертил на песке, так я понял, что там лодки ходят. Матрос верно про это догадался. А я сам прежде не знал. Где не был, про то сказать не могу. Да вот я сейчас спрошу у гиляков…

— Спроси: проходят ли там суда?

— Нет, суда не ходят, а лодка пройдет, — перевел Кудрявцев объяснения гиляков.

Невельской задумался. Матросы смотрели на Фомку с недоверием.

Гиляки стали говорить, что пролив глубок.

— Откуда вы знаете, что пролив глубок?

Гиляки отвечали, что они на глубине ловят рыбу и поэтому знают места.

— А эти парни твои сыновья? — спрашивали гиляки, показывая на офицеров.

— Нет, это мои помощники.

— Все походят на тебя.

Невельской, кажется, впервые за все время плавания посмотрел на своих спутников не как на подчиненных офицеров. В самом деле, они почти юноши. И все трое похожи друг на друга. Гейсмар немного постарше, уже успел подраться на дуэли, разжалован, отслуживает офицерский чин…

Светлая голова штурмана наклонилась над шлюпкой, он укладывает инструменты. Пора в путь. А жарко здесь… И люди на Амуре добрей и приветливей, чем на побережье.

Кудрявцев переводил рассказ Питкена.

— Маньчжуры — народ высокий, с белокурыми усами, важный.

— Хотя бы одного увидеть, — сказал Невельской. — А что за народ нивхи?

— Нивхи — это и есть гиляки. Одно и то же. Русские и тунгусы зовут «гиляки». А многие наши даже не знают, что мы гиляки.

— А есть такой гиляк Позвейн?

— Как же, есть, наверное, и такой!

— Ну, спроси у своих.

Фомка спросил.

— Позвин, — объяснил старик, — он далеко живет…

— Позь? — переспросил Питкен. — Это мой друг!

В руках у Питкена был мешок, за плечами лук, а из расхлеста халата торчала берестяная коробка с табаком.

Гиляк показал Невельскому, что тоже хочет ехать бросать веревку в воду.

— Вот вам и проводник, ваше высокоблагородие! — сказал Фомка. — Он все знает… А ведь я тут, при деревне, стучу да сетки плету, в море не бываю. Я этой воды боюсь…

— Мичман Грот, идите поцелуйтесь на прощание со своим земляком! — крикнул Гейсмар.

Капитан приказал собираться. Заиграл горн.

— Как же ты рискнул открыться? — как бы между прочим спросил Козлов у Фомки.

— Свои! — жалко улыбнувшись и как бы прося прошения, ответил Кудрявцев.

Старики хлопали Невельского по плечу и, показывая на Питкена, объясняли знаками, что он все знает и поедет проводником.

Капитан указал гиляку место в шлюпке. Гиляк полез через борт. Шестаков с силой оттолкнулся от берега. Ветер хлопнул парусами. Шлюпки быстро пошли против течения.

— Как вы не боитесь заразы, Геннадий Иванович? — удивлялся Гейсмар.

— Чего же их бояться! По всем признакам, суда европейских наций сюда еще не входили.

Фомка был печален.

«Придется теперь уходить! — думал он. — Где-то надо искать новое место… Где? Куда деваться? Сверху пришлось бежать от оспы и от маньчжур на свободные, вольные земли. А тут поди свои нагрянули! Опять господа! Куда же теперь? Может быть, на остров? У Фомкиной жены есть родственники на Сахалине. «Придется плыть туда».

 

Глава пятьдесят четвертая

ПРОЛИВ НЕВЕЛЬСКОГО

Замечания гиляков, принявших Грота, Попова и Гейсмара за сыновей капитана, задели Невельского за живое.

«И как им в голову пришло! Впрочем, будь я гиляк, могли бы быть у меня такие сыновья. Наверно, женятся у них в шестнадцать лет». Невельской вспомнил Машу.

— Гиляк! — показывая себе на грудь, сказал Питкен.

— А ваши люди живут на острове?

— На Хлаймиф? Какое племя? Народ? Там вон? На Сахалине? — спросил Попов.

— Гиляк.

— Тоже гиляки!

— Да, гиляк.

Питкен показывал, что тут всюду гиляки. Попросил бумаги и карандаш и стал чертить лиман и рисовать деревни гиляков на Сахалине и на материке, называя их. Потом показал пальцем на вещи в корме и сказал по-русски:

— Чайник.

Потом обматерился. Гребцы, сдерживаясь, давились от смеха. Он показал на ружье и сказал:

— Курок, ружье.

Невельской стал расспрашивать о гиляках и маньчжурах.

— Тебе надо манжу? — спросил гиляк. — Надо? Надо?

«Идем полтора месяца, видели разных людей, а ни единого маньчжура… Про китайцев, кажется, вообще никто не знает».

— А где живет Позвин? — Капитан показал на карту, разрисованную гиляком-географистом.

— Нету…

Питкен попросил еще бумаги. Ему дали. Питкен нарисовал северную часть лимана, мыс.

— Коль! — сказал он и добавил: — Позвин!

Позь жил в деревне Коль, на мысу Коль, на южном побережье Охотского моря.

Поднимаясь вверх по реке, шлюпки достигли длинного низменного полуострова, заросшего мелкой березой и кустарником. Полуостров протянулся с левого берега почти до середины Амура.

На обеих сторонах реки были лесистые крутые горы. Кое-где скалы торчали над водой. Место было глухое.

Над глинистым обрывом полуострова стеной стояла дикая трава. Мошка и комары роями накинулись на моряков.

— Отличное место для установки береговых батарей, — говорил Невельской офицерам, подойдя к крайней оконечности полуострова и выйдя на берег. — Пушки будут простреливать всю реку и с той стороны и с этой. Ни один корабль не войдет в Амур и не спустится вниз.

В воздухе стояла тишина. Воды Амура были спокойны. На мели виднелась шлюпка. Ее голая мачта склонилась над далеким мысом материка, ушедшим куда-то в глубь светлого неба, слившегося с морем.

На берегу — ружья, составленные в козлы, ранцы, шинели, ящики с посудой. Трещали костры. В котлах варился обед. Повар готовил закуску, раскладывая свежесоленую икру на тарелки.

— Сегодня же осмотрим полуостров, — сказал Невельской офицерам.

После обеда Невельской сидел с гиляками и матросами, курил трубку.

— Как ты, Козлов, догадался, что старик лодки нарисовал? — спросил он плечистого матроса с черными от корабельной смолы руками, с красным лицом и светлыми нависшими усами.

— Видно было, что лодки, — ответил Козлов.

— Матрос завсегда верно скажет! — подтвердил Шестаков. — Право слово, Геннадий Иванович!

— Это царь Петр, сказывают, любил с солдатами советоваться, — стал рассказывать боцман Горшков. — Когда шведский король Карла отнял у него антилерию, царь шибко призадумался. Сидит, с лица потемнел. Какой-то солдат возьми да и скажи: «Антилерию новую не трудно отлить». «Отлить-то не трудно, да меди у меня нет», — отвечал Петр. «Меди! А сколько, Алексеич, по церквам колоколов набитых! Вели-ка собрать». Он и давай у попов колокола отымать!

«Хорошо я команду набрал». Невельской глядел на измученных, но веселых матросов. В рассказе Горшкова слышалось свое, родное. В лице этих матросов — костромичей, новгородцев, тверяков — вошла в устье Амура коренная Россия. Еще царь Петр велел набирать во флот костромичей.

В сумерках Невельской и Попов пешком возвращались с осмотра полуострова.

— Тут будем строить морской порт, — говорил Невельской. — Места, пригодные для закладки верфей, береговых укреплений… Корабельные леса. Можно строить корабли. Кедр — отличный материал. Первоклассный порт можно заложить.

За мысом горел костер. На палках сушилось белье. Появился силуэт часового у шлюпок. Другой часовой ходил за лагерем. Остальные матросы, утомленные тяжелым переходом, стиркой и приготовлением к завтрашнему дню, уже спали. Гиляки сидели у костра и о чем-то шумно разговаривали.

Офицеры вошли в палатку. Гейсмар храпел и стонал, раскинувшись на спине и вытянувшись во весь рост.

Снаружи раздался окрик часового.

— Идите, Иван Алексеевич, посмотрите, что случилось, — сказал Невельской.

Попов вышел.

Тикали часы. Комары и мошки вились у свечки. Гейсмар заплакал во сне, на что-то жалуясь то по-немецки, то по-русски. Невельской тронул его за плечо.

— Ах, это вы, Геннадий Иванович? На вахту? — испуганно очнулся мичман. — Как вы ходите без охраны?

Попов возвратился в палатку.

— Гиляки о чем-то беспокоятся, Геннадий Иванович, — сказал он. — Но понять я их не могу. Приехал какой-то гиляк и просит нас ехать вверх по реке, показывая знаками, что там что-то случилось.

— Ну что еще? — недовольно сказал Невельской.

Он вышел. Ярко светила луна. Стояла такая тишина, что на воде видны были отражения лесистых сопок со всеми уступами и с вершинами деревьев. Временами бултыхались большие рыбы или зашедшие в реку морские звери. У костра сидел проводник и с ним двое гиляков, не знакомых Невельскому.

Один из них стал знаками просить Невельского идти вверх. Капитан показал, что, когда взойдет солнце, лодки пойдут вниз. Гиляки сожалеюще покачали головами, поговорили между собой, но вскоре успокоились. Потом они похлопали Невельского по плечу и показали, чтобы он шел спать и что они тоже лягут спать около лодки. Капитан приказал часовому не гнать их.

Утро было свежее и чистое. Шлюпки спускались под правым берегом. Как и предполагал Невельской, промер и тут показал глубины.

— Даже течение здесь быстрее! — говорит Грот.

— Это второй фарватер Амура, — отозвался Невельской.

— Но куда же идет этот фарватер? — обеспокоенно спросил Грот.

Невельской ему не ответил.

— Мео, — сказал проводник.

В распадке между сопками, среди березовых лесов, стояли гиляцкие зимники.

Гиляки стали просить Невельского пристать.

Подошли к деревне. Питкен поговорил с ее жителями, принес осетра.

Гиляки шли за ним. Принесли туес ягоды — шикши.

Алеут вскочил и в восторге хлестнул себя руками, видя шикшу.

Но приставать было некогда.

…Погода хмурилась. Река становилась все шире, оттесняя левый берег к горизонту. Теперь чарбахские скалы и вся гряда гор, под которыми накануне высаживались моряки в той деревне, где жил старик, похожий на знакомого из Ревеля, казались слабой синей полосой. Но ранним утром, когда и море и горы посинели, на дальнем берегу завиднелся белый квадрат какого-то гиляцкого зимника. Скоро полоса берега исчезла. Течение не ослабевало, влекло шлюпки, продолжаясь в море. Оно было мутным, быстрым, несло среди моря коряги, пену, щепье. За морем подымался и подступал все ближе берег Сахалина.

Сизая гряда скалистого острова, как на подставках, стояла на громадных белых отмелях. Промер показывал глубину в четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать сажен.

«Куда же идет течение?» — озабоченно думал Грот. У него на сердце был тяжелый камень.

Шлюпки несло к югу. Они входили как бы в широкий залив. В утреннем розовом тумане подымались зеленые волны. Грохотал прибой. Туман сносило. Жаркий ураганный ветер налетел с юга.

Шлюпки заливало.

— Навались! — командует капитан.

Шесть весел опускаются враз. С трудом налегают уставшие гребцы, лодка подымается на тяжелую волну, и сразу же ее валит вниз. Идет тяжелая борьба со стихией.

Усатые матросы угрюмы. Лица их в поту, мокрые рубашки почернели.

Выбрасывались на отмель и пережидали ветер. Ночевали в гиляцких домах.

— Мы идем верно, только так! — говорил капитан. — Идем вниз под берегом, течение идет туда, и оно нам само все укажет.

Чем дальше, тем труднее становился путь. Невельской и офицеры гребли и работали в очередь с матросами. Стояла сухая жара. Одежда просолилась и выцвела. Губы трескались, на лицах появились ожоги.

А сахалинский берег подходил все ближе к материковому, и казалось, будто впереди они смыкались, образуя сплошную лесистую гряду. Но течение шло туда, и Питкен в ответ на все вопросы упрямо показывал знаками, что между Сахалином и материком есть глубокий пролив.

В полдень, с попутным ветром, шлюпки быстро пошли под материковым берегом. Лесистая гряда впереди вдруг стала прогибаться, словно опускалась в море. Похоже было, что лесистый перешеек, подобно цепи висевший между берегов, соединял там материк с Сахалином. Вдруг Невельской увидел, что эта цепь лесов, соединяющая берега, как бы разорвалась. Он навел туда трубу.

Впереди блестела вода. Просвет становился все шире. Низменный берег Сахалина укорачивался и отступал, образуя широкие ворота. Видно стало залитое солнцем, белое, как расплавленный металл, Японское море. Шлюпка вошла в пролив. Справа выстроились скалистые мысы материка.

— Про-носит! — закричал Шестаков, стоявший на носу передней шлюпки и огромным шестом измерявший глубину.

Капитан, правивший на корме баркаса, еще ниже надвинул свою фуражку с выцветшим сизым околышем и белым чехлом. Виден был только сожженный солнцем, шелушившийся крупный нос. Почерневшие руки Невельского слегка дрожали.

— Пять сажен! — крикнул Козлов.

— Сахалин — остров! — воскликнул Грот.

— Шапки долой! — скомандовал капитан.

Матросы и офицеры перекрестились.

Мичманы выхватили пистолеты и стреляли вверх, а Питкен смотрел со страхом, не понимая, что за странные поступки совершают его новые друзья.

Еще один огромный утес с пышной растительностью уплыл назад. А вдали синели, выступая друг из-за друга, синие мысы, большие и малые, похожие на утюги больших размеров, виднелись низменные берега.

Через час шлюпка была значительно южней пролива.

— Вот к этому месту уже подходил Лаперуз! — сказал капитан.

Он вспомнил свои юношеские мечты, вспомнил, как желал стать подобным Лаперузу и Крузенштерну.

И вот он прошел между Сахалином и материком…

И он сидит с карандашом и бумагой, сам срисовывает берег материка и печальные низины Сахалина.

И как радостно было видеть все это — и уступы, поросшие столетним девственным лесом, и это девственное море.

Вспомнилось свое море, Балтийское, к которому он привык, по которому много плавал.

А прелесть девственного, никем еще не описанного и не виданного моря ни с чем не может сравниться.

В любую погоду — в солнце ли, в ветер, в сумрак даже — представляется оно особенно чистым, торжественно прекрасным, особенно когда идешь по нему впервые или впервые приближаешься к неописанному берегу. Это ощущение потом живет в душе открывателя всю жизнь, так же как всю жизнь помнит он цифры первых промеров, первые встречи в новой стране.

Происходит ли это ощущение необычайной прелести и чистоты нового вида только лишь от сознания того, что тут до тебя еще никто не проходил, что нога европейца не ступала на эти берега, что ничей карандаш и инструмент ничего тут не записывал, не вычислял и не определял? Или на самом деле море так чисто оттого, что оно девственно: ведь тут на воде — ни пятна масла, ни грязи, ни дымка на горизонте, а на берегах ни фабричных труб, ни толп, ни крыш, и весь пейзаж полон чистоты, свежести и — чем, быть может, сильней всего захватывает он душу — могущества нетронутой природы.

Есть люди, которые боятся такой девственной природы. И есть люди, которые всю жизнь стремятся к ней, ценой неимоверных усилий строят первый дом на берегу, ставят первые знаки на мелях, их парус первый белеет в неведомых просторах.

Геннадий всю жизнь рвался к этой первобытной природе. Всю жизнь он провел в местах, где теснятся крыши, а думал о великих девственных краях.

И вот он там, куда стремился.

А на берегу, как и всюду от самого устья Амура, — ни следа, кроме птичьих и звериных. А если попадет длинный, с пальцами, так и то не человеческий, а медвежий. В углублениях, у камней, и в морщинах песчаного берега — гнезда гнилой морской травы и груды рыбьих костей, и кое-где на берегу целые черные копны, завалы старого, гнилого, словно обгоревшего и обуглившегося, леса, долго лежавшего в море и выброшенного в бурю, тенета блестящих свежих зеленых водорослей, в воде — пятна медуз, морские звезды, в воздухе — тучи птиц. А кругом — завалы гниющей рыбы и рыбьих костей. Эта рыбья гниль, подобно застывшей белой волне или валу, протянулась по всей линии прибоя под скалами и тянется вдаль, куда только хватает глаз. Кажется, что весь азиатский материк обведен этой полосой из рыбы, вываленной волнами на берег. И все это тянет к себе миллионы чаек и всяких птиц и зверей.

Лиса постоит, завидя матроса, как бы глазам не веря, что тут может явиться такой человек, повернется и ленивой трусцой поплетется прочь…

Среди лесистых сопок, скал и отмелей, заваленных гниющими богатствами, парусная шлюпка шла на юг, туда, где все шире пылал белый пламень заветного южного моря. При виде этого моря и от сознания того, что цель достигнута, радость овладела молодым капитаном и его офицерами и матросами, которые также много знали.

К вечеру начался дождь. На ночлег остановились на сахалинском берегу под маленькими сопочками в стойбище.

— Вы победитель! — говорил Грот. — Крузенштерн ошибся!

— Просто его больше интересовали острова Пасхи, — возразил Гейсмар, — океан и то, чем занимались ученые всего мира. Всегда будет много людей, которых острова Пасхи — далекие… прекрасные… будут манить…

Гейсмар сегодня серьезен.

— И мы с вами охотно бы пожили на тропических островах, — ответил капитан, — но их нет, если мы не знаем своей страны, если она пуста, не изучена.

— Геннадий Иванович, вы победитель! — твердил Грот.

«Когда-нибудь я тоже буду капитаном!» — мечтает Гейсмар.

— У вас мы учимся, Геннадий Иванович. Вашей школы я никогда не забуду, — сказал Грот.

Попов молчал. Уж очень он устал сегодня.

«Невельской своего добился, — думал он. — И как просто все получилось! А как готовились, искали… Делали покупки в Англии, сколько было тревог, разговоров. Видимо, при желании человек все может сделать. Все научились обходиться без услуг матросов и без крепостных, подвертывать портянки, чистить одежду, обувь, бриться, собирать дрова…»

Невельской пошел с Питкеном смотреть берега какого-то озера, оставив в деревне измученных офицеров и матросов. Утром решено было возвращаться на транспорт.

Офицеры заговорили об ответственности капитана за самовольную опись.

— Будут же карты, господа! — воскликнул Гейсмар. — Неужели не поверят?

— Стоит ли сейчас думать об ответственности! — сказал Грот, грея у огня босые белые ноги. Сейчас он очень досадовал, что допустил опрометчивость и сделал ложное заключение, что пролива нет. Но зато он первый нашел вход в лиман с севера.

Во всех этих офицерах из дворян Попов видел будущих важных сановников, которые, как всегда казалось штурману, попутешествуя с Невельским, потом сядут на тепленькие местечки в Петербурге и забудут свои собственные подвиги. Попов из простой семьи. Хотя, окончив штурманские классы, он потом учился всю жизнь, но знал, что ему как штурману, какие бы открытия он ни совершил, всегда быть «черной костью». Но сейчас он чувствовал что-то другое. Он был независим, возвышен…

Вернулся Невельской, снял мокрый плащ и присел на теплую глиняную лежанку.

— Будь у нас паровая шлюпка! — сказал капитан.

Матрос подал ему горячий ужин из дичи. Невельской ел с жадностью. Оказалось, что он поднимался с гиляком на сопку.

В другом углу юрты Питкен оживленно беседовал с хозяевами. Гиляк рассказывал, что это не рыжие, а лоча. Орочи рассказывали, что на днях судно рыжих ходило в море. Спрашивали, почему у этих лоча куртки, как у рыжих.

Юрта была большая. В ней всем хватило места.

С моря подул ветер, дождь сильнее застучал по крыше. Офицеры и матросы улеглись на нарах, соблюдая гиляцкий обычай — ногами к стене.

На днях Питкен объяснял, что такое же судно ходило напротив Сахалина и тоже палило. И что там у них много китобоев, что они иногда не могут обработать всех убитых китов, и все море покрывается жиром.

Они грабят деревни, подманивают и обманывают. Приходят за водой к деревням, а отбирают меха, шкуры, рыбу, бьют самих жителей.

У Питкена не хватало слов, он не мог сказать всего, но все эти дни, при каждом удобном случае, он все время твердил капитану одно и то же.

Ночью Невельской проснулся в палатке. Тихо разговаривали за ее полотнищем вахтенные. Море не плеснет. Тишина. Видимо, давление низкое, тучи.

— Иду я берегом, — говорил Иван Подобин, — мичман послал меня осмотреть кошку и лагуну за ней. Вдруг слышу, кто-то меня кличет: «Иван!» Я оглянулся — нет никого. Потом иду и все оглядываюсь. Вдруг вижу, из воды вылезло чудовище с усами, лев этот, что ль, сивуч ли. И внятно как рявкнет: «Иван!» По-русски! Право! Было тихо, скажи слово — у Сахалина слышно будет.

— И далеко она была? — спросил Конев.

— Кабельтов.

— Видишь. Они, значит, как попугаи.

— А вот крокодилы, — заговорил Алеха Степанов, — те молчат. Но твари, видно, хваткие. Зубастые. В Бразилии их — дивно! Говорят, есть в Питере, за деньги показывают.

— Надо сказать боцману, — продолжал Конев, — а то он все кричит: «Иван, Иван». А чудовища выучили. Еще капитана они передразнивать научились бы. А то он теперь, когда кричит — напрягается голосом, как каптэйн.

— Нет, это меня называл, — видимо думая про свое, сказал Подобин. — К добру ли?

— Что ты! Просто глупая рыба, говорит — не знает что.

— Нет, он так явственно позвал меня. И сразу скрылся. Я мог выстрелить, да мичман подумал бы — тревога. Что-то, значит, со мной будет.

— Рыба безобидная. Это не ворон. Кит плещется, такая сила в нем, а добрый. Слон тоже.

— Да-а… И такая земля, и столько моря, и все впусте лежит. Неужели Геннадий Иванович хочет, чтобы сюда по суше дошел народ?

— Внутре страны, если есть хорошая земля, то дойдет. Как же человек может жить на одной воде и на камне?!

— Земля, конечно, может быть.

…Утром Питкен увидел плывущее бревно и объяснил, что приходят суда, рубят лес, нагружают и уходят, оставляя палы, тайга горит, зверь уходит. А люди беззащитны. И что вот был тоже и у них там, на севере, большой корабль с пушками… Что в деревне на Сахалине есть гиляки, которые убили несколько китобоев, разграбили их вещи. Сначала разбили шлюпку.

Алеут Михайла, понимая Питкена, слушал его с тревогой в глазах. А потом, тоже не первый уже раз, сам рассказывал, как грабят и обижают население Командорских островов корабли, приходящие с моря… И то же самое на Алеутских. И тоже бьют китов, многих зря бьют, и мертвых китов море выбрасывает.

— Казалось бы, живут люди вольно и в свое удовольствие, — говорил Подобин, — а поди же!

«И мы не можем защитить ни Камчатки, ни побережий, ни островов, посылая по теории Нессельроде и Врангеля суда из Кронштадта. Гибнет население, богатства морей и стран…» — так думал капитан. Он не ждал ничего хорошего, никакого успокоения.

«Мы входим сюда, как в неизвестную страну, а ведь тут жили русские, и русские сражались за эту землю… — думал Невельской. — Эта страна была нашей и снова должна пробудиться».

Памятуя ночной разговор, он стал объяснять это матросам. Те гребли и слушали молча. Непонятно было — почему. Либо не верили, либо догадывались, что капитан все слышал.

Через неделю шлюпки подходили к транспорту.

Когда «Байкал» стал виден отчетливо, офицеры, наводя трубы, всматривались. Около судна кроме дежурной шлюпки, которая была ясно видна за кормой, стоял у трапа не то баркас, не то бот.

— Похоже, Геннадий Иванович, что к нам гости, — заметил Попов.

Невельской тоже пристально смотрел в трубу. Вельбот быстро пошел к судну. Вскоре Невельской разобрал, что стоит большая лодка гиляцкой постройки, и положил трубу на колени.

— Нет инструкции? — спросил он Петра Васильевича, поднявшись на палубу.

— Нет, Геннадий Иванович!

«Странно!» — подумал капитан.

Начались расспросы офицеров и матросов. Привезли множество выменянных вещей, оружие туземцев, шкуры. А какие записи в дневниках!

— Ну, что же будем дальше делать? — спросил вечером Казакевич.

— Уходить из лимана! Больше нам делать нечего! Сейчас же! Не теряя часа, надо начинать опись побережья Охотского моря, которую мы обязаны произвести.

«Байкал» поднял паруса и вышел каналами из лимана.

Среди моря всплыла и стала приближаться отмель острова Удд. На берегу чернела толпа гиляков.

— Ваши знакомые, мичман! — сказал Попов.

Капитан улыбнулся. Гейсмар — отличный офицер. Но с ним всегда что-нибудь случается. В Рио его дважды выбрасывал лошак из седла, когда ездили кататься в горы, хотя Гейсмар лучший ездок верхом из всех офицеров брига. А тут…

Гейсмар помахал рукой.

С берега что-то кричали ему.

Питкена отвезли на берег на вельботе. Он вышел с целым мешком подарков. Все это для Хивгук. Но и друзьям кое-что надо раздать. Для них капитан послал табак.

Утром шлюпка, шедшая с описью вдоль берега, открыла проход между высокой, как вал, песчаной косой и ближней оконечностью острова Удд.

Оказалось, что за косой залив, удобная якорная стоянка.

Невельской сам поехал осматривать залив, делал промеры и осмотрел берег.

— Бог нам помогает! — возвратившись на судно, сказал он Казакевичу. — Я рвал волосы на себе, что близ входа в лиман нет ни одной удобной якорной стоянки и времени нет на поиски. И вот тебе — неожиданно залив, закрыт косой от ветра, вход удобен, берег приглуб. Это счастье. Так и назовем его — заливом Счастья.

«Печальный все же вид у этого залива Счастья, — подумал Казакевич, выйдя из рубки. — Вдали пески и пески, а за ними, на материке, еловый лес. Верно, мхи, болота. Зима в году месяцев девять! Наоткрывали мы заливы Счастья да Шхеры Благополучия! Но дела еще много, надо описывать заново все побережье моря, исполнять, что велено… Снова будут описи на шлюпках, мели, штормы…»

* * *

По синему небу низко и быстро неслись белые кучевые облака. Океан, кое-где в белой пене, был синим, как небо, а облака белы, как паруса; казалось, что это не облака, а «Байкал» раскинул свои белые крылья и мчится по небу и по океану.

— Команда просит позволения спеть песни, — поднявшись к капитану, сказал Казакевич.

— Пусть повеселятся! — ответил капитан.

На палубе грянул хор. Ударили в бубен, в деревянные ложки. Подголосок хватил ввысь, плясуны застучали по палубе каблуками. Фомин прошелся под общий смех, шлепая себя по пяткам.

Невельской прохаживался по юту, «Должен обрадоваться Муравьев! — думал он. — Но как в Петербурге?.. Если я понесу наказание, дело рухнет. Начнутся проволочки, а этим временем иностранцы могут проникнуть в лиман и дальше, в устье реки».

Теперь следовало найти способы отстоять себя и в то же время доказать необходимость немедленного занятия Амура. Надо защищать этот край, людей и будущее наше.

Под эти песни и пляски он чувствовал, что все лучше, чем кажется, что условности ужасны, но что существует истина и духовная высота, которым нет преград…

В эту ночь спалось тяжело. Невельской во сне видел Крузенштерна.

«Вы предполагали, что пески большого острова и что весь Сахалин в протоках, река растекается во все стороны?» — спрашивал Невельской своего директора.

«Нет», — отвечал Крузенштерн.

«Откуда же появилось понятие: «Амур теряется в песках»?»

Крузенштерн отвечал сухо:

«Я исполнитель воли Петербурга и патриот острова Пасхи. Еще вы не все знаете. Мне было велено!»

«А теперь мы прошли с севера, извольте убедиться сами, господа! Наш путь с севера. Елизавета или Мария?»

«У меня Мария!» — отвечал Казакевич.

«А у меня Лизавета Васильевна! Чудо, что за дама! Тогда я напьюсь наконец за все обиды…»

Чилийки с черными распущенными волосами стали танцевать, и заиграла музыка — отчетливо слышалась музыка и постукивание кастаньет. Одна дама обнажает все время плечо и смеется, глядя на капитана, а он не смеет подойти к ней и танцевать, ему не позволено, у него нет инструкции… Чилийка так соблазнительна и не верит. Над ложами в театре горят голубые рожки, похожие на халцедоны в золотой оправе.

 

Глава пятьдесят пятая

ШТУРМАН ОРЛОВ

Паруса висели, как на просушке; изредка лишь набегал слабый, жидкий ветерок, хлопая о мачты полотнищами.

Море замерло. Трудно было сказать, далеки или близки голубые и синие мысы и возвышенности берега, видневшиеся сквозь осеннее марево. Уж много дней моряки не видели дымка. Судно шло пустынными водами. На берегах болота, скалы и хвойные леса; даже склоны и вершины скалистых сопок, как рассказывали офицеры, ездившие на опись и высаживавшиеся на берег, и то были сплошь заболочены.

Утром Невельской писал доклад князю Меншикову о результатах экспедиции к устью Амура. На стену каюты через открытый иллюминатор падало продолговатое солнечное пятно, молодой капитан, с пером в руке и с погасшей трубкой в другой, заканчивал свою работу, когда в каюту, постучав, вошел громадный мичман Грот и доложил, что в море заметны две черные точки.

Невельской дописал фразу, воткнул трубку в зубы, накинул выгоревший китель и, застегивая его, взбежал по трапу. Едва высунув голову наружу, он уже нашел взором вдали мглистого, глянцевито-сизого моря то, о чем говорил мичман. Черные точки на бледной воде, казалось, были очень далеки.

На палубе столпились матросы. Вскоре стало видно, что идут две байдарки. Налегая на двулопастные веселки, байдарочники довольно быстро шли к судну.

Когда обе лодки приблизились, Казакевич крикнул в рупор:

— Кто такие и откуда?

— Курьер из Аяна, — глухо ответили из передней байдарки, — разыскиваем транспорт «Байкал», капитан-лейтенанта Невельского.

Все невольно встрепенулись. Люди ожили, офицеры с нетерпением и любопытством смотрели на курьера. Он сидел на корме байдарки, позади тунгуса и в паре с ним, также умело налегал на свое веселко.

— Кто-то довольно отчаянный! — заметил Казакевич, глядя на утлые суденышки.

«Вот когда наконец!» — подумал капитан.

В гнезде лодки поднялся стройный мужчина лет сорока, с крупными и красивыми чертами лица. Он был в охотничьей кожаной рубашке, с ножнами у пояса и в мягких туземных сапогах. Матрос хотел помочь ему, но приезжий с ходу ловко перепрыгнул на трап и вскарабкался на палубу.

— Служащий Аянской фактории Российско-американской компании Орлов, — вытягиваясь перед капитаном по-военному, отрапортовал он.

Приезжий был широк в плечах. У него дотемна загоревшее лицо с короткими темными усами, густые черные брови и напряженный взор.

Вахтенный офицер приказал принять байдарки на борт. Суденышки поднимались на талях и опускались на палубу.

Алеут Данила узнал одного из байдарочников.

— Афоня? Ты?

— Афоня! — ответил тунгус, моргая.

— Кто Афоня? — спросил Ухтомский.

— Бутылоська будет? — спросил Афоня.

Капитан пригласил курьера и Казакевича следовать за собой. Молча спустились в каюту.

— Я слушаю вас, — сказал там Невельской.

— Начальник Аянской фактории Российско-американской компании и правительственного Аянского порта, его высокоблагородие капитан второго ранга господин Завойко приказал устно сообщить вам, — заговорил курьер, — чтобы транспорт «Байкал» немедленно шел в Аян. Там ожидают вас распоряжения высшего начальства.

— Устно? — спросил Невельской.

— Устно.

«Кой черт! — подумал капитан. — Опять какие-то загадки… Что бы им было прямо послать инструкцию!»

— Что же это за распоряжения?

— Содержание их неизвестно мне, — отчеканил Орлов.

— Почему же они посланы в Аян? — спросил Казакевич строго. — Мы ждали этих распоряжений в Петропавловске.

— Из Иркутска еще по зимнему пути с пакетом на ваше имя прислан был курьером от генерал-губернатора штабс-капитан Корсаков, — заговорил Орлов. — Но Охотский порт до середины июля был затерт льдами, так что Корсаков не мог выйти в море…

Что Охотский порт никуда не годится, это уже само собой было очевидно.

— Садитесь, господин Орлов, — обратился Невельской к приезжему, видя, что тот стоит. Капитан заметил, что Орлов как-то странно посмотрел на него.

— А в первых числах июля в Охотск прибыл его превосходительство генерал-губернатор Муравьев, — продолжал Орлов, присаживаясь.

— Николай Николаевич?! — воскликнул Невельской. — Он здесь сейчас?

Это была приятнейшая новость. Оказывается, губернатор не только сочувствовал! Какой молодец! Он развил, видно, там деятельность! Но вот почему инструкцию не прислал?

— Его превосходительство отбыл из Охотска в Петропавловск-на-Камчатке на транспорте «Иртыш», — ответил Орлов. — Его ждали оттуда в Аян. Нынче он, возможно, уже там. Нарочный прибыл к нам из Охотска с пакетами и распоряжениями генерал-губернатора послать людей к устью Амура, с тем чтобы найти «Байкал».

Теперь было понятно, что Муравьев хотел встретить «Байкал» и поэтому велел искать его. В этом распоряжении, по которому люди в байдарках пошли через море на поиски «Байкала», почувствовался Муравьев, он был тут весь как на ладони.

«Но только почему инструкцию не послали? — Невельской опять озаботился. — Ведь они могли найти меня гораздо раньше, — подумал он, — и тогда я бы не спешил и не сделал бы исследования Амура наскоро, кое-как, а вошел бы в лиман с судном».

— Но почему с вами не послали инструкцию?

— Не могу знать! Пакет скорее всего с инструкцией на опись, — вдруг сказал Орлов. — Надо полагать, что из осторожности не послали, — добавил он.

Заметно было, что говорил он лишь то, что ему велено, а об инструкции сказал лишь, когда понял, что капитан прекрасно знает, что за бумаги ждут его в Аяне.

Орлов рассказал, что в Аяне было получено строгое предписание разыскать «Байкал» во что бы то ни стало и как все ждали генерала и готовились к его приезду. Но кто решил не посылать инструкцию, он не знал или делал вид, что не знает.

Вид у этого пожилого человека был цветущий, но, видимо, путешествие его было нелегким.

— А давно ли вы из Аяна? — спросил Невельской, приглядываясь к необычайному курьеру.

— Да уж порядочно, — ответил Орлов. — Уже сорок пять дней, как в походе.

— Так верно, губернатор давно уже прибыл в Аян из Петропавловска? — заметил Невельской.

— Да вряд ли давно прибыл. Скорей всего, что вот-вот прибудет или только что, — отвечал Орлов уверенно, и опять стало заметно, что у него есть какие-то свои соображения, по которым он определяет, что из Камчатки в Аян судно губернатора не могло прийти давно.

— Где же вы были все это время? — продолжал расспрашивать капитан, предлагая табак и с интересом глядя на курьера, словно замечая в нем что-то особенное.

«Геннадий Иванович, кажется, готов увлечься им», — подумал Казакевич, доставая трубку.

— Мы сейчас идем с Коля, — чувствуя интерес к себе, с живостью ответил Орлов. Он, в свою очередь, с любопытством приглядывался к капитану.

— Мыс Коль… Близ залива Иски? Вы подходили к лиману Амура?

— Так точно! Там знакомые мне и Афоне гиляки сказали, что «Байкал» был в лимане и ушел на север. Мы вернулись и вторую неделю разыскиваем вас.

— Какая неудача! Но будь у вас инструкция… Да почему вы не пошли в лиман?

— Велено было идти до лимана…

Невельской переглянулся с Петром Васильевичем.

Разговор переменился. Капитан стал расспрашивать Орлова про гиляков — что это за народ, знает ли он их, торгует ли с ними компания. Оказалось, что Орлов был послан не только на поиски «Байкала», он привозил гилякам товары от Аянской фактории.

— А как же вы разговариваете с ними? Нет ли у вас хорошего переводчика?

— У меня байдарочник Афоня, он знает их язык… Да еще у нас есть один гиляк знакомый, так он немного говорит по-русски. Так что понимаем друг друга.

— А вы знаете ли по-гиляцки?

— По-тунгусски знаю, а по-гиляцки плохо. Понимаю немного, когда они говорят.

— Так вы бывали у гиляков прежде? — спросил капитан.

— Только один раз, тут же, на Коле. Прошлый год меня тоже посылали из Аяна с товарищами от компании.

— На байдарках? — спросил Казакевич.

— На байдарках! — ответил Орлов, не придавая никакого значения вопросу.

— Я ведь теперь числюсь при Аянской фактории, так всюду приходится бывать… — угрюмо добавил Орлов, рассматривая свою трубку.

— Как же вы рискуете пускаться в такое плаванье на байдарках? — спросил Невельской.

— Да больше не на чем! — усмехнувшись в темные усы и тряхнув головой набок, так же, как это делают гиляки, ответил Орлов.

Взгляд его снова ожил.

Невельской отлично понимал, какая отвага, выносливость и знание моря нужны, чтобы идти из Аяна на байдарках к устью Амура. К тому же этот человек, вдруг явившийся из глубины этого безлюдного простора, был тут как свой. Там, где для всех пустыня, у него, как видно, есть знакомые; берега, казалось, исхожены им, он сам был как часть этой природы. Если к тому же он имел друзей среди гиляков, то это был очень нужный человек. Но, несмотря на ум и энергию, он, казалось, зависим и держится как-то странно. Между тем в глазах его временами сверкал огонь. Чувствовалось, что это сильный и энергичный человек.

Невельской видел, что он, видимо, знает гораздо больше, чем можно предположить. Орлов не походил на простого служащего.

— Кольские гиляки нынче встревожились, — оживляясь, разговорился Орлов, — что корабль прошел в лиман. Они говорят, что в лиман еще никогда не входило ни одно судно. У побережья тут иногда появляются китобои, так они думали, что рыжие пришли или американцы. А потом они узнали, что это были русские, и как раз я приехал. И принялись они меня расспрашивать: мол, зачем приходил ваш корабль, зачем мерял воду и землю, зачем люди на берег съезжали, солнце ловили в зеркала, зачем ходили на Амур, не будет ли худа?

Невельской засмеялся. Оказывается, Орлов уже все знает о «Байкале». Потом разговор зашел о ветрах и течениях, мешающих плаванию в этих местах. У Орлова на все находились ответы, обличающие в нем человека, знакомого с навигацией и наблюдательного. Невельской стал догадываться, что, видимо, это бывший штурманский офицер, за что-то разжалованный.

В дверь постучали. Вошел Халезов. Он принес капитану начерно вычерченную карту залива, только что описанного «Байкалом».

Орлов, облокотившись о стол, с любопытством рассматривал карту.

— А тут неверно, — сказал он Халезову, показывая почерневшим пальцем на устье речки.

Халезов боком взглянул на него своими желтыми глазами и почесал согнутым пальцем подбородок.

— Тут же кекур, как раз напротив устья, в полутора милях. В тумане не видно.

Халезов удивленно поднял брови, как бы желая сказать, что, мол, вот еще нашелся…

— А годится, по-вашему, этот залив для основания порта? — спросил капитан, показывая на карту.

— Всегда забит льдами, все лето, — ответил Орлов.

— Где же, по мнению компании, быть порту?

— Наш начальник фактории капитан Завойко стоит за Аян, — уклончиво ответил Орлов.

Он стал внимательно читать цифры промеров, идущие к югу, по направлению амурского лимана.

Капитан вызвал кока и велел подать Орлову обед в кают-компанию.

— Ну что вы скажете? — спросил он Казакевича, когда Орлов ушел.

— Скажу, что они хотели на одну ложку две горошки… Какая-то глупость или еще хуже!

— Вообще мерзость, — сказал капитан. — Имея такого человека, как Орлов, могли давно прислать нам инструкцию прямо в лиман. Осторожность если — так могли копию снять. Орлов в случае чего уничтожил бы. И действительно, что это за торговое поручение ему дали?

— Он шел, торговал и не спешил. Вот наши способы!

— Сорвали дело, не дали доделать до конца.

Невельской в сердцах сдернул фуражку с гвоздя и вышел. Слышно было, как он быстро взбежал по трапу.

Пробили склянки. На юте послышалась ходьба, забегали матросы, раздалась команда вахтенного офицера. Видимо, подул ветерок…

Вскоре судно пошло.

Все офицеры были приглашены к капитану.

— Господа! Опись закончена! — сказал он. — Поздравляю вас и благодарю. Только что ко мне прибыл курьер из Аяна. Мы идем не в Охотск, а в Аян, где нас, видимо, будет ждать генерал-губернатор. По прибытии в Аян я немедленно отправлю доклад его светлости князю Меншикову о результатах нашей экспедиции… Ныне же положение таково, что я объявляю вам о необходимости содержания в величайшей тайне всех наших действий… Вот текст подписки, господа, которую вы обязаны мне дать, Его также надо дать на подпись нижним чинам, унтер-офицерам, вашим крепостным и алеутам. Объясните экипажу не только какое наказание ожидает того, кто разгласит тайну, но и какой вред нам может быть от этого. Невельской зачитал текст подписки.

— Кроме того, прошу сдать мне все дневники, заметки, карты, рисунки, а также предметы, выменянные вами у туземцев или полученные в подарок…

— И рукавички? — разочарованно воскликнул юнкер.

Все засмеялись.

— Все, все надо сдать, господа. И рукавички тоже, — добавил Казакевич.

— Все останется в тайне, — недовольно ворчал Халезов, выходя на палубу в компании офицеров. — Уж теперь никто не узнает, как барон вернулся на корабль без штанов.

Гейсмар покраснел, а старший штурман как ни в чем не бывало пошел маленькими шажками к себе.

— Это, господа, конечно, до встречи с губернатором, — говорили между собой офицеры.

— Ну конечно, генерал разрешит… Все возвратят!

— Капитан обязан так поступить…

Орлов прошел на бак к байдарочникам и заговорил с ними по-тунгусски.

Было душно. Барометр падал. Ветер набегал неровно. Изредка в левый борт ударяла волна. Становилось как-то странно тепло.

— Афонька этот такой потешный! — стоя у руля, рассказывал капитану Подобин. — Вчера уморил… Вот сущий комик!

Вечером Невельской снова беседовал у себя с Орловым, на этот раз об исследованиях Амура.

— А какие же у вас об этом были сведения? — спросил капитан.

Орлов ответил, что об Амуре всегда было много разговоров, но до сих пор все считали, будто Амур несудоходен. Тут он хитро взглянул на капитана.

— Об этом были доставлены точные сведения, — добавил он и, помолчав, тряхнул головой набок, как бы выражая удивление.

Невельской вспомнил свой разговор с Врангелем. «Что теперь Компания? Да и что сам Врангель?» — подумал он.

Невельской спросил, как живет Завойко в Аяне, и узнал, что тот хороший хозяин, что у него отличный дом с мезонином, что он развел дойных коров и свиней и что такого скота нет ни у кого на побережье, что он построил оранжерею и даже вырастил арбуз в ней и все ждал губернатора, чтобы угостить его этим арбузом.

Орлов, как оказалось, жил тут давно, служил на правительственных судах и на компанейских, еще в тридцатых годах плавал у Курил, на Аляску, на Гавайи, в Калифорнию. Он хорошо знал Козмина. Сказал, что Козмин еще в тридцатых годах, после своего путешествия с Врангелем, был здесь, описывал Шантары и встречал там гиляков, доставил сведения, что гиляки независимы.

Орлов, оказывается, был судим и разжалован, но не отправлен на каторжные работы, как гласил приговор, а остался в Охотске. Видимо, как хорошего штурмана и знающего, полезного человека, его взял к себе только что приехавший туда Завойко, который в то время заведовал факторией компании в Охотске. Там же, в Охотске, был и правительственный порт, над которым начальствовал капитан Вонлярлярский.

— Охотск неудобен для компании — там нет бухты, а просто река за кошкой, суда входят в устье и разгружаются… Место гнилое…

Что представляет собой Охотск, капитан знал отлично.

— Ну, а что вы сами скажете про Аянский залив? — спросил Невельской, выслушав невеселый рассказ Орлова о его жизни.

— Залив вскрывается в июне, а к рождеству встает. В летнее время хорошая якорная стоянка. Бурунов у берегов не бывает до октября, но уж осенью зашумит! Как подует с востока — и пойдут валы. В сорок третьем году прибыл туда Василий Степанович. С охотским протоиереем они тогда пришли на бриге «Промысел» святить место перед началом постройки.

— Ну, и освятили?

— Так точно! — ответил Орлов и настороженно взглянул на капитана. — Вот и началась постройка. Рубили лес, дома строили. Люди болели цингой. Пришлось и мне, и самому Василию Степановичу за топор браться. — Взгляд его успокоился. — Вот так и построили Аян… А в сорок пятом году факторию сюда перенесли, Завойко переехал. Юлия Егоровна приехала, супруга его, с детьми. Сад разбили, оранжерею поставили. Выхлопотал нынче он, чтобы тут был и правительственный порт.

— Ну, а что за новая дорога на Якутск?

— Да места у нас — сопки, мочажина, трущоба, камни, болота. Грузы доставляем с перегрузкой, то вьюком, то на лодках по рекам…

Орлов рассказал, что первоначально было два варианта дороги и долго не знали, какой выбрать.

— Ну, и как же решили?

— Да уж выбрало само правление компании, — уклончиво ответил Орлов.

— Чем же оно руководствовалось?

Орлов опять тряхнул головой.

— Да одним тем, что этот путь не потребовал речного парохода… — не сразу ответил он.

Невельской вспомнил Портсмут, Ост-Индские доки в Лондоне, самодвижущийся подъемник, шкивы, быстро вертящиеся от вала… Военный пароход «Вулкан»…

Орлов стал откровенней и сказал, что хотя сам нашел Аянскую дорогу, но это не находка, а мучение.

Манерой держаться — трясти головой набок, усмехаться в усы — Орлов очень походил на местных туземцев, которых капитан наблюдал на Амуре. Казалось, он прожил жизнь с ними.

— Из какого же леса вы строили Аян? — спросил Невельской. — Из сосны?

— Нет, из лиственницы. Сосны ведь у нас нет!

— Ах, вот как! Так из лиственницы? Ну, а какой еще лес растет?

— Все больше аянская ель.

— А кедры?

— Да, есть и кедры, но редко.

— И строились прямо из сырого леса?

— Да когда как приходилось, лес у нас сохнет быстро. Весной ошкуряем, и через два-три месяца высыхает.

— А корабельный лес? Мачты? Что идет на верфь? Где же у вас выдерживается лес?

— Да как везде, так и у нас…

На всю ночь пошли расспросы о судах, о лесе, о реках, о путях из Аяна на Якутск, об Амуре и гиляках, об Америке русской и нерусской.

Невельской вспомнил теперь, что про Орлова слыхал прежде, в Петербурге, и читал в статье у Симменса, директора Гудзонбайской компании, который интересовался пушными промыслами Российско-американской компании и наездом был в Охотске.

Он спросил Орлова, есть ли у него семья. При этом вопросе взгляд Орлова потупился. Ответил, что семья есть.

Тут, кажется, какая-то загадка… Может быть, что-то романтическое… Орлов не походил на преступника, но, несомненно, это был человек сильный и, видимо, страстный. Взгляд цепкий, но осторожный. Другим, видимо, и не может быть тут человек.

В каюте стало жарко.

Пришел Казакевич, сказал:

— На горизонте очертания Шантарских островов.

— Это плохо! — сказал Орлов. Он вдруг встревожился. Капитан чувствовал, что давление очень низко. Ночь наступила быстро.

При свете лампы у компаса видны были мокрые лица Казакевича, Орлова и Халезова.

— Тайфун, Геннадий Иванович! — сказал старший лейтенант.

Воздух был горяч, — казалось, судно шло не на север, не по Охотскому морю, а на юг, к экватору. Барометр стоял очень низко. По всем признакам шла небывалая буря — «тайфун», как назвал ее офицер.

Поставлены штормовые паруса.

Невельской вспомнил Прокопия Тарасовича Козмина, как он рассказывал про опись Шантаров, как показал берестяные карты гиляков. Тогда мечтал капитан увидеть эти таинственные острова, стосаженные скалы Кусова.

Судно может быть брошено на скалы, они где-то близко сейчас среди кипящей воды. Стремительный удар, и все! А вокруг тьма. Все молчат, даже опытные матросы приутихли.

Судно пытается уйти, пробиться… А ветер все сильней. Море зарокотало и завыло под его ударами.

…Это был ветер с океана, с широких его просторов. Казалось, что массы воздуха несутся оттуда, где жарко, где коралловые рифы, кокосовые пальмы и банановые рощи.

Сейчас, под вой жаркого океанского ветра, ворвавшегося с юга, воображению капитана представилась картина, как отсюда, с русских побережий, из новых гаваней, наш флот выйдет на океан. Флот, построенный из амурского кедра и дуба и с машинами из железа, добытого здесь же…

Но пока что Орлов пересекал это море на байдарках, и одинокий маленький «Байкал», построенный в Финляндии, швыряли огромные валы тайфуна. Мокрые сосредоточенные лица офицеров и штурманов светились в отблесках лампы…