Глава восьмая. У стен Айгуна

Суда Амурского сплава приближались к устью реки Зеи. Уж недалеко до города и крепости Айгун. До сих пор на берегах была лесная пустыня. Теперь стали попадаться маньчжурские деревеньки с полями и огородами. Население их, завидя плывущие баржи, разбегалось. Караван стал на ночевку. На одном из островов заиграла военная музыка.

Вечером Муравьев вызвал к себе чиновника министерства иностранных дел Свербеева и капитана Сычевского – переводчика маньчжурского языка. Накануне губернатор провел несколько часов с Сычевским. Составляли письмо к начальнику Айгуна. Сычевский – знаток Китая. Он не раз рассказывал Муравьеву о современном положении маньчжурской династии и о революционном движении в Китае.

Айгун – главный пункт маньчжуров на Амуре. Здесь у них, по слухам, флотилия и войско.

– Сейчас же на лодку и под покровом ночи – в Айгун, – приказал губернатор Сычевскому и Свербееву. – Вот лист для передачи начальнику города. Проводника я вам нашел, из тех маньчжуров, что приезжали сегодня слушать музыку. У моих казаков нашелся приятель. Кроме того, в числе гребцов с вами пойдет мой Хабаров, потомок знаменитого Ерофея, дружок проводника-маньчжура. К утру вам быть в Айгуне. Мы тут делаем обычную ночевку и ни на час не задержимся более чем обычно. Поэтому для вас остается ночь. Постарайтесь успеть, а утром в обычное время мы снимаемся. До нашего прихода в Айгун лист должен быть передан начальнику города и прочитан им. Вам, видимо, скажут, что сами ничего не смеют ответить и должны запросить Пекин. Вы настаивайте, что иначе поступить невозможно. Но помните, вы обязаны соблюсти долг вежливости и сделать все, что в наших силах… Я предполагаю, что тут может быть и что они станут делать: по их обычаю – тянуть и толком ни о чем не говорить. Старайтесь прибыть не рано и не поздно, чтобы зря не выслушивать их придирки и соблюдать достоинство. Потом откланяйтесь и обещайте передать ответ мне. Дальше буду действовать я… и уж тогда посмотрим! Да, возьмите с собой серебро и угощение.

Чиновники сели в лодку. Гребцы уложили туда мешок с мелким серебром, ящики с винами, фруктами и закусками. «Ешь – не хочу, – думал Алексей Бердышов, который также шел в этой лодке гребцом. – Нам-то не отломится!» Маньчжур Арсыган в халате уселся на носу лодки.

– С богом! – сказал губернатор.

Лодка пошла в темноту.

Ночь была ясная, тихая и теплая, и все огромное звездное небо отражалось в черном зеркале великой реки. Вскоре последние сторожевые суда русских остались далеко позади. Небо и река слились, и все вокруг было в звездах, и сигнальные огни сплава в глубокой дали казались новым созвездием. Неподалеку, видимо на одном из островов, слышался заливистый свист.

– Соловей! – сказал до того молчавший Маркешка.

– Быть не может, чтобы соловей! – ответил Свербеев. – Это какая-то птичка. В Сибири соловьи не водятся.

– Амурский соловей! – подтвердил Бердышов.

– Эх, дивно поет! – подхватил Хабаров. – Из-за одних соловьев сюда бы!

Казаки затеяли разговор с Арсыганом. Сычевский спросил маньчжура:

– А почему в деревне у вас не осталось ни единого жителя, а все убежали при подходе судов?

– Боятся русских!

– А у тебя же есть приятели русские. Разве ты прежде бегал от них?

– Нет, от них зачем же я буду бегать!

– Так почему же теперь убежал? Ведь ты тоже убежал?

– Как же я бы не убежал, когда всем велели бежать? Да говорили, что русские, мол, всех будут сгонять и станут мстить за то, что когда-то в старое время у них будто вырезали тут деревни. Мести, говорили, русских надо бояться. А кто бы не поверил – голова долой.

Арсыган рассказал, что военные люди со сторожевых постов в верховьях реки приезжали еще весной с известием, что русские построили, говорят, какие-то лодки и собираются плыть вниз. Слух этот и прежде часто доходил через орочон-охотников и тайно торгующих с русскими купцов.

Маньчжурские караулы, охранявшие верховья, были ничтожны. На тысячу пятьсот верст там было всего два отряда, человек по двадцать в каждом.

Сычевский и Свербеев сами видели, как на Кумаре маньчжурские стражники скрылись в тайге, завидя сплав.

– Мы совсем не собираемся никого убивать, – стал объяснять Сычевский, – и мстить не думаем даже. Это нарочно вам говорят, чтобы вы не сблизились с нами и не узнали бы правду. Чиновникам выгодно внушать вам зло к русским, они боятся, что вы подружитесь с нами и перестанете слушать свое начальство. Как думаешь, Арсыган, правильно я говорю?

– Конечно! Разве врешь! Однако, верно, похоже… Но если мы будем слушаться тебя, а не своих властей, то нам головы отрубят. Как ты думаешь, верно я говорю?

– Да, пожалуй, и это верно! – подкрутив ус, ответил Сычевский. – Но ведь у вас много голов рубят зря. А мы хотим, чтобы все узнали, что русские вам не враги, а друзья и что с нами можно жить хорошо. А уж когда об этом все узнают, то чиновник-джанги ничего не поделает. Всем головы нельзя отрубить.

– Да, если всех убить, то работать некому будет! – согласился Арсыган.

– А как же ты и твои товарищи рискнули подойти к нам?

– Услыхали, – ответил Арсыган, – думали, свои: труба ревет. Думали, может, Богу молиться. Еще видали знакомых, они размахивали красным. Мы поняли, что хотят подарки давать.

Арсыгана знакомые казаки привели к офицерам. Он польстился на выгодную плату и обещал помочь русским.

– Ладно, пойдем! – сказал он самому Муравьеву, взял подарки и часть платы вперед, придумав, как действовать и что делать, чтобы не лишиться головы.

Забрезжила заря. Видна стала деревня на берегу. Лодка шла близко.

– Вот сюда пойдем! – показал Арсыган.

Он стал что-то кричать. На берегу появилось несколько человек. Они не выказывали страха или беспокойства, видимо узнали знакомого. Вскоре лодка подошла вплотную к берегу. Собралась толпа удивленных маньчжуров и китайцев. Арсыган заговорил с ними.

– Я сейчас пойду и начальника позову, – сказал он, – и тогда дальше вместе с ним поедем.

Арсыган слез с лодки, потолковал с людьми, взял какого-то коня, вскочил на него и вдруг опрометью поскакал мимо деревни по берегу, видимо прямо в Айгун.

– Он за найоном поскакал, – объяснил Маркешка. – Сейчас вернется. Ему тоже с нами явиться в город нельзя без дозволения.

Казаки разговорились с маньчжурами, узнали, что сейчас приедет начальник, что ждать недолго, до Айгуна четыре версты. Маркешка хотел сойти с лодки.

– На берег пустить не можем, – сказал ему рослый маньчжур с палкой в руке.

– Продайте зелени.

– Нет, мы вам ничего не можем продавать. Это запрещено. Да и не знаем ваших денег.

Маркешка взял горсть серебра в мешке и кинул в толпу. Все бросились собирать, в том числе и рослый маньчжур. Подошли купцы, стали рассматривать монеты. Казаки наконец сошли с лодки. Маркешка куда-то исчез. Сычевский вышел на берег и разговорился. Через некоторое время из толпы появился Маркешка с каким-то узелком и поспешно забрался в лодку.

– Что это ты принес? – спросил его Свербеев, сидевший в лодке…

– Ходил в лавку, – ответил казак и с удивлением взглянул на Свербеева. – Водки взял!

– Сменял?

– Нет, они мне за рубль дали. Мне губернатор, его превосходительство Николай Николаевич, дал рубль, так я ходил к китайцам, взял у них вина. Как Айгун пройдем и сменимся, так выпьем с товарищами, если ваше благородие позволит, – продолжал Хабаров с невозмутимым видом. – Тут водка дешевая. И вот еще сдачи взял, – показал казак горсть меди и серебра. – Этих дырявых медяшек в нашем рубле они считают тысячи две ли, три ли. А вот эта – как двугривенный. Тут вот дальше еще деревушка будет, а потом город, там нынче ярмарка, дабу продают. Я хочу у Ванюшки дабы в Айгуне купить, ежели дозволите.

Свербеев понял, что казак называет Ванюшкой какого-то китайского купца. Посмотрел на часы. Через два часа сплав тронется. Надо было так рассчитать время, чтобы в Айгуне долго не задерживаться. Время еще было.

Из-за холма вдруг появился конный отряд. Во главе его два офицера и Арсыган. Толпа зашумела и стеснилась. Русские уже успели раздать подарки. Всех занимал предстоящий разговор. С лошадей слезли два офицера в синих куртках, с шариками на маленьких шапочках.

– По этим шарикам, как по погонам, отличают чин, – объяснил Маркешка.

Оба маньчжура поклонились почтительно, прижимая кулаки к сердцу. Сычевский и Свербеев подали им руки, которые те пожали. Один из маньчжуров приказал сопровождавшим их оборванцам отогнать народ.

– Это у них полиция! – пояснял Маркешка, показывая на плохо одетых людей.

В руках у полицейских длинные палки; взявши их за середину и держа перед собой поперек, полицейские давили на толпу, осаживая ее без всяких церемоний. Тем временем Сычевский пригласил офицеров в лодку. Надо было еще тянуть время. Чиновники предъявили свои визитные карточки, писанные по-китайски и по-маньчжурски. Один из них, черноусый, с грозными мохнатыми сросшимися бровями, по имени Илунга, оказался ротным командиром, другой, румяный, молодой, – Фындо, видимо китаец, – младшим офицером. Они уже знали, что прибывшие русские говорят и по-маньчжурски и по-китайски.

Сычевский стал объяснять, что должен повидаться с начальником Айгуна и передать ему письмо от генерал-губернатора, который плывет сзади.

– Этого нельзя сделать сразу, – улыбаясь ответил грозный Илунга, – сначала надо испросить позволения. А вы должны оставаться в этой деревне и ждать.

Под навесом уже было приготовлено угощение. Маньчжуров пригласили к маленькому столику. Оба офицера охотно выпили вместе с русскими и стали быстро закусывать.

– Сколько же ждать?

– О! Очень быстро! Дня два-три, не больше.

– Нет, мы сегодня должны закончить все обязательно. У нас на судах есть военные люди, они идут на устье реки, чтобы защитить там наши поселения от врагов.

Илунга стал объяснять, что бывал у русских, производя осмотр границы, доходил с отрядом стражников до Усть-Стрелки и видел там лодки и один раз даже видел самовар. Оба офицера раскраснелись от вина и говорили без умолку о разных пустяках. Время шло. Сычевский стал объяснять, что ждать нельзя и что лист надо вручить сегодня утром, как можно скорей.

– Мы посланы нашим начальником генерал-губернатором, управляющим пятью областями. Он приказал исполнить все срочно.

Илунга набил рот ветчиной и долго жевал ее. Потом, улыбнувшись, сказал, что никак не может этого сделать сразу.

– Очень, очень опасно! – говорил он. – Наш губернатор – начальник семи областей, очень строг. У него огромное войско!

Обоим чиновникам, видно, велено было принять все меры, чтобы не пропускать русских вниз по реке ни под каким видом и объяснить им, что к Айгуну нельзя приближаться.

– Ваши суда погибнут! – сказал, улыбаясь, младший офицер. – Поперек реки протянуты цепи. За ними стоит флот – очень большой. У нас в Айгуне огромное войско и много пушек.

Муравьев еще в Усть-Стрелке предупреждал, что маньчжуры распускают слух, будто поперек Амура у Айгуна протянуты цепи и канаты и что маньчжуры про это будут расписывать.

Свербеев и Сычевский не стали возражать. У них все было решено заранее. Свербеев взглянул на часы. Через час сплав должен был поднимать якоря и отваливать. Еще надо было немного протянуть время.

– Сейчас мы должны ехать дальше, – сказал Сычевский, когда гости наелись и напились чаю, – мы просим вас быть нашими спутниками и ехать в лодке вместе с нами.

Оба маньчжура вскочили. Они, казалось, были испуганы.

– Дальше ехать вам нельзя. Дайте лист, и мы отвезем.

– Нет, нет! Нам приказано самим передать лист в руки начальника крепости, и мы не смеем ослушаться, – ответил Сычевский.

Он пустил в ход все самые вежливые, изысканные выражения. Оба маньчжура сконфузились. Они уж теперь не думали задерживать русских. Они боялись, как бы их не увезли в этой лодке, и желали поскорей убраться. Оба чиновника откланялись. Казаки навалились на шесты, и лодка пошла. Ветер дул навстречу, и паруса не ставили.

Чиновники на берегу сели на коней. Из толпы стали что-то кричать. Сначала на это не обратили внимания.

– Арсыган орет! – вдруг заметил Маркешка. – Зовет к берегу!

– А ну, к берегу! – велел Свербеев.

– Арсыган хочет ехать с нами, – добавил казак, – но, может, и врет.

Едва лодка подошла, как в реку вбежало человек десять здоровых мужчин. Стоя по колено в воде, они ухватили лодку за борта.

– Дальше ехать нельзя! – сказал один из тех, который разгонял толпу палкой.

– А ну, пусти руки! – вдруг, вскакивая, рассердился Маркешка и грозно замахнулся веслом. Вид у него был решительный. Руки, державшиеся за борт, опустились. Лодка пошла.

– Арсыган, тварь, смотри, тебе будет! – крикнул Маркешка маньчжуру, который в смущении стал переминаться с ноги на ногу. – Сегодня пожалуюсь на тебя амбаню. В яму тебя посадят.

На берегу вскоре снова осмелели. Оттуда опять кричали и просили пристать. Лодка быстро пошла вниз. Вскоре из-за мыса стал появляться город, похожий на деревню. Крыш становилось все больше и больше. Видны стали большие лодки на реке и глинобитная стена на берегу.

«Так вот каков Айгун», – думал Свербеев.

Он – молодой человек, недавно закончил университет и прислан в Иркутск. Муравьев там обзаводится чуть ли не своим министерством иностранных дел, с тех пор как государь дозволил ему сноситься с Китаем, минуя графа Нессельроде. Свербеев сошелся в Иркутске с обществом, бывает у Трубецких, ухаживает за их дочерью.

– Гнездо разбойничье! – не выдержал Маркешка. – Тут самая зараза!

Казаки пристально вглядывались. На берегу виднелись лачуги, из-за которых поднималась глиняная стена, за ней видна гнутая позолоченная крыша с резьбой на коньке.

Вдоль берега, как и предсказывали чиновники, стояла военная флотилия – большие, темные от времени лодки, разукрашенные разными знаками по бортам и на мачтах. Казаки заметили и показали Сычевскому и Свербееву на некоторые лодки, что стояли не на воде, а на отмели. Другие едва касались кормой воды. Алексей Бердышов объяснил, что большинство маньчжурских военных кораблей, предназначенных для крейсирования по реке, видно, насквозь прогнило. Суда могли стоять только у берега. Над всем этим кладбищем полугнилых джонок во множестве пестрели яркие торжественные флаги.

На берегу – большая толпа. Как бы ровняя ее ряды, разъезжали конные стражники.

– Это войско их, и найоны выстраивают своих солдат, – сказал Хабаров.

На песке стояла батарея из десятка закрытых чехлами пушек, обнесенная веревкой на колышках.

– Гарнизон, что называется, в ружье! – молвил Сычевский.

– Что, Маркешка, боязно? – потихоньку спросил кто-то из казаков.

– Чего боязно? Я их и прежде не боялся!

– А как тебя трепали тут, помнишь?

– Нынче не приходится Айгун обходить стороной, – с достоинством отвечал маленький казак.

Он сидел у руля и смело правил прямо к пристани, туда, где найоны строили солдат и где развевались флаги. Не раз приходилось Маркешке проходить мимо этого города. Тут жили сборщики дани. Когда-то попался Маркешка в руки здешних стражников, побывал в Айгуне, посидел в яме. Но нынче чувствовал Маркешка с гордостью, что его никто не тронет. Он уже не одинокий охотник, собравшийся с товарищами на дедовы земли, а теперь за его спиной стоит Русь. Затронь Маркешку старые враги – она ударит по Айгуну.

– Китайцы сами этих маньчжуров ненавидят! – сказал Маркешка.

Свербеев и Сычевский это знали.

– Гляди! – вдруг воскликнул Маркешка. – Какую рвань согнали. Амбань, видно, всех поднял на ноги! Беда, до чего же народ довели, экая нищета!

У многих солдат в руках пики, у некоторых ружья, многие совсем не вооружены, почти все босые.

– Видно, спросонья прямо из харчевок и опиокурилок повыскакивали, – рассуждал Маркешка.

Лодка пристала к берегу. Свербеев и Сычевский вышли из нее. Алексей Бердышов, Маркешка и двое казаков сопровождали их. Маркешка волновался, опасаясь, что господа могут оказаться нетверды с айгунцами. Он с гордостью оглядывал всех вокруг. Все пошли вверх по холму, в глубь Айгуна, куда когда-то везли Маркешку, связанного и избитого. Полукругом выстроилось маньчжурское войско, а он теперь шагал смело и открыто, с оружием, в полной форме, там, где его и его друзей считали самыми смертными врагами, шел по этому запретному городу, и сердце его ликовало.

Вот и войско, вооруженное палками, копьями и луками. Навстречу вышли пятеро чиновников. Тут и недавние знакомцы – Илунга и Фындо. После кратких переговоров они согласились вести русских в крепость.

Живо были поданы маленькие мохнатые лошаденки с огромными мягкими удобными седлами. Кавалькада всадников помчалась по запруженной народом улице, орава опрятных удалых конников мчалась впереди, разгоняя толпу палками и криком.

Войско, пушки и флот остались на берегу, в боевом порядке, видно для того, чтобы не пропускать русскую флотилию.

«А я вот в эти ворота ездил один, – вспомнил Маркешка, проезжая под низким, широким и холодным глинобитным сводом. – Завезли меня сюда, и я подумал, что больше уж никогда мне этих ворот с наружной стороны не видать». Вспомнил, как он сидел тут в одиночестве, в яме, думал, что только голову его вывезут отсюда и выставят на потеху в городе, подвесят ее, как они делают, в клетке к столбу или к дереву. «А я живой, каков есть, и сам сюда явился!»

Маркешку только разбирала сильная досада и на Свербеева с Сычевским, и на самого Муравьева за их вежливость – они, видно, собирались тут разводить церемонии и не понимали, какие тут у власти люди страшные палачи и злодеи и надо их разбить и разогнать и дать здешнему народу вздохнуть.

В маленьком дворе крепости два одноэтажных здания с деревянными столбами, поддерживающими галереи. Все слезли с коней. Чиновники попросили Свербеева оставить вооруженную свиту у входа, но тот не согласился. Он посматривал на часы. Все поднялись на широкое деревянное крыльцо. Русских провели в комнаты, застланные кошмовыми коврами. Тут чисто и тихо.

В одной из комнат в кресле сидел старик амбань в халате и шапочке с шариком. У него сухое приятное лицо и живые, но колючие глаза. Сычевский, высокий, статный, в казачьей шапке, в мундире с орденами и оружием, и Свербеев, в форме чиновника, вошли и встали посреди комнаты. Казаки приостановились у дверей.

Амбаня окружали чиновники в халатах. Сычевский на чистом маньчжурском языке сказал, что передает поклон амбаню от главнокомандующего русскими войсками в Сибири, губернатора пяти губерний, и что он сейчас спускается на судах вниз по реке, и что известие о письме его к начальнику Айгуна было послано сегодня утром, и что они передают само письмо. Амбань взял пакет.

– Почему же вы плывете по реке без всякого позволения? – спросил амбань. – Я не смею пропустить вас.

– Четвертого апреля наш губернатор Муравьев писал в Пекин, в трибунал внешних сношений, и предупреждал, что наши суда будут отправлены по реке с войсками для защиты от англичан, с которыми у нас война, наших портов на берегу моря, а также устьев этой реки, где теперь наши селения. Мы не смеем позволить, чтобы англичане вошли в реку. Разве вы не получали об этом из Пекина никакого извещения?

– Нет, мы об этом ничего не получали, – ответил амбань. Врал он или говорил правду – трудно было установить. Похоже было, что он в самом деле удивлен.

Свербеев и Сычевский стали объяснять, зачем идет сплав, что извещение об этом послано дружеское, для сведения, и что генерал, идущий с флотом, желает видеться с амбанем и иметь с ним переговоры.

Амбань при этом стиснул зубы и несколько раз обмахнулся небольшим деревянным ажурным веером и щелкнул им несколько раз, то складывая его, то раскрывая, потом едва заметно мелко и быстро пошевелил коленями под гладким и чистым шелком халата, он пружинил об пол ногами в ботинках с загнутыми носками на белоснежных толстых войлочных подошвах.

Амбань сказал, что ему странно слышать такие речи.

– Если генерал Муравьев спускается по реке, чтобы защитить вход в нее от англичан и этим охранить север в нашей империи от вторжения иностранцев, то совсем не следует ему так об этом беспокоиться. Вы сами видели наше войско и флот, – продолжал амбань, опять семеня коленями, – у нас это лишь малая часть выставлена. Мы имеем достаточно силы, чтобы защищаться.

Он сказал, что ни о какой встрече с Муравьевым не желает и слышать и что если бы даже это и было настоятельно необходимо, то могло бы произойти только с ведома и разрешения Пекина.

Амбань стар, ему около шестидесяти, но он подвижен и считает себя еще совершенно молодым человеком. Некоторые соперники амбаня винят его в вольнодумстве, они говорят, что он даже коленями всегда шевелит, когда этикет предписывает быть подобным неподвижному изваянию во время деловых переговоров.

Но амбань ничего с собой поделать не мог и за прыганье коленками был откомандирован из столицы на Амур и отчислен от руководства департаментом. Так легко он отделался благодаря сильным покровителям.

Он был честный человек и первое время пытался навести в Айгуне порядок, запрещал красть деньги, назначенные на ремонт флота, и пытался кормить войско как следует. Но на него посыпались в Пекин доносы, винившие его бог знает в чем.

Пришлось смириться с тем, что флот сгнил и войско получало лишь треть того, что полагалось. Все пришло в негодность. Деньги, отпускаемые на ремонт, исчезали в рукавах халатов. Если исправлять все – надо испрашивать особые средства, – значит, надо объяснить, почему все в негодности уже давно, значит, надо разоблачать своих предшественников. А они в Пекине, у них родственники. Да и ему они знакомые.

В душе амбаню очень хотелось бы встретиться с Муравьевым, о котором он слышал. Его сосед амбань в городе Урге не раз писал про Муравьева. Деятельного, ловкого и опасного противника позвала вдруг судьба под самые стены Айгуна. Амбань разговаривал охотно с русскими. Вообще за последние годы пришельцы возбуждали все больший и больший интерес в Китае.

Переговоры затянулись. Свербеев и Сычевский подтвердили еще раз все требования генерала и стали откланиваться, как им приказано было, сказали, что передадут ответ своему генералу.

В это время в раскрытые двери вбежал высокий пожилой маньчжур в халате с саблей на боку и, упав на колени перед амбанем, сказал:

– Беда, генерал, по реке, как туча, на наш город движется множество русских лодок и больших кораблей. Наши сторожевые посты сначала так и подумали, что идет где-то задержавшийся лед.

 

Глава девятая. Два генерала

Подали коней. Свербеев, Сычевский и казаки поскакали обратно за ворота в сопровождении конных маньчжуров. На улице была суматоха. В разные стороны бежали люди. Некоторые торговцы закрывали лавки.

На реке виднелись плывущие суда. Среди барж и лодок появился пароход и, оставляя за собой арку черного дыма, направился к городу, гулко шлепая плицами. Вскоре он шел уже подле берега, давая оглушительный гудок. Вслед за хлынувшей прочь толпой стало разбегаться и маньчжурское войско.

«Вот когда вас проняло! – думал Маркешка. – А то понаставили пушек!»

Проезжая обратно, он заметил в толпе несколько знакомых, с которыми ему хотелось бы встретиться, поговорить и узнать, как они живут. Но было не до того.

Вслед за Свербеевым и Сычевским на пристань прискакали чиновники и, видимо, хотели что-то сказать, но не успели. Лодка отвалила от берега, и вскоре оба русских посланца были на борту губернаторского судна.

Муравьев видел переполох, который произвело в городе появление его флотилии, поэтому приказал судам держаться дальнего левого берега и стать там на якоря, в отдалении, но напротив города…

Маньчжурские чиновники сели в лодку и намеревались направиться к каравану судов, но в это время Свербеев и Сычевский вновь вернулись на берег. Илунга просил их передать просьбу амбаня губернатору Муравьеву. Начальник города и крепости Айгуна просил объявить, что разрешает русским плыть вниз, но просит их пройти мимо как можно скорее, чтобы не волновать народ.

Начались переговоры. Лодки ходили с судна на берег, и сразу же конные скакали в крепость к амбаню. Муравьев требовал свидания с начальником Айгуна. Амбань настаивал на своем: пусть суда скорее уходят. Муравьев ответил, что флотилия стала на якоря у противоположного берега и это сделано из уважения к достоинству начальника Айгуна и чтобы не беспокоить население, но что русские суда никуда не уйдут до тех пор, пока не состоится встреча.

А пароход ходил и гудел. Лодки маньчжуров подошли к берегу, где стояли русские суда, у казаков нашлись знакомые, в городе ползли слухи, что русские раздают серебро из мешка и подарки, что у них очень хорошие пушки, нет ничего поддельного, все настоящее, что хорошая одежда, у солдат отличные лошади, что людей там кормят несколько раз в день и что вообще у русских все вызывает удивление, но что начальники у них громко кричат. Эти чудовищные слухи поползли по городу и через шпионов стали быстро известны старому амбаню.

«Все увидели русских, расписывают про них бог знает что! Один я в своей крепости, как в тюрьме! Да пропади эта гордость и достоинство, – думал начальник. – К тому же в самом деле что же будет, если они не уйдут?»

Амбань послал на берег чиновников и велел передать ждавшим там русским офицерам, что согласен на встречу, но требует, чтобы генерал Муравьев съехал на берег первым и ждал его. Свербеев ответил, что об этом и речи быть не может, чтобы генерал Муравьев ждал. Пусть явится на берег амбань и ждет генерала… Заодно объяснили, что парохода не следует бояться. Много еще было разговоров о том, как должна произойти встреча, кто первый подъедет, а кто будет ждать. Наконец решили, что никто ждать не будет.

На берег высадился целый десант: взвод вооруженной пехоты, военный оркестр и офицеры. Началось сооружение большой палатки. Огромная толпа зевак снова собралась на берегу. Тут же строился небольшой отряд маньчжуров.

Решили, что с обеих сторон солдат будет поровну, и амбань просил, чтобы с судов много не высаживалось. Маньчжурские войска выстроились вдоль улицы и у крепости.

Амбаня вынесли из глиняных ворот в паланкине. Его многочисленная свита шла и ехала за ним. Пароход подвел на буксире вооруженный гребной катер генерал-губернатора. Хор трубачей грянул марш. Солдаты взяли на караул.

Муравьев сошел по сходням, укрытым красным сукном, а за ним появилась многочисленная свита, составленная чуть ли не из всех офицеров, собранных с барж. В это же время амбань появился из опущенного на землю паланкина. Генералы увидели друг друга.

Старик амбань был ошеломлен обилием золота на русских, громом труб, видом парохода, строем почетного караула и множеством судов, которые действительно заполнили все пространство Амура и вправо и влево. Он почувствовал, что русские в самом деле сильны и богаты. Но он, как человек старый и опытный, знал, что восхищаться чужим да еще дать заметить народу превосходство чужого над своим значило потерять должность да, чего доброго, и голову. Хотя все свое не шло в сравнение с русским и слухи о русских верны, но выказать этого было никак нельзя, и поэтому старик живо взял себя в руки и приосанился. Он с большим достоинством и надменностью шагнул вперед.

Муравьев тоже приблизился. Лицо его засияло. Он распростер объятия. Казалось, он так рад амбаню, так восхищен этой встречей, что более приятного для него ничего не существует. После обмена приветствиями и любезностями оба генерала, как и было условлено, отправились в палатку в сопровождении своих ближайших помощников и переводчиков.

Муравьев сказал о глубоком чувстве, которое император России и его подданные всегда питали к императору Срединной империи… Потом он сказал о войне, что возникла у России с Англией и Францией, и помянул, что эти враги России являются и старыми врагами Китая.

Подали закуску, вино, потом обед. Муравьев объяснил, куда и зачем идет сплав. Амбань выслушал его со вниманием.

– И это все против англичан?

– Да, это против них.

– И пушки и порох?

– Да.

– У них тоже есть пароходы.

Муравьев твердо заявил, что Россия не потерпит английских попыток завладеть побережьем или устьем Амура и что на судах идет лишь часть войска, а что в Забайкалье осталась огромная армия с мощной артиллерией и что для поддержания связи со своими постами на море русские и впредь будут плавать по Амуру так, как это необходимо.

Тут амбань затряс коленками и стал обмахиваться веером. Муравьев решил, что откровенность будет кстати и лучше всякой дипломатии.

После обеда он остался с амбанем. Все чиновники и офицеры вышли. Присутствовали лишь переводчики.

– Судите сами! – воскликнул Муравьев. – Китай и Россия – великие страны и соседи. А вы чуждаетесь нас! Не пора ли вам открыть границы для взаимной торговли? Мы не грабим Китая, как англичане. Нас нечего бояться. Откровенно скажу вам не как генерал-губернатор, а как ваш гость и друг, что ваша политика недальновидна. Вы не сознаете, какая ужасная опасность вам грозит. Ваша приверженность старине и обычаям хороша, но надо знать, что делается в мире. Вы даже сплав наш не хотели пропускать, тогда как мы идем, чтобы отбить нападение общих наших врагов. А что, если они войдут на Амур? У вашей великой страны много врагов, а вы на это закрываете глаза и чуждаетесь друзей. Что было бы, если бы мы вовремя не вошли в устье Амура?

Амбань опять слушал с интересом.

– Если вы откроете торговлю с Россией, мы вам продадим все, что надо для защиты вашего отечества.

Сейчас при виде русской флотилии амбань больше чем когда-либо чувствовал, что Китай отстал. Он в душе согласен с Муравьевым.

– Да, это верно, что вы говорите, – сказал старик и добавил тихо: – Но в Пекине этого знать не хотят.

Муравьев был удивлен. Сказано очень смело и откровенно. Как видно, амбань многое понимает. Никакой вражды к русским! Он говорил о том, что англичане и французы подвергали его родину дозору.

– Но все же я прошу только об одном, – сказал старик, – пусть поскорее пройдут ваши суда. Не надо, чтобы наш простой народ видел силу иностранцев. А то народ может выйти из повиновения.

– Отлично понимаю! – воскликнул Муравьев. – Как генерал и сам царский слуга, я прекрасно понимаю ваше положение…

Сейчас он готов был войти во все огорчения амбаня, как в свои собственные.

– Нельзя позволять народу думать и говорить лишнее. Тут нужна строгость. И если бы у меня люди осмелились противиться, я бы немедленно повесил несколько человек.

Муравьев чувствовал, что во многом недалеко ушел от амбаня, что оба они, каждый по-своему, занимая важные должности, действуют одинаково и делают вид, что верят в одни и те же истины, в душе, кажется, иногда тяготясь этим.

«Да мы, право, оба легитимисты», – подумал он и решил, что в Иркутске в обществе «красных» не преминет это рассказать.

Амбань был тронут вниманием и любезностью. Вообще он уж давно не видал такого приятного и обходительного человека, как Муравьев. А как много плохого о нем говорят!

Муравьев сказал, что и англичан можно разбить!

– И мы можем помочь Китаю и подавить мятеж, который поднят, и отразить нападение англичан. Мы соседи, и в такой помощи нет ничего плохого.

– Нет, мы в этом не нуждаемся, – ответил гордо амбань, но в душе предложение ему понравилось. Он подумал, что как бы было хорошо, если бы русские действительно разбили англичан, если бы всю эту их силу, плывущую мимо Айгуна, обрушить на англичан.

– Я понимаю, что вы сами тоже сильны, – сказал Муравьев, – но от помощи русского великого государя я бы, не советовал отказываться.

– Граничить с областями, которыми управляет такой знатный, образованный и приятный человек, – истинное счастье! – не остался в долгу амбань.

– И я хотел бы вот так запросто и откровенно встречаться и говорить с вами всегда. Был бы счастлив дружить с вами, – ответил Муравьев. Он сказал, что русские всегда считали реку Амур своей, что тут были русские города и никогда русские не откажутся от своего права тут плавать.

– Да… – Амбань несколько смутился. Он и сам это знал. Все ждали, что русские рано или поздно придут сюда.

– Но все же вам следует поспешить и скорее идти. Это лучше и для меня и для вас. Вам тоже не надо задерживаться. Англичане могут напасть на устье реки. Если вы говорите, что у вас на море четыре больших корабля, то вы врага легко отобьете.

Муравьев предложил амбаню покататься на пароходе. Старик несколько смутился, но тотчас же живо овладел собой. Он поблагодарил и отказался.

– Напрасно! – сказал Муравьев. – Ведь недалеко то время, когда всюду вместо парусных судов будут паровые. Пора и Китаю заводить такие суда. Тут нет ничего сверхъестественного. Работает машина.

Пригласили инженеров, и амбаню вкратце объяснили устройство парохода.

– Так едем вместе? – сказал Муравьев, видя, что тот все, кажется, понимает.

– Нет, нельзя!

– Но почему? Ведь это надо знать.

Амбань долго отнекивался и наконец признался, что он должен был бы попросить об этом в Пекине позволения, а там никогда этого не разрешат, так как на это есть причины очень глубокие.

– Да, у нас много недостатков, – сказал старик.

– Но ведь причины эти вы знаете? Их две. Одна – внутренняя, вызвавшая смуты. Другая – иностранцы.

– Да…

Амбаню были преподнесены подарки.

Генералы еще некоторое время угощали друг друга и разговаривали.

Наконец Муравьев стал прощаться.

– А пока мы поможем вам тем, что отразим нападение наших общих врагов, – сказал он.

– Это хорошо, что против англичан идет такая сила, – ответил амбань. – Проведите ее скорей!

На прощание Муравьев снова твердо и торжественно объявил амбаню при свитах, что плавание по этой реке русские считают своим правом, и снова упомянул о вечной дружбе.

Муравьев обнял амбаня, добавил, что ему жаль расставаться, пожелал счастья и посоветовал передать в Пекине все, о чем шел разговор.

– Вы знаменитый генерал, и в вашу честь я прикажу произвести салюты из пушек.

– Вы великий человек, – кланяясь, ответил амбань, – и я желаю вам поразить наших общих врагов. Только прошу вас не салютовать.

Амбаню подали паланкин. Поезд его отправился в крепость. Заиграли горны. Губернатор взошел на палубный катер и торжественно махнул рукой. Грянул хор трубачей. Загудел пароход. Гребная флотилия с артиллерией наготове прошла мимо пристани. Но вскоре все суда снова стали.

…Амбань возвратился в крепость. Тут все было по-старому. Ветхие глиняные стены, крыши, крытые черепицей, с головами драконов и животных на коньках. Те же столбы с цветными флагами. Амбань глубоко задумался.

– Русская флотилия осталась на ночлег и утром уйдет, – доложили ему.

Пора было подумать и о своих делах. Амбань приказал схватить тех, кто помогал русским, наказать строго. Хотя бы одного-двух. Головы выставить на базаре. Дать знать всюду, что тех, кто торгует с русскими или помогает им, ждет казнь. И долго еще отдавал амбань грозные приказания.

На другой день вдруг загрохотали артиллерийские выстрелы. Громадная толпа безмолвных зрителей стояла на берегу. Из крепости прискакали чиновники и на лодке быстро поехали с просьбой больше не салютовать. Русская флотилия уходила.

Амбань думал о том, какие меры надо принять, чтобы население не сдружилось с русскими и чтобы в Пекине знали, как он старается, чтобы не подумали, что он сам симпатизирует русским, и не лишили бы его чина и дворянства и не срубили бы ему самому голову.

Но сам он все же чувствовал, что будет много неприятностей. Сколько ни казни, но русские пошли по Амуру, и с ними ничего не сделаешь. Они правы кругом. А в Пекине неизвестно, как взглянут на это дело. Быть может, там так же быстро найдут виновников, как их нашел сам амбань? Ведь там, как всегда, интригуют. Там «евнухи» и женщины влияют на дела. Там предрассудки и суеверия, приметы и колдовство – в основе действий. А у иностранцев – расчеты, вооружение и машины. Народ понимает это. Поэтому восстания у нас повсюду.

Но амбань был человек со связями и знатным родством в Пекине, опытный и хитрый, и надеялся, что сумеет оправдаться. Придется выворачиваться, расплачиваться за то, что имел удовольствие поговорить с иностранцем и повидал русский пароход!

…Какого-то китайца вели на казнь. Объявлено было, что он предатель и продался русским. Арсыган в это время, стоя в толпе, побрякивал русским серебром. Все обошлось благополучно, и его похвалили свои люди – маньчжуры.

«Хорошо бы, – думал он, – если бы еще пришли русские, искали бы проводников и опять наняли бы меня».

Он искоса поглядывал на хорошеньких китаянок с цветами в черных головах. Они выглядывали из окошек.

 

Глава десятая. Амурский сплав

Каждое утро Муравьев вставал в пять часов и садился за работу. Свежий воздух, меняющиеся пейзажи, девственная природа на берегах реки – все располагало к деятельности. Сплав был подчинен железным законам дисциплины. Казакевич следил, чтобы распорядок дня исполнялся неукоснительно. Чуть свет поднимались якоря, и караван судов трогался. Муравьев в своей каюте сидел за составлением рапортов, которые он, прибыв на устье реки, намеревался отправить в Петербург через Аян. Следовало отлично составить деловые бумаги.

Дежурный адъютант и секретарь неотлучно находились при губернаторе. Если требовался кто-нибудь из чиновников или офицеров, того немедленно вызывали в рупор или сигналами, или посылалась лодка. На барже генерала часто бывают Казакевич, начальник канцелярии полковник Бибиков, Миша Корсаков, Сычевский, Свербеев.

Да, теперь было о чем писать в Петербург. Все предположения дипломатов о том, что по причине Амурского сплава возможен конфликт с Китаем, полетели прахом. Сплав благополучно прошел мимо Айгуна, и встречи с маньчжурскими чиновниками показали их полное расположение к России и русским. Они не только не сожалели, что идет флотилия к устью, но, напротив, с восторгом слушали рассказы Муравьева о том, что русские воюют с англичанами и что эта мощная сила будет защищать от них вход в реку.

…Но теперь все это позади. Сплав уже прошел Хинганские Щеки, где река зажата среди отвесных скал и течет как бы в огромном каменном коридоре. Дальше места пошли вольные, широкие. Где-то близко устье Уссури.

Муравьев непрерывно обсуждает со своими помощниками планы ведения войны, а также дела повседневные. Иногда на баржу вызывается инженер Мровинский. Он и капитан второго ранга Арбузов по прибытии сплава в низовья будут отправлены с частью войск на Камчатку.

Мровинский чертит планы батарей, которые он построит в Петропавловске. Муравьев знает рельеф местности, он сам лазал когда-то по Сигнальной сопке и выбирал места для установки орудий и поэтому со знанием дела и удовольствием вносит поправки.

…В перерывах между занятиями Муравьев выходит на палубу. Казак Маркешка сегодня стоит у руля.

– Ну как, Хабаров, скоро ли устье Уссури? – спрашивает у него губернатор.

– Однако, еще не скоро, ваше высокопревосходительство! – отвечает маленький казак.

– Нет, братец, теперь уж скоро. Теперь и до моря недалеко! По карте Азии видно, что прошли три четверти пути.

Муравьев добр, как посмотришь. А на сплаве у него большие строгости, и Маркешка держит язык за зубами. Лишний раз не пошутишь! Водку дают людям. Но и лупят!

Целыми днями на судах слышатся строгие окрики офицеров-унтеров. Этих унтеров Муравьев выкопал где-то, не в Петербурге ли! Привез их из гвардии для обучения забайкальских войск. С их помощью весь народ зажали, как в тиски. Людям не всегда разрешают находиться на палубах, часто держат в трюмах. Маркешка не все время идет на генеральском баркасе. Он работает тут в очередь с другими своими товарищами. На отдых отправляется к себе, на этой барже места нет для спанья казаков. А на своей барже тоже строгости. Казалось, ведут не людей, а зверей или собак на травлю и выдерживают их, как на цепях. Вчера на одной из барж наказывали казака за то, что не так ответил. Временами от всего этого Маркешку разбирает тоска, но он терпит.

Все в страхе, прикажи – каждый не пикнет, умрет за Муравьева. Все наготове к бою, и все подчиняются начальству с полной покорностью. А кто не подчиняется, того тут же пороть!

Люди работают, изнуряя себя, отдыхают молча, вскакивают по команде, не смеют даже товарищу пожаловаться, что жарко, что болят сбитые руки, так как на генеральской барже запрещается разговаривать.

Стирали, работали, ели, спали, ходили в гальюн, как теперь велено называть отхожее место, все делали быстро и без разговоров. Люди жили, как огретые с раннего утра нагайкой. Иногда придет приказ на баржи – петь песни и плясать. И поют и пляшут по команде.

«Вот мурыжат народ!» – думает Маркешка.

По обе стороны генеральской баржи огромные острова – луга без конца и края. Лесов и гор не видно. Только временами во мгле где-то далеко-далеко открываются хребты, и там, конечно, леса, а здесь страна лугов и травы. Целыми днями суда идут вблизи травы, масса мошки кидается на человека, едва сойдешь на берег. Жар, духота. Вода идет на прибыль, острова топит. Местами и тальниковые леса стоят в воде, только вершины видны над водой. Что тут за места – никто не знает. По всем признакам, места раздольные.

Справа над тальниковым лесом появился хребет. Он голубой, крутой и прозрачный. Вдруг острова окончились и хребет выступил поближе. Под ним леса, а еще ниже – широчайший простор голубых вод. А по левому берегу вся река зеленая. Это затопленные луга стоят в воде. Густая трава в полтора роста человека колышется там вместе с волнами, и кажется, что вода зеленая. Все протоки, сбежавшись из-за островов, слились. Справа на берегу видны домишки туземного стойбища.

Муравьев велел приставать к левому берегу, чтобы зря не пугать население. Надо было узнать, что за место, как называется. Около домов видны люди, и даже удивительно, как смело себя ведут… Туда пошел на лодке Сычевский разузнавать все и знакомиться с населением.

Часть судов стала посередине реки, несколько барж – у правого берега. Одно за другим подходили и становились в разных местах на якорь отставшие суда.

А на берегу люди не разбегались, как до сих пор случалось повсюду, где проходил сплав.

Коней сводили пастись на острова.

Вот уже на лодках отправились косцы искать незатопленные места на возвышенностях – релках. Через некоторое время на лугах забелели их рубахи. Одни косят, другие сгребают свежую траву, накладывают ее в лодки. На баржи с лодок подают траву вилами.

– Хороша ли тут трава? – спрашивает губернатор у Алексея Бердышова, который сменил Маркешку, отправившегося на свою баржу.

– Трава тут быстро зреет, в дудки идет, – отвечает казак.

– Ну а что нового у вас, казаки?

– Всем довольны, ваше высокопревосходительство! – отвечает Алешка. Подумав несколько, он добавляет: – Пешков у нас песню сложил. – И, беззвучно усмехнувшись, Бердышов тряхнул головой.

– Что же это за песня? – спросил губернатор.

– Шибко хорошая песня, ваше высокопревосходительство.

– Ну, спой мне ее.

– Я и никогда-то не пел, у меня голоса нет. Только складывать помогал Пешкову.

– Что это, Пешков, значит, у вас поэт?

– Это уж как вам угодно, Николай Николаевич! – ответил казак настороженно.

– Ну что же за слова?

Алешка хитро сощурился и почесал ухо. Он один, кажется, из всех товарищей не стеснялся разговаривать с губернатором, считал генерала своим старым знакомцем и уверен был, что тот зря не обидит.

– «Плыли по Амуру долгие версты, сбили у рук-ног персты, считаючи версты…» – сказал Алексей.

Теперь прищурился Муравьев. Кажется, песня критического содержания. Он решил, что надо будет послать к казакам адъютанта, пусть спишет эту песню, проверит, что этот Пешков сочинил, что за содержание. А если хороша, может быть, не запрещать ее, а, напротив, приказать, чтобы пели по всем судам! Народный подвиг должен быть изображен в народной песне. «Каковы герои! Среди них у меня и певцы и поэты!»

– Баржа губернатора пошла к правому берегу и стала там на якорь. Видно, как цветет жасмин над обрывом. С берега приехал Сычевский и сказал, что яблонь множество, целый лес из яблонь.

– Это Крым и Италия! – категорически заявил губернатор.

На обед к нему, как обычно, съехался весь штаб.

– Вон река Уссури, – значит, население уже гольды, хотя сами себя они так не называют, – сказал Сычевский, показывая на одну из проток.

Губернатор и офицеры, окружавшие его, стали смотреть туда, где было устье реки. Сегодня все устали. День был очень жаркий.

– Это стойбище называется Бурнэ. Гольды говорят, что ждали русских.

– Так скоро конец пути, господа? – спросил Муравьев.

Еще солнце не садилось, когда к губернаторской барже подошла лодка. В ней сидел рослый молодой парень. Корсаков подошел к борту.

– Господа, он о чем-то спрашивает! – обратился Михаил Семенович к штабным офицерам.

Подошел Сычевский.

– Что тебе? – спросил он по-маньчжурски.

– Мне надо начальника русского сплава, – ответил туземец.

– Ты кто такой?

– Надо начальника отряда, – вдруг повторил гольд по-русски.

– Зачем тебе начальник отряда?

– У меня есть к нему письмо.

– Письмо? – изумился Сычевский. – Что за письмо? От кого?

– От капитана Невельского, – ответил гольд, внятно и точно произнося чин и фамилию.

Все переглянулись в изумлении.

– Поднимайся сюда, – сказал Сычевский.

Гольд спокойно поднялся на палубу. У него серьезное и сильное лицо, умные серые глаза, толстая коса, шляпа. На нем синий халат, расшитый по краям. Он достал из-под халата пакет и передал его Сычевскому.

На конверте написано: «Начальнику русского отряда, спускающегося по Амуру». Сычевский повертел письмо в руках и передал Корсакову. Тот пошел доложить губернатору.

– Как твое имя? – спросил Сычевский у гольда.

– Удога!

На палубе появился Муравьев. Невельской писал, что отправился навстречу сплаву и посылает вперед надежного и энергичного человека с письмом на легкой лодке, чтобы он застал сплав на устье Уссури.

«Устье Уссури, – сообщалось далее, – важнейший стратегический пункт, ключ ко всему краю и в будущем может стать центром русских заселений. Устье Уссури поэтому непременно должно быть занято несколькими взводами казаков, о чем молю вас, Николай Николаевич! Это надо, непременно надо».

Далее он сообщал, что весной Бошняк на корабле «Николай» отправится из залива Императора Николая искать южные гавани и в лучших из них поставит два поста, что и сам отправится туда же на корабле «Байкал». Для того чтобы эти посты были подкреплены изнутри, также необходимо занятие устья Уссури. По реке Уссури до южных гаваней близко, от ее верховья есть туда тропы. Видимо, там нет больших горных перевалов, расстояние невелико. Гавани там не замерзают, и они составляют главную цель в деятельности экспедиции в этом краю.

Муравьев поморщился. Присылать такие письма, когда по высочайшему повелению приведен в действие план, подготовлявшийся генерал-губернатором в течение многих лет… Когда идет сплав…

«Требование это по меньшей мере странное! – подумал генерал. – Как может Невельской заявлять, что самое главное – какие-то южные гавани? О нет! Главная цель деятельности – снабжение Камчатки по Амуру, которая и есть главный наш порт на Восточном океане».

Муравьев, пребывавший в отличном состоянии духа после того как флотилия прошла Айгун, впервые столкнулся с неприятным противодействием. Дерзость своего рода предлагать какую-то новую цель, тогда как он ведет к устью реки войска, артиллерию, тогда как все приведено в боевую готовность для защиты устья и поддержания Камчатки. Муравьев решил не придавать значения письму Невельского и, конечно, не оставлять поста на устье Уссури. Это никому не нужно, хотя бы даже и прав был Невельской.

Но вот что явился гольд, говорящий по-русски, – это важно. «Тут надо отдать должное Геннадию Ивановичу. Теперь понятно, почему мы впервые за все плавание увидели стойбище, население которого, завидев наш сплав, не разбежалось».

Гольд отвечал на вопросы ясно и держался с губернатором просто, с достоинством. Изредка, когда Муравьев говорил с окружающими, он с любопытством оглядывал офицеров.

– Ты долго ждал нас в этой деревне?

– Два дня…

– Как же ты доставил письмо?

– На оморочке!

– Спешил?

– Да, шибко торопился!

– Такая отвага и преданность, господа!

Оказалось, что Удога крещен, что он прежде знал Невельского, бывал у него в Петровском, что там служит брат Удоги. Все это гольд объяснил частично по-русски, а большей частью с помощью Сычевского. Он звал губернатора на берег.

– Мы редко съезжаем в деревни, – ответил губернатор. – При нашем приближении люди разбегаются.

– Тут люди тебя ждали, – отвечал гольд.

«Я награжу его, – подумал Муравьев. – Если Невельской доверил этому гольду такой важнейший документ, значит, он заслужил его доверие!» Муравьев убеждался, что тут начинается сфера влияния Амурской экспедиции.

– Им известно было о сплаве! – воскликнул губернатор. – Русских никто не страшится! Нас ждали!

У Муравьева был глаз на людей. Много было случаев, когда дельных людей он быстро переманивал к себе на службу. Так произошло с Завойко. Этот гольд, конечно, не Завойко, масштабы иные, но Муравьев живо сообразил, что при всей незначительности своего положения сейчас гольд может стать очень значительной фигурой в будущем и оказать Муравьеву неоценимые услуги. Он умен, есть вид, рост, лицо европейца! Муравьев всегда желал иметь в простом народе своих людей. Такие люди были у него и в Иркутске, и в Забайкалье, и на Шилке, например Карп Бердышов. И здесь на сплаве – Алексей и Маркешка Хабаров. Конечно, такие же люди, свои, надежные, должны быть у губернатора среди туземцев.

Удога смотрел с любопытством и все запоминал. Люди, которых он встретил сейчас во главе с Муравьевым, были для него свои, долгожданные. В них он всегда верил, их ждал и он, и его близкие и знакомые. Поэтому он и чувствовал себя с ними совершенно свободно, как с братьями, с которыми был лишь разлучен.

– А ты не из этой деревни? – спросил у него Муравьев.

– Нет, я сверху. Моя деревня называется Бельго. Теперь я поеду домой.

Сычевский объяснил гольду, что губернатор доволен им, благодарит за доставку письма и что им для сплава нужны проводники, глубины реки неизвестны, а баржи можно вести только по глубоким местам, и поэтому губернатор просит Удогу быть проводником и помочь провести сплав.

Удога был тронут. Он сказал, что согласен. Ему дали кошелек с серебряными рублями.

– Мне не надо, я не за деньги сюда ехал, – ответил Удога.

Муравьев заметил, что это человек с большим достоинством. Офицеры были удивлены. Всяких по дороге видели, но такого в первый раз. Все туземцы, с которыми приходилось встречаться, торгашили и рады были любой подачке.

«Видно, Невельской воспитывает их тут на свой лад, – иронически подумал Муравьев. – Где-то Геннадий Иванович и гольдов подыскал по себе».

– Хорошо, – сказал губернатор, кладя руку на плечо гольду. – Если ты не хочешь брать серебро, то я награжу тебя по-другому. А кошелек все-таки прими, это тебе плата за работу. Мы даром проводников не берем. Такой у нас закон. А как живет Невельской? – спросил губернатор.

– У него продуктов мало, он голодный, и маленькая девка у него болеет, и баба тоже болеет.

– Так о сплаве знают в деревнях у вас?

– Все знают. Все люди знают, что идет Муравьев.

Губернатор был польщен. Он твердо решил наградить Удогу. Кивком головы он показал, что беседа окончена. Гольда послали обедать на баржу к казакам. Сычевский поехал с ним.

– Это Муравьев? – спросил гольд у Сычевского.

– Ты знаешь Муравьева?

– Да, слыхал, Геннадий Иванович говорил.

– Ты говорил с Муравьевым, – торжественно сказал Сычевский.

Гольд помолчал, потом спросил:

– Муравьев генерал?

– Генерал!

Гольд кивнул головой.

– А ты знал, почему надо было доставить письмо? Почему ты здесь нас ждал?

– Я ждал здесь потому, что тут нужно оставить ваш отряд. Оставит Муравьев тут людей или нет? Ты скажи ему, что я бы лучше остался тут с вашим отрядом, а вам нашел бы других проводников. Я был бы тут нужней.

Гольд стал рассказывать, почему надо оставить здесь отряд, и сетовал, что сразу не сказал об этом губернатору, при встрече. Потом он сказал, что ему уже несколько дней тому назад известно было, что сплав благополучно прошел мимо Айгуна.

– Кто же тебе сказал об этом? – спросил Сычевский, изумляясь, как могли прийти об этом сведения раньше сплава. Видно, тут какой-то туземный телеграф.

– Мне сказали об этом маньчжурские торгаши, которые проплывали на лодке.

– А что говорят о нас маньчжуры?

– Они говорят, что вы дали в Айгуне взятку, мешок с серебром, и амбань за это пропустил вас.

Гольд хотел добавить, что маньчжуры утверждают, будто русские вообще всех подкупают и всем дают серебро, но смолчал, так как не хотел обидеть Сычевского, который только что вручил ему кошелек с серебром. А то будет походить на айгунского амбаня, будто Удога такой же, как он.

Эти маньчжуры пронюхали, что Удога ждет русских и хочет им что-то передать, и стали допрашивать его. Удога ничего не сказал. А когда они пытались его схватить, он раскидал маньчжуров и еще пригрозил им ножом. Потом пришлось убираться. Удога жил два дня на протоке у дяди, скрываясь. Никто не выдал.

Лодка подошла к барже. Сычевский велел казакам накормить гольда, вымыть и дать ему форму.

– А потом доставьте его ко мне.

– Это ты? – сказал Удога, увидя Алексея Бердышова. Гольд даже не особенно удивился. Правда, он очень давно встречал этого русского. Но так естественно было, что тот пришел сюда.

Алексей не любил распространяться о своих таежных походах и поэтому не подал вида, что обрадовался. Но гольд занимал его. С безразличным видом, но с тайным любопытством Алексей как бы нехотя с ним поговорил.

– А как вы по Амуру проехали мимо Айгуна? – спросил Удога у Бердышова, желая знать все доподлинно. Он не верил, что дело решило серебро. – Ведь там город и крепость, и они говорили, что русских не пустят.

– Они увидели пароход, за ним сто барж и лодок. А мы, знаешь, все шлюпки еще спустили, чтобы больше было. Они – врассыпную.

Гольд задумался. Он был рад. Исконные враги его струсили. Теперь им конец. Самые светлые надежды Удоги ожили.

Никогда и никто так не кормил Удогу, как на этой барже. Его угостили мясом и очень вкусными щами и кашей с маслом, дали чарку водки перед этим, а после обеда – чай с сахаром. Накормили как раз тем, что Удога особенно любил, бывая в Петровском. Все сразу дали. Потом выдали белье и форму. Удога знал, что, перед тем как надевать белье, надо вымыться.

На одной из барж – баня. Удога съездил туда.

…Когда капитан приехал в Бельго, он очень просил скорей доставить это письмо. Удога обещал дойти до Уссури за три дня, если будет хорошая погода. Так быстро еще никто и никогда не проходил такое большое расстояние вверх по реке. Но ведь и гребца такого сильного, как Удога, нигде нет.

А Невельской с Чумбокой и с алеутом Ванькой шли гораздо медленней. Кроме того, капитан хотел задержаться на устье Хунгари, чтобы дождаться известий с моря из залива Хади, где люди зимой голодали и умирали.

Удога знал, что надо постараться: если Муравьев получит письмо, то оставит пост на Уссури, и тогда уж никогда больше маньчжуры не будут хозяйничать в низовьях реки и грабить и насиловать.

Как он спешил! Как горело все тело, как болели руки! Он не спал, шел день и ночь. Явился на устье и узнал, что сплава еще не было. Лег спать в доме у знакомых. Вдруг его разбудили. Над ухом раздался тревожный голос:

«Маньчжуры!» С тех пор начались происшествия одно за другим. Теперь только можно быть спокойным.

На рассвете, солнце еще не вставало, Удогу вызвали к генералу. Едва гольд поднялся на палубу, как навстречу ему вышел Сычевский и сказал, что генерал решил съехать на берег. Удогу провели в каюту и посадили за стол с генералом и его офицерами. Муравьев заметил, что в форме гольд выглядит сущим красавцем.

Подали завтрак. Взошло солнце, когда генерал с Удогой, Сычевским, двумя офицерами и казаками съехал на берег. Губернатор разговаривал со стариками. Он убеждался, что русских в самом деле ждали и не только не боялись, но видели в них избавителей от гнета и террора маньчжуров.

Удога хвалил место, рассказывал, что отсюда путь и по Уссури, и по Амуру, и по Сунгари. Здесь бывают все торговцы, и Невельской обещал присылать сюда товары для размена с маньчжурами, только обещал охранять от них население.

«Сумасшедший Невельской! – думал Муравьев. – Ему уже мерещится, что здесь будет центр управления краем. Но с гольдом я поступил смелей его!»

Муравьев поднялся на утес. Вид вокруг великолепный. Река необычайной ширины, слева за ней – хребет, вдали – луга и острова. Губернатор стоял, скрестив руки, потом посмотрел в трубу на устье Уссури. Место в самом деле отличное. «Как знать, может быть, со временем…» Губернатор спустился с утеса, сел в лодку, вернулся на баржу и приказал каравану отваливать. Пароход загудел…

Удога был удивлен, почему не оставлен пост на устье Уссури. Он думал, что сегодня Муравьев съезжает на берег, чтобы выбрать место, где поставить палатки и пушку.

Невельской с горстью голодных людей все время занимает новые места, везде защищает людей. А важный, богатый генерал с большим войском, даже с огромным, со множеством пушек… И войско у него сытое, и в Айгуне их сразу пропустили. А он ничего не сделал. Удога объяснял губернатору, что по Уссури удобный путь к морю, что Невельскому нужны заливы, где вода не замерзает, чтобы зимой могли заходить корабли. Невельской про это расспрашивает, он восторгался и целовал Удогу, когда тот рассказывал про южные заливы. Удога так надеялся, что прекратятся наезды маньчжурских чиновников, если русские займут реку Уссури. Но, оказывается, все не так…

Поэтому Удога немного сумрачен, хотя и очень рад, что на нем форма.

«На Хунгари, наверно, Муравьев поставит пост», – думает он.

– Алешка, – обратился гольд к Бердышову, – а ты помнишь, как на Мылке заезжал к купцу? Тот купец теперь еще жив.

Сычевский услыхал, о чем говорит гольд с казаком.

– Откуда ты его знаешь? – строго спросил он, внезапно подходя.

– Встречались, ваше высокоблагородие, – ответил Бердышов и, подумав, добавил нехотя: – Я еще его отца знал.

Казаки стыдились того, что бывали здесь, и скрывали это. Они привыкли, что за это преследуют и наказывают.

…На берегу видно стойбище. Суда проходят вблизи. Но и тут никто не разбегается. Подъезжают туземцы на лодках. Привозят рыбу, икру в туесах, ягоду и передают на баркас. За это их приходится одаривать материей, крупой и разными железными вещами.

«Мы вступаем в край, как бы принадлежащий России, – думает Муравьев. – Значит, близко озеро Кизи».

– Близко ли озеро Кизи? – спросил он у гольда.

– Да, близко! – ответил Удога.

– Сколько ж?

– Десять дней плыть.

– Не может быть!

– Так! – сказал Удога.

На этот раз гольду никто не хотел верить. Он, видимо, предполагал, что тяжелые баржи идут очень медленно, или не понял вопроса.

Алексей, видя, как господа волнуются и как им скорей хочется в Кизи, решил их успокоить.

– У них, однако, что ни озеро, то Кизи, – сказал он, кивая на гольда. – Так что толком у них не узнаешь.

…А вода все прибывала, она уже затопила острова, залилась в луга, и Амур разлился сплошным морем до очень далеких гор. И волны плещут в зеленой траве, и кажется, что это не Амур, а само море. Конечно, тут уж где-то близко и устье, чувствуется по могуществу реки, по расступающимся берегам, по силе течения.

 

Глава одиннадцатая. Плывущая губерния

Петр Васильевич Казакевич помещался на отдельной барже. При нем походная канцелярия. Здесь главный штаб управления сплавом. Начальники всех воинских частей обязаны представлять сюда рапорт о каждом происшедшем случае. Если никаких случаев не произошло, рапорт также должен быть представлен о том, что ничего не случилось. Поэтому утром, перед отвалом, а иногда после того как караван уже пошел, офицеры то и дело подъезжают на лодках к барже, поднимаются по трапику в канцелярию Петра Васильевича, рапортуют и получают распоряжения. Здесь же происходят совещания, тут же Петр Васильевич устраивает «распеканции».

Каждую ночь сплав стоит на якорях. Каждый вечер выясняется, что штормы и мели нанесли ущерб судам. Заболевают люди. Происходят встречи с местным населением. Суда требуют ремонта, скот и лошади – фуража, люди – продовольствия. По всем статьям походной жизни есть соответствующие начальники. Если вопросы сложны, они являются к Петру Васильевичу.

Караван судов – это плывущий город, вернее целые улицы двигающихся по воде учреждений и казарм. Служба на них идет как следует, происходят наказания, раздаются награды, похвалы, отдаются распоряжения.

Самого Муравьева зря не беспокоят. Но у губернатора есть приемные часы. Это те же утренние часы, что и в Иркутске. Для решения важных дел Казакевич отправляется к самому губернатору. Если происходит какое-нибудь недоразумение или спор между военными чиновниками и Казакевич не в силах его разрешить или бывает событие мелкое, но приятное для генерала, то заинтересованным лицам разрешается явиться к генералу. Считается, что Муравьев очень доступен, прост, обходителен, что он настоящий демократ. Но не каждый получает сюда доступ, особенно после Айгуна, где все важнейшие дипломатические вопросы генерал разрешил с таким блеском.

Если предстоит важное событие, как, например, встреча с маньчжурскими чиновниками, весь штаб приглашается к губернатору, и он идет на своей барже или на катере, окруженный свитой в мундирах и эполетах.

Сегодня утром опять был Мровинский с исправленными планами крепостей Камчатки.

– Да, я был там, и, по-моему, надо так! – говорил генерал.

– Так я и сделал, – отвечал инженер.

С Мровинским толстый, низкого роста капитан Арбузов. Уехали будущие камчадалы, и явился с очередным докладом Казакевич.

– Сорок пятая баржа потерпела крушение, – доложил он губернатору. – Мы вынуждены оставить ее на починку. Она отстанет.

– Что с ней?

– Ударило плавучим деревом, и теперь придется исправлять.

– Оставьте при ней мастеров и надежную охрану. Не стоять же из-за нее всем!

– Капитан Матохин просит дать ему на эту баржу нашего гольда. А то он боится, что, оставшись один, на мель опять сядет. А гольд знает фарватер.

Муравьев знал сорок пятую баржу и ее начальника капитана Матохина. Баржа эта с тяжелым грузом, с артиллерийскими орудиями. Жаль отпускать Муравьеву расторопного гольда, который отлично вел караван. Впрочем, теперь на сплаве не один Удога. В деревнях взяты и другие проводники-туземцы.

– Хорошо, возьмите гольда, – сказал губернатор.

Подошла лодка. На палубу поднялся человек в клеенчатом дождевике и в сапогах, в черном картузе без всяких кокард, бритый и седой, моложавый на вид.

– Можно ли к вам, Николай Николаевич? – спросил он.

– Милости прошу, Петр Алексеевич, рад дорогому гостю.

Петр Алексеевич Кузнецов – совладелец известной иркутской фирмы «Кузнецов и сыновья». Он отправился с Амурским сплавом на собственной барже, которая представляла собой магазин со всевозможными припасами и товарами. Петр Алексеевич вел бойкую торговлю, скупал соболей. Изредка он заезжал к Муравьеву, радуя того своими рассказами. «На берегах великой реки началась русская торговля! – думал Николай Николаевич. – Развивается частное предпринимательство!»

Губернатор принимал сегодня посетителей, сидя на складном стуле у складного, но прочного столика на корме своей баржи, под легким парусиновым тентом.

– Николай Николаевич, маленькое прошеньице, – любезно говорил купец. – Сорок пятая баржа отстает от каравана. А здесь, говорят, много мелких деревенек гольдских. Полный расчет и мне задержаться! Не сделаете ли божескую милость, не дозволите ли?

– Пожалуйста, Петр Алексеевич. Рад вам служить. Охрана на барже надежная.

– Премного благодарен… Да вот Петр Васильевич рассказывал мне, что есть у вас необыкновенный проводник – гольд здешний. Не дозволите ли вы мне его услугами воспользоваться? Право, кажется мне, что, найди я человека, который знает здешние места, соболя потекли бы ко мне сотнями. А то мы часто теряемся в сношениях со здешними туземцами. Как без языка.

– Да, этот гольд Удога знает немного по-русски. На ваше счастье, он остается лоцманом при сорок пятой барже, так вы сможете воспользоваться его услугами.

– Вот и отлично! Пока баржа будет починяться, мы вокруг поездим с ним.

– Обойдитесь с ним ласково. Эти люди для нас с вами, Петр Алексеевич, неоценимые помощники!

– Непременно, Николай Николаевич. С превеликой благодарностью.

– Только каждый раз, – заметил Казакевич, с которым Кузнецов, видимо, уже переговорил предварительно, – когда пойдете в лодке или отстанете от баркаса, извещайте капитана Матохина, чтобы он знал. Вы тоже в экспедиции, и мы отвечаем за вас.

Муравьев уже знал, что и у Кузнецова, и у другого торговца, который шел при сплаве с двумя своими баркасами, за последние дни, как говорится, глаза разбежались. Пошли места соболиные, леса на берегах. Купцы, кажется, готовы всех снабдить тут товарами. Правда, товар у них добрый, Петр Васильевич сам проверял, чтобы не было взято ни завали, ни гнили.

– Что ж, благодетельствуйте местное население. Наша подмога будет. Не надо ли еще вам особой охраны?

– Что вы, Николай Николаевич. У меня ведь молодцы, у всех ружья, пистолеты. Да и баржа с солдатами рядом будет.

Купец уехал на лодке к себе домой, в магазин.

Сычевский приказал доставить Удогу к губернатору.

– Я даю тебе важное поручение, – сказал гольду Муравьев. – Одна из наших барж получила пробоину и чуть не затонула. Мы ждать не можем. А баржа отстанет, пока не будет исправлена. Сможешь ли ты постараться для меня и в безопасности провести эту баржу вниз по реке и догнать нас как можно скорее?

– Да, – ответил Удога.

– Собирайся, и с богом!

Удога объяснил, что Амур тут разбивается между островов на рукава и что он знает короткий путь и быстро проведет по нему баржу. Оказалось, что Кузнецов уже познакомился с Удогой.

На другой день погода хмурилась. Стало холоднее. Местность снова изменилась. Хребты, подернутые туманом, все выше поднимались над левым поемным берегом. Подъезжали гольды на лодках. Некоторые из них знали русские слова.

– Хороший признак, – заметил губернатор.

К обеду почти весь штаб в сборе у генерала.

– А где же Александр Степанович и Софья Климентьевна? Я их давно не вижу!

– Александр Степанович и Софья Климентьевна приглашены и будут, – отвечал Казакевич.

– Хотя бы супругу отпускал! – воскликнул вертлявый маленький и смуглый полковник Бибиков.

– Кизи близко, господа! – уверенно говорил Казакевич.

В салоне губернатор рассматривал карту.

– А где же устье Горюна? – спрашивал его полковник Бибиков.

– Видимо, мы прошли его за островами! – сказал Казакевич.

– Ваш гольд что-то путает, ваше превосходительство, – говорил Бибиков.

– У меня проводники казаки, так один из них подтверждает, что не только устье Горюна, но даже Мылки не прошли. Он бывал тут. Уверяет, что озер Кизи много, – заметил губернатор.

– Но каков Невельской! – говорил Бибиков. – Даже не потрудился офицера выслать навстречу. Подходим к Кизи, а он хотя бы озаботился встретить нас.

– Неужели европейские карты неверны? – раздавались голоса.

Река топила не только луговины на островах, но и возвышенности, на которых местами виднелся черный хвойный лес. Несло множество кустов и деревьев по воде. К губернаторской барже подошел пароход. На кожухах его колес стояли матросы с шестами, отталкивали плывущие деревья, которые могли изломать лопасти.

На капитанском мостике – невысокий офицер. Рядом – молодая темно-русая смуглая дама, тонкая и стройная, в клеенчатом плаще.

Это капитан парохода Александр Степанович Сгибнев и его супруга Софья Климентьевна, первая русская женщина, совершающая путешествие по Амуру.

Сгибневы спустились на палубу и перешли на баржу.

– Редкие гости! Милости просим! – встретил их Муравьев.

– Ах, Александр Степанович! Если вы презираете штабных, то могли бы Софью Климентьевну отпускать для украшения нашего общества! – воскликнул Бибиков.

– Нам некогда! – любезно ответила Сгибнева.

Подали закуску… Обед начался.

Сгибнев рассказывал, как трудно производить сегодня промеры. Подошел дежурный офицер и доложил, что впереди видны два судна, видимо маньчжурские.

– Ну вот, господа, а нам доказывают, что маньчжуры не спускаются в низовья и тут никакого влияния не существует, – раздались голоса, когда губернатор вышел со свитой на палубу.

– Но что-то оснастка не маньчжурская, – заметил Казакевич.

Офицеры стали смотреть в трубы.

– Господа! Да это наши суда! – вдруг воскликнул Петр Васильевич. – Это же сорок пятая, которая вчера отстала. И магазин Петра Алексеевича.

– Довольно странно, – заметил Сычевский. – Как они могли очутиться впереди, когда вчера еще сорок пятая отстала и ей посылали людей на помощь.

– А ну, – заявил Муравьев, – Александр Степанович, прикажите, чтобы «Аргунь» взяла нас.

Шлепая плицами по воде, пароход развернулся и взял на буксир генеральскую баржу. Пароход прибавил хода и пошел к судам, черневшим у дальнего конца острова.

– Эй, на барже! – крикнул в рупор капитан.

– Николай Николаевич! Петр Васильевич! – появился на корме высокий Кузнецов. Рядом с ним капитан Махотин и казачий урядник.

– На барже все благополучно, больных нет, – прокричал в рупор усатый капитан. – Пробоина заделана, груз спасен.

– Вот видите, как мы вас перегнали! – весело говорил Кузнецов и сошел по веревочному трапу в лодку. Вскоре он поднялся на палубу генеральского баркаса.

– Недаром, недаром, господа, взяли мы с собой гольда, – говорил довольный купец. – Он нашел краткий путь между островов.

Подул ветер. Баркас начало раскачивать, как на море. Слуги пытались разлить суп, но он расплескался по скатерти и по мундирам штабных офицеров. Вдруг ветер яростно засвистел в снастях. Все выскочили из-за стола. Казаки забегали по палубе, и Алешка Бердышов, не стесняясь присутствия губернатора со свитой, яростно ругался. Сгибнев, ловко перепрыгнув на пароход, дал полный вперед, держа баркас генерала на буксире.

Новый шквал налетел со страшной силой. Канат лопнул, и генеральский баркас понесло. На глазах у губернатора несколько барж выбросило на огромную отмель. Ближняя из них легла так, что палуба ее составляла с отмелью угол в сорок пять градусов.

«Боже, какой ужас! Это настоящее бедствие!» – подумал Муравьев, стараясь сохранить спокойствие.

– Куда ты, куда ты, распроязвило бы тебя в душу… – кричал Бердышов на товарищей.

Глаза у него горели, как у коршуна. Он сам схватил рулевое колесо. Казаки по приказанию Казакевича сели за огромные весла и стали налегать на них. Все офицеры помогали подымать парус. Баржа пошла против ветра, галсами, но ее било на волнах так, что вся посуда полетела со стола в салоне и повар, как пьяный, бежал туда, держась за поручни.

Быстро подошел пароход, снова отдали и закрепили конец. Пароход повел баржу генерала за остров.

Появилась низкая туча и, заволакивая все небо, пошла над рекой. Лохматые пряди ее свисали, казалось, к самым волнам. Ветер бил порывами, и десятки барж несло к острову. Люди боролись, как могли… В течение получаса весь огромный караван судов был разметан по реке. Некоторые баржи, выброшенные на мель, захлестывало огромными волнами.

К вечеру стихло. К губернаторской барже потянулись лодки с рапортами и докладами. Оказалось, что человеческих жертв нет и ни одна баржа не потоплена. Но более десяти выброшены на берег, многие получили пробоины, часть грузов подмочена, все надо выгружать, сушить. Муравьев был в отчаянии. Придется стоять здесь несколько дней и приводить все в порядок.

– Вижу вельбот под парусами! – доложил дежурный офицер.

День был ясный, солнечный, сегодня река голубая, а берега ее ярко-зелены, все вокруг тихо, спокойно и величественно. Иногда налетает легкий ветер, и по реке идут волны, начинаются белые барашки. Сплав все еще стоит и залечивает раны.

На вельботе шел русский морской офицер в полной форме.

– Ну вот и посланец Геннадия Ивановича! – сказал Муравьев своим спутникам, которые сегодня опять все, кроме Сгибневых, на генеральской барже.

– Откуда вы? Из Кизи? – крикнул губернатор.

– Да, ваше превосходительство, можно сказать, из Кизи, – отвечал офицер.

Коренастый, чернобровый, смуглый, он почти вбежал по трапу на палубу и представился губернатору.

– Мичман Разградский! Явился… Честь имею. – У него сильный украинский выговор. Муравьев знал, что он из простых, из штурманов. Теперь мичман. – Ваше превосходительство, вам письмо от Геннадия Ивановича Невельского.

– А где Невельской?

– Да его нет.

– Ка-ак нет?

– Они ушли!

– Куда ушли?

Разградский сразу не говорил, новости важные. Вообще, какие бы штабы и генералы ни являлись, но важней того, что тут сделано, не сделаешь.

– Его высокоблагородие Геннадий Иванович Невельской отбыли в Кизи.

– Сколько же осталось до Кизи? – с нетерпением спросил Муравьев.

– Точно неизвестно, ваше превосходительство, – отвечал мичман медлительно. – Но, по приблизительным расчетам, никак не менее… – Он замялся, как бы желая подобрать цифру поточнее.

– Не менее пятидесяти? Ста?

– Да нет, ваше превосходительство, – спокойно отвечал Разградский. – Не менее пятисот верст до Кизи!

Губернатор невольно посмотрел на своих спутников, и Разградский заметил на их лицах разочарование.

«Ну уж я в том не могу вам помочь, что Амур длиннее, чем вам того хотелось бы, – подумал Разградский. – А вы должны быть благодарны, что вас выехали встречать так далеко, а не за пятьдесят верст, как вам кажется. Но то дело не мое, и не я эту реку вытягивал».

Несколько недовольный таким приемом, Разградский, который от Невельского уже наслышался, какие нелепые претензии часто предъявляет к Амурской экспедиции начальство, добавил:

– Да от Кизи до моря тоже еще порядочно, ваше превосходительство…

И Муравьеву, и его спутникам плавание осточертело.

– Да где же тогда Геннадий Иванович? Зачем он ушел в такую даль?

– Он шел встречать вас, ваше превосходительство, и остановился неподалеку отсюда на устье реки Хунгари и ждал, но был вызван нарочным обратно в Де-Кастри, куда из Японии пришла шхуна «Восток» с известием от адмирала Путятина о том, что произошел разрыв с западными державами и началась война.

– Разве у вас неизвестно?

– Никак нет.

– Где же адмирал Путятин?

– Да надо полагать, что зашел в Императорскую гавань.

– Слава богу!

Посыпались расспросы. Тут уж начались совсем другие разговоры. Почувствовалась близость океана. Офицер привез известия о Японской экспедиции, отрывочные правда. Да, хотя до Кизи и пятьсот верст, но донеслось дыхание иного, широкого мира.

Муравьев стал читать письмо. Невельской писал, что очень ждал, но уходит встречать эскадру и готовиться на устьях к военным действиям, просит занять устье Хунгари постом, благодарил, в надежде, что устье Уссури занято.

«Ему легко, – думал Муравьев, – оставить посты! А у меня на хвосте висит Нессельроде и сует палки в колеса! Он Кизи и Де-Кастри не позволял занимать, не то что Уссури!»

Невельской объяснял, что устье Хунгари необходимо для поддержания связи с Императорской гаванью, где зимовка оказалась в очень тяжелых условиях. Писал, что Разградский сообщит некоторые подробности. Муравьев приосанился.

– Ну что ж, господа, вперед! – сказал он.

По каравану был отдан приказ отваливать.

– Пятьсот верст – это, пожалуй, десять суток ходу, – заметил Муравьев.

– В пять дней дойдем, – отвечал Разградский. – Начиная от устья Хунгари у нас всюду приготовлены проводники. Так что кое-где сможем идти ночью.

– Горунга, – сказал мичман своему спутнику-гольду, – поезжай в Торгон, скажи Бомбе и Киче – пусть живо сюда едут. Скажи, Муравьев пришел и надо скорей проводников.

Муравьев видел: Разградский чувствует себя тут совершенно как рыба в воде. Кузнецов, присутствовавший при этом разговоре, попросил разрешения отправиться вместе с гольдом на своей лодке в Торгон и торговать там, пока проводники будут собираться.

Баржа за баржей поднимали якоря и шли.

– Осмелюсь сказать, ваше превосходительство, что Геннадий Иванович просил беспременно пост оставить на устье Хунгари, где вы завтра будете. С той реки путь в залив Императора Николая. Где нынче зимовали…

– Нет, пост на Хунгари я поставить не могу!

– Осмелюсь сказать, ваше превосходительство, что, ей-богу, пост необходим.

Своим упрямством Разградский сильно раздражал Муравьева. Муравьев чувствовал, что в Хади что-то случилось. Он не желал говорить об этом при штабных, среди которых есть и прохвосты и шпионы. Когда весь караван пошел и все разъехались по баржам, Муравьев позвал Разградского в каюту и спросил, что произошло в Хади.

Разградский, чтобы прежде времени не чернить дела, сказал, что есть сведения, что там смертность. Муравьев пришел в сильное раздражение.

– Как это могло случиться? Сколько умерло?

– Про то я не могу знать, ваше превосходительство! Капитан Невельской доложит точно, но и у него нет сейчас сведений.

– Молчать! – закричал губернатор. – Отвечать ясно! Вам поручено было доставить продовольствие? Я вас в порошок изотру!

– На то ваша воля, ваше превосходительство, – спокойно отвечал Разградский, глядя недобро.

«Штурмана бывшие! Из грязи в князи – и зазнался! Что же смотрел Невельской?»

– Прошу вас изложить мне все! Как вам это стало известно… Все с самого начала.

Удога думает, что бесстрашные и свирепые маньчжуры недаром пропустили такой великий караван. От гудков парохода, говорят, весь город разбежался.

– Верно, Алешка, ты говорил когда-то, что полон Амур придет народа.

– Да, вот и тряхнули маньчжурам! – отвечал Бердышов.

Вечером казаки вспоминали, как проходили Айгун. Ко многому они там присмотрелись. До сих пор предполагали, что маньчжуры могущественны. Все привыкли к тому, что они злобны и надменны. А в Айгуне присмотрелись к их жизни, оказалось, что там гниль, беднота. Казаки заметили, что китайцы маньчжуров не любят.

– Как же, начальство!

– Я вам это и прежде говорил, а мне никто не верил, – замечал Маркешка.

– Мы верили! Да вот довелось и самим посмотреть! – сказал Пешков. Он последнее время невесел.

Ему никто не ответил. С тех пор как его песню генерал потребовал к себе, казачьи офицеры и урядники настрого запретили ее петь и самому Пешкову грозили разбить всю морду, если он затеет еще что-либо подобное.

– Ты весь пеший батальон срамишь! И родную станицу нашу позоришь! Как тебе не стыдно! – корил его Скобельцын.

Ждали неприятностей и обдумывали, как лучше их избежать. «Песни складывал и попался! Однако, не тюрьма ли за это?» – потихоньку говорили между собой казаки, не знавшие прежде Пешкова. Теперь, едва Пешков открывал рот, как все умолкали.

– Если маньчжура разбили, то с англичанкой и делать нечего! – заметил урядник Скобельцын, двоюродный брат станичного атамана в Усть-Стрелке.

– Ну-у! Англичане без силы! Много ли их! – подтвердил русый пожилой казак Балябин с хитрым, улыбающимся лицом в рябинах.

– У них машины! – возразил Маркешка.

– Кто это сказал? – строго заметил Скобельцын. – Что значит машина? Вот русская сила! – похлопывал он по шашке. – Да еще кулак и штык! Разобьем!

– Расплющим! – подтвердил подвыпивший Алексей Бердышов.

Общее хвастовство и на него подействовало. Пешков молчал угрюмо.

Удога заметил: устье Хунгари прошли не задерживаясь.

Оттуда пришли лодки под парусами. Депутация хунгарских стариков разыскала и догнала баржу генерала. Муравьев принял гольдов и разговаривал ласково, но не останавливая баржи. Старики привезли подарки – рыбу – и просили оставить пост на Хунгари, уверяли, что русским выгодно тут жить, удобно возить грузы на море по речкам.

– Если бы у нас жили русские, то мы получали бы за работу муку, – говорили они, – и маньчжуры нас не трогали бы, мы не платили бы им. Ведь они боятся теперь притеснять гиляков.

«Не Невельской ли подучил гольдов? Это он добивается занять все устья рек».

– Осмелюсь, ваше превосходительство, – заговорил Разградский, присутствовавший тут же, – что пост необходим… и еще не поздно…

Стариков отдарили и отпустили. Между прочим, и они помянули, что в Хади перемерло много народу. Муравьев чувствовал, что там произошло что-то очень неладное.

«Интриги тут развели!» – с возмущением думал Муравьев, когда Разградский пытался винить Буссэ…

Муравьев втайне озабочен. Могут раздуть, скомпрометировать все. Дойдет до врагов, до Нессельроде!

А суда все идут и идут. Ночью по-прежнему стоят на якорях. Вот уж и видна деревня Бельго. Губернатор со свитой и с Удогой перешел на катер. Удога увидел своих сородичей. Дедушка Падека стоял с маленькой Ангой, дочерью Удоги. Она узнала отца. Муравьев уже знал, что несколько лет тому назад была оспа, что мать и жена Удоги умерли, а сам он переселился сюда, основал здесь новое стойбище.

Суда стали приставать к берегу. Муравьев со свитой сошел на пески. Старики поднесли ему лосиное мясо, шкурки соболей, берестяные туеса с икрой. Муравьев пошел с Удогой посмотреть, как он живет. Генерал подарил маленькой Анге серебряную ложку, вилку и ножик, ожерелье и сережки. Он брал ее на руки. Он целовал гольдских детей, ходил из дома в дом.

– Вот и пришли русские! – говорил Удога своим сородичам. – Свершилось то, чего ждали наши старики! Теперь маньчжуры не посмеют нас обижать. Русские сильней всех!

Толпа сияющих, восторженных гольдов повсюду ходила за губернатором. Повар с подошедшей губернаторской баржи выбросил консервные банки. Гольды живо подобрали их.

– Серебро? – удивлялись они. – Серебра много!

Когда Муравьев, стоя на отмели и любуясь восторженной толпой, хвалившей богатство и силу русских, собрался было уж прощаться и обвел взором рогатые крыши фанзушек и лес могучих лип и ясеней на возвышенном берегу, вдруг из толпы выступил и подошел к нему подслеповатый сутулый китаец. Удога был неприятно поражен. Неужели хитрый купец Гао Цзо что-то придумал? Невельской когда-то пригрозил его повесить, если он будет издеваться над гольдами. С тех пор Гао стал осторожней. Но он опять опутывает всех долгами.

Гао Цзо кинулся в ноги губернатору. Двое взрослых его сыновей также пали ниц. Они выложили перед Муравьевым свои подарки – отрезы шелка. По приказанию Гао Цзо, который, чуть приподнявшись, искоса подал взором знак, из толпы вышли двое молодых гольдов и преподнесли Муравьеву двух огромных осетров, только что выловленных. По приказанию Муравьева Сычевский спросил Гао Цзо по-китайски, что ему надо.

Гольды замерли.

Гао Цзо поднял лицо. Чуть приоткрылись его черные лукавые глаза. Они еще были молоды, очень молоды. Гао Цзо все знал: и те споры, которые шли об этих землях, и те порядки, которые хотел ввести тут капитан Невельской. Но сейчас, когда пришли высшие русские власти, он живо догадался и еще кое о чем.

– Я прошу позволить мне торговать на этой русской земле, – говорил Гао Цзо, показывая пальцем на песок.

Это было очень приятно для Муравьева. Купец называл эту землю русской и просил у него позволения торговать тут. И это перед лицом гольдов сказано подданным богдыхана. Он выражал полное уважение, признание и покорность. Лучшего нельзя желать. Муравьев приказал передать купцу, что разрешает ему беспошлинно торговать на этой русской земле и жить тут. И добавил на всякий случай, зная, что тут может быть подвох:

– Но чтобы торговал честно и никого не обманывал! Слышишь?

– Да, да! – кивал головой Гао Цзо.

– А то я слышал, что иногда купцы обижают здесь население. Об этом мне писали бумагу мои подчиненные. Так ты будешь исполнять все наши правила?

– Да, да…

– Я очень рад! Я разрешаю тебе торговать.

Гао видел: времена менялись. Сегодня, когда из-за мыса появился огнедышащий пароход, а за ним чуть не сотня кораблей с массой вооруженных солдат, он прекрасно понял, что все, что говорили русские, – чистая правда. Ясно, что они тут все займут. Надо успевать завязывать с ними дружбу и расположить к себе их начальство. Гао Цзо был очень рад, что успел получить от Муравьева разрешение на торговлю. И это слыхали все гольды. Очень хорошо.

Желая еще больше расположить к себе губернатора, Гао стал жаловаться на маньчжуров, что они его всегда притесняли, советовал их гнать отсюда без церемоний. Он брался сделать большие поставки для русского войска, пригнать целые баржи с мукой и крупой в низовья реки.

Губернатор простился со стариками, перецеловал их, обнял купца и отправился к себе на баркас.

Гольды были несколько смущены расположением, которое выказал Муравьев к купцу, сделавшему им столько зла. Но тут опять полетели две белые банки, выброшенные с баржи человеком в белом колпаке. Там готовили обед.

Удога простился с дочкой и со всей родней, уехал с губернатором на баркас. Караван пошел мимо Бельго. Уж поднимали якоря, и судно за судном шли вниз по реке. А главная масса вообще не задерживалась, даже якоря не отдавали, а вереница их непрерывно шла и шла с утра мимо стойбища.

Гольды на берегу не знали, у кого спросить, что это за белые банки. Все понимали, что это серебро, но почему русские так швыряются им?

– Серебряную посуду бросают! И хорошая посуда, – так говорил дедушка Падека, вертя в руках белую жестяную консервную банку из-под фруктов.

А караван уходил все дальше. На фарватере напротив Бельго проходили последние баржи и баркасы. На мачтах у них полоскались флаги. Где-то далеко-далеко загудел пароход.

 

Глава двенадцатая. Долгожданная встреча

Ночь светлая. Хотя луны нет, в черной воде отражается звездное небо, множество огней от идущих судов и прибрежные скалы с лесом на вершине. Никому не спалось в эту ночь. Путь по Амуру заканчивался, утром должны прибыть в Кизи. Еще вчера пароход оставил караван и пошел прямо туда. Люди на баржах повеселели. Кони и то бьют копытами.

«Чуют, что конец пути», – думает Алексей, покуривая трубку.

– Эй, автор и сочинитель песни, – приказывает унтер-офицер Росляков, гвардеец Семеновского полка, приставленный обучать пеших забайкальцев, – затягивай!

– Запевай, Пешков! – говорит урядник Разгильдеев.

Пешков хрипло и неохотно начинает:

подхватывает хор.

Губернатор – враг цензуры – решил помочь народу и давно уже, узнав о сложенной песне, поручил добыть текст Михаилу Семеновичу Корсакову. Тот приказал доставить автора к себе, велел ему тут же продиктовать песню писарю, но не сказал, зачем. «Узнаешь после!» – с важностью объявил молодой полковник.

Казачьи офицеры и урядники знали, что стихи и песни – дело опасное и к добру не ведут, особенно когда их прочитает и послушает начальство. Да и Корсаков, все знали, строг, не шутит.

Загадочное молчание начальства продолжалось. Ждали, что Пешкова накажут. Страхи росли. На Пешкова смотрели, как на опального или зачумленного. Постепенно всех казаков стали разделять на «певших», то есть виновных, и «непевших», то есть более благонадежных.

Пешков порвал свои бумаги и бросил их на ночевке в костер, дав слово больше не писать.

Наконец у губернатора дошли руки до местной поэзии. Вдруг на все баркасы прислали переписанный текст песни с приказанием: всем разучивать и петь хором.

Офицеры постарались живо исправить свою оплошность. Скобельцына перевели в артиллерию, а вместо него поставили Разгильдеева. В тот взвод, где был Пешков, стал чаще являться гвардеец Росляков для бесед. Нижним чинам велено: пешковскую песню знать, как «Отче наш».

«Это наша песня! Наша, дурак! Пойми! Пой, сволочь!»

Так объясняли. Велено петь даже тем, кто сроду не пел. Заставляли петь по многу раз в день. До этого многие жалели, что хорошая песня запрещена, а теперь они же кляли ее и злобились, что заставляют учить насильно и петь, когда не хочется.

Но даже несмотря на то, что песня теперь часто пелась по приказу и обязанности, в этот ночной час она трогала сердца, и все пели ее охотно, голоса лились дружно и согласно.

Пешков, кстати, дописал про Кизи, хотя озера этого еще никто не видал.

доносилось с соседней баржи. И там пели пешковскую.

грянул могучий хор.

С других барж доносились разные песни. Где-то грянули плясовую, и слышно было, как по далекой палубе бьют дробь кованые солдатские сапоги.

Удога в эту ночь стоял на корме генеральского баркаса. Шли мимо скал Великие камни. Угрюмое место. Удога помнил, как плыл когда-то давно здесь с братом в лодке. Буря была, холод. Чумбока бежал от преследования маньчжуров. В тот год была оспа, почти все деревни вымерли. Осень стояла свирепая. Место тут безлюдное, дикое, суровое. А вот пришли русские, во всю ширь реки горят огни, и люди так стройно и складно поют, и так хорошо, что самому тоже хотелось бы петь с ними. Кажется, что сама река поет на разные голоса, так много по ней несется песен: что ни баркас, то, слышно, поют.

Утром суда придут в Кизи, на Мариинский пост, и его дело на этом закончится. Удогу отправят домой. Так решил Муравьев. А Удоге не хочется уходить. Он уж привык к этой огромной семье. Он желал бы жить с этими людьми и работать, водить суда или что-нибудь еще делать. Даже и на войну пойти согласился бы. Мог бы пешком ходить не хуже, чем на лодке ездить.

Удога заметил много и такого, чего не ожидал, – плохого. Он думал, что у русских жизнь справедливей. А тут строгости большие. Но как-то не думается об этом сейчас.

Вот теперь всем русским весело, путь их кончается. Только Удоге надо возвращаться туда, где маньчжуры бывают, куда может нагрянуть злодей Дыген. Муравьев все-таки маньчжуров не прогнал, посты не поставлены, как просил Геннадий Иванович. Обидно как-то, что хитрость Гао Цзо удалась. Он, кажется, при русских хочет еще лучше жить, чем при маньчжурах.

И в то же время Удога радовался и с удовольствием вспоминал, как поразились все в Бельго, а китайцы особенно, когда Удога сошел на берег, одетый в русскую суконную форму, только без погон. Старики даже стали заискивать, кланялись первые. Друзья и родственники обнимали Удогу с опаской. Только дочка не смутилась новой одежды отца. Ей жалко было отпускать его. Удога надеялся, что жизнь у нее будет счастливее, чем у него, с приходом русских другие наступят времена.

Все бельговцы расспрашивали Удогу о русских с жадным любопытством. Все говорили, что теперь ему никто не страшен, маньчжуры не посмеют его тронуть. Удога думал сейчас, что он не вернется в форме, как этого желает Муравьев, а снимет ее, зачем зря пугать людей. Удога не хотел отделяться от своих. Спасти самого себя или возвыситься нетрудно, важно вызволить из беды всех людей, живущих на Амуре.

Генерал вышел из каюты. Он тоже не спал. Поход заканчивался, и хотя Муравьев отлично понимал, что, может быть, самое трудное еще только начинается, но и у него было чувство усталости и глубокого удовлетворения.

Все это время он гнал людей, двигал сплав вперед. Приходилось понуждать, наказывать, командовать. Людей жгло солнце, беспокоила мошка, они гребли, косили сено, чистили коней, ставили и убирали паруса, боролись со штормами, выбивались из сил, а он их ругал, разносил, запугивал. Таково уж, как он был убежден, устройство жизни, и его обязанность, как высшего начальника, – гнать, наказывать, а не только творить благодеяния. Муравьев был уверен: если бы не он – ничего не было бы. Народ идет потому, что ему приказывают.

Но сегодня, в ночь окончания пути, Муравьев почувствовал другое. Люди устали, но никто не спал. Все словно сознавали, что совершено великое дело, подвиг. Все довольны. Нет, это не рабы! «Сбили персты», но не сдаются!

В эту ночь войско как бы почувствовало себя хозяином реки, по которой с таким трудом пройден великий путь. Голос войска громко раздается над рекой. Забыв усталость, люди торжествовали победу своего труда. И пешковская песня с жалобой на тяготы и страдания была не протестом, хотя на первый взгляд так могло показаться. Нет, не надо ее запрещать! Она тоже часть подвига. Лучше петь ее, чем что-то вроде «Эй, ей, казаченьки удалые, гей, гей! Всех мы порешим, порубим, гей!»

А он, Муравьев, в эту ночь, казалось, не нужен никому. Солдатские песни напоминали ему былые походы по Кавказу и Балканам. Там тоже пели. Но там пели всегда. А сейчас он был несколько придавлен этой вдруг обнаружившейся силой и бодростью тысячи окружающих его людей, о которой он до сих пор как-то и не подозревал. Оказывается, тут было еще много сил, в этом народе.

– Наш-то чего-то притих, присмирел, – поговаривали казаки, сидевшие на корме.

Муравьев подумал, что всю эту здоровую и крепкую силу, удаль и бодрость народа он еще обрушит на гордых, замкнутых и самоуверенных англичан. Славная получится потасовка! Эта мысль вернула ему хорошее настроение. Ему искренне захотелось поговорить с гольдом…

– Ну что, Удога, прибываем? – спросил он гольда, как бы становясь с ним на равную ногу. – Скоро придем?

– Да, конечно, – ответил Удога. – А почему, генерал, все-таки ты меня не хочешь взять с собой? Ведь мой брат служит у вас и всюду ходит с капитаном?

У Муравьева было много соображений, почему он не хотел взять Удогу. Главное из них – Удога нужнее в своей деревне. Пусть явится туда. Пусть только кто-нибудь из маньчжуров попробует его тронуть. Он слишком умен, деятелен и энергичен, чтобы брать его простым солдатом. Людей и так достаточно. Нет… Муравьев решил всех проводников сплава отправить по домам, предупредив их, чтобы держались смело, всюду бы говорили, что Амур занят русскими и что если хоть один волос упадет с их голов, то обидчика постигнет наказание.

Муравьев сказал, что надо подготовить народ к переменам и пусть узнают маньчжуры, что их власти конец.

Удога слушал с грустью. Он отлично понимал, чего хочет генерал. На долю Удоги опять выпадал тяжкий труд. А ему тоже хотелось бы подвигов и походов. Опять все не так получается, как самому хочется.

Муравьев часто становился с нужными ему людьми на равную ногу, но потом так же артистически ставил их на свое место.

«Дело есть дело, власть есть власть! Положение обязывает», – полагал он.

Назидательно поговорив с гольдом, он ушел спать. Завтра – трудный день, встреча с тяжелым и всегда преисполненным замыслов Невельским. По приказанию Муравьева пароход пошел вперед на Мариинский пост, а Невельского велено срочно вызвать нарочным из Де-Кастри, куда он уехал встретить шхуну «Восток». Геннадий Иванович будет поражен, он еще и не знает, что сплав прибыл благополучно, и, по своей привычке, верно, терзается в ожидании.

На рассвете Муравьев снова вышел. Сменялась вахта. Перед уходом с дежурства Удога все-таки сказал Муравьеву, что Гао Цзо лжец и обманщик.

– Что же ты прежде мне этого не говорил? – ответил генерал с удивленным видом.

Удога, не простившись с губернатором, сел в шлюпку с казаками и отправился отдыхать. На баркас заступила новая вахта.

Муравьев и прежде заметил недовольство гольда. Но что поделаешь! Из дипломатических соображений надо было именно так поступить. Умный китаец, и сказал отчетливо: «На этой русской земле!» Это надо поощрять. И все слышали! А что торгаш прохвост, так это ясно как день божий. «Первыми, – полагал Муравьев, – к новому часто примыкают не только недовольные, но и прохвосты. В Европе – тоже… И у нас есть личности – согласны на что угодно ради выгод. Так что меня этим не удивишь, и я не могу рассуждать, как туземец».

Тишина. Голубые зубцы далекого берега поднимались из-за плывущих по реке облаков. Река бледнела, облака поднимались и уходили в ясную синь неба. Муравьев с боевым видом прохаживался по палубе. «Пароход, наверное, еще вчера пришел в Мариинск», – думал он.

– Вельбот идет, – доложил адъютант, в то время как губернатор смотрел с кормы назад и думал, сколь далеко растянулся караван и где теперь отставшие суда. Впереди генеральского баркаса река светла. Дул свежий морской ветерок. Берега реки, казалось, отступили. Весь штаб в сборе. Генерал и офицеры столпились у правого борта. Навстречу мчался парус по светлой и широкой поверхности реки.

– Встречают! – заметил Казакевич.

– Невельской! – торжественно сказал Муравьев.

Как он поседел и постарел!

Через несколько минут Геннадий Иванович был на палубе генеральского баркаса. Муравьев крепко схватил его в свои объятия, и они трижды поцеловались.

– Радость-то какая!

– С благополучным прибытием, – отвечал растроганный Невельской.

Все с интересом смотрели на этого быстрого человека с необычайно острыми глазами. Сам губернатор и все офицеры серьезно торжественны, как у заутрени.

– Дорогой Геннадий Иванович, было время, когда я ждал вас в Аяне, – воскликнул губернатор, – а вы шли ко мне на «Байкале». Нынче мы переменились ролями. Вы ожидали меня целых три года! И вот я явился, о чем рапортую вам, мой дорогой и неоценённый! Вот все, что я мог сделать! Семьдесят шесть судов прибыли благополучно в ваше вновь открытое царство…

– Ваше превосходительство…

– Нет, позвольте, позвольте… На этот раз уж не вы, а я вам буду рапортовать. Люди все живы и здоровы, ваше высокоблагородие. Две батареи конных казаков и девятьсот человек пехоты во главе с генерал-лейтенантом Муравьевым явились в ваше полное распоряжение…

Невельской даже растерялся от такой встречи. Слезы навернулись у него на глаза. Губернатор чуть ли не всерьез рапортовал ему. Он, кажется, шуткой прикрывал свое искреннее волнение.

– Николай Николаевич. – Невельской стал заикаться и схватил губернатора за пуговицу, чтобы хоть немного успокоиться. – Ваше превосходительство, позвольте вас… Я честь имею поздравить с открытием плавания по реке Амуру после стошестидесятилетнего перерыва… Вы… Неоцененный подвиг, ваше…

– Дорогой мой!

Снова начались объятия. Офицеры из свиты губернатора стали поздравлять Невельского, жали ему руки…

– У нас был слух, что маньчжуры собрали войско, чтобы не пропустить вас.

– Да, нас пугали, что через Амур цепи под Айгуном.

– Я не верил, но вы так задержались.

– Амур гораздо длинней, чем предполагалось. Какая огромная и роскошная река! Какая страна! Великолепное приобретение.

– Здравствуй, Петр!

– Здравствуй, Геннадий!

– Как же в Айгуне?

– Да все обошлось благополучно, и с амбанем расстались друзьями!

– Китайцы пропустили нас прекрасно! – заметил Миша Корсаков.

– Китайцы готовы всячески поддержать нас в борьбе против англичан, – серьезно сказал Муравьев. – Амбань мне так и сказал, что англичане их заклятые враги и что тут, мол, у нас цель одна и ум один. Очень благодарю вас, Геннадий Иванович, за подготовку лоцманов. От устья Уссури мы шли как по родной стране, нас всюду встречали как своих. Россия вам будет вечно благодарна. От устья Уссури мы оказались как бы в России. Это поразительно, горсть у вас людей, а за три года при вашей бедности, крайней нехватке в средствах произведено такое влияние на такой огромной территории…

– Я сам не мог встретить. Узнав о прибытии эскадры и что война объявлена и не имея сведений от вас…

– Где эскадра?

– «Паллада» в Императорской гавани, ваше превосходительство, паровая шхуна в Де-Кастри и ждет…

«Отлично! Шхуна нужна!»

– …чтобы с вашими распоряжениями идти в Императорскую.

– «Оливуца»?

– Пошла на Камчатку с вашими распоряжениями. Транспорты «Двина», «Иртыш» и «Князь Меншиков» в Де-Кастри ждут прибытия сплава, чтобы везти войска.

– На Камчатку пойдет триста.

– Не могу без гнева вспомнить, ваше превосходительство. Путятин снял все посты на Сахалине! Буссэ исполнил беспрекословно и явился на шхуне в Де-Кастри.

– Николай Васильевич здесь?

– Да. Николай Николаевич! Вы получили мое письмо на устье Уссури? Гольд жив?

– Да, да, но об этом после! Я ведь в вашей власти, и ошибка может быть исправлена. Сейчас не до того. Надо отправлять войска в Камчатку, подкреплять, а не рассеиваться. Пост я не поставил.

После общего сумбурного разговора Муравьев увлек капитана в свою каюту.

– Не гневайтесь на меня, Геннадий Иванович, но я не мог и не должен был оставлять пост, – серьезно добавил Муравьев.

– А на Хунгари?

– Нет!

– Да вы все дело портите, Николай Николаевич! – кажется, пользуясь тем, что они были одни, резко сказал Невельской.

Лицо его вытянулось, заметны костлявые надглазницы. Чувствуется, что утомлен до крайности, ему не до торжества, для него решается вопрос жизни и смерти.

– Идут американцы. Эскадра Перри…

– Успокойтесь, Геннадий Иванович.

– Как мы добивались с вами, чтобы Сахалин занять, сколько вы хлопотали. Я узнал – чуть волосы не вырвал! Что же это, помилуйте, за что? Какое имеет право адмирал? Уничтожить все труды, зачеркнуть. Подло! Где честь у майора Буссэ?

– Видимо, были у адмирала какие-то соображения.

«А невыдержан Невельской, – подумал генерал, – чуть не испортил историческую встречу».

– Но как вы, Геннадий Иванович, могли не снабдить зимовку в Императорской? – раздраженно сказал губернатор. – Ведь это бросает пятно на все наше дело. Эти смерти теперь будут вечным упреком и вам и мне. И так бог знает что говорят про экспедицию в Петербурге.

Невельской стал объяснять.

Муравьев, казалось, был расстроен.

– Кстати, гольд, доставивший ваше письмо на устье Уссури, исполнил все молодецки. Он поразил меня. Это совершенный герой. У вас есть глаз на людей. Он служит у меня на сплаве, и я буду хлопотать о награждении его медалью.

Муравьев сказал, что уже приказал доставить Удогу на свое судно, чтобы гольд повидал капитана, как он просил.

– А теперь отпразднуем встречу, Геннадий Иванович! «Свитские» ждут! И сегодня же соберем военный совет.

Невельскому еще хотелось объяснить очень многое…

На военном совете и до совета в беседе с генералом в присутствии Казакевича и Корсакова – совершенное поражение! Отвергнуты все планы! Отказ полный. Не приняты ни проект занятия южных гаваней, ни план партизанской войны. Категорически отвергнуто предложение – все снять с Камчатки и вести бескровную войну, заставляя врага блокировать берега нового края и давая ему убедиться, что страна наша.

– Окститесь! – сказал Муравьев при Казакевиче и Корсакове. – Вы предлагаете убрать все с Камчатки, когда само плавание по реке Амуру разрешено государем и открыто для снабжения и подкрепления Камчатки. Теперь, когда государь повелел «плыть!», обнаружится, что мы не в силах стоять на Камчатке!

Тысячи доказательств готов был выложить Геннадий Иванович, но все тщетно.

Перед советом Муравьев познакомил Невельского с инженером Мровинским и сказал, что у него планы великолепные по части обороны Камчатки.

– Орудия я отправлю на «Двине», – сказал Муравьев.

На совете все офицеры подтвердили полное согласие с планами Муравьева. Губернатор даже сдерживал «свитских», когда критиковали, и некоторые довольно едко, предложения Невельского.

…Пароход стоит на протоке, ведущей в озеро Кизи. Всюду снуют лодки. Слышно, где-то играет горн. Пароход дал приветственный гудок, подошел и взял баржу на буксир, повел ее в протоку.

Через час генерал со своими ближайшими помощниками – Корсаковым, Казакевичем, Невельским, инженером и адъютантом – съехал на берег для осмотра места. Поднялись на холм.

– Здесь будет батарея! – сказал Муравьев. Он стал давать указания.

Сверху видно, как одна за другой прибывают баржи и пароход вводит их в протоку, ставит в назначенные места.

На другой день Мариинский пост стал неузнаваем. Со всех сторон холма – и на протоке и на реке – стоят суда. На берегу разбит лагерь. С барж солдаты на руках по трапам стаскивают орудия и затягивают их лошадьми на вершину холма. Делается обширная вырубка – человек пятьдесят солдат и казаков валят лес. На холме, на островах забелели рубахи косарей, идет заготовка сена на зиму. Выгружаются конные казаки. С другой баржи с предосторожностями мягко катят бочки с порохом. Рядом сгружают муку.

К Невельскому подошел урядник Пестряков.

– Требуют с меня и того и другого, Геннадий Иванович, а где я возьму, уж сегодня два раза по морде получил от офицеров. Давно этого не бывало!

После двухдневного отдыха отряды пеших забайкальских казаков на лодках переправлены были через озеро Кизи. Конные казаки шли на баржах, которые тянул пароход «Аргунь». Перевалив озеро, войска высадились и на другой день двинулись в Де-Кастри.

– Паря, теперь нас на корабль и на Камчатку! Никогда по морю не плавал, – приговаривал Алексей Бердышов, шагая подле приятеля своего Маркешки. Оба они произведены в унтера и поэтому шагают рядом. А то Маркешке всегда приходилось идти в последнем ряду.

Конные казаки спешились, прорубают дорогу топорами, чтобы можно было провезти артиллерию. Конница остается здесь, а пехота будет отправлена на Камчатку. Зашагали просекой.

– Кто-то тут уж рубил, старался!

Вокруг тайга. На душе у Маркешки спокойно. И люди стали как люди. Начальства больше нет. «А то выдерживали нас, как зверей в клетках». Люди, заглушенные и безмолвные на баржах, теперь ожили. Солдаты поднимаются по склонам сопки. Ноги тонут во мхах. Вокруг теснятся низкие стволы берез и лиственниц. У вершины лес стал редеть, и вдали открылась яркая, серебрившаяся синь. Пахнуло свежестью, и Маркешке показалось, что в душу его повеяло чем-то таким, чего он отродясь не испытывал. Никогда не видал он такого огромного синего простора. За вершинами деревьев поднималась набухшая синяя стена, прямой чертой отсеченная от яркого неба.

– Сине море! – воскликнул Алешка Бердышов.

Солдаты оживились. Они быстро поднимались на перевал и, забывая про усталость, в молчании замирали, всматриваясь в даль. По этому морю предстояло им идти в далекое плавание.

Все новые и новые отряды бегом взбегали на вершину. Слышно было лишь позванивание котелков да тяжелое дыхание. Среди белых берез стеснились красные, запаленные солнцем и изъеденные мошкой лица. Полузакрытые белым тряпьем глаза солдат устремились вдаль, к морю, о котором с детства слышал каждый. Да, это было море. Казалось, оно набухло, поднялось вровень с хребтами. И радостно и страшновато, как подумаешь, что плыть по нему.

– Все же добрались, – заметил стихотворец Пешков.

Через два часа отряд спустился к бухте. Несколько домиков лепилось у горы. Море стало низким и не таким синим. Но теперь видны волны, набегающие на чистый песок, на берегу множество водорослей, как мокрая накошенная трава. Повсюду валяется рыба. Летают чайки и еще какие-то птицы.

Выстроены бревенчатые домики поста. Тут же начали разбивать лагерь. Подошли вьючные кони. Вскоре длинные ряды палаток забелели среди зелени. Запылали костры под артельными котлами. Соком и смолой заблестели на солнце срубленные пеньки. Смола и кровь от разрубленной свежей оленины смешались на пеньках.

По команде сотни людей бросают топоры и лопаты. Отдых. С треском кидаются люди через кустарники и завалы деревьев, прыгая через пеньки, толкая друг друга и подбадривая криком и свистом. Все бегут к морю.

– Вот оно! – Алеша на ходу скинул рубаху, расстегнулся и живо сбросил форму на ракушки и на сухую морскую траву, бултыхнулся в воду. – Соль! – заорал он, оборачивая мокрую голову к товарищам.

Голые тела потоком устремились в море.

– Сибиряки дорвались до моря! – стоя у палаток, говорил чернобровый и краснощекий капитан-лейтенант Арбузов, начальник отряда, назначенного следовать из Де-Кастри на транспорте «Двина» на Камчатку. С ним рядом новый начальник поста Де-Кастри капитан-лейтенант Бачманов.

А уж некоторые отчаянные сорвиголовы далеко от берега. По голубой глади залива, как черные букашки, расползлись головы пловцов. Алексей, размахивая руками, шел вперед. Тело его, истомленное переходом, просило воды. Он любил купаться, но никогда еще не купался с таким удовольствием. Вода была невиданная, прозрачная, свежая, какая-то чудо зеленая, теплая, но без мути и желти, сама держала Алешку, и плыть по ней легко. Руки так и несли его в голубую даль.

– Дай нырну! – кричит Пешков. Казак исчез. Когда он появился, то долго фыркал.

– Ну как?

– Диво! На дне зелень, как капуста, и сено какое-то черное, вода зеленая, но видно хорошо.

Бачманов стоял на берегу и радовался. Эти сибиряки на широких и быстрых своих реках подготовлены хорошо, могут стать моряками. Заиграл горн. Солдаты стали выходить и одеваться. А уж обед поспел. После обеда Маркешка подошел к Арбузову. Он объяснил офицеру, что желал бы, чтобы его зачислили в артиллерию.

– Ты мал ростом и слаб. Для артиллерии не годен.

– Зато у меня глаз, и я расчет могу делать.

– Ты служил раньше в артиллерии?

– Нет.

– Откуда же знаешь?

– А я присмотрелся к орудиям на Мариинском посту. Когда на пробу стреляли, я все понял. Я оружейник, делаю ружья сам и стреляю без промаха. Я и на баржах все к пушкам приглядывался.

– Пока рано говорить об этом, а придем на Камчатку, там обратишься ко мне.

На другой день погода отличная. Отряды погрузились на «Двину». На берегу идут работы – возводятся казармы и рубится просека. По всей бухте – суда. Их стройные мачты оживляют вид когда-то пустынных просторов великолепной бухты. Тут «Иртыш», «Двина», «Князь Меншиков», «Восток».

День ясный; видно, как от скал по воде в даль моря уходят потоки белых искр. Из северной бухты показался вельбот.

С интересом ожидал Воин Андреевич Римский-Корсаков прибытия генерал-губернатора. Тут же начальник поста Бачманов, офицеры, Буссэ, капитаны судов, в их числе Николай Чихачев, ныне командующий «Иртышом».

«Большую отвагу надо было иметь Муравьеву, чтобы спуститься с войском по неизведанной реке, – думает Воин Андреевич. – Счастлив Геннадий Иванович, что служит с такой великой личностью!»

Из вельбота легко выпрыгнул человек средних лет, крепкого сложения. Лицо его с первого взгляда Римскому-Корсакову не понравилось, и это его насторожило. Муравьев принял рапорт Бачманова и ласково поздоровался со всеми.

– Рад, Николай Матвеевич, видеть вас! – сказал он Чихачеву. – Вот где свиделись! Помните, как вы не хотели покидать экспедицию? А? Хорошо было у нас на даче, за Ангарой? Кто же был прав? Вы все поручения прекрасно исполнили. Я представляю вас к награде.

С Буссэ он поздоровался спокойно, как со своим.

Подошла вторая шлюпка. Из нее вылезли Невельской и Свербеев. Невельской с ненавистью посмотрел на Буссэ: «Сытая морда… Не моему уряднику надо ее бить…»

Все пошли в домик начальника поста.

…После совещания с губернатором остались Свербеев и Буссэ. Невельской уехал с Римским на шхуну и пожаловался, что все идет не так, как надо. На шхуне готовили каюты для генерала и его спутников.

Римский-Корсаков не совсем понимал, чем так расстроен Геннадий Иванович. В одном он совершенно согласен с Невельским – в том, что гаваням на южном побережье принадлежит будущее.

– Мы пособим вам, Геннадий Иванович, – сказал он. – Я буду говорить в пути генералу и доктора Вейриха подговорю. Мы сделаем все возможное.

Вечером Муравьев прибыл на «Двину». Триста забайкальцев, идущих на Камчатку, погрузились с утра. Заканчивалась погрузка орудий. Муравьев держал перед солдатами речь. Он благословил их, поцеловал правофлангового, обнял Арбузова, Мровинского, Гаврилова и капитана.

Утром шхуна была под парами. Генерал брал с собой Сычевского. Штаб оставался в Мариинске до распоряжения. Буссэ среди штабных чувствовал себя как рыба в воде. Невельского все хвалили, что открыл и занял вовремя Де-Кастри, но его плечи ссутулены и вид расстроенный.

– Тут настоящий порт. И эта картина – столько судов стоит! Я еще не видел устья Амура, но нахожу ваши действия отличными! Благодарю вас! – сказал генерал.

Вот и прощальный гудок. А Невельской стоит на берегу и думает, что делать, как теперь быть.

Чумбока подходит к нему.

– Едем, капитан?

– Да… – встрепенулся Геннадий Иванович.

В тот же день Невельской со своим неизменным спутником Чумбокой плыл по озеру Кизи. Затемно он был в Мариинском посту. Урядник встречал его. Вид у Пестрякова мрачный.

«Что-нибудь случилось?» – подумал Невельской и спросил тревожно:

– Есть почта?

– Письмо вам из Петровского, Геннадий Иванович.

Невельской быстро взял пакет, разорвал и прочел письмо при свете фонаря. Жена извещала, что старшая дочь после нескольких тяжелых приступов умерла.

– Я немедленно еду в Петровское, – сказал Невельской. – Чумбока, – обратился он к гольду, – у меня дочь умерла.

– Я поеду с тобой, капитан, – сказал Чумбока.

 

Глава тринадцатая. На Камчатке

– А Завойко должен сражаться и принять удар на себя. Только с чем я должен сражаться? Со старыми шестифунтовыми пушками, что привезены из старинного порта Охотска? Да еще есть у меня два бомбических орудия! Вот и вся наша артиллерия! Вот что есть Камчатский порт, о котором так заботится три года Муравьев! Вот с чем мы встречаем врага! Нет, это не забота, Юленька, а насмешка! И стыдно мне не за себя.

Так с яростью, досадой и возмущением говорил Завойко своей жене, вернувшись после военного совета, в котором состояли командиры двух мелких судов Камчатской флотилии, полицмейстер, офицеры и чиновники и который созван был по случаю получения писем от русского консула из Сан-Франциско и от гавайского короля Камехамехи. В этих письмах, доставленных американским китобоем, сообщалось о разрыве России с Англией и Францией. А из Петербурга и от Муравьева не было ничего. Нет никаких кораблей. Завойко решил, что надо действовать, не дожидаясь официальных бумаг, которые по случаю штормов могли прийти бог знает когда.

Король Гавайских островов сообщал о том, какие английские и французские корабли уже находятся в Тихом океане.

– Если бы у нас были силы, то мы, верно, воспользовались бы этими сведениями. Король потому и пишет мне так дружески, – с удовольствием сказал Завойко, на миг забывая свою досаду, – что сам ненавидит англичан и французов и желает, чтобы я уничтожил их флот, который гнетет каждого человека на свете. Но король не знает, что я как прикованный цепями к Авачинскому вулкану и над моей головой вот-вот посыплется пепел, и полетят раскаленные камни, и польется лава, Юленька, а у меня руки скованы и положение хуже, чем у мифического героя. Король думает, что Россия велика и богата и что, может быть, со временем я помогу ему, как он мне ныне! Король обманывается жестоко, и он не знает, что у нас прорех гораздо больше, чем думают наши враги. Но враги не знают одного – на что способен русский человек, когда его заденут за живое и когда он пожелает отстоять свою честь и гордость. И я переверну всю Камчатку, но, ей-богу, не отступлю перед врагом…

Сегодня я видел, как у моих чиновников забегали глаза, когда я объявил, что мы будем обороняться и если потребуется, то все умрем. Я знаю их! Никто из них не хочет умирать за Камчатку. Гоголь прав, они бестии и канальи, как и те купцы! Они приехали из Петербурга, чтобы ухватить на Камчатке лишние чины и пенсион за то, что несколько лет проживут без балов. Я сказал ясно, что теперь всем придется забыть свою корысть и каждый должен сражаться насмерть, хотя им того не хочется и не затем ехали они из Петербурга на Камчатку. Верно, Юленька, ты знаешь, про кого я говорю. Здешние же, камчатские, напротив, рады случаю отличиться, хотя и не верят, что их Камчатку кто-то может поколебать, кроме вулкана. Нет, они тоже заблуждаются и не знают, что у Камчатки есть друзья, но есть и враги страшнее вулканов. Вулканы не могли за сотни лет искоренить жизнь, и того не могут и враги! Только мы сами сможем это сделать своими бумагами и глупостями. Все это так обидно, что я предпочитаю молчать. Дай мне ужинать, я так проголодался… Где канал для окружения англичан? Где все эти планы, которые составлял Муравьев, лазая в сорок девятом году по Никольской сопке? Прошло пять лет, а что сделано? И жаль, что на всей Камчатке у меня нет своих людей и только твой двоюродный брат Дмитрий Петрович Максутов служит на «Оливуце». Но и того я не взял к себе. Нет, служить надо так, чтобы собрать всех своих, и хорошо, что на «Авроре» придет Коля Фесун, и тогда я смогу написать сестре, что сердечно рад родственнику.

– Но что все-таки решили? – серьезно и озабоченно спросила Юлия Егоровна, когда служанка, пожилая Харитина, русская молоканка с Украины, которую тут называли хохлушкой, принесла галушки в сметане и варенец.

Завойко снял и отдал ей мундир, повязался салфеткой и уселся за свои любимые кушанья.

– Что я сделал для Камчатки, не забудется никогда! – не слушая жены, продолжал он. – Кто до меня подумал, что можно завезти триста коров на Камчатку? Если бы даже вся половина этих коров передохла при перевозке, и то бы никто не удивился и не упрекнул меня! Даже Камехамеха взволнован таким обстоятельством. Дядюшка Фердинанд Петрович в изгнании производит на заводе эстляндский спирт и требует, чтобы я торговал им на Камчатке. Я ему не отказывал, хотя душа моя не лежит к тому, чтобы спаивать народ. Но я дядюшке доказал, что могу дать людям не водку, а молоко и вот эти галушки со сметаной, которых на Камчатке не знали.

Юлия Егоровна терпеливо слушала своего мужа. На этого практичного и на редкость работоспособного человека иногда находили припадки разговорчивости и хвастливости. Может быть, потому, что его никогда, никто в жизни не хвалил. Он много лет прожил в далекой глуши, безропотно трудясь и постоянно вывертываясь из разных неприятностей. С него лишь требовали, зная, что он все вытерпит.

Лишь она, понимая, каково ему приходится, добрым и ласковым взором выражала свою признательность, и то изредка. Похвалы мужу были не в ее характере. И вот он, как видно, сам восполнял то, чего не давали ему окружающие. Иногда он начинал жаловаться на свою жизнь, бранить Петербург, иркутского губернатора, становился груб и резок. Он в речах был так же неукротим, как и в делах. Припадки разговорчивости за столом иногда заканчивались бранью по адресу родственников жены и всех баронов вообще. В таких случаях от его резкого языка доставалось и самой, но она выслушивала его с неизменным спокойствием.

– Харитина! – крикнул Завойко.

Аппетит у него был превосходный. Он потребовал еще тарелку галушек.

– Не много ли на ночь? – спросила Юлия Егоровна.

– Я не могу больше терпеть и волноваться, – ответил ей муж, – а еда успокаивает меня. Мы не так тощи, как те англичане, что худобой хотят превзойти все народы. А попробуй им, Юленька, задать на ночь по нескольку тарелок полтавских галушек, так они к утру передохнут, как воробьи в Николаеве, когда вдруг ударил мороз. Они не знают, что не в нашей натуре скупиться, чтобы прокормить себя и детей. А вот когда дойдет до драки, то посмотрим, кто кого победит. Ест, Юленька, тот, у кого есть аппетит, а значит, у кого потребность!

О военном совете он все еще ничего не говорил по какому-то странному упрямству. Потом вдруг стал бурно рассказывать о том, что произошло, изображать всех участников военного совета в лицах, как хороший актер. Представил страх и глупость одних и напыщенность других.

– Да, Юленька, теперь мне надо нести крест за всех. Так завтра я велел собрать перед церковью народ и при попах объявлю все и сравню нашу долю с той, что выпала в смутное время нижегородцам, и покажу, что нам гораздо труднее, но мы не смеем нигде об этом говорить, кроме как у себя на Камчатке.

– Но что же теперь будет с нашей фермой? – спросила Юлия Егоровна, когда он немного успокоился и принялся за варенец.

– А наших с тобой коров, Юленька, лучше съесть самим, чем отдать англичанам.

Из коров, привезенных на Камчатку, супруги Завойко отобрали двадцать голов и устроили собственную молочную ферму. Юлия Егоровна с любовью ухаживала за животными. Она стала на Камчатке первой предпринимательницей, стараясь подать пример всем, как надо жить. Муж всегда твердил, что на Камчатке прекрасные травы и что тут следует разводить скот, а также кабанчиков, чтобы народ не ел одну рыбу. В позапрошлом году еще не прибыли транспорты с коровами, а уж солдаты косили траву и свозили сено на лодках и волокушах в Петропавловск. По всем камчатским селениям посланы были чиновники или нарочные с приказанием заготовлять сено и строить хлева для скотины. Чиновники определяли, кому из жителей даны будут коровы. Когда прибыли суда со скотом, большая часть коров была оставлена в Петропавловске, остальные распределены по близлежащим селениям.

Теперь многочисленная семья Юлии Егоровны была с молоком, маслом, сметаной, творогом, самыми лучшими, каких, верно, не было нигде на берегах океана. В нынешнем году на губернаторском столе появилась превосходная телятина вдобавок к той кабанине, что шла к столу с нового свинарника.

Завойко меньше всего стеснялся, что его и жену могут упрекнуть в том, что они извлекают выгоды из своего предприятия. Он говорил, что делает все возможное, чтобы накормить вечно голодную Камчатку. Он гордился тем, что его жена стала первым камчатским животноводом, и посылал ей в помощь солдат. Впрочем, он и сам иногда трудился на ферме как простой плотник и скотник.

За полтора года Юлия Егоровна превратила ферму в цветущее предприятие, дающее большой доход. Ей нужны были средства. На жалованье мужа жили три семьи: своя на Камчатке, семья покойного отца Юлии в Питере, которую никак не могли взять на себя ни Врангели, ни Юлин старший брат Гилюля, и третья семья – осиротевшая после смерти одного из братьев Василия Степановича на Украине. Всем надо было помочь, все рассчитывали на камчатского губернатора и хотели получать от него больше.

Ферма расположена на речке, среди цветущей долины, у подножия вулкана, в пятнадцати верстах от Петропавловска. Скот там охраняется от зверей. Он надежно укрыт и на случай прихода врагов. Василий Степанович по этому поводу говорит, что еще ни один англичанин не отходил в Сибири дальше чем на полверсты от своей лодки или корабля.

Часть коров у Юлии Егоровны оставлена в Петропавловске. Молоко, масло, творог, сыр продавались петропавловским чиновникам, которые, по выражению Завойко, не так воспитаны, чтобы ради своих детей научиться ходить за коровой. Кроме того, продукты сбывались на заходившие в порт торговые и китобойные суда иностранцев. Круглый год потребителями продуктов обеих ферм оставались американские купцы, постоянно жившие в Петропавловске. Домик и склады их построены на высоком месте на берегу бухты.

Юлии Егоровне жаль, что может разрушиться предприятие, начатое с такой любовью. Первоначально она заводила все для детей, чтобы на ночь и утром было у них по кружке молока. Как радовался муж всему этому! Теперь все может погибнуть, что было создано с таким трудом. Она знала, что, если будет какая-нибудь возможность, муж постарается сохранить ферму, хотя и не пожалеет коров, если понадобится забивать их для питания солдат или чтобы они не достались врагу.

– Подумай, Юленька, – говорил он, – мы с тобой первыми должны подать пример и пожертвовать всем, что имеем.

– Но помни о детях!

– Боже мой, да я всегда о них помню! И ты знаешь, что я служу, и поэтому государь после моей смерти в бою позволит учиться им и не забудет!

Потом он заговорил об артиллерии. Ведь камчатские пушки будут стрелять по врагу, но не нанесут ему никакого вреда, англичане из своих дальнобойных могут уничтожить все наши батареи, но все это еще не остановит, и он даже с этими камчатскими пушками надеется нанести урон врагу.

Все это очень тревожило Юлию Егоровну. Положение во всех отношениях ужасное. У нее на руках большая семья, малые дети. Муж, кажется, готов первым подставить свою грудь под пулю. Она понимала, что он готов исполнить свой долг, втайне боялась этого и в то же время гордилась. Чувство долга и чести с необычайной силой выражалось в нем сейчас. Она готова была простить ему все его былые ошибки, его ужасный промах с Амуром, из-за которого он так ненавидел Невельского.

– Так, Юленька, – сказал Василий Степанович, вставая из-за стола, – мы должны действовать быстро и без промедления, если не хотим опозориться и наверняка погибнуть.

Он вытер салфеткой усы и отбросил ее.

– Но скажи, почему нет подмоги от Муравьева? Где обещанные мне пушки и мука? И где адмирал Путятин? И с кем он будет воевать теперь на своей эскадре? Вот и приходится мне отдуваться за то, что меня сделали губернатором. Ну, так я буду действовать быстро и сделаю то, что невозможно, как учил Суворов своих простых солдат, в которых видел главную силу! Если бы не ночь, я бы, кажется, сам пошел сейчас рыть и строить…

Он в самом деле был полон силы, несмотря на то что за плечами оставался тревожный день. Она сидела в кресле, опустив голову, он присел на ручку кресла и обнял ее.

– Я знаю, что тебе тяжело, душа Юленька… Правда, во всех магазинах у нас нет ни фунта лишнего провианта и все отослано на Амур. Но бог милостив, и прокормить людей мы с тобой поможем. И еще нет такой блокады, хотя бы англичане поставили весь свой флот, чтобы кижуч, чавыча и красная не пришли бы в наши речки на икромет и не прокормили бы Камчатку, даже если бы лорды загородили весь океан своими кораблями. Да, рыба и мясо прокормят нас, и сама королева хотя и умная женщина, но бессильна против природы во всех отношениях. Пойми, Юлечка, и поверь.

Они долго еще говорили в столовой, а потом в спальне. Когда муж был с ней добр и ласков, она чувствовала себя слабой перед лицом этих грозных бед.

Чуть свет Завойко сидел за столом, составляя воззвание к населению Камчатки.

– Надо составить в словах простых и понятных, как можно проще, – говорила Юлия Егоровна, выслушав его сочинение.

– Ах нет, Юленька, я прошу тебя не упрямствовать! Надо сказать так, чтобы сердца волновались, и выразить всю высокую торжественность минуты, и ты не меняй всего, а только подправь. Это не письмо к дядюшке, и солдата должно хватить за сердце. И он должен понять, за что ему придется умирать. Тут надо помянуть всю тысячу лет нашей истории, а также силу и славу России и государя императора во всем полном блеске и величии. Но вот я начал, а теперь дальше не получается. Ты садись и пиши, а я буду тебе диктовать. Так я волнуюсь, что не могу держать перо и владеть рукой, хотя она и не дрогнет у меня, когда будет надо. И ты, Юленька, это знаешь и простишь меня.

Вбежал старик молоканин, служивший в доме.

– Василий Степанович, с Бабушки сигналят, судно идет. Видно, «Оливуца» подходит.

Завойко вскочил из-за стола и надел мундир. «Вспомнили о нас, бисовы дети!» – подумал он.

Через полчаса он был на Сигнальном мысу и смотрел в трубу. В самом деле, шла «Оливуца», первое русское судно в этом году.

«Так на ней еще не может быть никаких известий! Она идет бог знает откуда. Ведь «Двина» была послана мной с Камчатки сразу после зимовки за десантом, но ее нет, а значит, нет ничего, что обещал Муравьев. А идет «Оливуца» с посулами, а «Двина», верно, стоит и ждет в Де-Кастри. Но на «Оливуце» идет Дмитрий Петрович Максутов, и он от меня ничего не скроет и будет откровенен».

 

Глава четырнадцатая. Приход «Оливуцы»

Поднявшись на борт «Оливуцы» и прочитав в каюте ее командира лейтенанта Назимова пришедшие бумаги, Завойко ударил себя по лбу. Этого даже он не ожидал.

«Это же насмешка, а не приказание губернатора!» – подумал он, но сдержался.

– А где Муравьев? – спросил он и ответил сам себе, не давая раскрыть рта Назимову: – Того никто не знает. «Авроры» еще нет, и неизвестно, где она, но Муравьев требует, чтобы я ее немедленно снарядил и поскорее отправил к устью Амура, в гавань Де-Кастри.

«А-а! Так она, наверно, к нам придет, если он беспокоится», – подумал Василий Степанович. «Аврора» эта знаменита тем, что на ней служил великий князь Константин, когда был юношей. Еще тем, что англичане в своих газетах писали о ней в сорок шестом году, будто это судно никуда не годится и содержится в беспорядке. Еще тем, что на ней служил Невельской.

Назимов, рослый, смуглый молодой человек с мягкой, пухлой рукой, рассказал о том, что было в Японии и какие известия о войне получены в Китае, что за встречи были у адмирала Путятина и у Римского-Корсакова в Шанхае, а также какие церемонии устраивали адмиралу японцы в Нагасаки и как они упорны в своем нежелании установить правильные сношения с европейскими странами. Сказал, что ныне вся эскадра пошла к своим берегам по случаю предстоящего разрыва с западными державами, который, верно, уже произошел по той причине, что русский флот под начальством адмирала Нахимова поздней осенью прошлого года вдребезги разбил весь турецкий флот в Синопской бухте, что заодно вместе с турецкими кораблями там под горячую руку сожгли и пустили ко дну несколько английских торговых и что английский пароход, бывший в составе турецкой эскадры, поспешно бежал. Англичане, конечно, этого не стерпят, и, видно, начнется заваруха. Экспедиция же Путятина заходила в залив Хади, там всю зиму люди голодали. Умер поручик Чудинов, и перемерла половина экипажей «Иртыша» и «Николая». Гаврилов очень болен. На устье Амура ждут сплав, Муравьев спускается с войсками по реке, а у Невельского в экспедиции тоже голод.

– Так я вас слушаю с охотой и удовольствием, – резко заявил Завойко, – и вижу, что у вас новостей множество. Но они мне не нужны. Оставьте их при себе, так как я послал пятьсот кулей муки для Невельского на «Двине» и еще целый транспорт, то есть «Байкал». Да! А ваши новости только оскорбляют меня! Ваше дело явиться сюда с флотом на защиту порта и принять бой! А вы занимаетесь не тем, чем надо. После этого глупы распоряжения вашего адмирала, о чем и прошу прямо передать ему, так как не вижу смысла в том, зачем он плавает тут два года!

Назимов остолбенел.

– И Муравьев в бумагах пишет мне про Синопский бой.

Но Завойко давно это слыхал от американцев и предполагал, что англичане никакой победы русских на море не потерпят и будут собирать силы для ответного удара, который, конечно, нанесут не сразу.

«Шлют ко мне на судне из Японии, – с возмущением думал Завойко, – те бумаги, что писаны чуть не год тому назад! Боже мой! И еще завезли людей на голодовку, и они мрут как мухи на всех новых постах под начальством своих образованных командиров, которые ищут славы и не могут сами себя прокормить!»

– Все, что вы привезли, для нас не новость! И только затем можно было не приходить. Мы ждем, и нам нужны до зарезу люди, снаряжение и оружие. Где «Двина»?

– Стоит в Де-Кастри, ждет.

– Ваши известия о войне неофициальны. Откуда узнал о ней адмирал? Из английских и американских газет! Так надо знать, что в тех газетах пишется у них все, люди наняты за деньги и могут написать, что человек умер, когда он жив. Или война началась, когда ее нет. Где императорский указ, я вас спрашиваю? Как вы смели явиться в порт, отстоящий от Петербурга за четырнадцать тысяч верст, без императорского указа?

– У нас у самих нет, ваше превосходительство, – растерянно отвечал Назимов.

– Так вы могли не приходить, когда не знаете, зачем идете. У меня же есть новости, которых ваш адмирал не может знать. Вот письмо короля лично ко мне.

– Какого короля? – удивился Назимов.

– Я переписки с врагами не имею! Нет, это дружественное послание сторонника России и моего друга короля Камехамехи. Он меня извещает о том, о чем вы не можете, и когда я вам скажу эту новость, то представьте ее Муравьеву и своему адмиралу: война началась!

– Так это те же сведения, ваше превосходительство.

– Как вы смеете так говорить! Король мне сообщает, где и какие суда у англичан и французов, куда идут, и я все знаю, весь океан у меня как на ладони. Он собирал сведения, желая спасти Россию от позора, чего не может сделать ваш адмирал, который, вместо того чтобы выходить в океан и смело нападать на врага и уничтожать его торговлю, идет с военными судами в гавань.

«Если бы пришла из кругосветного «Аврора», то я бы ее ни за что не отпустил, – решил Завойко. – Муравьев сулит мне прислать шестьсот человек. Но лучше синичка в руках, чем муравьевский журавль в небе, за которым еще надо эту синичку посылать, и лучше обученный экипаж фрегата, чем шестьсот муравьевских мужиков. Да еще неизвестно, как тот журавль доплывет до устья Амура и не пощиплют ли ему по дороге перья. А я за ним пошлю «Аврору», которой у меня нет. Слава богу, что англичане еще не знают всех наших глупостей!»

Муравьев писал, что в Петропавловск будет прислана артиллерия, а также инженеры для постройки укреплений.

«А придут они под осень, в августе, – рассуждал Завойко. – А зачем мне осенью инженер, если я в ожидании его должен оставить Камчатку беззащитной. Как можно писать такие распоряжения! Как будто Завойко будет сидеть сложа руки».

Но Василий Степанович совсем не собирался отказываться от помощи, которая в самом деле могла подойти по реке. Суда уже в Де-Кастри. Муравьев спать не будет, зная, что на Камчатке пусто, ведь он придумал, чтобы тут была область и главный порт. Так пусть выворачивается, а то ляжет позор на него, а не на Завойко!

Василий Степанович поговорил с офицерами. Лейтенант Дмитрий Максутов особенно огорчен, что «Аврора» еще не пришла. На ней служит его родной брат Александр. Дмитрий пришел сюда в пятьдесят первом году на «Оливуце» и был принят в доме Василия Степановича как свой.

В Петербурге Завойко почти не знали этих родственников. Юлия видела их мельком, когда лет десять тому назад еще кадетами они явились однажды на праздник. Теперь одному из братьев двадцать шесть, а другому двадцать семь.

Их отец, старик князь Максутов, – уроженец Урала. Уже забыто, что он потомок башкирского князя, отатарившегося в древние времена, а потом крестившегося и обрусевшего. С тех пор Максутовы всегда женились на русских.

Старый князь женат на Яковкиной, родной тетке Юлии Егоровны, сестре ее матери. Старик Максутов живет в Перми и до сих пор служит управляющим палатой казенных имуществ. В той губернии много казенных заводов, и эта должность очень значительная.

Дмитрий рассказал Василию Степановичу, что Гаврилов был при смерти и вылечился только благодаря медицинским средствам, имевшимся на «Оливуце».

– Я говорил Гаврилову, чтобы он боялся Невельского, – отвечал Завойко. – Невельской – пират и губит все суда и людей. Теперь Петр Федорович сам в этом убедился!

Завойко знал, что Гаврилов хоть и бывший подручный Лярского, но моряк хороший, дело знает, он из солдатских сынков, выучился в Кронштадте. Нужен был бы теперь такой, да некстати свалился. Но «Иртыш» или «Двина» должны скоро прийти, видно, явится сюда и Петр Федорович.

…Василий Степанович, съехав на берег, воспрянул духом, хотя, как он полагал, мало, очень мало практического толка было от прихода «Оливуцы», и сама она должна немедленно идти обратно.

– Что же от губернатора? – спросила Юлия Егоровна.

– А от губернатора пакеты и посулы, Юлечка. О чем бы ты думала? Да о том, что предстоит разрыв с державами! Они уж который раз заботятся известить меня об этом. Нет, Юленька, оборонять этот край из Петербурга нельзя. Тут надо иметь свою голову и плюнуть на все наше высшее правительство. Вот клянусь тебе, что если бы не Камехамеха, у которого я когда-то хотел купить часть коров и который это помнит, враги бы пришли прямо к нам, а мы бы не знали, что с ними делать, и приняли бы их как дружественную державу, когда на самом деле война уже началась… Я не мог поговорить как следует с твоим кузеном и узнать про всех, так как толкался народ. Но после молебна ты увидишь его за обедом. Все офицеры будут у нас, и ты приготовься.

…Священник отслужил молебен. Несколько десятков солдат, среди которых были и молодые, но большинство пожилых, многие дослуживали двадцатипятилетний срок, двадцать гребцов портовой команды и две стройные шеренги матросов с «Оливуцы» стояли перед церковью. Тут же собралась сотня камчатских обывателей со своими детьми, все чиновники и торговые служащие, американцы, а также многие камчадалы, которые в эту пору приезжают в Петропавловск за товарами.

Священник окропил святой водой войска и обывателей.

Завойко сказал о Синопском бое, о победе русского флота, о том, что грядет война.

– Война с Англией и Францией, по моим сведениям, уже наступила.

Он стал читать свое воззвание:

– «Воодушевленные победами русского оружия всюду, где враг попытается напасть на нас, мы не посрамим, братцы, нашего Петропавловска, разобьем и прогоним англичан!

Непобедимая слава и сила России есть достояние всего русского народа, который веками укреплял ее православной верой, беззаветной любовью к своему царю, к своей родной земле и преданностью заветам и преданию старины».

Читая все это, Завойко заволновался, руки его, державшие лист, поначалу задрожали, но он быстро овладел собой.

– «В тяжкие годины нашествия врагов весь русский народ поднимался, как один человек, и выступал на защиту своей родины, а старики и женщины несли на площадь свои пожитки и припасы, чтобы сдать и накормить воинов!»

В толпе раздались крики. Купцы стеснились вокруг губернатора. Низкорослый камчадал Аким Тюменцев тоже норовил протолкнуться поближе к генералу. Ему нравилось, как говорил Завойко. У Тюменцева много родни, чуть ли не во всех деревнях по эту сторону хребта, и среди камчадалов, и среди русских казаков. Многие русские женаты на камчадалках, у других матери и бабушки камчадалки. Есть казаки – потомки камчадалов, женившихся на русских.

Аким живет в тайге неподалеку от деревеньки Коряки, на берегу речки, на высоком холме, лес на котором вырублен, но все же холм в летнюю пору зарастает шеломайником, превысокой камчатской травой, так что избы не видно. Речка богатая, быстрая, по ней поднимается с моря ходовая рыба. Дальше лесные заросли. В них медведей много, их мясо – любимое лакомство Акима, как и всех здешних жителей. А над избой и над тайгой высится громада Коряцкого вулкана.

Аким живет ближе всех к огнедышащей сопке, но все же до нее далеко, добираться до вершины пешком пришлось бы суток двое. Иногда вулкан трясет землю и часто сыплет пепел прямо на крышу Акимовой избы, на белье, что сушится на веревке, на сети и огородик… Но этого пепла никто не боится, надо знать, как с ним обойтись, бери одежду и стряхивай. Приезжие городские начнут чиститься и одежду свою дорогую замарают. Городских теперь наехало множество, явились новые купцы из Охотска вместе с перевезенным сюда портом.

Вулкан опасен лавой, но до Акима далеко, не дольет. А трясения земли Тюменцев не боится. Волна морская в двадцать сажен высотой сюда тоже не доходит. Она достигает только устья реки Камчатки, но это на другом конце земли, отсюда далеко. Тут случается, в бухте набухнет вода, но не бушует, а потом тихо сама уйдет.

– Отец! Отец! – восторженно кричал приятель Акима, старик Дурынин, рослый, с маленьким скуластым черноватым лицом, вытягивая смуглые руки с жесткими сухожилиями. Дурынин – русский, хозяин общественной избы в казацком селении Начики.

Тюменцев – зверолов. Василий Степанович сегодня утром встретил его, да так и сказал, что теперь на таких, как Аким, должна посмотреть вся область и даже государь император в Петербурге узнает о подвигах своих верноподданных на Камчатке. Он просил Акима поднять камчадалов на защиту. Но вот похоже, что купцы, которые гребут все меха задарма, хотят показать сейчас, что они спасут Камчатку. Акиму приятно видеть, что старик Дурынин им не уступает и всех отталкивает и кричит; лицо у него в поту, как, верно, не бывало и на медвежьей охоте.

– «Вот почему Россия никогда еще не теряла ни единой пяди своей земли, – продолжал читать Василий Степанович, – и эта слава не должна померкнуть перед наступлением второго тысячелетия России! Сюда, на самый отдаленный край родной земли, заброшена небольшая горсть русского народа. Мы не можем ожидать помощи ни от кого, кроме милосердного Бога, и только можем помнить, что мы русские люди и что родина требует от нас жертв. Мы положим свою жизнь, а кто из вас имеет какое-нибудь достояние, то пусть принесет его сюда в пользу воинов, у которых нет продовольствия».

Завойко уже давно объявил, что на Камчатке продовольствия нет, хотя у него, как у хорошего хозяина, про запас мука была. Но он все время говорил, что отослано пятьсот кулей на Амур и Камчатка гибнет и обречена, так как обязана кормить нахлебников. Он желал, чтобы купцы раскошелились, чтобы население не надеялось на одну казну и знало бы, что губернатор никаких претензий не собирается принимать. Он знал, что запасы хлеба есть у торговцев и что они жмутся. Так пусть отдадут хлеб казне, пусть сначала они откроют свои амбары, алтынники, а за казной дело не станет.

– Мы все идем за тобой, отец наш! – в восторге кричал старик Дурынин.

Камчадалы знали, что Василий Степанович куда проще и радушнее с людьми, чем былые начальники, и что только он один купцам воли не дает.

– Мы все готовы умереть за славу и честь русского царя и его воинства! – закричал в толпе кто-то, видно из грамотных.

– Братья и сестры, – заговорил тронутый Завойко, – так скажите прямо, кто и чем может помочь делу.

Юлия Егоровна первой выступила из толпы. Она гордо оглядела купцов, офицеров «Оливуцы» и весь народ.

– Я приношу в жертву святому делу все свое хозяйство! – заявила она. – И обязываюсь отдать на убой, если потребуется, всех моих коров.

– А мы с мужем отдаем свои запасы и будем печь из своей муки хлеб, – сказала похожая на монахиню высокая худая купчиха. По лицу ее пошли красные пятна, и она поджала губы, ни на кого не глядя, как бы от злости.

Тогда жена губернатора добавила, что каждый день будет привозить на работы несколько самоваров и поить чаем всех, кто трудится, возводя укрепления, и будет делать заварку.

Купцы не оставались в долгу. Обещали белье, одежду, посуду. Один толстяк сказал, что отдает двадцать ружей, приготовленных на продажу. Купца этого Аким знал. Он два года как приехал из Охотска, а уж ездит всюду и даже за Ганальские Востряки, за цепь скалистых гор, поодаль от Коряцкой. Эти Востряки похожи на продольную пилу голубой стали, поставленную острыми неровными зубцами вверх.

Конечно, купчине нельзя уж теперь держать ружья в магазине, если враг идет, а людям нечем стрелять. Аким подумал, что если записаться добровольцем, то, может, дадут новое ружье. У Окладникова ружья очень хорошие, и Аким полагал, что после войны этого ружья можно не отдавать, особенно если постараться и воевать хорошо.

– А теперь пойдемте все туда, где огонь наших пушек будет поражать ненавистных супостатов земли Русской! – сказал Василий Степанович и крупным шагом пошагал вниз. Народ повалил за ним. Солдаты шагали строем.

Обошли бухту. У входа в ковш от каменистых утесов Сигнальной сопки отходила каменистая же отмель. На ней остановились. Тут когда-то была батарея. Перед глазами открылась огромная бухта, серая в этот сумрачный день. За ней Вилючинский вулкан в мохнатой шубе облаков.

Священник стал святить место. Завойко объявил, что тут решено строить батарею, надо привезти сюда бревна, нарубить и навязать фашинника. Василий Степанович сам полез на сопку и стал рубить кустарник. Руки у него большие, хваткие. Он забирал большие охапки фашинника, вязал их мягкой корой и сбрасывал вниз к подошедшей подводе. Вокруг стоял треск ломаемого кустарника. Все камчатские жители взялись за дело. Команда «Оливуцы» также принялась за работу.

– А вас сегодня я прошу ко мне на обед с господами офицерами, – сказал Завойко, обращаясь к Назимову, спустившись вниз с горы. – Не обессудьте нас, простых людей.

…Через день «Оливуца» уходила, увозя рапорты Василия Степановича Муравьеву, а также в Петербург в морское министерство.

Назимов, глядя с мостика на черный обрыв камчатского берега, не мог отвязаться от мысли о том, какая тяжелая участь ждет оставшихся здесь. Он решил рассказать обо всем, что видел на Камчатке, писателю Гончарову. Тот очень болезненно переживает все, что пришлось увидеть, когда эскадра подошла к русским заселениям. Ему обидно за свое, да так обидно, что он, видно, хочет что-то написать об этом. «Я расскажу ему про Петропавловск, до чего нас довела тут небрежность и беззаботность правительства. Ему это понравится».

В то же время Назимов чувствовал, что люди здесь крепки и сдаваться не собираются. Что из этого получится – бог весть.

А скалы Камчатки отходили все дальше и дальше. Все выше поднимались вулканы, сливаясь с небом, то являясь, то исчезая, то снова проступая. Черный обрыв берега наконец стал так низок, что совсем скрылся между волн и склонов сопок. И только неполное очертание огромных усеченных гор напоминало о том, что Камчатка близка. Дул злой ветер, холодало.

В канцелярии губернатора с утра толпился народ.

– А ты куда, дедушка, тебе надо на печку! – обращаясь к Дурынину, сказал молодой краснолицый полицмейстер Губарев.

Губарев – поручик ластового экипажа, а еще недавно был штурманским помощником. Теперь Василий Степанович назначил его в полицмейстеры, как человека юркого, бойкого, молодого и распорядительного, который за губернатора пойдет в огонь и воду. Завойко полюбил его за то, что Губарев «сирота», то есть что у него нет никаких покровителей, кроме самого Василия Степановича. Семье Губарева покровительствует Юлия Егоровна, и ее старший сын играет и учится вместе с маленьким Губаревым.

– Гляди-ко, – отвечал Дурынин, волнуясь. – Я еще не одного супостата прикончу.

– Да у тебя уж руки трясутся! – весело и уверенно заговорил Губарев, который в эти дни почувствовал, что быстро идет в гору. – Вытяни! Ну-с…

– Руки-то трясутся, – оправдывался Дурынин, – а палить – так не дрогнут. Я нынче весной трех медведей взял… Поди, и супостата – в глаз намечу, в глаз и возьму.

Молодые чиновники, получившие новенькие ружья, хлопали Дурынина по плечу, хвалили его. Вскоре чиновников построили в шеренгу, и офицер увел их к Мишенной сопке на стрельбище.

– Имя как на гулянку, – сказал Дурынин. – А вот палить-то начнут!

На весь Петропавловск запахло свежим хлебом. Поленница дров из сухой каменной березы быстро убывала у пекарни. Злая купчиха на радость Завойко рассталась со своим запасом, а казенный пока стоял… Оказалось, что в Петропавловске и у других жителей стояли амбары с мукой. В это голодное лето купчины держали хлеб про запас, надеясь нажиться. Недаром в свое время Завойко, встретив одного из них в Коряках, ударил кулаком по морде… Теперь перед лицом смерти все открыли свои запасы.

На подступах к городу строили батареи. Гарнизон и обыватели работали от зари до зари. Губернаторша привозила самовары и поила солдат чаем. Укрепления росли, и по вечерам Василий Степанович чувствовал себя бодро от сознания того, что дело движется.

Однажды утром в кабинет Завойко прибежал Губарев.

– С Бабушки сигналят, Василий Степанович, идет судно.

Завойко, работавший в этот ранний час за столом, вскочил.

«Ждешь и не знаешь, что будет, – подумал он. – И неизвестно, кто идет, свои или враги?»

Завойко гневно глянул на молодого полицмейстера.

– Сколько раз я вам говорил, чтобы вы докладывали по форме, – с расстановкой, медленно заговорил Василий Степанович. – Что же вы так обеспокоены? Может быть, вы струсили? Идет судно! Да, так извольте сейчас же собрать команды и объявить, что, быть может, враг, и выдать всем ружья и надеть чистые, рубахи, как перед боем. Да и добровольцы пусть оденутся чисто. Сегодня земляных работ не будет, если подходят англичане, а что значит чистые рубахи, то поймет каждый без объявления. Взять все картузы, какие только готовы для пушек, и строем, с песней на батарею Сигнального мыса, куда и я прибуду. Живо! С богом!

Губарев щелкнул каблуками старых своих сапог. Завойко задержал его и отдал еще несколько распоряжений.

Через полчаса заиграл горн. Отряд за отрядом, в белых рубахах, с ружьями и без ружей пошагали по берегу бухты. Из магазина вышли американцы в шляпах. При виде Василия Степановича они почтительно поклонились. Нападение врагов на город не сулило и хозяину лавки Ноксу ничего хорошего. Могла пострадать лавка. Вряд ли Завойко сможет отбиться от нападения англичан и французов.

– Действительно ли идет иностранный фрегат, ваше превосходительство? – спросил Нокс.

– Еще в точности неизвестно, – ответил Завойко с достоинством. – Но мы к тому готовы.

Нокс заметно волновался. Полное бугроватое лицо его побледнело. Небольшие карие глаза помаргивали, уставившись на губернатора.

– Неужели вы, ваше превосходительство, намерены встретить врага ядрами? С этой недостроенной батареи? – спросил американец с некоторым раздражением. Он желал бы объяснить Завойко реальное соотношение сил. Но, кажется, поздно облагоразумить губернатора – «ведь враг силен и прекрасно вооружен, чего нельзя сказать про нас».

«А что же мне еще делать? – мог бы ответить Завойко. – Так посмотрите, как мы того не боимся, что враг сильнее нас и что у нас нет оружия».

Мимо проходил отряд добровольцев в белых рубахах. Во главе их, тоже в простой белой рубахе, шагал Губарев. Видя губернатора, беседующего с американцами, он решил не ударить лицом в грязь.

запел Губарев во весь голос, чтобы Василий Степанович видел и радовался и мог бы гордиться перед иностранцами, какой отчаянный русский народ.

подхватили добровольцы.

Ударили в ложки, бубен. Губарев пустился на ходу вприсядку.

– Эким он фертом крутится! – с удовольствием сказал Завойко и снисходительно посмотрел на американцев.

Американцы снова почтительно склонили головы. Отряд за отрядом – в каждом по двадцать – тридцать человек – проходили мимо, и сейчас казалось, что Петропавловск в самом деле располагает надежным войском.

– В России люди идут на явную смерть с таким видом, словно на пир, – сказал Нокс, отчасти отдавая должное общему подъему, но в то же время напоминая Завойко о всей серьезности положения.

А Губарев в простой белой рубахе, с ружьем в руках, под удалую песню, под ложки и бубен так и плыл вприсядку перед строем.

– В России еще не было примера, чтобы солдат сошел со своего поста перед неприятелем! – назидательно ответил Василий Степанович американцам и пошел.

Те, как бы отдавая долг этой готовности пожертвовать собой, оставались со склоненными, непокрытыми головами до тех пор, пока не минула последняя шеренга. А впереди уже раздался зычный голос Завойко и россыпь белых рубах бросилась на гору. Отряд за отрядом, словно на штурм, взбегали на мыс.

Хмурое ветреное утро. С Бабушки сигналили: «Судно идет под русским флагом».

– Ружья в козлы! Ура, братцы! Идет наше судно! – крикнул Губарев.

«Христос воскресе!» – хотелось крикнуть Завойко. Он обнял и поцеловал Губарева.

Глядя на него, все стали обниматься и целоваться.

– Рубахи долой! – закричал Василий Степанович.

Вскоре в воротах завиделось парусное судно. Завойко сразу узнал его.

– Ура, братцы! – объявил он. – Пришла «Аврора», наш фрегат.

«Так, теперь может генерал Николай Николаевич написать, сколько он хочет, бумаг, но этого судна он никогда не получит. Он хочет взять “Аврору” себе, но ему на ней не придется добыть себе славу!»

Губарев уже готовил катер с гребцами идти навстречу фрегату. С собой брали зелень, свежее мясо.

«Теперь другой разговор», – думал Василий Степанович, глядя на великолепное судно с распущенными парусами. Казалось, оно стоит в воротах между сопками, но он опытным взором определил, что «Аврора» идет быстро к Петропавловску.

– На сегодня шабаш, братцы! – скомандовал губернатор. – Можно отдохнуть! Сейчас все по домам, берите корзины и ступайте собирать ягоды. Берите ягоды, молока и черемши и выходите встречать наших дорогих гостей не с пустыми руками! О чем я вас прошу и приказываю! «Аврора» пришла из Южной Америки и находилась в открытом океане, и люди там устали и месяцами не видели свежего…

«Теперь мы еще посмотрим, кто кого», – думал он. В голове его являлись новые смелые планы.

 

Глава пятнадцатая. Фрегат «Аврора»

…и сами полегли за землю Русскую…

«Слово о полку Игореве»

Фрегат «Аврора» все ближе подходил к Петропавловску. На нем стали убирать паруса. Видны были люди на огромных реях, на вантах и на палубе, офицеры на юте, шлюпка с Губаревым, подошедшая к борту.

Завойко пошел домой переодеться.

– Слава богу, Юлечка, – сказал он, входя к жене в полной форме с орденами. – Вот теперь посмотрим, как придут англичане и французы. Всякий другой на моем месте, имея такой гарнизон и эту «Аврору», то есть одно судно да нехватку продовольствия, схватился бы за волосы от мысли, как придется обороняться. А я говорю: слава богу, так как идет судно. Не болтуны и сумасшедшие, а только Завойко будет за всех отдуваться и воевать, к чему я готов, хотя я и не говорю громких слов и не делаю великих открытий. Я готов сложить голову, и дети пусть не стыдятся отца, если его после смерти упрекнут.

– Почему же упрекнут? – насторожилась Юлия Егоровна.

Ее беспокоили подобные рассуждения мужа. Казалось, он старался оправдаться, отвечая своему какому-то внутреннему голосу.

– Нет, Юлечка, – сказал он упрямо, – я не чувствую себя ни в чем виноватым и могу умереть спокойно, и ты можешь не тревожиться. Так я иду на «Аврору». Слава богу, что она пришла. И когда голому дали одну только рубаху, он чувствует себя одетым, а богачу мало дюжины, и он хочет отнять последнее у соседа! Я чувствую себя, словно обут и одет. Да не забудь, что теперь пришел мой родной племянник, ныне мичман Николай Фесун, и я этому очень рад, хотя все, кто на ней прибыл, мне родные!

Юлия Егоровна также рада. Фесун – сын мелкопоместного дворянина с Украины – с помощью дядюшки Фердинанда Петровича поступил в свое время в морской корпус и учился отлично. Юлия Егоровна себя чувствовала до некоторой степени благодетельницей этого мальчика.

Завойко пошел, но остановился в дверях и, повернувшись, снова заговорил горячо:

– Но, Юленька, я, как Кутузов, скажу, что враги не на того напали. Я не сдамся и подниму всех камчадалов, и мы устроим тут войну, от которой врагу не поздоровится. Мы его забьем дубьем и уйдем в тайгу. Англичане еще не рады у меня будут, что заберутся на Камчатку. Я все это время думал, что поддержу свой авторитет и разобью врага, только бы пришла «Аврора».

Зная, что все население Камчатки состоит из природных охотников, прекрасных стрелков, Завойко повсюду разослал своих чиновников, даже и за хребет, в долину реки Камчатки, с приказанием всем вступать в добровольцы.

И вот теперь такая подмога! Фрегат! На нем же четыреста человек команды!

А Юлия Егоровна думала о том, как кстати теперь ее молочная ферма. Муж часто бранит родственников, а ведь если бы не они, если бы не родственные связи, то многое и многое не удалось бы сделать. Ведь если бы не дядя, не его имя, то и правительство, верно, никогда бы не дало мужу средств для покупки скота. Муж при всей его нечеловеческой энергии вряд ли смог бы исполнить все так быстро, если бы тут на помощь ему своими средствами и судами не пришла Компания. В то же время она отлично понимала, что, не будь здесь ее мужа, никакие средства и суда Компании не значили бы ровно ничего. И она снова гордилась своим «старым мужем», как она называла Василия Степановича.

…Между огромных вулканов, вершины которых местами в снегу, а склоны в густых раскидистых лесах, залегла широчайшая Авачинская бухта. Звонкие речки с прозрачной водой сбегаются к ней по широким лесистым долинам.

За грядой низких сопок, отошедшей от матерого берега, – ковш – внутренний залив, то есть бухта малая в огромной бухте. На берегу ковша примостился Петропавловск. Он совсем походил бы на малую камчадальскую деревушку, если бы не дом губернатора с березами в саду. Наискосок – церковь, старая, деревянная, потемневшая от дождей, внизу – пакгауз и причалы. Чуть подальше, там, где ковш уткнулся в берег между перешейком и материком, склад и новая казарма. В стороне – магазин американца.

«Аврора» вошла в ковш. Лодки с обывателями окружили ее. На борт подавали ведра и кувшины с молоком, зеленью и ягодой.

– Блестящее судно! – говорили столпившиеся чиновники.

Губарев вернулся на шлюпке, отозвал в сторону губернатора. Вид у него был смущенный, и он о чем-то долго шептался с Завойко. Василий Степанович живо сел в шлюпку. Гребцы налегли на весла. Через несколько минут он поднимался по трапу на фрегат.

Вскоре с этого блестящего судна стали спускать в шлюпки носилки с людьми. Это были тяжелобольные и умирающие.

Командир «Авроры» капитан второго ранга Иван Николаевич Изылметьев, с угрюмым взглядом серых глаз, полузакрытых от усталости и болезни, долго рассказывал Василию Степановичу, что произошло с «Авророй».

На судне почти все больны цингой. Одни тяжело, другие легче, но совершенно здоровых людей почти нет. Сам капитан также чувствует себя неважно.

Его фрегат, обойдя мыс Горн в самое бурное время года, не пошел в Вальпараисо, как было приказано. Капитан, зная, что там стоит английская эскадра, пошел в порт Кальяо, на южноамериканском побережье. Но в Кальяо как раз и оказалась целая соединенная франко-английская эскадра, ожидавшая из Панамы по сухому пути известий из Европы о начале войны с Россией, которые через Атлантический океан должен был доставить почтовый пароход.

– Мы не ждали и напоролись! – рассказывал Иван Николаевич. – Но и в Кальяо о войне ничего не было известно!

– Так нигде и ничего не известно! – сказал Завойко.

Англичане и французы обрадовались приходу русской эскадры. Прибудь через перешеек известие о начале войны – фрегат «Аврора» сразу стал бы их добычей.

Изылметьев пустился на хитрость. Он велел своим офицерам дружески встречаться с английскими и французскими офицерами, говорить, что у нашего судна серьезные повреждения, придется его основательно ремонтировать и что судно это вообще плохое, напрасно послано в такое далекое плавание, что еще в 1846 году английские газеты в Плимуте предупреждали об этом, когда на «Авроре» прибыл в Англию великий князь Константин.

Англичанам и французам очень лестно было захватить в свои руки фрегат, на котором воспитывался когда-то сын царя. Хотя они были уверены, что это и в самом деле никуда не годная гнилая посудина и что газета, видно, писала не зря.

Офицеры союзников ездили на «Аврору» с визитами, русские, в свою очередь, бывали у них. Казалось, и те и другие очень рады, офицерская молодежь со всех судов отправлялась вместе на гулянья. А в это время тайком англичане и французы наблюдали за тем, что делается на русском судне. А все, кто оставался на «Авроре», тоже тайком, лихорадочно готовили судно к огромному переходу через Тихий океан. Иван Николаевич спешил, торопил людей, искусно притворялся при встрече с иностранцами, что у него все в беспорядке, даже затеял переговоры с представителями одной из фирм в Кальяо о починке фрегата, для чего сам съезжал на берег. А на рассвете другого дня, когда до приезда представителей фирмы оставалось несколько часов, на фрегате подняли паруса и с попутным ветром быстро вышли в море под самым носом у дремавшей англо-французской эскадры.

– Еле ушли из Кальяо, – рассказывал Изылметьев, сидя в своей каюте напротив Василия Степановича и вытирая лоб платком. Словно он только что сам убежал от врага.

– Дальше – шестьдесят шесть тяжелых и полуголодных дней перехода через океан…

– Так у меня не лучше, Иван Николеавич, и тоже нет продовольствия, хотя на сопках растет черемша и ходят медведи, которых мы убиваем. И хотя у нас нет муки, но мы духом не падаем, а черемшой и молоком поставим на ноги всю вашу команду. И забьем для вас несколько бычков и кабанчиков! А теперь скажите, что известно вам, какие суда врага придут на Камчатку? Скоро ли? Где та эскадра, что стояла в Кальяо?

По словам Изылметьева, враги ждали подкрепления – других кораблей. Все эти вопросы обсуждались в каюте капитана, а потом на берегу, в кабинете губернатора.

А от «Авроры» одна за другой отваливали шлюпки… Нездоровые, уставшие, полуиссохшие от голода, но надушенные, в новеньких блестящих мундирах, юные офицеры съезжали на берег, направляясь на обед в дом губернатора.

Потом опять пошли шлюпки с больными и умирающими. Их ждали на берегу солдаты с носилками.

– Вот чего дождались! – говорили в толпе обыватели. На берегу царило мрачное молчание. Изредка слышались стоны и вздохи.

Печальная вереница носилок потянулась к городку. Больных велено было класть в домах обывателей, и Губарев уже ходил и назначал, кому и сколько.

Разговоры в кабинете Василия Степановича продолжались.

– У меня уже есть план, как вылечить всю вашу команду, а затем как общими силами оборонять Петропавловск.

– Но судно должно следовать в Де-Кастри.

– Вот я и хочу сказать вам, что «Аврора» никуда не пойдет из Петропавловска. Я как губернатор и командующий всеми морскими силами приказываю вам остаться здесь и вместе с гарнизоном города принять меры для защиты от неприятеля!

Иван Николаевич, чуть привставая, почтительно поклонился, как бы показывая, что спорить не собирается и принимает приказание как должное и согласен с Завойко не только как с губернатором, но и по сути дела. Конечно, мало радости одному судну выдержать бой с целой эскадрой. Но он понимал, что у Завойко нет иного выхода, как отдать такой приказ и обороняться до последней капли крови. Изылметьев понимал также, что не смеет настаивать на уходе своего корабля в Де-Кастри не только потому, что обязан исполнять приказание, отданное так твердо и решительно. Долг и честь обязывали его не покидать город и порт, которые Завойко с такой решимостью и отвагой готов оборонять.

– Но если будет приказ от Муравьева? – спросил Иван Николаевич.

Завойко смолчал. Он считал себя вправе скрыть, что такой приказ уже есть.

– «Аврора» никуда не пойдет! – сказал он решительно. – Ответственность я беру на себя.

Он еще добавил, что уход «Авроры» был бы равносилен гибели города, а потом стал объяснять план обороны Петропавловска. Завойко намеревался теперь построить новые укрепления. Изылметьев расспрашивал подробности. Завойко сказал, что придется построить не менее пяти батарей. Обсудили, какими запасами будет располагать гарнизон города. Завойко спросил, сколько ружей, пороха и пушек на «Авроре».

– Но для того чтобы выстроить укрепления, – сказал Изылметьев, – нужны прежде всего здоровые руки. А команда… – Он развел руками, выразив растерянность на своем лице.

Он как бы хотел сказать, что теперь все зависит от того, какова Камчатка, сможет ли она дать здоровье людям.

– Так я знаю, как поставить на ноги всю вашу команду в несколько дней.

– К сожалению, нет таких средств, Василий Степанович!

– Так вы не знаете тогда Камчатки! И вы не можете мне так говорить. В сорока верстах отсюда есть Паратунка, и там целебные воды. Я уже послал приказание камчадалам свозить туда своих коров. И когда больной матрос будет купаться в горячей целебной воде и пить молоко, то при здоровье русского человека он очень быстро встанет на ноги. Неподалеку от этой Паратунки на речке Аваче находится собственная молочная ферма моей жены. Все, что возможно, будет с моей фермы предоставлено вашей команде. Пока мы подкрепим людей здесь, а через два дня на шлюпках и на ботах перевезем их на Паратунку. Там будет молоко, целебные источники, черемша, и люди поправятся так, как нигде и никогда не поправлялись, и еще будут славить Камчатку по всему свету…

Изылметьев был человек с большим достоинством, которому, однако, чуждо было ложное самолюбие, и поэтому он обычно спокойно подчинялся любому приказанию начальства, умея показать, что это не задевает его достоинства даже в том случае, если смысл приказа противоречил желанию Изылметьева.

– Но кто же будет охранять судно и город, если, как вы говорите, все население будет перевозить больных?

– А на этот случай я заставлю вступить в добровольцы всех своих чиновников, поставлю их к пушкам и дам им в руки ружья. На Паратунке люди выздоровеют быстро. Мы идем на риск, но, как говорится, риск – благородное дело.

Изылметьев согласился, что план Завойко хорош и что это единственный выход. Пошли обедать. В гостиной были почти все офицеры фрегата. Завойко представил жене мичмана Фесуна. До этого генерал видел его на судне, где покрасневший до ушей племянник чуть не кинулся на шею дядюшке.

– Да, это мой родной племянник, – объявил губернатор, – и поэтому, – сказал он, обращаясь к капитану, – прошу вас, Иван Николаевич, требовать с него вдвойне, чтобы он знал службу.

Голубоглазый румяный Фесун сиял от счастья, что все видят, каков с ним губернатор, и что разговор про него. Он уже шаркал перед тетенькой и ручку целовал.

– Вот где привелось нам встретиться, – сказал ему Василий Степанович и добавил громко: – Может быть, вместе придется умереть за веру, царя и отечество!

За столом Юлия Егоровна сидела подле Александра Петровича Максутова – высокого красивого смуглого офицера.

– Брат Дмитрий мне так много писал о вас! – говорил он кузине.

Юлия Егоровна любезно улыбнулась:

– Да, он у нас частый гость.

– Как жаль, что я не увижу его.

– Так вы его еще увидите! – решительно сказал Василий Степанович. – В чем я порукой!

«Мои кузены, кажется, болезненно любят друг друга! Я не раз замечала, что такая любовь – предвестник каких-то трагических событий», – подумала Юлия Егоровна.

Александр Максутов, с его задумчивыми черными глазами, с тонким профилем и тонкою рукой, с черноватой головой и черными усами, нравился ей.

«Мне давно надо было своего человека на Камчатку, – думал тем временем Василий Степанович, – теперь есть с кем посоветоваться, и я ему могу довериться, уж он меня не продаст».

Наутро Завойко и Изылметьев, взяв с собой Губарева и Максутова, пошли на осмотр местности. Решено строить всего, с уже начатыми, шесть батарей. Один борт «Авроры» разоружить, пушки поставить на батареи. Вторым бортом «Аврора» будет палить по противнику, ставши за косой, что тянется почти через всю малую бухту.

– И будет она за этой косой полузакрыта от ядер и бомб, как за самым наилучшим бруствером, – восклицал, стоя на песчаной косе среди Ковша, Василий Степанович.

Изылметьев и на этот раз слегка склонил свою умную лысеющую голову.

– Да, поставим судно в гавань как плавучую батарею, – говорил Завойко.

– Главное не пушки теперь, а люди, – заметил Иван Николаевич. – Лишь бы они поскорей поправились.

Сходили в госпиталь, проведали тяжелых, потом заходили в дома обывателей, где размещены легкобольные. Многие матросы почувствовали себя на берегу гораздо лучше.

– Генерал обещает молоком кормить! – говорили больные аврорцы своему командиру.

– Я не держу всего запаса в одном месте, – пояснял Завойко. – Половина коров у меня в городе, а половина – на ферме, и там у меня как крепость. Городскими коровами мы поправим людей здесь. Обыватели отдадут им все, что возможно.

…В березовом саду, за низкой изгородью Юлия Егоровна обсуждала с молодыми офицерами, какую пьесу избрать для любительского спектакля.

– Война на носу, а молодежь собирается веселиться, – воскликнул Завойко, войдя в сад с Изылметьевым. – Право, тут время и место устроить балы, когда господа офицеры вернутся с Паратунки. Эти балы будут получше лекарств и черемши для молодых людей, что я знаю по себе, так как сам был молодой.

На другой день целые вереницы шлюпок и камчадальских лодок под парусами отваливали от берега, увозя больных на Паратунку.

 

Глава шестнадцатая. Муравьев в заливе Хади

…мы входили в широкие ворота гладкого бассейна, обставленного крутыми, точно обрубленными берегами, поросшими непроницаемым для взгляда мелким лесом – сосен, берез, пихты, лиственницы. Нас охватил крепкий смоляной запах.

Мы прошли большой залив и увидели две другие бухты, направо и налево, длинными языками вдающиеся в берега, а большой залив шел сам по себе еще мили на две дальше.

Вода не шелохнется, воздух покоен, а в море, за мысами, свирепствует ветер.

И. А. Гончаров. Фрегат «Паллада»

Шхуна «Восток» на всех парах шла к югу.

Муравьев спешил. Он желал осуществить свой план концентрации всех морских и сухопутных сил в одном месте. Для этого необходимо видеть адмирала Путятина и объяснить ему лично, что не следует возводить укрепления в заливе Хади.

Муравьев также желал видеть эту, по словам Невельского, «царь-гавань».

И надо было знать, какова «Паллада», сможет ли она пойти на Камчатку с десантом и каковы планы Путятина. Судя по тому, что Евфимий Васильевич строил батареи, он не собирался воевать на море. Он, видимо, не хочет уходить далеко от Японии. «Он выбрал место подальше от меня и поближе к Нагасаки».

Адмирал Путятин, как говорит Римский-Корсаков, решил, что здесь все суда предполагают свести под его командование. Он бы, конечно, забрал и «Аврору», и «Диану», и «Наварин». Придется его разочаровать. Флот у берегов Восточной Сибири будет подчиняться одному лицу, но не Путятину, а только губернатору.

У Муравьева на руках повеление великого князя, предписывающее все суда ввести в Амур, в том числе и «Палладу», после того как она исполнит поручения и доставит десант на Камчатку, если это окажется возможным. Собрать флот и сберечь его! Не желай этого сам Муравьев, не было бы и повеления. Только сначала «Паллада» и «Аврора» должны доставить мощный десант на Камчатку. Отправлять людей на других судах опасно: малы, неходки и беззащитны. Но вот «Авроры» нет. Где она? Бог весть! Завойко послано строгое приказание немедленно выслать «Аврору» в Де-Кастри, если явится в Петропавловск.

Время военное, и на шхуне «Восток» приняты все меры предосторожности. В любое время может быть неожиданная встреча с врагом. Орудия заряжены, вахтенные смотрят в оба, командир и офицеры начеку. В сознании этого Николаю Николаевичу покойно и приятно путешествовать.

Каковы бы ни были неожиданности и неприятности, но ничто не сможет развеять ощущения успеха, владеющего генералом. Совершен сплав, небывалый подвиг! В русской истории это запишется.

Но как встретит Путятин, бог весть! Муравьев знал, что Путятин дружок и ставленник Нессельроде. Этот Евфимий Васильевич хитрый, до мозга костей консервативный человек, англоман. Качества опасные. Упрется, пожалуй. К тому же еще и посол… Как взять такого зверя?

Когда открытиями занимается личность вроде Невельского – полбеды. Но если монархист и консерватор, реакционер берется за новое дело и воображает, что служит идее прогресса, бог знает что он может натворить. Тут держи ухо востро.

Муравьев не собирается задерживаться в Хади. Конечно, Путятин не ждет. Муравьев свалится на него как снег на голову и будет действовать быстро, энергично, но осторожно, выказывая при этом глубокое уважение и отдавая должное значению экспедиции в Японию. В Хади вообще следует сделать все быстро, постараться условиться обо всем, что нужно, и сразу же возвращаться в Де-Кастри, потом идти в лиман и дальше на устье Амура в Николаевский пост, где предстоит свидание с Невельским. Отправлять новые подкрепления на Камчатку! А потом – в Аян и в Иркутск. Посылать рапорты в Петербург. Это, может быть, самое важное. Не так важно дело, как важно, каково оно на бумаге.

…Паровая шхуна «Восток» великолепно снаряжена всем, что необходимо для плавания: вина, живность, консервы. Все это из запасов, доставленных сплавом.

Команда вооружена до зубов. Небольшие, но вполне современные пушки пристреляны. Римский-Корсаков наломал на Сахалине превосходного угля. Какие богатства! Сегодня утром оставили там десять матросов во главе с мичманом Савичем заготовлять уголь впрок.

– Имея под боком такие угольные ломки, – говорит капитан шхуны, – могу держать пары.

Светлое лицо Воина Андреевича улыбается, и голубые глаза с радостью смотрят на губернатора.

Воин помнит обещание, данное Геннадию Ивановичу.

– Побережье у гавани Хади так же сурово, как здесь, – говорит он. – Но дальше, к югу, природа совершенно меняется, страна производит впечатление цветущей, и земля повсюду плодородна.

Несмотря на все заботы, настроение у Муравьева превосходное. Плавание на паровой шхуне – одно удовольствие. Сознаешь, что в пустынных морях началось движение.

Так думал Муравьев, стоя на юте и глядя в каменные стены и зеленые бугры материка с черными лысинами скал и с обрывами, падающими в плещущееся синее и белопенное море, и в то же время с интересом слушая молодого моряка.

– Геннадий Иванович очень основательно развивает мысль о том, что там должны быть лучшие наши порты.

Постоянное упоминание про Геннадия Ивановича резало ухо Муравьеву. Но иногда в голову закрадывалась мысль – не прав ли Невельской в самом деле, не на юг ли пора двинуться? Геннадий Иванович упрямо доказывал, что надо занимать оба берега реки и побережье до корейской границы. Да, Камчатка далека. Как мы с ней выпутаемся из беды? Сознавая, что Невельской, быть может, прав, генерал именно от этого испытывал лишь большую досаду.

«Но план войны, предложенный им, никуда не годен. Невельской хочет привлекать неприятеля повсюду, где возможно, и доказывать его бессилие! Он предлагает план войны пассивной, воображает себя кем-то вроде Кутузова. Ну нет! Не врага бессилие мы докажем здесь, а наше. И англичане еще не вошли, как французы в двенадцатом году, а им еще надо дать бой. Бой! Без боя, прячась по лесам, мы ничто! И в Петербурге не погладят нас по головке! Заявить врагу, что у нас здесь сила нешуточная!

Надеяться надо не на сопки и болота, а на богатырскую нашу силу. Кровь прольется? Но лес рубят – щепки летят. Зачем же я войска готовил, артиллерию? Сюда шли войска, чтобы действовать, а не прятаться в лесах. Мы не исследователи, а солдаты. Все собрать в кулак и грянуть, если враг сунется».

В Татарском проливе погожие дни редки. По целым неделям на море стоит туман и часты штормовые ветры. Николай Николаевич недолго любовался роскошным видом побережья. Подул ветер и развеял волнение, похолодало. Туман закутал сначала разлоги между сопок, а вскоре закрылся и весь берег. Шхуна стала отходить от него.

Машина стучала, напоминая о том, что судно надежно, идет, не сбавляя хода, и без попутного ветра. От этого на душе становилось приятно, ощущение уюта овладевало всем существом, особенно когда усядешься в кают-компании и видишь вокруг себя лица милых молодых людей, которые так и смотрят, так и ловят каждое слово.

После первой рюмки еще молчишь, чувствуешь в запасе силу и энергию, как-то особенно ясно сознаешь, что идешь по краю света, по Японскому морю, вокруг, может быть, тысяча опасностей, что впереди неизвестность, но что такова наша военная жизнь, полная ежечасного риска и опасностей. По сути дела, это сплошной подвиг и титанический труд. Иногда подобные мысли приходится отгонять прочь, чтобы чересчур собой не залюбоваться. Возбужденный вином, сознанием успехов, Муравьев еще некоторое время глубокомысленно молчал, в то время как вокруг все желали говорить с ним, но осмеливались лишь краснея, при его превосходительстве коротко переброситься между собой.

Несколько остроумных фраз, брошенных генералом, разогрели общество. Сразу явился интерес ко всему, о чем бы ни поминал Николай Николаевич. А ему было о чем рассказать. Он всюду бывал. Знает Европу как пять пальцев. О чем же и говорить здесь, этим юнцам, тоскующим среди туманов Востока, у неприступных скал на краю материка!

Вчера губернатор рассказывал про встречи с китайскими вельможами в Айгуне. А сегодня про Францию. Это всем ближе и приятней. Такой разговор отраден, отдыхаешь.

Муравьев рассказывал о самых обыкновенных предметах. Иногда он касался политики и своей смелостью приводил в восторг слушателей. Но более всего говорил о пустяках, а такой разговор, право, наилучший отдых. Такие вечера не забываются. Это была откровенная беседа, и каждый из офицеров старался запомнить мысли, высказанные бывалым человеком. Каждый гордился, что все это сам слыхал от генерал-губернатора.

На другой день входили в Императорскую гавань. Низкие и ровные каменные стены ее обступили судно. В предвечерней тишине гулко отдавался шум винта и стук машины. Верхняя кромка лесов на скалах походила на неровный частокол, и такой же частокол, но вверх ногами, змеился под скалами в темно-зеленой воде, на волне, бежавшей от винта.

– Поразительная тишина! – сказал губернатор.

Жаркий воздух неподвижен. Ни плеска волн, ни злого пронзающего ветра. Действительно, гавань прекрасная, жемчужина! Но Невельской, понятно, судит только как моряк, увидел хорошую бухту – дай ее мне, и не берет в расчет многое другое. «Он все задает мне задачи!»

Геннадий Иванович стал сейчас значительней для генерала, словно он стоял где-то здесь за сопками, скалами и лесами. Из мелкой сошки – начальника небольшой экспедиции, чиновника особых поручений – он превращался в гиганта, самовластного, диктующего и неумолимого. «Нельзя оставлять такую прекрасную гавань, – звучал над головой губернатора его твердый голос, подобный грому. – Россия не может существовать без удобных гаваней на побережье. Посмотрите, Николай Николаевич, вперед трезво, есть ли на свете что-либо подобное?»

Да, то, что открывалось взору, было поразительно. Тот, кто попадет сюда, волей или неволей проникается уважением. В самом деле, что же это?

Открывалась еще одна бухта. И вдруг стало видно, что эти берега не безлюдны, всюду дымы костров, шалаши, белеют ряды палаток, строятся дома, кипит работа. Да, здесь место уже занято. На склоне горы огромный черный огород. У берега стоят суда. Из них выделяется высокая «Паллада». На другой стороне бухты – тоже костры и дым. И там рубят лес, и там росчисть – маленький огород.

– Фрегат поставлен бортом ко входу в губу. С левого борта, обращенного к берегу, сняты шестнадцать орудий. По обе стороны фрегата строятся две батареи, – обращая внимание генерала и показывая все, говорил Римский-Корсаков, – каждая из восьми орудий. Кроме того, несколько пушек предполагается поставить на той стороне. Таким образом, вся бухта будет простреливаться огнем сорока восьми орудий. Позиция довольно крепкая.

«При виде этого еще крепче должна быть моя позиция, – думал Муравьев. – Все это я должен взять и разрушить без выстрела».

Стояла самая лучшая пора лета, знойные, совершенно «южные» дни, и ничто не напоминало о страшной зимовке.

Римский-Корсаков сказал, что тут ягод масса, малинники и смородинники.

Поразительно, как среди такой благодатной природы могли умирать люди с голоду, как может этот край вдруг так меняться, что человек не выдерживает.

– Где здания, в которых произошла трагедия?

– Справа казарма, ваше превосходительство! В ней зимовала команда. Теперь пекарня, и туда от горной речки проведен водопровод длиной в семьдесят сажен. А когда возводили бруствер, рыть приходилось в камнях, которые всюду содержат железную руду.

«И водопровод! И железная руда! И все растет! Что мне делать с моими открывателями? – думал Муравьев. – Путятин ухватился – Япония близка!» Ложные представления посланника предстояло вежливо разбить. Да так, чтобы у самовлюбленного адмирала и сомнений не оставалось. Он воображает, что флот под его командой будет действовать сепаратно. Не тут-то было!

Как только бросили якорь, Муравьев отправился на берег на вельботе в сопровождении Воина Андреевича. Путятин, взлохмаченный, широкогрудый, сухой, высокий человек, встретил его, выйдя из флигеля, где было что-то вроде штаба и где он, видимо, только что занимался какими-то хозяйственными делами. Кажется, все эти постройки и огороды очень увлекли его, и он похож на петербургского барина, который попал в деревню и почувствовал удовольствие от занятий хозяйством.

Путятин сказал, что очень, очень рад… Далее следовали огорчения. Муравьев выказал ему восторг и восхищение Японской экспедицией, но тут же рассказал об Амурском сплаве и добавил, что есть распоряжение великого князя – флот ввести в Амур, поэтому отсюда придется все убрать.

«Мой адмирал, кажется, взъерошился», – подумал губернатор, видя неудовольствие на лице Путятина. Беседа продолжалась в бывшем офицерском флигеле, превращенном в служебное помещение.

– Мы не смеем оставить здесь суда, когда не прикрыта Камчатка, ваше превосходительство, – уверял Муравьев, – это означало бы разбрасываться, распылять силы. Желание его высочества…

Под напором энергичного Муравьева адмирал несколько растерялся. Тем более что доводы губернатора были подкреплены приказом его высочества. Но в одном адмирал оказался очень стоек и требователен. Во-первых, он прямо заявил, что корпус «Паллады» ненадежен и поэтому не выдержит перехода на Камчатку и обратно. И добавил, что в гавани Хади удобно было находиться потому, что при первой возможности он должен снова идти для заключения трактата. Но лучше сменить «Палладу» на один из новых, идущих сюда фрегатов, на «Аврору» или «Диану».

Путятин подчеркнул, что японцы согласны заключить трактат и предоставить русским все права, которые получит командор Перри, что трактат торговый, но откроет возможности политического влияния.

Муравьев предложил Путятину компромисс. «Паллада» вводится в лиман, ее команда используется на разных работах. Это после попыток убедить Путятина, что «Паллада» должна идти с десантом. Сговорились, что когда придут «Аврора» или «Диана», то после исполнения ими всех поручений Путятину предоставится один из фрегатов. Если же фрегаты не придут, то Путятин возвратится сухим путем в Петербург.

Еще так недавно адмирал устраивался на зимовку, чувствуя тут себя хозяином. А Муравьев сказал, что пока нет никаких причин здесь обосновываться и занятие залива Хади – лишь самовольное действие Невельского.

Тут Путятин возразил, что Невельскому надо отдать справедливость… Муравьев меньше всего желал бесконечно отдавать ему справедливость. Адмирал со вздохом заметил, что гавань жаль оставлять: уж очень хороша. Муравьев сказал, что согласен оставить здесь пост из десяти человек.

Путятин мог бы сказать, что его сдерживало существовавшее недоверие к Амуру и он не желал тревожить противников амурского дела в Петербурге, давая козыри одним или другим. Он полагал, что пока не в Амуре дело. Нужен трактат с Японией. А пока трактата нет, кажется, приходилось и Муравьеву уступать. Ничего не попишешь!

Адмирал согласился снять все укрепления и уходить из Хади. Немедленно были отданы приказания о прекращении работ. Пошли на кладбище. Муравьев опустился на колени и помолился на могилах умерших в прошедшую зиму.

– Я тут церковь собирался построить, – сказал адмирал, – на костях наших великомучеников. Вот, как видите, уже привезли бревна и камни.

Муравьев согласился, что со временем тут надо построить храм.

У кладбища почти готова батарея. Работы уже оставлены. Повсюду груды свежей земли и бревна. У палаток шеренгами построились матросы в рабочей одежде. Путятин представил офицеров.

Муравьев видел, какой огромный труд положен зря. Не ждал он от офицеров и экипажей Японской экспедиции, что после южных экзотических стран они так возьмутся за эту мокрую таежную землю. Видно, люди потрудились с охотой. Русский дух из них еще не выветрился.

– Все, все надо убрать, господа, снять эти батареи! – сказал Муравьев офицерам, сожалевшим о своих трудах. – Сейчас война, не время занимать бухту, как бы прекрасна она ни была.

Орудия, которые с таким трудом сняты с «Паллады», предстояло снова подымать.

– Брустверы разрушить! – приказал Путятин. – Останутся лишь здания…

– Разрушить недолго, ваше превосходительство! – заметил рослый молодой офицер Зеленой.

Зашли в лазарет.

– Можете быть откровенны со мной, скажите, почему все вы оказались жертвами? – спросил Муравьев, оставаясь наедине с Гавриловым.

– Ваше превосходительство… – заговорил Петр Федорович.

Муравьев помнил этого офицера с круглым и смуглым солдатским лицом. Но теперь оно исхудало и побледнело до неузнаваемости, только густые черные брови остались.

– Вина майора Буссэ… Он обрек… – Гаврилов заволновался при виде недовольства Муравьева.

– Мне кажется, вы ошибаетесь, виноват не майор Буссэ.

– Уверяю вас, ваше превосходительство. – Гаврилов стал сбивчиво рассказывать историю зимовки.

– Вы говорите не свои мысли, – резко сказал Муравьев.

– Как же? – растерялся Гаврилов. – Да спросите Геннадия Ивановича. Невельской беспристрастно судит. Все дело – как его дитя… И он скажет, что Буссэ!

«Отец? У него тут школа? Питомцы?» Все, как попугаи, повторяли одно и то же. Генерал обнял Гаврилова и поцеловал, сказал, что наградит, берет его с собой на шхуне в Де-Кастри и первым же судном отправит домой, на Камчатку, а дома стены лечат.

Поднялись на росчисть, где несколько человек в белых рубахах почему-то продолжали копать огород. С лопатой в руке к генералу подошел бывший начальник поста лейтенант Бошняк. Он числился больным и поэтому находился в отпуске и не представлялся со всеми вместе.

– Я много слышал о вас, – сказал губернатор, – и премного вам благодарен за все, что вы совершили так отважно. Вы открыватель этой гавани. Вы представлены мной к награде. Государь знает о вас.

Муравьеву уже доложили, почему Бошняк нездоров и в чем это выражается.

– Почему вы продолжаете работу, когда уходим отсюда?

– Труд доставляет мне удовольствие и отдых, ваше превосходительство, – ответил Николай Константинович, а глаза его холодно смотрели в лицо губернатору. Взор без выражения и неподвижен. – Кроме того, огород здесь необходим. Тут должен остаться пост.

– Своими подвигами вы превзошли самого Невельского, – продолжал Муравьев. – Они беспримерны, и я всегда помню о них.

Труд в самом деле успокаивал Бошняка. К тому же он выработал в себе взгляд, что труд является обязанностью каждого человека. Он полагал, что ничем не смеет отличаться от окружающих.

– Я работаю, как учил меня Геннадий Иванович…

Бошняк сказал, что все офицеры Амурской экспедиции этим не гнушаются.

«Он в самом деле странен».

Муравьев сказал, что завтра идет в Де-Кастри, а оттуда в лиман и в устье и что на шхуне есть свободная каюта, он охотно берет с собой Николая Константиновича, просит быть на борту сегодня же.

– Вместе отужинаем!

– Если есть свободная каюта, ваше превосходительство, то, может быть, лучше поместить более нуждающихся… Вот мои лучшие учителя и товарищи, – сказал он, подходя вместе с губернатором и адмиралом к краю огорода, у которого навытяжку стояли двое казаков в белых рубахах с лопатами в руках. – Им я обязан жизнью.

– Парфентьев! Ты ли, братец? – воскликнул Муравьев.

– Ждрав желаю, ваше вышокопревошходительштво! – гаркнул рослый рыжеватый казак.

– Здра-ав-ав… – тонко прокричал коренастый Кир Беломестнов.

– Помнишь, Парфентьев, как ты снимал меня с мели в Охотске, я на «Иртыше» не мог в море выйти?

– Довелошь вштретитьшя, вашевышпрештво! – прослезившись, произнес Парфентьев.

– А где же семья твоя? В Охотске?

– Никак нет, у наш – в Петровшком.

– А у тебя?

– Там же и у нас, уже третий год доживают.

– Рад вас встретить, братцы! Я много слышал о вас. Тебе, Парфентьев, предоставляю отпуск, пойдешь со мной на шхуне домой, к семье! И ты, Кир, тоже!

– Отпускают нас?

– Здесь снимается все. Суда уйдут. Пока оставляем эти места. Довольно сушить болота костьми православных!

– Ваше превосходительство, – вдруг сказал Бошняк. Глаза его странно блеснули. – Посмотрите, место обживается… Как соскучились матросы Японской экспедиции по труду крестьянина… Пашут, строят… Берега приглубы…

– Мы снимем тут все до более счастливых времен, Николай Константинович…

Бошняк угрюмо насупился. Он стал кусать губы.

– Прошу вас сегодня же на шхуну, – повторил губернатор. – А завтра вечером мы уходим с вами, Николай Константинович. Вы рады будете повидать друзей?

– Он тяжко болен, его нервы совсем плохи, – сказал Путятин, когда все пошли, а Бошняк и казаки снова стали копать.

– Я предложу ему отпуск с поездкой в Россию. Я уж сказал, что труды его не забудутся.

– Вот дожили мы ш тобой, Кир, – сказал Парфентьев, обращаясь к своему товарищу.

Беломестнов ничего не ответил. «Домой! К семье!» – радостно подумал он. Даже не верилось. Да еще на паровой шхуне!

Шкипер компанейского корабля Клинковстрем представлен был генералу на берегу вместе с офицерами фрегата. Путятин уехал на судно. Вечерело. Муравьев беседовал с Клинковстремом наедине в бывшем офицерском флигеле, при свете свечей. Он просил выложить все, быть откровенным, объяснил, что начинает расследование причин гибели экипажей.

– Я этого не потерплю, и виновные будут наказаны.

– У творца в материальном мире, ваше превосходительство, порядок и связь, – тщательно выговаривая окончания слов, начал Клинковстрем, а глаза его от сдерживаемой ярости казались совершенно белыми, – но провидение должно быть и в управлении разумными существами…

«Что за тирада? – подумал Муравьев. – Что он хочет сказать? Не в мой ли огород камень? Неужели тоже сумасшедший?»

– Я прошу вас высказаться ясно!

Клинковстрем ответил твердо и медлительно, что он всегда и все говорит ясно.

– Лейтенант Гаврилов, – продолжал он, – зимовал в Охотске, Камчатке и Аяне, а также в Анадыре, но нигде, по его словам, нет такого странного климата и такой суровой зимы, как здесь!

– Что это означает?

– А это означает, ваше превосходительство, что правление Компании и высшая администрация Сибири должны были все предвидеть. Я говорю вам прямо: нельзя, ваше превосходительство, терзать людей безнаказанно! Я служу в Компании пятнадцать лет, и никто никогда не смел упрекнуть меня! Но я весной написал письмо в правление Компании о том, что мне не с кем было выйти в море и управлять парусами!

Клинковстрем сказал, что судит обо всем так, как предписывает закон, и не может найти оправдания.

– Начальство, где бы оно ни находилось, должно отвечать за то, чем оно заведует и что находится под его ответственностью.

– И что же тут за странности климата? – перебил Муравьев.

Клинковстрем прекрасно понял, что его хотят сбить с толку. Но он мог ответить и на этот вопрос, не упуская главной мысли.

– На середине бухты в декабре и январе в двенадцать часов дня в среднем тридцать пять градусов, в то время как на берегу тридцать два и в лесу – тридцать. Неожиданно температура повышается до нуля и снова падает до тридцати с лишним.

И Клинковстрем добавил, что он всегда верил, что власть и управление поручаются наиболее честным и предусмотрительным лицам в государстве, как и в частных компаниях, и если эти лица, ведающие учреждениями, так осквернили святые понятия долга, то и должны понести заслуженную кару.

– Будучи много лет безупречным по службе, я заявляю вам, ваше превосходительство, что вы виновны, и как бы далеко вы отсюда ни находились в то время, но должны были предвидеть. Так же и правление Компании, и ее управляющий господин Этолин.

– Я благодарю вас, господин Клинковстрем, за честно поданное мнение! Я не забуду вас!

Муравьев пригласил шкипера на завтра на обед и пожал ему руку.

Клинковстрем вышел в большом волнении, как бы чувствуя себя глубоко оскорбленным и одураченным. Его заставили в прошлом году идти на Сахалин, оставили зимовать, отняли продукты, переморили команду, судно требует основательного ремонта! И еще требуют с него честного мнения!

 

Глава семнадцатая. На фрегате

В кают-компании «Паллады» собралось к ужину большое общество. Тут не то что на шхуне «Восток»: роскошная отделка, отличная мебель, сервировка, яркий свет свечей. Развешаны и разложены подарки, полученные русским посольством в Японии. Муравьева принимают с не меньшим почетом, чем японских губернаторов. Здесь привыкли к дипломатическим встречам, к приемам важных иностранных гостей и в грязь лицом не ударят.

Губернатору был представлен Путятиным секретарь посольства Иван Александрович Гончаров. Заметно было, что при этом адмирал смотрел кисло, может быть в службу ему попался крепкий орех. Генерал поздоровался с Гончаровым сдержанно, но любезно, что и было выражено пристальным взором.

Еще на шхуне «Восток» и в Де-Кастри и даже в Кизи губернатор не раз слышал восторженные разговоры о том, что на «Палладе» прибыл автор «Обыкновенной истории». Многие офицеры почитали за счастье познакомиться с ним. Вся образованная Россия с удовольствием прочла его роман, говорили о тонкости обрисовки характеров, независимости суждений и прочили автору большую будущность.

Николай Николаевич отчетливо представлял опасность от присутствия в этих краях в такую пору писателя с именем. Он и тут все мог так же тонко подметить… Правда, говорят, что писатель на хорошей должности не опасен. Да бог весть, захочет и уйдет.

Нет, право, нельзя честного писателя разиня рот подпускать к такому сложному делу. Подлец, тот все расхвалит, что ни вели, но и похвалам его грош цена. Иное дело, если порядочный человек вдохновится! Предстояло взять быка за рога. Муравьев охотно записал бы гостя в свои союзники. Но писателю с именем, человеку самостоятельному и, видимо, самолюбивому, опасно льстить, да еще после того как он явился на пост, где половина людей с голоду перемерла. Ведь ему не скажешь, как лейтенантам: «Много слышал о вас, представлю вас к награде!» С этим следует осторожно и нащупать ахиллесову пяту.

До сих пор Муравьев умел очаровать любого, когда хотел. И он почувствовал возбуждение, как перед опасным турниром или как сердцеед в присутствии новой прекрасной дамы.

– Но почему же наш герой отсутствует? – спросил он за столом адмирала.

Не все в кают-компании поняли, о ком говорит губернатор. Кто еще может считаться героем, когда губернатор тут и тут адмирал и посол?

– Где же открыватель этой гавани Николай Константинович Бошняк?

Кинулись за Бошняком. Все заулыбались. Генерал дал новое направление общим мыслям.

– Лейтенант Бошняк еще не прибыл на фрегат, ваше превосходительство, – доложил через некоторое время адъютант адмирала, тонкий белокурый барон Криднер.

Губернатор отдал дань подвигу адмирала и «Паллады». Сказал, что идет война за океан, за открытие великих путей. Но, между прочим, он почувствовал, что, помянув о Бошняке, произвел весьма благоприятное впечатление.

За ужином Муравьев несколько раз сказал, что со временем этот край с его гаванями, как бы созданными самим Богом, оживет и послужит для будущей России. Он вспомнил Америку, Канаду, Австралию, как там начинали, было еще хуже, и сейчас еще местами тяжела жизнь. Но эти края со временем станут такими же заселенными, как губернии Великороссии, особенно после того как в России произойдут реформы, что нигде в мире нет такого прекрасного сочетания метрополии и новых земель, как у России с Сибирью и Крайним Востоком… Иногда он очень внимательно, с оттенком почтительности смотрел в глаза Гончарову и обращался прямо к нему. Но как раз в этом Иван Александрович готов был видеть попытку некоторого давления. «Я не историк!» – мог бы предупредить он губернатора.

Гончаров редко встречал людей, которые не походили на какие-то прежде известные ему типы. Судя по ужасной картине, которая открылась, когда пришли в Императорскую гавань, Гончаров ожидал от встречи с губернатором худшего.

Николай Николаевич оказался весьма своеобразной личностью, его стоило послушать и понаблюдать. Но… не утомителен ли он будет со своей необычайной энергией? Что-то тонкое, слабо фальшивое улавливало иногда чуткое ухо Гончарова в умных и в меру аффектированных речах генерала. Хотя если он и рисовался, то делал это приятно и умно, да это и неизбежно.

Впрочем, чем дальше, тем ясней было – у Муравьева слова с делами не расходятся. Он все более разогревал слушателей, мысли его свежи. Уж тут ничего не скажешь – за три года вперед начали строить на Шилке целый флот, все было готово заранее, неоднократно докладывал царю, средства нашли на месте, золота намыли. Ну, это, право, не скучно, стоит слушать! Калифорния какая-то. Как он осмелился! В наше время и такая предприимчивость! Янки впору!

Генерал остроумен. По временам раздавались взрывы смеха.

Самым привлекательным для Гончарова было то, что генерал совершенно почти не говорил о том, что он мечтает совершить, а лишь о том, что сделано.

Сказал Муравьев и о том, что в Петербурге некоторые весьма влиятельные лица совершенно не понимают, что тут следует исполнить, и сибирскому делу они не сочувствуют и при всяком удобном случае вставляют палки в колеса. «Смело! – подумал Гончаров. – Причины гибели людей во время зимовки, оказывается, не так просты! Лишь покровительство государя дает надежду Муравьеву на успешное завершение начатого».

За его рассказами незаметно прошел ужин. Генерал был внимателен не только к адмиралу и к Гончарову. Когда все поднялись, он спросил Посьета, понравилась ли ему новая гавань, названная его именем.

Путятин отблагодарил Посьета за верную службу, назвав лучшую из вновь открытых гаваней его именем.

Константин Николаевич Посьет всегда охотно идет к Гончарову, когда тот пригласит в каюту желающих да выложит пук исписанных листков и начнет чтение про Илюшу, Илью Ильича, на излюбленную свою тему, с которой возится он все это время!

«Может же Гончаров, – думает Константин Николаевич, – совмещать служебные обязанности с писательским трудом?» Посьет полагал, что и он будет скромно трудиться в литературе, без претензий. Но получается все очень коротко. Посьет и тут смотрит на все ясно, просто, без излишних раздумий.

Он понимает, что писательского таланта у него нет, и с интересом, внимательно ловит ход мысли Ивана Александровича, когда тот читает наброски. Иногда не совсем ему нравится, что пишет Гончаров, хотя положения ах как остры, картины ярки и знает Иван Александрович таких типов. Это уж его сфера!

…После ужина Гончаров, укладываясь у себя в каюте, думал о том, что в жизни у нас много бесплодной трескотни и многие способные люди превращаются в кисель, не умея взяться за дело.

Обязанности секретаря – штука немаловажная для него, неспособного к этому человека, увлекающегося своими замыслами. Он не придавал особенного значения положению на службе и двигаться на дипломатическом поприще не собирался, не по нем однообразие, ограниченность в мыслях, оскорбительная временами. Но именно поэтому обязанности свои старался он исполнять с совершенной аккуратностью.

Кругосветное путешествие прекрасно само по себе и позволяет экономить, потом можно уехать за границу, на воды, лечиться и заканчивать скорей роман, который в набросках, на клочках, объехал с ним вокруг света. Кроме того, обществу нужны очерки о путешествии. Муравьев своими рассказами дал сильный толчок размышлениям Ивана Александровича о собственной жизни и об обществе в России.

В то время как Иван Александрович так рассуждал, в салоне при каюте адмирала, за картами, которые раскладывал штурманский офицер, сидели Муравьев и Путятин, похожие в этот час на коршуна и сову.

– Мы посетили великолепный порт Гамильтон на корейском берегу, – говорил адмирал. Речь шла о том, где есть незамерзающие порты.

Путятин сказал:

– Английские колонии достигли расцвета лишь потому, что англичане всегда занимали населенные территории, таким образом имели под своим управлением рабочие руки в изобилии.

«В самом деле он англоман, – подумал Муравьев. – Однако Гамильтон Гамильтоном, а устье мне надо защитить и обезопасить… И заселить. А тут еще Камчатка».

– А что же все-таки северней корейской границы?

– Безлюдье…

– А залив Посьет?

– Видимо, замерзает ненадолго.

Муравьев попросил о зимовке в Петербург не докладывать в подробностях и добавил, что ужасная катастрофа – плод нераспорядительности аянских служащих Компании, а также начальника Амурской экспедиции, но все это результат все тех же «палок в колеса». Велика вина петербургской бюрократии!

Путятин сказал, что немудрено, если в таких ужасных условиях отличные офицеры сходят с ума. «Кажется, ответный упрек…»

 

Глава восемнадцатая. Царь-гавань

На другой день Муравьев и Путятин отправились на весельном катере осмотреть залив. Бухта за бухтой, одна другой обширней и удобней, открывались взору. Совершенная тишина, вход в залив удобен. Берега всюду приглубы. Любое судно швартуйся, как у мола. Залив разделяется примерно на пять бухт, языками ушедших в глубь материковых лесов.

– Я думаю, что весь английский флот поместился бы здесь без остатка! – сказал Путятин.

– Не только английский! Флоты всех европейских держав могли бы войти сюда одновременно, и хватило бы места для стоянки, – ответил Муравьев.

«И эта драгоценность лежала до сих пор пренебреженная и никому не нужная! Право, это одна из лучших гаваней мира», – думал Муравьев.

Полный впечатлений, с необычайно возбужденным воображением, он взошел после поездки на борт фрегата. Предстояли торжества. На судне все сияет, строится хор трубачей, в парадной форме экипаж. Молебен, обед…

– Ваше превосходительство! – доложил Сычевский. – Лейтенант Бошняк ждет вас и просит принять по важному делу.

Бошняк в форме. Лицо его возбуждено.

– Ваше превосходительство! Простите. Я пришел сказать, что передумал. Я не поеду с вами…

– Почему?

– Вчера, когда мы говорили, я совсем забыл… о главном…

– О чем?

– О Самарге, ваше превосходительство!

– Что такое Самарга?

– Это небольшая река, к югу от залива Императора Николая. К югу от нее гавани еще более удобные. Я дал слово Геннадию Ивановичу…

– Это не имеет значения, я отменяю экспедицию на Самаргу.

– Вы так думаете, ваше превосходительство? – подозрительно спросил Бошняк.

– Вы герой, Николай Константинович. Я представлю вас к повышению и ордену! Но мне кажется, что виной всему ошибки Невельского. Он нелогично действует, он увлечен и вас увлекает на ложный путь.

Муравьев продолжал засыпать Бошняка похвалами и обещаниями. Бошняк стоял понурив голову, высокий, стройный и как бы застенчивый. Лицо его рдело все сильнее. Наконец он поднял взор. В нем были боль и горький упрек и даже насмешка.

– Нет, ваше превосходительство, – сказал он горько. – Виноват майор Буссэ…

– Майор Буссэ только мой адъютант.

– Адъютант? О нет! Он трус и негодяй! И я готов его вызвать на дуэль.

– Не шутите дуэлями, Николай Константинович, – ласково ответил Муравьев. – Мне кажется, что Николай Васильевич не-ви-но-вен!

Бошняк вспыхнул. Разговор, казалось, потерял для него всякий смысл. Но вдруг гнев охватил его.

– Если вы считаете, что Буссэ невиновен, оставив нас на голодную смерть… Впрочем, кровь не только на нем, ваше превосходительство.

– Но на ком же?!

– На мне! И… есть еще один человек…

«Он сумасшедший», – подумал Муравьев.

– Я умоляю вас, послушайте, ваше превосходительство, надо идти на Самаргу.

Когда Муравьев отпустил Бошняка, тот съехал на берег и, словно пьяный, спотыкаясь пошел вверх по горе, потом сел на пень на краю росчисти и закрыл лицо руками.

Муравьев вызвал Сычевского и велел послать офицера с вестовым, чтобы помочь Бошняку собраться и немедленно доставить его на судно. В это время к Николаю Константиновичу, сидевшему на пне, подошли двое казаков с сундучками и с чемоданами. Видимо, они уже собрали и свои вещи и его и шли на судно. Они стали разговаривать с лейтенантом.

Муравьев поднялся на палубу. Команда фрегата была выстроена слитными рядами, сверкающими оружием. Сияли парадные мундиры многочисленных офицеров и трубы оркестра.

Путятин торжественно объявил о спуске по Амуру русской флотилии и поздравил генерал-губернатора. Иеромонах отслужил благодарственный молебен в ознаменование благополучного сплава.

Матросы разбежались по реям. Грянули салюты. «Паллада» приветствовала и поздравляла генерал-губернатора с величайшим событием. Гремел оркестр.

«Сколь трогательно, а ведь он не опишет ничего подобного, – подумал Путятин, усаживаясь за стол в кают-компании и видя среди офицеров оживленного, суетившегося как-то радостно Гончарова. – Если он мне и не симпатизирует, так разве не следовало бы этот праздник описать? Все реальное, подлинно современное, что волнует и вдохновляет, ускользает от него. Неудачно взяли писателя! Читал Посьету про негритянок да описание девицы-англичанки, с которой любезничал!»

Клинковстрем оказался за столом вблизи генерала. За обедом, после речей и официальных разговоров, Муравьев попросил его рассказать о личном знакомстве с известными арктическими путешественниками. Клинковстрем не ожидал, что это может быть известно генералу, и был весьма польщен. Вчера он сильно переволновался, но сегодня начал понемногу отходить. Он охотно, коротко и ясно рассказал о знакомстве с полярными исследователями и заметил, что здешняя зимовка по праву должна быть более знаменита, чем подвиги Росса и Франклина, не говоря уж о его знакомом докторе Андерсене.

«Чем знаменита? – подумал Муравьев. – Что людей переморили?»

Через некоторое время губернатор обратился к Гончарову и сказал, что ему, право, стоит посетить Иркутск и задержаться там.

– Город прекрасный. Правда, дворянства нет в Сибири, да есть купцы образованные, имеют библиотеки, ведут обширнейшую торговлю, запросто ездят за многие тысячи верст, ворочают миллионами. Типы характернейшие! Есть у нас театр и институт благородных девиц, гимназия. А какая река! Вы не видели и не увидите нигде ничего подобного нашей Ангаре! Может быть, есть что-то такое в Южной Америке. Чистейший родник величиной с Волгу. Ни одна европейская река не идет в сравнение. Могучее течение, пятнадцать верст в час! А Байкал! Куда там Женевское озеро! В России не знают и не представляют, какими драгоценностями владеем мы в Сибири. А как радовалось бы сибирское общество вашему приезду!

Гончаров весьма занимал Муравьева. Деятельных, чем-либо отличавшихся людей он переманивал к себе всеми способами. Завойко оставил службу в Компании, преосвященный Иннокентий улыбнулся Аляске… А в Иркутске – Струве, бурят с высшим образованием Банзаров! А Миша Корсаков, а камер-юнкер Бибиков! Декабристы были советниками генерала. Петрашевскому он давал возможность проявлять свои таланты по службе, да тот не стал. Личность с норовом, и Николай Николаевич зол, терпеть его не может. Но и без него сила могущественная, нет ничего подобного ни в одной губернии!

– Все руды для будущей промышленности, скот, земли, леса, какое население отважное, прилежное и практическое, не знающее помещичьего угнетения! Вас, российского человека, поразит Сибирь! Поэтому, господа, мы с вами и трудимся здесь, открывая путь России через Сибирь к Тихому океану!

Генерал стал прощаться, энергично пожимая руки.

Вельбот подан. Адмирал шел провожать.

«Настоящий янки!» – подумал Гончаров, глядя, как быстро сбежал по трапу Муравьев.

«Теперь, кажется, не страшно оставлять Гончарова, – думал Муравьев. – Однако боже упаси подпускать его одного к устью Амура. Там Невельской со своей братией! Могут начинить его порохом! Нет, уж я сам буду его проводником! Так понадежней!»

Гончаров смотрел с борта «Паллады», как на шхуне подымали якорь. «Я рад буду видеть вас в Иркутске», – звучали в его ушах последние слова Муравьева.

Когда «Паллада» впервые вошла в Императорскую гавань и тихо двигалась вдоль ее крутых лесистых берегов, все были поражены таким чудесным открытием. Но вдруг представилась страшная картина – кладбище умерших за зиму. Дорого заплачено.

Гончаров был вне себя от гнева и ужаса. После двухлетнего путешествия пришли на русский пост и увидели все то же – тут злодейски морили людей. Вспоминались ужасы русской жизни, от которых отвыкли, подобных, кажется, нигде нет, даже в Африке.

Никогда бы так ясно Гончаров не представлял себе замысла своего «Обломова», если бы не объехал вокруг света. Верен замысел! Даже еще ужасней должен быть изображен Обломов. Ты, русский барин, – размазня, сущий в каждом чиновнике и помещике, живущий трудом крепостных, из-за тебя здесь гибнут герои, из-за твоей лени. У нас государственными делами ворочают карьеристы-иностранцы! Молчать нельзя!

Правда, обломовщина, как ни удивительно, есть и в англичанах, и в других народах. Да ведь иначе бы и слов «лень», «лентяй», «праздношатающийся» не было бы на их языке. Но нигде эта обломовщина так не видна отчетливо, как в русском дармоеде на шее своего народа. Нельзя более терпеть крепостного права!

Гончаров ходил по берегу в сильном раздражении и даже адмиралу ответил на какой-то вопрос так грубо, словно тот был виноват.

Скучным местом показался ему этот пост. Даже от природы повеяло мертвящей душу казенщиной. Кочки, лиственницы… Тунгус Афонька шлялся по берегу. Гончаров разговорился с ним. Афонька, видя, что барин славный, попросил у него «бутылоську», чем окончательно расстроил Гончарова. И он темней тучи вернулся к себе.

Он больше не съезжал на берег, не желая расставаться с фрегатом, – так легче. Ему хотелось скорей уйти отсюда. Но Путятин решил оставаться. Начиналась война, и могло быть нападение, и Гончаров намеревался разделить с товарищами все опасности.

Но вот явился Муравьев! Очень он оживил все мысли Ивана Александровича, так смело говорил о крепостном праве. И все вдруг предстало в ином свете.

«Муравьев совершил чудо, отрицать нельзя! Может быть, в самом деле надо заканчивать это впечатляющее и все же расслабляющее путешествие. Впечатлениями сыт по горло, так, что больше не хочется. Может быть, то, что здесь происходит, очень важно и интересно, да, так; но, право, смотреть не хочется. Созрел замысел, и все, что мешает ему, как бы велико ни было, уж так не тронет душу, может быть, поэтому и очерки мои получаются поверхностными. Пора в Россию! Тем более фрегат вводится в реку и в военных действиях участвовать не будет. Я не офицер и вахты не несу… В самом деле, следует уехать, заканчивать очерки путешествия и браться как следует за Обломова».

И тут же пошли совсем иные мысли: что и Муравьев, право, утомителен все же, что, видно, не готовы мы воспринимать такие пламенные речи… И успевать за такой деятельностью. Если долго его слушать, то и он будет действовать на нервы. И так уж минутами Иван Александрович чувствовал, как охватывает какое-то раздражение, вернее утомленность.

Да, кажется, и он ловок, осталось и такое ощущение, поддаваться нельзя, ужасы есть ужасы, как он их ни оправдывай, и нельзя закрывать на них глаза. И мокрая почва этого края, и тяжелые условия жизни очевидны. Никакие разговоры Муравьева не могли рассеять впечатлений. Много, очень много еще должен человек сделать, чтобы тут сносно жилось. Пока есть в коренной России обломовщина, есть она, верно, и в Сибири. Невозможно, пожалуй, и здесь ничего сделать как следует, какой титанической энергией ни обладай Муравьев!

«А наш адмирал в Японии не позаботился, когда надо было, мог бы еще весной прошлого года послать шхуну, доставить провиант, спасти людей, чем строить храм на их костях. Нельзя было свою барскую беззаботность стряхнуть! Сколько времени потеряли напрасно. Это ли не обломовщина?

Фрегат гнил… Нехватки даже на «Палладе», кроме круп и сухарей нет ничего, хотя в парадных мундирах, при салютах вид прекрасный у команды. Да и во мне самом есть, кажется, тоже обломовщина, как я ее ни вытравляю».

Вот и шхуна пошла, и так захотелось идти на ней, ступить на твердый берег, уехать в Россию, в привычный круг людей, да заодно посмотреть свободную Сибирь. Пора в кипучий котел, где пробуждается жизнь, где войной, верно, все приведено в движение. Чувствуются перемены! Неизбежно явятся в обществе новые силы, которые должны уничтожить обломовщину прежде всего. Надо им дать карты в руки, глаза раскрыть. Не государственная протекция нужна русскому капиталисту…

«Обломов – крайность, да общество наше заслужило подобный упрек. Стыдно путешествовать, встречаться с людьми, когда у нас народ – раб и все это подчеркивают нам.

А о Сибири, может быть, стоит помянуть в очерках путешествия. Не беда, что «Паллада» не доходит до Иркутска, да все одно путешествие. Право, стоит, как послушаешь здешних людей!»

Адмирала при виде отходившей шхуны тоже потянуло в Россию. Он махнул платком губернатору, стоявшему на юте, вельбот еще немного постоял с поднятыми веслами, потом адмирал дал знак, лейтенант у руля скомандовал опустить весла на воду, и вельбот пошел широким разворотом.

Семья далеко, жена жила все это время в Париже, слава богу, ей там не скучно было, теперь она переехала в Петербург, да нет писем, ждал нынче с устья Амура, – видно, она европейской почтой послала опять на Шанхай. Каково-то ей, бедняжке, после Парижа!

И адмиралу бывает тяжело. Но когда у тебя четыреста человек под командой да офицеры, фрегат, надо обо всем позаботиться, то и времени нет рассуждать. А теперь полная эмбаркация предстоит! Впрочем, у моряка дом всегда с собой. Грустно, конечно. Да вот шхуну отобрали паровую. Очень бесцеремонно поступил почтеннейший гость и чувствует себя как ни в чем не бывало! Отвык Путятин от подобных поступков. Это только в России! А без шхуны как без рук. Муравьев шхуну даже и не собирается отдавать. Говорит, что она нужна ему крайне. Гусь этот Муравьев, везде успел!

Дружба, кажется, наметилась у Гончарова с губернатором, и это тоже расстраивало Путятина.

Казак Парфентьев стоял на баке с изумленным детским выражением на лице. Ему немного жаль было покидать место, где он похоронил столько товарищей, но выжил сам. Потрудился так, как нигде в другом месте. И радостно, что впервые в жизни идешь на пароходе, да еще домой. Тут сразу подняли якорь – и поше-ел!

– Вот, ваше благородие, какая штука! – сказал он стоявшему рядом Николаю Бошняку.

– Мы еще вернемся сюда! – мрачно ответил тот.

Машина заработала, крутился винт, и легко, просто, свободно шло судно прочь из бухты без всякого ветра. Поплыли сопки, брошенные теперь огороды, недостроенные казармы и домики и неоконченные батареи. Солнце клонилось к сопкам.

– Теперь все бросят как есть, – сказал Беломестнов, показывая на берег.

Подошел Муравьев. Он гулял от юта до бака.

– А ты думаешь, можно тут жить? – спросил он у Парфентьева.

– Почему же нельжя? Харчи будут, так что не жить.

– Еще лучше, чем в Охотске! – вмешался Беломестнов. – Тут, сказывают, недалеко охота хорошая.

– Ну да! Но теперь вы домой?

– Шлава богу, ваше вышокопревошходительштво. Премного благодарны.

– Вот так-то, брат Парфентьев!

Как Путятин, войдя в Хади, увлекся этой гаванью и поддался восторженным речам Бошняка и восхищению своих офицеров, так и Муравьев, побывав тут, сильно озаботился. Казаки судили очень едко, если вдуматься в смысл их слов. Странно, конечно, что все, кто перенес эту страшную зимовку, отзываются о здешних местах с похвалой. Конечно, они правы, можно жить и тут. Но разве в этом дело! Эта бухта произвела на него впечатление. Но в то же время у него было такое чувство, что он меньше всего желает смотреть на нее из рук Невельского, который всюду тычет свои планы. Все совершится, но не по-Невельскому! Теперь Муравьев сам тут был, сам все видел, и обо всем у него складывалось свое собственное, совершенно правильное мнение.

Николай Николаевич привык, что и в Иркутске и в Петербурге считают его главным деятелем Сибири. Перед государем и наместником, перед великим князем и правительством он ходатай по делам Амура и зачинатель всех действий в этом краю. «Без меня и Невельского давно бы съели. Лишь я его спасаю!»

Бошняк говорил, что отсюда есть путь через перевал на Амур, со временем, может быть, будет тракт или чугунка, что, имея такой порт, флот пойдет на открытие новых портов на юге, и только тогда будем мы владеть Востоком. Муравьеву казалось, что он как попугай повторяет Невельского. Генерал решил отпустить Бошняка в Россию, пусть едет к себе в Кострому и отдыхает у родных. Там живо все забудется!..

«Я очень рад, что Парфентьев и Беломестнов с нами идут, – думал Бошняк. – Кир о семье скучал, все, бывало, рассказывал, какие у него дети, как работать стараются. Как я боялся, что они с Парфентьевым не выживут!»

Бошняк сегодня ходил прощаться с могилами своих матросов и Чудинова, отнес им лесных цветов…

Утром у берега Сахалина догнали большую гиляцкую лодку с каютой из шкур, с парусом и с грудами тюков и японской посуды на корме. На борт шхуны поднялся рослый, плечистый гиляк. Лоб его высок, орлиный нос, открытая шея, черная от загара, голову он держит гордо и независимо. Из-под морского клеенчатого плаща у пояса видны кинжал и пистолет.

– Позвин! – сказал Бошняк и протянул гиляку руку. Они поцеловались.

Николай Константинович представил знаменитого гиляка Муравьеву.

– Зачем, генерал, бросил Сахалин? Худо! – резко сказал Позь и вдруг сощурился, лицо его приняло хитрое выражение, он улыбнулся. – А японцы спрашивают: где русский, почему убежал? Говорил, остров его, нас будет защищать, а сам убежал.

– У тебя есть знакомые японцы?

– Нету, что ль? Ну да, есть!

Оказалось, что Позь уже давно ходит, раза два в год, на южную оконечность Сахалина, доставляет туда разные товары, прежде возил с отцом маньчжурские изделия, перекупал их у торгашей, а также меха, хрящ рыб, орлиные хвосты… Теперь берет еще и чугуны, топоры, сукно.

– У Невельского тоже есть японцы приятели. Он со мной всегда свой товар японцам посылает. Наша фактория торгует с ними давно. И офицеры и приказчики бывали со мной у японцев. Капитан и сам там был. Ты знаешь! Он шел на своем «Байкале». Японцы боятся чужих, а нас не боятся. Они приходят туда рыбу ловить. Напрасно, генерал, ушли с острова, мне чуть всю торговлю не испортили. А придет американский командор и скажет: «Вери гут, вери гут бэй, вери гут айлэнд!» Че тогда? Нет, ваше превосходительство, надо скорей обратно пост ставить.

– Зачем американцам Сахалин?

– Генерал! На Сахалине лес, бревна повезут отсюда. Уголь. В Японии нет леса.

Муравьев знал, что этот гиляк был проводником Невельского, что он участник событий на Тыре, а до того был проводником Миддендорфа. Геннадий Иванович писал о нем. Муравьев попытался объяснить, что экспедиция Путятина заключает трактат о торговле.

– Какой трактат, генерал? – бесцеремонно перебил его Позь. – Зачем, когда и так торгуем. А какой товар привез им Путятин?

Муравьев ответил, что в Японию будут продавать меха с Аляски.

– А-а! Компания! – знающе сказал гиляк и махнул рукой.

Муравьев сам терпеть не мог Русско-американскую компанию, ее деятелей и ее привилегии и мечтал о том, что Россия когда-нибудь продаст Аляску американцам, а тут, в новом краю, будет свободная торговля.

…Сахалин перетянул, как на весах, и чуть совсем не ушел под воду, с другой стороны моря поднялся материк с сопками, и к вечеру шхуна, оставив Позя, прибыла в Де-Кастри. В гавани суда. «Оливуца» стоит. Прекрасно! Она возвратилась с Камчатки.

При тусклых свечах в маленькой каюте Муравьев беседовал с Буссэ. Николай Васильевич отлично себя чувствует. По его словам, весь штаб ждет с нетерпением генерал-губернатора. И камер-юнкер Бибиков, и Казакевич, и все… Они недалеко отсюда – в Мариинске. И ждут дальнейших распоряжений. С быстротой могут явиться сюда или отправиться вниз по реке.

– А где же Геннадий Иванович? – удивленно спросил генерал.

Буссэ как бы вспомнил и сказал. Известие было очень неприятное. Несчастье может повлиять на Геннадия Ивановича, а пока что он еще очень нужен. Без него как без рук! И «Паллады» не введешь!

«Так я пойду прямо в Петровское, к нему и к Катерине Ивановне, – молниеносно решил Николай Николаевич. – Кстати, сразу же с рапортами, шхуну отправляю в Аян, пусть Миша скачет побойчее в Петербург. Отвезет радостную весть государю».

Муравьев резко сказал, что все обвинения, которые Буссэ выдвигал против Невельского, оказались ложны.

– Я все проверил на месте! Геннадий Иванович и не мог дать ничего для зимовки! Он и сам, видно, голодал, немногим лучше было ему, чем экипажам судов в Императорской!

Шлюпка подошла. В полутьме в дверях появился смуглый лейтенант Назимов.

Муравьев вскрыл письмо Василия Степановича.

– Я его в порошок изотру! Как он смеет? Да вы знали, что он мне послал! Как вы могли?

– Помилуйте, ваше…

– Это ослушание! Вы – на войне! Военным судом судить! Немедленно изготовиться к плаванию, и утром отправляйтесь. В шесть часов вам будет вручена бумага. Да не будьте трусом! «Аврора» немедленно должна быть отправлена сюда! Потребуйте исполнения. Помните, я с вас взыщу! Да возьмите с собой лейтенанта Гаврилова. Он здоров и возвращается.

Не подавая руки, генерал отпустил командира «Оливуцы».

– Что мне с Завойко делать? «Аврору» не отдает! Ну, я ему покажу.

Он приказал Буссэ немедленно сообщить штабу, чтобы шли все в Николаевск, там оставить пароход «Аргунь», а самим – в Петровское. Всем!

Муравьев написал Василию Степановичу. Потом походил по каюте, подумал, вышел на палубу, вернулся и переписал сам начисто, резко, но без крайностей.

Утром «Оливуца» ушла. За ней из бухты вышла шхуна.

– Прямо в Петровское, сахалинским фарватером. Запаситесь углем! У Невельских горе, и я хочу разделить его! – Так сказано было капитану. – Их горе – мое горе.

Весь день губернатор просидел за составлением рапортов в Петербург. А вечером он рассказывал в кают-компании историю любви Невельского. Сказал, что в Иркутске говорили, будто они не пара и что Екатерина Ивановна якобы не любит Геннадия Ивановича. Это будто бы он, Муравьев, заставил ее выйти за Невельского ради долга… Черт знает, что наплели! А какая это прекрасная, идеальная любовь!

В этот вечер было много сплетен, воспоминаний об общих знакомых. Кажется, позабыты все дела, Завойко, маньчжуры и англичане. Беседовали по душам, отдыхая от всех тягот и обязанностей. Буссэ, шедший теперь с генералом, уверял, что Невельской очень ревнив.

– Право? Откуда же вы знаете?

– Право, ваше превосходительство, это недоказуемо, но это истина! Ведь из ревности он меня отправил на Сахалин.

Буссэ вспотел, покраснел, вытер лысину платком.

– Ха-ха-ха, – расхохотался губернатор. – Но сознайтесь, она возвышенна и благородна.

Буссэ, как всякий сплетник, чувствовал, когда его слушают с интересом.

– Как она мила! – говорил он, но не решался сказать, что хотел. Ему хотелось бы рассказать, как он перехватил взор-другой, когда вошел в столовую Невельских в гвардейском мундире и представился.

«А ведь он, подлец, ведет себя так, как будто бы не он заморил людей», – думал Римский-Корсаков.

Бошняк, шедший на этом же судне, едва Буссе начал говорить, встал и ушел, его не было в кают-компании. Римский-Корсаков выходил и снова появлялся. Шли к чихачевской ломке за углем. Утром стали на якорь вблизи берега Сахалина. На море туман и совершенная тишина. На отмели видны шлюпка и часовой. Значит, где-то тут мичман Савич с унтер-офицером и матросами ломает уголь.

Губернатор съехал на берег. С ним в шлюпке Римский-Корсаков, Парфентьев, Беломестнов и подшкипер Воронкин с двумя матросами. Подошел мичман Савич и матросы. Губернатор поговорил с ними и пошел вдоль берега. За мысом матросы ловили рыбу неводом. Огромный краб медленно шевелил своими щупальцами.

– А ну, братец Парфентьев, возьми этого подлеца!

Краб живо очутился на отмели. На берег вытащили еще несколько крабов.

– Я вижу, тут есть устрицы, брат Парфентьев, – сказал губернатор, рассматривая одну из раковин. Он снял мундир и стал выбирать добычу из невода. Вскоре целая гора раковин была у ног Николая Николаевича.

– Как же это вы здесь, господа хорошие, ухитрились голодать, – говорил губернатор Бошняку, возвратившись на шхуну. – Тут прекрасная палтусина, раки морские, каких нет во всем мире, устрицы. Да это роскошней, чем где-нибудь в Перпиньяне или Авиньоне.

Повар Мартын был вызван к губернатору.

– Устрицы, Мартын!

– Так точно. – Мартын уже знал, что тут море полно всякой снеди. Он бывал с барином в Европе, прекрасно знал и русскую, и английскую, и французскую кухни.

– Вот я сам поймал! Забирай. И подашь их! Да крабов приготовь. Их надо сварить, как раков, но поварить покрепче. Видишь, какая громадина.

Матросы и казаки удивлялись, неужели губернатор все это ест, как гиляк? Губернатор сам пошел на кухню.

– Ты возьми вот этот большой котел, да не ломай им щупальца, вари краба целиком. Вот так бери его!

Тем временем матросы поймали небольшую акулу на крючок и вытащили на палубу. Они разрубили ее.

– Э, отойди! – говорил один другому. – Смотри, ведь это акула, а не Акулина!

Муравьев еще раз поехал на берег вместе с Римским-Корсаковым, показал ему заросли морской капусты в воде. На берегу масса дохлой рыбы, раков. Множество раковин, в том числе и устричных, выброшено, и все гниет, гибнет, расклевывается птицами.

– Ну, как идет погрузка? – спросил генерал перемазанного углем подшкипера Воронкина.

– Слава богу, ваше превосходительство. Даром берем! – с радостным лицом говорил подшкипер.

– Уголь, за который всегда платили англичанам, уголь, в котором была их сила, – вот он! И, оказывается, наш, и можно его брать даром! Это приводит в восторг и моего Воронкина, и всю команду, – говорил Воин Андреевич. – А сколько хлопот бывало с этим углем в Кронштадте! Его возят туда из Англии.

– Сколько тут этого угля? – спросил генерал.

– Целые горы! – отвечал подшкипер.

– Сколько угля – все бесплатно, и все бери даром! – говорили матросы.

Бошняк стоял и смотрел на берег, на черные скалы с углем и вспоминал, как он сам все это открывал. И как Невельской нашел у Таркуна пуговицу из угля.

Обед был превосходный. Мартын все приготовил как нельзя лучше. Была икра, устрицы, как в лучшем ресторане, появилось шампанское. Суп из черепахи, рыба великолепная, крабы в соусе.

– Вы, ваше превосходительство, учите нас жить со вкусом и пользоваться благами природы! – говорил Буссэ и думал с восхищением: «Он утонченный гурман».

Буссэ опять заговорил о женщинах.

– Господа, – перебил его Муравьев, – в этом краю каждый может сделать открытия сообразно своим способностям и целям. Я внес в общее дело посильную лепту! Вот мое открытие на столе. Это, господа, крабы! Я сам ловил их, своими руками. Так я открыл новые богатства. Не шутите. Умный предприниматель может извлечь тут миллионные доходы. Но, господа, среди нас открыватель угля на Сахалине, наш дорогой Николай Константинович Бошняк. Благодаря ему мы теперь с углем! Это наш, русский уголь! Честь вам и слава, Николай Константинович!

За Бошняка был провозглашен тост. Потом принялись за закуски, и все чудеса, открытые Муравьевым, пошли в рот. Начался общий бурный разговор.

– Сплав поразил Азию! Весть о нем пройдет по всему Китаю. Сплав припугнул всех азиатских деспотов, – говорил Буссэ. – Исполнено то, на что не решались двести лет. Мне говорили, как только вы, Николай Николаевич, прошли с флотилией по Амуру, то с реки как метлой вымело всех грабителей-маньчжуров, эксплуатировавших туземцев.

Римский-Корсаков никогда не предполагал, что на его шхуне может быть задан такой роскошный обед. Даже Бошняк ел с аппетитом. У Муравьева, видно, особенная способность всюду найти средства, чтобы пожить в свое удовольствие, даже там, где, казалось бы, их нет. Он и тут, на пустом угрюмом берегу, нашел такие утонченные удовольствия, о которых никто не подозревал. Надо отдать ему справедливость: такой человек приятен, оживляет общество. С ним и дело кипит, и отдых приятен. Наглядный урок, как надо пользоваться богатствами края, извлекать радости из жизни, не жить здесь, как в ссылке. Муравьев всюду живет, куда бы ни закинула его судьба. Другие рассчитывают все на привозную муку и на солонину из Гамбурга. Римскому казалось, что, оставь Муравьева на зимовку на Сахалине, он и там будет устраивать себе обеды из деликатесов и еще японцев научит, и у них научится.

Миновали пролив Невельского. И шхуна, часто садясь на мель, пошла по лиману. На одной из мелей сидели целые сутки. Снявшись, пошли тихо. Иногда Николаю Николаевичу казалось, что он так никогда не доберется до Петровского.

– Канала так и нет! Что делать? Воин Андреевич, – говорил он, – как введем «Палладу»?

 

Глава девятнадцатая. Петропавловск укрепляется

– Проклятая дыра! – обращаясь к своему товарищу, артиллерийскому прапорщику Николаю Можайскому, восклицал толстощекий, коротконогий лейтенант Пилкин, отдыхая на небольшой каменистой площадке, на которую только что с большим трудом едва затащили пушку с «Авроры».

Дождь после землетрясения сеял как из сита. Мгла кутала Вилючинский вулкан за губой. Три величественных вулкана за Петропавловском уткнулись головой в мягкие тучи и совсем не видны.

– Вашбродие, казенный-то магазин съехал ночью с берега, потеха! – сказал матрос Данилов. – А я спал и ничего не слыхал! Ничегошеньки! Ах, анафема!

Ночью на вулкане была вспышка, часовые видели, как огонь горел в небе, заметен был зубчатый ровный край жерловины.

– Капитан идет, – сказал артиллерийский прапорщик.

Изылметьев подошел.

– Здорово, братцы!

– Здравия желаем, вашескородие!

– Ну как, оздоровели? Когда приехали? – обратился он к матросам, вновь прибывшим с Паратунки.

Экипаж «Авроры» набирал сил, и понемножку люди возвращались.

– Коров у Завойко не так много, вашескородие, как он говорил, – стал рассказывать артиллерийский кондуктор Петр Минин.

– Но ведь вы все поправились?

– Это мы сами по себе. Куда же, в самом деле, прокормить такую ораву! Мы-то разохотились, но шалишь: лишнего и там не дали.

– Что же ты, лишнего захотел?

– По чашке молока в день на брата – и все! Кому – утром, кому – вечером.

– Не по чашке, а по мутовке прямо, – сказал Егоров, рыжий усатый канонир с бакенбардами.

– Молочная вахта была?

– Истинно, вашескородие!

– Привезли нас в тайгу, и собирай, ребята, лук и корневища, – добавил долговязый Алексей Данилов, – лови сам рыбу!

Капитан считает, что это все хорошие, старательные матросы. На работы их он отпускает, но совсем с фрегата на батарею не отдает. Нижним чинам, судя по их рассказам, и в санатории пришлось рубить лес, расчистить место, чтобы поставить палатки.

– Заодно построили коровник новый Завойко!

– Вот все и выздоровели! – сказал боцман Спылихин. – Ключи горячие, диво, вашескородие!

– Да, ключи действительно здоровые!

Изылметьев сам на ключах купался. Но ему и офицерам отказа и в молоке не было. Капитан поправился и вернулся скоро.

– Теперь бы нам по чарочке, – хитро щурясь, сказал Петр Минин.

Строили бруствер и бревенчатую батарею, ломали и отвозили камни на тачках, подвозили землю, затаскивали орудия, снятые с «Авроры».

– Эта батарея очень страшная, вашескородие! – сказал боцман Спылихин.

В самом деле, на голом мысу, выдавшемся от гряды гор в залив, на камнях под скалой строили укрытие.

– Как он даст ядрами в скалу, – сказал Минин, – все осколки посыплются.

– Не дай бог, – подтвердил Данилов.

– А что вы скажете, прапорщик Можайский? – спросил Изылметьев у молодого артиллерийского офицера.

– Очень невыгодная позиция, – ответил румяный тонкий рослый офицер.

– Да-а… – Изылметьев вытер лысину.

«Верная смерть тому, кто сюда станет. Жаль… Кого сюда? Жребий придется кинуть. Завтра военный совет и будут назначаться командиры батарей».

– Вашескородие, казенный-то магазин съехал ночью с берега, потеха, вон видать отсюда, как он весь развалился. И все запасы открылись! – заговорил Данилов. – А я и не слыхал.

На Бабушке грянул выстрел.

– Тревога?! – воскликнул Пилкин.

– Сигнальщик! – скомандовал капитан и поднял подзорную трубу.

– Есть сигнальщик! – вскочил матрос.

– Что же это? Судно идет? Тревога? – раздались голоса офицеров.

С Бабушки передавали: «С моря идет корвет “Оливуца”». С Сигнального мыса новость немедленно передали в город. Матросы в рабочих рубахах уже принялись кайлить и долбить пешнями скалу, когда подошел вельбот и на батарею поднялся губернатор. Он подозрительно оглядел офицеров, как бы догадываясь, что они что-то обсуждали тут неблагожелательное.

– Идет «Оливуца», ваше превосходительство! – поспешно сказал Изылметьев.

– Да, идет «Оливуца»! – произнес раздосадованный Завойко. – Но с чем она к нам идет? А того никто не знает!

– Вот, Сашенька, ты и дождался! – сказал Пилкин, обращаясь к Максутову.

Александр Петрович с нетерпением поглядывал на «ворота» между скал, где должна была появиться «Оливуца».

– Слава богу! – с мягкой улыбкой ответил он.

Все знали, что Максутов очень сожалел, что не застал брата Дмитрия в Петропавловске.

– А вы знаете, Иван Николаевич, – обратился Завойко к Изылметьеву, помня смущенное выражение лица, которое застал у него, когда явился и, видно, прервал разговор, – что эта батарея историческая?

– Чем же, Василий Степанович?

– Да тем, что перед моим прибытием на Камчатку американские и английские китобои в насмешку над русским флагом высадились тут и разобрали эту батарею на дрова. Да! Так было! Поэтому я не могу ее убрать, а поставлю сюда того, кто прославит эту дровяную батарею подвигами и сотрет это название. Да, были на Камчатке и такие времена, и не удивляйтесь, будьте ласковы. Но они теперь переменились!

– Как же это могло произойти? – спросил Максутов. – А часовые?

– А где были часовые, я спрошу вас! Часового нашли утром связанного, так как дело было ночью. Это произошло при моем предшественнике Ростиславе Григорьевиче Машине, который теперь начальник Астраханского порта, и если желаете знать подробности, то обратитесь к нему и спросите, как это он допустил. Хорошо, что на Каспийском море нет американцев, а то и Астраханский порт разобрали бы на китоварку для котлов.

В воротах появилось парусное судно.

– Депеши генерал-губернатора доходят до меня, как на волах, но на этот раз «Оливуца» быстро обернулась, – воскликнул Завойко. – Видно, губернатор прибыл на устье Амура! Так я знаю, с чем и зачем она идет!

Завойко велел сейчас же убрать людей с батарей, да так, чтобы с судна их не было видно, сел в шлюпку вместе с Губаревым и сам отправился навстречу корвету.

– Так я и знал, – сказал Завойко, прочитав письмо губернатора. – Повторяю вам то, что говорил в первый раз. Путятин – адмирал, а он прячется от войны! Надо «Палладу» прислать сюда и дать тут бой всей эскадрой, а не отнимать у меня «Аврору»! Слышите! – закричал он на командира «Оливуцы». – Молчать! Не смейте мне возражать! Дайте мне суда Японской экспедиции! И вы увидите, как я встречу врага. А с меня требуют «Аврору», а взамен дают вашу «Оливуцу». Но «Аврора» не выйдет! На ней нет команды, все больные, лечатся на Паратунке на целебных ключах! А по уставу Петра Великого нельзя отпускать в военное время в море военное судно, не укомплектованное обученной командой. Где же я возьму команду? Видите – порт пуст! Где люди? Я вас спрашиваю, извольте отвечать! Так я и напишу губернатору ответ, и вы извольте с рассветом немедленно отправляться. Да приказываю вам команду свою на берег не списывать, так как у вас могут быть больные, о чем я получил рапорт еще в позапрошлом году. И нечего вашим людям делать на берегу. Утром вы получите приказ. А пока прошу вас и всех господ офицеров вечером ко мне на обед. И это насмешка – просить у меня «Аврору», да чтоб еще я и «Оливуцу» возвратил.

– Но мне велено…

– А я вам приказываю и не заикаться и согласиться. Иначе погубите себя, если не объясните генералу, что команды «Авроры» не существует.

– И еще… Прибыл в ваше распоряжение лейтенант Гаврилов. Он не совсем здоров.

– Я его уже видел и рад! Он у меня поправится быстро!

Дмитрий Максутов знал о тяжелом положении города. Он горячо любил брата Сашу и прекрасно представлял, что ожидает тут его родных. Он винил себя, что своими письмами пробудил у Саши огромный интерес к Востоку и увлек его сюда. «Саша подставит грудь под ядра, а я буду в безопасности?»

– Мы с тобой оба артиллеристы и оба будем защищать город! – сказал он брату.

На обеде у Завойко стало известно, что «Оливуца» получила распоряжение немедленно возвращаться в Де-Кастри. После обеда, в саду, братья обратились к Василию Степановичу.

– Дмитрий Петрович желает перейти в ряды защитников города, – сказал Александр Максутов. – Не могли бы вы, ваше превосходительство, способствовать ему?

– Вы хотите этого?

– Да. Но командиру нежелательно отпускать его.

– Я тронут вашим желанием. И даже сам хотел вас просить об этом. Так я могу ответить вам, еще не говоря с командиром «Оливуцы», что капитан-лейтенант Назимов согласен! И еще передайте ему, что я восхищен вашим самоотверженным поступком. И еще, что надо быть дураком и изменником, чтобы не отпустить артиллерийского офицера в Петропавловск в канун прихода врага!

Оставшись одни, братья продолжали разговаривать, сидя на скамейке под большой березой.

– Послушай, Митя, я хочу спросить тебя, – говорил Александр, – что за человек Василий Степанович?

– Как тебе сказать…

– Ты, верно, уж знаешь его больше меня. Что же до меня, что он рядом с кузиной производит странное впечатление, хотя, признаюсь, и он мне симпатичен.

– Он не светский человек, но честен, умен, трудолюбив. Он не получил образования и не говорит по-французски, но это человек с железной волей.

– Но грубоват.

– Должен сказать тебе, что такие генералы были во время войны за освобождение и у американцев. У них был генерал, который не мог подписать фамилии на приказе, ставил чуть ли не кресты или какие-то значки, а вдребезги разбивал в сражениях образованных английских генералов-аристократов. А эти вышколенные столичные неженки презирали американцев. Завойко, конечно, ограниченный человек во многом. Но он по-своему замечательная личность, и на его слово можно положиться. Поверь мне: при всех своих несуразностях он может стать великим человеком, и имя его не забудется.

– Я заметил, что он страшно не любит Невельского. Что за человек этот Невельской?

– Это ахиллесова пята Завойко. Василий Степанович считает себя открывателем Амура, это его слабость, и он не может простить Невельскому, что тот описал реку. Завойко – человек горячий… Невельской, впрочем, и мне несимпатичен, может быть потому, что со мной он насторожен всегда, зная, может быть, что я родственник Юлии Егоровны.

– Да, сила Василия Степановича иногда может обрушиться на что-нибудь зря, куда не надо, но она же может выразить себя в таком виде и с такой силой, что все будут потрясены! Во всяком случае, – сказал Дмитрий, – он трезв, и все, что я вижу тут, говорит, что он честно готовится к бою, и наш с тобой долг довериться ему вполне!

Утром Назимов явился к генералу.

– Первое, – заявил Завойко, – приказываю списать артиллерийского офицера Дмитрия Максутова, который должен обучать волонтеров стрельбе из орудий. Второе – имеете объяснить главнокомандующему, что «Аврору» выслать не могу. Да извольте подтвердить все, что я пишу вот в этом письме! Третье – извольте объяснить ему, что у вас на корвете пушки короткие, а у неприятеля, как мне точно известно, новые, длинные и ядро в сорок восемь фунтов. Стало быть, если «Оливуца» останется у меня вместо «Авроры», то неприятель уничтожит вас и пустит ко дну, не получив от вас царапины. А значит, корвет ваш тут не нужен. Если губернатору угодно оказать помощь, то пусть взамен вашего корвета пришлет транспорты с людьми, которые с ним спустились по Амуру. И может посадить на те транспорты вашу корветскую команду, если вам хочется принять участие в смертельной схватке. А ваш корвет без команды может оставаться на устьях Амура, и там он сохранится в целости. Вот вам мой приказ, где эти же самые слова написаны на бумаге. А засим извольте, ваше благородие, пожелать счастливого пути.

И в тот же день «Оливуца» ушла…

А на другой день с Бабушки сигналили, что идет купеческий бриг «Святая Магдалина» под гамбургским флагом.

– Слава богу, ребята, – объявил Завойко, работавший в нижней рубахе вместе с матросами и солдатами на мысу под утесами Сигнальной сопки. – Собирайтесь в кучу и становитесь на колени, молитесь Богу. Это идет заказанный мной корабль с хлебом, ромом и прочими продуктами. А неприятель, очевидно, прозевал его. Но теперь у нас есть припасы и будет хлеб, и мы не пропадем.

Он решил, однако, что сначала надо отдать на пекарню старый запас муки, пролежавший года два на Камчатке, а свежую надо будет поберечь и кормить лучшим хлебом людей, когда начнутся бои.

О том, что на складе есть еще мука, на днях узнали все обыватели, когда было землетрясение и магазин, съехав с горы, развалился и пришлось носить муку на новый склад на глазах у всех.

«Где может случиться что-либо подобное? – думал Василий Степанович. – И при прошлых землетрясениях съезжали с горы то лавки, то казармы, о чем я писал в Петербург без объяснения причин, пусть догадываются сами и знают, что за земля Камчатка! А что прибыл Гаврилов, это хорошо. Он человек простой и без связей, но он солдатский сын и стоек, хотя все думают, что он вял, и хотя он друг моего врага Лярского, но лучшего командира на батарею я не желаю, и я найду ему место, где он будет героем и окажется незаменим!»

 

Глава двадцатая. Сила женщины

Екатерина Ивановна в черной кружевной шали, закрывавшей плечи и спину, шла под руку с мужем по гребню косы над прибоем. В июле месяце погода солнечная, но холодноватая и ветреная, как в Сибири в апреле. Вдали на кошке дотаивают черные льдины. Ветер метет песок через тропу, едва заметно натоптанную по высокому гребню. Так в пургу переметает снег через дорогу. Только волна морская, по-летнему веселая, бурная, могучая, время от времени накатывает снизу на отмель и затопляет ее, несется, разливаясь, вся в пене и ударяется в обрыв гребня, разнося по ветру водяную пыль и крупные брызги.

Сюда, на морскую сторону косы, ходила смотреть на прибой и слушать его шум Катя, когда была беременна. Теперь и это место, и шум, и вид прибоя, и волны, а может быть, со временем и само море будут напоминать о горе.

Вдали виднелся парус. Геннадий Иванович приостановился. Он давно заметил это судно. Из футляра, всегда висевшего у его пояса, он достал подзорную трубу и стал смотреть. Екатерина Ивановна ждала. Вид ее спокойный и кроткий. Лицо сильно осунулось, похудело и пожелтело. Глаза стали больше, и в них выражение недоумения. Катя знала, что муж ждет появления врага.

– Дай и мне посмотреть, – оживляясь, сказала она, когда Геннадий Иванович опустил трубу. Легкий румянец побежал по ее щекам. Как прилежная и умная хозяйка знает сад и дом, так и она знала все, что делается вокруг: море, течения, движение льдов, время хода рыбы, охоты на морских зверей, прилета и отлета птиц, колебания температуры, смену ветров, время прихода кораблей, прихода и ухода китобоев, их нравы. Ум ее запоминал все, чем интересовался и о чем говорил ее муж, она привыкла к здешней жизни и постигала ее, как бывает в те лучшие молодые годы, когда начинаешь жить. Она во многом разбиралась не хуже моряков. Живя на косе и постоянно бывая среди гиляков, она невольно усваивала некоторые их взгляды и привычки, находя их вполне пригодными для себя, как и многие образованные люди, попадавшие в среду туземцев. – А ведь это мистер Шарпер, мой друг, – сказала она по-французски, получив трубу от мужа, – я узнаю его по клотику…

И тут же по ее лицу пробежала тень. Она вспомнила апельсины и кокосы. Как, бывало, радовались старику Шарперу! «Бедняжка наша так и не дождалась. Она любила апельсиновый сок с сахаром…»

– Ольге тоже понравятся апельсины, – сказала она через некоторое время, беря мужа под руку и как бы утешая его.

После смерти ребенка она терпеливо ждала приезда Геннадия. Муж – сильный, всегда стремящийся вперед, вдохновенный до самозабвения. Она готова была жертвовать собой его делу и ждать еще, несмотря на горе и нездоровье, мучившее ее после смерти дочери. Она верила, что он утешит ее, что события, которых он участник и свидетель, окажутся столь значительны, что ее горе, как бы велико оно ни было, отступит. Прибытие сплава всегда и всем в экспедиции представлялось заветной целью, а также избавлением от голода и опасностей. Катя ждала привычного общества, а с ним как бы возврата к дням юности, что провели они с сестрой в Иркутске в доме дядюшки после окончания Смольного института.

Геннадий явился сегодня чуть свет. Сплав прибыл! Николай Николаевич со своими благородными и образованными сотрудниками в стране, открытой ее мужем. Свершилось то, чего все ждали. Край занят и спасен! Морские пути открыты для больших плаваний. Муравьев и его товарищи говорят: «Амур – дорога в мир будущего!»

И вот они с мужем идут по гребню косы, где снова бурно и страстно грохочет прибой и где так часто гуляли они в первое лето своей совместной жизни, преисполненные чувства счастья и любви друг к другу, веря в свои цели, в людей и в будущее. Теперь они идут тихо к могиле своего ребенка, рожденного тут. Муж всю дорогу рассказывает о сплаве. Но жаль, что не прибыла Екатерина Николаевна. Правда, Николай Николаевич ничего подобного и не обещал. Но Кате казалось, что Муравьева не оставит мужа в таком путешествии. Это так прекрасно – проехать по всей великой реке! Впрочем, нельзя же обижаться, что Муравьева не приехала к Кате, муж объяснил, что опасались открытия военных действий, не представляли совершенно, что происходит на реке.

Но, оказывается, пост, который Геннадий осенью поставил с таким трудом на Сахалине, больше не существует. Его уничтожили не англичане! А наша эскадра…

А он так радовался, заняв Аниву! С каким восторгом рассказывал ей про айнов!

Она знала, что муж часто бывал недоволен Муравьевым, но в то же время боготворит его, не раз поминал, что, не будь Муравьева, и он бы ни минуты не служил тут. Геннадий очень озабочен. Его план войны не принят, но ведь он ждал этого. Исследования и движения к югу запрещены. Посты не оставлены.

Муж сух и жесток. Это клубок нервов и мускулов. Только он мог, изнемогая то от жары, то от холода и ливней, пройти на байдарке более тысячи миль навстречу сплаву против течения. Как он иногда носится на байдарке, гребет с темпераментом, как настоящий алеут! Но он может быть на ней неподвижным, как изваяние, только его железные руки работают методически, подобно машине. Она плавала с ним не раз, и бывало страшно. Они ходили когда-то в тихую погоду смотреть звериные лежбища.

У Геннадия рабочие руки – в рубцах и мозолях. Как любит она эти руки, и как она соскучилась по ним. И эту вечно тревожную голову, и этот мальчишеский взгляд, и эту живость и веселость взора, пылкость суждений. Слушая его, все невольно поддаются и увлекаются. Или – ненавидят.

Как он был обрадован, ступив сначала на палубу шхуны «Восток», а потом, почти в тот же день, на борт великолепной губернаторской баржи. Муравьев явился с целой флотилией в сопровождении отличного войска. Да, этому можно позавидовать! Да, мы отвыкли от всего этого!

Но почему каждый его новый замысел сначала встречает сопротивление? Разве люди не могут его понять так хотя бы, как понимает она? Сразу, и поверить. Почему Николай Николаевич не принял его новых планов? И как теперь будет действовать моя «огненная голова»?

Геннадий странно сдержан. Он утаивает горечь. Но разве женщину обманешь? В самом деле он был сдержан. Говоря о несогласиях с губернатором и его штабом, он невольно восхищался виденными кораблями. Ему всегда удавалось донести к Кате свежесть своих лучших впечатлений, и он до сих пор был под влиянием бравых солдат, блестящего штаба, свежих, здоровых людей и тех огромных средств, которые сюда доставлены.

Он не согласен с губернатором и высказал это резко, грубо. В те дни он был подавлен, разбит. Наконец, эта ужасная весть. Когда он возвращался сюда, на душе было тяжело. Но с приездом домой настроение его вдруг переменилось. При виде ее лица, нежного и страстного, ее ясных глаз он неожиданно обрел силы. Ее поддержка была не только в преданности, доброте, заботе, в знании дела, которому он служил, но и в ее силе, власти над ним. Ее близость всегда возбуждала в нем необычайную жажду жизни. Она прекрасна, ради нее стоит трудиться, даже если бы все пришлось начинать сызнова. Даже если бы он был совсем разбит и опрокинут! Он более не чувствовал себя уставшим и подавленным, и он взглянул на дело и на себя ее глазами.

Все шло вперед, этого нельзя отрицать. Он почувствовал себя непобежденным. Он увлекся, рассказывая. Да, были ярые противники и помехи, но он их сломит. Все смолкнет и отступит перед истиной! С ним прекрасная женщина, добрая и умная.

О смерти дочери, о том, как с немой мольбой день и ночь смотрели ее почти несмыкающиеся глаза, все было сказано в первые минуты встречи. Шли прощаться с ней. Свое глубокое горе старались не бередить, оно и так подразумевалось во всем.

– Прости, мой друг…

Невельской осторожно опустил ее руку и своей мальчишеской походкой быстро подошел к обрыву и снова навел трубу на судно.

– Да, это Шарпер! Как это хорошо! – вдруг пылко воскликнул он, видимо уже воодушевляясь какой-то мыслью. – Он – огонь. Право, жажда жизни в нем неистребима. Он и сейчас, у могилы ребенка, что-то задумал. Как заострились его глаза!

К Шарперу все привыкли на косе. Часто бывая здесь, встречая добрый прием и ласку, свирепый китобой, кажется, и сам подобрел. Он помнит, кому и что надо привезти. Екатерина Ивановна всегда посылает подарки его жене. Как это необыкновенно, посылать в Новый Свет кукол, коврики и безделушки, сделанные гилячками. Геннадий уверяет, что американские индейцы – родня гилякам, по крайней мере орнаменты на одежде у них, оказывается, одинаковы.

Нынче Шарпер раньше обычного явился. Море свободно ото льдов. Еще недавно целые громады двигались вдоль косы, защищая селение от врагов. Теперь лишь кое-где пройдет по морю ледяная глыба, как плавающий остров. Да еще есть льдины, на берегу; в сильный ветер прибой, добегая до них, размывает и разламывает их.

…Вот и маленькая могилка Кати, на самом высоком месте косы, на песке, рядом с могилами матросов, умерших в экспедиции. Белые восьмиконечные кресты окружают детскую могилу, словно старые моряки несут здесь постоянную вахту.

Невельской снял фуражку, он сгорбился, и как-то сразу стало видно, что этому живому и быстрому человеку уже сорок лет и у него горе. Он медленно опустился на колени, тихо и часто покачивая головой.

Невельской поцеловал землю и стал молиться. Она стала рядом. Шумел ветер. Внизу волна с силой ударила в льдину, и брызги долетели на гребень и обдали кресты. Невельской вытер слезы и брызги и поднялся, держа в руках фуражку.

Он был светел, казалось отдохнул и притих, словно встретился с ребенком, как с живым. Он даже улыбнулся отрадно, словно и могила дала ему силы.

Екатерина Ивановна тихо тронула его за руку.

– Мне Ольгу кормить, – застенчиво сказала она.

Невельской закрыл лицо руками. Ему стало жаль и этой могилы, и жены, и себя, и матросов. Он подошел к могиле недавно умершего Конева, стал быстро и виновато креститься: «Прощай, брат Конев, я, верно, бывал зря строг с тобой. Я помню, как ты говорил, что хочешь выписать своих после службы и тут поселиться. А потом и ты отчаялся. Прости, брат».

– Конев шел на шлюпке с Казакевичем и первый увидел Амур! – сказал он, когда отошли от могил. – Потом в такой же тихий день, при таком же накате с моря ходили с Орловым и Позем как раз здесь, выбирая место для зимовья. Не знал он тогда, что его тут ждет…

А парус стал ближе и виден ясней. Шарпер идет тихо, видно убил кита и буксирует к берегу.

За стланцами виднелись на песке бревенчатые домики Петровского, вышка, баркас и вельбот, старый остов «Охотска» и льдина толщиной футов в двадцать, выброшенная на берег со стороны залива Счастья. Тут все по-прежнему. Тишина, гиляки садятся в лодку около амбара. Собаки линяют. Всюду разбросаны нарты. Когда шли мимо стойбища, вышла Лаола.

– Катя, Катя! – приговаривала она ласково и стала гладить Невельскую по плечу. Потом она вынула трубку изо рта и сунула ее в зубы Кате; та затянулась, морща лоб и глядя искоса, как настоящая гилячка.

Невельской спросил Лаолу, где ее муж.

– Пошел рыбу таскать на другую сторону.

– Они здесь не сушат нынче, – сказала Катя, отдавая трубку.

– Если рыжий придет, мы пойдем в лес. Поэтому рыбу сушим в старом стойбище!

Пошли дальше. Геннадий чем-то опять воодушевился. Это написано на лице. Он разговорился сам с собой. Его губы шевелились. Он переживал заново всю сцену встречи с Муравьевым. Ему хотелось бы отвязаться от неприятного осадка, найти хоть просвет, и он заново все перебирал и переговаривал, выискивая повод для надежд.

С женой он говорил спокойно. Его мысли были ясны и планы тоже. Негодование на ошибки Николая Николаевича выражалось не так, как при встрече с ним. Конечно, и он желал победы в Петропавловске, раз туда отправлены войска. Неприятно, что при Муравьеве и его штабе он растерялся. Правда, трудно не растеряться, ведь радость была безгранична, расчувствовался. А потом как обухом по голове. И суетился, и быстро вспыхнул, заволновался, стал спорить нервно, догадываясь, чувствуя, что все рушится. А тут еще Буссэ, его интриганство, ошибка Путятина, все одно к одному. Немудрено! Еще никогда, кажется, так не досадовал и не чертыхался… Неужели его как-то невидимо поставили опять на «свое место», на место служащего и ретивого офицера? Поэтому он и шевелил губами, заново сдержанно доказывая все губернатору.

«С Катей всегда спокойней и веришь в себя, чувствуешь, что у тебя железная воля и верны планы. Николай Николаевич не понимает? Но жизнь подвела его к тому, что я говорил, он сам не рад, но не выдаст себя, что зря затеял с Камчаткой – послушал петербургских адмиралов! Жизнь и остальное ему докажет. Важно под предлогом войны занять край. Это будет важней любых кровопролитных побед! Ну как, как это объяснить, когда все привыкли думать, что самое важное – драка!»

 

Глава двадцать первая. Мистер Шарпер

Китобойное судно бросило якорь на рейде. В залив пошла шлюпка. Из нее вышел на берег рослый американец в шляпе, с белокурой бородой. В это время от стойбища к посту шла Елизавета Осиповна Бачманова. На ней темная юбка и кофта из белого сукна. Гиляки привезли рыбу – только что начался летний ход кеты. Елизавета Осиповна очень любила эту рыбу. Она отобрала к обеду несколько штук и велела доставить на кухню. Сегодня за обедом смотрит Бачманова.

Белокурый китобой что-то хотел ее спросить, но она шла, не обращая внимания на него, однако лицо ее, обычно открытое и ясное, стало строгим. Тогда американец неуклюже, как обычно, когда человек долго не ступал на землю да еще в своих тяжелых сапогах, пошел наперерез и окликнул ее погромче. Она остановилась, и он что-то сказал ей.

Все это было видно из открытого окна Геннадию Ивановичу и Екатерине Ивановне. Невельской, зная, что за народ китобои, встревожился.

– Это помощник Шарпера, – сказал он.

– Это бывший его гарпунер, – подтвердила Катя, – который убил в пятьдесят втором году вместе с Позем кашалота у нашего поста, и они тогда рассорились из-за жира.

Невельской помнил этот случай. Гиляки тогда взялись за ножи и хотели вырезать экипаж у Шарпера.

Тем временем Елизавета Осиповна повернулась и подошла к китобою, глядя открыто и спокойно. Она что-то говорила. Потом так же спокойно, но с силой ударила его по лицу, немного подождав, ударила еще несколько раз так крепко, что, если бы не прибой, шлепки, верно, слышны были бы на посту.

Когда Невельской выбежал из дому, Елизавета Осиповна, как бы исполнив нужное дело, пошагала дальше.

– Сегодня будет прекрасный обед, Геннадий Иванович! – сказала Бачманова, встречая капитана на крыльце.

Американец, который ни слова не возразил ей, повернулся к своей шлюпке и разговаривал там с товарищами.

– Что случилось, Елизавета Осиповна? Что он себе позволил?

– «Эй, ты», – спросил он меня по-русски. Я ответила по-английски и надавала ему по щекам!

Рука у нее длинная и тяжелая, глаза ясные, чистые. Елизавета Осиповна прошла на кухню и занялась делом. Гиляк принес туда две огромные рыбины.

От судна отошел вельбот. На нем сам шкипер. Шарпер все видел и тоже встревожился. Невельской и Воронин пошли встречать его. На берегу они крепко пожали руку шкипера.

– Зная, что у вас объявлена война, я не посмел без вашего позволения идти в залив и сначала послал помощника засвидетельствовать вам свое уважение. И заодно взять воды в колодце, если вы позволите. Ослаб такелаж, надо все тянуть, очень, очень тяжелый был переход.

– Пожалуйста, мистер Шарпер, входите!

– Боб хотел спросить у этой дамы, где колодец.

– Да, да, все, пожалуйста, – сказал Воронин.

– И жироварка?

– Конечно!

– Рассчитывайте на этот раз задержаться здесь, – сказал Геннадий Иванович, – у меня к вам может быть дело.

– Ах так? Я очень рад буду вам служить.

– И я рад, что вы прибыли.

– Был в этом году кто-нибудь из американцев?

– Эвауэль стоял недолго. Взял воду.

– А Девль?

– Девль не был.

– Так можно топить жир на острове?

– Да, как всегда.

Тем временем из шлюпки выгружали ящики с апельсинами. Шарпер отдал распоряжение белокурому буксировать кита к острову, свозить котлы и ставить жироварню.

Шлюпка осталась брать воду, а вельбот пошел к судну.

Невельской пригласил Шарпера к обеду. Мистер Шарпер заметил траур Екатерины Ивановны. Он прослезился и вытащил платок из кармана. Он вспомнил своих детей. Нет, пора стать более солидным человеком! Ему уже более пятидесяти, есть небольшой капитал. Они живут в хорошем домике, с садом, в чудном городе!

Эмилия-Шарлотта прислала Екатерине Ивановне – Шарпер не стал говорить это – и ее дочери двух индейцев с перьями, тряпочных, но искусно сделанных. Она очень, очень благодарит Екатерину Ивановну за внимание к мужу.

Пригласили к столу.

– Английские китобои в это лето не вошли в Охотское море, чему я очень рад! – снова помянул Шарпер и сморщил в лукавой улыбке свое желтое от загара лицо. – Но на Камчатку направляется английская военная эскадра и в ее составе пароход.

Шарпер продолжал про разные события в Бостоне и Сан-Франциско, когда вошла Елизавета Осиповна.

Мистер Шарпер сразу сник, словно его поймали за ворот. Он поднялся и ссутулился, забормотав приветствие. Бачманова ответила по-английски и заговорила так свободно, что шкипер совсем растерялся. Таких еще он тут не встречал.

– Кто эта дама? – когда Бачманова отвернулась, потихоньку спросил американец Воронина, с которым был в свойских отношениях.

– Супруга капитана Бачманова, помощника нашего губернатора.

– Она англичанка?

Воронин, казалось, не слыхал вопроса.

За обедом Шарпер чувствовал себя неловко. Говорили о пустяках. Шарпер рассказал про разные мелочи личной жизни. Но ему хотелось бы знать о здешних делах.

– Какие новости? – наконец спросил он.

– Здесь – порто-франко! Есть повеление нашего государя. – И Невельской налил Шарперу водки. – За порто-франко!

– Солидно сказано: «порто-франко»! Будем тянуть такелаж. Ясно! Стоит постоять.

– Наш губернатор спустился по реке Амур с войсками на ста судах. Мы занимаем гавани на юге до корейской границы.

– О-о!

– Он будет здесь, и я хотел бы представить ему вас.

– Я был бы рад и счастлив!

– А кто эта свирепая дама? – спросил Шарпер у Невельского, когда дамы ушли. – Она прекрасно говорит по-английски. Она не англичанка?

– Она русская!

– Я сразу догадался, что она англичанка! У нее все выходки английские! Мы их знаем! Да по тому, как она держится. Может ударить ни за что! И вот что я вам хочу сказать, – тихо, чтобы она не услыхала, но с воодушевлением заговорщика продолжал шкипер. – Я бы мог дать вам хороший совет. Если, как вы говорите, по Амуру пришли войска и у вас здесь будет японская эскадра, то вы могли бы здорово насолить англичанам…

И он изложил свой план. Ничего Шарпер так не желал, как уничтожения английской торговли и промыслов на Тихом океане.

«Право, стоит его свести с Николаем Николаевичем!» – подумал Невельской.

Шарпер сам потомок англичан, но ненавидел их. Геннадий Иванович спросил его когда-то, почему так. Шарпер ответил, что как англичане считают американцев порочными и беглыми, какими-то испорченными англичанами, хотя и признают их быстрое развитие и возвышение, так и американцы считают англичан зверскими скрягами и вымогателями, от которых пришлось уходить в свое время и которые насилуют и портят всех на свете. Кроме того, они высокомерны и спесивы.

При всей их взаимной вражде – знал Геннадий Иванович – англичане и американцы всегда могли быстро столковаться, и что скажешь американцу – живо может стать известно англичанину. Конечно, знакомые не в счет, хотя и тут надо ухо держать востро.

Шарпер сказал, что у него теперь будет два китобойных судна и что он хочет нанять шкиперов и, может быть, сам купит пароход.

Снова вошли дамы. Шарпер покосился на Бачманову. Он не подозревал ее в шпионстве, но, право, полагал он, уж тут англичане ни к чему! И куда только они не лезут! Даже в стан собственных врагов, лишь бы хорошо жилось! Но везде у них своя важность сохраняется и этот противный требовательный тон, как будто тебя посадили в полицию, а не за столом беседуешь.

На другой день судно Шарпера вошло в залив. Плотники застучали на нем. Шкипер с любопытством наблюдал, как тунгусы пригнали на пост оленей, на которых Геннадию Ивановичу предстояло ехать в Николаевск.

Шарпер, завидя Орлова у кузницы, приехал с просьбой кое-что отковать. Заодно спросил его, что слышно о приезде генерал-губернатора. Орлов отвечал, что вряд ли будет раньше, чем через две недели. Шарпер подумал и решил, что можно подождать. Сегодня боты с гарпунерами ушли, так что промысел пойдет своим чередом, а фонтаны есть всюду в Сахалинском заливе.

Шарпер пошел к Невельскому, сказал, что просит доложить губернатору про тот план уничтожения англичан в океане и их торговли, который он изложил вчера. С помощью губернатора очень легко все осуществить. Кроме того, он хотел бы знать, чем может быть полезен. Если прибыло много людей и начнут строить города, он мог бы доставлять все, что угодно. Об этом он также просит помянуть в разговоре с губернатором, и что у него есть еще сигары, апельсины, и лимоны, и кокосы и что он готов все это уступить очень дешево, так как нынче какое-то особенное лето: влажная жара, и фрукты портятся гораздо быстрей обычного. Но, кроме фруктов, у него есть винтовые ружья, которые он мог бы уступить, можно продать и порох. Всего этого привезти можно сколько угодно.

Невельской вспомнил, как у петрашевцев допытывались, не хотят ли они по Амуру доставлять оружие, купленное в Америке для революционеров. И его имя поминали. На миг Геннадий Иванович охладел к своему плану, словно испугался.

А Шарперу хотелось ему кое-что подарить, но он знал, что Невельской не примет, если не сможет отдарить. Поэтому приходилось скрывать свои добрые чувства и ссылаться на неотвратимые силы природы, на грозящую фруктам гибель. «Янки есть янки!» – думал он, сам удивляясь своей изобретательности.

– А губернатор обязательно приедет?

– Да, он очень желал видеть Петровское.

– Так вы его видели? А его жена знает вашу супругу?

– Они дружны, – ответил Невельской.

Шарпер в восторге выкатил глаза. Это для него важно, надежней всяких ручательств. Он угодил! «Да, я знаю, нос – как у хорошей собаки! Я догадался, что мадам Невельская принадлежит к высшему обществу. Англичанка с ней любезна! Черт возьми, русские любят жениться на нерусских! Наверно, очень скучная жизнь у них в середине России! Жена у губернатора – парижанка! Конечно, каждый хотел бы этого!»

Шарпер сказал, что на его ботах люди следят и, если англичане появятся, немедленно сообщат…

Вечером Невельской отдал последние распоряжения остающемуся на посту Воронину. Утром в сопровождении Антипа и Паткена он выехал на оленях в Николаевск. Ему приказано было ждать возвращения генерала в Де-Кастри. По его расчетам, генерал вот-вот должен прибыть со штабом в Николаевск. Как-то они прошли лиманом? Верно, уж кляли меня!»

Шарпер, взором проводив капитана, занялся на берегу делами.

Воронин пришел обедать и сказал Елизавете Осиповне, что удивлен, как это англичане и американцы недолюбливают друг друга.

– Англичане относятся к ним, как к богатому и беспутному брату, за которым приходится смотреть. Или как военный относится к штатскому, которым занимается не армейское начальство, а полиция.

Екатерина Ивановна с удовольствием слушала необычайные парадоксы своей любимицы. Елизавета Осиповна очень беспокоилась о муже. Он моложе ее. Он казался Елизавете Осиповне совершенно неопытным.

«Как он теперь командует постом в Де-Кастри? – тревожилась Елизавета Осиповна. – Бог знает! Проклятые англичане могут его погубить!»

Через два дня, поутру, Екатерина Ивановна увидела дым со стороны лимана. Вскоре виден стал пароход, похожий на блюдце со свечкой. Пришел Орлов и сказал, что, по всей вероятности, идет шхуна «Восток». Видно, губернатор прислал ее с распоряжениями.

– Жаль в таком случае, что Геннадий Иванович уехал! – сказала она.

Пришел Воронин.

– На всякий случай надо быть готовыми к встрече с неприятелем! – сказал он. – Может быть, английский пароход.

Он отдал распоряжения. На посту ударили тревогу. А по заливу тоже шли какие-то суда. Два баркаса, в них полно народа, все офицеры в блестящих мундирах. Эти появились из-за мыса. Вскоре баркасы подошли, и Екатерина Ивановна разглядела в трубу сияющее лицо Миши Корсакова. Друг Геннадия, свой человек в доме дядюшки, любимец генерал-губернатора.

Орлов с вышки рассмотрел, что на шхуне губернаторский флаг. Он проворно спустился и сказал, что прибыл генерал.

 

Глава двадцать вторая. Лейтенант Бошняк

– Петровское зимовье, Николай Константинович! – сказал Римский-Корсаков, завидя вышедшего на палубу Бошняка. – День-то какой сегодня – прелесть! Вон видите, что-то похожее на батарею, а это, кажется, мачты «Охотска». Узнаете?

– Как же!

Прекрасный день. Именно в такой же солнечный день приехал сюда Бошняк. Сейчас ему с болью вспоминалось то время. И хотелось плакать от радости, что он сейчас увидит Екатерину Ивановну и Невельского, и, верно, ему будет снова совсем хорошо, как прежде. Нервы его успокаивались, и являлось такое ощущение, словно он начинал жить заново. Бывало, наговоришься с Невельскими, расскажешь им все, все выложишь, что на душе, и уйдешь к себе во флигель, ляжешь с какой-нибудь отрадной мечтой и уснешь сладко и спокойно. Казалось, и сейчас будет так же.

Он только чувствовал себя виноватым перед своими верными спутниками Парфентьевым и Беломестновым. Во многих передрягах бывал он с ними. В Де-Кастри вместе провели почти всю позапрошлую зиму, потом с ними же открывал залив Хади. Это честные и самоотверженные люди. Теперь он отделен от них, находится в отличной офицерской каюте, столуется в кают-компании вместе с генералом, у которого великолепный повар и готовятся разные деликатесы. А Парфентьев с Беломестновым помещены внизу, в жилой палубе. А когда умирали вместе с голоду, они отдавали последний кусок, спасали его в беде, вытащили однажды Бошняка из воды, когда он в море бил тюленей, чтобы добыть пропитание для умирающих, и провалился. «Всем делились, жили, как братья, и вот теперь я как бы чуждаюсь их. Странно устроено человеческое общество! Я не могу сидеть вместе с ними за столом. Зачем все это? Да они по многим своим качествам выше меня».

Первые дни Бошняк часто ходил к казакам в жилую палубу и проводил с ними гораздо больше времени, чем в кругу офицеров. Временами чувство своей вины и стыда особенно усиливалось. Но чем дольше продолжалось плавание, тем больше Бошняку хотелось проводить время в одиночестве, размышлениях, и поэтому он реже бывал у своих приятелей. Ему хотелось бы вообще избегать людей, но на судне это невозможно. Смех Муравьева и громкий смех вторившего ему Буссэ так и стояли в его ушах. Ему неприятно встречаться с губернатором. К Буссэ он испытывал чувство отвращения. Конечно, спокойней всего беседовать с казаками. Но Бошняку казалось, что очень они унижены, только не подают вида.

Плавание затянулось. В лимане все время садились на мель. Хотели было идти в Николаевск на соединение со штабом, но раздумали из-за этих же мелей. Но вот и Петровское.

В то время как Римский-Корсаков приветливо обратился к Николаю Константиновичу, тот увидел, что на баке появились его приятели-казаки. Бошняк не стал разговаривать с капитаном, повернулся и отошел.

– Как, брат Парфентьев, подходим?

– Да уж Орлов мыш видать! – ответил скуластый казак. Ветер треплет его отросшие светлые волосы.

– Слава богу! Вот и мучения наши оканчиваются.

Бошняк мысленно входил в интересы своих спутников, как им приятно будет возвратиться в семьи. Хотелось верить, что они счастливы. «А вот я думал, что все мои близкие испытывают неприятности оттого, что я рядом».

– Я виноват перед тобой, Парфентьев.

– Что вы, ваше благородие!

Казаки уже знали, что их Николай Константинович «не в себе» и что с ним надо обходиться помягче и поласковей.

– Нет, право! Я твои благодеяния всегда помню. Вот я тебе рассказывал про Россию. Знаешь, когда закончится война, я возьму вас обоих туда. Могу даже и сыновей ваших взять. Ведь я богатый человек. Поживете в имении, увидите, какая там жизнь, посмотрите, что такое яблоневые сады.

– Премного благодарен вам, Николай Конштантинович, – ласково, как с маленьким, говорил казак.

Подошел Беломестнов. Николай Константинович достал табак, и все закурили. На душе у Бошняка сейчас стало спокойно. «Мне так хорошо! – думал он. – Даже плакать хочется от этой душевной тишины. Как хорошо!»

Сколько было переговорено с этими верными товарищами в долгие зимние вечера, сколько они ему порассказывали о здешней жизни, учили ходить на лыжах, разводить костры, охотиться. Все это очень важно в жизни. Никогда и никому он так не был обязан, как им. Всю зиму боялся, как бы с ними чего не случилось. Оба выжили благополучно, он мысленно благодарил за это Бога.

Берег приближался.

– Накат! – сказал Парфентьев, кивая на тяжелые волны, время от времени валом рушившиеся на берег.

На палубу вышел Муравьев. С ним Буссэ и офицеры. Донесся запах дорогих сигар.

– Обратите внимание, ваше превосходительство, какая льдина, – заметил Римский-Корсаков, показывая на белую громадину, видневшуюся на отмели острова Удд. – Я думаю, футов тридцать вышиной.

– Так в залив не пойдем? – подходя, спросил Бошняк.

– Да, встанем на рейде и будем на шлюпках высаживаться.

– Как подумаешь, что ночью можешь встретиться с таким мореходцем, – сказал Римский-Корсаков, глядя на ледяную гору. – Брр… – повел он плечами.

– Холодно еще тут! – сказал губернатор. – И это второе июля!

«А каково нам жилось здесь все эти годы!» – подумал Бошняк.

Загрохотал якорь. Судно стало в полумиле от песчаного вала, над которым видны были крыши и мачты. Муравьеву хотелось знать, тут ли Невельской.

– В такое волнение через бар пройти нельзя, ваше превосходительство, – сказал капитан. – Придется оставаться на рейде.

Муравьев знал, что такое местный накат. На море не очень заметно, а на берег рушится большая волна. Плавание вообще оказалось на редкость неудачным, шхуна так часто садилась на мель. Фарватер, не обставленный знаками, утеряли. В лимане бушевали штормы.

В Николаевске следовало решать вместе с Невельским и Казакевичем, где строить батареи, склады, как укрепить вход в реку, где и как расквартировать людей, которые останутся зимовать…

Волнение некстати. Муравьев хотел бы немедленно съехать на берег. Римский-Корсаков обратился за советом к Бошняку, не рискуя высаживать генерала при таком накате.

– У нас на судне Парфентьев, – ответил Николай Константинович, – он лучшим лоцманом считается и может дать гораздо более дельный совет, чем я.

Вызвали Парфентьева.

– Возможна высадка при такой волне? – спросил губернатор.

– Конешно, ваше превошходительштво!

Парфентьеву приходилось высаживаться и не при таком накате.

Посоветовавшись, решили, что в шлюпке с гребцами отправится адъютант губернатора Сычевский. Он передаст начальнику поста письмо для срочной отсылки Невельскому, если тот уехал в Николаевск.

Бошняк сказал, что желал бы на берег вместе с казаками. Доктор Вейрих посоветовал генералу не задерживать его на шхуне. Бошняку, по его словам, будет значительно спокойней на берегу, в кругу близких ему людей, о которых он скучает.

Спустили шлюпку. В нее сели матросы, Бошняк, Парфентьев, Беломестнов и Сычевский. Вскоре шлюпка отвалила. Волны то подымали ее высоко, то опускали низко, но не заплескивались, ни единая капля воды не попадала на гребцов. На корме рядом с унтер-офицером сидел Парфентьев.

Вот и берег. Он все ближе, вот он пляшет вверх и вниз, желтый, голый, нагоняющий тоску на любого приезжего, но желанный для Бошняка, который видит в нем отраду и прекрасное зрелище. Это родной берег. Бошняк высаживался тут много раз.

Гребцы налегли на весла, шлюпка пошла быстрей. Вдруг налетел сильный ветер. И то не беда. Теперь дома, а дома ничто не страшно. Черт возьми, настоящий шквал! Поздно возвращаться на судно, берег близко, надо выбрасываться. Унтер-офицер приказал навалиться.

Высокий пенистый гребень подбросил шлюпку. И вдруг совсем близко поднялась и понеслась вверх песчаная коса. Бошняк вспомнил, как, бывало, читал Лермонтова, когда плыл сюда впервые. Весело звучало у него тогда в ушах: «Играют волны, ветер свищет…» Волна рухнула прямо в шлюпку. Сам не понимая, как это могло случиться, Бошняк очутился в воде. Быстро отхлынула волна, вокруг все кипело от пены. Он увидел, что люди барахтаются в воде, и вдруг ощутил под ногами песок. «Слава богу, мы на берегу», – подумал Бошняк. Парфентьев что-то кричал, взмахивая руками. Сзади несся огромный вал, весь в пене. Вдруг коса пошла вниз, песок под ногами исчез. Бошняк плавал прекрасно. Он видел, как Парфентьев выбежал на мель и пустился к берегу, но вал с черневшими обломками шлюпки догнал и рухнул прямо на казака. Неподалеку от Бошняка в воде что-то чернело. Это голова Беломестнова. Бошняк сильными взмахами пошел к нему. Волна ударила снова, вокруг все опять закипело, и все исчезло. Бошняк опять достал ногами дно и побежал по мелкой воде. Гребцы уже были на берегу, они кричали, показывая на воду.

Сбежались люди из селения. Казаков не было.

– Где же они? – спросил Николай Константинович.

– Оба утонули! – сказал смертельно бледный усатый унтер-офицер.

– Шлюпка обо что-то грохнула – и в щепы…

– Льдина… – говорили матросы.

– Какая льдина – камень.

– Парфентьева шлюпкой убило!

Бошняк смолк, быстро вскинул свой мешок на плечи и пошагал к зимовью. Навстречу ему шли какие-то люди, кажется офицеры.

– Здравствуйте, Николай Константинович, – обратился один из них.

– Здравствуйте, здравствуйте, дяденька! – небрежно ответил Бошняк. – Ха-ха-ха!

– Что случилось?

– Да товарищи мои такие чудаки!

– Вы не узнаете меня? Мы только что прибыли. Я Корсаков Михаил Семенович. Весь штаб Николая Николаевича прибыл. Как Николай Николаевич себя чувствует?

– А-а! – ответил Бошняк, и взор его прояснился и стал серьезным. – Так это вы?

– Мы все его ждем с нетерпением.

– Но какая неприятность!

Кто-то жал руки Бошняку. Он долго не мог опомниться.

– Как жаль, что Геннадий Иванович уехал, – услышал он чей-то голос.

– Невельской разве тоже уехал? – с испугом спросил Бошняк.

– Да, он уехал в Николаевск. А мы – сюда, но не на пароходе «Аргунь», а на шлюпках. Весь штаб Николая Николаевича собрался здесь. А мы только что прибыли. Да вот и Екатерина Ивановна…

Бошняк, увидя Невельскую, кинулся к ней и зарыдал.

– Что с вами, Николай Константинович? – спросила она, обнимая и целуя его.

– Екатерина Ивановна! – воскликнул он. – Только что при высадке погибли Парфентьев и Кир Беломестнов.

– Успокойтесь, Николай Константинович! – властно сказала она.

– Еще шлюпка отходит от судна.

– Это сам генерал! – раздались голоса.

– Он, видимо, все заметил и решил немедленно высадиться.

– Отважно!

– Он на гичке…

Бошняк, кусая губы и щурясь, зорко всматривался в идущую к берегу шлюпку, словно опасался, что и с ней что-то случится. Екатерина Ивановна заметила необычайную пристальность его взгляда.

– Да где Геннадий Иванович, скажите ради Христа? – обратился к ней Бошняк.

– Он три дня как уехал в Николаевск, – ответила Екатерина Ивановна.

– Боже мой, боже мой! Парфентьев погиб, Екатерина Ивановна, и Беломестнов. Что мне теперь делать! Право, я в отчаянии, Екатерина Ивановна, утешьте меня, мозги мои горят, что мне делать?..

Миша Корсаков взял за руку Николая Константиновича.

– Что вы делаете, лейтенант? – тихо, но резко сказал он. – Зачем вы расстраиваете Екатерину Ивановну? Сдержитесь. Как вам не стыдно!

– Что? – растерянно спросил Бошняк, не понимая, отчего с ним так говорят. Он пристально стал вглядываться в красивое лицо молодого полковника.

– Вы забываете, что у нее ребенок умер только что, – тихо сказал Корсаков, несколько оторопев под безумным взглядом Бошняка и отводя его за руку в сторону.

– Как вы сказали?

– Да разве вы не знаете, что у Невельских только что умерла дочь? Ее на днях похоронили.

– Маленькая Катя? А ведь я ее нянчил…

Бошняк вдруг схватился за голову и с криком кинулся бежать вдоль берега. Он что-то дико кричал, вздымая кулаки к огромному ясному небу, которое, казалось, было раскалено ярким солнцем. Ветер ударами бил с моря.

– Держите его, господа! – крикнул Корсаков.

Офицеры и матросы пустились вдогонку за Бошняком.

– Какой ужас, какой ужас! – словно сквозь сон говорила Екатерина Ивановна.

С ней остался низенький, смуглый, черный, с плоским маленьким лицом начальник канцелярии генерал-губернатора камер-юнкер Бибиков. Тут же высокий молодой человек, стройный, с тонким лицом, в форме казачьего урядника. Это Михаил Раевский, сын декабриста, бывшего князя Волконского. Он взят в поход в этом чине в качестве переводчика английского языка.

Мать желала спасти его от мести царя, записала на свое имя, так как под фамилией отца ему служить невозможно. Это изобретение Николая Николаевича. Под фамилией матери он записал юношу в казачье сословие, а не в крестьянское, куда повелел царь записывать всех детей ссыльных.

Бибиков и Волконский старались утешить Екатерину Ивановну.

Между тем шлюпка с губернатором благополучно прошла через бар и вошла в залив.

Бошняка схватили на берегу. Он с яростью ударил Мишу Корсакова так, что тот упал на песок. Калашников и Веревкин – здоровенные матросы – схватили Бошняка под руки. Но безумие придавало ему такую силу, что и эти здоровяки полетели прочь. Где только бралась она в сухом мускулистом теле Бошняка! Матросы снова схватили его, на этот раз смелей, и держали крепко. Миша Корсаков стал уговаривать его, подошел Сычевский.

С поста прибежал поручик Воронин.

– Николай Константинович, что с вами? – сказал он. – А ну, отпустить его, – приказал он матросам. Он взял Бошняка под руку, потом обнял и дружески повел его на пост. Временами Бошняк припадал к его плечу и начинал рыдать.

Муравьев выскочил из шлюпки и быстрой, легкой походкой подошел к Екатерине Ивановне.

– Дорогая Екатерина Ивановна! – сказал он, обнимая ее и целуя в лоб. – Боже мой, боже мой! Я спешил к вам. Ваше горе – мое горе! Я привез вам благословение императора… Его величество приказал передать вам…

Екатерина Ивановна вдруг всхлипнула, слезы потекли по ее щекам, но она с отчаянным усилием старалась подавить их.

– Николай Константинович плох! – сказала она, кривя лицо, как простая баба, и чувствовала сквозь горе, что делает это нарочно.

– Да… А где же Геннадий Иванович? Ах, он уже уехал! Жаль так! Боже, какое горе! Я прикажу немедленно известить его. Вы женщина высокого благородства! Перед вашими подвигами бледнеет все… Все прославленные героини…

На берегу слышались отчаянные крики и причитания женщин.

– Это рыдают семьи погибших, – с глазами, полными слез, сказала Екатерина Ивановна. – Сейчас при высадке погибли два наших лучших товарища – Парфентьев и Беломестнов. Мы провели с ними все эти три года… Их гибель подействовала на Николая Константиновича, и он расстроился…

– Ах вот в чем дело! – мрачно пробормотал губернатор.

Муравьеву еще на шхуне сообщили о гибели казаков.

Сычевский подошел и стал докладывать. Муравьев сделал ему знак, чтобы молчал.

– Пойдемте отсюда, Екатерина Ивановна, прошу вас, – сказал Николай Николаевич.

Ведя ее под руку, Муравьев шел по направлению поста. Свита в блестящих мундирах, молчаливая и расстроенная, следовала за ними. Подошел Миша Корсаков и сказал, что Николаю Константиновичу лучше, он успокоился, встретив Воронина, но только плачет все время и просит, чтобы к нему никого не допускали, говорит, что очень сожалеет, что расстроил Екатерину Ивановну, и просит прощения.

Ей было приятно внимание генерала, но странно, что он уводит ее с берега. Да она видела много подобного…

Екатерина Ивановна пригласила генерала в дом. Обед был почти готов, губернатора ждали. Предусмотрительный Муравьев помог и здесь, и Мартын живо отправлен был на кухню. Матрос принес ящик с винами, с консервами и со всяческими закусками.

– Ты повар? – спросила Мартына хлопотавшая на кухне Бачманова.

– Жаль, жаль, что Геннадий Иванович уехал, – говорил Муравьев. Он, как всегда, полон энергии. – Михаил Семенович, немедленно пошлите за ним гонца в Николаевск, мы ждем его здесь. Мы все его гости и хотим разделить его горе. Он герой, ваш муж! Я вызываю его по делу. Но в то же время и к вам, чтобы он побыл дома. «На ней лица нет… Как она переменилась!»

Отданы были приказания ставить палатки на берегу для губернатора, для штаба и охраны. Разбивался целый лагерь.

– Господа! – торжественно заговорил Муравьев. – Его величество государь император повелел мне передать благословение Геннадию Ивановичу и Екатерине Ивановне. Его высочество великий князь Константин посылает вам, Екатерина Ивановна, вот этот перстень.

Катя поклонилась и присела, принимая открытую коробку, оживление мелькнуло в ее глазах, но она закрыла коробку, словно не смея радоваться.

Офицеры в мундирах плотно теснились в маленькой столовой, там, где, бывало, на полу, рассевшись кружком, гиляки углем чертили реки и тропы, по которым прибывали теперь эти люди во главе войска.

Муравьев достал еще один подарок – ожерелье, которое передавал Екатерине Ивановне бывший министр внутренних дел граф Перовский.

Как вместе с мужем ждала она когда-то всего подобного! И как мечтали они о том дне, когда будут принимать у себя на Петровской косе дорогих гостей! Из года в год! Каждую весну… И вот они приехали. Приехали на… похороны! Как-то не по себе принимать подарки, когда дочь в могиле, у Матрены муж утонул.

Все стали поздравлять Екатерину Ивановну. Она не желала выказывать чувств, которые владели ею. Все это странно и страшно. Былой безмятежной радости больше не могло быть никогда. Но все-таки где-то в глубине души она была тронута и очень благодарна. Эти люди пришли утешить ее в горе.

– Жизнь прекрасна, и мы постараемся рассеять ваше горе, милая путешественница, и все исправить, – сказал Муравьев. – Вся Россия гордится вами!

В коридоре появились еще двое офицеров, один – лысоватый, с красным лицом.

«Господин Буссэ», – изумилась Екатерина Ивановна. Ей захотелось бежать, скрыться. Она содрогнулась от мысли, что он сейчас подойдет к ней и станет говорить, поздравлять.

Николай Васильевич Буссэ уже приготовил фразу: «Примите и мое глубокое соболезнование, дорогая Екатерина Ивановна…»

Но между ним и губернатором встала высокая Бачманова.

– Простите, генерал, – сказала она по-французски, делая знак Екатерине Ивановне отойти. – Я должна просить вас… – она перешла на английский, так как этого языка никто почти не знал, – не ставить нас в ложное положение. Ее великодушие…

– Простите, Елизавета Осиповна, – любезно перебил ее генерал, – простите меня. – И он обратился к Буссэ: – Я совершенно забыл, Николай Васильевич! Прошу вас, отправляйтесь сейчас же на шхуну. Да разыщите черновик. Чтобы к утру… – и тихо добавил: – Понимаете – чтобы к утру все было готово. Раньше не возвращайтесь!

Буссэ был сильно смущен, но вышел с осанкой и, кажется, с камнем за пазухой. Муравьев глянул ему вслед. «Урок тебе!» – подумал он.

– Почему ушел Николай Васильевич? – заговорили у стола.

Муравьев сказал, что дело неожиданное, извинился, что задержал, и все стали садиться.

«Видно, наша королева Елизавета попросила генерала дать поручение мерзавцу, – думал поручик Воронин, – а то, мол, господин Буссэ может, как китобой, получить по физиономии».

– Происшедшее несчастье, – сказала Бачманова генералу, – так как очень горячий воздух…

– Атмосфера! – подсказал Муравьев.

– О да!

«Адский темперамент у этой дамы, – подумал Муравьев. – Тут, кажется, особые нравы, чувствуешь себя, как в чужом государстве… Как с ней живет Бачманов и еще не запил!»

– Этот суп из кеты, – поясняла генералу Елизавета Осиповна. – Рыба породы лососей. Мой отец смолоду был путешественником. Он объехал весь мир. Он рассказывал мне, что в Канаде про этот вид лососей в народе говорят: a little of chicken, a little of pork and a little of fish! Вы понимаете это, генерал?

Муравьев знал, что у Бачманова из-за жены были неприятности. «Он знаток паровых машин и отличный, опытный офицер. Но у нас рассудили проще: не в Кронштадте же его держать с женой-англичанкой, у нее пол-Англии родня, – и петербургские родичи уехали к себе перед войной».

Муравьеву для экспедиции нужен был офицер, знающий пароходы, и он охотно согласился взять в экспедицию Бачманова. «Сколько я их таких собрал в Сибири! Не сносить тебе головы, Николаша, когда-нибудь!»

Конечно, Екатерина Ивановна могла бы быть поснисходительней, сделать вид, что не замечает Буссэ. Или они тут так опростились, что собой не владеют? Натура в них развилась против цивилизации?

Обед был скромен и продолжался недолго, но много доброго чувства было выказано Екатерине Ивановне. Все понимали, что не время развлекаться, но и Екатерину Ивановну необходимо было рассеять. О ней все время говорили. Она начинала бояться, что может совершенно поддаться общему восторженному настроению. Эти люди явились сюда, как шквал… Вид у них знакомый, родной с детства. Общество привычное, отдающее родным дядиным домом, так напоминающее былую ее жизнь. К такому обществу долго тянулась ее душа, пока жили здесь, в пустыне. Она истосковалась по этим людям.

Муравьев стал рассказывать про Екатерину Николаевну, потом про сестру Сашу и ее мужа. Такие рассказы лучше всяких похвал, они лечат душу.

Но почему нет Геннадия? Он так нужен был бы сейчас. Она чувствовала, что как ни приятны утешения, но ведь надо, надо, и именно сейчас, сказать генералу главное, а это некому сделать. Она готова была не слушать даже про сестру и готова была проклясть себя за то, что слаба, что не мужчина.

– Как вам не страшно здесь, Екатерина Ивановна! – воскликнул черноусый узколицый полковник князь Енгалычев.

Мягким, добрым взором смотрел на нее Свербеев.

– А если оказалось бы, что подходят англичане? – спросил Бибиков. – Ведь они могут подойти?

– Да мы ждем их все время.

– Что же тогда?

– Мы – женщины – уйдем в тайгу.

– И там?

– А там с гиляками пешком в Николаевск.

– Вы – пешком? А ваша дочь? И как вы не боитесь гиляков?

– Дочь я возьму на руки. А гиляки – наши друзья.

Она почувствовала, что им это может показаться неправдой.

– Я вижу, господа, что вы совершенно не представляете нашей жизни здесь и нашей деятельности, – тихо, но гордо сказала Невельская. – Это касается не только мелочей. Мы выработали свои взгляды, и у нас есть своя стратегия и своя политика.

– Не произносите этого слова, Екатерина Ивановна, – шутливо воскликнул Муравьев, которому не понравилось направление разговора. Он уже успокаивал Екатерину Ивановну, объясняя, почему были нехватки, уверял, что теперь приняты все меры и что у Невельских с переездом в Николаевск жизнь переменится в самую лучшую сторону.

Но Екатерина Ивановна, кажется, не смогла бы остановиться, если бы даже захотела. Что-то так и рвалось из ее души. Ум ее протестовал, как бывает в девичестве или в ранней молодости, когда видишь явные несправедливости.

– Да, это так, Николай Николаевич! Мы были поражены, например, когда узнали, что экспедиция адмирала Путятина не окажет нам той помощи и содействия, без которых мы задыхались. Больше того, мы узнаем о действиях, разрушающих то, к чему стремились мы…

– Дорогая Екатерина Ивановна…

– Я еще и хозяйка здесь, господа, вы простите за то, что я смею, но это мой долг… Стоящий выше нас политический деятель исходит из своих убеждений и политических интересов, но он должен знать, что существуют еще коренные интересы родного народа, и он должен в своей деятельности стараться совместить то и другое. Не правда ли, господа?

– Боже, какая хорошенькая женщина! И какая скучная философия! – на ухо Корсакову шептал камер-юнкер.

– Она всегда считалась умницей, – назидательно ответил Миша. – И Екатерина Николаевна Муравьева очень высоко ставит ее.

– Муж, возвратившись с южной оконечности Сахалина осенью прошлого года, сказал мне, что он был поражен и удивлен, встретившись и познакомившись там с японцами. Заочно мы давно знакомы с ними, и наши отношения, не закрепленные никакими договорами и лишь основанные на честном слове, развивались всегда дружески. Наши друзья гиляки торговали с ними, бывали у них. Были случаи, господа, когда и эти гордые японцы стремились к более тесным сношениям с нами и, покидая свои селения, добирались на лодках, чтобы купить наш товар. Они очень любознательны. И вот, в то время когда прибывают дипломаты, они вместо того, чтобы закрепить своим трактатом существующие отношения, ради якобы этого же трактата уничтожают их, совершая всем вам известные действия. И в то же время усиленно распространяется мнение о необычайном варварстве японцев и их замкнутости, о их недоступности, которые якобы невозможно преодолеть!

«А-а, так вот почему майора Буссэ отсюда убрали в два счета, – подумал с удовольствием Миша Корсаков. – Вот в чей огород камень».

Корсакову тоже не нравились действия Путятина на Сахалине.

– В то же время это изоляция нашей экспедиции и непризнание достигнутых ею успехов. Нас, обреченных на голод и лишения, которых я не могу вам описать, не поддерживают, нас сторонятся, как бы подчеркивая нам, что наша цель мелка и низка по сравнению с грандиозностью целей, ради которых совершаются иными, высшими лицами новые действия. Не поражает ли это вас, господа, в то время, когда вы сами видите край, усеянный костьми наших солдат и офицеров…

– Адмирал желает облагодетельствовать Японию и весь ее народ, просветить их! – заметил Муравьев как бы в оправдание Путятина.

– Нам приходится думать не о своей чести и гордости, а о тех коренных интересах, которым нельзя не отдать тут предпочтение перед лицом будущего. И только им! Вот наше убеждение, ради которого и мы, женщины, беремся за швартовы и тянем канаты, гребем в лодках и готовы идти пешком по тайге десятки верст. Уже все уложено у нас в маленькие узелки, все остальное будет брошено или сожжено.

Всем было неприятно и тяжело слышать это.

А она чувствовала себя гордой, и не только высочайшим вниманием. Она также горда была тем, что ее муж герой и что он страстно и нежно любит ее, что он сильный и умный человек. Ему может лишь позавидовать каждый из здесь присутствующих. Они, конечно, не знают его! Он уехал недавно, и она полна впечатлений и так прониклась всем, что он делал и говорил, что даже себя как бы чувствовала им самим, Невельским, его частью.

– Мы прозябали во льдах и среди туманов этих сырых углов… когда под предлогом соблюдения высших интересов нам не разрешали занять цветущие, но пустующие гавани юга, где все растет, где зима коротка и льды не опасны и не длительны. И в то же время эти гавани, в которых могли бы выжить наши дети, из тех же отвлеченных соображений остаются открытыми и незащищенными и могут в любой миг стать добычей смелого пришельца. И сейчас, когда из-за войны опасность увеличивается, в любой из них может быть поднят вражеский флаг!

Муравьев хотел отшутиться, но не нашелся, понимая, что все это гораздо серьезней, чем можно предположить.

Бачманова вдруг разрыдалась и вышла в спальню.

«Они, видно, хотят взять генерала в свои руки», – подумал Бибиков.

В это время вошел адъютант и доложил, что волнами выбросило на берег тело Беломестнова.

– А тот… второй… Парфентьев?! – озабоченно спросил Муравьев.

– Пока нету, Николай Николаевич. Народ стоит у моря. Семья ждет, не выбросит ли.

Муравьев приказал сообщить вдовам, что будет немедленно выдано пособие и назначена пенсия.

– Впрочем, я сам пойду! – сказал он. Офицеры поднялись. – Я все сделаю, дорогая Екатерина Ивановна.

Еще так недавно Матрена Парфентьева утешала Катю в горе, а теперь у самой муж погиб! С Екатериной Ивановной остались Миша и Бибиков. Камер-юнкер оказался пылким, говорливым. С лицом, покрасневшим от вина и возбуждения, он, желая развлечь Екатерину Ивановну, действовал по-своему. Поток столичных сплетен полился на нее. Ни одного человека не поминал он без того, чтобы не сказать остроумной колкости. Маленького роста, плотный, блестя глазами, он краснел, подпрыгивал, размахивал руками.

Под вечер Муравьев с офицерами побывал на кладбище. Матросы со шхуны сплели венки из таежных цветов. Губернатор заказал молебен. Он стоял на холме с обнаженной головой.

Когда возвращались, он вел Екатерину Ивановну под руку. Штабные отстали. Муравьев говорил, что вполне все понимает, что разделяет вполне взгляды Геннадия Ивановича и его товарищей и дает слово, что исполнит планы ее мужа. Но противные действия так сильны, что не все удается…

Утром к Екатерине Ивановне пришли Воронин и Бошняк.

– Я должен признаться вам, Екатерина Ивановна, – сказал Николай Константинович. – Простите, но я должен вам сказать все откровенно… Я пришел проститься.

Он попросил Воронина оставить его наедине с Екатериной Ивановной.

– Екатерина Ивановна, я хотел бы сказать вам все. Вчера, когда я увидел наши печальные, согретые солнцем пески, наше холодное море и чистое небо, ко мне явилась последняя надежда. Я решил признаться вам во всем. Я чувствую себя глубоко несчастным и виноватым…

– Бог с вами, Николай Константинович. В чем же вы виноваты?

– Я? Я виноват в том, что мои предки были шпионами, предававшими, уничтожавшими революционеров. На нашем роду кровь. Бошняки были палачами. Я за это наказан. Я замечаю давно: каждый человек, который мне близок или приятен, неизбежно гибнет. Или он становится несчастным, гибнут его дети… Простите меня, Екатерина Ивановна. Но ведь это я виноват в гибели вашей дочери. Простите. Я проклят за грех предков. Мысль эта никогда теперь не оставляет меня. – Он зарыдал. – Это проклятие!

Она почувствовала, как холод пробежал по ее плечам. Этот большой ребенок действительно был сломлен. Она обняла его.

– Не трогайте меня! – вскричал он. – А то и с вами произойдет несчастье!..

Вошел Воронин, но Николай Константинович, казалось, не видел его.

Он взял руку Екатерины Ивановны и странным взором рассматривал ее, словно это был совершенно незнакомый ему предмет. Потом он посмотрел в ее глаза и улыбнулся чисто и нежно. Он взял ее другую руку. Они стояли, как дети, изуродованные судьбой, занесенные на край света и случайно повстречавшиеся там после долгой разлуки и несчастий, но не осмеливающиеся радоваться.

– Николай Константинович, – тревожно и ласково сказала она.

Остекленевший взгляд Бошняка ничего не говорил. Потом он быстро взглянул в ее глаза с необычайной проницательностью.

«Не может быть того, что я подумал». Ему стало стыдно. Сильное смущение охватило его. Ему захотелось поскорей уйти, чтобы не чувствовать себя виноватым перед Екатериной Ивановной и отвлечься от подозрений.

Он вдруг схватил ее за руку.

– Я люблю вас, Екатерина Ивановна, – сказал он. – И я буду вечно, до гроба, боготворить вас… – Он желал выразить все свои затаенные чувства и радовался, что подавил все подозрения. – Но чтобы не приносить вам несчастий, я никогда больше не увижу вас…

Екатерина Ивановна знала: шхуна уходит в Аян с частью офицеров свиты Муравьева. С ними же отправляется и Бошняк. При нем будет доктор. Губернатор остается здесь. Шхуна вернется за ним.

Бошняк поцеловал руку Екатерины Ивановны, поклонился и вышел. Воронин шел с ним рядом, заговаривая на разные темы и стараясь рассеять его. К ним подошел Орлов.

– Хорошо, что я не сказал ей всего, что я думаю, – задумчиво произнес Бошняк. – Да, я уеду, а то вы все погибнете. Ведь вы все несчастны из-за меня. Да не троньте меня, Дмитрий Иванович, – сказал Бошняк, обращаясь к Орлову, который хотел его взять за руку. – Пустите, я вам говорю! – резко крикнул он.

Он вдруг замахнулся и хотел ударить Орлова по лицу, но Воронин и тут поспел. Бошняк опять смутился.

– О боже, простите меня, господа! Я наказан, господа!

 

Глава двадцать третья. Уход шхуны

Муравьев недоволен вчерашним днем. Однако прежде всего – отправить рапорты, почту и курьеров. Шхуну придется задержать, подождать Невельского.

В соседней комнате слышались шаги, скрипели двери: Миша вставал рано по примеру генерала, знал его привычки.

После завтрака Муравьев остался с Мишей Корсаковым с глазу на глаз. Долго и подробно, не в первый раз, говорили, как держаться в Петербурге. Представят наследнику и – весьма вероятно – государю. Миша понимал: события, о которых он доложит, очень значительны.

– И смотри, Христа ради, за Бошняком. Пусть до полного излечения он останется в Иркутске.

Миша понимающе поклонился.

– Да, еще я хотел тебе сказать. При встрече с декабристами в Иркутске будь осторожен. Не проговорись, что отряд с Сахалина снят. У Волконских будешь – упомяни, что отряд стоит, но есть опасность от англичан. Остановишься у Якушкина в Ялуторовске – тоже не забудь сказать! Но, мол, опасно их положение!

Муравьев очень дорожил мнением декабристов по многим соображениям.

Миша просиял от таких наставлений. Он любил генеральские хитрости, именуемые «дипломатией».

Вызвали Воронина.

– Есть у вас где-либо поблизости свежие олени?

– Никак нет, ваше превосходительство.

– Я намерен весь штаб отправить в Николаевск.

– Всех оленей увел Геннадий Иванович, так как предполагал, что он встретит ваше превосходительство со штабом в Николаевске…

Сначала Воронин подумал, не на мясо ли надо оленят.

– Тогда приготовьте баркасы и гребцов, отправьте штаб на шлюпках.

– Баркасы вчера загружены, ваше превосходительство.

– Почему? Чем?

– По случаю войны мы все грузы отсюда переправляем на гребных судах в Николаевск. Баркасы для этого и шли сюда.

Муравьев поднял брови:

– Нашли тело второго казака?

– Так точно, ваше превосходительство. Море вчера вечером выбросило.

– Я буду присутствовать на похоронах!

Подошла шлюпка со шхуны, стала напротив лагеря, у палаток. Прибыли Буссэ, Римский-Корсаков. Вскоре у губернатора собрались все отъезжающие. Муравьев сказал, что задерживает шхуну, сегодня день в их распоряжении.

Римский обрадовался, сказал, что кое-что надо исправить. «У винта течь. Все время приходится людей держать у помпы. До одурения качаем!» Он поспешил в кузницу.

– А что вы скажете про вчерашние разговоры да про нашу прекрасную Екатерину Ивановну? – спросил Бибиков, когда шли от генерала.

Николай Васильевич улыбнулся загадочно.

– Жорж Санд, да и только! – заметил горбоносый черный полковник князь Енгалычев.

– Но если посмотреть на ее талию и на очаровательные плечики, то скорее вспоминается Поль де Кок, – заметил Буссэ. – А Невельской, господа, пет-ра-шевец! Да, да! – воскликнул он. – Его избавили от суда, так как оказался в плаванье и взять его было нельзя. И некем было тут заменить, никто не желал. Ему нельзя было возвратиться, поэтому он и пошел на открытие устьев, чтобы искупить вину, желая избегнуть кары. Вот почему и совершено открытие! Никто бы не полез голову ломать по своей воле! Что оставалось делать! Он на все был согласен. Потом он и компанию подобрал себе под стать! И они жили тут независимо и творили что хотели. Вот судите сами, что за личности. Матросы и казаки у них штрафные. Часть людей от таких порядков убежала к американцам… Тут можно много сказать, но я не хочу придираться. Как тут не пожалеть бедняжку красавицу!

– Но как же Николай Николаевич это терпит? – воскликнул пораженный князь Оболенский.

– Уверяю вас, господа, – с важностью сказал маленький Бибиков, – между нами… Но Николай Николаевич при первой же возможности уберет всю эту компанию. Это мое предположение, только мое. Но… вспомните этот разговор!

– Я бы давно так сделал! – сказал Енгалычев. – Что это за край, что за жизнь! Новый край! Бесстыдство! Ни удобств, ни духанчика!

Из кузницы быстро шел Римский с двумя матросами и мастером. Несли инструменты и тряпки.

– Господин Буссэ, идете ли на шхуну? – спросил Воин Андреевич, зашагивая в шлюпку.

– Да… Извините, господа! – сказал Буссэ. – У меня дела! – Он с холодностью попрощался со всей компанией общим поклоном.

Все знали дружбу Римского с Невельским, и никто больше ничего не сказал.

Муравьев дописал письмо жене и опять задумался о делах. Неприятные мысли лезли в голову. Камчатка далека, выдвинута вперед, плохо вооружена. Поздно разрешили все подвезти по Амуру! «Если бы в позапрошлом году, как я хотел и как просил Геннадий Иванович!» Англичане могут захватить порт и потопить «Аврору» в гавани. Тогда – позор! Сколько лет шли разговоры, что надо укрепить Камчатку.

Муравьев и сам был не рад, что связался с Петропавловском. Но, как ему теперь казалось, он в свое время сделал это лишь ради Амура, нарочно учредил там область. Не будь Камчатки и шума о ее будущем, правительство не разрешило бы плыть по Амуру. Камчатка – приманка. И вот теперь может быть расплата за хитрости. Но Амур все же занят. Хотя бы спасти «Аврору»! Завойко стоек, может оказать сопротивление, но отступить ему, верно, придется.

Поражение на Камчатке означало бы, что ко всем планам Муравьева в Петербурге могут отнестись с подозрением. Поэтому он хотел скорее отправить рапорты о том, что Амур занят и сплав закончен. Какая речь может быть сейчас об Императорской гавани или о южных бухтах! «Попробуй я пошли туда людей, а в это время Камчатка окажется разгромленной. Зачернят и дело мое и имя! Как, скажут, смел! Разбрасываешься! Ложные фантазии! А Камчатку не спас?»

Муравьев прошелся по комнате. Он вспомнил Лондон, памятник Нельсону, как бы выражавший воинственный дух нации, заседания парламента, массу судов на Темзе, постройки в городе. Все кипит там, каждый знает место и цель. Держава в зените славы и могущества. Англичане все делают с расчетом, продумав. Удар их может быть страшен и меток. Силы у них на океане есть. Они могут перехватить подкрепления, посланные на Камчатку.

А он-то мечтал «обрубить когти льва», явив врагу силу сибирских батальонов!

Одна надежда, что в случае падения Петропавловска отвечать придется не одному. Не он придумал эту Камчатку. Мысль царя и всех адмиралов, знающих Тихий океан, они твердили: главному порту быть на Камчатке! Он лишь воспользовался… Да теперь уж поздно. Неужели безнадежное положение? Можно сослаться, что Камчатка – дробь, мелочь, какое она имеет значение, когда в Крыму бог знает что! Наши силы – на устье Амура, и они велики и неуязвимы! Устье заперто, ни в Россию, ни в Китай враг по реке не пройдет.

Впрочем, посмотрим. На Камчатке сделано многое, и впадать в крайность нельзя. Суда пошли, артиллерия и стрелки отправлены. Наши еще постоят за себя, и дорого могут заплатить враги…

Невельская прислала предупредить, что обед в двенадцать.

Муравьев вышел погулять с Мишей. Он предупредил, что очень осторожным надо быть в Петербурге при разговорах о Камчатке… Послышался звон ботал. Через некоторое время на косу въехала группа всадников на оленях. Это были Невельской, Казакевич и тунгусы.

– Очень рад, господа! Очень рад, Геннадий Иванович! Петр Васильевич! – говорил генерал, здороваясь. – Примите мое соболезнование глубокое… Ваше горе – мое горе… Екатерине Ивановне получше. Мы постарались рассеять ее. Дочка Ольга у вас – прелесть.

У Невельского вид посвежей, чем в Де-Кастри, смотрит просто и открыто. Кажется, искренне доволен. Впрочем, как ему быть недовольным, если вызвали обратно, к молоденькой и хорошенькой жене. «А когда еще я свою графиню де Ришемон увижу. Как там она, в Иркутске?.. Плетут там про нас бог знает что!»

– Как, капитан, довольны ли вы теперь своим старшим офицером?

– Вполне доволен!

Невельской и Казакевич дружески переглянулись. Все пошли домой. Невельской в самом деле рад. И губернатор тут, и самому хочется побыть в семье, а главное, Катеньку утешить. Генерал с обществом прибыл, которого она так ждала; слава богу, что удалось ее рассеять. И ей приятно. Генерал стал как-то ближе, родней, побывал в семье, доченька ему понравилась.

– Да вот беда, Геннадий Иванович!

Муравьев рассказал о случившемся.

– Бог мой! Как же это? Ведь Парфентьев плавал отлично. Я пойду туда… – засуетился Невельской.

– Не нервничайте, душа моя Геннадий Иванович. Мы только что с Мишей заходили к вдовам. Сегодня похороны, и встретиться успеете.

В старом, протертом до «зубов» мундире муж показался Кате милым и дельным. И Казакевич такой же, одет просто, по-дорожному, поцеловал ее руку, просто держится, чувствуется, что радушен. Послали за Бошняком. Пока приехавшие приводили себя в порядок, Бачманова принимала собиравшихся офицеров.

– Что слышно об англичанах, Геннадий Иванович? – спрашивал Муравьев на кухне.

Невельской сидел на чурбане и снимал портянки. Под окном Дуняша вытирала травой его огромные болотные сапоги.

– По сведениям от китобоев, Николай Николаевич, англичан в Охотском море нет. Значит, все их внимание направлено на Камчатку. Я вам представлю все подробно… Вон в заливе стоит, – показал в окно Невельской, – американец. Он пришел в канун моего отъезда и сообщил, что на Камчатку пойдет союзная эскадра и в ее составе пароход…

– Что он еще говорит?

– Он очень занятный человек. От него мы узнаем все новости в тысячу раз лучше, чем из газет. Шкипер этот – мой знакомый. Я ему сказал, что вы будете здесь, и он очень хотел встретиться с вами. По-моему, может быть нам полезен. Да я и сам просил его задержаться до вашего прибытия.

– У вас дружба с их шкиперами?

– Все есть! И дружба и вражда! Но боже мой! Как жаль мне Кира и Парфентьева! Удар ужасный! Николай Николаевич! Ведь они были как члены семьи нашей. Мы в таких опасностях всегда и все вместе. У нас и нижние чины, и офицеры работают одинаково.

– Кстати, Геннадий Иванович, мне бы надо штаб отправить отсюда в Николаевск, а вы оленей увели.

– А на баркасах?

– Так они загружены.

– Какие господа ваши штабные! Так пусть идут на груженых. Как же я сам гребу всегда при переходе на шлюпках, и все мои офицеры с грузом путешествуют в Николаевск и обратно.

Предложение Муравьеву понравилось.

– Быть по сему. Так утром с божьей помощью отправим их.

На кухню вошла Катя. Заглянул Миша Корсаков. Невельской сказал жене, что флигель в Николаевске отстроен и скоро можно будет туда переезжать.

Пришел Бошняк. Невельской не подал вида, что слыхал о его болезни, и стал весело рассказывать, как Александр Иванович Петров, начальник поста в Николаевске, построил собственный дом, хочет жениться и сватается к дочери казака. Позь тоже строит дом и лавку в Николаевске, мечтает стать старостой при новой церквушке. Бошняк развеселился и выглядел сейчас вполне здоровым.

– А вы завтра в Аян…

– Да… правда, я чувствую себя гораздо лучше… Как я хотел бы на Самаргу…

– Идемте на люди, господа, а то у нас тут кухонная партия составилась, – сказал Муравьев.

После обеда Муравьев и Невельской говорили в маленьком кабинете капитана.

– Ваше намерение познакомить меня с китобоями весьма кстати. А вы уверены в шкипере?

– Да, мы знаем его давно.

– Каков он с англичанами?

– Говорит, что терпеть их не может.

– Это не притворство?

– Не может быть. Поражение англичан им выгодно.

– И как китобои здесь себя ведут?

– С нами они смирные. Гиляков мы им не позволяем обижать, но не всегда усмотришь. Ведь тут собираются десятки их судов. У меня матросы и гиляки научились говорить по-английски…

– Так можно доверять вашему американцу?

– В очерченных пределах!

– Только сначала штаб надо спровадить отсюда.

– За чем же дело стало? Я уж отдал приказание. Утром пойдут.

– И вы уберите, Геннадий Иванович, всех, кого только возможно. Дайте поручение доктору, священнику и разошлите по командировкам офицеров. Чем меньше тут людей останется, тем лучше. Теперь о делах иных…

Речь зашла о вводе «Паллады» в устье реки.

– Это историческое судно! Его важно спасти. Престиж, и не дать англичанам похвастаться, что флагман нашей эскадры схвачен или потоплен. О судьбе ее печется великий князь.

– Для ввода «Паллады» нужна шхуна паровая. Не посылайте ее с рапортами, Николай Николаевич! Сейчас время, вода большая, можно ввести.

– Ни в коем случае!

Невельской не стал настаивать, сказал, что если вводить в двадцатых числах, то опять будет высокая вода, но только тогда уж обязательно нужна шхуна и пароход «Аргунь».

Вечером у могилы выстроились команды. Тут же гиляки и американцы с китобоя.

Генерал поднялся на холм, сказал слово.

«Вот ты чего удостоился после смерти-то», – думала Матрена, вытирая свои черные глаза.

Тут же священник, отец Гавриил. Невельской вспомнил, что не был на похоронах дочери, подумал, как Катя была одна, и разрыдался от всего вместе.

С похорон генерал и Невельские зашли на поминки в семейный барак, посидели на скамейках у бревенчатой стены, поговорили с казаками и матросами, каждый из которых старался подойти к генералу и поговорить. Тот всех благодарил и целовал через стол. Пили водку. Генерал хвалил кушанья, уверял, что давно таких не ел.

Поздно вечером шли по берегу моря. Екатерина Ивановна рассказала мужу о вчерашнем разговоре. Невельской понимал все. Он решил не поминать больше про свои планы движения на юг. Не время, право! Генералу могли быть большие неприятности. Сейчас настаивать на своем бесполезно и зря раздражать человека.

«Да, ответственность его в самом деле велика! Однако я бы на его месте именно в это самое время занял все гавани. В противном случае англичане, разыскивая наши посты и зайдя случайно в бухты юга, могут поднять всюду свой флаг».

В глубине души его уже шла новая работа. Гибель дочери, болезнь Коли Бошняка, гибель казаков – все это висело над ним, напоминая, что он не смеет превращаться в приказного бюрократа или лишь в ретивого исполнителя.

Муравьев рассказывал, что жена осталась на даче, за Ангарой, что она восхищена подвигами Екатерины Ивановны, ставит ее всем в пример, сама хочет на Амур, но это возможно лишь в следующем году. Помянул про поездку в Европу, рассказывал о театрах и писателях. Все интересно, слушаешь и отдыхаешь, пища есть уму, да сердце болит.

Дошли до дома. Муравьев простился с Екатериной Ивановной.

– Простите, Николай Николаевич, – вдруг сказал Невельской, когда дверь закрылась. – А Буссэ все же надо расстрелять! Судить и расстрелять!

– Не так просто, Геннадий Иванович, расстрелять Буссэ! Он – петербуржец. У него там…

Муравьев сказал это, как бы соглашаясь в душе, что расстрелять надо, хотя еще недавно весело проводил время с Николаем Васильевичем.

– Вот и… Пусть в Петербурге схватятся за головы, каков их питомец.

– Об этом можно говорить только в шутку или для отвода души! Путятин объяснил мне все. Он якобы не мог иначе поступить. А если строго судить, то стрелять надо и вас за зимовку в Императорской, и меня заодно.

– Римский сказал мне, что адмирал хотел послать шхуну вдогонку за своим распоряжением на Сахалин, отменить снятие поста. У Буссэ были мои инструкции…

Они дружески расстались. Генерал ушел во флигель. Римский-Корсаков съехал со шхуны, долго сидел у Невельских. Он рассказывал, как обмотал вал, и надеялся, что теперь течь будет меньше.

Утром шхуна ушла. Все еще спали. Невельской с генералом постояли на берегу. А через два часа на гребных судах отвалили и штабные.

 

Глава двадцать четвертая. Ночной разговор

Вечером на полупустынную косу, по которой разгулялся ветер, заметавший песок, высадились трое американцев. Двое в плащах и в русских шапках, а третий, высокий и сухой, выше Шарпера, в куртке и в шляпе, с черной бородой, которая называется стрелкой. У него маленькие глаза под острыми и почти безбровыми надглазницами. Даже Невельской видел его впервые.

Американцы разделись в коридоре. Они в черных пиджаках и белых рубахах с крахмальными воротничками, при галстуках и в высоких сапогах.

Другой помощник Шарпера, с белокурой бородой, глянул с опаской через портьеры, как бы предполагая встретить свирепую англичанку. Но вместо нее он увидел улыбающуюся и нарядную Екатерину Ивановну.

– Милости просим, господа.

Шарпер раскланялся, поцеловал руку хозяйке и тут же представлен был генералу. Муравьев и Казакевич в штатском. Здесь же Невельской и Воронин.

Шарпер потихоньку сказал, что долговязый – его лучший советчик и помощник: надежный парень, умеет молчать, умен. Он тут бывал не раз, никогда не сходил на берег, всегда занят, очень любит судно и хозяина. Никогда никому в голову не приходило, что Шарпер нуждается в советчиках! Видно, вроде Николая Николаевича, взял себе свиту.

На столе скатерть и прежде всегда блестела. Но нынче тут стоит водка в графинах, какое-то хорошее французское вино. Подобных удовольствий Шарпер себе никогда не позволял. Он знал напитки попроще, а теперь вообще больше читает Библию.

В душе сильно смягчившись, он почувствовал себя в высшем обществе и подумал, что надо будет, чтобы клинобородый, знавший по-французски, запомнил марку, можно потом рассказать Эмилии, чем угощали. По-французски Шарпер знал несколько фраз, но ведь русские поймут. А-а! Надо просто взять бутылку в руки и прямо спросить, как произносится название, то есть поступить по-американски, тем более что во всем свете американцев считают за неотесанных мужиков!

– Благодарите, господа, генерала! Он исхлопотал у нашего государя порто-франко для всех этих земель!

Все американцы почтительно поклонились, а клинобородый даже прищелкнул каблуком.

«А до того, значит, они у меня тут контрабандой занимались?» – подумал генерал.

За ужином шкипер осторожно начал с того, что он обдумал многое и хотел бы доставлять для жителей новых русских заселений на этом океане все необходимые жизненные припасы, но что не уверен, как пойдет торговля, и хочет узнать у губернатора, скоро ли будут построены порты и города и на что можно рассчитывать. Что он мог бы это сделать давно, но пока нет настоящих потребностей и русским нечем бывает платить и что он может доставить все, все, что только может понадобиться… У него есть средства, он мог бы даже купить пароход. С кем можно было бы договориться о торговле? Он готов, даже если можно, в рассрочку, но гарантии должны быть.

– Вы можете доставить все, что нам сейчас надо?

Американцы поговорили между собой.

– Да, можем! – сказал по-русски Шарпер.

Муравьев помолчал.

– Я слышал, у вас есть великолепный план, как Америка может помочь нам в этой войне?

– Да, your excellence! – Шарпер не мог выговорить по-русски «ваше превосходительство».

– Изложите этот план мне.

Шарпер просиял.

– С радостью, генерал! Но простите, что сначала я задам вам несколько вопросов.

– Пожалуйста.

– У вас в этих водах большие фрегаты с многолюдными и хорошо обученными командами. Так ли это?

Разговор пошел по-английски.

– Да, это так. И еще большие фрегаты идут сюда…

– Да, я это слыхал! Так у вас есть экипажи. Оставьте свои фрегаты в гаванях, а команды пересадите на быстроходные суда, которые в океане будут неуловимы. Паника охватит английских торгашей. Известия об этом восхитят всех в мире! Их суда кинутся спасаться. Их военные крейсеры безуспешно будут пытаться поймать ваши клипера в океане. Английская торговля за короткий срок будет уничтожена. Их купцы струсят.

– А где будут снабжаться наши суда?

– В нейтральных портах. Можно поднимать не свой флаг. О снабжении мы, американцы, позаботимся. Мы вас поддержим.

– Где купить эти суда? У вас есть?

– Вот мой помощник, – кивнул шкипер на клинобородого.

Тот привстал и поклонился.

– Он свой человек в Сан-Франциско. За три-четыре месяца мы найдем столько судов, сколько вы захотите! И таких быстроходных, что не догонит ни один англичанин. Я буду посредником. Должен вам сказать, что это не только мое мнение и мой план.

– Да, это же говорят офицеры всех наших военных судов, – подтвердил клинобородый.

– План ваш хорош, – сказал Казакевич, – но как мы будем узнавать о движении вражеских судов? Тут нам нужны люди, которые согласились бы помогать.

– Все, что будет угодно, сэр!

– Можно найти людей во всех портах, и все будем знать, – подтвердил советник.

– План каперства отличен! – сказал наконец Муравьев. – Но выгоден для Америки больше, чем для нас. Не так ли?

– Да…

– Для вас он выгодней!

Генерал помолчал, наблюдая, так ли действует «ассаже» на янки, как и на своих чиновников. Кажется так же!

Теперь надо было снова оживить сморщившееся желтое лицо загорелого в морях шкипера.

– Не взялись бы вы доставить на будущий год к устью Амура продовольствие, а также другие предметы, которые нам нужны?

– О-о! С охотой, your excellence! Я об этом мечтал.

Разговор пошел о подробностях.

– Могли бы вы перевезти наших людей на своих китобойных судах? – спросил Невельской.

– Надо подумать…

– Когда? – спросил белокурый.

– В этом году.

– Судно невелико. Но если сойдемся и условия будут выгодны, мы все выгрузим. Солдат можно перевезти без особого комфорта.

– Сколько могли бы взять?

– Сто человек, – сказал клинобородый.

– Для солдат придется брать и продовольствие на всю зиму, господин губернатор, – ответил Невельскому шкипер, догадываясь, о чем речь.

– Мы могли бы найти, по крайней мере, еще два судна. Думаю, что и другие не отказались бы, – сказал советник с бородой клином.

Шарпер взглянул на него.

– Да, в море промышляют наши товарищи.

– Об этом можно договориться и с чужими. Деньги свое дело сделают, – сказал клинобородый. – Но риск очень большой, вы понимаете, your excellence! И вы, господин губернатор, – обратился он к Невельскому.

– Пока этого не требуем, – сказал Муравьев.

– О да! Но заранее надо знать!

– Весной у вас в Штатах будет мой агент по закупке продовольствия для этого края, – сказал Муравьев. – Могли бы вы встретиться с ним и помочь зафрахтовать суда?

– О да! Кто же будет?

– Поедет русский купец. Да, придется зафрахтовать большой пароход и сюда с товаром на будущий год. И кое-какое вооружение, и порох.

Шарпер даже языком прищелкнул.

Он между прочим осуществил свое намерение и в разгар деловых переговоров взял бутылку и спросил, как называется вино.

«Я выведу в люди этого труженика моря», – подумал Муравьев, прощаясь с ним.

Рослый морщинистый Шарпер протянул руку генералу запросто.

«Какой американец нахальный», – подумал Казакевич.

– Вы хороший моряк, – сказал клинобородый Невельскому в коридоре.

Отложив свою куртку, он внезапно, как бы спохватившись, вернулся в столовую.

– Вы моряк! – подмигнул он вошедшему за ним Невельскому, налил себе из графина стакан и осушил его.

В коридоре никто, казалось, не обратил на это внимания, но когда американцы пошли к шлюпке, то клинобородый заметно покачивался.

«Видно, пьяница, как мой доктор», – подумал Геннадий Иванович.

Воронин проводил их, вернулся и сказал, что, когда американцы сели в шлюпку и отвалили, Шарпер очень сильно ударил своего советника. Тот прикрыл голову рукой. Но тут сзади его ударил белокурый. Он молчал, видно привык к этому. И били его молча, с обеих сторон, а когда он пытался закрыть голову, то хватали за руки или ударяли в грудь. Так тихая шлюпка ушла во тьму.

Рассказав эти новости, Воронин отправился к себе.

– Давайте и мы, господа, напьемся один раз за упокой всех усопших! – сказал Невельской и налил всем по полному стакану.

Муравьев, отправив штаб, адъютантов, повара и вестовых и оставшись ночевать у Невельских, имел в виду это же самое, хотя и не предполагал поминать умерших. Надо же хоть раз со времени выезда из Иркутска! Ромок понемножку пить приходилось, да что толку. Надо же душу отвести.

– Ну что вы скажете об американском плане, Геннадий Иванович?

– План смел.

– Но кто же пойдет в каперство? Где у нас капитаны? Кто годен в корсары?

– Каждый из наших офицеров охотно возьмет судно. У всех есть практика.

«У Бошняка например», – подумал генерал.

– Дайте мне крейсер, Николай Николаевич, и я пойду! – сказал Невельской. При этом кулаки его сжались, а лицо стало мальчишески юным.

Муравьев оглядел его тонкую плечистую фигуру. «Бог знает, может быть, и на войне он не маковое зерно. Во всяком случае, в смелости ему не откажешь».

Эта готовность идти и сражаться в океане понравилась генералу. «Вот тебе, сам же опровергнул все планы бескровной войны! Будешь топить суда, команды захватывать – в трюм их! Англичане поймают, придерутся к чему-нибудь и повесят. На рее вздернут по всем правилам. Завойко еще три года назад уверял, что Невельской – пират, захватывает суда у Компании и бьет их».

– Как будто мы этого без американцев не знали, Николай Николаевич!

– Так что же вы не сказали прежде?

– Зная, как у нас любят мнение иностранцев, я хотел, чтобы прежде все это вам сказал американец.

– Зачем вам идти в каперство, Геннадий Иванович? Или вы о двух головах? Сидите тут.

– Да чтобы доказать! Ведь это океан. И что на нем у нас уже есть гавани! Что открыты для нас большие плавания! И мы неуязвимы здесь. На Балтийском море мы заперты и бессильны, и ловить там некого, и в Атлантический океан нас не пустят! А тут океан! Поймите, Николай Николаевич! Наш! Наши рейды в океане привлекут внимание всего мира, газет, а затем и нашего ленивого правительства, которое должно когда-то проснуться.

Муравьев ударил себя по лбу.

– Так и победа на Камчатке привлечет внимание всего мира к нашим силам на берегах этого океана!

– А еще больше – действия в океане! Они посеют панику! Это разнесется. Решайте, Николай Николаевич! Хоть в эту навигацию и на всю зиму. Я найду нейтральные порты! И не ради удальства, а доказать, как этот край нужен России.

«По мне, лучше пусть Завойко докажет», – подумал генерал.

И вдруг Муравьева осенило. Он отставил стакан с водкой и взглянул в синие глаза капитана с подозрением.

«Э-э! Дай ему крейсер да отпусти в океан, а он пойдет в свои обетованные земли на открытие незамерзающих гаваней, и тогда ищи ветра в поле! Не мытьем, так катаньем хочет свое взять! Сухой, маленький ростом. Я всегда удивлялся, за что Екатерина Ивановна его полюбила. У женщин все же есть чутье… Экий живучий! И так про него говорят бог знает что. Купи ему в Америке крейсер, а он его разобьет, а команду высадит и расселит по всем гаваням и подымет всюду флаги. А мне отвечать? Он с такими лоханками, как “Байкал” и “Иртыш”, бог знает что наделал».

– Пошлите агента в Америку! Купите мне, Николай Николаевич, быстроходную шхуну. Я выйду на ней.

– С паровой машиной?

– Да! Но главное, чтобы она под парусами шла отлично!

– И сколько матросов?

– Пятьдесят человек. Я подберу сам!

– Я думаю, вам пятидесяти мало. Ведь дела-то много!

– Что вы, Николай Николаевич! Вполне достаточно. Только нужны орудия современные и штуцера.

– Лучше купить вам пароходокорвет.

– Не шутите, Николай Николаевич! Будь я богатый человек, я сам мог бы купить шхуну. Мне пригнали бы ее прямо сюда, к косе. Хотите, напишу матери, попрошу заложить имение и с жалованьем в придачу купил бы шхунешку. Ведь в других странах вооружают на каперство частных владельцев.

– А у нас прежде всего не героизм, а полиция, красный воротник, как говорит Завойко. Сунься с такой романтикой, попробуй, и вам и мне ижицу пропишут!

«Бог знает – чужая душа потемки. Не хватало мне его в каперство отпускать. Морякам, конечно, раздолье! А мне скажут – петрашевца выпустил! Мало на меня доносов пишут! Однако здешних офицеров вообще ни в какое каперство нельзя пускать. “Палладских” – пожалуй. Да адмирал об этом меньше всего думает. Конечно, у Невельского и его братии все китобои знакомые, и они в океане чувствовали бы себя как дома».

По многим причинам смелый проект не нравился Муравьеву. Хотя ничего не скажешь – будь возможность, насолили бы… «А американцам найдем дело. Пошлю надежного человека».

– Вот и видно, что вы сами, Геннадий Иванович, рветесь в бой. Вы – офицер, Геннадий Иванович. А говорили чушь – прятаться в тайге…

– Каперство совсем иное дело! Купцы уже сейчас, когда у нас нет в океане ни одного крейсера, кроме «Авроры», по слухам, всюду в тревоге, даже в Гонконге была тревога, русский крейсер ловили. Англичане прежде всего хозяева хорошие и коммерсанты и губить товар не желают. А если бы мы выпустили десяток судов? Вот это был бы престиж и слава. Ловить в океане трудно. Это бы уж была не дробь, а бомба из огромной пушки! И напрасно, Николай Николаевич, не договорились со шкиперами о переброске десантов на Камчатку. Они бы за неделю собрали целый флот. За деньги они бы до прихода врага перевезли туда еще пятьсот человек!

– Я послал на «Оливуце» дополнительно, что мог… офицеров, оружие…

«То он бранит Камчатку так, что у меня душа немеет и я не рад, что с ней связался, то требует, чтобы я слал помощь Завойко».

Муравьеву казалось, что Геннадий Иванович хитрит. «Не столь же он наивен, чтобы предполагать, что я буду нанимать иностранцев для перевозки войск. Он испытывает меня?»

– Нет, русский генерал, такой, как Василий Степанович, должен выстоять сам! А силы на устье ослабить нельзя. И без позволения нашего нессельродовского Пекина, Геннадий Иванович, ничего подобного сделать не могу!

– Вас оплата тревожит?

– Ни боже мой! Политика! И нельзя оставлять устье слабозащищенным. Ну, так за дело! Вечная память! – Муравьев поднял стакан.

– Вечная память!

Утром на оленях генерал, Невельской, Казакевич с тунгусами выехали в Николаевск.

– А не хотели бы вы, Петр Васильевич, в Америку под чужим именем? – спросил губернатор, всей фигурой поворачиваясь на олене к Казакевичу.

Казакевич не ожидал этого.

– Через Петербург прямо в Вашингтон. Вам сделают документы, и действуйте в Америке по своему усмотрению. Шарпера можно взять, если захотите, он уже свой, знакомый. Впрочем, сами решите. Можно найти других, а можно Шарпера в люди вывести, и будет верный человек.

– Он уже и так по-русски понимает! – сказал Невельской.

– Неизвестно, сможем ли мы все сплавить в будущем году по Амуру. И надо нам привлечь американцев к торговле, приучить.

Казакевич солидный и молчаливый. Он подготовил Амурский сплав. Он теперь не прочь и в Америку.

«Генаша мечтал… А я поеду. Как-то не совсем ловко получается. Да дело есть дело».

– Вы, Петр Васильевич, отлично знаете английский язык. Отращивайте себе усы и бороду…

– И брюхо! – добавил Невельской.

– Как ты думаешь, Геннадий? – обернулся Казакевич.

– Исполать! – ответил Невельской. – А я бы в каперство пошел, чем тут сидеть без дела.

«Живучий», – подумал генерал.

 

Глава первая. Союзники

Корабль «Президент» шел при полной парусности, огромный и белый. Английский адмирал Прайс, рослый, сухой и сильный человек, с большими усами и бакенбардами и сутулой спиной, немного задумчивый и угрюмый, стоял на юте, глядя на китобойное судно, проходившее примерно в восьми кабельтовых под углом в тридцать градусов к курсу союзной эскадры, направлявшейся к берегам Камчатки. Все двигалось; море, воздух, корабль, китобой, и все в разные стороны.

Прайс давно охотился за русским фрегатом в океане, что ушел к своим берегам, видимо на Камчатку. Он желал составить представление о порте Петропавловске, о том, какие там силы и укрепления. Адмирал, опытный и дельный моряк, сведения о русских силах и о корабле «Аврора» собирал где только возможно. Он полагал, что должен все рассчитать и схватить врага мертвой хваткой в его берлоге.

– Пожалуйста, остановите китобоя! – приказал Прайс своему флаг-капитану Бурриджу.

Победа обычно подготавливается трудами. Через шпионов узнаются силы противника. Потом собираются превосходящие силы. Врага разбивают стрельбой из орудий и новейших ружей. Людей пускают в дело, когда враг почти разбит. Матросы и солдаты морской пехоты, таким образом, побеждают там, где появляются. Отличное вооружение дают заводы острова. Империя богата. Есть средства и на шпионов. Когда надо, подкупаются ханы, царьки, мандарины, министры, князья, офицеры, торговцы.

Воюет Томми, но ему помогают банки и плантации. Английский солдат и матрос – как рабочие промышленности, в которую вложены большие капиталы. Матрос вербуется из народа поголодней и поотчаянней, чтобы рад был сытой жизни. Не все идут на фабрики, находятся искатели приключений. Из простонародья есть любители роскошной жизни, которую обещают картинки с надписями, призывающими наниматься в королевский флот.

…Если «Аврора» будет захвачена в море, то рассчитано, что в битве против шести судов она неизбежно потерпит поражение. Но «Аврора» ушла, видимо, далеко.

У системы, которой Прайс держался, как и Непир, как и многие английские адмиралы в эту пору расцвета и могущества, когда нельзя рисковать престижем и славой, была одна слабость. Эта система побеждать требует подготовки, то есть времени. Неизбежно побеждаешь при встрече с врагом, но долго ждешь этой победы, ищешь слабое место врага, долго доискиваешься сам, а врага изучаешь и подкупаешь. Уходят и время и деньги. Правда, за это время флот кормится, составляются маленькие деньги у матросов в кошельках и большие – у адмиралов в банках. Есть адмиралы и капитаны, которые полысели, но нажили состояние, когда империя готовилась то к одной, то к другой войне.

После ухода «Авроры» из Кальяо за ней долго гонялись и не могли поймать. Отчаявшись, адмирал решил составить превосходящие силы и тогда идти прямо на Камчатку, где могла укрыться «Аврора» и где воевать придется не только с ней, но и штурмовать крепость.

В одном из портов Прайс долго ждал подхода подкреплений. Наконец составилась эскадра из шести судов. На ней две с половиной тысячи людей.

Все это побудило некоторых офицеров заявить, что во времена Нельсона так не действовали, что они теряют время и дают русским укрепиться.

«Но это очень наивные рассуждения! Очертя голову теперь никто не смеет действовать. Теперь время явного нашего превосходства. Сведения о Петропавловске противоречивы. Шпиона туда не пошлешь. Подкупать там некого. Правда, говорят, есть купцы-американцы. Как все торговцы, они продажны…»

…В кильватерной колонне шел французский фрегат «Форте». На нем французский адмирал Де-Пуант, очень милый, остроумный, тонкий, дельный, едкий и, кажется, завистливый старичок, который очень много внимания обращает на то, чтобы французский флот не потускнел рядом со своим английским союзником. У него постоянно наготове шпильки для английского коллеги. Но смешно обращать на это внимание! Прайс не из тех!

Корабль «Президент» – прекрасный ходок. В открытом океане при попутном ветре он ведет пароход «Вирейгоу», что означает «бой-баба». Пароход прекрасный, с отличной машиной, – это очень важный ресурс эскадры в предстоящих сражениях. На носу парохода огромная пушка. Гром этой леди возвестит врагу его гибель. Но со своей машиной пароход очень отставал, не в силах был выгрести с такой быстротой, чтобы не отставать от кораблей, когда дул попутный ветер. Поэтому Прайс распорядился вести пароход на буксире, чтобы не задерживал.

Французский адмирал уверял Прайса, что в Петропавловске русские укрепили порт и там придется принять серьезный бой и штурмовать. Время упущено, у русских берегов не так просто воевать осенью. Французы напуганы русской погодой. Коллега травит душу адмирала Прайса упреками, что «Аврора» без припасов, с уставшей и больной командой не могла бы далеко уйти. Надо было сразу за ней. Де-Пуант уверял, что он слышал кое-что о Камчатке еще в Париже. Прайс тоже слышал о Камчатке у себя в Лондоне. Там собраны сведения и очень скептически отзывались о состоянии русской обороны в портах Восточного океана. Но как бы то ни было, Прайс, человек серьезный, отлично понимает, что готовиться надо тщательно. На Камчатку, видимо, пойдет русская эскадра Японской экспедиции. А это уже опасней.

Де-Пуант тоже представлял ожидавшее эскадру сопротивление. Он слышал, что командующий всеми русскими силами женат на француженке и сам почти парижанин. Он, конечно, поставил дело серьезно, и крепости его хороши. Однако все удобно свалить на медлительность Прайса. Де-Пуант очень высоко оценивал ресурсы союзной эскадры и особенно рыцарски благородную смелость и отвагу французских моряков.

Помимо сведений, которые получены были от своих адмиралтейств, очень многое пришлось узнать уже в океане. Американцы, торговавшие на Камчатке, и китобои, охотившиеся в русских морях, разнесли повсюду, что мистер Завойко, которого многие шкиперы знали лично как очень дельного и основательного хозяина, назначен губернатором на Камчатку, что там строится крепость, туда идут суда, войска. Как всегда в таких случаях, дело не обошлось без прикрас.

Так слухи, пущенные Муравьевым и Завойко с разных концов материка, попадали в уши адмиралов на середине Тихого океана. Как бы то ни было, нельзя было пренебрегать ни единым сведением о Камчатке.

Грянул выстрел. На мачте взвился сигнальный флаг. Китобой остановился. «Президент» шел под всеми парусами. Только когда от шхуны отвалила шлюпка и пошла к адмиральскому кораблю, на нем стали убирать часть парусов.

Прайс внешне спокоен, но он нервный и мнительный человек. Было время, когда он оставлял морскую службу, увлекался коммерцией. Во время войны снова поступил на службу. Неудачи огорчают его. Но он с неутомимостью охотника идет по следу.

Когда-то, будучи молодым человеком, Прайс ради молодечества забрался на купол собора Святого Павла в Лондоне. Желая показать товарищам, что для него не существует невозможного, он поднялся на самый крест и укрепил там свой платок. Все это было давно. А теперь, как у всякого столичного человека, у него в Лондоне есть друзья, но есть и сильные враги. Ему тем труднее бороться с ними, что он честен, прям и благороден, а главное – горд. Этим и славна английская аристократия, что не чуждается реальной деятельности и не уступает позиций буржуазии, как получилось у французов.

Прайс теперь уже не тот, что в юности. Жизнь многому научила его. Он не представлял службу на Тихом океане чем-то вроде ссылки. Он предполагал, что и здесь найдет себе купол по своему возрасту и снова удивит всех, поднявшись на него. Нужно было разгромить врага и взять его корабли. Это, конечно, не решит войны. Но это все-таки очень важно, поскольку Тихий океан – грандиозная арена торговли и мореплавания. Это важно лично для Прайса. И это важно очень для его спекуляций. Адмиралу необходима была победа, и он страстно желал ее, больше, чем кто-либо из окружающих мог предполагать.

Несмотря на мрачную задумчивость, кажущуюся холодность, которую можно принять за выражение удовлетворенности, Прайс очень любит жизнь. Победа нужна ему до зарезу!

В свое время, когда он оставил службу, его спекуляции не были удачны, он вкладывал капиталы в различные предприятия, но они не приносили желанных доходов. Помещать средства в сомнительные предприятия, где доходы велики, но где занимаются чуть ли не открытым грабежом, не так легко, не каждого туда пускают. Для этого нужно или уметь «делать дела» самому, или занимать видный пост в колониальной администрации.

Имя адмирала-победителя лучше всяких вкладов в любое коммерческое общество, даже в такое, куда нелегко проникнуть. Любой пост в колониальной администрации будет предоставлен герою, если он захочет покинуть метрополию. А на таких должностях капиталы сами приходят. Адмирал воспитывал сыновей в духе высокого благородства и преданности короне. Пусть они будут детьми героя.

Аристократу очень трудно соперничать с буржуа и теми молодыми выскочками, что гребут золото, не брезгуя ничем.

Прайс предпочитает быть там, где адмиралу приходится думать о битвах, а не о служебных интригах, как на Западе. Здесь адмирал относительно свободен. Прайс не желает быть адмиралом на бумагах. Он седеет, но еще очень крепок. Душа его ищет настоящей деятельности, плаваний, подвигов. Каплю за каплей он готов отдать всю свою кровь за королеву и Англию.

Он желает подать пример сыновьям. Они еще учатся. Но Прайс знает: за ошибку или проступок одинаково беспощадно будет наказан любой, даже самый высший офицер, вплоть до командующего. Были случаи – беспощадно расстреливали офицеров и адмиралов за оплошность, которую можно истолковать как неумение или трусость. Слава обязывает. Русский фрегат «Аврора» ушел дважды из-под носа. А этот фрегат знаменит. Судно теперешнего генерал-адмирала русского флота великого князя Константина. Поймать «Аврору» – значит дать изрядный щелчок по носу молодому флотоводцу, сыну царя. И это, конечно, венок победный тому, кто это совершит.

Прайс считает, что напрасно в свое время английские газеты, по привычке быть пренебрежительными к иностранцам, напечатали оскорбительную для «Авроры» статью, когда она гостила в Плимуте. Нет, не так плохо судно. Он видел его отлично на стоянке в Кальяо. Есть на нем умелые моряки, если совершили такие маневры.

Прайс – моряк старой школы. Иногда он думает: неужели в век грядущего либерализма и во флоте разведется либеральная гниль и страх перед расстрелом на палубе исчезнет? А ведь есть что-то благородное в том, что за провинность, за трусость или просто за ошибку или поражение расплачиваешься жизнью своей на палубе перед лицом подчиненных и матросов.

О Прайсе плетут бог знает что, будто бы он коммерсант более, чем моряк. Да, он участник коммерческих предприятий. Да, он уверен, что это необходимо благородному человеку. Да, нельзя власть над миром отдать в руки буржуа. Но как только началась война, он снова при первых звуках военных маршей на службе.

Капитан Никольсен, командир фрегата «Пик», был бесценным помощником Прайса. Он неутомимо собирал сведения о противнике для своего адмирала. Кроме того, он отличный артиллерист. Он приглашен сейчас на «Президента».

Вахтенный офицер подошел к капитану и доложил о прибытии на шлюпке американца. Адмирал вместе с Бурриджем и Никольсеном вышел из каюты. За ним капитаны, адъютанты и еще один офицер. Остальные офицеры вытянулись в струнку.

Перед адмиралом – пожилой шкипер. Он мнет шляпу в руках и низко кланяется. Шкипер китобоя смугл, лицо его морщинистое, седая небритая борода клочьями лезет.

Адмирал задает несколько обычных вопросов. Он любезен, но взор его строг.

– Ваше имя?

– Шарпер, сэр…

– Были на Камчатке? – как бы между прочим спрашивает адмирал.

– Да, сэр, – отвечает Шарпер.

– Давно?

– Да… уже год. Или, кажется, больше…

– Сильны ли там укрепления?

– Какие там могут быть укрепления! – небрежно отвечает американец.

– Но все же?

– Не знаю точно, я не интересовался подробностями. Не мое дело. Но, кажется, нет ничего. Русские разводят коров и свиней. Пока у них нет даже порядочных огородов. Но они стараются. Там новый губернатор мистер Завойко.

– Вы знаете Завойко?

– Да, это мой добрый знакомый. Китобоев он никогда не обижает. Он снабжает их водой! А в последнее время продает молоко и масло. Человек с сильным характером.

– С сильным характером? – чуть иронически переспросил Прайс.

– Русские называют его губернатором? – спросил Никольсен.

– Да, сэр.

Прайс кивнул головой. Это означало, что вопросов больше нет.

– Так вы приятель с русским губернатором? – придирчиво спросил американца Никольсен, когда адмирал удалился.

Шарпера пригласили в каюту.

– Хотите хорошо заработать?

– Да, сэр. Но я спешу во Фриско.

– Пойдете в Петропавловск. Узнаете все точно.

– Нет, сэр. Я болен, и у меня жена умирает…

– Что у вас на судне? – вдруг грубо спросил Никольсен.

Бурридж послал офицера с вооруженными матросами произвести досмотр на шхуне, не везет ли она запрещенных товаров, не занимается ли контрабандой, не снабжает ли оружием своих русских приятелей. Шарпер понимал, что это делается для острастки. Он честный китобой, занимается промыслом. Но если теперь придется заняться чем-нибудь другим, он не такой дурак, чтобы попасться, да еще когда война и в море рыщут наглые англичане. Пока производили досмотр, шкипер оставался на борту «Президента».

Шлюпка вернулась со шхуны, там не нашли ничего предосудительного. Американцу сказали, что он свободен. Но Шарпер не уходил. Его разбирала досада на этих бульдогов.

– Вот я вспомнил! – сказал он, держа в руке шляпу, и, обращаясь к Никольсену, начал рассказывать разные небылицы про Петропавловск.

На мачте появились сигналы. Адмирал приглашал французских капитанов на военный совет. Письменное приглашение Де-Пуанту было послано с адъютантом Прайса.

Вот француз шагает по трапу. Хитрый старичок, очень и очень, видимо, недовольный, что командует соединенной эскадрой англичанин. Ох эти великие нации, потерявшие могущество, сколько в них зла и спеси. Очень самолюбивы французы. Они еще не скоро привыкнут, что их былое величие утеряно!

Пока что война не с русскими. Ее осторожно ведут между собой адмиралы. Несмотря на всю сдержанность и благородство, Прайс всегда относился к своему французскому коллеге со скрытой иронией. Он не любил французов, прекрасно помнил иные времена, иных французов, чудовищный их национализм, спесь, надменность, их расстрелы и виселицы, когда они расправлялись с завоеванными народами, их угрозы, их намерение поставить Англию на колени. Нельзя не испытывать гордости, когда теперь во всех соединенных эскадрах впереди идут корабли с британским флагом…

Через два дня показались берега Камчатки. Это чистое железо, а не берег! Черное, без ржавчины. Созданная богом неприступнейшая из крепостей. Никакая высадка невозможна на таком побережье. А высадка на пологом восточном берегу Камчатки бесцельна. Посмотрим, как русские воспользовались этим преимуществом.

Прайс, как и многие англичане, считал, что все русские – шпионы, что они ездят в Англию только для того, чтобы что-нибудь перенять или выведать какой-нибудь секрет. В то же время он признавал, что в этой нации рождаются талантливые люди и что это народ будущего. В его уме жили самые противоположные понятия о русских. В бою Прайс был беспощаден. На войне как на войне! Тут высокие понятия о будущем великой нации, против которой воюешь, не имеют никакого значения.

Впереди берег из сплошной скалы. Под ним огромнейшие волны бухнут и бухнут и опускаются вниз. Громоздятся горы. За ними – вершины в снегу, с тучами на склонах, и на вершинах конусы вулканов. Некоторые вершины окутаны белой шубой облаков и похожи на кибитки в азиатских степях. Ниже – горы в густых лесах. Все темно, черно, ветер холодный. Вот каков август на Камчатке! Море почернело, масса птиц на каждой волне, как куры на фермах под Лондоном.

Где-то среди этой ленты камня вход в Авачинскую бухту. Укреплен ли порт? Войти в бухту – это основа основ и начало всех начал. Китобои уверяют, что вход в бухту не был укреплен до последнего времени. Неужели? Ах, русские! За этим железным берегом, среди гор угрюмого вида, должна быть роскошная бухта. Планы Авачинской губы лежат перед адмиралом на штурманском столе.

– Мы на траверзе у входа в губу, – говорит штурманский офицер. – Видны скалы, которые называются «Три брата».

Хлещет дождь, довольно противная погода. Но стрелка барометра обещает прояснение. Виден вход в бухту, ворота. И тут по обе стороны железные скалы. Вход довольно широкий. Прайс не раз представлял себе, в какой перекрестный огонь можно попасть в этих воротах, если вершины по обеим сторонам укреплены. Он и тут представлял худшее, хотя, по сведениям, на воротах не поставлены батареи. Это не под силу русским. Тут нужны мощные ресурсы, сильная промышленность, тяжелые дальнобойные орудия.

Погода плохая. Адмирал приказывает уходить в море.

Солнце ярко светит с утра, вершины вулканов видны отчетливо. Сегодня вся Камчатка зеленая от густых роскошных лесов. Даже видно, что железный берег не сплошной, на нем повсюду трещины в зелени скользящих с гор лесов.

На ночь эскадра отходила в море, сейчас опять приблизилась к берегу. Жаль, что нет нигде русского судна. А надо бы добыть «языка».

Де-Пуант удивляется предосторожностям Прайса, уверяет, что, мол, если русской эскадры нет, то русские не смогут тут сопротивляться. Войдет эскадра в губу, и они поймут всю обреченность своего положения. Может быть, не сразу, но их надо принудить артиллерийским огнем.

Нужна разведка. Прайс сказал, что пойдет в разведку сам, и объяснил, как он это будет делать.

Де-Пуанту приходила в голову мысль воспользоваться нейтральным флагом для разведки. Но поскольку ее высказал коллега Прайс, старый моряк категорически запротестовал. Он нашел это очень неблагородным.

Прайс сказал, что он берет ответственность на себя.

Подали шлюпку. Прайс, спокойный, довольный и сосредоточенный, быстро спустился. Через четверть часа он был на пароходе. Подняли пары заранее. На море штиль. Какая прелесть сегодня Камчатка! Чудесная акварель.

Это нельзя считать неблагородным! У кого есть особые шпионы и кто знает все через них, тот может не прибегать к подобным способам. Но здесь нет шпионов и подкупить некого, а надо знать, что делается в бухте. Таким образом, разведка под чужим флагом необходима.

Прайс приказал поднять на пароходе «Вирейгоу» американский флаг и полным ходом вперед, прямо в ворота. Он решил увидеть сам, укреплены ли они. Русские не осмелятся стрелять по нейтральному флагу. Он уверял Де-Пуанта, что хитрость пройдет незамеченной, что русские знают об эскадре командора Перри и ждут американскую эскадру к своим берегам.

Никто из офицеров не представит адмиралу той картины, которую он увидит сам, войдя на пароходе в ворота Авачинской губы. Адмирал с любопытством смотрел на приближающиеся скалы. Ну, посмотрим, что это за новые, тщательно возведенные их инженерами крепости, о которых говорил француз. Нет, все девственно тихо. Торжественная первобытная красота. Пароход загудел в воротах, скалы широко расступились и открыли блестящую от солнца, всю обставленную зелеными горами со снежными вершинами вулканов в небе Авачинскую губу. Вон сразу три вулкана с классическими формами конусов. В глубине бухты видны какие-то избушки. Да, вон и корабли. Офицеры и Прайс навели туда трубы.

– Вот все их укрепления, – сказал Прайс, показывая на маленькую деревянную батарею у подножия одной из скал. – Оставить такие ворота неукрепленными!

Теперь предстояло выяснить, как же защищен сам Петропавловск. На что же надеются здешние командиры? Под Москвой у русских вся сила в мужике. Но что может сделать несчастный мужик здесь против современного оружия?

Прайс понимал, почему не укреплены ворота. У противника очень слабы ресурсы, нет дальнобойной артиллерии, видимо, немного людей, они не хотят разъединять силы, расставляя их по разным пунктам. Собрались все воедино и, видимо, приготовились стоять насмерть. «Рано мой коллега Де-Пуант стал мечтать вслух о белых флагах, которые тут выкинут».

Адмирал велел держать прямо на Петропавловск. Он хотел подойти как можно ближе, увидеть внутренний ковш и рассмотреть его как можно лучше. Гористый мыс отходил на сторону, открывая внутреннюю бухту.

– «Аврора» здесь, – торжественно сказал капитан «Вирейгоу».

«“Аврора” здесь, – повторил про себя Прайс. – Свершилось! “Аврора” найдена! Теперь ее надо взять».

Прайс с вниманием рассматривал каменистые сопки. Если не укреплены ворота, то здесь, видимо, сделано все что возможно. Что же они решили? А, черт возьми, вон они где еще батарею выстроили… Ого, и между двух гор тоже. Да еще и на косе? Фрегат вооруженным бортом выглядывает из-за косы. Довольно искусно обложили они все подходы к городу своими батареями. Они, кажется, не сидели сложа руки и подготовились.

Но Прайс чувствовал себя более сильным и готовым задавить здесь все и все взять. Уничтожив гарнизон Петропавловска, взяв в плен суда и губернатора, он отведет от себя обвинения в промедлениях. Русской эскадры Путятина нет! Слухи о ней идут из Гонконга, там идиоты торгаши. И еще эти янки! Уверяли, что у русских дюжина судов в океане.

– Ковш виден! Фрегат здесь! – повторял капитан парохода. – Еще судно под американским флагом! Еще небольшое – русское, и еще одно под гамбургским!

Ресурсы порта ничтожны! Но кто бы мог подумать, что они так укрепятся. Придется штурмовать и разрушать. Прайс вдруг стал серьезен.

 

Глава вторая. Защитники

В торжественной тишине пароход, стуча машиной, подходил по огромному зеркалу Авачинской бухты к Петропавловску. Утро прохладное и ясное, какие часты в августе на Камчатке. Солнце только что взошло. Казалось, сама природа, море, вулканы – все замерло и притихло в предчувствии того, что сейчас начнется. И этот стук машины, и гул винта, и огромный, еще не виданный в Петропавловске пароход, и неизвестность – враг ли это или нет, – все занимало и волновало людей.

Весь Петропавловск ждал, затаив дыхание: и матросы, и казаки, и офицеры, и добровольцы – чиновники и мещане, вперемежку, но дружной и единой массой стоявшие на судах и батареях, и женщины, уходившие вместе с детьми в этот час в горы, и старики, угонявшие коров и смотревшие с вершины горы на дымящееся судно, и камчадалы – все две тысячи жителей и защитников города.

Еще вчера с Бабушки просигналили, что в море видна эскадра из шести судов. В Петропавловске все было приведено в боевую готовность.

«Вот и недаром так выли собаки. Уж я ли собачьего воя не слыхал, но так, как камчатские собаки воют, – никогда не доводилось. Уж они надрывались! Дня три выли. Камчадалы твердили, что это верный признак – идет враг. Хотя в море еще ничего заметного не было. Неужели правда, что перед приходом судна в Петропавловск дня за два-три воют собаки? Видно, чуют звери, по воде, что ли, до них доносится. Вода ли соленая запах в себя не берет, его несет ветром к Камчатке. Да, говорят, что еще никогда так собаки не выли, как нынче! А офицеры смеялись, – мол, случайность. Вот и досмеялись. Вот и гости к нам. Пароход идет, а за воротами, сигнальщик сказывает, – еще пять кораблей», – так думал, стоя на батарее Сигнального мыса у своей пушки, забайкальский казак Маркешка Хабаров. Он вместе с товарищами благополучно совершил небывалое путешествие и, прибыв на Камчатку, назначен в артиллерию на первую батарею. Место опасное. Само начальство знает, что когда враг начнет палить ядрами по этим скалам, то с них посыплются камни.

Есть тут и аврорские матросы, и двое мещан. Всего на этой батарее пять орудий – мало, на других по десятку и больше. Из казаков в наводчиках один Маркешка. Остальные артиллеристы здешние или с «Авроры», здоровенная матросня, все с лычками на погонах, – значит, заслуженные. Но Маркешка нынче и сам унтерцер!

Командир батареи Петр Федорович Гаврилов тут же, ходит спокойный и веселый, словно враг не идет. Гаврилов заговаривает со всеми по-свойски, как нижний чин, важности нету! Откудова такого взяли?

Маркешка как-то не думает о том, что камни посыплются на него при первом же залпе вражеских батарей. На миру и смерть красна. Но Маркешка еще повоюет. Он приладил свою пушку, хотя не выпалил из нее ни разу; пороха в Петропавловске мало, всего по тридцать семь зарядов на пушку на всю войну. Завойко доверил Маркешке наводить орудие, узнав, что казак Хабаров – природный мастер стрельбы. А у Завойко чинов нет, он это сам говорит. Он обрадовался, когда узнал, что Маркешка оружейник и по праздникам стрелял на заводе из пушки.

«Пришли англичане», – думал Александр Максутов, распростившись с братом Дмитрием, спеша в этот ранний час на свою батарею.

Оба брата командуют батареями, и у каждого по десять орудий. В руках братьев главные ключи к обороне. Батарея Дмитрия на берегу в городе, чуть не рядом с «Авророй», и с ней вместе составляет как бы внутренний защитный пояс самого города. «Аврора», конечно, еще сильнее его батареи. Она – основа артиллерийской силы. Изылметьев – старый боевой конь, охулки на руку не положит!

Батарея Александра на внешнем поясе, она на седловине, на вершине хребта между двух сопок – Сигнальной и Никольской. Сюда втащены корабельные орудия большого калибра.

Да, сомнений не было. Это англичане. Кто еще? Американская эскадра из Японии? Вряд ли! Отброшены прочь все предположения, что враг сюда не пойдет, а с ними вместе как рукой сняло и скуку.

«А вот Пилкин не верил, что враг явится, и мечтал о жуировании в экзотических портах», – думал бежавший на батарею Сигнального мыса вместе с губернатором лейтенант Федоровский, прикомандированный к нему своим капитаном.

Впереди, где-то за скалами ворот, далеко в море теперь стоит целая вражеская эскадра. Надвинулась туча, начиналась война, может быть, каждого из защитников города ждет смерть. Начало войны каждый почувствовал в этом стуке и гуле приближающегося парохода. И казалось Федоровскому, что только один Завойко, этот упрямый человек, сейчас не боится, что он все ждал врагов и наконец рад, что дождался. Он все предвидел, и на него была надежда в беде, как на отца.

Завойко исполнил свое обещание. Он пришел на первую батарею, поздоровался с командой и с Петром Федоровичем и встал с трубой в руках на скалистом косогоре, чуть повыше площадки с батареей, среди переломанных кустарников. Одна нога у него съехала вниз по осыпавшейся щебенке, а другая была согнута, но он не замечал неловкого своего положения.

«Тоже бесовы сыны англичане, выкинули американский флаг, чтобы нас обмануть, – думал Завойко, глядя на идущий пароход. – Быть не может, чтоб явилась дружественная эскадра американских судов. Вот наконец и началось…»

Несмотря на то что Завойко все лето делал все возможное, что в силах человеческих, чтобы встретить врага с честью, он только сейчас почувствовал, что и в его душе, кажется, была надежда, что чаша сия минет его. Ну что же, теперь Завойко не захнычет, он должен встретить врага грудью.

– Дальше нечего ему идти, бесу! – сказал Завойко и стал спускаться вниз к отмели. Офицеры следовали за ним. У песка стоял дежурный портовой бот с шестью гребцами. Молодой офицер Самохвалов стоял на берегу около большого камня и, облокотившись на него, рассматривал в трубу пароход. Заслышав шаги, он вытянулся.

Самохвалов – штурманский офицер, из «простых», но свободно владеет английским языком. Даром из «простых» в офицеры не пробьешься!

– Прапорщик Самохвалов! – подходя к нему, сказал Завойко. – Отправляйтесь сей же час на своем боте навстречу пароходу. Это англичанин занимается обманом и хочет у нас все высмотреть. Не давайте ему подойти, живо. А то он думает, что будет, как дама в лорнетку, смотреть и ездить тут, как в карете по Одессе или Феодосии, и рассматривать, что мы тут настроили, – добавил Завойко, шутливо обращаясь к окружавшим его офицерам.

Самохвалов вспыхнул. В то же время сердце его застучало, а душа заныла. Он понимал, какое важное поручение ему дается, он первый встретит врага лицом к лицу. Он был готов. Завойко сам сошел с ним к шлюпке, кратко поговорил с матросами и всех быстро перекрестил.

– Не теряйте времени! С богом, вперед! – сказал он Самохвалову.

Баркас пошел вдоль отмели, с ним вровень пошел по берегу Завойко.

Баркас вышел из ковша, а Завойко – из-за скалы и остановился под ней на самой оконечности отмели, на виду у подходившего врага.

Матросы навалились, и баркас быстро пошел навстречу пыхтевшему пароходу, который вдруг остановился.

На укреплениях и в городе тоже заметили, что наш баркас смело пошел навстречу. Александр Максутов подумал, что, видно, офицер, назначенный туда, должен быть очень горд и что его, Максутова, как артиллериста, никогда не пошлют ни с каким подобным поручением. Долг артиллеристов иной, они не на виду. А от них зависит все. Это труженики. Артиллерия теперь не та, что прежде. Но в артиллерию идут с неохотой, тут не покрасуешься на параде, а ведь как раз артиллерист – самая главная и благородная из военных профессий. Отец Александра и Дмитрия советовал детям поступать в артиллерию, говорил, что у нее будущее. Ну вот, как раз нынешняя война покажет, что значит артиллерия. И может быть, найдется еще поэт-артиллерист. Прославит свой невидный труд. Пушки эти с Урала, чем-то родным отдает от них, горными заводами.

А Самохвалов в полной форме стоял в боте рядом с рулевым, гордо держа голову. Теперь уж душа его не ныла и сердце не страшилось. Он вышел под пушки врага и отчетливо сознавал, что его могут прикончить первым же выстрелом с парохода. Самохвалов, как и Завойко, был уверен, что это англичанин поднял чужой флаг, но сам тоже, как Завойко, полагал, что надо действовать открыто и поначалу выказать уважение американскому флагу.

Приказание идти к пароходу возвышало его чувства и мысли. Отходя от мыса, Самохвалов заметил, что и сам Завойко стоял открыто и с таким видом, что, кажется, не будь он губернатором, сам бы пошел на баркасе под английские выстрелы.

Завойко поднялся наверх, на батарею. Там все стояли, затаив дыхание. Маленький весельный баркас быстро шел к остановившемуся, пыхтевшему пароходу. На баркасе подняли фок и разрезной грот. Чем дальше баркас отходил, тем ничтожнее становился по сравнению с черным, задымившим чуть не полгубы пароходом.

– Ну, сейчас понужнет, – промолвил стоявший рядом с губернатором казак. Это был Маркешка. Замечание вырвалось у него невольно. И он посетовал на себя, опасаясь, что его сочтут трусом. Но никто не обратил внимания на слова казака.

– Не посмеет, – спокойно сказал Гаврилов, хотя думал примерно то же самое.

На пароходе, на капитанском мостике, чернели фигуры нескольких человек. Изредка на палубе или на мостике появлялись еще одна-две такие же длинные черные фигурки, сгибаясь и как бы собираясь присесть, и исчезали. Видно, трапик был узенький.

– Чей же пароход? – переговаривались тихо казаки.

– Сейчас узнаем! – слыша эти разговоры, ответил Завойко.

Вдруг пароход дал свисток, стал медленно поворачиваться и, застучав машиной, пошел прочь от баркаса. И сразу же вся его палуба заполнилась множеством людей.

– Смотри, паря, поворачивает! – раздались голоса на батарее.

– Попер!

– Пошел обратно! Чужой! – воскликнул Маркешка, радуясь и тому, что пароход уходит, и тому, что есть же у нас такие смелые люди.

– Да, видать, струсил, попер обратно, – говорил казак – стихотворец Пешков, стоя в строю в резервном отряде стрелков. Всех, кто порослей и покрепче, отобрали в партии для штыкового боя.

– Сперло его! – подтвердил Алешка Бердышов. Он тоже в стрелках. – Наши выехали на баркасе, я думал, он выпалит из пушек и расшибет весь баркас. А он повернулся и пошел.

– Он хотел обманом взять, – стал объяснять Гаврилов.

– Это действительно, ваше благородие, понятно, обманом хотел войти и все пронюхать, – подтвердил канонир-аврорец.

– Попер, попер! – все еще кричал Алешка Бердышов, глядя вслед уходившему судну. – Видать, струсил! Ничего, однако, не рассмотрел!

На баркасе подняли весла. Через некоторое время и баркас поворотил и пошел к Петропавловску.

– Ну, так погодите! – потряс кулаком Завойко. Он обратился к матросам и казакам: – Видели, братцы, это англичанин входил под чужим флагом. Враг идет на подлость, а мы будем биться честно и, если придется, честно умрем. Постоим, братцы?

– Р-рады стараться! – гаркнули десятки голосов.

Маркешка чуть не плакал от радости, что губернатор в такой миг и так просто обращается. Он уже слыхал разговоры офицеров, что главная война не здесь, а в Расее, там схлестнутся сотни тысяч наших с их сотнями тысяч. И Маркешке обидно, что главное дело решается там, а не тут. А ему казалось, что главное дело должно решаться здесь. Вообще, как аврорских офицеров послушаешь, так, что тут ни делай, все, по их мнению, пустяки и дробь, а главное в Расее, там все делают лучше и по-настоящему. Так, между прочим, всегда говорили и Маркешке, когда он показывал приезжим свои ружья. «А здесь все даже очень уважают мою систему, – думал тогда он, – и Китай признал ее, и не просто по соседству, а уж есть десятка два китайцев, что моими винтовками бьют зверей».

Вот с ними приехал капитан Арбузов, расейский, и с ним инженер, и объявили они Завойко, что он очень глупо собирается воевать и портить свою армию, размешивая матросов с солдатами и мужиками да еще с дикарями из тайги. И что здесь вообще дело мелкое… На это им генерал сумел ответить.

Но что теперь делать, если их мало и врага еще не сотни тысяч? А Маркешка чувствовал все так, как будто именно здесь сошлись главные борцы. «Это мало важности, что нас мало. Если кто мне не нравится, то я могу с ним драться один на один и то для меня это будет самое главное. И если я один сам изничтожил заразу, то она уж не будет распространяться».

Маркешку привезли на берег океана, он прошел по трем морям, видел Японию, Сахалин, пришел сюда, стоит на берегу под скалами у пушек, кругом бухты и вулканы, и это все тоже Расея, и, видать, земля здесь богатая, не просто камень, но и всякая благодать, но более ее в воде, так как море полно рыбы и зверей, и сюда шибко поглядывают все кому не лень, ухватиться бы им тут лестно! Он сам видел в море многочисленные суда китоловов, и что ни флаг, то другой. И вот пришел сюда флот и даже пароход, так как же, как же это дело не главное?!

«Ведь и Забайкалье наше навозные из Петербурга хулят: мол, место дикое. А золота из этого Забайкалья в Петербург везут караванами. Что было бы там с ними в столице без нашего-то золота. Эх, говорки! А забайкальцам объясняют: мол, ваше дело не главное, и Забайкалье, мол, земля для государства убыточная. И ружья, мол, делать не умеете как следует!» Маркешке так обидно, хотя он и знал за собой грех – ему всегда что-нибудь обидно, если не за себя, то за кого-нибудь другого.

Завойко попрощался с прислугой на батарее и ушел вместе со свитой в город. Казаки и прислуга батареи рассаживались покурить.

Алексей Бердышов долго не мог успокоиться. Того, что произошло, он никак не ожидал. Казалось бы, сильный должен хлестануть слабого. А пароход струсил. Это он вроде благородный. Но на самом деле, была бы его сила, он бы не постеснялся. Наверно, силы у них мало!

Вот уж видно, как пароход вошел в проход между скал и, казалось, постоял в просвете, а потом вдруг совсем скрылся. Что-то снова засигналили с Бабушки, и на берегу на Сигнальном посту сигналы повторялись и передавались в город.

У людей настроение переменилось к лучшему, хотя все знали, что главное впереди. Казаки заговорили громче. Было что-то ободряющее в том, что баркас весельный так смело вышел к пароходу, а тот больше не посмел обманывать и повернул. Во всем этом был залог нашей правоты, и похоже было, что можно на самих себя надеяться.

– Не знаю, много у них силы за воротами? – спрашивал Маркешка.

– Паря, за воротами струны балалайки настраивают и, пожалуй, полезут к нам всей компанией в избу… Будем с имя плясать, схватимшись, – отвечал урядник Скобельцын, родня усть-стрелкинского атамана.

– На море эскадра из шести судов! – говорил инженер Мровинский, сидевший на бревне и размышлявший о своей нелепой судьбе. Он очень оскорблен был тут. Едва ступив на берег и осмотрев укрепления, он, желая помочь, заметил, что батарея на Сигнальном мысу не прикрыта, ядра будут бить в скалу и осколки посыплются на людей, утроят силу действия вражеской артиллерии. Завойко разнес Мровинского, отверг все планы, присланные Муравьевым; Арбузова, который хотел его тоже учить, губернатор вообще уволил и послал к черту, чтобы не мешал.

Теперь на батарее номер один работы шли день-деньской, люди кайлили, обрубали скалу, оттесняли ее. И сейчас надо поднимать всех на тяжелую работу. Но враг уже пришел, и теперь нет возможности что-либо сделать. Убрать отсюда батарею – Завойко слышать не хочет. А ведь она обречена… «И все эти мои спутники-казаки, с которыми шел я на “Двине”, тоже обречены». Мровинский решил все же делать что возможно, и в этом он соглашался с губернатором.

– Если шесть судов, не знаю, много ли пушек, – толковал Маркешка. – Как он саданет нам в скалу, паря, и дождик пойдет каменный.

Большие суда подошли или малые – никто не знал. Федоровский, задержавшийся на батарее, стал объяснять Мровинскому, что он был на «Авроре» в Кальяо и какие суда видел там у англичан, высказал предположение, что они, верно, и пришли.

Маркешка уж не первый раз слыхал, как офицеры разговаривают между собой про англичан, и понял, что они со многими английскими офицерами знакомы и даже где-то вместе выпивали. «Где это было? Паря, черт знает. Где-то далеко! Не в Америке ли! Как драться будут? Знакомые, вроде анда, а надо драться! Ну что же, и так бывает. Бывает, что и с родней схватишься, и с женой поцарапаешься», – так думал Маркешка, утешая себя. Но он испытывал неприязнь к этим щеголеватым морским офицерам, которые не скрывали ни от кого, что знакомы с противниками, водили с ними дружбу и вроде была у них одна компания. В Усть-Стрелке тоже так бывало: с монголами с той стороны реки дружили-дружили, а потом дрались. Ездишь на ту сторону, в Китай, косить и охотиться, а потом когда и подерешься. Но там же простая жизнь, необразованность, нет настоящих понятий, люди прощают друг другу, если после драки сделаешь угощение за обиду. «А тут же офицеры, и они нами командуют и учат нас ненавидеть врага и велят умирать». А на «Двине» Маркешка слышал разговор, что все цари и короли между собой родня и что война для них потеха. Получается, играют людьми, как пьяные богатые старики в бабки. Неужели так?

И вот лейтенант Федоровский, оставленный тут адмиралом при сигнальщиках, рассказывает, захлебываясь, про вражескую эскадру, как она хороша, как все на ней очень ладно устроено, и матросам-то легче живется, чем у нас, но что надо все же их побить. Как-то одно с другим в его разговорах не сходится. И если там лучше живется, то зачем же они обманывают нас чужим флагом? И вообще за такие разговоры Маркешка, если бы он был горным начальником, отправил бы сопливого лейтенанта в рудники. В Акатуй бы его… Маркешке не терпелось увидеть теперь весь этот флот, о котором так рассказывали офицеры.

– Как даст по нас! Паря, дело наше горбуша! – приговаривал Алексей. – Нас выкатили вперед.

…Уставший и проголодавшийся Завойко шел домой с офицерами. Неподалеку от изгороди его встретили американцы.

– Мы очень возмущены, господин губернатор, тем, что только что увидели, – сказал толстый мистер Нокс. – Бесстыдство англичан превзошло всякую меру! Использовать флаг Штатов с такой низкой целью!

«Так у вас заботы есть, наверно, поважнее, чем использование врагом вашего флага», – подумал Завойко.

– Мы в чрезвычайно неприятном положении, – продолжал американец. – «Нобль» не выйдет из гавани… Все наши запасы, только что доставленные на корабле, в опасности, а значит, и снабжение населения Камчатки может быть прекращено.

– Следовало бы скрыть наши товары понадежней, – заметил другой американец.

Завойко отмалчивался, он знал, что это за народ и что им надо. Губернатор должен им дать людей для укрытия товаров. Им хочется, чтобы Завойко увез все их запасы куда-нибудь подальше в тайгу, а они будут сидеть сложа руки… А тут еще приехал ученый Дитмар и надоел Завойко хуже горькой редьки. Он привез письма от дядюшки Фердинанда Петровича. Завойко встретил его по-родственному. А теперь этот Дитмар все время ноет – дай ему людей для ученой экспедиции. Ноет и доказывает!

«Какой немец нахальный. Неужели мои дети такие же нахалы будут, если у них мать баронесса. Так нет, того не будет, как педагоги говорят, все зависит от воспитания, а в моей Юлии нет ничего немецкого. Я ее переродил, так как я не тот дурак муж, который сам перерождается под образец своей жены и тем предает свою нацию.

Враг у ворот, на носу, а Дитмар заявляет, что он ученый. Хоть ты и ученый, а родина-то есть у тебя! Хоть ты и прибалтийский немец, но в России служишь, так жалованье свое хоть оправдывай. А то дай ему солдат и матросов… Дитмар уже выпросил трех человек и, узнав про объявление войны, убрался в тайгу. А шел бы этот Дитмар лучше сам в добровольцы и мог бы быть сегодня с нами. Так нет, он смотрит на нас с вулкана, как в театре, как мы будем убивать друг друга. Вот как он видит всю нашу войну! Вот какие есть люди на свете и как они терзают мое сердце родственными подозрениями. А тут еще эти торгаши американцы!»

Завойко сам привлекал американцев к торговле на Камчатке. Они привозили в Петропавловск продукты, одежду, отлично снабжали семью губернатора самыми лучшими товарами и фруктами. И сам Василий Степанович, и его жена очень дорожили этими купцами. Но сейчас перед лицом опасности Василий Степанович никаких послаблений делать им не желал. Тем более потому, что они оказывали услуги лично ему.

– Ваши товары, – сказал он американцам, – можете спасать своими силами. Я вам матросов дать не могу. А если у вас есть у самих матросы, то, пожалуйста, выберите в лесу место, я для этого дам вам офицера, который проследит, что вы будете там делать. – Завойко кивнул головой и пошел своей дорогой. Отойдя несколько шагов, он остановился и обернулся, добавив на ходу: – И сами тоже можете поработать. Моя жена, дети и я сам – все работали на возведении укреплений! И я сам долбил камни ломом и таскал пушки. Вот смотрите: идут дети. Это пошел становиться к пушкам десятилетний Харламов – сын кантониста и с ним Вася Петров. Вася и Ваня! Идите ко мне.

Губернатор обнял обоих ребят.

– Они будут подавать картузы! – сказал он. – И мой сын попросился в добровольцы, не знаю, есть ли такой пример в вашей истории или нет? Так, пожалуйста, заметьте себе это сами и не приставайте ко мне больше с тем, чтобы я за вами ухаживал.

– Как же вы с ними обошлись! Ведь это иностранцы, – заметил командир «Авроры» Изылметьев, слыхавший разговор. В душе ему понравилось, как Завойко говорил. Действительно, что же они думают, когда каждый человек в городе на счету!

– Да мне мало важности и дела до того, что они иностранцы, – ответил Завойко.

Завойко и Изылметьев довольно дружны.

Фрегат «Аврора» стоял, укрытый кошкой, как бы превращенный в плавучую батарею. Один борт его вооружен. Коса, как парапет, укрывает фрегат от огня. Орудия с другого борта частью взяты на батареи. Но часть оставлена и заряжена картечью на случай, если враг подойдет сушей.

Часть экипажа влилась в ряды защитников города. Они были основой всей обороны. Завойко это прекрасно понимал и на них-то главным образом и надеялся.

Сам Изылметьев, скромный, твердый и спокойный, очень нравился губернатору. Плотный, широкоплечий, с суровым взглядом, обычно молчаливый, Изылметьев принадлежит к числу тех командиров, которые никогда не предполагают в будущем ничего, кроме победы, и на которых можно положиться как на каменную гору. В победу он не просто верил, а готовился к ней со всей опытностью старого служаки. При всей своей молчаливости и кажущейся неподвижности Изылметьев был человек быстрых и решительных действий. Он был неподвижен, потому что привык неподвижно стоять на юте и как бы чувствовать себя частью корабля, но зато его корабль был очень подвижен и проделывал чудеса, исполняя короткие и лаконичные приказания своего капитана. Корабль был вертким, что и доказал в это плавание дважды, уйдя из-под носа преследовавших его союзников.

Сегодня Изылметьев стоял на юте «Авроры», когда на город шел пароход, и в обычном своем молчании уже все обдумал и представлял примерно, что будет и как развернутся события.

Завойко и Изылметьев вытерли ноги о мокрый мешок, который расстелила на крыльце Харитина, оставшаяся за хозяйку, и вошли в дом. Харитина знала, что на обед будут приглашены офицеры, и готовила на всех. И знала, что пол заследят сапожищами, экая ведь жара, пылища, а на сопках сыро, глины натащат. А хозяйка Юлия Егоровна любит чистоту, и сама Харитина опрятная. Да и перед адмиральшей не хочет ударить лицом в грязь и, пока хозяйничает за нее, ни в чем ей не уступит.

Со всех постов и батарей собрались на обед офицеры. Обсуждались события дня. Офицеры говорили, что люди преисполнены энтузиазма, приписывали своим матросам и солдатам фразы, полные пафоса, говорили, что люди готовы умереть и рвутся в бой. Между прочим, высказывалось сожаление, что не успели укрепить Бабушку, что затащили туда лишь единственную пушку. Завойко это не понравилось.

У офицеров был вид возбужденный и оживленный, и казалось, все изрядно поработали сегодня, и настроение было такое, как будто выиграли первую стычку.

– У меня все как братья, – говорил генерал, – и офицеры дружны с матросами и солдатами! Что и возмущает заядлых бюрократов, они видят в этом порчу армии и ее дисциплины!

Фесун петушился, опять колол Мровинского, намекнул ему, что планы его сомнительны, так как он поляк.

Изылметьев сидел по правую руку хозяина и слушал со своим обычным суровым видом, что говорят другие. Он ждал, когда подадут кушанья. Капитан зверски проголодался и думал сейчас лишь о предстоящем обеде.

Он раскраснелся после первой рюмки, вытер вспотевшую лысину большим цветным платком.

– Здорово проголодался сегодня! – проговорил он и подтолкнул локтем сидевшего рядом мичмана Фесуна, здорового детину, быстрого, шустрого и верткого, показывая, какой кусок еще положить ему в тарелку. Офицер, зная, что тучному Ивану Николаевичу не так легко встать в такой тесноте, немедленно и с охотой исполнил его указание.

Изылметьев никогда ни с кем не спорил, он и с Завойко, казалось, действовал в полном согласии, хотя иногда подавал очень важные советы и твердо, но спокойно настаивал на своем.

Однако, несмотря на его благорасположение к Завойко и кажущееся согласие, Иван Николаевич считал себя главной пружиной всего происходящего, душой дела и главным защитником Петропавловска. Поэтому он позволял себе молчать за столом, когда тут шли такие пылкие разговоры.

«Если бы не “Аврора”, что бы вы делали, господа?» – хотелось ему спросить у губернатора и его чиновников. Эта фраза весь день стояла у него в голове. Он повторял ее мысленно с глубоким возмущением, так как, на что бы он ни смотрел, он замечал, как все здесь сделано наспех и несравнимо с тем, каким все должно быть в настоящей морской крепости. Но упрекать кого-либо, спорить не следует. Может быть, даже никто тут и не виноват. Нечего делать, будем стоять, служить царскую службу!

– Еще кусочек, мичман… Да нет, не туда… Да вы слушайте, а не философствуйте. Ну что вы тычете вилкой, как безглазая баба! Выберите вон тот, поподжаристей… А-а! Вот-вот… Мерси.

Для него никакого значения не имело, что Фесун племянник хозяина. Тучный капитан поправил салфетку, опять вооружился ножом и вилкой.

– Американцы, господа, возмущались тем, что их флагом осмелились прикрыться! – снова громко заговорил мичман Фесун, накладывая гарнир в тарелку капитана и косясь на дядюшку.

В саду послышались голоса. Через открытую дверь видно стало, как между берез шли Дмитрий и Александр Максутовы. Они опоздали к обеду, разбирая какие-то неполадки в одном из орудий батареи младшего брата Александра.

«Да, свой стол, что ни говори, давно надоел на “Авроре”, – думал Изылметьев. Он охотно столовался у гостеприимного Василия Степановича, признавал его замечательным хозяином и был очень благодарен.

За всяким советом Василий Степанович вынужден обращаться к нему. Лучшие мастера, артиллеристы, матросы были на «Авроре», на ней же – запасы пороха и ядер. Хотя Изылметьев и младше чином, не адмирал, но весь сок, как он выражался, у него. Иван Николаевич выпил еще рюмку, и ему вдруг захотелось поговорить.

– Любопытно! – воскликнул он. – Тут ли «Президент»?

Изылметьев искренне желал посмотреть в бою своих знакомцев по Кальяо.

Александр Максутов вошел и остановился у рояля. Юлия Егоровна играла на нем каждый вечер. Вчера она тихо пела:

Максутов почувствовал сейчас, как ему дороги были минуты встреч с кузиной, как освежала она все тут. Право, она мать восьми детей, а очень, очень хороша…

«А ведь меня, наверно, убьют», – вдруг подумал он.

– Кушать пожалуйте, – сказала Харитина.

«Как оживает она иногда, какая добрая улыбка является на ее лице, какая она становится временами разговорчивая».

звучало в ушах молодого офицера, —

Дмитрий Максутов был расстроен. Его, старшего брата, артиллериста более опытного, генерал поставил на внутренний пояс обороны, Александра – на внешний. Как ни просил Дмитрий, все без толку.

– Вы мне нужны тут, и на вас вся моя надежда! – сказал Завойко.

После обеда все разошлись на работу. Всюду слышались то унылые, то бодрые песни трудившихся солдат и матросов. За городом канцеляристов учили целиться, но стрелять не позволяли, чтобы зря не тратить зарядов.

Обыватели запирали дома и на лодках или пешком, угоняя коров, уходили на речку Авачу. Место там за горами и считается чуть ли не землей обетованной. Там тише, нет ветров, теплей, все растет, и не дойдет туда враг.

На батарею номер один еще прислали несколько камчадалов и матросов. Один из аврорских, седой, с усами и бакенбардами, назначенный канониром, осмотрел скалу, которую в это время обследовала целая комиссия из офицеров.

Старый матрос попросил дозволения обратиться к Гаврилову и сказал:

– Надо парус растянуть, и осколки будут падать в парус.

Гаврилову это понравилось, и он объявил комиссии.

Офицеры толковали, ссорились, кричали, что будет вид нехорош, так не принято.

«Но мы зато живы останемся», – думал Маркешка.

– Тебя как зовут? – спросил он нового канонира.

– Кузьмой! Кузьма Логвинов!

– Зачем такой сарай для пушек? – спросил камчадал Аким Тюменцев.

– Это батарея.

– Худо, однако!

– Почему? – спросил Мровинский.

– Э-э, да что он, вашескородие, понимает. Дикарь, одно слово, – сказал казак Суриков.

– На зверя охотишься – прячешься, чтобы нас не видел? – спросил камчадал. – Так и с врагом надо.

«Умный человек», – подумал Маркешка.

– И стрелки в цепь ложатся, прячутся, когда надо, – объяснял Гаврилов.

– А почему пушку нельзя спрятать? – спросил Тюменцев.

– В лес?

– В лес ли, куда ли в траву. Трава у нас большая. Зачем показываться.

– Стратегия! – глубокомысленно ответил Гаврилов.

Всю ночь в городе не спали, ожидая нападения. Весь берег усеян был часовыми. Дозорные смотрели в оба. Ночь прошла спокойно. Утром на поверхности бухты не было ни единого судна, ни лодки.

Василий Степанович получил от жены письмо. Она благополучно добралась до заимки накануне к вечеру. Дети здоровы. Она благословляла мужа, молилась за него, желала победы. Письмо доставил командир отряда камчадалов-добровольцев.

Утро было еще ясней и спокойней вчерашнего, но к полудню подуло, и Вилючинский вулкан закутался в облако, и вершина его опять стала походить на киргизскую войлочную кибитку, поставленную поверх полосы туч на небе. С Бабушки просигналили, что эскадра идет к воротам.

Вскоре из прохода повалил дым. Видно, ветер тянул в бухту. Следом за дымом из-за скал появился вчерашний трехмачтовый пароход. За ним под парусами шел большой красавец корабль. Это был «Президент».

На Бабушке выпалили из пушки. Этим выстрелом били по врагу и одновременно подавали сигнал тревоги. Ядро, пущенное с такой высоты, видно, не могло сделать никакого вреда врагу, так как его суда шли под скалами. Один за другим огромные белые фрегаты входили в Авачинскую губу. Пароход пошел прямо на Петропавловск.

– Паря, вот это сила! – с восхищением сказал Алешка.

– Да, это «Президент», – говорил Федоровский, стоя на батарее и показывая на подходившее большое парусное судно и обращаясь к командиру батареи Гаврилову. – Мы в Кальяо вместе стояли и очень весело и дружно время проводили с английскими офицерами.

«Опять про то же, – думал Маркешка, – хоть забыл бы пока».

– А вон и другой наш знакомец – «Пик»…

– Здоровая баржа! – заметил Хабаров. – Зараза, как хлестанет из всех жерл! Вот бы его в самую душу садануть!

Суда подходили все ближе и ближе. Казалось, они обкладывали город со всех сторон. Дальнобойные орудия этих плавучих батарей были наведены на город и укрепления.

Как и на каждой из батарей, на Сигнальной горел бивачный огонь. Тут и трубку можно раскурить, и даже чайку попить, который все время закипает то в одном чайнике, то в другом. Бивачный костер – отрада и для нижних чинов, и для офицеров как родной очаг. Он тянет всех к себе в минуту затишья.

Вражеские суда долго становились в позицию, но якорей не бросали.

Маркешка подбежал к костру закурить трубку от уголька и хотел было задержаться, как вдруг услыхал, что его окликает командир батареи Гаврилов. Скомандовали всем по местам. Маркешка отложил дымящуюся трубку и стал присматриваться. Подбежали к своим пушкам Логвинов и еще двое аврорцев. Прислуга на местах. Мальчишки готовы носить картузы.

«Близко подошел, зараза. Сейчас распушит! Что бы сделать, как бы моей маленечко пасть поднять», – думал Хабаров про свою пушку.

Картуз запасной наготове, банник в руках у третьего номера. Маркешка – наводчик. Это не в белку стрелять.

– Первая! – скомандовал Гаврилов, стоя с обнаженной саблей в руке.

Гром первого выстрела прокатился над гладкой водой залива. Русские били первыми. Торжественный и грозный гул пронесся над бухтой. Открывалась неравная дуэль. Гаврилов волновался. Он знал, что поставлен вперед. Но кому-то надо стоять и здесь! Новый грохот донесся с другой береговой батареи, как бы извещая, что город не сдается перед лицом грозной эскадры.

– Вторая! – снова закричал Гаврилов.

Вот теперь выпалил и Маркешка. Пушка дернулась… Слава богу!

«Эх, не достает, – с досадой подумал Маркешка. Ядро упало близко. – Чего бы придумать?..»

Слышно было, как наверху, на горе, опять загрохотало, но это разорвалась вражеская бомба.

«Моя пушка не достает…» – думал Маркешка.

Раздался ужасный грохот, куда сильней всех остальных. На борту английского парохода появился белый клуб, ядро перелетело через батарею и через всю сопку и бултыхнулось прямо в ковш.

«Вот это дал!» – подумал Хабаров. Он разглядел на пароходе огромную пушку.

Другое английское ядро ударило в скалу над батареей, дождь каменных осколков посыпался сверху в парус. Его рвало, но на людей осколки не попадали. Под седыми бровями Логвинова гордо сияли острые стариковские глаза.

«Хотя и некрасиво, но живы зато!» – думал Хабаров.

А комиссия долго спорила. Все решил Завойко: велел растягивать парус, не стыдиться.

Ухнула бомба прямо по батарее, полетели вверх земля, бревна, костер с дровами сдунуло, как пушинку… Вражеская эскадра дала еще несколько разрозненных выстрелов, и вдруг одно за другим суда стали трогаться. Союзники отошли и стали в двух милях от берега. Еще раз грозно ухнула огромная пушка парохода. Суда противника стали в линию и отдали якоря. Канонада стихла.

Маркешка ломал голову, как бы так устроить, чтобы пушки били подальше. Английское ядро с парохода, перелетевшее через его голову и через гору и чуть не угодившее в город, сильно его озаботило.

 

Глава третья. Военный совет

В конце стола, в своем постоянном кресле, положив на стол большие руки, сидел сутуловатый и широкоплечий Прайс. Огонь с двух сторон освещал его узкое лицо с седыми волосами и крупным носом. Властный и холодный вид. Глаза синие, в старческих мешках, смотрят как бы поверх всех, и не потому, что адмирал выше всех ростом, это, кажется, невольно выраженное сознание духовной высоты, словно окружающие еще дети, а не надменные и важные офицеры, из которых ни один не походит на другого. У каждого своеобразно закручены усы, пущены бакенбарды, сбиты волосы и зачесаны лысины. Каждый по-своему горд, выражение достоинства в этот миг, когда началось заседание, на всех лицах. И кажется, каждый полон отваги и готов ринуться на врага.

И каждый разнится то манерой одеться, то кольцами на руках, то часами и цепочками или очками, даже манерой сидеть, смотреть, хотя все очень вежливы друг с другом и беспрекословно почтительны с адмиралом.

Собрались капитаны шести кораблей. Французы и англичане, офицеры двух лучших в мире флотов, принадлежащих воинственным нациям, богатым и цивилизованным. Люди, смолоду находившиеся в особенном, привилегированном положении, наделенные властью, уважением и любовью общества, привыкшие к преклонению окружающих.

Но находившиеся здесь французы терпеть не могли сидевших рядом своих союзников – англичан, хотя и прощали своему правительству проанглийскую политику, поскольку она позволяет Франции взять реванш.

Там, где так много гордости и выражения достоинства, там всюду и боль, и уколы самолюбия… Прайс все это знал, знал он и взаимную антипатию флагов, знал и презрение англичан к союзникам, и их веру в собственную непобедимость и превосходство, знал он также, что некоторые его офицеры недовольны им. Он видел это по их лицам и взглядам.

Заканчивалась перестрелка с русскими. Сейчас за столом начинался «бой» с французами. Взаимных претензий, как всегда, у союзников немало.

Руки адмирала на столе. Они сильны. И вид у них такой, словно он сейчас крепко возьмет всех и как настоящий английский адмирал даст каждому дело и цель. Так и было. Он так решил.

Прайс стал излагать диспозицию предстоящего штурма. Он развернул карту бухты и города. У врага по флангам – две батареи. Одна у кладбища, другая выдвинута вперед на Сигнальном мысу. Это обнаружено. Для этого велась перестрелка. Позиция этой второй батареи выбрана очень неудачно. Задача соединенного флота союзников – уничтожить обе эти батареи. Для этого пароход берет два фрегата и подводит их к Сигнальному мысу. Сильным огнем уничтожается первая батарея. Прайс называл ее Шаховой батареей. Так называлась она на старых картах. Затем пароход берет еще два судна и ведет их к кладбищенской батарее. Артиллерийским огнем и эта батарея уничтожается. Так обе батареи, закрывающие вход в город, оказываются уничтоженными.

С фрегатов к разгромленной кладбищенской батарее направляются шлюпки с десантом. Десант высаживается и преследует отступающих русских по берегу. Отряды врываются в город. За это время суда переносят свой огонь в глубь ковша и бьют по стоящему за кошкой фрегату «Аврора».

Как только он перестанет сопротивляться, десантные отряды двигаются на шлюпках со всех фрегатов в глубь ковша, высаживаются на побережье в трех пунктах. Десантный отряд, двигавшийся к кладбищенской батарее, поднимается в атаку, и начинается общий штурм города.

Нужно точно определить, какой отряд захватит губернаторский дом, какой – склады. Отряды, взявшие кладбищенскую батарею, должны будут двигаться вдоль видимой опушки леса по склону горы, отрезая русским путь к бегству в леса.

Так говорил Прайс. Но в самой глубине души этого владеющего собой человека были сомнения. Однако никто не видел слабости своего адмирала. Прайс чувствовал, что время упущено, русские успели укрепиться. Здесь будет битва, будут потери. А где-то ходит эскадра Путятина. После боя здесь надо иметь силы для встречи с ней в море.

Началось обсуждение диспозиций. Атмосфера была наэлектризованной. Все только что видели, как русские укрепились, они палят со всех батарей. Все в душе винили Прайса за промедление. Зачем он ждал, не шел сюда сразу за «Авророй»?

Каждый из этих гордых и отважных людей готов был в бой. Почти все желали и надеялись отличиться, была блестящая возможность. Никто прямо не упрекнул адмирала, особенно вежливы были французы. Щекотливость положения очевидна, но нечего разбирать старые грехи.

«Мы стоим перед лицом врага и должны с честью сражаться», – так, слегка кивая головой, когда говорили французские офицеры, думал их адмирал Де-Пуант.

Никольсен – командир фрегата «Пик» – тоже не упрекнул прямо своего адмирала. Но он сказал резко. Англичане вообще грубей и проще.

– Очевидно, что за три недели, прошедшие с прихода сюда «Авроры», русские укрепились очень основательно.

Очень злой и дерзкий выпад. Обвинение адмиралу – упущено время.

Никольсен в своей жизни не раз высаживал десанты. Всюду и всегда враг страшился англичан в их черных мундирах. Все знали их энергию, отвагу, умение сражаться, их хорошее оружие. За последние годы в Китае, Индии и во многих колониях были блестящие победы.

Французский адмирал Де-Пуант не стал возражать против диспозиции, но заметил, что желательно было бы, чтобы французы вышли на берег первыми.

Де-Пуант отлично понимал, что здесь может найти коса на камень. В душе он полагал, что благоразумнее было бы стрелять, а не кидаться на берег. Стрелять – день, два, три, если понадобится – неделю, разрушать вражеские батареи. Наше превосходство в артиллерии очевидно. Но высказать этот взгляд означало дать повод упрекам, и не только со стороны англичан, но в первую очередь со стороны своих же французских офицеров, которые рвутся в бой. Вообще вся эта диспозиция не очень нравилась Де-Пуанту. Он соглашался, но говорил о ней без восторга. «Ну что ж, попробуйте…» – как бы слышалось в его голосе.

Никольсен задает тон сегодня. Молодые капитаны всех судов смотрят на него с восхищением, а на своих адмиралов – с опаской, неприязнью и даже с презрением.

«О люди!» – думает старый француз.

Прайс несколько оживился, видя всеобщее воодушевление. Казалось, капитаны судов готовы все исполнить с блеском. Но неприятны намеки. Никольсен груб, но прав. Прайс горд, но в душе ему стыдно. У флота есть свои законы. Да, он знал это давно. Его упрекали. Они рвутся в бой. Их боевой дух захватывал адмирала. Ему казалось, что все же тон на эскадре очень тонко задавали французы. Уже давно их насмешки настраивали английских офицеров против своего адмирала. Даже на Нукагиве, где эти французы так жадно предавались наслаждениям, они не упускали случая упрекнуть адмирала в бездействии и напустить в атмосферу яда.

Несмотря на взаимные колкости и упреки, военный совет сегодня был единодушен, как никогда со времени соединения эскадры. Все соглашаются, что русские успели укрепиться. Слово «успели» очень оскорбительно, кажется, по самой своей природе.

– Их батареи, по крайней мере батареи внешнего пояса, – сказал английский адмирал, – были сегодня видны нам. Враг сам открыл их. Мы имели возможность их наблюдать.

«Но что у них скрыто? Может быть, сегодняшняя их пальба – лишь отчаяние. Они показывают, что не боятся». Являлось общее желание подавить их.

Очень хорошо исполнен был план Петропавловска: коса, бухта, город, церковь. На большом листе посередине стола все ясно. Офицеры, штурманы, матросы эскадры – это все герои. Сколько стран, островов видели они, описали, сколько глубин промерили и сколько берегов нанесли на карту. Сколько раз высаживались они с оружием на чужие берега, часто совершенно неизвестные.

Диспозиция принята с некоторыми поправками. Сначала офицеры малых французских судов очень обижались, что их командам не представляется возможность участвовать в бою. Главную роль собирались разыгрывать большие фрегаты. Но они добились, что десант на кладбищенскую батарею, ядро его, будет состоять из команд двух французских бригов.

Однако все же главное – фрегаты. Решено: пароход ведет фрегаты и ставит их на шпринге, напротив Шаховой. Огонь, уничтожение Шаховой, уничтожение кладбищенской, фланги врага обессилены, ворота раздвигаются, огонь по ковшу, по «Авроре» – и вперед! Путь открыт! Батареи на флангах уничтожены. Пароход ставит суда в новую позицию. Десант идет по берегу и врывается в город. Суда бьют по «Авроре». Подкрепления непрерывно свозятся на гребных судах к кладбищу и на Шахов мыс.

С рассветом гребные суда идут на промер глубины. Бриг и корвет остаются в резерве, прикрывая тыл на случай появления русского фрегата «Диана» у входа в гавань. Опасность может быть. Где-то по океану рассеяно десять или двенадцать русских судов, где-то ходят «Паллада» и «Диана». Проклятые американцы твердят, что у русских двенадцать фрегатов. Вдруг? Да, опасно нападать и обессиливать свою эскадру, имея в тылу таинственную эскадру русских…

Со штурмом надо спешить. Петропавловск должен быть взят немедленно. В противном случае союзная эскадра может оказаться в ловушке и вход в губу – не подвиг для нее, а несчастье. Поэтому нельзя без конца бомбардировать.

Что будет, если подойдут русские суда и блокируют выход из бухты? Тут нельзя быть небрежным и отделываться саркастическими замечаниями, как старик француз, который делает вид, что очень сомневается в том, что русские предпримут какие-то ответные действия. Прайс считает, что надо спешить. Удар должен быть решительным. Штурмовать! Да и близится время штормов.

Все расходились с чувством облегчения. Во тьме вельботы повезли капитанов к своим кораблям.

Де-Пуант задержался. Наедине он резко сказал Прайсу, что поражен, сколь ужасны последствия сделанных упущений. Прайс вспыхнул. Он готов был ответить этому старому болтливому французу резко и многословно, но Де-Пуант не принял боя. Он почтительно пожелал спокойной ночи.

Прайс не успокоился в эту ночь. Все говорили одно и то же… О нет, Прайс – воин, и он не боится. Он чувствовал, судьба гонит его в бой, а злые языки за его спиной как штыки. Он готов был сражаться. Чувство чести, гордости заговорило с особенной силой.

Чуть свет он прошел по палубе, приободряя матросов перед боем.

«Кажется, они тоже недовольны», – подумал он.

Британские матросы столь же оригинальны, как и офицеры. И у них бакенбарды, усы, величественный вид, мундиры, очень хорошие ружья. Некоторые уже старые, лысые, есть в очках. «Волосатые дикари», «рыжие», – называли их в Китае. Но грамотные воины, отлично владеют оружием. Удар таких войск страшен. Это сталь, о которую все разобьется.

Бледнеет небо. Пора шлюпкам идти на промер. Чуть слышно опуская весла, пошла первая… Вот и вторая… Пасмурно, тихо. Чудное утро…

 

Глава четвертая. Тяжелый день

На Сигнальном барабан ударил тревогу и взвились ракеты.

– Смотри, – говорил Маркешка приятелю своему Алексею, подходя к брустверу и наслаждаясь сознанием собственной безопасности. – Промер делают, видишь, лот кидают.

– К нам сегодня не хотят. На кладбище метят, – отвечал Бердышов.

Маркешка молчал, подумав, что орудие он «изладил» как следует, но теперь надо проверить.

– Они всю ночь промеры делали, – заметил седой канонир аврорец Логвинов, слышавший разговор казаков. – По всей бухте шлюпки ходят.

– Знают, где отломится, – заметил Бердышов.

На далекой шлюпке какие-то матросы делали все нехотя и неловко, как всегда и всюду в такое тяжкое сумрачное утро. Да еще спросонья. Сейчас бы рыбу ловить хорошо!

– Им бы не лот дать, а сетки, как раз поймали бы!

– Осьминога-то, – добавил Алешка, – рака ли…

– Я вчера посмотрел, Хрюков бежит и тащит чудовище, я спрашиваю, кого это? Молчит… Однако сам не знает, кого поймал. «Что торопишься?» А как же, мол, не торопиться, он вот-вот клешшами-то ушшемит.

– Тут, паря, в воде кого только нет.

Шлюпки шли медленно… С нашей батареи от кладбища выстрелили. Ядро упало, перелетев первую из шлюпок.

Запыхтел пароход, пустил дым.

– Паря, застучало у него в хвосте и поехал! – сказал Алешка. – Нам бы с тобой на нем в Усть-Стрелку.

Пароход подошел к шлюпкам. С нашей батареи от кладбища снова дали выстрел. Пароход выпалил в ответ из своей огромной пушки, установленной на носу. На берегу в кустах опять закурились белые дымки, там грохнуло раз-другой. И снова ухнуло в ответ с парохода.

Подошел командир батареи лейтенант Гаврилов.

– Ну, братцы, по местам!

– Рады стараться, ваше благородие! – прокричали матросы и казаки и стали расходиться к орудиям.

– Первая!

Орудие дернулось, и ядро со свистом понеслось с горы над морем и шлепнулось в воду между шлюпок.

– Вторая!

– Пошло, – сказал Маркешка.

Одно из ядер легло у самого парохода. Оттуда ответили. Огромное ядро ударило в гору. Град камней посыпался на батарею. И сразу задним ходом пароход ушел за скалу. Пушка на нем огромная. Он снова вышел и бухнул и опять пошел задним ходом.

– Заряжается!

– Стыдится!

– Огонь! – крикнул Гаврилов. На этот раз все ядра легли в воду, не долетая шлюпок, а пароход опять успел уйти.

– Что же ты, братец, – обратился Гаврилов к Маркешке. – Дай-ка я сам.

Загрохотали орудия сзади на кошке. Это била вторая батарея. Теперь по появившемуся пароходу и по шлюпкам били сразу три батареи. Пароход забрал шлюпки на буксир и повел их обратно к своей эскадре.

– Не фартит ему! – заметил Алексей.

Пароход отходил, и ядра не достигали его. Вторая батарея вскоре стихла, берегли заряды, да и пароход стал не виден с кошки. Отсюда видно, но не достать, и Гаврилов не пытался догнать его своими ядрами. С этой горы, выдвинувшейся в море, как с птичьего полета видна вся губа и сама вражеская эскадра кажется близкой.

На судах, стоявших на рейде, началось движение. Там поднимали якоря. Одно судно разворачивалось само собой, видимо морским течением заносило корму. Пароход подходил к своим судам. Еще одно ядро легло возле него в воду. Это ухитрился Александр Максутов. На английском фрегате виднелись матросы, суетившиеся на палубе.

Маркешка установил свое орудие так, что повыше поднялось дуло, и заложил побольше пороху. Он еще вчера предлагал заряжать пушку по-своему.

– А ну еще разок попробуй, – сказал Гаврилов. – Куда ни шло…

Гаврилов с интересом наблюдал, как Хабаров выверил прицел. Маркешка целился в большое адмиральское судно.

– Вторая! – махнув саблей, крикнул Гаврилов.

Орудие дернулось.

– Пошло, – небрежно проговорил Маркешка, махнув рукой, как бы не ожидая ничего хорошего.

Вдруг на большом адмиральском судне показался взрыв.

– Припечатал! – закричал Бердышов.

Маркешка побледнел от неожиданности. Все, кажется, произошло лучше, чем он предполагал.

Тем временем пароход сделал круг по бухте, потом вернулся, подошел к одному из фрегатов и остановился. Он постоял некоторое время. Потом из трубы повалил дым гуще, пароход свистнул и пошел, но на этот раз вместе с фрегатом, он потащил у себя на боку огромное судно, которое было чуть не в два раза выше его.

– Как муравей! – сказал Бердышов.

– Первая! – крикнул Гаврилов.

Ядро легло, не долетев до вражеской эскадры.

– А ну еще!

На батарею прибежал красный, запыхавшийся адъютант губернатора.

– Генерал приказал пальбу пока прекратить! Пусть фрегаты подойдут ближе. Его превосходительство приказал беречь заряды, а то ядра наши не долетают. Его превосходительство на вершине горы, наблюдает сам.

– Кажется, одна наша бомба разорвалась на судне, – радостно волнуясь, сказал Гаврилов.

– Да, мы тоже что-то заметили. Генерал очень доволен. Но пока берегите заряды, они, видимо, готовятся к десанту.

Пароход подошел к большому адмиральскому судну, по которому только что стреляли, и как бы хотел его взять на другой борт, но не взял, а прошел мимо.

– Промахнулся!

Вдруг пароход и первый фрегат, что уже был у него, как приклеенный, сбоку на буксире, расцепились. С этого фрегата пошла шлюпка, направляясь к адмиральскому фрегату. Офицеры всматривались. Заметных повреждений у неприятеля не было видно. Меж судов противника заходили шлюпки.

– Что-то у них стряслось!

Пароход пошел вдаль, к выходу в океан. С Бабушки выпалили по нему, он отвечал из огромной пушки. Вскоре пароход повернул обратно. Он ходил по бухте, как пьяный.

– Работать не хочет, а только пыхтит.

Полчаса ждали. Очевидно было, что неприятельские суда хотели подойти к берегу, но почему-то раздумали. Похоже было, что враг нынче отменил штурм, что-то случилось.

– Не ты ли, Маркел, им все нарушил? Саданул-то? – спрашивали Хабарова.

На горе послышался барабан. Били отбой.

– Шабаш, ребята! – воскликнул Алешка Бердышов, вылезая из укрытия и подсаживаясь к костру.

На батарее долго говорили о том, что могло случиться. Обсуждали, как стреляли, предполагали, что Маркешка угадал в корму большого фрегата. Другие отвечали, что не Маркешка попал, а что это был выстрел оттуда, а нам показалось, что наша бомба лопнула. Скобельцын не верил, что Маркешка попал. Но в то же время очень похоже было, что Маркешкина бомба долетела. Логвинов и Силаев – канониры-наводчики с «Авроры» – хвалили его.

Целый день ждали нового нападения. Но неприятель не подавал никаких признаков желания нападать. После обеда где-то в стороне Тарьинской губы появилась шлюпка. За ней тянулся какой-то плоский предмет.

– Эй, паря, мотри-ка – че такое?

– Не плот ли?

– Кто это? – оживились на батарее и стали собираться у бруствера.

– Не наши ли?..

– Наши! – сказал матрос сорок седьмого камчатского экипажа. – Это Усов с Тарьи кирпичи везет. Да прямо на эскадру правит, не с ума ли сошел?

– Усов – унтер-офицер, должен бы иметь понятие. Он там долго жил на кирпичном заводе.

– Че ж в самом деле. Как бы его упредить…

Сигнальщик уже передавал в город, что с Тарьи идет шлюпка и плот.

На английских судах тоже заметили приближение плота и шлюпки. На одном из фрегатов забегали люди, и вскоре от него отошли две шлюпки, а за ними еще пять шлюпок отвалило от эскадры. Усов, видно, разглядел вражеские флаги. Оставив плот, шлюпка стала быстро убегать.

– Кого же теперь! Поздно спохватился!

– Ну, поперли за им! Как хлестко гребут!

– Уходит…

– Нет…

– Уйдет, уйдет!

– Ну да, куда он уйдет, смеешься…

Все пришли в сильнейшее возбуждение. На шлюпке выгребали изо всех сил. Но англичане шли быстрей.

– Гляди, там баба с имя. Человек десять наших…

– Это с Тарьи. Они там кирпич выжигают. Усов и шестеро с ним… Они!

– Да это не Усова ли жена?

– Она в то воскресенье с ребятами гостить поехала к Усову.

– Паря, настигают!

– Беда!

– И там Удалой с имя! Тож, значит, и он попался!

Каждый желал бы что-то сделать, как-то помочь, но что сделаешь, когда за Усовым гонится семь шлюпок и расстояние все сокращается. Между батареей и этими шлюпками залегла эскадра из шести кораблей. А пушки наши до эскадры достать не могут.

– Да что он, дурной, неужели пальбы не слыхал?

– Жена гостила…

– Одурел, старик, как олень на гону.

Казалось, что уходившая шлюпка была уже у берега.

– Вот теперь попался! – сказал матрос.

– Готово! Весла наши подняли. Схватили наших!

– Паря, ребятишек ни за что погубят.

Английские шлюпки окружили плот, а французские – шлюпку и повели ее к эскадре. Вскоре все шлюпки скрылись за судами.

– Как он не видел!

Этот случай долго обсуждали на батарее. Почувствовалось, что враг не шутит. Сразу столько шлюпок отвалило, пошли друг с другом наперегонки и схватили.

– Им, видно, «языка» надо, – заметил Скобельцын.

– Они обрадовались, теперь будут наших пытать.

– Ну, там имя дадут пить теперь!

– А ребятишек тоже будут терзать? – с испугом спрашивал Ваня, мальчик, сын солдата, обязанный подносить картузы.

Никто не ответил ему. И Скобельцын из желания возбудить ненависть к врагу и для порядка, для правильного суждения, стал объяснять, что будут наших пытать и терзать, потребуют сказать, сколько войска в городе, где стоит, какие начальники и сколько пушек.

– Не позволяется терзать пленных, – заметил аврорский матрос.

– Да что они скажут! – вмешался матрос сорок седьмого экипажа Сивцов. – Они же давно из города.

Общее мнение было, что Усов ничего не знает, он давно из города и ничего с него и с его товарищей не возьмешь. Но настроение у всех стало тревожней. Под вечер опять несколько шлюпок пошли от эскадры делать промеры, но они держались далеко, так что стрельба с батарей не могла причинить им никакого вреда.

– Дознались, нет ли? – говорил Маркешка и думал: «Если узнали, сколько чего у нас, и пошли делать промеры, то ночью полезут на берег…»

Гаврилов ходил и все проверял, как и что делается. В душе он был сильно недоволен Василием Степановичем. Как казалось Гаврилову, тот всю свою заботу выказывал третьей и второй батареям, которыми командовали братья князья Максутовы, а к Гаврилову он давно придирался, еще в пятьдесят первом году устраивал ему «распеканции», считал его наперсником Лярского.

«Вот теперь мне за Лярского отдуваться, – думал Гаврилов, глядя на огромную скалу над своей головой и на дырявый парус. При каждом ударе вражеского ядра камни сыпались с нее, как в библейские времена с неба. – Что же это за позиция! На смерть нас сюда поставили… Гаврилов умрет, пусть, за престол и отечество готов. Я не дворянин, поставлен на мыс под самый огонь и готов принять врага… И команда у меня – забайкальские казаки да матросы сорок седьмого экипажа. Аврорцев мало».

Казаки и матросы докапывали землянку, делая укрытие. Тут же «починялись», латали одежду, ичиги.

Шлюпка с эскадры пошла к берегу. У одного из орудий все время стояла прислуга. Шлюпка приближалась. Гаврилов долго следил за ней. Прогремел выстрел. И сразу по этой же шлюпке ударили с четвертой батареи. Шлюпка с англичанами в красных рубахах шла, не обращая внимания на ядра. Правили прямо к кладбищу как ни в чем не бывало.

– Паря, храбрые!

– Они туда гнут! – говорили на батарее. – Однако туда и станут нападать.

Со второй батареи дали по шлюпке три выстрела.

– Они все прилаживаются, завтра туда надо ждать гостей.

– Ну что, не попали?

– Нет…

– Завтра начнется, – сказал Маркешка.

Не доходя до берега, шлюпка повернула и также с промером пошла обратно. Офицер стоял на корме во весь рост на виду.

– Завтра начнется, – повторил Маркешка.

Алексей невольно посмотрел на скалу, высившуюся над батареей.

Гаврилов снова выпалил. Ядро пролетело над головой английского офицера.

– Сшибить бы его! Стоит, зараза, как бурхан! Хотя бы поклонился…

Все это были неприятные предвестники грядущей битвы. Похоже, что враг этот спуску не даст и ядер не страшится. Это приободрило и Гаврилова.

В душе каждого сильно тревожил вопрос: что-то завтра? Как ночь пройдет? Деваться тут некуда. Над головой скала, вокруг море. А враг обложил со всех сторон. Тучи то густели, то расходились. Погода стояла теплая, и на ночь никто из часовых не надевал полушубка.

Ночью где-то за Никольской сопкой раздавалась ружейная стрельба. Видно, там тоже ходили шлюпки с промерами.

На батарею пришел офицер, что-то говорил Гаврилову.

Всю ночь на эскадре слышался плеск весел и стук топоров. Там тоже готовились.

– И плотничают, починяются, имя тоже без ущерба не обошлось.

Многие не спали в эту ночь. Маркешка тоже часто просыпался, подходил к берегу, смотрел на море. Звезд не видно было, тучи, тепло. Уж осень близка. А лета не видали.

 

Глава пятая. Штурм

Утро. Вражеская эскадра начала двигаться. Воздух тихий. Из города доносится молитва, пение, голос попа. Это на второй батарее служат молебен. С Сигнального мыса видны отряды, стоящие там с примкнутыми штыками. С вражеского парохода выпалили. Ядро пронеслось над горами и, перелетев их, шлепнулось в бухту. Пароход с фрегатом на буксире вышел вперед. Запыхтело, задымило. Вражеские суда, казалось, шли, чтобы палить по второй батарее и туда, где «Аврора», где служили молебен, стояли войска, чиновники и сам губернатор. Снова выстрелила вражеская пушка.

– Ур-ра! – загремело в утренней тишине на всех русских батареях. Начали где-то у «Авроры». Что-то гордое и торжественное было в этом крике, так что хотелось беззаветно жертвовать собой. Маркешке горло сжало.

– Ура!.. Ура!.. – перекатывалось с сопки на сопку.

Много ли у нас людей! Казалось, кричат леса, сопки и вся наша земля.

Петропавловск объявлял, что он не сдается. Слышите сильные и отважные враги! Вот снова покатилось «ура!», его начали там, в сердце порта, у «Авроры» и у второй батареи, первыми грянули матросы и вот уже подхватили на четвертой…

– Ура, братцы! – крикнул Гаврилов.

– Ур-ра! – подхватил Маркешка вместе с товарищем. «Слушай, эй! – хотелось крикнуть пароходу. – Не сдаемся, паря!»

– Ура-а-а-а!.. – гремело на батарее под скалой.

Слышно было, как подхватили у Максутова на седловине и где-то далеко еще, – это, видно, на пятой, у немца Карла Гезехуса.

«Прощай, Любаша!» – подумал Маркешка, вспоминая свою жену. Не так жаль было помирать, как жаль, что Любаша достанется кому-то. Разве она во вдовах высидит? И при живом-то муже ей от мужиков отбоя нет! «Уж я ли не муж, сама говорит – удалой, охотиться ли, пахать ли, ружье производить, плясать ли, еще ли чего… Что мордой желтоват да кривоногий – она про то мне завсегда говорила, что ей это все равно, что у нее ко мне расположение души, а на морду не заглядывает. “У тебя, говорит, зато глаза”».

Но, как замечал Маркешка везде и всюду, если мужик маловат ростом, то бабы его не очень любят… И тут под ядрами, перед лицом смерти маленького Маркешку временами начинала разбирать ревность. «Неужели Любаха грешит, пока мы тут за веру, царя и отечество льем кровь?..»

Английский пароход подхватил два огромных фрегата, как под ручки, и потащил их. А в хвосте тащится третий. Это как Любава, идет и ругается на мужа.

«Пароход маленький, а с тремя управляется. Вот что значит машина! А люди, мол, машина, машина, глупости, мол, это черт, нечистый, анчихрист… Эх, заразы… Паря, умирать приходится молодым. Че мне? Сорок годов? А я еще ростом мал, а малая собачка до старости щенок: когда забирали в поход, то не признали моих лет, велели мне года снизить, объявили меня совсем молодым, и вот теперь буду помирать. Этот пароход и в прошлый раз также хотел два корабля подхватить. Да не удалось ему. Мало каши ел! Теперь подкормился, прет! Но, заразы, я вам тоже еще раз припечатаю», – думал Маркешка, стоя наготове у орудия.

Он был твердо уверен, что вчера во время боя попал из своей пушки во фрегат. Но вокруг как-то никто об этом не говорит. Маркешка решил, что надо нынче будет доказывать самому, офицеры этого даже не признают, как будто ничего и не было.

А пароход, как богатырь, шел, тащил медленно, но верно, он свое дело знал, тащил на себе корабли. Потом отдал буксир, и один из фрегатов стал прямо против батареи Сигнального мыса со всеми пушками, наведенными прямо на Маркешку. Там было на борту их множество. У нас пять штук, а у них не полсотни ли? Другой вражеский корабль стал рядом с первым.

Вдруг весь пояс укреплений Петропавловска заговорил, всюду закурились дымки, и ядра забултыхались около вражеских судов. Англичане становились на шпринге, видно, решили на близком расстоянии биться крепко, разнести всю нашу батарею.

– Первая! – скомандовал Гаврилов.

Пошло первое ядро. Перешибло у них снасти.

И вдруг весь борт вражеского судна охватило как пожаром. Раздался дробный грохот, как в сильнейшую грозу. Ядра взрыли землю. Земля полетела на бруствер и за него. Бомба ударила в мешки с землей. Рослому матросу Сивцову из сорок седьмого экипажа ядро хрястнуло в самую грудь. Другое пронеслось над головой Маркешки. «А говорят, высокому хорошо. Будь я чуть повыше…» – подумал он. И тут же его как обожгло по спине и по голове. Это хлестнуло целым градом осколков со скалы. Парус прорешетило, подняло, как в ветер, сорвало – и филькой его звали… Снова полыхнул борт английского фрегата. Били по батарее и по мачте, на которой слабо полощется гюйс – крепостной флаг.

Гаврилов, красный, с перекошенным от ярости, а может быть, от испуга лицом, сам прицелился и выстрелил из орудия, около которого пал канонир Логвинов.

Борт английского фрегата опять запылал сплошным огнем.

– Вторая! – крикнул Гаврилов. Маркешка выпалил.

«Пошло! А меня не так легко сшибить, ты попробуй попади в меня», – с яростью думал он.

Но уж батарею сносило огненным смерчем. Столбом поднялась земля, камни. Упал мальчик, сынок солдата. Два орудия сбили, прислуга – казаки-братаны и матросы валялись. Лег матрос Силаев. Кровь у кого на голове, у кого на рубахе. Один куда-то пополз. Другие стонали, корчились, один лежал мертвый ничком…

– Вторая, Хабаров, вторая! – чуть не в ухо ему кричал Гаврилов.

Англичане опять грохнули, опять хлестнули камни. Маркешка ложился на время и вскакивал, когда проносился каменный шквал.

По батарее бьют два фрегата сразу. Все разбито. Пушки лежат на боку. Вдруг вбегают аврорцы. Впереди рослые белобрысые богатыри матросы Хайбула Халитов, Сайфула Хасамутдинов и Бинбах Тухтаеров. Это из казанских татар, где товары для Кяхты делают. С ними коротконогий белокурый Петр Минин, писарь Кувшинников тоже прибежал. Вот и Васька Егоров, что строил эту батарею. Этим отрядом командует прапорщик Николай Можайский, знакомый. Прямо под ядрами стали исправлять батарею. Матросы – здоровые крепыши, как медведи, сопят, не ругаются. Гаврилов тоже возится с ними. У него рука в крови.

И вот уж один из матросов приладил пушку, приложился и бьет. И еще одна пушка наша исправна.

Англичане, видно, тоже передохнули, перевели дух.

По земле ползет казак Суриков, у него все лицо черно от крови, затекло.

– Ур-ра! – кричит, подымая саблю, Гаврилов.

– Ур-ра-а-а!.. – подхватывают на батарее.

Но снова вспыхивает английский борт. Опять все ложатся.

Англичане вдруг бегут толпой прямо по палубе на другой борт, кренят судно, жерла пушек подымаются выше, опять огонь. Кажется, их ядра летят в город.

Гаврилов, с искривленным лицом, надсеченным осколком камня от виска до подбородка, как разрисованным красным карандашом, стоит, не гнется, не прячется, с саблей наголо в здоровой руке.

По тропе сбегает молоденький юнкер.

– Генерал приказал заклепать орудия, спустить гюйс перенести все в город…

Набегают люди, это стрелки из резервной партии. Они поднимают убитых, берут раненых. И снова летят ядра.

Гаврилов и юнкер не прячутся, как бы вызывая друг друга гордо стоять.

– Пошел гюйс! – кричит Гаврилов.

Алешка перебирает снасть.

– Хур-ра!.. – вдруг гремит на английском фрегате дружный торжествующий крик сотен глоток. Они торжествуют!

«Да, батареи нашей уж нет… Все! Снесли ее! Враг орет! Побили нас!» Гаврилов заклепывает последний ствол. Маркешка помогает ему.

– Маркешка, уматывай отсюда живей! – кричит Бердышов.

Новый залп врага. Упал Гаврилов.

– Их офицер убит! Хура! – раздалось на английском фрегате. – Хура! Хура!

И снова по вражеским судам покатился победный крик. Нет больше командира – вся вражеская эскадра кричит. Рады, что прикончили этого отважного офицера с саблей в руке. Опять англичане бегут толпой к другому борту, качаются, как на качелях, и опять их ядра летят через сопки, в город, дальше, чем можно!

Маркешка, перескакивая через сбитые пушки, спускается в мать-тайгу, в чащу родную… Кругом убитые. Ядро свистит над головой. Маркешка догоняет стрелков.

– С имя бы сойтись вплотную, – говорит Бердышов, – посмотреть, что за народ.

Сзади стихло. Английский фрегат исполнил что хотел. А по тайге несут убитых и раненых. Но часть стрелков залегла в тайге, на случай, если пойдет десант. Вот теперь слышно, какая пальба идет у Красного Яра, у кладбища, справа от Маркешки, возвращающегося в город. Туда пароход отвел два фрегата, и они палят по нашей батарее. Что там? Земля перепахана уже, верно. Но вот через ковш стала бить по вражеским фрегатам «Аврора».

Гаврилов тяжело ранен. Вот и его уже несут…

– Эй, не зевать! – вдруг тихо, но грубо крикнул он на Маркешку.

Это приободрило Хабарова. Оказывается, порядок еще был и начальство не померло, требовало. Значит, не все пропало. Гаврилов, видно, будет жить.

Шлюпка ждала их. Переправились через ковш.

«Аврора» палила все чаще, дружно, гулко, и борт у нее пылал, как у английского фрегата, таким же пожаром. Это была сила нешуточная, и рядом с ней грохотала батарея Максутова-старшего. А стрельба у Красного Яра все усиливалась.

Подошел Завойко с офицерами. Он перекрестил Гаврилова и трижды поцеловал его, что-то тихо сказал ему, потом обнял, подошел к правофланговому стрелку Бердышову и тоже поцеловал.

– Спасибо, братцы! – сказал он. – Вы герои. С пятью пушками сражались против целой эскадры. Теперь вас всех в стрелковую партию. Вы видели врага и уже не побоитесь его. Так бейте его штыками, не давайте ему пощады, помните, что они, – тут Завойко показал туда, где шла пальба, – русского штыка боятся.

Под обрывом горы стояли свежие отряды стрелков. Слава богу! Нет, еще не все пропало, как показалось Маркешке, когда он уходил сегодня с разгромленной батареи. Еще была «Аврора», еще были нетронутые войска, целы еще другие батареи. Завойко тверд как камень, и сказал, что в штыковом бою будет наш перевес.

Вдруг стрельба справа стихла. Завойко поднялся на возвышение и посмотрел туда. Один из его офицеров побежал к «Авроре». Через некоторое время с «Авроры» спустился отряд матросов и бегом, с ружьями наперевес, побежал вдоль берега.

– Французский флаг на четвертой батарее! – сказал один из морских офицеров, подходя к отряду стрелков, к которому присоединились люди Гаврилова.

– Враг высадил десант! Сейчас, братцы, очередь за нами. С богом!

Маркешка бежал по кладбищу в цепи других стрелков. Пули шлепались в кресты и деревья. На кладбище хорошо, место чистое. На скале, где была батарея, развевался какой-то флаг.

Маркешка не понимал, зачем и почему так охотятся за этими флагами. Англичане одурели от радости, что наши спустили гюйс на Сигнальном. Теперь офицеры все говорят – французский флаг на четвертой!

Маркешка видит французов. Вот они, близко. Че, стрелять ли, нет ли? Не знает. Спросить не у кого. Маркешка лег, прицелился, выстрелил. Один француз споткнулся, но не упал, а поплелся обратно.

– Ура! – грянуло в тайге слева. И видно было, как кучно побежали матросы с «Авроры». Как черти все черные, по косогору выскочили враз. Вот как красиво! Татарин Хайбула – отчаянный, бежит и стреляет. И попадает.

Стрелки на кладбище подхватили, все враз поднялись, пуля щелкнула о камень, взвизгнула. Сразу французы побежали к шлюпкам. Много же их! И одеты хорошо!

С «Авроры» выпалили. Одна бомба ахнула возле шлюпок. Два фрегата, как две соборные церкви, стояли поодаль от берега. Другая бомба попала в один из фрегатов; огромный кусок мачты отвалился и перепугал всех на палубе.

Шлюпки отходили от берега одна за другой. По ним били. Матросы «Авроры» уже лезли на утес, содрали французский флаг. Проворные эти матросы, умеют лазать.

На душе у Маркешки отлегло.

– Ну куда там имя! Они тайги боятся! – подходя, говорил запыхавшийся Алешка. – Их надо в тайгу – заманивать. Они все собираются в кучу и стоят на ровном месте.

У Алексея было такое чувство, что не дали додраться. Еще оставались и энергия, и желание биться. Разбирали зло и досада, что враг уклонился от боя. Как они увертываются! Себя берегут.

– Надо было бы заманить! Офицеры не умеют. Понаставили мичманов, мальчишек. А где старики? Где этот старый капитан с лысиной? А то: «Умрем! Умрем! Ур-ра! Флаг! Флаг!» Черта во всем этом, – говорил Алешка. – Надо замечать и бить на выбор. Прятаться по кустам надо, а не лезть напоказ. Камчадал говорил: зачем для пушек сараи, гореть с имя вместе? Живой этот камчадал?

– Живой.

– Они боя не принимают, а все же вылезли на берег, а мы их упустили! А заманить бы их, так они бы уж разлеглись, как сивучи. А тут мальчишки кричат – вперед, мол, флаг…

– Беда с этими флагами, – согласился Маркешка. – Но имя все же обидно, что ихний мы тоже содрали. Теперь квиты.

– Надо их не злить, а уничтожать! А то они нас из-за этих флагов поедят. Мало тебе было на Сигнальном!

– Эй! – вдруг крикнул матрос-аврорец.

Ядро свистнуло над головами. По стрелкам били с брига.

Маркешка признавал, что Алексей действительно воин, ему только бы в штыки ходить, стрелять и сражаться. «А как я в штыки пойду? Англичане вон какие здоровые, и французы не мелюзга».

Маркешке казалось, что сегодня Алексей был храбрей его, выказал себя героем, не струсил и не пал духом, когда уматывали с Сигнального.

А пароход опять пыхтел и то уходил задом, то появлялся из-за Сигнального мыса и ухал. Вдруг, едва он вышел, как «Аврора» загрохотала всем бортом. Это толстый капитан, старик лысый командует. Старый, не промахнется.

Ударила вторая батарея, теперь все били по пароходу. Он сразу развернулся и ушел за мыс. Потом большим полукругом прошел по всей бухте, приблизился к фрегатам с другой стороны, опять взял их на буксир и оттащил в глубь губы, подальше от берега. Время от времени на фрегатах раздавался одинокий выстрел, и ядро пролетало над головами.

Англичане свои суда валили на борт и попадали бомбами в город, били в бухту, норовили попасть в «Аврору».

– Конечно, «Аврора» имя бельмо на глазу. А не хотят подойти к ней! Утром-то английский фрегат подошел к Сигнальному ловко! И сорока-то пушками против пяти. А на «Аврору» не лезут. Пушек у нас нет таких, чтобы имя по пробоине сделать. А то где бы имя чиниться, – говорили казаки.

Пароход поставил так фрегаты, что от «Авроры» их скрывал Сигнальный мыс. Иногда они наугад посылали ядро или бомбу через горы.

Ударили барабаны. Стрелки строились по отрядам. На телеге подвезли котел со щами, мешок с хлебом, самовары, заварку чая. Стрелки располагались на обед.

На вражеских судах, видно, тоже обедали. Стрельба совсем стихла.

– Эй, смотри, пароход-то! – крикнул Алексей.

– Что такое?

– Косит!

– Подшибли, подшибли! – закричали стрелки, вскакивая.

Пароход шел, кривясь на один бок. Пока он вел суда, этого не замечали. Теперь он шел один.

– Холку ему набили, не сидит на седле…

– Кособочит!

– Паря, они не надеются нас победить! – вдруг сказал Маркешка с куском во рту.

– Почему так думаешь?

– Они бы надеялись, так лезли бы не так. Я поначалу думал, хуже будет.

– Погоди еще, – ответил один из старых матросов.

– Нет! Надежды у них нет.

– Как ты можешь рассуждать! У них свои адмиралы! А ты, Маркешка, хлебай щи, а то тебе не останется. Тут, брат, проголодались.

Вечером Завойко пришел на «Аврору». После боя он весь день возился с починкой батарей и с людьми. Хоронил мертвых, убирал раненых, насмотрелся на переломанные и перебитые кости, на тела, разорванные в клочья, на кровь, и у него было такое ощущение, что он сам ранен.

Изылметьев встретил его, как всегда, спокойно и любезно.

– Так как же вы обедали, Иван Николаевич? – спросил Завойко, зная, что это главный вопрос для Изылметьева.

– Да ваша Харитина обед мне принесла сюда, – ответил старый капитан, вытирая платком лысину.

– Моя Харитина, так это же не кухарка, а камчатская Жанна д’Арк и героиня! Я был поражен, когда она носила обед под самыми страшными залпами. Я уж всюду объявил на всех батареях людям, что даже женщина не боялась огня, выполнила свой долг, накормив офицеров.

Они спустились в капитанскую каюту. Завойко снял фуражку и устало сел.

– Боже мой! – сказал он, впервые чувствуя себя за этот мучительный день не губернатором, а простым, измученным человеком. Сейчас ему хотелось пожаловаться от души. Как, бывало, жаловался жене. – Иван Николаевич, я вам исповедуюсь, потому что вся моя надежда на «Аврору».

Изылметьев был вполне спокоен. Он весь день простоял на своем фрегате. Не устал, как Завойко, но весь день и он был в тяжелом напряжении. Он тоже приободрял людей, а иногда и грозил им. По натуре он был спокойнее, чем Василий Степанович. Крепок как скала, и даже в тот момент, когда все увидели надвигающуюся смерть, он, разряжая общее напряжение, вспомнил о том, что за участие в битве всем будет по Георгиевскому кресту.

Но сейчас, когда Завойко пришел к нему и стал жаловаться, что дело плохо, и Изылметьев тяжело вздохнул. Он сказал, что велел закопать все: документы, коды, денежный ящик. Церковные драгоценности – на груди у иеромонаха. А в случае, если враг ворвется, Измылметьев взорвет «Аврору» и уйдет с матросами в сопки.

– У меня все готово к взрыву.

Пушки с «Авроры» – на батареях. Командиры почти всех батарей – аврорские артиллерийские офицеры. Пояс укреплений чуть не наполовину состоит из офицеров и матросов «Авроры». Аврорцы во главе стрелковых партий, они же в пожарном отряде, в ожидании, что враг зажжет город. Изылметьев держит у бочек шесть-семь человек. Аврорцы исправляют разгромленные батареи.

Что было бы, если бы не пришла «Аврора»? Ведь это случайность, что она здесь. И тут досада разбирает Изылметьева на всех, кто придумал этот Камчатский порт, как главный центр России на Тихом океане. «Рано еще так решать!»

Но в то же время Изылметьев теперь понимал, что, не будь Завойко, погибла бы и «Аврора», и вся ее команда. Никто не мог возглавить так оборону, как Завойко. Для гарнизона он – отец. Изылметьев знал, что Завойко любят, верят ему. «Аврора» и эта гряда сопок, отделяющая город и внутреннюю бухту от губы, – вот их надежда. И люди!

– Но есть у нас люди ненужные и чужие в городе, – говорил Завойко.

– На кого же вы думаете?

– Да на иностранцев. И не только на наших постоянных. Вот стоит бриг «Нобль» и «Магдалина».

– Разве им приятно то, что происходит?

– Да, им страшно, но они уж не верят, что у нас хватит сил отбить англичан и французов. А не видели американцы, как вы закапывали казенное имущество и секретные бумаги?

– Нет, ночью было.

– Я уж приказал всем жителям не выходить из домов, пока не смеркнется. Я больше всего опасаюсь подвоха. Вот представьте, Иван Николаевич, что мы с вами будем делать, если кто-нибудь из иностранцев подошлет на батарею человека с приказанием, будто бы от меня, оставить батарею? Или – вернуть стрелков… Так я сегодня же объявил всем, чтобы мой приказ слушать через Губарева или Литке или если я передам собственную записку с нарочным. Были бы все свои в городе – было бы все проще. Американцы ведь грамотные по-русски. Вот сегодня я узнал, что двое бродяг, которые тут жили у них, выброшенные с китобоя, оказывается, в Тарье рубят дрова. Это безобразие! Кто им позволил идти в Тарью и лес рубить?.. Знаете вы, что масса негодяев на всем свете объявляет себя американцами, принимает их подданство, чтобы наживаться самыми бесстыдными способами. Да и в самой Америке нет недостатка в негодяях… Я уж так взволнован, что всех подозреваю…

Так Завойко жаловался Изылметьеву, а тот кое в чем пожаловался ему. Излив душу, оба стали успокаиваться. Генерал и капитан перешли в салон, где уже собрались офицеры с «Авроры».

– Вы мне не говорите, господа, я сам видел, а вы не видели и вы не можете говорить! – горячо объяснял им Завойко. – Да, я сам видел: не менее чем сто пятьдесят человек убитых у одних французов! Враг разбит сегодня! И я уже благодарил солдат. Там есть такие, что сразу положили по пять французов и англичан в бою у Красного Яра. Ведь это присланы сибирские войска, а они природные охотники и страха не знают. А больше всех, господа, отличились матросы с «Авроры». И надо помнить, господа, что англичане и французы в тайге сражаться не могут, а меткостью боя и готовностью ударить в штыки мы всегда их превосходили.

Изылметьев сидел и думал, что вот англичане когда-то поносили в газетах фрегат «Аврору» и как этим сами подали ему мысль пустить в Кальяо слухи, что наш фрегат, как всегда, неисправен и что задерживаться приходится из-за него. А тем временем быстро изготовились к переходу и ушли… Ушли у них из-под носа. «И вот теперь они тут, и моим господам офицерам не на прогулке в кафе приходится встречаться с ними, а приходится угощать друг друга бомбами и калеными ядрами. Горячий день сегодня был…»

Сегодня все время палубу поливали водой.

«А каналья Михаило Федоров два ведра утопил, и Малафей Суриков утопил одно. На них не напасешься… Где я тут возьму новые ведра? – вспоминал Изылметьев подробности сражения. – Надо бы их наказать, но вели себя героями, нельзя. Они под ядрами и бомбами бегали по палубе и заливали из этих брезентовых ведер огонь и просто на палубу лили, так как все раскалилось. «Аврора» выстрелила сто двадцать четыре раза… А враг, оказывается, бил по первой батарее двухпудовыми ядрами».

Догадливый мичман Фесун, видя, что генерал похвалил сибирских стрелков, заметил, что позавчера выстрелом второго орудия с Сигнальной батареи разбита корма адмиральского фрегата у англичан.

– А это не фантазия Гаврилова? – спросил Завойко.

Фесун подумал, что сделал, может быть, неудачное замечание, однако в глубине души остался при своем и хотел бы убедить дядюшку. Было уже поздно, когда Завойко вызвал канонира с разбитой Сигнальной батареи.

Маркешка явился на «Аврору». Его расспросили, как он стрелял.

– Ты попал в адмиральский фрегат?

– Однако, не знаю… Вам лучше знать, ваше превосходительство.

– Этого не может быть! – заявил поручик Губарев. – Это стрелял Александр Петрович.

Маркешка уклончиво ответил, что, пожалуй, и в самом деле не он попал. Однако он хорошо помнил, что в это время никто, кроме него, не стрелял.

 

Глава шестая. Адмирал и офицеры

Белые борта и палуба французского фрегата в крови.

На палубе – раненые, поднята чья-то рука со сжатым кулаком.

«Странно и страшно, вот этак взяв за ноги и за руки тело своего убитого товарища, – думает Пьер, – бросать его на палубу. Еще так недавно уходили веселые и уверенные. Этот парень, когда мы взяли батарею, еще сказал мне, что все обошлось благополучно! Но вдруг началась ответная атака, и мы не удержали взятой позиции. Какая глупость! Быть в таком выгодном положении и оказаться преданными. Какие все-таки хладнокровные негодяи наши союзники!»

Подходят новые шлюпки, и опять на низкий борт поднимают убитых. Раненый офицер в рваном мундире едва карабкается. Ему помогают. Подошел вахтенный офицер и велит своим матросам, оставшимся на судне, немедленно смывать кровь с бортов. Тяжкое зрелище!

– Наши союзники струсили! – говорят в кубрике. Слышатся страшные проклятия.

– Почему они не пошли в глубь бухты?

– Невелика доблесть, два фрегата сражались против батареи из пяти орудий! Сказать откровенно, я был восхищен русскими и желал им еще продержаться!

– Смело сказано, Пьер, да держи язык за зубами!

– Чего мне бояться? За эту победу англичан можно похвалить русских!

Отсюда, с французского судна, грозная сила англичан выглядела совершенно в ином свете, не так, как русским с берега, по которому била эскадра.

– Пароход прятался после каждого выстрела!

Эти убитые и раненые – жертвы коварства союзников.

– Черт побери наших офицеров, где их храбрость?! – раздавалась брань в новой группе французских матросов, растекавшейся по жилой палубе. – Еще один такой десант, и всех нас перебьют.

– Но мы тоже задали русским жару!

Меткие пули врага, ядра, причинившие повреждения фрегатам, раны товарищей, смерть близких и страшная неудача десанта – все это угнетало матросов. Когда они желали драться, пришлось бежать. Оставалось ощущение разгрома.

У большинства теперь появилось зло против русских. Но злы были на своих офицеров. Кляли капитанов и старого адмирала Де-Пуанта и уже мертвого английского адмирала Прайса.

– А пленные славные ребята, – заметил кто-то из молодых после обеда.

– Пойдем еще разок посмотрим на этих медведей.

Квартирмейстер Усов, немолодой человек, заведовал в Тарье обжигом кирпичей. Он мастер на все руки и влиятельная персона в Петропавловске в солдатских кругах. Маленький, с моложавым лицом, кареглазый.

– Ну как, русский? – спрашивали его французские матросы.

Подошел переводчик-поляк.

– Спрашивают тебя, видел ли ты когда-нибудь прежде французов? – спросил поляк.

– Как же! – отвечал Усов. Он полукамчадал, быстрый, живой, ловкий и очень любознательный. – На Камчатке французы раньше бывали.

– Когда это было? – заинтересовались матросы.

– Да вот в тот год… Сколько же это? Вроде года четыре, как спасли мы судно французское.

– А ты спасал? – спросил поляк.

– Как же! И я!

Пленных заставляли работать, и кормили их так же, как своих матросов. Усов сегодня шил паруса, в то время как наверху гремели пушки. Он многое замечал, видел, что привезли мертвых и раненых. Видно, наши дали им как следует.

– Он говорит, что четыре года тому назад был в команде русского судна, – стал переводить поляк, – которое спасло французский корабль.

Матросы сразу сбились тесней.

– Ты спасал французское судно? – удивились французы.

У поляка было двойственное чувство. Когда ругали русских, и он их ругал, он ненавидел их, как поработителей. Но когда русские выказывали себя великими и совершали подвиги, то и он гордился, они – славяне, это почти поляки, хотя и москали. И вот они стояли, два сына славянского племени, – кареглазый Усов с Камчатки и поляк Збецкий с начерченными усами. Поляк гордо поглядывал на французов, сбившихся толпой вокруг пленника.

– Когда же это было?

– Говорит, что пять лет назад, – гордо зардевшись, продолжал усатый поляк.

– Когда?

Поляк разгладил усы и приосанился.

– Ну? Ну?

– Когда на Камчатку… Хм… Приезжала знаменитая французская… Хм… черт возьми…

– Да ну, не тяни, пан!

– Знаменитая французская артистка… Он не помнит имени.

– Она пела?

– Нет, она играла… И пела тоже? – спросил он у Усова.

– Ах вот, она играла! Видимо, скрипачка… Как она играла?.. Ах, не так, а вот так! Так он сам слыхал, она и на корабле играла. Она вот так играла? А! Значит, виолончелистка!

– Кто бы это мог быть, ребята? Какое судно?

– Мало ли какие чудеса бывают на свете! Похоже на вранье: виолончелистка на китобойном судне!

– Не-ет, он говорит, что она приезжала с русским губернатором и с его женой, тоже француженкой.

– Я знаю китобоя, который тут погиб, – вмешался один из матросов. – Ребята, на «Облигадо» есть парень из той команды.

– Кто бы могла быть эта знаменитая артистка? Поняли что-нибудь русские?

– Да! Она с губернатором приезжала, и говорит, что все ходили ее послушать и он слушал и что в тот год…

– Если бы англичане нас не подвели, мы сегодня бы взяли Петропавловск, – проходя, говорил молодой лейтенант старшему офицеру.

– Да, но где-то в этих водах у русских ходит эскадра с пароходом! Нельзя действовать опрометчиво, – видимо, стараясь оправдать адмирала, сказал старший офицер.

Они остановились и поинтересовались, о чем люди беседуют со вчерашними пленниками. Матросы поговорили о русском, а потом стали жаловаться на сегодняшнюю неудачу.

Дисциплина на судах жесткая. У англичан вчера одного матроса Никольсен велел здорово наказать розгами. У французов нет таких зверств, но почти каждый день кого-нибудь сажают в карцер. Но сегодня, после неудачи, все офицеры подобрели, кажется. Даже англичане не такие гордые, как всегда, но нахальство имеют упрекать в неудаче французов.

Старший французский офицер поднялся после беседы наверх и поспешил передать адмиралу, что матросы винят в сегодняшней неудаче союзников – англичан. Он знал, что адмиралу это понравится.

Адмирал Де-Пуант всегда утверждал, что надо прислушиваться к мнению матросов. На этот раз команда говорила именно то, что и адмирал думал. Может быть, только немного преувеличивают матросы. Но виноват покойный Прайс! Диспозиция была ложно составлена. Теперь надо уходить. В неудаче виноват он.

Тем временем в другом месте жилой палубы толпа окружила жену Усова с двумя ее детьми. Французы предлагали детям кусочки сахара, брали их на руки. Молодой француз подхватил на руки двухлетнего ребенка и делал вид, что танцует с ним вальс. Все рады детям, некоторые наперебой стараются услужить матери, обратить на себя внимание.

Пелагея Усова – плотная и смуглая женщина, просто, но опрятно одетая, в чистом платке. Она уже несколько освоилась на французском фрегате. Тут все любезны с ней и смотрят на нее с интересом. Даже офицеры, торжественно и величаво прохаживающиеся с деловым видом по жилой палубе, всегда ласково кивнут ей, иногда дадут сладкое детям, заигрывают с ними.

Такие славные, веселые, оказывается, эти французы. Ребятишкам такие рожи забавные делают. Ребята тоже привыкли, идут к ним на руки. Но Пелагея все время помнит, что она не в гостях и что муж-то в плену. С детьми-то они ласковы, но на отца этих ребят после работы надевают кандалы.

Поэтому Пелагея сдержанна и не очень отзывается на любезности окружающих, хотя временами так ее рассмешат, так позабавят, что и она в душе улыбнется и извинит себя тем, что матросы-то ведь что у нас, что у них – подневольные. Что им велят, то и делают. И какие есть забавные люди на свете!

Еще вчера, когда взяли в плен, Пьер пришел из камбуза, принес кашу для ребятишек. Сразу человек десять матросов уселись и смотрели с удовольствием, как ребята уплетают за обе щеки.

– Жаль, нет молока, – говорит худощавый, сухой, высокий Жан. На узком лице его намечаются морщинки. Он все время поглядывает на Пелагею…

На этот раз военный совет собрался на французском фрегате. Усталые, но возбужденные и недовольные офицеры явились с намерением решительно заявить свое мнение. По тому, как поднимались по трапу, как поглядывали любезно, но остро, встречаясь друг с другом, можно было догадаться, что сегодня быть буре. Англичане недовольны французами, а те – англичанами, капитаны кораблей недовольны друг другом, офицеры – матросами, а матросы – офицерами и опять-таки адмиралом.

Никольсен, капитан английского фрегата «Пик», прошел твердым шагом. Он намерен потребовать, чтобы принят был его план, хочет объяснить всю ничтожность распоряжений французского командования. Адмирал не способен руководить. Бой показал это! Да, Никольсен постарался, чтобы это было видно всем. Он обратился за приказанием. И адмирал в нужный момент растерялся. Настало время объявить об этом и взять все в свои руки.

Но атаку неожиданно начал сам старый Де-Пуант. Никто не ожидал, что этот любезный старичок так строг и властен. Оказывается, он знал, что делал.

– Почему вы, – сказал он Никольсену, – располагая абсолютным превосходством в артиллерии и стерев Шахову батарею с лица земли, остановились?

Эскадрой командует Де-Пуант. На английской эскадре теперь старший Никольсен. Вопрос, обращенный к нему, – это вопрос ко всем англичанам.

– Уничтожив батарею, надо было высадить десант и немедленно занимать мыс. Почему этого не было? А фрегату следовало идти на сближение с «Авророй». Вы видели, что мы в жарком бою уничтожили кладбищенскую батарею. Надо было сжимать тиски. Фрегаты «Пик» и «Президент» великолепно вооружены и могли вступить с «Авророй» в поединок и решить дело.

Но этого-то и не хотел Никольсен. Вступить в поединок с «Авророй»! Она в своем порту! А можно ли рисковать фрегатом в тысячах миль от порта, где можно исправить повреждения? А время осеннее. Вот-вот начнутся штормы. К тому же эскадра Путятина где-то за спиной.

– Вы заслужили наше преклонение перед доблестью славного «Пика», – продолжал адмирал. – Но не забывайте, что против всех орудий вашего фрегата была пятипушечная батарея, а вы, уничтожив ее, успокоились и остановились, не воспользовавшись плодами своей победы!

Так твердо и категорически говорил Де-Пуант – новый командующий эскадрой, сменивший Прайса, который вчера утром, в канун им же самим назначенного штурма, застрелился у себя на «Президенте».

– С таким же успехом два фрегата под командованием вашего превосходительства, уничтожив кладбищенскую батарею, могли вступить в единоборство с «Авророй», – очень резко ответил Никольсен. Он был крайне раздражен и не желал этого скрывать. – Полагаю, что мы должны были действовать вместе, не могу принять мнения вашего превосходительства и вижу главную причину неуспеха в нераспорядительности высшего командования. Был упущен момент, когда победа была близка, из-за этого понесены потери, суда повреждены.

Де-Пуант, блестя черными глазами, спокойно слушает. Теперь командует он, его, а не гордого Прайса, который, как видно, все это предвидел и поэтому пустил себе пулю в грудь, обвинят во всем, что бы ни произошло, хотя тысячу раз виноват мертвый Прайс, гроб которого завтра со всеми почестями будут опускать в могилу в одной из дальних бухт. Не хоронить бы его с почетом, не допускать до самоубийства, а судить и расстрелять надо при всех экипажах, на палубе! Из-за этого гордеца и труса приходится все расхлебывать… Почему застрелился Прайс – из англичан никто ничего толком не знает. Скрывают подробности.

Де-Пуант внимательно слушает возражения Никольсена. Но он еще будет властно командовать. Поэтому он терпеливо выжидает, когда в лицо друг другу будут брошены все обвинения, когда, доходя до грубостей, офицеры и капитаны выскажут все упреки друг другу и адмиралу.

Дело дошло до криков, до хвастовства, до упоминания о том, что никому не дозволено оскорблять…

Особенно усердствовали капитаны французских малых кораблей «Эвридика» и «Облигадо».

Вчера утром, когда сражение еще только началось и одна русская бомба попала в пароход, а другая разорвалась на корме адмиральского фрегата, Прайс своим тяжелым торжественным шагом отправился к себе в каюту. Он еще в юности отличался необыкновенной смелостью и достоинством, этот тяжелый, но подвижный человек, с сильными, крепкими руками и с сильным характером. Он видел, что его считают трусом.

Гордый Прайс больше не желал жить. Он понимал, что русские будут отважно защищать Камчатку. Он не верил в победу. Он видел очень многие ошибки, которые припишутся и уже приписываются ему.

Прайс спокойно вынул пистолет и выстрелил…

Никольсен был возмущен до глубины души.

– Это удар по духу, по дисциплине! Еще одна, последняя подлость Прайса! Нож в спину! Так оскорбить нас всех…

Тело Прайса на «Президенте» ожидает погребения. Фрегат с мертвым адмиралом подходил сегодня к берегу и сражался.

Де-Пуант знает больше, чем кто-либо, о смерти Прайса. Его тоже немедленно вызвали на «Президент». Умирая, Прайс сказал ему, что берет всю вину за все ошибки на себя, что надо избежать кровопролития и эскадрам уйти отсюда в Сан-Франциско.

Но вчера же Де-Пуант торжественно объявил капитанам, что диспозиция, принятая Прайсом, будет исполнена на другой день в точности. Ничто не изменяется! Отступления быть не может. «Чтобы отступать, надо и мне стреляться! Самоубийство Прайса, очень милого и деликатного человека, к сожалению, никого не спасает!»

Иное дело – сегодня! Бой был, жертвы есть, враг лишь частично разгромлен. Трусость англичан очевидна. Теперь можно уходить отсюда и прекратить бессмысленный и безнадежный штурм. Де-Пуант совершенно откровенно и твердо объяснил своим союзникам-англичанам все их ужасные ошибки. Пользуясь положением, он мог сделать это без всяких обиняков.

Он еще раз сказал Никольсену, что был поражен его бездеятельностью.

– Я был поражен полной бездеятельностью командования, – ответил Никольсен. – Я жаждал приказания, когда мои матросы, разгромившие батарею, рвались в бой.

Лицо Де-Пуанта выразило любезное удивление.

– Когда сражаются равные и достойные союзники, один флаг не приказывает другому, – с видом мягкости ответил Де-Пуант. – Это дело чести, господа!

«Или уловка, на которую идут, чтобы подвести союзников, или хуже – трусость, – думал Де-Пуант. – Но как объяснить это? Англичанин делает вид, что не понимает таких простых вещей».

Никольсен поднялся и сказал пылкую речь о том, что Петропавловск должен быть взят во что бы то ни стало. Его горячо поддержали капитаны французских судов «Эвридика» и «Облигадо». Против французского адмирала составлялась сильная оппозиция с участием французских капитанов. Они требовали немедленного десанта и вызывались со своими экипажами идти на штурм города. Поддерживая Никольсена, они в то же время желали подать пример англичанам, как надо воевать.

Атмосфера накалялась.

«Благодаря англичанам кампания проиграна», – так мог бы сказать Де-Пуант, если бы тут были одни французы. Но англичане и так все поняли. Они не так хорошо острят, как французы, язык у них подвешен хуже, но отлично понимают остроты и намеки.

Английский адмирал, конечно, кругом виноват, хотя его можно понять. Главная его вина в том, что он упустил время. Он сделал это не из трусости, конечно. Теперь англичане готовы оправдывать Прайса: он ждал подхода судов, желая увеличить свою эскадру и усилить количество ее артиллерийских орудий. Поэтому стояли на Нукагиве и на Гавайских островах. Прайс слыхал много версий, как Камчатка укреплена.

Так Прайс ждал подкреплений. Получив их, он пошел на Камчатку, не будучи уверен, что этот порт может быть укреплен так основательно. Хилль, посланный сюда пять лет назад, представил доклад о том, что здесь пусто.

Но сейчас и английские офицеры и французские, виня друг друга, одинаково желали битв и победы. Никольсен утверждал, что можно зажечь город зажигательными бомбами из гаубиц, бить через горы, а потом высадить десант.

Де-Пуант твердо стоял на своем: поход неудачен и нечего губить людей. Все свалено на англичан, так как вина их. Он твердо объявил, что решает идти с эскадрой в Сан-Франциско, сразу как будут исправлены повреждения.

Снова вспыхнули споры, но адмирал был непреклонен. Одни не думали ни о чем, кроме чувства чести – надо смыть пятно! У других предстоящая битва связана с надеждой на получение наград.

И Де-Пуант, и возражавшие ему капитаны кораблей энергично ссылались на своих матросов, чье мнение, как оказывается, совершенно совпадало с их мнением. Если послушать их, то матросы обеих эскадр желали драться. И англичане заявляли, что позор надо смыть. Теперь французские офицеры были возмущены своим адмиралом еще сильнее англичан.

Никольсен был в бешенстве. «Это пятно! Это позор, небывалое событие в английском флоте. О нем разнесут повсюду. Французам безразлично, они привыкли получать пощечины, у них революции, сумятицы. Но в Англии этого не прощают. С нашим адмиралтейством шутки плохи. У нас не французские понятия. Флот – это лучшее, что есть у каждого англичанина, его святыня».

Никольсен озаботился: неужели будут упущены выгоды положения, в котором он очутился после смерти Прайса? Он действительно пустился на хитрость, выжидал, что будут делать французы после взятия кладбищенской. Он полагал, что они должны идти вперед и оттянуть на себя лучшую часть русских сил, и тогда – вперед, англичане! А они не захотели таскать каштаны из огня для англичан и показали врагу спину… Никольсен теперь понимает, что надо союзников приободрить. В самом деле нужен десант на Шахову батарею, чтобы овладеть горой, а судам идти на сближение с «Авророй». Черт возьми, это риск, а Де-Пуант не взял на себя ответственности, прекрасно понимая, что русские не сдадутся, что придется драться. Рисковать кораблями опасно, а чинить их в самом деле негде. Вот он и болтает о том, что там, где сражаются два флага, один не приказывает другому. Теперь Никольсен в ужасно неудобном положении. Прайс мертв, но ему и мертвому не простят, не простят и Никольсену, а Де-Пуант постарается все изобразить в желательном ему свете. И теперь надо идти в Сан-Франциско на позор и нести ответственность за чужие грехи.

«Нет, еще мы не ушли, – сказал себе Никольсен. – Еще посмотрим!» Он решил поднять всех капитанов английских и главным образом французских судов, которые сегодня так недовольны своим адмиралом. «Англичане так просто не отступают, есть средства и силы у эскадр, и наш боевой порыв не развеялся». Все существо честолюбивого капитана поднялось против решения адмирала. Он готов был взять командование эскадрой в свои руки. Его планы верны. Это знает и старый идиот, но делает вид, что не замечает. Он уклоняется, тем хуже.

Никольсен полагал, что надо найти «языков», заставить пленных говорить, нечего с ними церемониться. А французы посадили их на свой фрегат и за ними ухаживают.

Никольсен бывал на усмирении восстаний в Индии, а также во время англо-китайской войны в Китае. Он моряк новой школы, и ему казались глупыми и смешными действия стариков Прайса и Де-Пуанта.

До сих пор он терпел. Но сегодня он шел на совет на своем вельботе с намерением свалить все на Де-Пуанта, заставить этого парижского жуира делать то, что хочет он, Никольсен, показать, как позорно бездеятелен адмирал, продиктовать ему то, что считает нужным офицер младше его по чину, но принадлежащий новому времени.

…Вечером на фрегате у Никольсена побывали почти все капитаны. Все выражали полное сочувствие тому, что Никольсен говорил на совете. Казалось, и англичане и французы никогда не были так единодушны и объединены. Все полагали, что отступать нельзя. Никольсен почувствовал, что он тут должен сделать как бы маленькую революцию, довести дело со всеми офицерами эскадры до победного конца. Капитаны и офицеры опытны, храбры, не раз отлично показали себя в колониях, в Индии, в Индокитае, на южных островах, на Мадагаскаре, в Вест-Индии. Старик должен уступить – решил Никольсен.

На завтра назначены похороны Прайса. Одновременно на судах начнутся ремонтные работы. Никольсен решил, что после похорон Прайса от лица английской эскадры он потребует нового военного совета. Французские капитаны обещают поддержать.

Весь вечер он обсуждал со своими офицерами план атаки Петропавловска. Все воодушевились. Новый план штурма составлялся пока втайне от командующего. Это был настоящий заговор, молодые силы не мирились с пассивной политикой старых адмиралов, которых правительства отправляют на Тихий океан, видимо, как в ссылку. Но капитан Никольсен и его товарищи далеко не чувствовали себя в ссылке. Он знал, сколь важна торговля в этих морях и как важно держать всех здесь в узде.

Де-Пуант хитер, осторожен, коварен, он задумал дьявольский план и хочет улизнуть, свалить все на англичан. Подчинить себе эту старую лису не так легко. Но можно! Нужно только действовать, но не устаревшими способами, а современными.

Утром Никольсен поднялся на палубу, как всегда, чисто выбритый, свежий, в парадном мундире. Он поехал на «Президент». Там взвод морской пехоты в белых гетрах выстроен на палубе. Тут же трубачи. Торжественная тишина. Приспущены флаги. Все тихи и скорбны. Откуда-то снизу доносятся траурные звуки фисгармонии.

…Шлюпка с гробом адмирала и баркасы с гробами убитых в бою матросов и солдат морской пехоты пошли к Тарьинской губе. Еще рано утром Никольсен послал туда шлюпку с вооруженным десантом. Ведь позавчера из Тарьи пришла шлюпка и плот с русскими. Чего доброго, несмотря на уверения пленных, там может оказаться засада. Десантом командует опытный моряк, служивший в Гонконге на судах китайской эскадры, немолодой лейтенант Вуд. Он должен высадиться в Тарье, осмотреть окрестности, поставить караулы, прежде чем прибудет гроб, эскорт, пастор и начнутся похороны.

 

Глава седьмая. В Тарьинской губе

Тарья – тихое место. В воде тут множество крабов, каких-то морских чудищ, разная живность. На берегу бухты – леса из кривой каменной березы. Тут обычно заготовляют дрова для торговых и китобойных судов. Завойко не позволяет рубить лес вблизи города и гонит всех в Тарью. Тут же нашли хорошую глину и устроили небольшой кирпичный завод, где готовят кирпич для печей новых городских зданий.

Бухта закрыта от ветров горами. Поверхность ее была зеркальной, когда на рассвете вошел баркас с двадцатью английскими матросами.

Лейтенант Вуд вдруг заметил, что из маленькой избушки, неподалеку от берега, выбежали два человека. Англичане немедленно высадились и пустились за ними. Вскоре беглецы были пойманы.

Через два часа, когда подошли баркасы с гробами, пленных подвели к капитану Никольсену.

– Это русские? – спросил он.

– Никак нет, сэр, это два американца! Но они жители Петропавловска!

– Ах, вот как! – удивился Никольсен. Известие было очень приятным. Еще вчера и позавчера Никольсен требовал от Де-Пуанта, чтобы у русских пленных были получены сведения о том, как удобней подойти к Петропавловску, где высаживать десант, где скрываются резервы и где у них батареи. Никольсен требовал пытать пленных, чтобы у них развязались языки. Но Де-Пуант категорически не соглашался. Переводчик к тому же уверял, что эти пленные так давно из города, что даже не знали, что началась война, и поэтому совершенно не представляют того, что успели сделать в Петропавловске.

– Держите их крепко. Я сам ими займусь.

Американцы присутствовали на церемонии, когда опускали гроб и гремели залпы.

Похороны окончились. Никольсен вошел в избушку, где еще недавно жили рабочие кирпичного завода, взятые позавчера в плен. Привели американцев.

– Почему вы очутились здесь? – строго спросил их английский капитан.

– Мы заготовляли дрова для судна.

– Какое судно?

– «Нобль».

– Откуда пришло? Зачем пришло судно? Какой груз? – посыпались вопросы. Американцы видели, что капитан строг. Тарья – место глухое, и капитан предупредил, что за малейшую ложь здесь же вздернет на виселицу. Да, тут, в Тарье, будешь раскачиваться!

– Давно ли вы в Петропавловске?

– Мы жили там с прошлого года.

– Очень хорошо! Будете нам нужны.

– Чем сможем служить – постараемся! – ответил пожилой рослый и худой американец.

Никольсен взглянул подобрей.

– Что у русских в городе? Ты держал когда-нибудь в руках карандаш? Вот карта. Покажи дороги, ведущие с берега в город.

К избушке подошла группа офицеров во главе с адмиралом Де-Пуантом. Они задержались у могилы Прайса, в то время как для Никольсена похороны закончились и он раздобывал тут очень важные сведения.

– Ваше превосходительство! Мои люди задержали двух американских матросов, которые в прошлом году бежали со своего судна и жили в Петропавловске. Вот они. Великолепно знают там все, согласны помочь, утверждают, ваше превосходительство, что есть еще обходная дорога, по которой мы можем ворваться прямо в город.

– Прекрасно! – ласково улыбаясь, сказал Де-Пуант. Ему приходилось делать хорошую мину при плохой игре. Сегодня и он провел бессонную ночь, чувствуя, как опасно идти наперекор общему мнению.

Де-Пуант посмотрел на часы. По-здешнему – семь утра.

– Так ты говоришь, что есть дорога? – спросил французский адмирал.

– О нет, нет, тут не такое место. Это не Китай и не Индия, – ответил молодой американец. – Тут никаких дорог никуда нет. Есть какая-то ферма, кажется у губернатора, так и туда ездят на лодках.

– Есть дорога к озеру от берега и оттуда в город, совсем недалеко, полмили, – утверждал пожилой американец.

– А правда, что меха еще не вывезены из Петропавловска? – спросил капитан «Эвридики».

– Да, все здесь, – ответил пожилой.

– И много?

– Огромное богатство, ваше превосходительство, полные амбары черных соболей.

– Так ты говоришь, что есть ферма у губернатора? Что же там?

– Коровы…

Один из американцев сказал Никольсену:

– Я могу провести вас обходной дорогой в город через озеро. Но просил бы о вознаграждении.

– Деньги?

– Да.

Когда над гробом Прайса был насыпан могильный холм, адмирал отошел к берегу и закурил сигару, любуясь тремя вулканами на другой стороне губы. Отсюда они видны очень хорошо. Природа прекрасна… Прайс похоронен, бой окончился, два русских батальона разгромлены, и эскадра спокойно может уплыть, пока нет штормов.

Де-Пуант ласково обратился к Гикелю, своему молодому любимцу, старшему лейтенанту с «Облигадо», который на похоронах заменял своего якобы больного капитана, оставшегося на борту корабля:

– Почему вы так угрюмы сегодня, мой друг?

– На это есть глубокая и горькая причина, мой адмирал, – ответил Гикель. – Матросы рвутся в бой. Если мы уйдем отсюда, не уничтожив эту подлую ловушку, расставленную русскими, мне стыдно будет явиться на родину. Матросы воинственны, это настоящие французы.

Гикель вчера совещался с товарищами, и они решили, что он должен отправляться вместо капитана на похороны Прайса и, пользуясь расположением адмирала, сказать ему все прямо.

– Я не один такого мнения. Теперь, когда американцы показывают, что есть дорога, я полагаю, что падение Петропавловска зависит только от нас.

Адмирал был неприятно поражен. Он заметил: все окружающие слушали Гикеля с явным сочувствием, их лица сразу прояснились.

В избушке Никольсен, не стесняясь присутствия адмирала, на ходу продолжал допрос в нужном ему духе, и все офицеры слушали.

– Какая дорога, вы говорите, дает возможность нам обойти врага и ворваться в город там, где он нас не ждет? Чертите, – велел Никольсен.

«Он разжигает всех, упрямый островитянин с квадратной головой и лошадиными челюстями!» – думал адмирал.

Американец стал объяснять.

– Есть тут укрепления? – спросил Никольсен, показывая на карту.

– Нет, кроме четырех пушек, на берегу под горой.

– Их можно сбить?

– Да, стрельбой в упор по прислуге.

– Откуда ты это все знаешь? Ты служил в каком-нибудь флоте?

– Нет… – уклончиво ответил пожилой американец и ухмыльнулся. – Только слыхал, как служили другие.

«Видимо, дезертир, заработать хочет», – подумал адмирал, чувствуя тут себя чуть ли не посторонним. Говорилось все для Де-Пуанта. Никольсен давал ему бой. Стыдно было сейчас старому адмиралу. Он чувствовал, что все эти офицеры рвутся в бой и видят в нем помеху. Но Де-Пуант умел владеть собой. Он сам стал расспрашивать американца. Потом он приказал:

– Отправьте их ко мне на фрегат.

Де-Пуант поблагодарил Никольсена.

Все оживились. Кажется, успех…

Прибыв на фрегат, Де-Пуант потребовал к себе капитанов на военный совет.

Он объявил, что обстоятельства переменились и, как только на судах все будет исправлено, начнется новый штурм Петропавловска.

«Но ничего хорошего быть не может, – думал адмирал. Его задели за живое, и он решился. Он тоже солдат и готов умереть. – Жалкие мальчишки, не хочется им носить головы на плечах. Но теперь я буду строг с ними, больше никаких церемоний».

Никольсен был очень рад. Он только этого и желал.

Он предложил свой план.

Утром Де-Пуант приказал привести к себе русскую женщину.

– Я отпускаю тебя с детьми на берег, – заявил он.

Поляк перевел.

– Батюшка милостивый, – кинулась Пелагея адмиралу в ноги.

Де-Пуант смотрел, как она кланяется, велел поднять ее, еще раз сказал, что отпускает вместе с детьми. Но она не уходила.

Поляк-переводчик снова объяснил ей все. Она тупо смотрела на адмирала. А адмирал как-то выжидающе смотрел на нее.

– Ну что же тебе еще? – спросил он.

– А мужа-то? – сказала Пелагея.

– А муж, как пленный, останется у нас.

– Ай, да что же это! – закричала женщина. – Да я одна не пойду, отца у детей отнимаете. Она заголосила, слезы лились из ее глаз.

– Ну что тебе твой муж?.. Ну, успокойся, кончится война, и он вернется, – улыбаясь, говорил адмирал.

Но Пелагея не хотела слушать.

Де-Пуант приказал привести Усова.

– Я еще вчера решил освободить твою семью, – сказал адмирал, когда ввели матроса. – И вот она свободна.

– Премного благодарен, ваше превосходительство.

Усов взглянул в глаза Пелагеи. Старый француз встал между мужем и женой.

– Ну вот она говорит, что не хочет идти на берег одна, – подмигнул старому квартирмейстеру адмирал. – Что ты скажешь?

– Что же я скажу, ваше сиятельство… Милости прошу, отпустите ее.

– Я слыхал, ты вчера рассказывал команде, что участвовал в спасении французского китобойного судна?

– Так точно.

– Благодарю тебя! Французы всегда помнят благородные поступки… Ну вот твоя жена рыдает и не хочет идти на берег и говорит, что кинется в воду, если я тебя не отпущу. Разве она так любит тебя? Ведь ты старик, такой же, как я, а она молодая.

– Не могу знать, ваше сиятельство.

– Сколько тебе лет?

– Третьего года рождения, ваше сиятельство.

– Пятьдесят один год, ваше превосходительство, – перевел поляк.

– Ну, еще опасный враг, – сказал адмирал переводчику.

– Твое счастье, что твоя жена так любит тебя! – обратился он к Усову. – Я уступаю просьбе любящей жены и молодой матери, которая желает сохранить отца своих детей, – строго и серьезно сказал адмирал, показывая, что шутки окончены. – Я отпускаю тебя. Но за это ты должен будешь исполнить мое поручение.

Он встал, перешел к столу и достал конверт.

– Подойди сюда, передай вот это письмо твоему адмиралу Василию Завойко. Передай ему лично в руки.

– Рад стараться, ваше сиятельство!

Адмирал улыбнулся:

– И передай всем твоим товарищам на берегу, что когда мы возьмем Петропавловск, то сразу отпустим всех пленных к их семьям, как и тебя.

– А Киселев тоже семейный, и у него ребятишки есть, – заговорила Пелагея и стала просить адмирала за Киселева.

– И ты знаешь его? – спросил адмирал у ее мужа.

– Как же, даже очень хорошо знает, – ответила Пелагея.

– Это не тот молодой и красивый парень со шрамом на скуле? – спросил Де-Пуант.

– Да, вот именно, – подтвердила Пелагея.

– Что же ты за него беспокоишься? Тебе мало, что я отпускаю мужа, так ты хочешь, чтобы я отпустил тебе и друга?

Адмирал, ласково улыбнувшись, кивнул головой, и пленных вывели. Через полчаса французская шлюпка под белым флагом доставила Усова с его женой и детьми и Киселева на берег.

Никольсен, узнав об этом, был возмущен. Русские были на эскадре, все видели, вокруг них все время толпились болтливые матросы фрегата. Они расскажут про смерть адмирала, про похороны, про неисправности на судах, причиненные бомбардировкой. Все это следовало скрыть. И держать их надо было не в жилой палубе, а в карцере, отделить совершенно от людей на судне.

Но Никольсен ничего не сказал адмиралу. Он лишь заметил кратко, что могут быть доставлены на берег сведения об эскадре.

Де-Пуант держался иного мнения. Он желал утишить ярость защитников города. Пусть знают, что пришел благородный противник, который бесстрашен в бою, но щадит тех, кто сдается. Это им сбавит пыла и затруднит русских офицеров, которые всегда, как говорят, рассказывают своим солдатам басни о врагах, изображая их страшилищами. «Отправка женщины с детьми на берег послужит на пользу и в случае победы, и в случае неудачи», – предполагал Де-Пуант.

«Очередная глупость и ошибка, – думал Никольсен, – и исправлять все это придется опять англичанам».

Он поехал с двумя офицерами к себе. Три англичанина с большими лицами, как три лошади в мундирах, сидели на корме. Матросы гребли.

А Де-Пуант курил сигару и прогуливался по юту. Его офицеры сегодня в восторге, что их адмирал переменил решение.

 

Глава восьмая. Второй штурм

Битва началась так, как и желали того молодые офицеры союзного флота, требуя решительных действий. Утро – необычайно чистое, и вообще такие дни, как в это лето, – редкость на Камчатке. Горы и заснеженные вершины вулканов видны отчетливо. Близка осень. «Немного грустно, если всмотришься, – думает русый длинноногий матрос Джон Слэйв, – уж лучше бы идти на юг, в колонии, где не чувствуешь этой грусти и бывают удовольствия, за которыми смолкает тоска». Джон, с утра умывшись, привел себя в порядок, помолился, вычистил мундир, ружье вычищено еще вчера. Патроны, кинжал с собой. Ремень затянут плотно. Джон – лихой моряк, смел в штыковом бою, стрелок отличный, грамотен, работал когда-то на заводе у новой машины. Пастор сегодня сказал матросам хорошие слова. Дело предстоит очень серьезное. Джон готов стрелять и колоть. Грабить он не собирается. Это не по его части. Но интересно посмотреть, что в городе! Паркер окликнул его:

– Приказано взять с собой кандалы. Положи их в ранец.

– Слушаюсь!

– Когда крикнут «кандалы», немедленно явишься ко мне.

– Слушаюсь!

Часы русских сочтены. Дальнобойность, количество и расположение их пушек известны.

На фрегате «Президент» лейтенант в черном мундире с саблей наголо командует огнем. Матросы, назначенные в десант, тихо ждут. Разрешено сидеть, но некоторые не могут от волнения, хотя скрывают это. Рядом с «Президентом» на шпринге фрегат «Форте». Оба фрегата бьют в упор по русской батарее на седловине горной цепи. Уже сметены все деревья вокруг батареи, перепахана земля. Принят был тот же способ, что в первом бою при уничтожении Шаховой. Теперь батарея на седловине уничтожается двумя фрегатами сразу.

Неравная схватка, какая-то беспощадная молотьба по берегу. Там все летит вверх. Люди падают один за другим. Но еще держатся, упорные! Английские артиллеристы, рослые или низкие, но плотные, с бакенбардами, с усами, действуют сегодня с большим воодушевлением. Они работают, как на заводе у печей. А между тем уже подняли и начинают строить десант. Там тоже много рослых, видных матросов.

Командует лейтенант Паркер. Вот уже с примкнутыми штыками солдаты морской пехоты и матросы ждут сигнала к посадке в шлюпки…

«В прошлом бою мы чуть не потерпели поражение, – думает Паркер, – но это была лишь генеральная репетиция». У Паркера была знакомая артистка в Плимуте, и он слыхал, что если генеральная репетиция неудачна, то спектакль будет иметь успех. Возможно! Люди, испытавшие неудачу, так насторожены, так полны сознания опасности, что в решительный миг силы их удваиваются.

Это ощущение сознания опасности было написано на лицах и офицеров и матросов. Матросы сильные, умелые в бою, прекрасно обращаются с новейшим оружием, знают цену себе; в штыковом бою, видимо, будут смелы, знают все приемы. Достоинство и гордость не позволяют им бежать. Выкормлены хорошо. Бекон и порридж – утром, на обед – тоже мясо и уксус. И их очень мало в лазаретах. Почти все глубоко религиозны, на корабле масса Библий разного формата. Немного, но есть у многих собственные книги по разным отраслям знаний, есть и развлекательные.

Почти все хотят стать унтер-офицерами. Для этого надо служить честно, лучший случай выдвинуться – бой. Хотя те, кто служит давно, не рвутся в бой. Раздается команда. Сердце у Джона немного екнуло и забилось сильней. Право, не хотелось бы лечь в могилу в чужой земле. Впрочем, раз нанялся – отвечай кровью… Он вспомнил, как сам нанимал девок. Хочешь денег – расплата. Деньги и хорошая жизнь требуют своего. Чувствуешь себя не совсем ладно. Это до первого выстрела. Потом приходит остервенение.

– Теперь они узнают нас, – сжимая штуцер в руке, сказал Виллис, коротконогий парень, первый силач.

– Сбили батарею? – спросил Джон.

– Нет, еще держится.

Десант уже рассаживался в шлюпки за фрегатом. Но еще не выходили из-под прикрытия. Сотни весел стоят стоймя. Словно дикари на своих пирогах с копьями. За французским фрегатом такая же щетина из весел. Грозная армада сейчас двинется из-за пяти судов сразу. Кажется, русскую батарею уже добили. Но нет, слышна пальба еще оттуда.

«Нет, брат мой любимый, ты не постыдишься меня! – думал Александр Максутов в эту минуту страшного испытания. – Ты чувствовал себя виноватым, что я сюда поставлен. А надо гордиться. Нет большего счастья, как умереть за отечество!»

Максутов видел все вокруг до мельчайших подробностей, отдавал приказания, все помнил. Бруствер разбит, повсюду ничком и на спине валялись убитые. Он сам заменял наводчика. Александр отлично понимал, что чем дольше продержится батарея, чем больше залпов примет она на себя, тем легче будет защитникам города… Вот уж действуют из десяти только два орудия. Пот заливает красное лицо Александра. Мундир его промок и почернел от пота.

Залп. Снова земля, осколки. Уж слишком силен этот удар. Видимо, пятьдесят или шестьдесят орудий пристрелялись, цель им ясна, она обнажена, лес и кустарник вокруг уничтожены.

Максутов подхватил зажженный фитиль из руки упавшего солдата. Орудие выстрелило, но Максутов почувствовал глухой удар, что-то тряхнуло и отбросило его. Боли не было, было какое-то ужасное потрясение. Он увидел, что рука его оторвана вместе с рукавом. Но не та, что держит фитиль.

Максутов очень крепок. Его тело привыкло к постоянному напряжению и к гимнастике, у него великолепное сильное сердце. С оторванной рукой он кидается к орудию. Выстрел, и бомба рвется на фрегате «Форте». «Какое это счастье». Это уж не первая из пущенных сегодня самим Александром.

– Берегитесь, господа! Мы не сдаемся!

Но больше нет сил, приливает тошнота, темно в глазах… «Брат мой милый, я сделал все… Чем больше ядер я принял на себя, тем легче тебе и всем вам. Может быть, я спас тебя…» Темно…

– Упал! – закричал матрос с ведром на английском фрегате. Этот офицер держался так долго, что привлек внимание всех. Он сам наводил орудие, его бомбы прилетали сюда. Он возбуждал восхищение и ненависть на обоих фрегатах. Сейчас, когда он упал, все поняли, что разгром батареи завершен.

– Хур-ра! – дружно грянуло на английском фрегате, грянуло без всякого приказания офицеров, от сознания победы, которую два фрегата одержали наконец над юным командиром батареи.

И этот крик услыхали на всех русских батареях и в городе.

– Что такое? – спросил Завойко, стоявший неподалеку от фрегата «Аврора» вместе с полицмейстером Губаревым и с юнкером Литке. Тут же офицеры стрелковых партий.

– Убит Максутов, – сказал, подбегая, лейтенант Федоровский.

– Дорого они ценят его, если так кричат. Торжествуют враги. Но я ценю его еще дороже! Так они еще не рады будут сегодня тому, что так рано с утра кричат свое «хура». Поднять тело лейтенанта Максутова и доставить сюда!

Лейтенант Федоровский с партией стрелков быстро побежал по кустарникам вверх на гору, чтобы занять позицию, принять убитого Максутова и его погибших солдат.

Когда Усов, его жена и матрос Киселев прибыли в Петропавловск, им чуть не до вечера пришлось отвечать на разные вопросы адмирала и офицеров, а потом матросов и солдат, своих знакомых, товарищей. Их рассказы разнеслись по городу.

Все судили и гадали, кто мог попасть в адмиральское судно и почему. А Усов уверял, что английский адмирал убит. Все оживились. От жены Усова узнали, что эскадра хотела уходить, но что французы решили оставаться и дать бой. Сначала уверяли ее, что уходят и что она увидит страны, где нет зимы, а потом сказали, что остаются. Эскадра в самом деле не ушла. На всех судах слышался стук.

– Починяются! – говорили в городе.

Всех занимало, будет ли новое нападение или все-таки суда уйдут. К вечеру стук стих, но эскадра не уходила. Опять стали ходить шлюпки с промерами. Кажется, Усова была права. Предстоял новый штурм, и все поняли, что он будет решающим. Завойко объявил всем защитникам города, что адмирал вражеской эскадры убит нашей бомбой, пущенной с батареи.

– Это постарались наши славные аврорцы, – говорил он на «Авроре», – а также с седловины метко бил лейтенант Максутов.

Александр Максутов подумал, что очень лестно, если бы его бомба убила адмирала. Но он помнил, что тогда его орудия не стреляли.

– Я от такой чести отказываюсь! – сказал он адмиралу.

– Больше того, скажу, что в самом деле у меня есть сведения, – говорил Завойко, – что тот адмирал не убит, а застрелился сам, видя всю безнадежность своего положения. Поэтому, господа, ясно, что сила на нашей стороне, и пусть они только высадятся на берег, и мы их тут же встретим как полагается.

До Маркешки Хабарова, который был теперь в стрелковой партии, дошли слухи, что девятнадцатого числа на английском фрегате бомбой был убит адмирал. На батарее аврорские офицеры говорили, что это какая-то случайность, что, возможно, у них своя бомба разорвалась или адмирал застрелился.

«Так это, наверно, я его убил», – подумал Маркешка.

– Как думаешь, не я ли его убил? – спрашивал он Бердышова.

– Нет, куда тебе, – отвечал Алексей. Он не завидовал никогда товарищу, но тут бы не хотел верить. «Зачем бы Маркешке лезть в такие герои! Хотя похоже. Может быть, Маркешка изловчился и ловко припечатал. Хорошо, что он молчит об этом».

И вот опять бой. Самый разгар его. Опять гром. Не конец ли, земля трясется.

Враг приготовил десант. Идут шлюпки. Сразу с пяти судов. Англичане направляются к Озерной батарее. Шлюпки врага подошли к берегу, их колонна лезет на седловину, где уничтожена батарея Максутова. Таковы были доклады, которые получил Завойко.

Там, где кончается Никольская гора, – крутые каменистые обрывы из сырой глины между камней. Обрывы подходят к берегу моря. Внизу только узкая отмель. Правей Никольская гора более пологими обрывами опускается в лесистую низину. У леса отмель пошире. Под обрывом высаживали десант французы, а у леса – на отмель – англичане.

Рослые английские матросы отважно ринулись из шлюпок к берегу прямо по воде. А от фрегатов еще отходили баркасы, полные народа. Страшное зрелище – щетина штыков и, как сильные щупальца, как лапы черепахи или клешни краба, – мощные ряды весел. Большая шлюпка идет совсем пустая, на ней лишь гребцы, два человека на корме, и адмиральский флаг полощется. Это адмирал союзной эскадры пошел брать город.

– Паря, как за товаром поехал – и место в лодке оставлено, – говорил Алексей. – Не грабить ли собрался?

Лейтенант Паркер, с саблей наголо, кричал своим бегущим вперед матросам, чтобы задержались. Высадка еще не совсем закончена. Он требовал построиться рядами, но его никто не слушал. Английские матросы и солдаты морской пехоты сегодня рассвирепели. Матросы свое дело знают. Иногда не надо слушать офицеров. Теперь за дело, надо добивать врага! Сегодня все рвались в бой!

Вот он, берег, его скалы, глина, камни, деревья, аромат земли и цветов… Черт возьми, кажется, неплохо. Но это все потом! Все это так долго было запертым, закрытым огнем вражеских батарей. Паркер командует – вперед! А вот и батарея из четырех орудий, скрытая под горой. Американец не обманул. Она уничтожена. Там пепелище. Теперь путь к городу свободен. Вперед! Сметать все с пути, бить русских, сжигать город.

– Матросы, вперед!

Богатырь Джон, белокурый красавец, с ружьем наперевес ринулся вперед. Рядом Виллис и Том. За ними целая россыпь красных мундиров.

А вот медленно, как на параде, идут четверо матросов. Худой и высокий Пити Херт, уверяющий всех, что он сын герцога, но не может это доказать из-за коварства родственников, парень действительно с аристократической внешностью. Его шея обвязана платком. Рядом, припадая на ноги, идет Булль. Коренастый, низкий, с толстым задом, обтянутым штанами, он идет гордо, кажется, рад, что идет с такими рослыми молодцами и с герцогом.

Но вот Том остановился, как бы вдруг в чем-то разочаровавшись, отвел руку с ружьем, вдруг ослабевшую, открыл врагу грудь, ружье вдруг выпало, упала рука, и сам Том повалился навзничь. Рядом с ним кудрявый, черноволосый Хеллоумэн опустился на колени. Пуля попала ему в голову, и он поклонился врагу.

«Откуда бьют?»

– Не бойтесь этих ос! Вперед! – на этот раз грозно скомандовал Паркер.

Матросы и так смело и твердо шли вперед. Это было лишь минутное замешательство, когда от пуль пали два товарища. Враг бил метко, и черт знает, откуда он бил, кругом лес и скалы. Но замешательство прекратилось.

А сзади подходили все новые и новые шлюпки, и в одной из них стоял французский адмирал с саблей наголо.

– Ну, французам мы покажем, ребята, как ходить в атаку, – закричал Виллис.

Сотни людей волнами шли вперед. Торжественно, красиво и страшно, именно так началось, как мечтали молодые офицеры.

– Теперь сюда, налево, за мной! – весело кричал пожилой рослый американец, одетый в английский мундир, показывая налево с видом человека, который затевает выгодное дело. Пули русских шлепались в деревья. Это происходило непрерывно. Казалось, пошел очень крупный дождь. Но где они, эти стрелки? Боятся, скрываются.

– Эй, вы, выходите!..

Пятьсот матросов и солдат на дороге и вокруг нее. Это та дорога, что показал американец, обходная. Ее защищала батарея, которая теперь уничтожена. Путь свободен. Но идут не только по ней – повсюду… Пятьсот матросов и солдат – невиданная на Камчатке сила.

Еще триста лезут как черти по скользкой глине и камням на седловину, туда, где разгромлена большая русская батарея, засыпают цветными мундирами все щели в скалах. Там слышны крики. Это французы. Вот они уже поднялись на разбитую батарею на седловине. Кричат. Они не умеют это делать молча. Быстро перескакивают через трупы и разбитые орудия. Нагибаются, переворачивают трупы, кажется, хотят узнать, нет ли живых.

А вот и здесь, в лесу, англичане нашли разбитую батарею. Английские матросы тоже перескакивают через разбитые орудия и трупы.

Казалось, препятствий нет, путь к городу свободен. Кто может устоять против такой силы? Этот кулак подносится к самому носу. Но вот там, где, казалось, нет ничего и все разбито, вдруг вспыхнули огни, целая цепь. Грянул грохот орудий, прямо в лицо, картечь хлестнула по рядам молодых английских красавцев. Величественные парни, шедшие в первых рядах, изувечены и перебиты, дико вскрикивают. Надо бы прятаться за деревья, ложиться. Но другие идут вперед. Достоинство не позволяет. Новый страшный залп картечью. Что это? Предательство?

Рослые ребята падали рядами, дисциплинированно, как по команде, отправлялись на тот свет.

Это заговорила шестая батарея, до сих пор тщательно скрываемая и неизвестная врагу. Завойко поставил ее поодаль от той, что под обрывом, и вообще подальше от берега, чтобы враг разбежался, как следует, разохотился и уже схватился бы в мыслях за город, как за горячие пышки или вареники в сметане. На эту батарею назначен был командиром инженер Карл Гезехус.

– Огонь! – скомандовал он, раскуривая сигару.

Вот тут уж пришлось ложиться, прятаться, рослые парни лезли в кусты, как бурундучата. И град пуль… Это стрелки: забайкальцы и камчадалы. Но они воюют по-своему. Они не нанимались за деньги, их мало, они люди семейные, мундиры врагу не собираются показывать. Им надо спасаться от заразы. Это мало важности, что раскормлены и одеты красно матросы. Не лезь куда не надо!

А с фрегата ударили по новой батарее. Дым, земля поднялась столбом. Упали деревья. Батарея стала видней. Но она цела. А кругом масса убитых англичан. Англичане дружно закричали свое «хура» и стали подниматься и выходить из-за укрытий, из-за стволов, валег и кустов…

И пушки шестой батареи снова били, они били беспрерывно. Матросы-аврорцы у этих пушек.

– Назад! – закричал лейтенант Паркер. – Не брать батарею в лоб. Держите правее. На гору!

Нет бегства. Это изменяется тактика. Другой маневр.

Паркер решил, что надо занимать гору: «Оттуда увидим город. На высоте будем господствовать». Матросы быстро побежали по лесу, некоторые подымали убитых и раненых и, пригибаясь, оттаскивали их к баркасу. А те, что ушли вправо, полезли, сгибаясь, по сопке; россыпь из сотен красных мундиров ринулась теперь на Никольскую, спины видны хорошо между кустов и на обрывах. Это было бегство от страшной засады и в то же время отважное наступление вперед. Шли решительные минуты. Все происходило очень быстро.

А сзади высаживались и подходили новые отряды, и все это поднималось на гору. Вот наконец русские! А хитрые стрелки! Есть в форме, обмундирование в порядке. Это солдаты.

– Ну, померяемся!

Джон кинулся вперед. Удар штык в штык, лязг, и казак-забайкалец падает с проколотой грудью. Ничего особенного, кажется, в этих врагах. Опять стрельба, падают английские и русские солдаты…

«Вот мы и на вершине. Виден ковш, суда, город, все это у наших ног… Но русские еще идут навстречу. Теперь их много. О, на них тоже красные рубашки!»

– Сейчас дрогнут! Вперед! – командует Паркер, уверенный, что они не выдержат такого удара.

«Черт возьми, но они все бегут вперед, – кажется, хотят отбить взятую нами высоту… Но их будто меньше, чем нас».

– У-у! – дико зарычал Алешка Бердышов, тоже штык в штык ударяясь с английским матросом Виллисом. Казак выбил ружье из его рук и с силой ударил штыком. Виллис упал. Тут же вместе с солдатами и матросами лезут на сопку камчадалы. Залязгали штыки. Рукопашная началась.

Усов был тут же. Он не лез в рукопашную. Он приглядывался, быстро перезаряжал кремневку и бил на выбор. Ему хотелось подстрелить некоторых французов, которых он запомнил. Особенно одного, который Пелагею за ноги хватал, ее, как девку молодую, щипал. А других ему не хотелось стрелять. У него тут были свои знакомые, приятели завелись.

Откуда-то сбоку стреляли. Солдаты английской морской пехоты стали падать один за другим. А русские волнами лезли на седловину и иногда стреляли на ходу и бежали, бежали со штыками и падали. И трупы русских везде, вся батарея завалена, и в лесу солдаты.

– Черт возьми, они ловки в штыковом бою! – Джон не может отбиться, ловкий парень лезет на него.

По всему гребню горы англичане стали осторожно отходить.

– Ур-ра! – загремело по лесу. Русские лезли вперед, стреляли, падали, штыки их сверкали повсюду между деревьями. Кажется, число их сразу удвоилось. Сейчас как будто весь лес превратился в русские штыки. Их, кажется, очень много. Кто-то из них все еще стрелял откуда-то, может быть с деревьев. Теперь красные мундиры падали чаще, чем русские рубашки.

«Но, черт возьми, земля такая тяжелая. Это страшно, – мелькнуло в голове Паркера. – Видимо, я отвык ходить по горам. Уже забыто, какова земля, это не в порту и не на бульваре. Какая огромная и тяжелая, неуклюжая эта гора. Какие отвратительные скользящие мелкие камни в глине, какие цепкие кустарники, чащи леса. Черт возьми, я, кажется, падаю, – нет сил…»

Мертвого Паркера подхватили и понесли на руках. Сшиб его старик Дурынин. Перезарядил ружье и подстрелил одного из несших офицера. Другой крикнул товарищам. Вернулись еще четверо, не побоялись, под градом пуль подняли лейтенанта и раненого матроса, обоих понесли бережно. Дурынин меткий стрелок. Он опять целился. Но один из англичан уже заметил его, приложился. Старик опустил простреленную голову в траву.

А снизу набежала новая волна русских. Матросы. Многие такие же белокурые рослые красавцы, как англичане, и они шли таким же плотным строем. Хайбула Халитов сразу попал между трех англичан. И он озверел. Люди эти похожи на чиновников из города, гладки и важны, тех всю жизнь боялись и ненавидели, а этих дозволено бить и даже поощряется. И он бил! Бил… Халитов – силач. Выбито первое ружье. Сбит и мертв враг, второй зашиблен прикладом. Страшен Хайбула, он бьет за всю свою горькую оскорбленную жизнь. Пал и третий, не пожалел и этого Халитов, хоть в глазах его был страх и мольба.

И вдруг по всему гребню горы англичане побежали. Хлынули и французы. Массой, отстреливаясь, они кидались со скал. Иногда штыками и выстрелами сбивали наиболее удалых преследователей.

– Не зарывайтесь слишком! – кричали русские офицеры. – Дружно, ребята! В штыки их! В штыки!

Но русских офицеров никто не слушал. Вокруг ругань, крики, и вся разномастная масса стрелков-добровольцев, камчадалов, матросов с «Авроры», забайкальских казаков движется неудержимой лавиной вперед. Еще один английский офицер пал с простреленной головой.

– Прыгай, ребята! – кричали англичане. Но не так легко прыгать: есть пологие места, а есть и скалы, обрывы.

А сзади кричат «ура!» и стреляют и колют штыками. Пощады нет.

Гибнут один за другим солдаты морской пехоты.

– Ур-ра!.. – несется внизу, там, где лес. Там хлещет батарея Гезехуса. Слева тоже слышится «ура!», там идет штыковой бой за разбитую батарею на седловине. Там еще сопротивляются французы.

Угрюмо стоят огромные фрегаты и молчат. Бить нельзя. Идет рукопашная. А в шлюпке стоит адмирал, размахивающий саблей. Он что-то приказывает. Вперед или назад? Никто ничего не знает, но отсюда надо убираться, ребята!

Сверху все еще прыгали английские матросы и солдаты. Невероятно, сколько их, оказывается, было там. Некоторые тут же гибли от пуль.

– Стой, ребята! Убит Джо, – кричит маленький англичанин.

Что-то кричит офицер без фуражки с изящно зачесанной лысиной и пышными бакенбардами.

Несколько английских матросов под пулями быстро кидаются на обрыв, стаскивают со скалы тело убитого товарища. Оказывается, он жив. Один из англичан взваливает его себе на спину. Тот стонет.

– Ты еще жив, дружище. Ничего, крепись, сейчас будем дома. Крепись!

И под пулями живой с умирающим спешит к шлюпке. А за ними с тремя ружьями их товарищ.

Есть очень отважные и сильные люди. Не желая оставить тела товарищей, они прыгают, держа мертвых и раненых у себя на спине. Этих сверху не бьют. Но тех, которые россыпью кидаются к лодкам, бьют на выбор.

«Они товарищи хорошие!» – думает Алексей Бердышов. Казаки на всех скалах и стреляют без промаха.

Выбежал Маркешка.

– Стреляй! – кричал он, показывая на шлюпки, переполненные англичанами. В некоторых шлюпках и англичане и французы, все перепуталось.

Маркешка так кричал, словно это была дичь и сейчас она разлетится, надо успевать. Слева грянуло «ура!». Погнали французов с погибшей батареи Максутова. Вот и они появились из лесу, бьются штыками на скалах, поскакали со скал. Один хромает, бежит. Вдруг Маркешка увидел, как без ружья несется за французами озверевший Алешка Бердышов. Как, откуда он выскочил – неизвестно.

Два француза тоже без ружей прыгнули со скалы, и Алексей прыгнул за ними, прямо на них и обхватил на лету обоих за головы, ударил друг о друга и повалился на них, крепко сжимая. Набежали матросы и добровольцы. Тут же камчадалы. От этих пощады не жди. Одного француза, того, что брыкался, тут же прикололи. Другого Алешка давил, держал крепко, а колоть не давал.

– Живьем! – орал он, желая видеть, каков этот человек. Бердышов вообще хотел знать, что это за люди, познакомиться с ними. Он дрался с ними наверху, друг у друга повыбивали ружья, они хотели его схватить, но он сильный. Алексей поднял француза, пошарил у него за поясом, отнял нож и табакерку.

Скалы и косогоры были усеяны редкими цепями русских стрелков. Стреляли по лодкам. Со шлюпок посыпался град пуль по спустившимся на отмель матросам «Авроры». Враг считал их самыми опасными.

Ванька Растяпов, коренастый и плотный матрос, тщательно целится со скалы. Но не стреляет.

– Давай знамя сшибем у них, – говорит он Маркешке.

– Это верно! А то все кричат: флаг, флаг, знамя ли… черт знает… А мы имя тоже подсечем. Мне эти флаги – хуже нет!

Маркешка никак не мог научиться разбирать, что знамя, что флаг, а то еще есть «выпел»… Не выговоришь!

Растяпов выстрелил, и знаменосец, бежавший к шлюпке, упал. Сразу знамя подхватил другой, но того сшиб Маркешка.

– Паря, промахнулся! Целил в глаз!

Знамя лежало лишь мгновение. Подбежали кучей матросы. Но уже в подмогу Растяпову и Маркешке со скал раздались десятки выстрелов – знамя опять на песке.

Баркас, полный народа, повернул к тому месту, где оно лежало.

«Ну, эти возьмут свое! – подумал Маркешка. – Ребята, прыгай вниз, схватим знамя, пока не подошли».

Татарин Хайбула – косая сажень в плечах, ломает пятаки руками, телегу груженую подымает за колеса, с конями балуется так, что страшно смотреть, – спрыгнул первым.

– Алла! – вдруг закричал он яростно.

Но в это время из леса появилась упряжка. Выехало единственное конное орудие.

– Э-э, так это наш усть-стрелкинский казак Размахнин! И с ним Токмаков!

Казак с отмели навел пушку и ударил по баркасу. Там взрыв, крики, люди валятся в море с обоих бортов.

– Бей их!

На всех шлюпках отстреливаться сразу перестали. Все шлюпки пошли хватать людей с разбитого баркаса. Гребцы подавали им весла. Видно было, как умело и быстро плывут английские матросы, не успевшие сесть в шлюпки. Повсюду плыли и барахтались люди. Про знамя забыли. Кто-то из аврорских поднял его.

Попадав в воду, англичане бросали ружья. На отмели валялись мешки, шинели, кивера, фуражки. Маркешка нашел кандалы. Бердышов – другие.

– Знакомо дело! – побренчал он кандалами.

– Это они нас, заразы, хотели заковать, – говорили казаки.

«Дивно этих ружей теперь по тайге раскидано, – подумал Хабаров. – Надо посмотреть, какие системы. Говорят, они хорошие ружья делают. И ребята собой видные и не дураки, а затеяли такое дело. Жаль было стрелять! Но приходилось. Теперь, однако, до свиданья!»

Маркешка пошел по тайге посмотреть, нет ли где ружей. А там уже бродили камчадалы. Эти охотники выискивали себе что получше. А кругом убитые – вот лежит Размахнин Сашка, вот братан Пешкова, из первого взвода. Проходивший офицер предупредил, что ружья будет собирать особая команда.

– Паря, а солнце-то как высоко, – удивился Маркешка, выйдя из тайги.

Оказалось, что битва продолжалась почти четыре часа. Но в пылу ее время шло быстро.

Пароход отводил фрегаты. Заметно было, что два фрегата сильно потрепаны. И пароход опять кренит.

Перед домом губернатора строились отряды.

– Взяты пленные, флаги, гаубица, ружья, сумка с документами, – громко говорил Завойко. – Убито десять офицеров врага. Так вот теперь мы знаем, когда надо кричать «ура!» – сначала или под вечер. Так закричим «ура!» громко и покажем врагу, как мы его победили.

Поднесли носилки. В них лежал мальчик. У него оторвана рука, но он улыбается. Он помогал на батарее Максутова.

– Максутов из своих пяти пушек расстрелял два фрегата, – говорил Завойко офицерам. – Недаром они кричали «ура!», когда он пал.

Адмирал подошел к Дмитрию Максутову.

– Ваш брат, Дмитрий Павлович, умер только что от ран…

Завойко обнял Дмитрия Максутова, и спина его затряслись от рыданий. Спадало нечеловеческое напряжение, которое он сдерживал так долго. Что-то дрогнуло в его железной душе. «Но еще враг тут, – сказал он себе, – у врага еще около двух тысяч людей, и я не смею рыдать».

Отовсюду несли убитых и раненых. Подошли американские купцы.

– Какая змея, оказывается, жила у нас, хоть и называлась та змея американцем, – сказал им Василий Степанович, вытирая слезы. – Этот предатель убит в бою!

Привели пленных. Все смотрели зло. Толпа сбилась.

– Вот теперь попался, хотел нас завоевать, – говорили сухому и тощему матросу во французском мундире.

Раненый матрос Петр Минин, отстранив охрану, подошел к пленным, дал им закурить. Подошла Пелагея Усова с девочкой на руках. Во время боя она не уходила из города. Оставив ребятишек, Пелагея варила обед. Она тоже пришла посмотреть пленных вместе со всеми. Пронесли казака с перебитыми ногами.

Двухлетняя дочка Пелагеи протянула руки к сухому длинноносому французу в мундире и обрадовалась.

– Это ты что? – сильно смутилась Пелагея.

А девчонка настойчиво просилась к французу. Пьер – матрос с французского адмиральского фрегата. Его взял в плен Алешка Бердышов. Он узнал и Пелагею, и ее девочку, потом оглянулся на толпу, в глазах его мелькнула радость, а губы задрожали. Он мельком, но остро и с интересом взглянул в лицо Пелагее. И вдруг почувствовал, что ему легче, ужасов плена нет, не так уж страшно, явился даже какой-то смысл жизни. А то он ждал чего-то, сам не зная, – не то жестокой смерти, не то чего-то худшего – тупого, бесконечного, чем, по рассказам, опасна эта страна.

Люди заметили, что ребенок обрадовался. Все знали, что семья Усова была в плену.

– Ну пусть, пусть идет! – сказал Минин. – Не съест.

Но толпа молчала.

– Это она помнит, как ее там баловали. Француза по мундиру узнала, – подходя, заметил Усов.

– По мундиру ли, по морде ли запомнила! – удивлялись забайкальцы. – Приметливые же камчатские ребятишки.

Ненависти к пленным не было.

– Паря, а французы какие красивые! Чем-то на камчадалов смахивают! – заметил Маркешка. – На японцев ли? Такие же черномазые и сухощавые. Вроде меня. Только ростом повыше.

– Паря, говорят, девки у них красивенькие, облепиха! – подтвердил Бердышов.

Пелагея взглянула на пленного поласковей. Она помнила, как Пьер хлопотал, таскал ей кашу и возился с ребятишками, в то время как муж ее сидел в кандалах. И потом как провожали ее с детьми матросы с французского фрегата, когда она уезжала на шлюпке, Пьер только улыбался ей во всю рожу.

«Кавалер нашелся», – с презрением подумала она тогда.

Несмотря на строгую и даже жестокую дисциплину и на беспрекословное, казалось бы, подчинение матросов капитану и офицерам, на английских кораблях существовало сильное общественное мнение.

Офицер мог послать матроса на смерть, поставить под пули и ядра и приказать не прятаться, мог покарать его, выпороть или посадить в карцер, отдать под суд, заставить исполнять любую нужную ему бессмысленную или очень тяжелую работу. Но никто не смел нарушать традиций, сложившихся на корабле, или пытаться изменять привычки экипажа, хотя это и не оговорено никаким законом.

Матрос готов был отвечать своей жизнью, кровью и боками только за то, на что он нанялся, продал себя.

Но никто не смел посягать на вкус экипажа: всегда должно подаваться то, к чему матрос привык. И если бы повар задумал изменить сложившиеся традиции, то так или иначе матросы нашли бы способы подействовать на него. Если бы лицо, ведающее хозяйством, задумало бы урезать у матросов что-то от их стола, то есть обворовать их более чем обычно, или, имея возможность позаботиться как всегда, пренебрегло бы своими обязанностями, вспыхнул бы бунт, и тут не помогла бы никакая порка, даже расстрел.

Несмотря на строгие законы, никто не мог запретить матросу грабить на берегу, после победы, когда город занят, но грабить умело, не позоря чести корабля. Про убийство мирных жителей никто не говорит, это дело зависит от общего настроения после боя, еще от вкуса и характера каждого в отдельности и как позволяет совесть и вынуждают обстоятельства. Ведь матрос и сам всегда может быть убит из-за угла, с этим приходится считаться. Битва ведь разжигает. Но излишние жестокости не делают чести. Насилия также, это унизительно, хотя если все сделано чисто, можно только позавидовать, и никто не донесет.

Существуют целые легенды о благородных подвигах офицеров и матросов именно этого корабля. Существуют рассказы попроще, но тоже очень занимательные, о посещениях кабаков, о встречах с публичными девками и о драках.

Но на «Президенте», например, по традиции экипаж не переносит офицеров, которые кричат. Крикунам оказывается молчаливое, но единодушное сопротивление. Приказания должны быть отданы вежливо. В противном случае они исполнялись, но с таким видом, как будто матросы – сыновья лордов, а офицер – парвеню. Крикун наконец понимал, что его ненавидят, а это всегда и везде опасно.

– Ну, черт возьми, это не война! – заявил Пити-Херт, что означает «жалостливое сердце», возвратясь в кубрик.

Все тяжело дышали и еще не могли прийти в себя после разгрома. Своих убитых только что стащили в мертвушку, а раненых – в лазарет. Раненные легко тут же, их сами перевязывали, доктору некогда. Что у него делается! Там пилят пилой кости, и человек терпит, позеленев от боли и ужаса.

– Туда надо было послать попов, а не матросов, – продолжает Сердобольный.

– Да, это я тоже заметил, что тут дело нечисто и было какое-то колдовство! – серьезно и с возмущением сказал Джон. – Не могло быть, чтобы русские нас разбили!

– Русские – христиане? Ты не знаешь? – спросил кто-то.

– Черт их побери! – отвечал раненный в ногу.

– Явно тут нечистая сила! – продолжал худой и долговязый. – Хочешь его заколоть, а он выбивает ружье из рук!

– Вот это верно! – подхватил молоденький матрос. – Я не знаю как, но в самый нужный момент так получилось, что у меня исчезло ружье.

– Ты, парень, шутишь, – оборвал его матрос постарше. – Или ты из молодых, да ранний?

– А где твое ружье? Что же, ты сам его потерял?

– Я бросил свое в воду, и оно не достанется врагу. Я не мог плыть. А ты бросил свое где-то на берегу и бежал с пустыми руками.

– Что спорить? Явное колдовство! Я сам видел ведьму и хотел ее подстрелить. В руках у нее был горшок в тряпке. Полагая, что это леди, я бил по ногам, кажется прорешитил ей всю юбку, но ей хоть бы что!

– А мы стали отстреливаться, когда на нас бежали русские, – говорил согнувшийся белокурый матрос, перевязывавший ногу товарища, – и вдруг все переменилось. Оказывается, на нас бегут свои, в красных мундирах, и они стали нас же колоть. Это так поразило нас, что мы бросились бежать.

– Вот видите, – подхватил Сердобольный.

– Это глупости!

– Какие глупости, – вмешался в разговор старый матрос, – когда мне все время кто-то заворачивал дуло, когда я целился. Это бывает, есть такие места, говорят, на Мадагаскаре.

– Мне тоже не понравилось тут с самого начала, когда еще подходили. Кажется, сам черт раскинул шатры на этой Камчатке.

– Мне еще один американец все это предсказывал во Фриско и уверял, что лучше не ходить, хорошего ничего не получится. Но я ответил, что все-таки пойду, – говорил Сердобольный с таким видом, словно он был капитаном «Президента» и все решал.

– Что же ты, отдал бы приказание.

– Да, по рождению я должен быть в больших чинах, если бы не клевета, которой я до сих пор не могу опровергнуть!

– Еще наши тупые и безмозглые офицеры! Совсем не так надо было!

Джон очень сожалел о товарищах и о корабле. Так обидно и жалко свой экипаж и свой фрегат. На палубе лужи крови, она пробита в нескольких местах. У борта все обгорело, есть пробоины. А какой был красавец фрегат! Как, бывало, всех других превосходил он…

Джон – дельный, толковый, грамотный. Он работал на фабрике, пожелал видеть свет, уж слишком был сильный, красивый и способный ко всему, жаль было похоронить себя навеки в угольной пыли!

На флоте не оказалось того, что обещали на своих картинах вербовщики. Там матросу сулили путешествия, веселую жизнь с бокалом в руке и с девицей на коленях! О нет! Вместо девиц какие-то стервы, которые обгрызают тебя, как волчицы. Понемногу Джон свыкся, втянулся в службу. У него был престиж в матросском обществе. Но тяжела служба. Да еще вдобавок такой разгром, когда из истории известно, что английский флот не терпел поражений и не может быть разбит. Как все это случилось? Столько мертвых, переломанных костей, крови, порчи судов, погибших, потерянных хороших вещей! Знамя потеряли! Паркер убит. А почему Прайс застрелился? Явная чертовщина.

Общественное мнение определенно говорит, что воевать тут больше нечего да и не из-за чего. Там нет ничего у них в городе. Какие там меха? Нечего воевать с ведьмами и нечистой силой. Пусть лезут в десант попы и офицеры. Пастор что-то объяснял после боя, но его слушать никто не хотел, и все проходили мимо. Поздно он спохватился! Это предатель, а не пастор! Да еще надо приниматься за работу, все исправлять, доков здесь нет, а русские могут совсем переломать все, если офицеры столь глупы! Некогда слушать басни!

…Завойко приказал явиться к себе попу и дьякону и задал им «распеканцию».

– Я сам молился о ниспослании победы и благодарю Бога, что он услышал молитвы, но запрещаю вам объяснять победу тем, что впереди стрелковых партий летели ангелы. И это я говорю вам потому, что этого не может быть, и еще потому, что враг потерял шестьсот человек, а мы триста, и не можем убрать убитых, которые повсюду, и их надо хоронить с почестями, как подобает героям, и, не глумясь над телами врагов, с честью похоронить их! Значит, у врага еще есть много войска и мы должны ждать третьего приступа. И солдат должен надеяться на себя и на свою силу и верить в бога, но не рассчитывать, что вылетит из-за сопки ангел и поразит того, кого он сам должен застрелить или заколоть штыком.

Собраны были все брошенные противником штуцера и патроны к ним. Наутро нашлись охотники, которые ныряли в воду и смотрели, где же утопленные ружья. Некоторые доставали штуцера, а один – офицерскую саблю, выброшенную в воду вместе с сумкой и мундиром.

С утра съезжались вдовы и дети убитых из деревень Коряки и Авача. Всюду слышались рыдания, вопли.

Маркешка стоял на часах у лагеря. Сегодня баркасы с убитыми пошли от фрегатов в Тарью.

На вражеской эскадре спозаранку стук – починяются. У нас к вечеру под Никольской сопкой вырос огромный холм братской могилы.

Прапорщик Николай Можайский со своими матросами строит новую батарею на седловине. Инженеров нет, оба ранены, отлеживаются.

На другой день опять похороны, умерли люди в лазаретах. Мальчишка жив.

Завойко ходил по укреплениям, ободрял людей как мог. Матросы работали, но уверяли, что больше приступа не будет. Особенно уверял в этом всех Халитов. Завойко велел раненых уводить в тайгу на заимку.

«Это уж не война, а ад», – думал Маркешка.

На четвертый день утром на эскадре подняли паруса, и один за другим корабли стали уходить в ворота.

– Не стрелять! – приказал Завойко. – Пусть спокойно уходят…

В городе молебен. Завойко снова держал речь. На другой день похоронили князя Максутова.

Заговорили про награды. Но про Маркешку никто не вспомнил. Он и сам стал думать, что не он попал в адмиральский фрегат. Всегда, что бы он ни сделал, считалось пустяком. Единственно, чем он горд и что люди за ним признавали, это ружья, которые он умел делать. Маркешка и не желал, чтобы его наградили, хотя его выстрел возвестил врагу близкий разгром. Маркешка признавал свое значение ничтожным и был счастлив, как каждый, кто сегодня жив и рад исходу дела: «Да и кто я? Гуран и гуран! Все мы гураны!»

Спорят, кто отличился, кто убил, кто попал во фрегат. Да не все равно кто? Сейчас уж, право, все равно. Горы мертвых и своих и чужих… А врагу не удалось… Так думал Маркешка, глядя вслед уходившим кораблям.

Завойко хвалил аврорцев и говорил их капитану, лысому толстяку, которому и в бою ничего не сделалось, что напишет государю и попросит всем наград.

Маркешка даже прослезился. Алексей тоже доволен. Аврорцы – ребята видные и бывалые, им стоит дать награды! Они помогли. На сопке уже было совсем плохо, как они набежали и вызволили из беды.

Забайкальцы восторгались. Но об их геройстве Завойко не упомянул ни в одном из рапортов. Он сделал это из своих соображений. Во-первых, потому что они плыли по Амуру, который открыт Невельским, и прислал их Муравьев, которого он терпеть не может. И еще много разных соображений.

В порт вошло судно. Пришло известие, что война объявлена.

Завойко собрал народ, построил войска и зачитал высочайший императорский указ о том, что начинается война против англичан и французов. Опять служили молебен.

– Поздно же сюда вести доходят, – говорили солдаты.

– Уж мы отвоевались! А бумага только что пришла.

– Что было бы, братцы, если бы мы ждали этого указа, – говорил Завойко, – и не думали сами, что война началась. А мы начали готовиться уже давно!

– Вот был расчет Муравьева, – говорил жене Завойко, – победить врага эскадрой и войском на устье Амура, для чего он и собрал все корабли и тысячи людей. И он требовал туда «Аврору». Расчет был таков, что лучше нельзя. А Невельской тянул на юг и говорил, что все решится там. Путятин тоже все рассчитал, что он благословит Японию и займет всю Азию православным крестом. Так они решали великие проблемы, а судьба сложилась так, что победил Завойко. Те враги, что так громко кричали «ура!», когда пал наш герой князь Максутов, теперь плетутся битые! И как они дойдут и куда – неизвестно.

Юлия Егоровна в трауре. В трауре и другие женщины, жены чиновников и офицеров… От пленных узнали, что эскадра должна идти в Сан-Франциско… Завойко думал, что к весне надо опять все укреплять. Пока придется переписывать начисто рапорты в Петербург, к губернатору.

 

Глава девятая. Ввод «Паллады»

В лимане Амура при ясном небе разыгрался шторм. «Паллада» всей своей тяжестью, глухо, но с силой ударилась о песок. Никто не ожидал, и ветер, казалось, не так крепок. Затрещали переборки, захлопали дверцы кают, раздались свистки дудок, загремели крики в рупор, по трапам люди посыпались на палубу как из муравейника. Новый удар. Угрожающе заскрипели мачты.

Гончаров с отцом Аввакумом перебежали к другому борту, поглядывая вверх.

– Каково, Иван Александрович? – спрашивает барон Криднер.

– Страшновато! – спокойно отвечает Гончаров. При каждом новом ударе «Паллады» о дно он покачивает головой, не поймешь со стороны, не восхищается ли, как вестовой его Фадеев, когда глядит на порку товарища.

«В самом деле, – думает барон, – может быть, писателю любопытно посмотреть, как этак, знаете, фрегат начнет разваливаться, рухнут мачты. Картинно описать потом можно кораблекрушение. Воображаю!»

Вода вокруг не шумит, а ревет. Адмирал взъерошенный. На Уньковском лица нет. «Боже мой, – как бы говорит он, – ну, ваше превосходительство, что тут делать?»

Опять удар о песок.

– Вот это поддало! – с восхищением говорит Фадеев, вестовой Гончарова. – Иди-ка в каюту, ваше благородие!

– Отстань, братец. Там еще опасней.

– Как могло случиться? – начинаются разговоры, пока нет новых ударов.

– Предполагали, что идет на прибыль. А оказалось, вода большая. И стала убывать.

Эти дни фрегат едва двигался на буксире гребных судов. Впереди шли шлюпки с промером, разыскивали глубины. Все время в ходу футштоки и лотлини.

Накануне, тоже в ветер, пароход «Аргунь» сломался и ушел в Николаевск под парусами. Невельского еще прежде губернатор вызвал к себе, прислав вместо него поручика Воронина, как говорят, очень знающего. Но и он твердит то же, что все здешние офицеры: «Для ввода “Паллады” нужен пароход!», то есть шхуна. На фрегате недовольны, что Муравьев ее угнал, и Невельского поругивают.

К вечеру фрегат оказался в безопасности, его вывели на глубину. Шторм стихал.

– Такой опасности, как сегодня, еще не бывало! – сказал Уньковский, обращаясь к Гончарову.

«Если бы эти четыреста человек занимались полезным делом все время, – думает Гончаров, глядя на уходивших вниз матросов в черных от пота рубахах, – можно бы было выстроить город, порт, открыть бог знает что. Какие матросы здоровяки, а труд исполняют бесцельный. Боже, хвалить парус могут только бессердечные и безграмотные романтики. Твердят, что от паруса никогда не откажутся, стыдно, мол, ходить на самоварах и коптилках, профессия теряет благородную привлекательность. Даже, мол, англичане многие так утверждают!»

Флотские офицеры – народ на редкость терпеливый, это Гончаров заметил еще по выходе из Кронштадта, когда по неделе ветер держал на одном месте, даже обратно относил, а им хоть бы что, как будто главное – провести определенный срок на корабле, а не двигаться вперед. Такое терпение, пожалуй, не достоинство, похоже на лень. У Гончарова такого терпения нет. Ему хочется домой, тоскливо смотреть на все, что происходит, жаль людей, и судна, и бесцельно текущего времени.

Впрочем, за последние дни даже терпение моряков не выдерживало.

Плохо писалось в тропиках, непривычен климат для литературных занятий, хотя Иван Александрович и там трудился. А тут повеяло холодком, иной ветер, почувствовалось что-то родное, потянуло работать. Двухгодичное знойное лето заканчивалось, хотя на дворе июль. Пора домой! Уж несколько раз просился у адмирала, да все без толку, то отпускает, то не отпускает. Сегодня хотел объясниться решительно, но шторм помешал. Адмирал готовится к отплытию в Японию. Шлюпки ежедневно ходят на «Диану» и обратно, идет перетасовка полная. Путятин частично заменяет команду и офицеров «Дианы» своими, палладскими.

С Уньковским охотно расстается, терпеть его не может.

Гончаров еще до прихода «Дианы» просил отпустить его в Россию. Адмирал мнется и толком ничего не говорит. Это все очень раздражает Гончарова, ощущение такое, что ему вяжут руки, когда они рвутся к делу. Он сомневается, Невельской ли виноват, если «Паллада» не сможет войти.

Моря у нас есть, а интереса к морям нет, вот в чем причина, и Гончаров это заметил давно. А причина этого, в свою очередь, в корне… все та же!

Если бы, к примеру, описать и объяснить все, что тут происходит? Трудно Петербург заинтересовать Татарским проливом. Да и все, что тут делается, секретно, оглашению не подлежит, и браться нечего!

Если бы и можно было, то, пожалуй, только вред сделаешь правдивым описанием. Правительство возмутится. У нас любят лесть, похвальбу, реляции победные. Узнав, что тут, сделают вид, что поражены, да и взыщут с того, кто трудится, накажут не тех, кто виноват, и дело погубят в зачатке.

Парохода не было, экспедицию, говорят, обманывали, не присылали ничего, обещаний не исполняли, люди мерли от голода. Дорого приходится расплачиваться морякам за лень господ петербуржцев.

Да, причина не здесь, где собрались люди редкой энергии и сам Муравьев ею пышет, а в глубине России. Нет, нет у нас интереса к морю! Может быть теперь после Нахимова появится. Как опишешь отчаяние, владеющее всеми, когда фрегат тянут, бессмысленно надрываясь бог знает зачем, и сердцу больно, когда смотришь со стороны. Сказать прямо нельзя. Смягчить – значит все испортить. Не сказать, не намекнуть даже – подло, право подло.

Рассказы Муравьева и подвиги его офицеров произвели на Гончарова сильное впечатление, хоть и ложились они на память, переполненную картинами виденного.

С какой мукой исполняют тут порядочные люди свое дело! Дело, к которому и он, Гончаров, старался пробудить интерес в обществе. Он желал открыть своей книгой вид на огромный мир русскому читателю; это то же самое, что тут делали моряки, только совсем иным способом.

Опять пошли мысли, что он – официальное лицо, секретарь дипломатической миссии и не должен лезть куда ему не следует, не смеет Путятина поставить в неудобное положение, ведь пришлось бы намекнуть на совершенные им ошибки. Необходимо соблюдать дисциплину.

Так что лучше не писать. «Да я и не собираюсь, и так дела по горло, и это все в очерки кругосветного путешествия не идет».

Но стоило так решить, как мысли опять не давали покоя, не оставляли, находили разные лазейки. Вспомнилось, что впервые обратил он на всю эту бестолочь внимание не тут, а давно, как только плавание началось. Едва вышли из Кронштадта, как ветер держал и держал. Гончаров совсем не был восхищен всем, что увидел во время перехода в Англию, и даже хотел бросить это путешествие, возвратиться из Портсмута. Потом забылось, когда увидел сказочные картины новых стран. В тропиках и ветер держит – не обидно, и штормом, бывает, залюбуешься. Сейчас в Татарском проливе ожили картины и настроение первого перехода, и самочувствие такое же. «А что, если так и начать очерки путешествия? Право, вот открытие, дельная мысль! Ведь главный враг – парус, от него вся беда, и нелюбопытство, неподвижность общества нашего. Из-за этого и парус не заменен – причина всех бед. Из-за паруса, может быть, и с трактатом неудача!

А что, если взять и описать ту картину вместо этой, куда более важнейшая глава получится. И Петербургу ближе и понятней! Взять и описать все впечатления, но на примере другого перехода! Пойти на хитрость! Тут и Путятин будет, казалось бы, не замаран».

Утром, желая привести на свежую голову мысли свои в действие, Иван Александрович сел за стол. Работа пошла, прохладой как прочищает мозги! День ясный, с сахалинского берега ветерок… Так и начал: с Балтийского моря. А новые впечатления рвутся в описание, не удержишь. Вот что значит сел за стол. Не здесь бессильны, не в Татарском проливе – боже упаси об этом, а всюду! И это понятней будет, и подействует лучше.

Начал писать и ожил совершенно. Перо, казалось, само пошло. «Пошла писать губерния!»

Двадцать суток шли по Немецкому морю, где все изучено, и ветры и течения, есть и карты и лоции. Помилуйте, господа, да там разве лучше было, чем здесь? А на парусном судне столько тащились. Но ведь там Англия рядом! Что же пенять нам на Амурскую экспедицию и на ее офицеров! Оборотитесь-ка на себя!

Иван Александрович бывал и остер и гневен и чувствовал в этот миг, что с другого боку, но крепко бьет все того же ленивца.

И тут и там одинаково бессилен человек без пара и машины. Нищета и лень – основа. Не описывать же торжество нашей дипломатии и заключение трактатов. Вот и получайте вместо торжеств, хоть и без торжеств книгу нельзя оставить.

Устала голова – придется пройтись, подняться на палубу, да кстати посмотреть, как идем.

Сегодня в лимане тишина. Разоруженный фрегат движется среди просторных водяных полей. Желтые пятна мелей просвечивают сквозь поголубевшую в тишине воду. Видны оба берега: сахалинский в тени и материковый с лесами и белыми скалами, освещенный утренним солнцем.

– Как глубина? – спрашивает Иван Александрович у капитана. Ему разрешается задавать подобные вопросы. И многое еще разрешается. Каждому известно, что сочиняется книга о плавании человеком не морским, приходится объяснять.

– Под килем три фута, – отвечает Уньковский. – Отлив. – Капитан благосклонен к Гончарову за одно то, что с адмиралом его мир не берет, хотя по виду отношения у них ровные. А кошка между ними пробежала!

Пустынно на горизонте. Паровая шхуна не идет, и «Аргуни» нет, видно серьезно повреждена.

– Заварили мы кашу с этим вводом! – жалуется Уньковский. – Не знаю, кто ее будет расхлебывать! Жаль фрегата!

Вполне согласен с ним Гончаров. Прекрасное, красивое существо этот фрегат.

– Умница, как руля слушался! – продолжает капитан. – Что с ним теперь будет!

«Право, жаль, – думает Гончаров. – Как тут не согласишься!»

Иван Александрович вернулся в каюту, перечел наброски, подумал, с какой легкостью позволяют у нас клеветать на своих героев. А они – под секретом, оправдаться им трудно. А ведь здесь все сделано не руками колониальных рабов, а своими силами, с англичанами и их деятельностью несравнимо. Край усеян костьми русских.

«А мы являемся с тремя парусными судами и лишь одной паровой шхуной! Американцы снарядили в Японию целый паровой флот. Мы снарядились по понятиям прошлого века, а не нынешнего. И вот итог – среди мелей. Кажется, не войдем в устье. Надо было в пятьдесят первом и втором годах думать, когда экспедиция снаряжалась, и здесь готовиться, исследовать. Кто, почему мешал? Компания была обижена? Врангель? Муравьев уверяет, что тысячу раз требовал паровых судов. А Муравьеву за это палки в колеса!

И опять выручает матрос, простой человек… Вот опять поехали завозить верп. Крик, рев в трубу… Опять что-то оборвалось! Кстати, и это описать! И это было в Балтийском море!»

Опять писал долго, потом прочел и подумал:

«Что же я конспирацией занимаюсь, так далеко отбежал от истинных событий, что и понятно не будет, к чему моя критика относится… А не обозначить ли, где писано? Право! Вот где отгадка! «В Татарском проливе». Так и напишу, как закончу!

А еще много работы с этой главой. Сообщу, что писал об этом прежде, из Балтийского моря, да письмо пропало; кстати, одно из писем, посланных из Англии, пропало в самом деле. Вот и соблюсти невинность!»

Иван Александрович так и решил: свалить все на пропажу письма. Описать все будто бы заново. Да и высечь адмирала и высших лиц империи, объяснить, как они спустя рукава дело начинали и на что обрекали экспедицию. Намеками конечно. Высечь и за старые и за новые позоры, которым по лени своей подвергают Россию ныне во всех частях света.

А на «Палладе» опять все успокоились. Шторм встряхнул ненадолго. Время идет, сроки надо тянуть. Гончаров вспомнил, как вчера кто-то из офицеров сказал на палубе, что это, мол, редкая неудача.

Да редкая ли это неудача? А гибель гарнизона в Императорской гавани от голода? Тоже редкая неудача? А разве нельзя было знать заранее, куда ведешь «Палладу»? Нет, что-то сделано спустя рукава, где-то плясано, пито, переспано лишку, переболтано без меры. Здешних ли винить? Нет, господа, здесь люди голодные, но дело знают. И слава богу, что есть в России личности, которые делают чудеса.

«Но, право, больше мне нечего тут делать, и на “Диане” я не пойду, не изменю своей “Палладе”, и войны я тут не дождусь. Видимо, вот-вот генерал будет отправляться, нельзя пропустить удобного случая. Надо наконец с духом собраться и заявить адмиралу решительно, без обиняков. И пусть он ясно ответит».

«Паллада» стала опять. Казалось бы, хорошо тут среди затихшего моря, сверкающего серебром, на фоне девственной природы. Тихо, чисто и торжественно! Виден Сахалин, а с другого берега – материк с горами. Да какая сейчас цена всей этой красоте, если человек ее и не видит, он только страдает тут, она ему, может быть, только в будущем пригодится.

 

Глава десятая. О не подлежавшем наблюдению

Побывав на устье Амура, Путятин почувствовал, что без его участия и прежде подписания трактатов с Китаем и с Японией об открытии их портов для русской торговли Россия сама по себе вышла на берега Тихого океана по местам, куда более удобным, чем Охотск и Камчатка. Торговля завязалась без договоров, по способам русского простонародья. В этом Невельской преуспел.

Китайцы, как он утверждает, брались пригонять целые баржи с товарами и продовольствием, дай им только моржовый зуб, казанские изделия и серебро!

Это и огорчало и подбадривало адмирала. Надо спешить. Конечно, до заключения трактатов недостойную эту торговлю, может быть, и следовало бы прекратить. С другой стороны, на эту торговлю можно ссылаться как на зачаток и требовать условий для ее развития.

Путятин с взлохмаченными, поредевшими за эти годы волосами сидит и думает. Уньковского не следует к награде представлять. А вот кого стоит представить к ордену, так это отца Аввакума. Путятин доволен им и как переводчиком с китайского, и человек он скромный, и пастырь, прекрасно служит, сколько с ним бывает бесед приятных и поучительных!

Гончарова поощрить? Да он совершенно не заслужил! Не понимает значения происходящих событий! И так ему много послаблений делается.

Очень деликатен с ним адмирал и прямо никогда ему ничего не говорит. Но и эту деликатность Иван Александрович встречает в штыки. От него желают практического толка, чтобы и его цель была достигнута, и его дело доведено до конца, и о русской литературе болела душа адмирала. Взяли Гончарова не просто в качестве секретаря, не только деловые бумаги составлять, это и без него сумели бы, а имелось в виду создать фундаментальный труд. Но уж очень Иван Александрович непрактичен. Бог знает, что за создание русский человек! Давай – не берет. Его крести, а он – пусти! Гончаров, кажется, сам для себя цель и предмет наблюдений, собой занят и чуть ли не хочет свою персону описать как некий идеал.

Просился домой под тем предлогом, что устал, впечатлений много, долга воинского не выполнит, так как военных действий не увидит, а что без смысла не хочет оставаться, и соскучился, и новые планы у него. Муравьев ли его пленил, переманивает ли к себе на службу, но вряд ли, так как Гончаров не захотел идти на вельботе в Николаевск к Муравьеву, когда все шли. Путятину непонятно, что у него за фантазии, как может человек так разбрасываться, не доведя своего дела до конца. Теперь «Диана» пришла, можно идти в Японию, а он все тянет в другую сторону. На днях опять был с ним разговор. Но нельзя же в самое важное время покидать посольство!

Разве мы не скучаем? Нет, право, не моряк он, не человек дела и дисциплины. Суша, а не море тянет его к себе! Адмирал желал бы создания верной, богатой событиями, многообразной картины жизни на эскадре, изображения во всем величии движения вперед науки и русского мореплавания.

А Гончаров оказался сухим секретарем, заурядным чиновником, в свои писания почти не посвящал адмирала, а это очень оскорбительно. Не хочет быть доверчив, часто держится особняком, если и читал раз-другой наброски, так они интереса для адмирала не представляли, все мелочи какие-то и к делу настоящему отношения не имели. Оскорблением счесть – можно, если деятельность главы экспедиции не описывается. Нужно увековечить все, ведь не шутка – первое кругосветное путешествие после перерыва чуть ли не в сорок лет, и цель важна! Получается, что писатель пренебрегает временем и людьми, стоящими во главе, а уж это не может вызвать к нему ни доверия, ни симпатии. И не ради себя тревожится Путятин, а ради юношества, мог бы быть пример поучительный.

В Гончарове ошиблись жестоко. Подающий надежды писатель, оказалось, изжил весь свой талант одной книгой. Ничего больше не может сделать.

Книга Гончарова, полагал Евфимий Васильевич, могла бы быть талантливо схваченными из подлинной жизни картинами и в то же время как бы художественным отчетом его величеству государю императору о первом русском путешествии в Японию, совершенном по высочайшему повелению. Надо бы предвидеть значение православия…

Кое-что адмирал пытался подсказать Ивану Александровичу. Да почтеннейший как только может выворачивается.

Говорят, пишет он роман, да герой его будет не энергичный деятель. Лодыря героем нового романа выбрал. Да разве лодырями сильна Россия? Ее страшится весь мир, флот, армия могучи, а он носится с залежавшимся помещиком, с байбаком! Нет, надо попытаться ему объяснить.

– «Аргунь» идет, Иван Александрович, – раздался у трапа голос Зеленого. Слышно, как Гончаров поспешил наверх, видно, оставил свои бумаги…

Вдали – видно в трубу – из волн идет дым, а может быть не дым, не то кит фонтаны пускает, не то стая косаток.

– Да нет, что вы, это «Аргунь», в трубу уже видали, это она на мгновение в волнах зарылась… Вон… Вынырнула.

– Опять какое волнение развело…

Должна решиться судьба Ивана Александровича. А ужас разбирает, как подумаешь, что адмирал не отпустит, а шхуна с Муравьевым уйдет. Итак, предстояло объяснение с Путятиным. «Опять он начнет мяться».

Гончаров понимал, почему недоволен им Путятин, чего желал бы. Еще в начале плавания он предупредил, о чем не следует писать. Многие предметы не подлежали наблюдению, а тем более описанию. Гончаров, закрой глаза! Се не твое дело! Не мое так не мое, что же поделать, раз так!

Если слушать адмирала, то получается, что ни о чем нельзя ни писать, ни думать, кроме подвигов Путятина и славы нашего флота. Жалкая картина современного плавания сохранилась бы для потомства. Даже о сильных штормах, в которых трещал подгнивший фрегат, и об опасностях, из-за этого пережитых, прежде как лет через двадцать, видно, ничего не опубликуешь.

Иван Александрович не хуже Путятина понимал, что надо писать о современной жизни, о том, что тревожит общество. Именно за эти два года окреп и утвердился у него замысел «Обломова».

Так получилось по разным причинам. И еще потому, что родина далеко и ее беды особенно горько вспоминать здесь, в отдалении, в иных странах, в ином климате. Могли бы гордиться своей Россией с гораздо большим основанием! Много, много хорошего, свежего, чистого, трудового в русском народе, а все подавляется и портится, и это нестерпимо обидно, оскорбительно. Надо вызвать чувство достоинства в обществе. Надо возмутить общество!

Думал он про Обломова и потому, что выражение обломовских свойств видел в окружающих, в тех, кто считал себя героями, и в самом адмирале.

…Пароходик оказался вдруг ближе, чем предполагали. Маленький и черный, прыгая на волнах, он старался, как бы присматриваясь, где ловчей пристать, подойти к борту. Адмирал появился на юте. С «Паллады» стали кричать, спрашивать, какие известия с театра военных действий. Отвечали в рупор, но ветром отнесло, никто ничего не понял.

– Шхуна пришла?

– Шхуна пришла и уходит.

Теперь ясно слышно, что кричит Сгибнев. Все вздохнули облегченно, – значит, и письма из России, и газеты должны быть, раз шхуна пришла.

– А где Невельской?

– Геннадий Иванович уходит на шхуне с губернатором.

– В Аян?

– Нет, в Петровское зимовье, за семьей… Есть пакет вашему превосходительству от губернатора.

Ветер подул с огромной силой, пароходик стало относить. Да, ветер такой, что «Аргунь» никак не подойдет, уносит ее, машина слабая, не выгребет. Пошла куда-то отстаиваться с письмами и пакетами.

 

Глава одиннадцатая. Прощание

Гончаров быстро вышел от адмирала, сбежал по трапу и с силой захлопнул дверь своей каюты. Через несколько минут к нему прибежал адъютант адмирала.

– Я не желаю с вами разговаривать! Ступайте от меня! – закричал Гончаров, да так, что слышно было повсюду.

Через собственную неприятность Гончарову вдруг как-то стала ясна вся политика Путятина. В это время брошенная на произвол судьбы Камчатка, может быть, истекает кровью. И нашел же что сказать: «Как же вы покинете экспедицию в самое важное время? Ведь вы не увидите самое главное – как документ подписывается! У вас и книги не может без этого получиться!»

Тут взорвало Ивана Александровича. И дипломатический чиновник, дисциплинированный петербуржец, встал и вышел, не желая больше объясняться.

Весь тут Путятин, весь век наш бумажный. Глушим живое, уничтожаем человеческие чувства! Расчленяем являющиеся общие интересы народов, а документ зато подпишем! Нужен трактат, слов нет, кто же станет отрицать? Да противно, как это все понимается.

Гончаров знал за собой раздражительность, когда в мыслях создаешь себе картину, быть может куда более ужасную, чем есть на самом деле. Может быть, это свойство художника, да какое кому до этого дело! А в жизни приходилось себя сдерживать. Поэтому часто, очень часто Иван Александрович, зная свою вспыльчивость и куда она ведет и бесцельность ее, старался ввести себя в общее русло суждений, свойственных солидному обществу. А уж очень гневны, даже красны собственные мысли, до того, что в самом себе начинаешь чувствовать опасного противника спокойному направлению. Но иногда вдруг завеса как приоткроется и… взорвет всего!

«Я уж писать разучусь подле моего дипломатического адмирала!» – с обидой и горечью думал он, решая идти на все – на открытую ссору, протест, непослушание, – но уехать.

– Что с нашим Иваном Александровичем? – говорили между собой офицеры. – Как он раскричался!

Все удивились. За два года с ним ни разу такого не бывало! Кроток, добр, любезен, иногда рассеян, как будто расстроен, но не ответит никогда резко, всегда мягко, даже многим казалось, что личное есть в его Обломове в порядочной порции. И вдруг!.. А за два года голоса ни разу не повысил.

– Даже его допек адмирал!

– Да нет, господа, Муравьев приглашает к себе, дает должность якутского губернатора!

– А «наш», видно, не пускает!

– Напрасно, право! Не моряк, так и не удержишь против воли!

– Право, я и говорю: зачем же держать человека, если не хочет?

– Каков Муравьев! Взял шхуну, теперь берет Гончарова.

– А чем дело кончилось? – говорили после склянок в кают-компании за обедом.

– Отец Аввакум помирил их, и, кажется, они мирно разговаривают. Но к результату прийти не могут…

– Туда велено обед подать, – сказал капитан и добавил, потирая руки: – Иван-то Александрович наконец разнес адмирала, и тот сразу стал кроток.

…Муравьев прислал Гончарову письмо, что со штабом уходит в Аян и что есть место на шхуне, приглашает с собой и все будут очень рады видеть в своем обществе Ивана Александровича. За отбывающими на материк завтра придет шхуна, которая отправилась на Сахалин за углем. Это ли не внимание! Право, приятно получить такое письмо!

– Зачем далее мне здесь сидеть, я не понимаю? – говорил Гончаров в каюте адмирала. – Не путешествие в обществе Муравьева прельщает меня, ваше превосходительство…

– Такая официальность, Иван Александрович, – с укоризной сказал Путятин. Обидно адмиралу, ведь, отправляясь в Японию, он все ставит на карту, да его не понимают.

– Нет, я хочу в Петербург, в Сибирь и так далее…

– Но служба! И я хотел бы домой! Дорогой Иван Александрович! Как же вы книгу напишете? Главного, главного не видя, ради чего вы трудились! Книги у вас не получится. Просто ради вас же не могу я вас отпустить.

Он опять за свое! Расстались, ни о чем не договорившись. Вечером адмирал снова прислал за Гончаровым и сказал, что согласен отпустить.

– Будь по-вашему! – вздохнул он и смотрел с сожалением, как на нежелающего обратиться в истинную веру.

Гончаров извинился за резкости. Начались упреки, потом опять извинения. К Ивану Александровичу сразу вернулось хорошее настроение.

Хотел бы адмирал сказать, что, мол, легко вам, неморяку, да из деликатности и благородства не тронул больных мест. Ведь человек берется о море книгу писать!

Утром пришла шхуна «Восток». После полудня уходили в Николаевск Гончаров и барон Криднер. Когда Гончаров почувствовал, что покидает судно, сердце его облилось кровью. Жаль всех, хочется плакать, жаль и фрегата, и людей, и даже самого адмирала жаль. Нет, лично к нему нет у Ивана Александровича никакой неприязни – человек и он такой же, как все. Жалко было и его, когда прощались. И у адмирала, кажется, что-то человеческое в душе шевельнулось.

Жаль фрегата! Дом мой, милый, привычный! Жаль Фадеева, и у того рожа как заплаканная. Фрегат, разоруженный, с командой, убывшей уже более чем наполовину, как постаревший человек, которого один за другим оставляют друзья…

– И я, как старый блокшкив, остаюсь! – обнимая Гончарова, говорил со слезой капитан.

Все! Гончаров сбежал по трапу. Свобода! Идут волны, ветер, облака, чистое небо, Муравьев, Россия! Вот и прекрасный Римский, лучший спутник и товарищ. Шхуна пошла. Раздался молодой голос ее капитана.

А на борту «Паллады» что делается! Все высыпали. Весь экипаж, матросы, не только офицеры.

Они провожали своего доброго, рассеянного, но дельного и терпеливого товарища. Конец – делу венец. Тверд он оказался, не уступил самому адмиралу. И как-то по-другому всем представился этот скромный и малозаметный человек в этот час, когда он отходил на шхуне.

Через час шхуна села на мель. Гончаров ушел вниз, стал раскладывать вещи в каюте, приготовляясь к новому вояжу.

Вдруг наверху раздался голос Римского:

– Иван Александрович! Адмирал идет к нам! Не за вами ли?

Сердце Гончарова похолодело. «Боже! А ну как он опять передумал? В Японию? В бумажки сморкаться?» Впрочем, может быть, шутит Воин Андреевич. Гончаров проворно взбежал наверх. Сердце его заныло. По волнам к шхуне в самом деле шла синяя гичка адмирала.

Адмирал поднялся, сказал, что прибыл проститься. Пожелал счастливого пути, пожал руку Ивану Александровичу, просил его и Римского-Корсакова напомнить Муравьеву, чтобы отпустил шхуну к 24 августа.

На сердце совсем отлегло. На самом деле, худой мир лучше доброй ссоры! Адмирал поступил благородно и, слава богу, задерживать не намеревался.

Не знал только Гончаров, что в бумаге, которую вез в Петербург барон Криднер, адмирал, сообщая о трудах своих спутников и испрашивая для них наград, ни единым словом не поминал Гончарова, как будто и не был он в Японии. Да если бы и знал – не расстроился бы.

Гичка ушла. Шхуна снялась с мели. Тучи густеют, над морем сумрак. Грозен этот пролив. Глухо бьют и рычат волны на мелях, закипают в гребнях и вдруг как спотыкаются и проваливаются и гудят, как отдаленный гром гремит.

Вот уж и не видно «Паллады». Какая-то ее судьба? Гончарову кажется она живым, уставшим существом, в судьбе корабля мерещится участь одинокой человеческой жизни. Сейчас он чувствовал, как жаль покидать друзей, какие прекрасные и благородные люди его окружали.

 

Глава двенадцатая. На шхуне

В Николаевске-на-Амуре генерал встретил Гончарова очень радушно в новом большом доме.

– К двадцатому августа шхуна вернется непременно! – сказал он, услыхав о просьбе адмирала.

Муравьев с большим воодушевлением отдавал при Гончарове распоряжения Невельскому и Петрову, что следовало сделать тут за зиму. Задавалось дела много, и Гончаров удивлялся, как губернатор помнит мелочи.

«Не забудет ли генерал про владимирский крест! – думал Петров. – Или он только для красного словца сказал, чтобы побольше плохого выведать о Невельском? Конечно, характер Геннадия Ивановича неровен, да главное не в этом, а людей накормить надо». Так и сказано было генералу.

Многое пришлось услыхать Александру Ивановичу, пока Муравьев гостил. Неужели дни Геннадия Ивановича сочтены? Быть не может! Но как же тогда генерал так отзывается о нем… Неужели высшее начальство всегда так взыскательно?

А еще через день веселая толпа путешественников, отправлявшихся с устья Амура в Россию, погружалась на шхуну. Отвалили и пошли вниз мимо веселых, кудрявых гор, вскоре закрывших панораму прибрежного строившегося Николаевска.

Свита губернатора довольна. Во главе со своим генералом торжествует победу. Они совершили славный подвиг! Вышли в лиман, тут ветер и дождь пошел. Началась беготня наверху, на русленях кидают лот. Боятся мелей. Невельской в дождевике ходит с юта на бак.

Гончаров услышал рассказы о Невельском и его семье. Он представлялся Ивану Александровичу одним из тех многочисленных тружеников, которые честно двигают всякое дело на Руси.

Но здесь все в восторге от Муравьева, он как солнце согревающее. И для Гончарова в нем много знакомого, родного, «сухопутного», и при всем том Муравьев – человек дела.

Наверху волна обрушилась на палубу. Гончаров пошел посмотреть. Даль моря во мгле. Что-то она предвещает?

Римский вышел из рубки. Подошел Невельской. Глаза у него острые, смотрят пытливо. Сказал, что выходим в Охотское море, идем по фарватеру. Канал узок, но нынче, по случаю войны, это нам на пользу, никакой враг не найдет. Гончарову так надоели все эти фарватеры, бары, банки, что он почти не слушал, зная одно: шхуна выходит в море.

У Гончарова душа сжималась при мысли, что Невельской вдруг возьмется рассказывать о своих подвигах. Право, может быть, лучше было не подыматься наверх! Конечно, он тут все открыл и жил долго, претензии большие может предъявить, да губернатор уже все рассказал, и снова утомительно слушать.

Но Невельской не собирался увлекать Гончарова. Он был счастлив, что познакомился со знаменитостью, чью книгу читал с таким удовольствием, о которой так много говорили с женой! Как он верно чиновничий мир изобразил! Какова тонкость: сказано об одном человеке, а схвачено целое общество. Геннадий Иванович молчал, удовлетворенный, что Гончаров идет на шхуне по открытому им фарватеру.

Гончаров успокоился, видя, что хоть этот его не терзает. Они тут все герои. Заниматься надо одним, главным.

– Пойду доложить его превосходительству, что прошли бар, – сказал Римский с видимым удовольствием.

Муравьев приказал всех собрать. В одной из кают стол надставили доской.

– Шампанского! – приказал генерал. – Пожалуйте сюда, Иван Александрович!

– Да что за праздник?

– Пролив прошли!

– Вот еще, в неурочный час! Надо иметь воловьи желудки моряков для этого.

Все смеются, Гончаров сам весел, шутит.

Стали поздравлять Геннадия Ивановича, едва он присел с краю, сняв мокрый плащ. Муравьев поднялся с бокалом в руке и заговорил, благодаря Невельского за открытие.

«Честь Невельскому, что совершил он на “Байкале”! Об этом “дед” еще в тропиках рассказывал. Впрочем, кажется, генерал не совсем им доволен. Несмотря на похвалы, которыми его утешает. Видно, есть какие-то соображения чиновничьего свойства». У Гончарова тонок был нюх на подобные дела, да и кое-что слышать приходилось, но никакого желания не было входить в подробности.

Невельской вскоре пошел наверх. За разговорами время шло быстро. Прошли остров Лангр. Все разошлись отдыхать по каютам. Через несколько часов раздался гудок. Подходили к Петровскому. Бросили якорь и спустили шлюпки. Все на палубе.

– Вот это быстро докатили! – заявил Римский.

Вдали пески, и на них видны бревенчатые строения. Место тоскливое. Невельской прощается.

Генерал и его офицеры съезжают вместе с ним повидаться и проститься с Екатериной Ивановной. Губернатор звал Гончарова, обещал познакомить с Невельской, очень хорошенькой и умной дамой, как все уверяют. Подразумевалось, что Гончарову следует посмотреть зимовье, где началась русская жизнь в крае.

Гончаров отказался.

Невельской серьезен, немного сутулится. Простился радушно и почтительно, опять словно обрадовался, глядя в глаза Гончарову.

Невельской останется здесь с семьей надолго.

Губернатор пошел с ним на шлюпке. Шлюпку немного подбрасывает.

«Может быть, и нехорошо покажется, что я не сошел, – думает Гончаров. – Но ни на что смотреть не хочется! Да и пора домой! Они тут все герои, право. И Екатерина Ивановна, верно, не так все легко перенесла, как Муравьеву кажется, у нее ребенок умер, что же я поеду смотреть на нее? Не надо трогать, если не можешь помочь как следует. Конечно, на берегу тут много интересного. Да я-то не историк! И вряд ли смог бы вдохновиться этой нищетой. Нужда повсюду видна, как ее ни закрашивай. И с Муравьевым не хотелось туда являться. Они люди свои, и у них свои расчеты…»

Пока время шло, Гончаров ходил по палубе с нетерпением, хотя знал, что, даже если генерал скоро явится, все равно ночь на якоре простоять придется.

Думал, сколь важны для развития государства такие люди, как Муравьев. Но должно быть и развитие предпринимательства в России. Этим сильна Англия и Европа вообще, а особенно, видимо, Америка. И России надо!

«Был бы тут завод на берегу или рубка леса, гонял бы крепкий хозяин плоты по рекам, отправлял бы лес в Китай или на Сандвичевы острова, стоило бы съехать… Да нет ничего этого. Только крайнее напряжение сил человеческих по приказу. Деятельность частная у нас лишь в зачатке.

А тут еще начнется, чего доброго, ссора, склока, заведут какую-нибудь интригу, если такие важные открытия совершены! Начнется подсиживание друг друга. Славы не разделят, она достанется в конце концов тому, кто сильней! Писать о здешних делах – это значит надо изобличать Буссэ, трогать своего адмирала, а дела их утопают в спасительной секретности и накрепко заперты от литературы. Что же, это по-нашему, по-чиновничьи, и бесполезно тут браться за перо! Тут под силу все сляпать официальному историку. Но сердцевину дела можно изобличить и надо непременно, она понятна, едина всюду». Так рассуждал писатель в холодный и сырой вечер, то гуляя по палубе, то сбегая вниз и снова подымаясь посмотреть, не идет ли шлюпка.

 

Глава тринадцатая. Новые спутники

Вот уж три недели, как ушла шхуна с Муравьевым.

Наступило долгожданное время высоких вод, а шхуны нет, и нет Невельского.

По совету Воронина теперь фрегат ведут не прямо в реку, а по так называемому сахалинскому фарватеру, более глубокому, вдоль берега острова, с тем чтобы вывести его через весь лиман в Охотское море, а уж оттуда по северному, более изученному фарватеру – в Амур.

В распоряжении Путятина два фрегата, заботиться надо об обоих, хоть разорвись, цели назначены для них совершенно противоположные, и расстояние между ними все увеличивается. «Паллада» движется еле-еле, время идет, парохода нет. Может вообще усесться, да так, что не снимешь. Как тут быть? Даже Посьет не может подать дельного совета.

Путятину часто кажется, что он сам знает, как поступить, но окружающие сбивают его с толку. Муравьев обещания не исполнил. Все сроки прошли, вода спала, а шхуны нет.

Но есть отрада и у адмирала. Перетасовка команд и офицеров на фрегатах идет полным ходом. Бирюлев и Бутаков переведены на «Палладу». На их места отправлены испытанные спутники адмирала: Пещуров, Лосев. С «Паллады» на «Диану» пойдут Зеленой и Колокольцев. Сам адмирал дважды ходил на своей синей гичке на «Диану», к мысу Лазарева. Фрегат изготовляется к походу в Японию. Капитан его, Степан Степанович Лесовский, старается, и дело у него кипит.

На мысу Лазарева заканчивают печь сухари на все время вояжа. Противника и духа не слышно, не подходил; кажется, кораблей его нет в Японском море.

А шхуны все нет… Уж наступил сентябрь.

…К борту «Паллады» подошла большая гиляцкая лодка.

– Эй, кто там! – крикнули из нее по-русски.

– Что тебе надо? – спросил вахтенный офицер.

– Воронина ли, адмирала ли, ково ли! – сказал гиляк Еткун. – Невельской послал!

– А ну, живо, подымайся!

Еткун и Араска вскарабкались на палубу.

– Лоцманами послал Невельской! – заявил Араска.

– А где он сам?

– Посел на Миколаевск с бабой вместе, баркасом, потом пароходом придет сюда.

Адмирал слышал этот разговор и поднялся на палубу.

– Шхуна пришла? – спросил он.

– Нету! Маленький пароход придет, больсой труба! А че тебе, адмирал?

– А где же шхуна?

– А церт ево знает, а где схуна!

– Нету схуна! – подтвердил Еткун. – Ево не придет, однако пропала. Наса встретил Невельского на острове Лангр, он с бабой и с маленьким ребятенком здали, здали схуны и не доздали и ходили на баркасе на новое место.

– Налево посел! Куда тебе таскает? Прямо нельзя, – закричал на Путятина Еткун, – давай налево.

– Слюпка туда гоняй вода мерять. Тут на банка попадес и не слезес. Фрегат не лодка!

Послали шлюпку; оказалось, цепь глубин не прерывается в направлении, указанном Еткуном.

– Невельского наса встретил на море. Он спросил: а как «Паллада»? Наса сказали: его идет! С Лангра видно далеко на тумане фрегат. Ево радовал! Говорил: худо, схуна нет, велел наса на Лангре здать, когда ево пойдет сюда обратно маленьким пароходом. А наса не здал, посел сам! Це ево, долго мозет ходит? А надо судно скорей таскать.

При всей своей бесцеремонности гиляки Еткун и Араска сразу зарекомендовали себя нужными и даже незаменимыми людьми.

– А Невельской придет на Лангр и спохватится, куда вы исчезли?

– Ни церта! – с невозмутимым видом отвечал Еткун.

– Тебе адмирал? Хоросо! – похвалил Путятина Араска.

Еткун похлопал адмирала по плечу. Глубоко возмущенный вахтенный офицер схватил гиляка за руку и хотел ударить в грудь, но адмирал удержал его.

– Дети! – сказал он с ласковой снисходительностью.

Путятин спросил гиляков, не хотят ли они креститься.

– Давай! – охотно ответил Араска. – Рубаха есть?

– Мозно! – ответил и Еткун. Он уж один раз крестился, но не хотел отстать от товарища, если дадут рубаху.

Гиляки объяснили, что знают все мели и каналы в лимане, приходится бить тут зверей, поэтому известно, когда вода большая, а когда маленькая, куда загонять белух перед отливом, где ловить рыбу, у каждой рыбы своя дорога.

– Это какие-то академики! – сказал адмирал смеясь.

– Наса коронный лоцман! – заявил Араска.

– Откуда ты знаешь, что бывает коронный лоцман?

– Моя схуна «Восток» сюда прослый год таскали, и Корсаков как раз сказал: моя коронный лоцман!

Все расхохотались.

Шлюпка пришла с промера. Вернулся Воронин. Он шел вдоль берега Сахалина, проверяя карту своей прежней описи.

– Вот наса приятель! – сказал Араска, и гиляки стали обнимать и целовать Воронина в щеки.

С юга шла шлюпка. Это – с «Дианы», одна из тех, что ходит к мысу Лазарева и на фрегат.

По трапу взбежал лейтенант Можайский – рослый, быстрый и проворный офицер, с короткими темными усами, с сосредоточенным и серьезным и в то же время шутливым выражением лица, как будто он что-то собирается рассказать необычайно занятное.

Можайский болезненно горячо любит своего брата Николая, который пошел в эти же моря на «Авроре». Александр за ним отправился на «Диане».

Что сейчас с Колей? Вопрос этот очень тревожит Можайского. «Аврора», видимо, на Камчатке, но положительных сведений об этом нет никаких. Горько на душе. Можайский пошел в плавание из-за него и еще из желания видеть новые страны.

О Можайском известно, что никто не хочет жить с ним в каюте. Он всегда перепачканный, пахнет от него какой-то «химией». Он возится со всевозможными составами и банками. Однажды в плавании у него что-то вспыхнуло, он выскочил опаленный и закричал: «Воды! Сашка, воды, горю! Или песка…» Офицеры перепугались, по фрегату чуть ли не объявили пожарную тревогу. Можайского окатили водой.

– Не горишь, Александр? – спросил его сейчас с улыбкой вахтенный офицер из переведенных с «Дианы».

– Сейчас загорюсь! – бойко ответил лейтенант. – Где адмирал? Необходимо его видеть.

– Прибыл лейтенант Можайский, предлагает подвести под фрегат полые ящики из листового железа, – доложили адмиралу.

Путятин пригласил офицера. Он слышал о нем. Известно, что Можайский изобретает какую-то особую бомбу и хочет испытать ее, к ужасу товарищей, опасающихся, что орудие разорвет. Адмирал назначил Можайского в Японскую экспедицию и желал с ним познакомиться. Говорят, он рисует отлично, и этим будет тоже полезен.

Путятин с интересом взглянул, когда в каюту вошел очень молодой, краснощекий, высокий офицер. В руках у него папках с чертежами, которые он живо стал раскладывать. Держит большой карандаш на чертеже, уверенно и спокойно рассказывает, чувствуется воодушевление, любовь к делу, привычка к труду и дисциплине. И темперамент: вспыхнул и совсем стал как нарумяненная девица.

– Средство несовершенное, ваше превосходительство, – говорил он, – но до некоторой степени облегчит проводку судна…

Адмирал вызвал капитана и Посьета, обсудили, потом попросил Можайского показать рисунки. Немедленно появился альбом с видами мыса Лазарева и с разными сценами матросской жизни. Не первой руки художник, но схвачено верно. «Такой, может быть, как раз и нужен», – решил адмирал. Как изобретатель он, конечно, ничего нового не придумает, но как рисовальщик пригодится. Тут же Путятин предупредил ревниво, что в самой Японии рисовать на берегу можно, только если японцы согласятся и скажут, что это коренным обычаям их страны не противоречит. А обратиться к ним за подобным разрешением не просто.

«Ну не беда», – подумал Можайский. Спорить с адмиралом прежде времени он не желал. Ему очень хотелось в Японию.

Однако когда разговор закончился и Можайский вышел, замечание адмирала показалось ему обидным. «Однако он понтоны согласился под фрегат подвести!»

Зрительная намять у Можайского отличная. «Можно будет на память рисовать, – подумал он. – Еще можно на манжете мелко рисовать… Тайком от адмирала тоже можно, палладские уверяли, что японцы – народ смышленый и еще сами в таком деле помогут. Из них можно найти такого, что и спиной заслонит. Лишь бы свой адмирал не придрался. А впрочем, может быть, японцы разрешат: им-то что!»

На следующий день на фрегате застучали. Из запасов листового железа делали огромные ящики. Судно как бы превратилось в плавучую кузницу.

Фрегат не двигался. Вода малая, шлюпки пошли на промер с Араской и Ворониным. Еткун отдыхает. Он сидит на баке на корточках и курит трубку.

Подсел Можайский. Они уже успели сдружиться. Еткун покосился, сверкнули черные прорези его глаз.

– Ты что злой?

– Адмирал крестить хотел, а рубаха не дает. Говорит, кто Бога любит, даром крестить надо. Ево сибко цестный.

– Тебе мичман чуть по зубам не съездил. Не смей больше хлопать адмирала по плечу.

– Знаю. Мицман мне потом морда тыкал и маленько объясняли.

Можайскому хотелось на сахалинский берег на охоту, но одному скучно. Он стал уговаривать Еткуна. Тот охотно согласился. Неподалеку деревня, живут друзья и родственники.

– Тебе рузье ловко стреляет! – говорил гиляк на охоте.

– У меня свой прицел… – объяснял Можайский. – Вот смотри.

– Хитрый! Я слыхал про тебя. Все равно – воды нет. «Паллада» на твоих боцках не пойдет! Ни церта!

После охоты зашли в деревню. Еткун раздобыл у знакомого старика араки и угостил хозяев и русского.

Один из гиляков рассказал по-русски, как у его товарища на охоте упал нож, а он, такой ловкий, поймал.

– На лету?

– Конесно!

– И я могу! – сказал Можайский.

Гиляки посмотрели с удивлением. Можайский – высокий, веселый, сильный и худой – нравился им.

– Церта тебе!

– Вот смотри! – Офицер встал, вынул охотничий нож, уронил его и поймал у пола.

– У-у! То было на дереве! Знаешь, так поймать только летающий человек может. И моя товарищ – ево был простой человек, прыгнул с дерева и поймал! Успел.

– А как у вас летающий человек летает? – через некоторое время спросил Можайский.

– Быстро!

– Крылья у него есть?

– А зацем ему? – ответил Еткун. – Нету крыльев!

– Есть крылья! – перебил хозяин.

– Нету! Я сам видал, ево летает, у-ух! Пуля – нету крыльев. У стрелы тоже нету. Ево толкает – и посе-е-ел!

Когда шли на шлюпке к фрегату, Можайский спросил Еткуна:

– А как ты думаешь, летать без крыльев можно?

– Ну да, кидай – и его летит. Крыльев нету, но хвост ли, ково ли надо, наса стрела летает, но у нее такой стуцка делаем, ево дерзит лучсе и как раз попадает.

Можайский задумался.

– Тебе адмирал рубахи не дает?

– Нет!

– Я тебя крещу сам и дам тебе рубаху.

– А Араске?

– И ему дам. Как тебя крестить? Попа надо?

– Не знаю, попа ли, батюску ли. Геннадий Иванович тозе, как ты, мундир таскает, одёза не поповская, а Богу молит, поповская песня поет, тозе как поп ли, батюска ли, а крестил он много, иконой крестил и еще розгам крестил, кто второй раз из-за рубахи ходил. На голове маленько волоса стриг, кто купать боится.

– А как же шаман, если ты крестишься?

– А саман тозе! Ево мне не месает. И ты спроси саман, как ево летает. Ево умеет. Ево летает и пузой баба попадает. Тебе тозе, наверно, так хоцет?

– Я тебя крещу! – не слушая Еткуна, продолжал Можайский. – В шамана верить не надо. Попросим нашего попа, а я буду твой крестный отец и дам тебе свое имя. Ладно?

– Конесно!

– Так ты думаешь, – сказал Можайский, налегая на весла, в то время как Еткун сидел на руле, – человек может летать?

– А це, тибе этим дела думает?

– Да.

– Однако, без церта дела не могу, – ответил Еткун и сплюнул за борт, – саман посоветовай, ево знает… А це, Саска, тибе по земле не хоцу ходить? На земле тозе хоросо…

Пришла «Аргунь». Прибыл Невельской. Еще издали заметил он, что фрегат без мачт. Они спилены. Команда малочисленна. Почувствовалась старость судна.

– Где адмирал? – спросил Геннадий Иванович, поднявшись на палубу и поздоровавшись с Уньковским.

– Его превосходительство два дня как отбыли на «Диану», – ответил Уньковский. – А позвольте спросить, Геннадий Иванович, где паровая шхуна?

– Она не приходила ко мне и где сейчас – неизвестно. Я ждал ее в Петровском, так и не дождался…

– Что же с ней?

– Китобой, пришедший на рейд Петровского, сказал, что встретил ее в ста милях от Аяна. Погода была хорошая. Вражеских судов в Охотском море нет.

– Так вы полагаете…

– Полагаю, что, придя в Аян, генерал по какой-то причине послал шхуну на Камчатку. Судьба ее все время заботила Николая Николаевича. Видно, на Камчатке тяжелые бои. У меня такое чувство, что зря ведем «Палладу» и зря «Диана» сейчас снаряжается в Японию, когда надо было всеми силами выручать Камчатку. Тысяча матросов, два фрегата!

– Теперь уж поздно! – ответил Уньковский.

Перед Невельским вытянулись Еткун и Араска – оба в полинялых матросских рубахах, помытые и причесанные.

– А я искал вас и ругал. Здорово, Араска! Как так, Еткун, ведь я велел вам ожидать?

– Моя теперь не Еткун! – отвечал гиляк.

– Он у нас крестился, Геннадий Иванович, – стал объяснять Уньковский.

– Моя кресный отец есть русский молодой парень. Моя старик – сын, а ево молодой – все равно отец! Моя теперь Можайский, а фамилия – Александр!

– Только наоборот, Александр – имя, а Можайский – каль, – отвечал Невельской.

– Нету! Своя каль не бросаем.

– Потеха с ним! – сказал Уньковский.

Невельской заметил, что судно идет хорошо.

– Без адмирала и фрегат пошел. Видите, сколько прошел.

– Когда я шел на баркасе из Петровского, вы еще на траверз Лангра не выходили.

– С помощью Божьей и Воронина движемся без адмирала и без паровых средств!

«Аргунь» повела «Палладу». Шлюпки возвратились, измученные непрерывными трудами гребцы пошли отдыхать.

Погода хорошая. Похоже, что «Паллада» благополучно перейдет на северный фарватер. Весь лиман пройден от южного пролива до северного.

– А барометр пошаливает, и ваш коронный лоцман обещает бурю, – замечает Халезов.

Перемена погоды может быть. В эту пору, Невельской знает, бывают сильнейшие штормы, приходящие с юга.

Вечером допоздна Невельской и Уньковский сидели в опустевшем адмиральском салоне. В речах Уньковского чувствовалась обида, что его не берут в Японию… Зная, как Невельской любит говорить про описи новых бухт, он рассказал ему, какие гавани видел на юге Уссурийского края. Геннадий Иванович слушал как зачарованный. Уньковский уверял, что и почву там смотрел, преотличная земля.

– Из малоземельных губерний хлынут сюда переселенцы, украинцы пойдут, климат для них подходящий!

– Дай бог дожить и увидеть! – сказал Невельской.

– А фрегат какой умница! – воскликнул Уньковский. – Как он сразу все понял! И пошел без адмирала! Право, я уж много раз замечал, что фрегат хорошо себя ведет, если его нет. Я полагаю, что ни один корабль его не потерпит, так как он есть ханжа и лицемер, что противно всякой природе.

– Я тоже верю в приметы, – подхватил Невельской, видя, что беседует с настоящим моряком. – Если я иду на своем «Байкале», который я сам строил, то мне все удается. На нем обошел я вокруг света на три месяца раньше срока. Шлюпка с «Байкала» нашла Амур и пролив к югу… Да и Сахалин я занял на «Байкале»! Что вы скажете?

– Я скажу, что все-таки адмирал те посты снял с Сахалина, чему ваш «Байкал» не помог! Так что не верна ваша примета!

Невельской умолк, разъярившись в душе против адмирала.

Уньковский попросил его быть ласковым и признаться откровенно, почему он против Японской экспедиции.

– Никогда не был! И ни боже мой! Руку японцам надо тянуть, но не вокруг света. Надо заселить и развить Амур, Сахалин и Приуссурийский край. Без этого политика ложная, дутая, чванство столичное, наподобие… черт знает чего… Это знаю я, но со временем это станет очевидным и тем же японцам.

Чуть свет Невельской уже в рубке.

– Будет сторм! – уверенно заявил Араска, когда солнце взошло. – Вот этим птица наверх летает и сразу на низ.

– Как барометр? – спросил Уньковский.

– Упал на два деления! – отвечал Халезов.

– Завтра ли, ноцью ли, – добавил Еткун.

– Бар перешли, слава богу! – сказал Невельской, вернувшись к обеду с «Аргуни». – Мы в Охотском море.

– Я уже вижу какое-то судно. Что оно тут делает?

– Это американцы занимаются своим любимым делом – бьют наших китов, на что мы смотрим с берега! – в тон ему ответил Невельской. – Стал напротив гиляцкой деревушки. Означает, что идет мена или предстоит грабеж. Верно, Еткун?

– Американ сляет, маленько охотит. Нас обманет и морда бьет, голова бьет. Араску так бил, ево кровь горлом сел, а американ бил есе. Церта ему! Фрегат увидит – не трогает никого. Боится.

– Надо скорей переходить на северный фарватер, – сказал Невельской, – погода меняется.

Начинался ветер порывами, к ночи поднялся шторм. Отдали запасные якоря. К утру шторм загрохотал с огромной силой. Море ревело. Американское судно оказалось лежащим на кошке у сахалинского берега. Огромные волны били в него, видимо ломая обшивки. Судно казалось брошенным командой.

«Аргунь» ушла еще вчера в лиман. Ее не видно.

Вдали около острова Удд терпело бедствие другое китобойное судно. Хотели идти туда на помощь, но шлюпки заливало, люди едва спаслись, и Невельской поднялся на борт мокрый до нитки.

Шторм крепчал. Гиляки, как птицы в сильный ветер, сидели у рубки, прижавшись друг к другу. Стихать стало ночью. Утром пришла шлюпка с «Аргуни». Араска отправился на берег и вернулся в ужасе: гиляки вырезали и повыбрасывали в море весь экипаж разбитого китобоя.

– Что мне с ними делать! Это какая-то война беспощадная! – воскликнул в горькой досаде Невельской. – Чего только мне разбирать тут не приходится! Можно с ума сойти…

Неожиданно прибыл на баркасе адмирал. Он осмотрел потрепанную штормом «Палладу» и пригласил на совет Невельского, Уньковского и Халезова.

– «Паллада» в реку не войдет! – стоя у стола и держа в руке сигару, резко заявил адмирал.

Невельской ответил, что главное пройдено, остается немного.

– Я не смею рисковать! Я должен идти на «Диане» в Японию и не могу ждать, пока «Паллада» пройдет по всем мелям.

– Идите в Японию, ваше превосходительство, – выпалил Невельской, – а мы фрегат введем.

С неожиданной решительностью Путятин заявил, что «Паллада» по глубокому сахалинскому фарватеру должна возвратиться к мысу Лазарева. А оттуда, на буксире у «Дианы», она пойдет на зимовку в гавань Хади.

– Ей там будет спокойно! Что же мы ее будем здесь ломать по приказу Муравьева! Устье Амура, господа, мелководно и неудобно!

– Нам не давали парового судна для исследований – вспыхнул Невельской, – поэтому мы не могли составить карт огромного лимана.

Долго спорили, но адмирал был неумолим. Он сказал, что отпускает Уньковского и офицеров и доведет судно в Хади, поставит его на зимовку.

– Так я вам говорю, что «Диана» его тоже не будет слушаться! – говорил Уньковский после совета Геннадию Ивановичу. – Больше того, если бы не было Путятина, то и трактат японцы давно бы подписали!

Фрегат с Еткуном и Араской, с Невельским и Ворониным за несколько дней прошел под фальшивым вооружением до мыса Лазарева.

Невельской простился с адмиралом на «Диане» и ветреным утром отправился на шлюпке на мыс Лазарева, где громоздились квадраты батарей, дымились костры и трубы землянок. На бревенчатых ряжах устроены пристани. Здесь остались все гребные суда «Паллады», с ними сотни палладских и дианских матросов. Осенью им предстояло идти в Николаевск на зимовку, оставив здесь лишь сторожей.

Гавань Хади открыла свои каменные ворота, и по знакомой глади, между обрывов, «Паллада» на буксире шлюпок пошла в глубь бухты и отдала якорь напротив кладбища.

Лес на горах чуть заметно тускнел. Близка осень.

На посту выстроились казаки. Адмирал съехал помолиться.

А еще через день фрегат «Диана», торжественно распустив паруса, уходил в плавание. Спускались к воде хребты материка.

«А жаль, что Гончаров не пошел в плавание! Не понял он ничего, всей глубины смысла морской жизни! Не моряк он и не чувствует пульса современности! Но еще спохватится, не рад будет, ох, не рад! Когда не получит никакой награды за путешествие, так и вспомнит, локти будет кусать! Неаккуратен, безволен оказался, не довел дело до конца! Так поделом ему!»

И оттого, что даже писатель ничего не понял, адмирал чувствует себя одиноким, гордым орлом, парящим в заоблачной выси.

Но что-то японцы… Скучно и тяжело бывает и на душе у адмирала. И он вспоминает семью. Но еще сильнее владеет им чувство долга.

Бьет волна. Ветер в мачтах. Да, только моряк может испытывать подобное наслаждение…

 

Глава четырнадцатая. В Киренске

По прибытии со свитой в Аян Муравьев узнал, что и там нет никаких известий о Камчатке. Это его очень озаботило, и он приказал Римскому-Корсакову немедленно идти на шхуне «Восток» в Петропавловск.

Перебравшись через хребты и болота, губернатор вскоре добрался до Якутска. Под благовидным предлогом он оставил там почти всех своих спутников, вместе с Гончаровым, решив, что пусть тут поживут, нечего им торопиться в Иркутск, а тем паче в Петербург. Пусть Иван Александрович изучает Сибирь хорошенько, самую жизнь во всей глубине, да познакомится с великим подвижником преосвященным Иннокентием.

Подходя по реке Лене на баркасе к небольшому городку Киренску, Муравьев увидел на берегу встречавший его, как и всюду, народ, духовенство, чиновников и среди них элегантную высокую даму в широкополой шляпе. «Неужели? Какая самоотверженность! Какое счастье!» – подумал он.

Едва баркас стал приставать, как Екатерина Николаевна, подобрав юбки, быстрым и крупным шагом подошла по отмели и, протянув мужу руку в перчатке, сама помогла ему сойти.

– Я поздравляю тебя, Николай! – сказала она по-французски.

– Благодарю тебя, мой друг.

– Ты все открыл что желал?

– Да… Какие новости?

– С Черного моря плохие известия…

Он тихо пожал ее руку, как бы утешая.

Начались преподношения хлеба-соли, а затем рапорты.

Екатерина Николаевна очень соскучилась по мужу. Он уехал давно. Ее положение не позволяло слишком сближаться с кем-либо из тех, кто был ей мил. Она ждала мужа, молилась за него, желая ему успеха.

За последнее время она вдруг почувствовала некоторую враждебность части окружавших ее людей. Шла война, заговорили, что она француженка, ее образ жизни, слишком скромный для жены генерал-губернатора, казался странным, замкнутость ее толковали, кажется, по-своему. Эта странная подозрительность, как знала она от мужа, воспитываемая правительством, особенно находила благодатную почву среди чиновников, желавших отличиться и без риска для здоровья выказать свой патриотизм во время войны, а также в среде тех, кто почему-либо был недоволен мужем.

Одиночество тяготило ее. Узнав, что муж едет, она решила не ждать. Путь ей знаком. Пять лет назад они путешествовали вместе на Камчатку и проплыли Лену. На этот раз у нее с собой лишь гребцы и горничная.

Сегодня утром она хотела идти дальше вниз по реке, когда город всполошился еще более, чем от ее приезда. Шел баркас под флагом генерал-губернатора. Дом был отведен заранее и убран для его приема.

– Как ты решилась? – спросил Муравьев, когда церемонии и встречи закончились и супруги остались одни.

– Когда прискакал Миша и сказал, что следующим рейсом ты отбываешь на шхуне «Восток», я стала собираться… Я больше не могла без тебя.

Она обняла его, сидя рядом на маленьком плюшевом диване. Их ждали к обеду, еще надо было переодеться и привести себя в порядок.

В Иркутске ходили слухи, что ее мужу не доверяют в Петербурге. Сплетни, идущие, может быть, в самом деле из Петербурга, не могли, конечно, иметь никакого значения. Как смели судить о человеке, которого благословил на подвиг сам государь!

Она сказала, что очень беспокоилась о нем. И беспокоится о родных. Странно вел себя Струве, он затеял против нее мелочную интригу.

– Как он посмел? Что же смотрел Венцель? – удивился Муравьев.

– О! Он мягок, у него сердце артишока!

Струве был сначала очень любезен, заискивал. Сын знаменитого ученого, а такое ничтожество! Она сказала, что Струве спросил ее однажды, как она будет чувствовать себя, если русские войска возьмут снова Париж. В другой раз – не скучает ли она о Франции. Благовоспитанный человек не смеет так говорить, когда с Францией война!

Она не скрыла, что Струве однажды заговорил с ней о том, что у него есть сведения, будто бы она весело провела время в Париже с Мазаровичем, которого Муравьев назначил ей в сопровождающие два года назад, не имея возможности вместе с ней выехать за границу.

Муравьев вспыхнул.

Она не стала говорить, что однажды Струве сказал, как ею увлечен. Сейчас кротость, спокойствие и удовлетворенность выражены на добром лице ее. Она просияла, когда муж стал рассказывать о своем походе. Но тут же ужас выразился в ее глазах.

– Бедная, бедная Катя! Несчастная, благородное дитя, как она выдержала все это?

Рассказ о дружеской встрече в Айгуне с китайским генералом поразил ее.

Муравьев говорил и о низовьях реки, о Петровском.

– Я больше тебя одного не отпущу, мой друг!

– Мы вместе отправимся на Амур в будущем году, когда я снаряжу туда новую армаду…

Обед продолжался долго. Досаждали лестью и тостами, но немало и нужного узнал Муравьев как от чиновников, так и от купцов, отлично знавших край.

Возвратились домой поздно вечером. У шатровых ворот горел фонарь, вытянулись двое полицейских.

Муравьев присел у стола пробежать новости в иностранных газетах, которые отложил на вечер.

Горничная раздевала Екатерину Николаевну в соседней комнате. Она разговаривала с мужем через полуоткрытую дверь.

– Но что это такое? Из «Фигаро» и «Монитор» выхвачено ножницами чуть ли не по полстраницы? – вскричал он.

Муравьев возмутился. Он немедленно по прибытии в Иркутск напишет министру внутренних дел.

«Жалкая, трусливая политика! От генерал-губернатора скрывают содержание статей! Очередная подлость правительства! Если так будет продолжаться, как же я узнаю о подготовке врагов к кампании будущего года? И как они восприняли наш выход на Тихий океан? В “Таймсе” вырезаны парламентские дебаты! Заголовок, как в насмешку, оставлен! Значит, и письма к жене все задержаны? Это недоверие! Вот, вернулся домой! Ну, я устрою бурю. Нашли за кем следить, когда сам канцлер – первый предатель!»

А из открытой двери до него донесся слабый и тонкий запах ее духов, почти забытый, который ударил ему сегодня в голову при встрече. И шелест ее шелков…

– И ты знаешь, мой друг, что к французам у русских никогда не было и не может быть вражды! То, что ты принимаешь за ненависть, – вспышка. Чиновники разжигают глупый простой народ. Ты знаешь, я так же люблю Францию, как Россию, и глубоко уважаю французов. Каша, которую заварили, одинаково ужасна и для французов и для нас. Это умелая интрига англичан, они наши враги, а не французы. Во Франции горсть предателей во главе с Наполеоном, ставленником англичан, ввергает страну в кровавую войну. Я ненавижу Наполеона, но не больше, чем своего Николая, который губит Россию! Но я верно служу, только так могу служить России. Я так же несчастен этой войной, как и ты…

Она вышла сияющая, как бы сознавая, что одарит его наградой более высокой, чем все императоры. В самом деле, она прекрасна, – с торжественно убранными волосами, в пышном капоте, с открытой белой грудью. Он почувствовал, что действительно это истинная награда за его долготерпение. И все, что совершено и добыто им, теперь принадлежало ей.

В этот вечер она несколько раз заставляла его возобновлять рассказы о своих путешествиях. Если бы не она, может быть, он не совершил бы ничего подобного! Это то же самое, что у Невельских. Жалок и несчастен был бы Геннадий Иванович, не будь с ним рядом Екатерины Ивановны.

Екатерина Николаевна побуждала к высокой деятельности одним тем, что была прекрасна и преданна. Она всем интересовалась, но почти никогда и ничему не удивлялась. Без связей в России, без хвоста родственников и нахлебников, как у других жен вельмож и губернаторов, она никогда и ничего не добивалась для себя, избегала пользоваться почетом, который оказывали мужу. Любя прогулки, она даже пешком ходила по Иркутску, не отличая себя от простого пешего народа, чем приводила в недоумение чиновников.

Никому, кроме мужа, она не доверяла своих дум. Правда, Мария Николаевна Волконская понимала ее прекрасно. Часто они проводили время, говоря о пустяках, но понимали друг друга гораздо более, чем говорили, словно обе были в ссылке. Даже Волконской она никогда не высказывала ничего, что хоть в малейшей степени могло поставить мужа в неудобное положение.

…Муравьев был пылок и часто, рассказывая жене, увлекался. Так было и на этот раз, он все более поражал ее. Он сказал о гавани Хади, как она необыкновенна, что к югу от Хади есть еще более удивительные бухты, которые не замерзают, что корабли нашей Японской экспедиции побывали там. Там настоящий юг, в лесах растет виноград.

Едва он заговорил, что там на берегах – южная растительность и Сибирь может получить доступ к морю, через бухты, где навигация круглый или почти круглый год, как лицо Екатерины Николаевны необычайно оживилось.

Он заметил это и подумал, что, кажется, расхвастался, сказал то, чего до сих пор сам не желал слышать.

«Неужели придется занимать эти гавани?» – подумал он серьезно.

– Тебе это нравится? Но это трудно исполнимо.

– О-о! – ответила она. Она знала, что для ее мужа нет ничего неисполнимого. Он – огонь. Терпение его поразительно. Ему стоит только захотеть! У него есть верные люди. Невельской может сделать и не то! – Это очень увлекательно! – призналась она.

Она вспомнила побережье Средиземного моря, и не там, где модные и блестящие курорты, а где бедные деревни рыбаков – испанцев и французов, под Авиньоном и у испанской границы. Там тепло и тоже растет виноград и еще оливковые рощи на каменистых холмах. Людям надо жить где легче. Страшно и тяжко слышать, как они мрут и страдают в снегах и льдах, куда, кажется, только и делают, что стараются загнать свой народ передовые умы России. И вдруг муж открывает этому многострадальному народу дорогу в мир, где люди не будут гибнуть от цинги и голода. Как это просто и гениально! Япония, Америка, Китай, Индия – все рядом и доступно! Торговля со всем миром!

– Почему же не идти туда скорей, если ты говоришь, что Невельской опасается появления там союзников?

Она помнит Геннадия Ивановича прекрасно. Он человек с интересами, один из тех невидных героев, которых замечают лишь гении и в которых влюбляются женщины. Он произвел сильное впечатление на Катю. И она пошла за ним! Он не ошибется. У него и у Кати есть вкус к жизни, и они, видимо, судят безошибочно. Да, в мрачную Сибирь ворвется жизнь – придут и разовьются вкусы.

А Муравьев думал, что все случайно получилось, но теперь ясно, как ухватиться надо за эту идею. Общество, а не старые генералы и не предательская шайка столичных прожигателей и дельцов тоже поймет. Право, «женский ум лучше всяких дум»! Сказанное случайно составит, может быть, основу для будущего. Утром он был счастливо серьезен.

«Но что у меня на Камчатке? Там, может быть, все разбито, развалено, дымятся головни».

В Аяне, на тракте, в Якутске отданы строжайшие распоряжения. Всюду, где надо, приготовлены и ждут камчатского курьера кони самые лучшие, лодки на Лене, чтобы мог догнать с рапортом Завойко плывущего губернатора. Если застанет мороз, поедет, как сможет, – берегом, по льду.

Муравьев решил задержаться в Киренске на день-другой, – может быть, рапорт поспеет. Шхуна «Восток» послана, а нет ничего. Что там?

 

Глава пятнадцатая. Ливонский рыцарь

Под Иркутском у заставы Муравьева встречали как отца-благодетеля, как самого государя после победной войны. Ждало все чиновничество, среди которого зоркий взгляд Муравьева нашел белокурого высокого Струве. Вышло духовенство. Войска. Тут и шубы, и шинели, и фуражки с кокардами, и картузы без кокард, и множество купцов, жаждущих первой же весной отправиться и скупать по баснословной дешевке меха в новом крае.

После торжественной встречи и преподношения хлеба-соли сели в экипажи и промчались по главной улице. Вот и белый дом, дворец губернатора. Муравьевы прошли мимо солдат-великанов в касках, вытянувшихся по обе стороны входа.

Утром при солнце, сквозь чисто вымытые окна, виден сад с мохнатым древним кедром, лиственницы с опавшими иглами, поблескивала крыша оранжереи; желта трава, на клумбах кое-где астры. В доме все выглядит ново, богато и торжественно под ярким осенним солнцем, заливающим и сад, и окна, и огромный губернаторский стол, на котором разложена только что прибывшая свежая почта, – пакеты с красными сургучными печатями. Тут же вытянулись адъютанты. Этот стол – капитанский мостик всей Сибири. Здесь созрел и решился замысел великого дела.

Печать сломана, письмо открыто. Корсаков пишет… Этого нельзя читать без слез. Муравьев встал и вышел.

– Катя, друг мой бесценный! Государь… – Он почувствовал, что спазмы сжимают горло. – Я вовремя послал Корсакова и вовремя прибыл в Иркутск. Лучшего и нельзя было ожидать…

Корсаков писал, что, промчавшись сломя голову через всю Сибирь, он сел в Москве на поезд и едва сошел на петербургском вокзале, как был встречен фельдъегерем, который немедленно доставил его к военному министру князю Долгорукову, сменившему Чернышева, откуда на той же тележке, не давая Корсакову вымыться и побриться, его помчали в Стрельну к великому князю Константину, оттуда в Петергоф к наследнику престола… Все были в восторге от смелых действий генерал-губернатора Восточной Сибири. Корсакову приходилось отвечать на множество вопросов, рассказывать подробности. Наследник, читая конец рапорта, где Николай Николаевич писал: «…мы стоим твердой ногой на Амуре… Вся честь принадлежит Невельскому, Казакевичу и Римскому-Корсакову», – воскликнул: «А себя он забыл? Нет, вся слава принадлежит Муравьеву! Только ему! Завтра же утром представлю все государю!» Наследник долго не отпускал Корсакова и все расспрашивал.

– Вот когда меня поняли! Далее Корсаков писал, что наутро его потребовали к государю.

Николай обнял его и поцеловал, сказал, что благодарен Муравьеву за успешный сплав, всех офицеров – участников сплава приказывает наградить следующим чином, а Невельского произвести в контр-адмиралы, всем нижним чинам выдать по три рубля серебром. Муравьеву разрешено, если он захочет, приехать в Петербург.

– Катенька, я счастлив! Воображаю радость Невельского и жены его. Как бы их известить…

– Пошли сейчас же курьера, – сказала Екатерина Николаевна, видя чуть ли не детскую, как ей казалось, радость Николая. Право, тут действительно можно чувствовать себя счастливым.

Но известия из-под Севастополя плохие. Там массы войск противостоят друг другу с обеих сторон. Вот где кровопролитие!

…В иркутском соборе и во всех церквах служили благодарственные молебны.

А еще через день Муравьев, удалившись в кабинет, писал письма.

Великого князя Константина он извещал, что благополучно прибыл в Иркутск, выражал глубокую любовь и благодарность государю и чувство преданности его высочеству. Мише писал: «Поздравляю тебя от души… Радуюсь, что мы угодили государю и великим князьям, государь к нашей экспедиции более милостив, чем она того заслуживает…»

Муравьеву в эти дни пришлось принимать бесчисленные поздравления. Особенно старался Струве. Сразу видно, что хвост замаран. От лести и угодничества бился при встрече с генералом как в агонии. «Накликал беду на свою голову, пеняй на себя! Тебе ли не жилось!»

И, несмотря на чувство торжества, победы, Муравьев готовил Бернгардту «распеканцию», пока же унизительно обходил его при других и был сдержанно холоден. Струве сник. Он заметил резкую перемену. Он надеялся, что губернаторша, как опытная француженка, ничего не скажет мужу. Ему теперь казалось, что она сама подала ему повод, была очень любезна.

Как он мог попасть впросак! Недавно женился, привез из остзейского края в Иркутск красавицу, она урожденная баронесса Розен. Видимо, был упоен собственным успехом, посчитал свою молодость и вид очень привлекательными. Придется уходить из Восточной Сибири! Струве всегда считал других непрактичными. А теперь сам осрамился. И Николай Николаевич еще благородно поступает с ним! Он решил вылезть из кожи вон, но заслужить прощение.

Миша Корсаков его подвел. Проболтался, что до встречи с Муравьевым во Франции Екатерина Николаевна чуть ли не была замужем. Это тщательно скрывалось, и Корсаков определенно не сказал. Были якобы слухи, что у нее случались увлечения. Да иначе и быть не могло у парижанки!

Муравьев торжествовал победу, но его сильно грызли сомнения. Может быть, в самом деле надо было заранее убрать все с Камчатки? Что, если в то время, когда мы служим молебны, принимаем поздравления и празднуем, Петропавловский порт уничтожен? Государь, конечно, решения не переменит, но по всему видно, что он ждет. Бог знает, что будет. Ведь государю не объяснишь, почему там ничего не оказалось: ни войск, ни пушек, рухнули в свое время все планы об устройстве пароходного сообщения между Аяном и Камчаткой! Ответа потребуют от Муравьева, в случае если Петропавловск пал. Впечатление, произведенное в Петербурге Амурским сплавом, могло рассеяться, если у Завойко неудача. Да и Василий Степанович в случае поражения свалит все на Муравьева, уж он начнет жаловаться.

Надо было предупредить события, написать все откровенно великому князю. Откровенно, но с умом! А Завойко уже сейчас просит следующий чин, а то его опять взорвет, что Невельскому дали, а ему нет! Хоть этим смягчить его упрямство.

К обеду в большой столовой на втором этаже дворца собрались многочисленные гости.

Почта ушла еще утром, и Муравьев под общий шум думал. Флот англичан и французов высадил в Крыму десант. Из газет не узнаешь ничего, только сообщения о подвигах героев и наших успехах, но слухи доходят и письма идут, хотя писать много нельзя. Но чем строже цензура, тем изощренней человек. Шила в мешке не утаишь. Муравьев, сразу как приехал, послал бумаги, требуя, чтобы ему, генерал-губернатору, присылали иностранные газеты без всяких вырезок. «Я должен знать все!» – писал он.

И, несмотря на милости государя и его собственные успехи, недовольство правительством, царем и их политикой все сильней и чаще охватывало Муравьева.

Еще рано упиваться успехами и обольщаться. Он чувствовал свое превосходство перед государственными деятелями России, видел их ошибки, вялость, неподвижность, неспособность царя понимать коренные интересы народа. Да это не только у Николая!

Свой ум, свою энергию и недостатки Муравьев знал прекрасно. Он понимал, что его долг – стремиться к власти. Он должен взять то, что по праву принадлежать будет ему! Он желал России именно такого деятеля, какого угадывал в себе. И не в старости, а в расцвете сил надо было стать у кормила власти. Но никто пока, кроме него самого, этого не чувствует. А бросать амурское дело тоже нельзя, пять-шесть лет трудов нужны, чтобы не заглохло.

Лена стала, и по зимнему пути Гончаров добрался до Иркутска. Город в снегу. Ангара без льда чернеет в двадцатиградусный мороз, вся в пару, как в дыму. Иван Александрович в ужасной претензии на Муравьева. Из-за него все лицо обморозил. Почему было не взять с собой? Что за хитрости придворные! Чиновничья ухватка, произвол, по сути дела! Зачем было удерживать всех в Якутске?

А до того Муравьев очаровал Ивана Александровича. Как он говорил благородно о том, что нужна для России гласность, суды присяжных, что он верит лишь в «секомые» сословия, в них видит будущее, а в дворян не верит и дворянского парламента не желает. Много он говорил про свободную Сибирь, о том влиянии великом, которое на ее население оказывают ссыльные революционеры. Говорил, что намерен представить государю проект проведения железной дороги от Петербурга до верховьев Амура. Толковал о будущем пароходстве на океане, о торговле Сибири со всем миром через Приамурье, о будущей России, о народе, который пробудится.

И не лгал он. Право, чувствовался человек дела. Однако смутился, когда Гончаров спросил его, где Петрашевский, ответил, что запамятовал, сказать не может.

В Иркутске Ивана Александровича ждали, отвели ему заранее отличную квартиру. На другой день пошел он к губернатору. Теперь уже он знал Муравьева получше, понял, что тот не терпит соперничества. Про него говорят, что ради хвастовства руку носит на перевязи иногда, показывая, что был ранен в бою, что генерал боевой, а не чиновный.

Нашлись люди, постаравшиеся объяснить Гончарову, что Муравьев не зря всех задержал в Якутске, – видно, не хотел, чтобы кто-нибудь успел подать в Петербург сведения прежде него или приехал бы туда раньше времени и мог бы рассеять впечатление, произведенное его рапортами, или даже появился бы в Иркутске до того, пока сам Муравьев там не осмотрелся.

Гончаров не хотел бы так плохо думать о Муравьеве. «Да что же ему меня бояться? Или предполагает, что я могу что-то опубликовать, явившись в Петербург? Вот так свободная Сибирь! Вот так губернатор-«демократ»! Сам же звал меня, просил всем заинтересоваться!»

Гончаров не собирался вмешиваться в служебные дела Муравьева, вообще не намерен описывать здешние события на манер летописца, но он обескуражен проявлением завуалированного деспотизма, да еще со стороны человека, которому так верил.

Муравьев встретил гостя в кабинете. Генерал опять как ясное солнышко, – видно, дела его хороши. Гончаров поздравил его. Они беседовали как старые друзья. Гончаров теперь поосторожней, не может забыть, как Николай Николаевич звал его в Сибирь, старался вдохновить его и… засадил, как в карантин! Правда, в Якутске работалось хорошо. Но можно было давно Иркутск посмотреть!

– Да вот лицо обморозил, стыдно теперь в обществе показываться! – упрекнул осторожно Иван Александрович своего собеседника. – Можно было прекрасно доехать и до ледохода.

Но генерал и в ус не дул.

Сейчас в кабинете, рассказав массу новостей, Муравьев наконец спросил, как же Ивану Александровичу понравилась Сибирь.

– В Якутске немало любопытного, Николай Николаевич, – ответил Гончаров. Но не скрыл, что, по его мнению, человек еще не выработался в малообжитых местах.

Муравьеву ответ не совсем понравился.

– Да вы главного не видали еще, поживите у нас в Иркутске и посмотрите город, здешнее население. Здесь выработался особый тип русского человека. Общество ждет вас с нетерпением и встретит с раскрытыми объятиями.

Он стал повторять свои похвалы сибирякам. Гончаров и сам намеревался пожить в Иркутске. На мгновение Муравьев задумался. Какая-то тень пробежала по его лицу.

– Сведений нет о Камчатке, – вдруг сказал он. – Что в Якутске говорят по этому поводу?

Говорили там разное, всего не перескажешь, да Гончаров и не намеревался передавать чужие разговоры. Генерал, казалось, позабыл про собственный вопрос.

В три часа в столовой собралось большое общество. Гончаров представлен был Екатерине Николаевне.

С этого дня он стал получать массу приглашений в дома иркутян, и знакомство его с жизнью местного общества пошло полным ходом. И чуть ли не ежедневно генерал желал видеть его в своем доме, опять рассказывал, был откровенен, делился планами, советовался.

Гончаров замечал, что генералу от него чего-то надо. «Чего же? Может быть, просто ларчик открывался. Опять, значит, нельзя, чтобы я в Петербург явился прежде, чем там узнают из рук генерала, что произошло на Камчатке, и не поверят в его объяснения. Сколько раз уверял его, что я не историк. Нет, видно, он сильное подозрение питает к литераторам!»

Гончаров понемногу присматривался к Иркутску, к самому Муравьеву и его деятельности. Он всюду побывал. Но и тут было то же самое чиновничье общество, что везде в России, начиная от Петербурга.

Бывал он и у ссыльных и у купцов. Город в самом деле богат, своеобразен. В самом деле нет крепостного состояния, и вот уже тип русского человека переменился. Родились новые качества. Да и как может быть иначе, когда город в центре огромной, еще нетронутой страны, в которой все богатства лежат на поверхности.

Пришлось услышать, что Муравьев покрывает верных ему людей, хлопочет за одного взяточника, что сам травит некоторых ссыльных, и без того жестоко оскорбленных. Он ненавидит, например, Петрашевского. Напротив, других, у которых влиятельные родственники в Петербурге, ставит в привилегированное положение. Что тут верно, что навет – трудно разобраться.

Нет, Сибирь далеко еще не обетованная земля, какой желал представить ее Николай Николаевич. Вот Муравьев говорит, что Амур – прямой путь из Старого Света в Новый. Нет, до Нового Света еще далеко! Сначала надо, чтобы новый свет появился в России. Пока что Сибирь – казарма, а не страна свободы. Муравьев мечтает о демократии, а сам, говорят, способен на обдуманную расправу.

«Да, более того, несбыточные планы свойственны и Муравьеву. Хотя… Бог знает! Неужели он все осуществит, что хочет? Честь ему и хвала в таком случае. А я поеду все же в Россию, мне пора. Довольно я попутешествовал!»

Иногда противоречивые мысли теснились в голове Ивана Александровича, прежде чем в ней отстаивалось свое собственное, твердое мнение. Но часто мнение его складывалось быстро, даже сразу, что считал он свойством натур чувствительных. Нет слов, Николай Николаевич замечательная личность, но и он не может прыгнуть выше головы, и в его поступках сквозит барская натура. Он груб, деспотичен, тиранит неугодных, безжалостен. Край его покрыт не цветущими селениями свободных людей, а тюрьмами, рудниками, где трудятся каторжные, поселениями ссыльных, и все это в полной власти мелких и крупных чиновников. В их власти совершать любое насилие над кем угодно. А свободное население и смелое и удалое, да тоже во власти чиновников.

Нет, тут все посложней, чем в той семье военных моряков, к которой он привык за два года.

Но еще в тысячу раз хуже будет здесь, если уйдет Муравьев. Сядет на его место другой, и застонет опять Сибирь. Но уж не ради нужного дела, как при Муравьеве, а ради чиновничьих выгод.

Существовало мнение, что России не нужны реформы, не нужно самоуправление, а необходимо иметь два десятка хороших губернаторов, и все было бы как нельзя лучше, страна бы процветала. Вот перед глазами был человек редкой энергии, ума.

«Сибирь не видала крепостного права, – писал Иван Александрович, возвратившись поздно вечером из гостей, где опять наслышался всякой всячины, – но вкусила чиновничьего, чуть не горшего ига. Сибирская летопись изобилует… ужасами, начиная со знаменитого Гагарина и кончая… не знаю кем».

 

Глава шестнадцатая. Славные вести

Однажды сумрачным утром, когда мороз на улице был так силен, что давал чувствовать себя во дворце – в коридоре видно дыхание, – Муравьев вышел читать только что прибывшую почту, более не ожидая для себя ничего хорошего.

Дела под Севастополем – из рук вон, про Сибирь забывают, все внимание направлено на Крым, и это естественно. Глохнет интерес к Амуру в такую годину, это заметно по последним письмам Корсакова.

В конечном счете от исхода там могло зависеть все здесь. В случае проигрыша нами войны англичане могли вставить в мирный трактат условие, по которому обязаны будем убрать все с Амура, открыть им плавание по этой реке и не распространять влияния на берегах океана.

В предвидении возможных неуспехов в Петербурге рукой махнут на все. Давно уж нет писем от великого князя.

Письмо от Корсакова. Генерал приободрился и быстро вскрыл его. Взгляд вырвал фразу с первой страницы: «Вы, вероятно, уже имеете из первых рук известие о блестящей победе на Камчатке…»

– Что такое? – воскликнул генерал, холодея, как от ужаса. Подумал, не снится ли ему, не описался ли Миша. Как могли в Петербурге узнать, когда он сам ничего не знает! – Безносиков! – приказал он адъютанту. – Подайте сюда газеты «Таймс» и «Монитор».

Теперь присылали газеты без всяких вырезок. Министр внутренних дел и Третье отделение удовлетворили гневное ходатайство Муравьева.

– Ах, вот что!

В «Таймсе» статья: «Известие о сражении на Камчатке».

Губернатор быстро пробежал ее. Он развернул «Монитор», «Фигаро». Всюду те же новости. Как по команде, заговорила европейская печать. Французы писали откровенней: «Эскадра потерпела в Петропавловске фиаско и ушла», «Потрясающее известие!» и т. д. Муравьев развернул другие номера. Попалось еще одно-два сообщения. И вдруг в «Таймсе»: «Прения в палате общин о причинах поражения на Камчатке».

«Поражения!» – подумал Муравьев. Оказывается, эскадра уже пришла в Сан-Франциско, сведения получены по новому американскому телеграфу и с английским пароходом через Атлантический океан. В Англии возмущены, что эскадра пошла на Камчатку, не имея достаточно сил.

«Если бы они знали! Ведь у них было никак не меньше двух тысяч моряков, три фрегата и два брига с пароходом! А у нас “Аврора” и гарнизон – не более тысячи!»

Запросы в парламенте: почему было упущено время, как могли позволить русским укрепиться? Требуют подробностей, расследования, наказания виновников. Вот еще статья… О! Буря в парламенте! В некоторых газетах о Петропавловске писали больше, чем о Крыме. Чувствовалось, что англичане оскорблены.

«Вовремя я запросил награды для Завойко!» – подумал Муравьев и сказал с патриотическим пафосом адъютанту:

– Англичане на Камчатке пощечину получили!

В американской газете карикатура: «Союзная эскадра после сражения с русскими слишком долго исправляется». Статья «Позорное поражение англичан!». Но, оказывается, потери наших ужасны…

Корсаков пишет: «Государь в восторге и благодарит вас, Николай Николаевич».

Но что значит «ужасные потери» русских?

Муравьев прекрасно понимал, что промах союзников, которым воспользовался Завойко, англичане постараются исправить, не жалея сил и средств. А европейцы умеют исправлять свои ошибки, силы у них есть. У англичан есть суда и целые эскадры на Тихом океане, в Гонконге и в Шанхае у них станции, Сингапур близок. Теперь, когда они оскорблены, соберут десятки кораблей. В Китае старые морские волки вроде Стирлинга. Англичане, конечно, все приведут в движение, лишь бы смыть с себя пятно. Они очень щекотливы, когда речь заходит о чести флота. Были случаи, что за оплошность адмиралов своих расстреливали на палубе. А что мы можем сделать для подкрепления Камчатки? Камчатка второй раз не устоит!

Но… Был и другой план! Теперь он вспомнил уверения, что на устье Амура мы неуязвимы и флот и селения там в безопасности. Пусть враг только сунется туда, в каких бы силах он ни явился, пусть бьет по тайге и по мелям из своих пушек. Там все будет подкреплено внутренним путем по Амуру! И это при сочувствии китайцев. Но сначала надо спасти героев Петропавловска и наши суда. Вывести эскадру весной при первой возможности и отправить к устью Амура!

Да, теперь надо действовать быстро! Без промедления убрать все! Убрать с Камчатки суда, войска! Оставить партизан, и пусть английский флот, как говорит Геннадий Иванович, является и воюет там с вулканами!

«Имя Завойко на устах у всего Петербурга», – писал Миша. Муравьев подумал: «Теперь Василий Степанович в большой цене себя почувствует… Впрочем, он герой! Слава ему! Тут не смею быть ревнив! Пусть только приведет эскадру…»

Муравьев отписал о победе в Пекин, в трибунал внешних сношений и в Ургу, китайским амбаням, властителям Монголии. Надо было укреплять дружбу и доброе соседство. Все меры приняты: весной отправится по Амуру второй сплав.

И одновременно, на всякий случай, из Америки придут корабли с продовольствием для амурских гарнизонов. Люди туда посланы. Сделаны заказы. Действовать всегда приходится надвое: страховаться.

Через три дня – новая почта. Письма от великого князя, от министров, от родственников и знакомых, масса писем. Град поздравлений посыпался на Муравьева. Все узнали о победе, и все спешили благодарить и поздравлять.

Миша писал, что государь очень доволен и на днях сказал великому князю, что лаской не оставит Муравьева никогда. Пока единственная победа русских – победа в Петропавловске, Завойко награжден и теперь адмирал.

Лед на Лене установился. Известие о победе уже достигло Якутска. И оттуда посыпались поздравления. Преосвященный Иннокентий писал: «С искренней и величайшей радостью имею честь поздравить Вас с дивной, славной и нечаемой победой над сильнейшим врагом, нападавшим на нашу Камчатку… Кто теперь не видит, что если бы не сплыли по Амуру и не сплавили бы хлеб и людей, то теперь в Петропавловске были бы одни головни и пепел». Но даже преосвященный – великий знаток океана и англичан – тут же советовал убрать все срочно из Петропавловска на Амур.

«Как предупредить Петропавловск? С кем, как послать распоряжения? Навигация закончилась. Вот когда нужна бы незамерзающая гавань, из которой могло бы выйти судно, да нет ее!»

– Как послать курьера на Камчатку? – спрашивал Муравьев своих чиновников.

– Трудновато! – отвечали ему сибиряки.

– Сообщения с Камчаткой в эту пору нет…

– Но можно все же…

– Ведь Петропавловск – это Россия, единый материк… Неужели мы по своей России, посуху не можем добраться? Разве мы не хозяева?

– Сможем, Николай Николаевич!

Но вот и гонец! Примчался с Камчатки с рапортом князь Дмитрий Максутов. Муравьев узнал подробности. Победа в самом деле блестящая. Но наши потери велики, убита почти половина защитников, погиб брат Максутова, суда требуют ремонта.

Максутов шел в самые жестокие осенние штормы на иностранном китобойном судне, так как свои выйти не могут.

– А где же шхуна «Восток»? – удивился губернатор.

Максутов ответил, что шхуна «Восток» во время сражения подходила к Петропавловску и, увидя суда противника, благополучно ушла за мыс Лопатка, потом ходила на Курилы, а после боев подходила к западному берегу Камчатки, сдала почту, приняла камчатскую и ушла. С тех пор о ней ни слуху ни духу. В Охотск и Аян она не приходила.

Муравьев вспомнил, что у шхуны течь у винта сильная. А на море штормы.

«Еще одно ужасное известие!»

– Петропавловск отрезан! Так говорят моряки! Но я сужу по-иному, я сухопутный чиновник! – сказал Муравьев. – Надо вовремя предупредить Василия Степановича! У меня есть офицер, который берется проехать зимой на собаках. Есть путь! Его проложили охотники и торговцы! Я иду на это, не имея разрешения из Петербурга. Если будем ждать повеления, упустим все. Василий Степанович заранее должен знать и подготовиться.

Дмитрий Максутов был принят с почетом, обласкан, губернатор задал обед, прием. Максутов помчался в Петербург.

Рассказы его лишь утвердили намерение Муравьева все убрать с Камчатки. Все силы будут собраны на Амуре!

Невельской прав. Камчатка пока не может быть главным портом. Оборонять ее невозможно, хотя Завойко ценой усилий совершил невозможное.

Есаул Мартынов готов. Прежде всего он должен сохранять тайну. Никто не должен знать, куда и зачем он мчится. В Иркутске тем немногим, кто знает, велено держать язык за зубами.

По Лене, потом по тайге, через хребты и далее берегом моря и по западному побережью Камчатки есаул должен к марту успеть в Петропавловск.

Мартынов – богатырь, рослый, смуглый, крепкий как сталь, верткий, ловкий, привычен по всему, может спать на снегу. У него карие глаза, он скуласт, черноус. Сибиряк, прекрасный охотник, смел, не пьет. На руки ему дано предписание, обязывающее всех исполнять его требования беспрекословно.

Мартынов выехал с приказанием для Завойко весной снять порт, всех людей посадить на суда – идти в Де-Кастри, распространить ложные слухи о цели плавания эскадры. Проводив его, Муравьев написал в Петербург, что на свой риск и страх принял решение снять с Камчатки все.

Почта из Урги. Письмо от амбаней. Новость обрадовала и поразила китайцев. Ургинские амбани поздравляют своего соседа с победой. Пишет из Кяхты градоначальник, что айгунский амбань также узнал и в восторге, что сообщено в Кяхту устно из Урги.

Муравьев отлично представлял, что теперь айгунский генерал докажет своему правительству, что пропустил суда русских не зря. Движение русских на Амуре приобретает новый смысл! Отовсюду пошли сообщения, что китайцы довольны, говорят, что никто еще не разбивал англичан, а Муравьев разбил.

Можно и в Крыму нанести поражение врагу! Неужели нельзя сбить его десант? Наполеона разбили, а под Севастополем бессильны. Это лишь признак, что не подняты коренные силы России, которые сломали хребет зверю в 1812 году. Царь и правительство не знают народа, вели политику австрийского образца, а не русского. Надо знать, какие силы у России!

Убрать генералов, если неспособны. Поставить во главе армии простого человека вроде Завойко. Но этого, видите ли, нельзя сделать! Завойко может быть прекрасным военачальником, но он не может быть кандидатом на такую должность. Нужно происхождение, связи, благословение высших лиц. Но Завойко начал бы с главного, с того же, с чего и на Камчатке, – с солдата.

Так, думая о Завойко, Муравьев, конечно, подразумевал себя.

Но и Завойко и Невельской пока нужны тут. То, что делается на Тихом океане, как бы мало оно ни было по сравнению с событиями в Крыму, но для будущего, полагал Муравьев, имеет гораздо большее значение.

Наступил Новый год. Получено сообщение, что недавно в морское министерство начальником гидрографического департамента назначен Фердинанд Петрович Врангель. Он приглашен из Эстляндии, где жил не у дел. Кажется, признак грядущих перемен. Муравьев был предупрежден заранее своими друзьями из Петербурга. Врангель – враг князя Меншикова. Врангель, видимо, пойдет в гору. Завойко женат на его племяннице. Василий Степанович приобретает теперь двойную цену!

Не попахивает ли либерализмом? Правда, новизна была пока что на старый лад, не бог весть какой либерал Фердинанд Врангель. Он честен и серьезен, но сам плоть от плоти, кровь от крови «всех их». Все же какие-то перемены.

А зима в разгаре. Через Иркутск пошли войска, на огромных санях повезли артиллерию на Шилку, для новых батарей на устье Амура. Всюду заготовляется мука и продовольствие. На Шилке строятся суда нового сплава, то и дело туда и оттуда мчатся курьеры.

…Иркутск оделся в траур. Скорбный колокольный звон стоял над городом. Иркутским соборам из морозной мглы отзывались печальные колокола Иннокентьевского и Знаменского монастырей.

Восемнадцатого февраля умер Николай I. Умер благодетель и покровитель! Но Муравьев не сожалел. Он уже ждал и этого, когда-то должно было случиться. Муравьев подготовил себе другого благодетеля и покровителя, помоложе – законного наследника престола.

Николай при всех его благодеяниях был сух и черств, сторонился нового, он вязал Муравьеву руки во многом. Хотя все же трудно предугадать, каковы будут перемены.

Наследник был всегда очень хорош с Муравьевым, а особенно со времени Амурского комитета в 1850 году. Муравьев помнил, как Александр перебил Чернышева, когда тот был груб. Сказал: «Мы не конфирмовать собрались!» Ныне уже более нет Чернышева.

Страшное время закончилось. Многие ждали смерти Николая. Но надо ухо держать востро. Теперь могут всплыть личности еще более ужасные, чем те, что служили Николаю, начнут играть в либерализм, а потянут руку к шее русского мужика.

– Он умер, может быть, потому, что мы разбиты, и он понял, что сам виновник позора России, – говорил Муравьев в ночной тишине Екатерине Николаевне. – Война долго не продлится.

Теперь можно было действовать смелей. Кстати, и не считать себя связанным обещанием, данным Николаю, что на Камчатке будет главный порт.

– Жаль, конечно, государя как человека! Он был милостив ко мне, но надо сознаться, что вовремя… – Муравьев вздохнул.

Снова гремят колокольцы на замерзшей Ангаре. Мчится московская почта. Вот уже газеты и бумаги на столе. Меншиков более не главнокомандующий. Врангель назначен управляющим морским министерством! Александр привлекает либеральных деятелей, отстраненных в прошлое царствование.

«Врангель – ставленник определенной партии… Завойко теперь может обнаглеть. Но кто за спиной Врангеля?»

В эти дни Николай Николаевич дал согласие своей Катеньке, что весной возьмет ее на Амур с собой. Екатерина Николаевна сможет исполнить свое слово, данное Екатерине Ивановне, вместе с мужем побывать на устье Амура.

А Гончаров на перекладных ехал по Сибири, держа путь в Петербург. Всюду знали, что он едет из Японии, и встречали так, словно он сам ее открыл.

Под скрип саней думалось, что Муравьев все же осуществляет один из великих замыслов нашего времени, но беда его в том, что он не может многое исполнить, пока общество не готово и пока русский человек не выработался. Поэтому недостаточно энергии одного человека, хотя бы и такой, как у Муравьева. И все же он, может, самый способный из всех деятелей современной России, но время таково, что и ему честным быть нельзя. И он хитрит и всего боится, противоречит самому себе.

Гончаров полагал, что в «очерках» надо лишь упомянуть о его деятельности, но заниматься Муравьевым и Путятиным – дело историка-летописца. Современный романист живет временем и его идеями, а не личностями, от которых зависит.

Он увлечен вымышленными образами, без которых невозможно объяснить обществу многое. Да как и писать о Муравьеве и его деле, когда и оно секретно вполовину? Муравьев зависит от Петербурга, от личностей, а все там наверху плотно затянуто. Кто его враги? Кто друзья? Какая там борьба у верхнего конца вожжей?

Право, лучше про Обломова!

Гончаров все больше погружался в свой замысел. И у китайцев есть обломовщина, и у англичан, это свойственно человеку вообще. Опять думал, что обломовщина с особой силой проявилась в России, с ее необъятными просторами, где помещики самовластны, что надо разбить, уничтожить крепостное право, возбудить общество.

В Сибири нет крепостного состояния, и вот уж тип русского человека меняется, он бойчей, самостоятельней, грамотней. В этом Муравьев прав.

Много достоинств знал Гончаров за русским. Но как человек страстный, он не желал стеснять себя. Надо было ударить в самую сердцевину. А если стеснишь себя – книги не будет.

Тут и Штольц кстати! Пусть крепостники наши возмутятся, им без немцев и варягов жить нельзя.

Думал он и о том, что эпопея «Паллады» окончилась печально. И жаль судна.

«Обломов» потому еще нужен, что у нас в одном месте люди трудятся за многих, надрывая себя, а в другом мертвеют от лени. Память «Паллады», память погибших в Хади, память героев Амура побуждали его писать. И вспомнил он сквозь дрему, как море скрывалось за горами.

Думал и думал, пробуждаясь, видя полосатые столбы и кокарды… и снега чистейшие…

Все, все чиновничье! Россия пока страна чиновников, а Сибирь еще более. Герои – чиновники, хоть и редки. Тираны – чиновники. И просто чиновники. Народ стонет от чиновников.

 

Глава семнадцатая. У верхнего конца вожжей

После смерти отца Константин и молодой государь решили поставить во главе флота Фердинанда Врангеля. Он – исследователь, знаменитый ученый, почтеннейший пожилой человек, бывший председатель правления Российско-американской компании, друг Литке, воспитатель Константина, брат воспитателя Александра. Прекрасная кандидатура! «Либеральное направление» восторжествовало. Говорили, что молодой государь воодушевлен самыми лучшими намерениями, что это новый Петр, но что он либерален, гуманен, образован, прекрасно воспитан лучшими людьми века, очень деятелен, как и либеральный брат его Константин, что, по сути дела, по велению свыше в России происходит что-то подобное революции.

Еще задолго до этого Врангель вызван был из своего поместья в Эстляндии и назначен начальником гидрографического департамента. Таков подготовительный шаг. Из Ревеля одновременно вызвали Федора Петровича Литке.

Врангель ждал. Он стар, опытен, знает и любит Россию. Так ему казалось. Но шесть лет, проведенные не у дел, в изгнании, открыли даже ему глаза на многое. Во взглядах своих он все более сходился с эстляндскими друзьями, которые, как и он, считали себя униженными и которые теперь ожили в надежде на перемены.

Врангеля потребовали к молодому государю. Сдержанная, торжествующая улыбка играла под его короткими седыми усами, когда он шел по дворцовой лестнице.

Флигель-адъютант провел адмирала в кабинет. Фердинанд Петрович с благоговением и почтительностью, выраженной в фигуре и лице, подошел к молодому императору, которого знал давно, который был ему дорог, близок и по духу и по идеалам.

А на другой день Фердинанд Петрович тем же размеренным шагом вошел в огромный кабинет начальника главного морского штаба, расположенный в одном из угловых «кубов» адмиралтейства. До сих пор здесь сидел князь Меншиков. Приятно занять его место! С тех пор каждое утро рысак подкатывает адмирала к подъезду с часовыми.

Врангель во главе флота России! После того как был отстранен, пренебрежен, почти забыт и с ревностью подозревал, что правительство насаждает в России «немцеедство». Ныне власть в его руках. Он сдерживал себя, когда сердце побуждало возместить обиды. Он намерен действовать со всей своей справедливой строгостью. Россия переживает тяжкую пору. Битва в Крыму в разгаре. Черноморского флота не существует, он затоплен. Крым стал театром сухопутных военных действий. Экипажи потопленных кораблей сражаются на суше, в траншеях и на бастионах. Они составляют главную силу обороны Севастополя.

Балтийский флот заперт в Кронштадте, а частью за другими укреплениями.

В Архангельске силы невелики. В Риге на гребные суда поставили пушки, латыши-ополченцы выходили смело из Болдераи в море, стреляли по подходившему английскому кораблю, который боя не принял, – дав несколько выстрелов, ушел.

По сути дела, современного флота у России нет и нет войны на море. И не от Врангеля зависит исход кровавой борьбы. Но Врангель должен привести в порядок флот, создать в будущем эскадры винтовых судов. Все это очень сложно!

Единственная победа русского флота одержана в Петропавловске. Завойко с блеском отличился. Фердинанд Петрович всегда считал его дельным, вертким. Поразительно, как вышел он из положения совершенно безнадежного. Но Завойко – зять Врангеля, расхваливать неудобно, а победа там, как считают в Петербурге, невелика, но она важна для поддержания духа. Со своей стороны Врангель хотя особенно и не распространялся об этой победе, по сделал все возможное, чтобы объяснить ее подлинное значение, и постарался, чтобы она принесла заслуженные плоды Василию Степановичу. Завойко ныне адмирал.

И победа эта, он согласен с Муравьевым, совсем не мала! Чем дальше, тем значительней она будет выглядеть по сути дела, а не только для поддержания духа.

Врангель вставал из-за стола, ходил воинственно по кабинету, подходил к окну. Видна Нева во льду. Он снова в столице России, опять ему принадлежит власть еще большая, чем прежде. Пройдет некоторое время, прежде чем к этому привыкнешь. Наши войска несут поражение. Но грядет победа либералов, людей ума, трезвости и умеренности! Поэтому, несмотря на озабоченность и плохие известия из Крыма, на душе весна. Еще шли кровавые бои, но в Петербурге уже почувствовалась близкая оттепель. Нужны новые усилия всей страны, победа не за горами, а там и заключение мира, перемена политики, реформы, широчайшее поле деятельности открывалось для каждого, кто неглуп и был отстранен при покойном императоре. Теперь дело только за победой! Чтобы мир заключить с достоинством.

Вошел адъютант, белокурый и голубоглазый офицер с узким лицом и большой нижней челюстью. Приехал Мишель Рейтерн. Врангель приказал просить.

«Очень милый молодой человек! Есть у него крайности в суждениях, но что сделаешь с нынешней молодежью». Приятель племянника Гилюли Врангеля, нынешнего, по сути дела, главного деятеля в правлении Компании. В кругу преуспевающих молодых людей Рейтерн – заметная звезда. Вообще вся эта молодежь ждет реформ. Ныне и перед Рейтерном открываются виды на будущее. Метят его чуть ли не в товарищи министра финансов. Он и при покойном императоре неуклонно двигался вперед.

Мишель Рейтерн – крупный, светлый, у него немного наглые глаза, но прекрасные манеры, уверенные. Он легко и быстро подошел к Фердинанду Петровичу. Лицо его выражало восторг.

– Я приехал посмотреть кабинет князя Меншикова. Никогда не был в логове этого зверя! – с улыбкой сказал Рейтерн.

С победой он уже поздравлял дорогого дядюшку Фердинанда, как звали старого адмирала в кругу друзей Гилюли.

– А каково Камчатка прославилась на весь свет! – воскликнул Мишель, переходя на другую тему.

– Да-а… Но льется кровь, Мишель!

– У нас есть свой человек на Камчатке. Наш будущий профессор Дитмар!

– А разве Завойко не свой? – спросил адмирал.

Рейтерн внутренне поморщился, но лицо его расплылось в улыбке.

– Да-да! Свой! Василий наш свет Степанович! Близко освобождение крестьян в России, дядюшка! – сказал Мишель с восторгом. – Мужики, освобожденные от помещиков, пойдут на фабрики работать!

– Где же наши фабрики? – спросил Врангель.

– Россия бедна средствами! Придется привлекать иностранный капитал!

Подразумевалось, что тут самим помещикам и землевладельцам не обойтись без посредничества.

– Да, надо винокуренные заводы открывать. Открыли же вы в годы своей жизни в Руиле завод по выгонке спирта. Это прекрасное предприятие снабжало Аляску. А ведь свободный крестьянин на заработки пойдет, и у него денежки появятся! Это будет не аляскинский колош!

Вскоре Мишель откланялся. Уход его кстати.

Но он еще более возбудил Фердинанда Петровича. Адмирал с вдохновением подумал о том, что наступает век свободы. Мишель прав, впереди реформы, хотя он, как молодой человек в хорошем настроении, в легкомысленной форме это выразил. Следует подумать о финансах государства! На службе Мишель серьезен и строг.

Входя в должность, Врангель чувствовал, что под покровительством императора-либерала сможет взять флот в свои руки. Иную форму надо ввести, проще и удобней. Облегчить службу матросу.

Предстоит перестройка верфей, введение нового устава. Но первое время придется употребить на восстановление влияния отстраненных в свое время пожилых и порядочных людей.

Нельзя сказать, что новый управляющий морским министерством держал вожжи, через которые шло управление всем флотом и морскими делами, только в своих руках. По нынешним временам за вожжи хваталось сразу много рук.

Явился новый начальник гидрографического департамента. Он назначен на эту должность по рекомендации брата Георга Врангеля и с одобрения его высочества.

– Как быть, ваше превосходительство, с картами устья Амура и лимана, куда их поместить?

Это очень неприятный вопрос. Врангель еще раз посмотрел карты.

– «Паллада», как я вчера получил донесение, – сказал он, – не вошла в Амур из-за мелей. Об этом сообщает адмирал Путятин, а также контр-адмирал Невельской, составлявший сам эти карты. Поэтому все, что прислано из ныне расформированной Амурской экспедиции, – нуждается в тщательной проверке. Подобные ошибочные карты мы не можем поместить в депо карт. Донесения, идущие с устья Амура, а также недавно прибывшие сюда живые свидетели – офицеры флота говорят одно и то же – карты неверны. А Муравьев желает ввести камчатскую эскадру с «Авророй» в реку! Говорили, что «Паллада» войдет, а не вошла! На поверку эти карты! В «долгий ящик»!

Теперь нельзя было не признавать, что Амур открыт и пролив отделяет остров от материка. Но от этого Невельской не стал приятней, хотя и произведен в адмиралы. Против него выдвинуты новые обвинения. Ведь он повинен, что «Паллада» в реку не вошла!

Но теперь на Амур придет Завойко – дельный человек, серьезный и основательный. Глупость, конечно, совершена была в свое время, имел он все возможности действовать на Амуре и ничего не сделал. А Невельской с налету все перехватил у него и взглянул шире, пренебрег буквой инструкции. Муравьев ухватился и начал действовать. Завойко узко очень смотрел!

Но теперь Муравьев переводит Петропавловский порт на Амур. Жаль Петропавловска. Но зато Завойко будет на Амуре. Сам Муравьев идет на это!

Во всяком случае, Василий Степанович теперь-то уже проверит все и выяснит! Он представит правительству истинную картину. Он проверит все действия самого Невельского! А когда-то Невельской смел проверять его! Сведениям Завойко можно всегда поверить. Герой войны идет ныне на Амур!

Так думал генерал Врангель в те дни, когда уже гремели залпы под Севастополем и, казалось, сотрясали и желтые здания петербургских министерств и департаментов, и, казалось, ни у кого не было иной цели, как всеми силами помочь крымской крепости, хотя уже многие ждали реформ, выгод и больших перемен.

 

Глава восемнадцатая. Сказ о старых товарищах

В осенний шторм в Охотском море уголь кончился, и шхуна шла под парусами. Ее сильно отнесло к югу. День и ночь матросы откачивали воду из трюма. Течь усиливалась. Воин Андреевич Римский-Корсаков решил переменить курс. Все вздохнули облегченно, когда он объявил, что идут не в Аян, а в Петровское и станут в заливе Счастья на зимовку.

– Но как же почта? – спросил доктор Вейрих.

– Почта ходит у Геннадия Ивановича на оленях в Аян. Так и пойдут рапорты. Время зимнее, дороги в эту пору в Сибири хороши. Мы не смеем рисковать судном и вряд ли сможем дойти благополучно с такой неисправностью.

Петровское зимовье еще в прошлом году понравилось Воину Андреевичу, после того как прошел он весь лиман. Написал тогда восторженное письмо домой. Впервые за время двухлетнего плавания почувствовал Воин в Петровском дыхание родины. Стояла осень, холодало, а в зимовье все было в образцовом порядке, уютно и опрятно на тот особенный лад, как бывает у коренных заботливых северян, когда готовятся они к зиме, которую любят и ждут. Даже некоторую зависть испытывал Римский, считая, что вот где люди живут и трудятся по-настоящему, им никому не стыдно будет потом в глаза взглянуть. Дело делалось нужное.

Вторично он побывал в Петровском нынче и заходил не раз. Уходя в Аян, съезжал на берег проститься с Геннадием Ивановичем, предчувствуя, что не вернется. Зимовье уже наполовину опустело, все, что можно было, из него отправили в Николаевск. Туда же уйдет Невельской с семьей. Воину жаль было и Геннадия, и его жену. Но прожили они такую жизнь, которую самому хотелось бы повторить, поэтому Воин охотно шел в Петровское, которое казалось ему привлекательным и сейчас. Бараки для зимовки людей там отличные. Если брошены, то можно вытопить их и быстро привести в надлежащий порядок. Рядом в лесах – охота, на заливе – зверье морское и рыба. Такому небольшому судну, как шхуна, зимовать в закрытом заливе Счастья очень удобно.

Геннадий Иванович – старый товарищ, с ним вместе отрадно зимовать, а ведь Николаевск будет рядом. Екатерина Ивановна – дама приятная. Из-за нее одной можно пренебречь приказами губернатора и идти туда на зимовку.

Едва решение идти в Петровское было принято, как наутро море стало стихать, погода переменилась, и вскоре завиднелись хребты в сплошном снегу, как сугробы.

– Видно, нынче снега глубоки! – говорили матросы.

Судно подошло к косе. Тут уже зима, снег покрыл все пески, на заливе ледок. Пришли позже, чем в прошлом году. В прилив тонкий лед сломало, шхуна вошла в залив, бросила якорь. Трубы на бараках дымились. Римский съехал на берег. Его встретил боцман Козлов. Оказалось, что помещения исправно топятся, в них зимует небольшая команда из местных казаков и матросов.

Вошли в барак. Красавица Алена, угощавшая прошлой осенью Воина такими вкусными лепешками на зверином сале, поклонилась и пригласила к столу. Вид у нее суровый. На ней что-то темное, как на монашке.

– У нее мужа недавно убили, – пояснил боцман Козлов.

Боцман рассказал, что служит тут бессменно с пятидесятого года, пришел на «Байкале» из Кронштадта.

– Пятую зиму зимую!

Начался отлив, и лед вынесло в море.

Воин Андреевич послал на собаках казака с письмом в Николаевск и решил до получения ответа от Невельского команду на берег не свозить и вообще ничего не предпринимать без Геннадия Ивановича. Ночью ударил сильный мороз, и залив снова покрылся льдом.

Воин знал, что место тут суровое, жизнь трудна, придется самим добывать свежую пищу. Это не страшило его, а, напротив, казалось привлекательным. Хотелось испытать силы и сравнить себя с теми, кто жил тут так долго. Отбросить прочь сибаритство, к которому привык, плавая с комфортом между портами иностранных колоний, где тебе предоставляется за деньги все, что желаешь, где тебе подают карету, посланную местным начальством, и сипай ждет с травяным зонтом.

Невельской вечером играл в карты с Петровым и двумя офицерами с «Дианы», когда прискакал казак на собаках с письмом Римского. Вне себя от восторга, что Камчатка спасена и Воин прибыл на зимовку, Невельской вскочил и, чуть не плача от радости, прочел письмо жене и товарищам.

– Шхуна у нас зимует! Завойко разбил врага!

Чуть свет на свежих собаках Геннадий Иванович помчался на косу узнавать подробности о победе, отправлять почту и устраивать Воина Андреевича с экипажем.

После полудня завиднелось море. Невельской ехал впервые на косу после того, как покинул ее. Намело снега, мороз крепок, виден блестящий лед на заливе, и скоро уж такой толстый установится, что слабые здешние приливы и отливы его не потревожат. Придется лед выкалывать вокруг шхуны. Для ее зимовки Невельской знал прекрасное надежное место.

Коса, с ее зданиями, с флигелем, где он прожил годы, где дочь умерла, с батареей, со старым бригом «Охотск» на берегу, со снегами и кладбищем, была местом, дорогим его сердцу. Ныне картина оживлена видом шхуны. Оставив собак, Невельской пошел по свежему льду со встретившим его Козловым и вскоре был у Воина Андреевича в каюте.

– Целая одиссея! – восклицал он, слушая в этот вечер рассказы Корсакова.

На подходе к Петропавловску Римский встретил гребное судно, убегавшее от врага, под командованием боцмана Новограбленых. Тот предупредил, что в Петропавловске бой. Воин Андреевич сдал ему часть почты, сам ушел в пролив, ходил по Охотскому морю, встретил наши бриги, шедшие на Камчатку, предупредил их об опасности. Дни были тревожные, никто не знал, что в Петропавловске. Корсаков пошел на Курилы, на одном из островов у подножия огромной сопки пристал подле маленькой компанейской фактории, где жил среди курильцев единственный служащий ее – финн.

Много насмотрелся Воин и натерпелась его шхуна, пока не подошли к селению на западном берегу Камчатки и частично не узнали там новости. Послал письмо в Петропавловск, уходил от штормов в море, опять пришел к селению, взял почту, присланную от камчатского губернатора. Оказалось, что враг, уходя из губы, взял в море наш корабль, принадлежавший Компании.

– Право, одиссея! – восклицал Геннадий Иванович. – Я послал за оленями. У меня тунгусы неподалеку пасут своих зверей, и почту отправим. Я от себя пошлю бумагу Николаю Николаевичу. Теперь, Воин Андреевич, надо скорей все убирать с Камчатки. Долг мой – без минуты промедления сделать все, что в силах человеческих, чтобы убедить генерала принять мой план.

Геннадий Иванович радовался победе, спасению войск и своей родной «Авроры», на которой он прослужил долгие молодые годы, лучшую пору жизни. Он плакал, услыхав вчера, как сражалась «Аврора». Теперь имя ее бессмертно и будет переходить от судна к судну на века, пока существует наш флот!

Тунгусы набрали табачку на дорогу. Антипа среди них не было. Он в Аяне.

Почта ушла. Римский-Корсаков, Невельской и Козлов пошли смотреть казарму и дома. Воин Андреевич решил поселиться с Вейрихом и Зарубиным в том из флигелей, где жили холостые офицеры экспедиции.

– Можете почаще к нам ездить, – говорил Невельской. – В Николаевске у нас теперь собралось целое общество. Жена ждет вас и будет очень рада.

Экипажу назначили места в казарме. Алена Калашникова с утра хлопотала у плиты и печки – пекла хлеб и приготовляла обед для прибывшей команды, которая с сегодняшнего дня столуется на берегу. Один за другим входили в обмерзшую дверь рослые, видные матросы шхуны, внося холщовые мешки со своими пожитками.

– Хозяйка у нас тут будет очень хорошая, – сказал подшкипер Воронкин своему капитану, кивая на русую рослую Алену.

– Мы ее по прошлому году знаем, – подтвердили матросы.

Для запасов шхуны открыли склад. Порох предстояло сгрузить и скатить бочонки в пороховой погреб. Обсуждали, как довольствовать команду. Невельской перед отъездом отдал распоряжение в Николаевске, чтобы в Петровское отправили полтуши свежего мяса. На другой день после обеда Невельской и Римский выехали на собаках в Николаевск.

Вот и настало долгожданное время, когда Воин мог посидеть вечер у Невельских, в их новом доме, за чашкой чая и дружеской беседой. Сколько раз ни приходил он со шхуной на косу, и всегда что-нибудь было не так: то нет Невельского, ушел на Сахалин, то разные другие приятные и неприятные события, и всегда суета, спешка.

А теперь одни Невельские, и он у них, и можно откровенно и не торопясь говорить о чем хочешь. Сиди, кажется, хоть всю зиму. Душа впервые за несколько лет отдыхает, как в родной семье, как у старого домашнего очага.

Дом новый, недавно строен, дерево еще не совсем сухое, стены не белены. Невельской уверяет: и белить не надо, в этом есть особая прелесть, – в таких огромных и толстых бревнах.

Белоснежная скатерть, свеча, самовар, белый хлеб… Екатерина Ивановна с интересом слушает. Муж и гость и спорят и соглашаются, то обращаются друг к другу, то к ней.

Говорил больше Геннадий. Он отводил душу.

– Меня упрекали, что я против битв, то есть против войны, и будто бы против торжества нашего оружия! А мы здесь вели войну давно, все эти пять лет. У этой войны была и есть цель – занять край для мирного труда и процветания, для развития всей России. Цель, а не выгода чиновничья! А мы не действуем по понятиям героев Кавказа, где война сулит всем награды и выгоды, когда есть убитые наповал. Так действует Муравьев. И я не могу согласиться. Тысячу раз я им говорил об этом, а они прикидываются дурачками, будто не понимают, и меня хотят изобразить миротворцем, когда надо спасать будущее.

Почему я был против Петропавловска? Да потому что там губернаторство берет средства, а порт далек, не подкреплен внутренним путем, оторван, что ныне и доказано. Жалованье одного камчатского губернатора больше, чем все расходы на нашу Амурскую экспедицию за все эти три года, включая и средства на исследование лимана, так как таковых не было! А число убитых и раненных в бою за Петропавловск в десять раз больше, чем численность всех экипажей Амурской экспедиции в первые два года. Вот почему душа моя никогда не лежала к губернаторству на Камчатке, так как я всегда считал дело это дутым, чиновничьим. Завойко одержал блестящую победу. Честь ему! Но дела не меняет. Восторгаюсь как офицер, хотя жаль, и могла бы быть победа здесь и без таких потерь. Но жизнь решила так! Вот и судите и разбирайтесь, Воин Андреевич! Но как моей душе не болеть! Дело сложное! Меня судить можно: мол, причина в личностях между мной и камчатским губернатором. Но теперь, вероятно, и решит Николай Николаевич все сам!

– Дело сложное, Геннадий Иванович, – согласился Римский. – Вы желали одного, Завойко и Муравьев – другого, но никто сразу ведь не уступает. Вы правы – жизнь решает по-своему. И вот вы теперь согласились, что Завойко помог и вам, а он и Муравьев только теперь, после дорогостоящей победы, согласятся, что правы вы, но именно после победы, то есть с честью отступают. Конечно, у нас в офицерстве такие тонкости никому не нужны. Рассудят – кто победил, тот и прав был, ур-ра ему! И все! Гром победы раздавайся! Жизнь сплела все хитрей, чем все предполагали.

– Так! Да риск-то был велик, да и кровь пролита, да зачем нас морили? Я ведь понимаю, что и Василию Степановичу пришлось не легче, он муку испытал.

– Англичане, верно, раздражены! Теперь они не просто к устью подойдут, а в ярости полезут на рожон, желая возмездия. Тут их и бить!

– Теперь главное, как убрать все с Камчатки. Я бы многое мог сказать, да язык не поворачивается, когда надо «шапки долой» перед могилами героев… Главное, Воин Андреевич, все же – занять южные гавани! Когда будут заняты южные гавани, оживет край и с ним населится Камчатка, но не по-чиновничьи! Тогда Камчатка перестанет быть заморской колонией. Будет флот и удобные гавани, и Камчатка оживет, а в будущем надо строить туда дорогу! Я становлюсь сумасшедшим. Но теперь у меня есть надежда…

– На кого же? – спросил Воин. – Не на моего ли адмирала?

– Нет, не на него! На англичан! На них вся моя надежда. Только на них! У нас в палатах, – показал Невельской большим пальцем за спину, на запад, – думают, что это мой каприз, блажь на меня нашла! И отмахнуться желали бы! Да я ведь вижу как местный человек, проживший тут пять лет! Не потому, что я умней других или, как предполагают, хочу всю славу взять себе и ни с кем не делить. Много ли тут ума надо! И славу пусть возьмет тот, кто встанет на юге, только занял бы там все вовремя! Я человек местный, но значение дела не местное, так как дело не раздутое! А истинный местный человек, если он ума не пропил и не проиграл в карты и не исписался на доносы, всегда знает суть местного дела лучше петербуржца. Разве чукчи умней были Врангеля, а ведь они знали прежде него о существовании острова, открытого Врангелем!

– Так вы не чукча, Геннадий Иванович!

– Я местный чукча, вернее – гиляк в мундире. И я им говорю: там гавани, жить без них нельзя. Я бы и сейчас послал туда экспедицию. Но не знать, куда идешь, именно и глупо и подло! Посылать войска неизвестно куда, на гибель, на произвол судьбы? Путятину некогда было описать и сейчас некогда, ему надо в Японию, Петербург воюет, Муравьев бьется в Иркутске. Скажи, Воин, что мне делать?

– Ждать!

– Нет. Вот нынче, брат, опишут англичане, и тогда это уж будет товар с заграничным клеймом, и наши спохватятся. А когда спохватятся, то уж найдут силы и все займут. Ты же сам говоришь, что если мы что и заводим, то напоказ иностранцам, чтоб перед ними не удариться рылом об лавку. Тут уж мы тряхнем стариной! Если мы из-за американцев экспедицию отправили в Японию, то уж описи гаваней англичанами вблизи устья мы не потерпим! Ведь мы – великая держава и престиж блюдем! Конечно, все будет зависеть от исхода кампаний на Черном и Балтийском морях.

– Черт знает, что может быть!

– Но надо полагать, что Муравьев ошибается, когда говорит, что англичане в трактат могут вставить параграфы про восточные дела. Они знают, что тронь Сибирь – мы за себя постоим. А воевать тут – для них не шутка. Это не Африка и не Китай. Им бы честь защитить. А новые ссоры вряд ли будут заводить. Все будет зависеть от того, как пойдут тут дела!

– Да, вот пишут из Крыма, что Нахимов, разбив турок, сам потом расстроился. У нас отступишь – плохо, а победишь – тоже еще не рад будешь… Но Приамурье не Крым!

Римский сказал, что в восторге от Муравьева, что одним тем, что Николай Николаевич сплавил флотилию и войска по Амуру, он вписал свое имя в историю.

Невельской не стал спорить, ответил, что если бы не Муравьев, то и его бы ноги тут не было, ушел бы давно, бросил бы все.

Римский рассмеялся. Часто Геннадий Иванович высказывал мнения совершенно неожиданные. А только что бранил Муравьева, называл его героем Кавказа и Марсова поля.

Как ожидал Воин Андреевич, так все и было. Вечер прекрасный, дружеская беседа льется. Геннадий Иванович в хорошем настроении и в своей роли так и сыплет оригинальными суждениями.

Как часто бывает, привыкая к товарищу да еще зная его чуть ли не с детских лет, видишь в нем великого остряка и оригинала-чудака. Любят такого и ценят в обществе, но не подозревают даже, каков талант этого привычного, своего человека. Скажи обществу, что это чуть ли не великий человек, – друзья его удивятся, может быть, даже обидятся.

Так относился к своему приятелю и Римский-Корсаков. Он видел, что мнения Геннадия верны, что ему горько, обидно, принимает он удары судьбы стоически и все время смотрит далеко вперед. Воин Андреевич очень любил его в душе и любил эту его манеру говорить обо всем так пылко, искренне. Но он чувствовал, что уж Геннадий не тот, каким был в кадетском корпусе, как мнения его важны, хотя и не подкреплены согласием правительства. За личностями и именами признанных великих людей по должностям и по чинам Воин Андреевич не видел еще значения своего приятеля, хотя и соглашался с ним; с Невельским приятно, товарищ отличный, дельный, живой!

Но на одну ногу с Муравьевым никогда бы его не поставил. Воин и понять не мог, как Геннадий Иванович так судит резко о человеке, сделавшем много для России. Неуживчивость и раздражительность стали оборотными сторонами характера Геннадия Ивановича.

А Екатерина Ивановна, когда Воин только вошел в этот дом, снова поразила его, она опять прекрасна. Платье с большим вкусом сделано, волосы ее светлые очень хороши, взор живой, в нем, кажется, отражается каждое слово. Воин Андреевич помнил, как она в прошлом году по косточкам разобрала ошибки адмирала, как нынче отважно спорила с Николаем Николаевичем. Она не только слушать умела. Он желал бы знать и ее мнение и вызвать ее на разговор.

– А где же госпожа Бачманова теперь, Екатерина Ивановна? – спросил он, улучив удобный миг.

– Елизавета Осиповна отправилась к супругу в Де-Кастри, – отвечала Невельская.

– Весной англичане явятся в южные гавани, – твердил свое Невельской. – Весь флот их пойдет сюда, к Татарскому берегу, а нас на юге не будет! Я просил и даже хитрил! Когда я на промере глубин был в лимане с Путятиным, он мне жаловался, что ему в шторм скучно без отрадной душеспасительной беседы с православным священником. Я стал уверять его, что в одной из южных гаваней есть остатки православного храма! Все без толку! Но теперь спохватятся! И еще станут меня винить, как с лиманом, локти будут кусать.

– Что же делать?

– Да я бы мог сейчас, зимой туда на собаках экспедицию послать. Но…

«Расстрел!» – подумал Римский-Корсаков.

Говорили, что распределяются роли «Ревизора», будет спектакль, и Елизавета Осиповна приедет на праздники из Де-Кастри играть жену городничего.

Еще говорили, что весной надо ждать второго сплава по Амуру.

Когда Екатерина Ивановна вышла, мужчины стали обсуждать, как на косе устраивать все для зимовки.

Римский похвалил доктора Вейриха, сказал, что в его лице имеет помощника незаменимого, что он молод, но врач отличный, любит свое дело, у него прекрасный набор лекарств с собой, он пополнял этот набор всюду, где только возможно, и в Гонконге, и в Шанхае, у англичан и американцев, заинтересовался китайской медициной и уверяет, что в ней есть свои замечательные открытия. Аккуратен, любит всякое дело, несет вахту, как морской офицер, товарищ прекрасный.

Утром за этим же большим столом, в большой светлой комнате с тремя обмерзающими солнечными окнами, Римский пил с Невельскими кофе со свежим молоком, поиграл с их маленькой дочкой Ольгой, подбрасывая ее, сидя на стуле.

Подали собак. Екатерина Ивановна просила приехать на Рождество, обещая спектакль, танцы и катание.

– Кланяйтесь нашей косе, – тихо и, как показалось Римскому, с горечью сказала она на прощание.

Невельской подарил Римскому огромную доху из овчин.

– Чтобы приезжали к нам почаще!

Воин Андреевич закутался, уселся в нарты. Чумбока вез его. Гольд в тулупе с остолом в руках. Собаки помчались.

– И тебе на Японии был? – спросил гольд.

– Был, брат!

– Моя тоже был, на японской рыбалке работал, давно! Невельского еще не было. А ты слыхал, у нас человека убили на Петровском?

– Слыхал.

– Мокея Калашникова. А кто убил – не знаем! Невельской кругом ходил, искал и не нашел! И еще хочет искать. Он тебе говорил?

– Говорил.

– У тебя оружье есть? Смотри, ехать страшно! Какой-то дурной человек ходит… Когда снег – все видно, следы есть. Человека убили, а снега не было.

Заехали в тайгу. Дорога накатана. Чумбока вдруг придержал собак и как бы со страхом осмотрелся по сторонам.

– Ниче не слыхал?

– Нет.

Чумбока подождал некоторое время.

– Я тоже ниче! – наконец спокойно сказал он и тронул собак.

Невельской предупредил Воина Андреевича, что проводник вполне надежный и бывалый.

– Моя тоже есть оружье! – сказал Чумбока. – Есть пистолет, и вот ружье привязано. Если нападают – стреляем!

– Кто же может напасть?..

– А черт ни знает! Тибе держи пистолет близко. Смотри хорошо, не спи! И как раз быстро приедем.

Римский озаботился. «Неужели может быть какая-то опасность?» – подумал он. Ему не верилось. Но он невольно насторожился и не сомкнул глаз всю дорогу.

До косы доехали благополучно. Ноги приходилось держать на полозьях нарт. С непривычки они одеревенели. Чумбока помог подняться.

– А че тибе испугался? – вдруг весело спросил он при всех казаках и матросах, встречавших Римского.

Римский хотел было обидеться, но Чумбока предупредил его и сказал серьезно:

– Морем ходить умеешь, а тайгой еще трудней! У нас дурной человек бывает! Редко, но бывает! Учись!

Чумбока взял на плечо мешок со свежемороженой рыбой.

Пошли в казарму. Вейрих, оказывается, уехал, гиляки уже узнали, что появился русский доктор, и пригласили его.

– Он теперь начнет ездить тут на визиты! – сказал инженер Зарубин.

Пока приводили в порядок заброшенный и промерзший флигель, Римский расположился в казарме.

Большой стол вымыт и выскоблен добела, как и пол, и нары, и табуретки. В углу у огромной печи сушится обувь. У плиты хлопочет Алена, снявшая сегодня свою черную шаль. Ее светлая небольшая голова открыта. Лицо сильное, красивое. Ребятишки ее здесь же, на нарах. Она живет в соседней казарме, выстроенной для семейных, но почти весь день проводит здесь. Она как хозяйка в этой чистой казарме. Опять печет лепешки.

…Вечер. В казарме тепло. Римский сидит с дневником у конца стола на табуретке, снявши обувь и мундир. На сегодня все распоряжения отданы. Вейрих и Зарубин уже спят. Завтра инженер поедет в Николаевск, там его ждут Невельские и Сгибневы.

Казак и двое матросов из экипажа шхуны обуваются в сухие валенки у печи. Надели полушубки и дохи, взяли ружья.

Подошел боцман Козлов, и Корсакову слышно было, как он сказал:

– Не зевать, ребята, время военное!

Боцман повел караул в обмерзшую дверь. На нарах вполголоса разговаривали.

– Ево застрелили гиляки, – рассказывал казак Аносов. – У ево завелись с имя торговые дела.

– Мокей погубил Ивана Подобина, вот его Бог и наказал, – отозвался из глубины нар другой голос.

Видимо, разговор вели здешние старожилы, посвящая новичков со шхуны во все местные новости.

– Чем же он погубил?

– На него донос сделал. Капитан и сам не хотел его наказывать, да пришлось.

– Жена какая красивая у него осталась! – сказал сонным голосом матрос Васильев, любимец Римского.

– Мы еще в тот раз приходили, так все потом вспоминали до самой Японии, – подхватил молоденький Лихачев. Римский знал своих по голосам.

– А ветер-то! Эка…

– Это тебе не Япония!

– Ну а каково тут жить у вас? Продовольствие-то?

– Ничего. Алена кормит. Со всем управляется. Теперь и харчи стали получше. А то, бывало, и цинговали от голода.

– Да где его убили?

– На острове! Мокей на лодке ехал да остановился обед варить. А видно, кто-то его с лодки же застрелил.

– А пуля-то?

– Пуля гиляцкая, вроде самодельщины, они у маньчжуров покупают!

– Алена у нас как царица! Она и есть тут командир поста. Ее все и слушаются! – сказал Аносов.

– Какой баба командир? – с презрением отозвался Чумбока, лежавший у печи.

– Мокей, видишь, сгубил Подобина. Надо было решать между собой, а он донес. Мы бы сами безобразие разобрали и артелью выручили казну.

– У нас прежде весело было. А потом людей стали разгонять на другие посты, и много умерло!

В январе море замерзло, и Римский с матросами и казаками ходил по ледяной степи охотиться на тюленей. В хорошую погоду они выползали из пропарин.

«Словом, я переживаю все заново, за Невельского и его спутников, – думал Римский, поражаясь своему здоровью. – Все, но кроме семейного счастья! Неужели вечно будет моей семьей мой экипаж? Больно, как подумаешь…»

На шхуне «Восток» мачты обмерзли и белы… Море вдали не замерзло; кажется, там темный берег и в нем странно сияет очень яркое отражение солнца.

Римский пришел во флигель. Вейрих опять в отъезде, лечит гиляков, нашел тут какие-то новые, не известные никому болезни. Завтра Воин Андреевич едет в Николаевск.

Пошел ужинать в казарму. На табурете напротив Алены, которая моет котел, сидит матрос Васильев. Он принес дрова. Матрос некрасивый, но умный, смелый, сильный человек.

Алена голову кружит Петрухе, говорят в казарме.

Однажды она спросила Римского, не видал ли он могилу Ивана Подобина в Хаджи.

Вейрих вернулся ночью. Римский не спал, лежа в казарме.

– Почему так поздно?

– Человек зарезался! – ответил Вейрих. – Я пытался спасти, но не удалось.

Доктор лечил ребенка в юрте гиляков, когда по морю мимо юрты быстро промчались нарты. Собаки были с красными дугами. Нарты раскрашены и со спинкой. В них, как в кресле, сидел покачиваясь какой-то человек в китайской черной шубе.

– Маньчжур, купец богатый! – сказал Чумбока, привозивший доктора к гилякам.

Чумбока знал: это Мунька, он живет у соседей и сильно там пьянствует.

Вейрих сказал, что хотел бы поехать к соседям, познакомиться с этим маньчжуром.

– Давай поедем! – воскликнул гольд. По дороге он рассказал доктору, как купец подымал восстание в деревне Вайда на Амуре.

Вейрих и Чумбока приехали в деревню Коль и явились к маньчжуру. Тот в самом деле был пьян, сидел на скрещенных ногах у столика. Перед ним медная бутылка со спиртом. Тут же двое работников.

Все испугались, завидя Вейриха.

Доктор познакомился с купцом и говорил с ним через Чумбоку.

Гольд много выпил и перестал переводить. Он что-то горячо сказал купцу. Они оба вспыхнули. Чумбока вдруг вскочил и что-то закричал, показывая на грудь маньчжура.

Тот тоже вскочил и вдруг выхватил огромный нож и стал кричать, размахивая им яростно. Потом вдруг с силой полоснул сам себя по горлу. Вейрих не смог спасти его. Рука, видно, была сильна, и маньчжур перерезал себе горло.

Оказалось, что Чумбока сказал купцу, что офицер прислан схватить его за убийство русского матроса. Купец ответил, что в самом деле убил и гордится этим и что он никогда не смирится с тем, что здесь поселились русские, что он проклинает их, что он хотел вырезать всех, кто остался на посту, и подъезжал туда, но увидел шхуну и понял, что там опять много народу. В ярости он воскликнул:

– Смотри, как мы еще будем резать всех вас. Вот так!

И купец полоснул сам себя…

– Странный случай!

– Странный и неприятный очень! И Геннадий Иванович расстроится! – ответил Римский.

В казарме все спали глубоким сном, когда матрос Васильев при свете лучины стал тесать щепы из высохшего у горячей печи полена. Казак Аносов слез с нар, надел торбаса и накинул тулуп. Теперь он возит воду с реки Иски. Стукнула дужка ведра. Это в казарму пришла Алена. Слышно, как она подняла деревянную крышку у кадушки и зачерпнула воду, как капли с ведра капали в кадку. Зашлепали босые ноги по полу. Вода хлынула в котел. Вскоре лучины с треском занялись в печи. С нар сполз Чумбока.

– Че, утро? – спросил он. – Капитан, пора ехать! Пистолеты заряжай! Как раз нападут на нас нынче!

– Не пугай! – весело отозвался Римский-Корсаков.

Доктор спал крепко. И он и Римский охотно ночевали в казарме. Дверь открылась. Вошла маленькая дочка Калашниковой.

– Ну, пришла? – спросил ее Васильев.

– Мамке помогать! – бойко ответила девочка.

Стали один за другим соскакивать с нар матросы. Завтракали за большим столом. Потом боцман Козлов приказал строиться. Вошел Аносов, черноватый, с бороденкой клином, обмерзшей, как сосулька. Кажется, что казак засунул подбородок до самых губ в хрустальный бокал.

– Воды привез! Пейте, ребята, на здоровье! Хорошая водица! – сказал он и стал раздеваться.

Алена подала ему на стол мутовку с кашей.

– Стройсь! – раздалась на улице команда младшего унтер-офицера. Матросы идут сегодня в лес рубить дрова.

Алена подошла к капитану, подала узелок в чистом платке.

– Воин Андреевич, будьте добры, отвезите от меня пирог Екатерине Ивановне, – сказала она. – А вот это вам, на дорогу!

– Спасибо тебе, красавица! – ответил Римский-Корсаков.

Через полчаса нарты уже мчали его по заливу. Горы с лесом надвигались с обеих сторон. В разлоге у подошвы их дымились трубы из полых деревьев в гиляцком зимнем стойбище.

Невельские за большим столом угощали вином и сластями двух китайских купцов. Геннадий Иванович рекомендовал гостей как старых своих знакомых и приятелей, с которыми он впервые встретился на Тыре.

– Че, ваша англичанина победила? – сияя, спросил Римского-Корсакова толстощекий Тин Фа. – Наша слыхала! Кругом слыхала!

– Наш генерал очень доволен, – говорил другой купец, Ургэн, высокий, в черной одежде, похожий на ученого, каких Римский видел в Шанхае. – Нашего генерала хотели судить в Пекине за то, что пропустил Муравьева. Но теперь он оправдался!

Римский и Невельской удалились в кабинет. Воин Андреевич рассказал о самоубийстве купца. Невельской сказал, что объявит об этом гостям и завтра же выедет сам на расследование.

– Убийство Калашникова произошло на Лангре, там, где когда-то Петров подвергся нападению гиляков и, обороняясь, стрелял в одного из них. Мне стоило больших трудов уладить все это. Значит, маньчжур старался совершить все так, чтобы мы предполагали, что это месть лангрских гиляков! Но, видно, Чумбока что-то уже знал! Его наградить надо, да горд, не берет наград!

Пришли Сгибнев с супругой, капитан-лейтенант Бутаков, офицеры с «Дианы», появился Петров.

Утром Невельской и Римский выехали на Коль. С ними вместе поехал рослый купец, похожий на ученого. Он возмущен поступком Муньки и говорит, что общество купцов давно недовольно им.

Огромные деревья стояли, держа на ветвях целые сугробы.

– Меня заботит, что нет почты от Николая Николаевича, – говорил Невельской. – Что там у них в палатах? Пора бы уж известить нас. Так, одно за другим, дела и заботы сыплются на мою голову! Невельской, вертись по солнцу!

Зима быстро проходила.

Еще летом и осенью к устью Амура в залив Счастья один за другим приходили компанейские транспорты из Аяна и Охотска. Из этих городков вывозилось компанейское имущество, товары, меха, оборудование мастерских, мебель и сундуки чиновников. Оказалось, что в маленьком Аяне были огромные запасы продовольствия. Бочки с маслом стояли там годами, в то время когда годами же Амурская экспедиция голодала. Но теперь ждали врага и боялись, что он все захватит, явившись весной с кораблями. Все обнаружилось. Настоящие богатства стали видны лишь во время эвакуации.

Екатерине Ивановне даже удалось купить пианино у одного из торговцев, вывезшего свои товары и вещи на казенном транспорте из Аяна.

Так зима с пятьдесят четвертого года на пятьдесят пятый была первая неголодная зима на устьях Амура.

Вечерами офицеры играли в карты или готовили любительские спектакли. «Все это очень мило, – думал Невельской, – и жизнь входит в провинциальную колею. Благодаря врагу мы сыты…»

За игрой он часто ходил картой невпопад, начинал горячо рассуждать.

Оставаясь один, он шагал из угла в угол, и тогда Катя, знавшая, что у него на душе, появлялась из маленькой комнаты с Олей и старалась оживить и рассеять мрачные думы мужа.

Да, она понимала, эта сытая зима с картами и обществом была в то же время первой, во время которой муж совершенно не мог производить никаких исследований. Руки его были накрепко связаны.

Его семья сыта, вокруг него общество, по вечерам он играет в карты, и танцует, и веселится, но дело его стоит. А он бы мог быть на Самарге, мог поставить пост у самой корейской границы, в гавани, которую Путятин назвал именем Посьета. До прихода сплава и приезда губернатора, чего он так ждал, он еще смел поступать самовольно. Теперь посты сняты всюду, с Сахалина и из Хади все убрано для того, чтобы все войска были собраны в кулак. Силы велено не распылять.

«Бог знает, что тут будет еще… Как снимем все с Камчатки, как доставим сюда, как закончится война? Какие силы врага явятся сюда? И что будет дальше? Когда займем южные гавани? Каковы будут тут города, селения, порты, флот? Сколько лет пройдет?» – вот его мысли.

Он говорил, что добьется своего, что сюда, на эту благодатную землю, потянутся во множестве люди, когда падет крепостное право. Жизнь «здесь», по его словам, во многом зависела от жизни «там», как экспедиция от аянских амбаров, в которых, оказывается, все было, когда они голодали. Когда будут открыты «амбары» России, все оживет и здесь, и Сибирь преобразится.

Он – военный моряк – мечтал, как и в юные годы, о дружбе и связях с Китаем и Америкой, о русском флоте на океане. Годы и седина не переменили его.

– Еще ничего не закончено! – сказал он, вставая с дивана, возбужденный Катиной игрой на пианино. – Еще все впереди…

Он ждал ледохода и энергично готовился к новым открытиям.

Утром, при сильном ветре с юга, все население поста собралось на берегу.

Раздался грохот, подобный сильнейшему орудийному залпу. Амурский лед лопнул наискось от берега до берега во всю многоверстную ширину реки. Сразу же его пласт покатило на берег, било и ломало о кручу и громоздило обломки под обрывом, на котором стоял Николаевский пост. Через пять минут там была гора битого льда в несколько сажен вышиной. Река зашуршала и пошла, и середина ее вдруг открылась и стала по-летнему голубой и чистой.

Катя радовалась просветлевшему взору мужа. Румянец заиграл на его щеках. Казалось, он надеялся, что уйдет лед и руки его будут развязаны.

Он полон забот и снова устремлен в будущее.

«Но не ждут ли его новые разочарования?»

Его мечты, исполненные человеколюбия, были высоки и благородны. На деле, кажется, получалось что-то другое, не совсем то, о чем он мечтал.

Да, река занята, прибыл сплав, движение открыто, найден удобный выход к морю. И построены казармы, гауптвахта, назначены чиновники, появились первые полицейские чины; первые торговцы, прибывшие со сплавом, не отличаются гуманностью; чиновники говорят о том, что тут гибель людей неизбежна и кровь должна литься, это естественно, и что сюда надо прислать каторжников, а сами мечтают о наградах…

Великие замыслы, оказывается, не могут быть исполнены совершенно! И великие подвиги не могут быть сразу признаны!

– Какая прелесть! – забываясь, говорит Невельской, глядя на огромную реку и держа под руку Екатерину Ивановну.

Трудясь ради этой реки всю жизнь, он впервые видел на ней весну.

Чумбока столкнул на воду берестяную лодку и помчался на ней по чистой воде, гребя как бешеный, словно руки его за зиму истосковались по тонкому двухлопастному веселку.

А река уже покатила из верховьев свои воды.

Мангму извечно несет широкие мутные воды к синему северному морю.

Мангму велик! Много рек и речек отдают ему свое богатство. Воды желтые из страны маньчжуров и воды светлые из русских гор, светлые, как глаза русских, стекаются к нему же.

Дремучие леса стоят на берегу Мангму. Тайга…

«О-би-би…», «тнк-ти-ка…» – кричат птицы.

Весенние воды шумят по тайге.

Между расступающихся берегов река несет вывороченные с корнями тяжелые деревья.

Чумбока плывет между лесин на берестяной оморочке.

На берегу, под хребтом, ветер мечет дымки над длинным рядом светлых домиков нового города…