Глава 1

1

Лет сорок тому назад Литовский проспект представлял собой не что иное, как русский вариант Гарлема. Сегодня это место выглядит благородно и изящно – под стать большей части нынешнего Петербурга, а в ту пору, когда город этот еще именовался Ленинградом, все было иначе.

Если гражданин хотел остаться целым и невредимым, то после девяти часов вечера он не выходил на улицу, чтобы погулять по Лиговке. Это сейчас, конечно, влегкую можно без особой опаски выйти из какого-нибудь модного бутика, подышать свежим воздухом и насладиться красотой проспекта. А в те дни по Литовскому еле-еле ползли, будто усталые слизни, слепые трамваи, в которых даже кондуктор не мог обойтись без того, чтобы вытереть пот со лба и пожелать поскорее проплыть мимо.

Стоило только последнему трамваю в плохо скрываемом ужасе скрыться в тумане, как в местном кабаке случался аншлаг – может быть, оттого, что пойти достопочтенным господам на ночь глядя было больше некуда, а может, оттого, что публика в этом заведении была слишком далека от скисших сливок общества советской интеллигенции. Не буду утомлять предположениями, добавлю только, что в этом популярном местечке каждый вечер кого-то лупили, а утром местные жители вылавливали, словно заправские рыбаки, из кустов очередное безжизненное тело. Иногда это был труп участкового.

Погрязшая в этом сером месте, будто в болоте, жила себе тихонько молодая семейная пара: он – инженер, а она – продавец. И, как это обычно случается с людьми, которые встречаются и живут вместе, у них родился сын, которого назвали Павлом. Паша, как и положено здоровому подростку, быстро научился жизни на улице, узнав многие ее прелести и опасности не со слов родителей или школьных учителей, а на личном опыте.

Добропорядочная советская общеобразовательная школа, как истинно казенное учреждение с авторитарной властью, научила Павлика писать на стенах всякий срам, стукачить и, что называется, закладывать за воротник. Особенно это дело было хорошо матерой зимой – на улице холодно, зато внутри обжигающе горячо. Как ни странно, перед выпуском из школы мальчик решил, что с него хватит, – перестал выпивать, ябедничать, огрызаться и прогуливать уроки, разрисовывая стены с дружками и мучая кошек. Не поверите, но он даже с удовольствием посещал кружок юного радиотехника и имел там успех, ему даже доверили вести школьную дискотеку и ставить музыку на выпускном вечере.

Честь, оказанная тем самым выпускнику, им самим всерьез не принималась: не то чтобы Паше было интересно развлекать ребят песнями, под которые они танцевали, – просто ему стало скучно, и, пройдя, как ему казалось, все круги ада (сколько этих кругов, он не знал, потому что в ад тогда не верил), он посчитал, что понял жизнь. И поэтому отстранился как мог от всех – от учителей, от родителей, от одноклассников – за тем, что теперь мы можем с вами назвать диджейским пультом. Короче говоря, без пяти минут выпускник – парень, который дома получал строгое воспитание и не так уж много тепла, а в школе максимум скучных знаний, но зато немало внимания со стороны девушек, – он полагал, что теперь стал взрослым. А взрослым, как мы знаем, все позволено. Или, точнее сказать, можно то, чего нельзя детям и подросткам.

Другое дело, что подростки все равно втихомолку собирают сладкие запретные плоды.

Жаль только, что, когда ты повзрослел и кажется, все приелось и пора на пенсию, – тогда оказывается, что жизнь только начинается. А для ребят самонадеянных это весьма обидно.

2

Когда ты пребываешь в уверенности, что сам себе хозяин, жизнь может весьма ловко вмешаться в твои планы, испортить тебе малину и спутать карты. Все для того, чтобы ты не возгордился и понимал, что руководишь этой жизнью, этим миром и людьми вокруг ровно настолько, насколько они руководят тобой.

Вмешивается она в твои дела, чтобы ты помнил, что никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь, и жил не только для себя, ради благ в далеком будущем, но и для других.

В общем, по опыту Паши, лезет куда не надо жизнь предельно просто – дает тебе пня под зад. И чем мощнее полученный поджопник, тем сильнее ускорение, которое тебе придали обстоятельства, тем сильнее боль от пинка – та, от которой ты стремишься избавиться. Тогда-то ты и понимаешь, что если и знаешь что-то о жизни, то безумно, безумно мало. Тогда-то, когда кажется, что земля ушла из-под ног и уже летишь в пропасть, ты с опозданием понимаешь, что нет ничего глупее, чем, едва выйдя за школьный порог, кичиться тем, что уже познал все на свете, в том числе геенну огненную…

Герой истории, которую я собираюсь вам рассказать, оказался вовлечен в цепочку событий, которые лучше всего назвать мистическими. Если я допущу где-то погрешность или неточность, заранее прошу прощения, слишком много я сегодня выпил в нашей дружной компании. Впрочем, вполне достаточно, чтобы продолжить эту историю и довести ее, как я и надеюсь это сделать, до конца.

То, что вы сейчас услышите, если вообще захотите принимать любимого препода в расчет, я расскажу так, как вижу собственными глазами. Оно и понятно. Но все-таки хочу оговориться сразу – я знал Павла лично, и, как вы легко можете догадаться, он и рассказал мне эту историю. Так что получится пересказ. А раз так, ясное дело, истории этой не удастся избежать новых подробностей и влияния моих фантазий. Но вижу, что сказал я уже немало, а толку от всего этого меньше, чем ноль. Так что поехали.

3

Еще несколько слов о том, каким был мой друг. При всем своем уме, который удачно сочетался с чувством юмора, на тех, кто не имел возможности и желания узнать его поближе, он все же производил впечатление дуболомного Иванушки-дурачка: коренастый, ростом под два метра, он предпочитал ходить облаченным во все черное, отчего его считали либо рокером, либо гопником.

К счастью, Павел представлял собой нечто среднее из этих двух: все потому, что он жил в опасном районе. Об этом я тоже упоминал, но все-таки. Я бы хотел, чтобы вы понимали, что он жил в районе, где, выходя на прогулку, ради собственного блага было бы полезным прихватить прут строительной арматуры, который можно удачно спрятать в рукаве своей кожанки. И нет чтобы изменить свою внешность и предпочтения в одежде, – нет, Пашу устраивало, что он отпугивает девушек. «Всех отпугивать невозможно. Как раз такие, каким я неприятен, мне меньше всего нужны», – частенько говорил мне он, и ведь был прав, засранец! Не скажу, что Паша слыл донжуаном, но если он и не пользовался у девочек бешеной популярностью, то спросом пользовался точно. Несмотря на свои шмотки, причесон и прочую мишуру.

Какое-то время я пытался с ним спорить, привести его в порядок, но потом смирился с его самонадеянностью и дерзким имиджем. Тот факт, что в выпускном классе мой друг круто изменил свою жизнь, дает мне право, как я считаю, встать на его сторону: как знать, может быть, его наглость была следствием той опасной атмосферы прежней Лиговки, которую он впитал, что называется, с молоком матери, когда некоторых из вас и в проекте-то еще не было.

При всем при этом Паша никогда не знал проблем со своими родителями. Да, он не купался в их любви, а скорее плавал в океане их опаски за его будущее – конец девяностых, перестройка позади, но кто там знает, что нам всем принесут нулевые. Ну ладно, речь не о том, да и беспокоиться за своего ребенка в смутное время нормально. Даже если чадо давно уже выросло. Ну, что-то меня понесло…

На чем это я? Так вот… Жизнь с родными Павла устраивала не во всем, но и проблем особых он с этим никогда не испытывал.

Разве что однажды он не поступил в институт, после чего отец сказал ему: «Сын, или ищи работу, или катись из нашего дома в армию». В армию сынок не захотел и назло отцу удачно нашел и работу, и девушку. После двух лет совместной жизни они расстались. Знаете, как бывает: ты ее еще любишь, а для нее уже все закончено? Ну вот, что-то мне подсказывает, что и у Паши была такая же, как вы говорите, тема. И вот он пакует вещи, чтобы переехать из уютной квартиры на «Приморской» в незамысловатую комнату одной из коммунальных квартир на «Садовой». Там-то все и началось…

 

Глава 2

1

Квартиру, на порог которой ступил Паша, можно легко назвать трущобой. Впрочем, я лично за то, чтобы называть вещи своими именами. Если описать одним или несколькими предложениями все, что предстало перед его глазами, то можно сказать так: обстановка в лучших традициях худших советских времен.

Недолго думая, молодой человек оставил свои вещи в коридоре коммуналки. Хотелось отдышаться после подъема по лестнице, осмотреться, а потом уже морально готовым зайти в комнату, в которой придется провести бог знает сколько времени.

На двери невзрачного туалета, потолок которого, видимо, время от времени протекал, какой-то остроумец написал: «Портал в иной мир».

Знакомство с апартаментами Павел начал с кухни, на единственном столе которой стояла советская электрическая плитка на две конфорки. Под этой плиткой с романтичным названием «Мечта» местные тараканы, которых тут было в изобилии, любили греться долгими зимними вечерами. Чу! Смотрите-ка, вот один из них выбежал на секундочку из-под крыши своего теплого пристанища, чтобы в знак приветствия помахать новому жильцу парой своих усов. Позже Паша узнал, что жильцы квартиры их называют этих милых созданий Арсениями.

«Мда, Смакаревич был бы здесь точно в почете», – усмехнулся Павел. Вспомнив программу «Смак», он продолжил осматриваться вокруг. В левом углу кухни с облезлыми желтыми стенами стоял древний еле работающий холодильник, а в правом – гладильная доска, которой, судя по всему, никто не пользовался. Вся эта картинка вгоняла Пашу в ступор. Он смотрел на фурнитуру, а фурнитура, казалось, смотрела на него. Чтобы сохранить свой рассудок и уберечь себя от мыслей о собственной ненормальности, Паша прошел из кухни в ванную комнату. Она, как вы понимаете, была под стать кухне и в чем-то, если вы хотите знать мое мнение, даже выигрывала. Что я имею в виду? Ну, если кухня оставляла нас с вами желать ей лучшего, то ванная напоминала место преступления.

В первую очередь обращали на себя внимание истеричные стены, оклеенные картоном кроваво-красного цвета. Ванна была чугунная и хромая, без одной ножки. Протезом для хромой бедняжки служили перевернутая вверх тормашками раковина да пара одиноких кирпичей. Словно пара атлантов, они хмуро и печально выполняли изо дня в день свой сизифов труд, который был таким потому лишь, что его никто здесь не ценил. Вдоль ванны, поверх картона, были прибиты листы фанеры, обтянутые как попало черным полиэтиленом.

Удивительно, но в этом месте была, помимо холодной, и горячая вода. Правда, самого крана для ванной не было предусмотрено: шланг душа врастал в трубу, так что о том, чтобы принять ванну, не могло быть и речи. Сам душ ничем не закреплялся, и если держался, то, как говорится, на соплях или на честном слове.

«Все бы ничего, – думал молодой человек. – Ванна хотя и хреновая, но ведь и я не сахарный, не растаю».

Да вот только позднее парню открылось знание вселенской величины: вылезать из ванны было неудобно, потому что ты рисковал попасть ногой в грязную мокрую тряпку, которой с одинаковой периодичностью подтирались то лужи, то коридор квартиры. При попадании туда ногой не возникало ничего, кроме отвращения, скользкого и омерзительного. Приходилось мыть пятки по новой, а по периметру ванной передвигаться прыжками и перебежками, как в зоне боевых действий. Чтобы не влипнуть в лужу еще раз. Еще в ванной комнате находились две стиральные машинки. Одна, новая, но сломанная и не подлежащая ремонту, стояла здесь просто так. А вторая была общая, старенькая и советская – из тех, что с пропеллером внизу. Как оказалось, стирала она отлично. Процесс этот достоин особенного упоминания: с характерным хрустом махина пережевывала ваше белье, выплескивая на пол море пены, словно какой-нибудь эпилептик, у которого случился очередной припадок.

Удручающую композицию завершали три ряда протянутых из одного конца ванны в другой веревок, на которых обреченно сохла постиранная эпилептоидной машинкой одежда.

– Вам, как мне было бы приятно думать, не приходится надеяться, что лампочки в коммуналке имели облагороженный вид, будучи одетыми в плафоны. Что это за излишество? Лампы – это лампы, и если они дают свет, то ты уже можешь быть счастлив… А голые лампочки по-своему сексуальны, вы не находите?

Итак, помывшийся, чистенький и свеженький, ты отпирал, как обычно для этого места, фанерную дверь, которая в буквальном смысле трещала по швам. Открыл и видишь перед собой единственную на пять комнат квартиры кухонную раковину. В ней, за неимением альтернативы, не стыдно было и руки помыть, и посуду, и носки постирать.

Увидев все это перед собой, Павел понял, что обитатели этого места давным-давно смирились с жилищными условиями. Никто не хотел ничего менять – вот какая истина витала в воздухе, словно табачный дым, который сложно было не уловить – накурено было везде.

Павлик, как вы помните, был домашним мальчиком из полной семьи. Тем не менее с годами он проводил все больше времени во дворе или в гостях у друзей и отдалялся от родных. Думаю, поэтому он давно уже не чувствовал ни тени стеснения при желании наладить контакты с людьми. Так что познакомиться с соседями – такими же жильцами, как и он сам, – было не сложно, а может быть, даже в радость.

О, не стоит полагать, что Паша был из тех, кто стоит над душой и навязывается, – наоборот, ему было комфортно в роли одиночки, но между делом – по дороге из комнаты в туалет, из туалета на кухню и тому подобное – он с удовольствием общался с людьми.

В дальнейшем он увидел, что этот дом вобрал в себя самую разношерстную, потрясающую своей пестротой компанию. В первой комнате – той, что напротив кухни, жили две подруги: обе студентки-первокурсницы, прилетевшие из Новосибирска в Питер на учебу; девушки – будущий дизайнер Алина и экономист Марина – показались нашему герою веселыми и дружелюбными оторвами. К тому же он напомнил им, что они забыли выключить плитку, и в знак благодарности подруги угостили его арбузом.

– Мне-то что? Пофигу, что чуть не сгорели. А вот за тараканов, тараканов-то обидно! – иронизировал Павел. – Теперь кому-то из них придется вставать в очередь на льготы и проходить утомительные экспертизы. Вдруг какой-то обожженный только притворяется инвалидом?

Вторая комната была той самой, в которой жили Паша и его соседка, с которой ему не терпелось познакомиться. Чтобы попасть туда, нужно было зайти за комнату подружек – сразу за ней вам бы открылся живописный и узкий, как тамбур старой электрички, обшарпанный коридор. Можно даже предположить, что в царские времена, когда дом был еще молод и хорош собой, этот скромный коридор был связующим звеном между прислугой и ее господами.

В комнате номер три – то есть за стенкой комнаты, в которой придется жить Павлу, обитала удмуртка Вика со своей дочерью лет одиннадцати.

Наш герой поначалу, кстати, не понял, училась ли эта девочка в школе, но, спросив у соседской дочки совок, чтобы подмести в комнате пол, он был очарован ее ответом: «Собаки у нас нету».

В четвертой комнате зависали молдаванка лет тридцати пяти и украинка, которой было под пятьдесят. Женщины проживали в этой квартире, как оказалось, дольше всех – целых два года.

Последнюю комнату делили между собой два человека: непонятного вида старуха, которая выходила на свет божий крайне редко и все боялась, что ее выселят, – как позже узнал Павел, ее звали Клавдия Васильевна, – и парень, который был не прочь обняться с бутылкой горячительного.

Но все это открылось Павлу позднее, а пока, пошарив по квартире и познакомившись со всеми, кто был дома, он собрал манатки и вошел в свою комнату, не надеясь увидеть внутри ничего сколь-нибудь приличного. Особой радости или облегчения, оказавшись на новом для себя месте, молодой человек пока не испытал. Волоча на себе пожитки, он шаг за шагом шел к своей комнате. Пара секунд, и он откроет картонную дверь с дужками для замка, который был тут не как средство безопасности, а скорее как элемент интерьера, – перед тем как войти, Паша заметил, что эту дверь легко снять с петель, всего лишь приподняв.

– Ай, какая мне разница. Все, что мог, я уже потерял, – сказал он себе, вспоминая расставание со своей бывшей девушкой. – И почему я порчу хорошие отношения, а из плохих стараюсь вылепить конфетку? – выдохнул Паша, пнув ногой дверь в новую, казавшуюся не радужной жизнь.

2

Павел ввалился в комнату, почти как Вовочка на урок к Марье Иванне в том анекдоте:

«– Вовочка, а ну выйди вон из класса и зайди в него как положено. Так, как это делает твой отец.

– Что, не ждала, сука?! – крикнул школьник, пнув ногой дверь».

Оказавшись внутри, он почувствовал себя неуклюжим слоном. Хотя эта сцена заняла от силы секунд десять, наш «Вовочка», раскрыв рот, смотрел на свою соседку.

Хотя он вошел довольно громко, она, казалось, не обратила на его появление никакого внимания. Девушка сидела за своим ноутбуком и слушала «Fleur». Повернувшись лицом к своему новому соседу, она, слегка улыбнувшись, сказала ему: «Здрасьте» – и какое-то время смотрела на него с любопытством, сгоревшим быстро, словно спичка.

Кстати, о спичках. В комнате, которую Паша резонно пока не хотел одаривать своим взглядом, витали клочья сигаретного дыма. Девушка сидела на стуле в по-домашнему простой и почти что вульгарной позе – пятка одной ноги спрятана под попу для большей мягкости, а вторая вытянута под столом. Сигаретный дым струйками шел из импровизированной пепельницы, роль которой выполняла банка из-под кофе.

Итак, она смотрела на него. Он, в свою очередь, смотрел на нее. Странно, но я помню, как Павел говорил, что в тот момент время для него словно перестало существовать. И в тот момент Паша почувствовал сердцем, что в этом доме, в этой комнате произойдет что-то такое, что изменит всю его жизнь начисто. Интуитивное понимание этого пришло к нему легко и непринужденно.

Наряду с этим наш новый жилец продолжал жадно запечатлевать черты лица незнакомой, но уже милой ему соседки. Помню, он рассказывал, что, пока он на нее смотрел, казалось, что он был самым счастливым на свете – словно не было в его жизни тяжелого багажа проблем, с которыми он дошел до этого места. Вижу, вам интересно услышать, какой же она была? Что ж…

«Я бы сказал, что телосложение у тебя спортивное, да и видон соответствующий. – думал Павел, смотря на девушку, одетую в розовый балахон и голубые спортивные штаны. – Странно, что ты куришь… Хотя это придает твоей красоте глубины. Была спортсменкой? Потом надоело, или что-нибудь плохое с тобой произошло, и с тех пор ты перешла на какой-нибудь боулинг или бильярд – бьешь редко, но метко».

У нее были правильные черты лица. Глаза ее были большими, но не огромными; губы чувственными, но без всякого намека на пошлость. Казалось, на щеках девушки изредка мог заиграть румянец; во взгляде ее читалась странная грусть, такая, словно кто-то в свое время больно задел струны ее души, а потом, наигравшись, оставил расстроенный инструмент в сторонке. Сравнение этой утонченной девушки с гитарой неуместно, впрочем, считать, что она ангел, Павел не видел смысла. Фигура? Что надо, все на своем месте. Она не то что хорошенькая, а просто-напросто – офигенная! Тьфу ты, она что, одноногая?!

«М-да уж, и это моя соседка. Еще и курит», – чуть было не чертыхнулся Павел, но промолчал.

Впрочем, как говорил Ганнибал Лектер, люди не всегда говорят то, что думают, и я где-то слышал, что эмоции, написанные на наших лицах, далеко не всегда удается скрыть. Так и на этот раз. Одноножка, как мысленно окрестил ее Паша, вмиг распознала на лице своего двуногого сожителя смесь удивления и отвращения – тот коктейль, пригубить который он явно был не готов.

Так, начало их знакомству и сожительству было положено не самое подходящее. Я вот, например, пытаясь представить, как бы это было, окажись я на месте Павла, так и вижу, как глаза соседки вновь наполняются грустной отрешенностью, теряя интерес к вошедшему, чтобы не было больно.

Простое слово «привет» Павел проговаривал сперва с улыбкой радости и восхищения, а затем уныния и разочарования:

– При-вет, – сказал он, обрушив на паркет ворох своих вещей.

– Привет. Меня зовут Кристина, – бросила она новому соседу и повернулась к монитору, чтобы ненароком не расплакаться.

– Меня Павел. Очень приятно.

– Я вижу, – холодно, почти безучастно ответила девушка и уткнулась в компьютер.

– И все? – спросил молодой человек, не понимая, что происходит и как ему быть дальше.

Кристина проигнорировала вопрос, и он, недовольно бормоча, начал раскладывать свои вещи туда, где находил для них место: два пакета с бельем в покосившийся, будто старое дерево, шкаф. Сумку с консервами, посудой и прочим – под столик (не тот, за которым сидела Кристина, а другой, поменьше). Минутой позже его кожаная косуха была брошена на стул, глядя на который можно было подумать, будто он ровесник этому дому; а вторая и последняя сумка были поставлены на шкаф.

– Вот как-то так. Надеюсь, не развалится, – сказал Паша нарочито непринужденно, стесняясь признаться себе, что чувствовал себя неловко перед Одноножкой.

«А ведь не прошло и десяти минут. Ох как же я удивлюсь, если мы продержимся вместе как соседи хотя бы пару месяцев», – думал он с улыбкой, как после кислого лимона.

– Чаю хотите? – Кристина закрыла крышку своего компа, оборвав нежный голос Ольги Пулатовой на середине песни.

– Эм-м, ну, если вы изволите. То есть да, я был бы рад.

– Сейчас организуем, – ответила она и, нажав на кнопочку дешевенького чайника (вроде тех, которые покупают студенты на распродажах в супермаркетах), в два прыжка оказалась на своем диване.

– Спасибо, – произнес Павел со сдержанной благодарностью в голосе. Он знал, что ему, мягко говоря, придется потратить некоторое время, чтобы привыкнуть к жизни с Одноножкой. Чтобы попытаться принять ее если не за полноценную сверстницу, то хотя бы за девушку второго сорта.

Пока кипятился чайник, Паша присел на красное кресло, которое можно было раскинуть, чтобы превратить в одноместную кровать. Сняв ботинки, которыми он наследил в комнате, как свинтус, Паша надел тапки.

Поставив ботинки под шкаф, он вернулся на прежнее место и посмотрел в окно рядом со своей койкой. На улице падали хлопья густого снега и было видно, что там правит бал холодный ветер. Но несмотря на то, что комната была далеко не первой свежести, а дом, мягко говоря, староват, в помещении было тепло – батареи грели отлично. К тому же тепло в доме было еще и потому, что, как Паша вспомнил, в подъезде со ступеньками, рассыпавшимися от времени, над головой торчали трубы теплоснабжения.

– Забавно, но даже у ветхости есть свои плюсы, – поделился он своей мыслью с Кристиной, которая расположилась с книжкой на своем диване.

Через какое-то время, за кружкой чая, они начали понемножку привыкать друг к другу.

Но после восьми вечера произошло кое-что неожиданное для них обоих. В хлипкую дверь их комнаты громко застучали, но шпингалет выдержал, не давая двери распахнуться.

Первая мысль Павла была, что это к ним стучатся менты, – к тому вечеру он уже знал, что дом, который он отыскал для съема жилья, – расселенный. Отсюда и цены у этой комнаты такие демократические: семь тысяч в месяц, то есть по три с половиной тысячи с человека. Впрочем, если быть честным, то Паша и тысячи рублей за эту комнату бы не отдал.

– Ой, не парься. Это, наверное, Ольга, – сказала ему Кристина и поскакала открывать ей дверь. Пока она прыгала, Паша с удивлением смотрел, как из стороны в сторону болтался конец штанины, заправленный вокруг обрубка Кристининой ноги, чтобы не мешать ей передвигаться.

«Что же с тобой произошло и почему ты не носишь протез?» – думал он, наблюдая, как девушка разговаривала с пожилой украинкой.

– Передай своему соседу, чтоб через час был на кухне! Проведем собрание и обсудим порядок. А то достало меня это все, – сказала украинка по имени Ольга, благодаря своему трудолюбию и напористости пользующаяся здесь авторитетом, и пошла оповещать остальных.

– Это что, у вас тут каждую неделю проводятся утренники, да? – изумленно спросил Паша Кристину.

– Не знаю. Два месяца тут живу, но никогда такого не было.

Когда пришло время, ребята вышли на кухню. На этот раз в кухне, озаренной желтым светом горящей лампочки, было что-то привлекательное. Паша начал думать, что привыкает к происходящему.

Впрочем, позже он понял, что рано начал радоваться.

Стоя опершись спиной на дверной косяк, Паша с интересом изучал новые лица, возникшие перед ним: «Ага, вот тот парень алкогольного вида, а вот и наша соседка-удмуртка, о которой говорили мне девочки, когда я хрумкал арбуз».

Как бы там ни было, заинтересованность в том, что говорила Ольга, казалось, испытывала лишь она сама. Паша помнил, что в тот вечер она показалась ему строгой и наглой пенсионеркой, которая считает себя тут королевой:

– Мы с Викой, – Ольга взмахнула рукой, будто занеся топор над головой Вики, – живем тут с самого начала, а вы, – обращалась она к остальным, – живете тут как попало и каждые несколько месяцев сматываете удочки…

– С момента основания, что ли? – прошептал Павел и увидел улыбку Алины, услышавшей его вопросец.

– Что смешного-то? – рассердилась Ольга. – Я, собственно, о вас с Мариной и говорю. Где это видано, чтобы по ночам на кухне носки стирать?

– Да не стирала я тут носки, с чего вам так думается? – спросила Марина, отражая атаку.

– Вы знаете, я на людей не наговариваю. Пошла в туалет ночью, выхожу – а ты тут в темноте дрочишься.

– Понятно… – махнул Паша рукой, поняв, что оказался на собрании колхозниц. Перед тем как пройти в комнату, он услышал, что надо каждому выключать за собой свет (а не то Алевтина Эдуардовна, хозяйка этого места, выселит), и обратил внимание на график уборки квартиры – каждая комната по очереди должна делать уборку в свою неделю.

Когда тем же вечером на кухне он чистил зубы, ему удалось переговорить с Мариной, ожидающей своей очереди в ванную.

– Да эта дура реально не в себе, – говорила она об Ольге. – Я голову в раковине мыла, а не носки стирала. Ты только ей об этом не говори, ладно?

– Если честно, тут, как я посмотрю, все не слава богу. Стирать носки в ванне, по-моему, ничуть не лучше. Так что не парься.

– А вот за это спасибо.

– Пожалуйста, – улыбнулся он ей, а затем принялся полоскать рот, думая о том, что первый день самостоятельной жизни «на грани добра и зла» позади.

 

Глава 3

1

Мало-помалу Паша привыкал к своей отстойной жизни маргинальной богемы, как он в шутку себя прозвал. Собственно, все как всегда: работа – дом, только никакой личной жизни и комфорт ниже среднего. Он чувствовал себя крысой, которая находится гораздо ниже ватерлинии тонущего корабля. Но пока что выбирать не приходилось.

После работы он приходил домой, ложился на кровать и плевал в потолок, думая о прошлом, которое он похерил. Так он лежал и, онемев, ныл, обвиняя себя во всех ошибках человечества. Наверное, ему нравилось страдать, считая, что он оказался в дерьме. Как бы там ни было, первую неделю Павел провел, закрывшись от всех и вся. Когда Кристина возвращалась с работы, он делал вид, что все у него хорошо, хотя она понимала: что-то у него в жизни не в порядке.

Как-никак, а сюда, в этот дом попадают люди не от хорошей жизни, верно? Кристина чувствовала, что она нравится своему соседу, и искренне пыталась с ним подружиться. Но, по всей видимости, это был тот случай, когда наш герой обжегся на молоке и поэтому дул на воду.

Но даже самый унылый мизантроп может заскучать от презрения к себе и к окружающим. Потихоньку он начал общаться с соседями, а уже через месяц почувствовал, что он в этой квартире – как рыба в воде.

Впрочем, кроме этого, произошло еще кое-что…

…Из серии: «Только привыкнешь, что жизнь прекрасна, как она повернется к тебе одним местом», чтобы ты не расслаблялся.

Рано или поздно любой снимающий комнату или квартиру имеет радость познакомиться с ее хозяином. Бывает это по-разному. Но иногда все происходит крайне необычно. Так, Паша вышел на Алевтину Эдуардовну по «наводке» своего друга, который снимал у нее же комнату в коммуналке дома на «Гостином дворе».

Паша помнил, как обратился к этой женщине, когда, что называется, приспичило, и она, начав с того, что место на Вознесенском проспекте хорошее, а цены приемлемые, сказала, что на данный момент все каморки заняты («Ах, как неловко»). Несолоно хлебавши Паша начал искать жилье другими путями. Но варианты, которые ему попадались, не подходили или в денежном, или в территориальном отношении. И когда он встал перед необходимостью экстренно съезжать хоть куда-то или отправляться служить Родине, руки сами набрали номер Алевтины Эдуардовны.

Договорились, она вошла в его положение и показалась поначалу здравой теткой. Деньги за первый месяц проживания он отнес охранникам, которые находились в будке рядом с аркой, – сторожили ворота и следили за двором, который был утыкан камерами видеонаблюдения.

Но важно не это, а то, что впервые он увидел эту женщину, занимающуюся благотворительностью, лишь спустя полтора месяца. За несколько дней до этого вся квартира переполошилась, превратившись в сумасшедший дом: сыр-бор начался после того, как стало известно: теперь жильцам нужно платить по две тысячи в месяц за электричество.

Разумеется, пролетарии, и наш Паша в том числе, были не согласны с новым порядком оплаты.

Паша попытался разрулить ситуацию для них с Кристиной:

– Алевтина Эдуардовна, но ведь мы с вами договаривались, что семи тысяч на двоих будет достаточно. Что, если нам просто нечем платить?

– Ну, Павел, вам не повезло…

– Поймите, пожалуйста, когда я жил с родителями, мы за трехкомнатную квартиру платили по счетам всего четыре тысячи в месяц. А тут за свет – две. Я не спорю, комната классная, но у нас тут нет сварочного аппарата.

– Тогда могу вам предложить вернуться к родителям. Вы же к этому готовы, верно?

– Речь не об этом, а о том…

– Паш, поймите теперь вы: то, что было раньше, это… это были каникулы… А теперь пора снова в школу. Тем более что я этот дом ремонтирую, с ребятами… Мне ваших денег не нужно. Поэтому вы их и отдаете охране. С меня ведь тоже за этот дом спрашивают, ясно вам?

– Хорошо, Алевтина Эдуардовна, ясно.

– Хм… Тогда, может, вот что… Может быть, я деньги за аренду попрошу у охраны обратно, чтобы они вам отдали, а вы на них купите немного краски и стройматериалов и приведете всем скопом подъезд в порядок? – спросила Алевтина Эдуардовна очень сладко и вкрадчиво, как спрашивает Лиса, прежде чем заманить Колобка себе в пасть. – Вы только остальным соседям об этом не говорите, и все будет хорошо

– Ох… – смекнул Павел. – Я бы рад, но времени нет, работаю пятидневку. А Кристина, сами понимаете…

– Господи! Что за люди?! Вам стараешься, стараешься. Ваша квартира – одни предъявы, а как что-то попросишь, так начинаются капризы… Вы поймите, на меня повесили долги за этот дом. И их надо выплатить. Поэтому мы тут сели и посчитали. Вот и вы попробуйте сосчитайте себе в уме количество квартир и комнат в доме и разделите на шестизначную сумму. Как, нравится? Так что, Паш, ваши деньги идут не мне. Примите это во внимание.

Услышав эту пламенную речь, Павлу хватило ума прекратить качание прав и угомониться. Девять тысяч на двоих – это еще не так уж и плохо, успокаивал он себя, втайне жалея, что оказался здесь.

Но что сделано, то сделано. Позже Ольга попыталась обратить внимание хозяйки, что можно оплачивать свет по счетчику, на что Алевтина Эдуардовна легко и непринужденно съехала с темы, сказав, что в их квартире счетчик не работает.

– Пусть не пиздит! Все работает! – в бешенстве вопила во всю ивановскую Ольга.

Затем порешили обратиться в местный ЖЭК или в «Ленэнерго», но, как только дошло до дела, энтузиазма у жильцов квартиры № 25 поубавилось. Бунт был подавлен, так и не начавшись…

О, и было еще кое-чего. Подкопив, Паша и Кристина решили приобрести бэушную стиральную машинку-автомат, чтобы не пользоваться советским «пропеллером». Это приобретение послужило одновременно и поводом для попытки хоть как-то узаконить отношения между съемщиками второй комнаты и хозяйкой.

Телефонный звонок. Гудки. Предложение заключить договор, чтобы забрать машинку, когда придется съехать. «Какой договор?! Вы в каком мире живете? Получится полгода прожить – пожалуйста, живите! Получится год – здорово, нет проблем!»

Вот и поговорили. Примерно такой же разговор состоялся между ними троими неделей позже, после того как соседи – да, даже тогда они были далеки от того, чтобы дружить – вывели клопов, найдя какого-то парнишку в газете бесплатных объявлений.

Молодые люди, уважая себя, решили попросить у хозяйки тысячу рублей «за клопов» обратно. На что был получен однозначный ответ:

– Клопов не было! – При этом Алевтина Эдуардовна смотрела преимущественно на Кристину как… как на таракана. «Господи, если я не люблю инвалидов, то как назвать это?» — вопрошал Павел, пытаясь охарактеризовать тот надменный, ледяной и одновременно испепеляющий взгляд, с которым смотрела на Кристину хозяйка – женщина лет пятидесяти пяти, с дорогой косметикой на лице и весьма неплохим вкусом в одежде. Так, пожалуй, смотрят на нелюбимого мужа или ненавистного приемного сына, которого не смогла полюбить бездушная мамаша.

При других условиях он бы посчитал эту даму милой и воспитанной женщиной средних лет – бизнес-леди или преподавательницей.

Но в тот момент она казалась ему работником Гестапо. Тем, который днем шагал выполнять свою жестокую работу, а вечером, придя домой, мог искренно плакать, слушая Моцарта, сидя за бокалом розового шнапса и ненавидя войну и себя.

Казалось бы, мелочь, но две первые встречи, помноженные на неприязнь к Кристине как к инвалиду и симпатию к ней как к девушке, стали для Павла краеугольным камнем всей этой истории.

И да – это только начало…

2

Чем больше Павел жил в этом старом доме с почтенной историей, тем больше ощущал, что живущие здесь находились в незримом водовороте едва уловимых парадоксов.

Одним из таких для Паши явился тот факт, что алкоголик из последней комнаты взял и съехал. Странность заключалась в том, что съехал он по собственному желанию. И это притом, что выглядел он плачевно, чтобы не сказать – непотребно.

Оказалось, что он приехал в Петербург из Твери не так давно, в начале лета.

– В ваш город я приехал на заработки. Халтурил ей тут – крышу чинил, окна красил в подъездах дома, пока тепло было, и все такое, что мог руками делать, – рассказывал Паше спившийся двадцатилетний парень, который от портвейна «777», именуемого в народе «Три топора», выглядел старше лет на пятнадцать.

– И как, платила хоть?

– Ага. – Парень затянулся сигаретой и, приложившись к бутылке, схватился за пошаливающее сердце. – Ф-у-у-х… Да, платила. Первые два дня так, как договорились, а потом по пятьсот рублей в день.

– И что ты сделал? – спросил Павел, полагая, что тот просто послал ее в долгое пешее путешествие.

– Съехал.

– Да ладно?

– А что ты думал, если я пьян, то, значит, ни на что не годен?

– Но а че ж ты тогда вернулся?

– Понимаешь… – Парень выдохнул дым и затушил сигарету об опустевшую пачку «Честерфилда». – Это место заставляет возвращаться.

Они взглянули друг на друга, и Павел, при всем своем снисхождении к алкоголической молодежи, заметил в глазах собеседника такой страх и такую… запредельную, если не сказать «загробную», мудрость, – ту, которую он бы не сумел постичь, даже если бы очень захотел, – что сразу поверил бывшему постояльцу.

– Так значит… ты еще вернешься?

– Бог мой! Что угодно лучше, чем это!

– Но разве тебе есть куда идти?

– Не совсем верный вопрос, мой друг… Дело не в том, куда я уйду, а в том, отчего я запил…

С этими словами они пожали друг другу руки, а затем паренек взял свою сумку и еще один баул и был таков.

– Но, черт побери, откуда вам известны такие подробности?

– Тише-тише. Кто понял жизнь, тот не торопится. Слушайте, дорогие мои, и не перебивайте, а то пропустите самое интересное, или я собьюсь с мысли, и вся малина будет испорчена.

После чего рассказчика не перебивали.

3

– Доча, каждый в жизни должен иметь свою цель. Иначе зачем рождаться на свет? Дворник должен убираться, преступник – воровать и убивать, а полицейский его ловить, чтобы он понес наказание. Каждый делает свою работу: ты делаешь, я делаю – мы все это делаем. И прежде чем ругать ту систему, частью которой ты, равно как и я, являешься, подумай, почему в народе шутят, что «тормоза придумали трусы», и говорят, что, если ты не нарушал ПДД – значит, вообще не садился за руль.

– Но ведь таким путем оправдать можно что угодно. Да, конечно, есть черное, а есть белое, и есть еще оттенки, но…

– Да. Так что все мы нарушаем правила. Потому что правила – это туфта. У России исторически сложился свой, особый путь, и как бы тебе ни было смешно, идеал чиновника – это достигнуть такого дзена, после которого можно делать все и совершенно безнаказанно. Не веришь?

Девушка покачала головой из стороны в сторону. Скорей бы мама довезла ее до института. Учеба всяко лучше, чем подобные разговоры. Мама продолжила:

– Ну подумай: какой-нибудь Вася Пупкин вкалывает на заводе по сорок часов в день, и все, что ему хочется, – это получить свои копейки, прийти в свой выходной и набухаться перед телеком. Те, кто поумнее, располагают большим количеством свободного времени и поэтому пишут книжки, снимают кино или ходят в театры. Режиссеры имеют власть над зрителями, писатели – над читателями, ну и так далее. Власть – вот на чем держится мир!

– И деньги, – ехидно, как бы между делом, обронила дочь Алевтины Эдуардовны.

– Да, к сожалению, и без них не обойтись, – вздохнула мама. – Сейчас-то демократия, делай что хочешь. Знаешь, скольких я видела ребят твоего возраста, которые приезжали в Питер учиться или работать, а потом оставались без всего или были кем-то облапошены? В результате человек потерян, и чем ему остается заниматься? Нет, ты скажи, чем? Порножурналы автомобилистам раздавать? А где секс, там и наркотики. И хана мальчишке. Вот как это все работает. Поэтому я и организую людям жилье в расселенках.

Анна молча слушала маму. Нехотя приходилось признать, что и в ее циничных словах было зерно истины.

– И конечно, все мы устаем, – продолжала Алевтина Эдуардовна. – Думаешь, мне не тяжело? Думаешь, я считаю, что тебе легко? Каждому нужен отдых, Анют. Вот только характер отдыха зависит от уровня развития – кому-то достаточно пивка перед телевизором, кому-то поплакать в зрительном зале, а кому-то нужно отдохнуть в Эмиратах. Все эти вопросы решают деньги: и не важно, покупаешь ты билет на самолет или в кино. Власть – это чудесное средство заработка. Ведь когда ты все контролируешь, тогда ты можешь расслабиться и не переживать. К тому же, если от тебя зависят люди, это приятно – потому что ты знаешь, что ты им нужна. К чему это я? Можно говорить, что я ворую. Ладно. Но подумай о хорошем – я даю рабочему классу кров! И надеюсь, что они это все-таки ценят. Я не всесильна и не могу решить всех их проблем. Но квартирный вопрос для этих ребят хотя бы временно разрешен. Не так ли?

– Но почему бы тебе не уступить хотя бы раз этой девушке на костылях и тому парню новенькому? Всего одной комнате?

– Потому что я уже поняла: если ты начинаешь относиться к этим людям с уважением, то они сядут тебе на шею так, что потом не отвертишься, – сказала она, остановившись рядом со входом в вуз. – Хорошей тебе учебы!

– Спасибо, мам. И тебе хорошего дня! – ответила Аня с нотками усталости в голосе, которые не понравились Алевтине Эдуардовне.

Дверца «Опеля» захлопнулась, и сквозь затемненное стекло машины мама смотрела, как дочка засеменила на крыльцо института.

«Что ж, может, она и права», – подумала Алевтина Эдуардовна и продолжила движение.

 

Глава 4

1

Пятничное «утро в деревне» началось с того, что Паша поежился под одеялом, проснувшись от холода. «Как я мог забыть закрыть на ночь форточку?» – подумал он, шмыгнув носом. Заболеть, когда зима на подходе, ему хотелось меньше всего.

Кристины традиционно не было дома – девушка просыпалась в семь утра, чтобы к девяти появиться на работе. Впрочем, за все то время, что они сожительствовали, он так и не удосужился поинтересоваться, кем она вообще работает.

Раз уж проснулся, значит, надо выпить чаю и собираться на работу. Парень почесал ногу и включил чайник, думая о том, что просыпаться раньше обычного не так уж плохо хотя бы потому, что ванная будет свободна, – Ольга и остальные женщины вставали в шесть утра и уходили на работу – убирать пентхаусы и салоны красоты людям. Богачи, как был уверен Паша, в жизни не знали, что такое коммунальная квартира.

– Стоп. Не понял, что за фигня? – сказал Паша как чайник чайнику. Спросонок он смотрел, как на приборе не загорался индикатор включения, и не мог понять, что света нет. Он щелкал кнопкой туда-сюда, но чайник так и не заработал.

– Просто мистика, – шепнул он сам себе, рассмеявшись. Когда же до него дошло, в чем дело, он уныло побрел в ванну. Помывшись, он открыл небольшой холодильничек, купленный по объявлению в Интернете, и, достав оттуда упаковку кефира, сделал пару глотков.

По утрам он пил кефир без сахара, а перед сном, наоборот, с сахаром – так, как это было в его счастливом детстве, когда он с мальчишками оказывался в пионерлагере и пил сладкий кефир с вафелькой. Все это называлось в те времена поздним ужином.

«Поздний завтрак» не удался. Выпив кефиру, он встревоженно позвонил хозяйке:

– Алевтина Эдуардовна, доброе утро.

– Доброе утро, Паш, что у вас? – Как ни странно, в ее голосе он услышал участие.

– У нас кина не будет – электричество кончилось.

– А-а-а… Не волнуйтесь. Во всем вашем подъезде нет. Появится ближе к середине дня.

– Хорошо, спасибо.

– Да было бы за что.

На работу ему надо было к часу дня. Взглянув на настенные часы, ход которых, слава богу, не зависел от электроэнергии, он отметил, что уже половина двенадцатого.

Павлу было жаль, что не получится разогреть приготовленный с вечера завтрак на портативной Кристининой комфорке. Вспомнив забавный демотиватор из социальной сети, молодой человек подумал, что действительно ходит на работу не ради денег, а ради бесплатного туалета, чая и воды из кулера.

Одевшись, он взял свои ключи, сняв их с вбитого в шкаф гвоздика, и вышел из комнаты. Закрыв дверь, он щелкнул навесным замком и пошевелил дверью из стороны в сторону, чтобы проверить, захлопнулся ли замок.

Иллюзия безопасности создана. Ритуальная пляска сплясана, поэтому можно идти дальше.

На пороге квартиры ему повстречалась Алина. Он любил общаться с этой немногословной одинокой девушкой. Обладательница больших сисек и красивых глаз, она, как настоящий художник, не чуралась использовать минимум, чтобы выжать из него максимум.

Это касалось всего, что ее касалось: начиная от комнаты, в которой они с Мариной сделали ремонт – ободрали дерево со стен, постелили на пол ковер; стены и половину мебели покрасили в черный цвет, другую половину – в белый; кроме того, везде, где могли, девчонки оставили отпечатки своих ладоней, вымочив их в белой краске, – и заканчивая Алининым внешним видом. Этим утром на ней была надета простая черная майка, из тех, которые made in china, но штука была в том, что теперь на этой майке было нарисовано дерево с белым стволом и кровавыми лепестками. Под деревом была надпись: «I wanna see you cry, bitch».

– Bay, как ты классно выглядишь! – восхитился Паша.

– Миу, спасибки. Ты на работу?

– Так точно!

– Ну удачи, – сказала ему соседка, наклонившись так, что часть ее тела скрылась на мгновение за дверью. – Стой. Смотри, кто теперь с нами живет. – Верхняя часть туловища Алины вернулась на место, и девушка вышла в темный коридор с мохнатым живым комочком в руках.

– Котика завели? Какой классный. Откуда?

– Да вчера в подъезде нашли. Небось какая-нибудь алкашня выгнала. Помыла его, начинает осваиваться.

– Как назвала?

– Бендером.

– В честь того робота из «Футурамы»?

– Нет, в честь моего бывшего.

– И тут у тебя креатив прет.

Девушка рассмеялась.

– Не знаешь, чего света нет?

– Знаю, вот, держи, – ответила Алина, сбегала в комнату и, шмыгнув обратно, отдала ему бумажку от «Петроэлектросбыта».

Вышли на дневной свет, падающий из окна в кухне.

– Написано, что дом отключен по причине расселения. Звонила по их номеру?

– Нет. – Застеснявшись, Алина вперила глаза в пол. Бендер мяукнул.

– А чего?

– Мне нельзя туда звонить. И тебе нельзя.

– Почему?

– Так хозяйка сказала. Это вам с Кристиной хорошо, а на нас и так Ольга зуб точит.

– Ладно. Дашь мне бумажку?

– Да, держи. – Алина протянула ему квитанцию.

– Все будет хорошо, не грусти.

– Лучше некуда, – зевнула она и отправилась с Бендером в свою комнату.

Спускаясь на улицу, Паша в очередной раз позвонил хозяйке:

– Алевтина Эдуардовна, это снова я. Я тут вышел в подъезд и нашел под дверью бумажку об отключении электричества. Там сказано…

– Паша, разорвите эту бумажку и выкиньте. Жорик придет и все сделает.

– Серьезно?

– Серьезнее не бывает. Я вас не брошу.

Паше хотелось на это надеяться, но в свете последних событий он не очень верил ее словам.

2

Оказавшись на свежем воздухе, Павел увидел охранников, покуривающих на выходе из своей комнаты. Поздоровались, разговорились. Пора было брать быка за рога.

Паша решил действовать:

– Ребята, вы в курсе, что в случае чего вы станете крайними?

– Почему?

– Не прикидывайтесь… Потому что, если подумать, получается, что ни жильцы, ни хозяйка к дому отношения никакого не имеют. И, случись что, она скажет, что оказалась тут проездом и вообще ни при чем.

– Что ж ты предлагаешь? Горячая твоя голова… Или ты тут живешь, или вали по холодку.

– Я не мент и не стукач, но если даже вы с ней заодно или каждый в этом доме сам за себя, – пораскиньте мозгами, что тут начнется, случись какая-нибудь губернаторская проверка или еще что-нибудь крупное. В масштабе города, не района.

– Ладно, ладно. Давай иди, а то договоришься…

– Не вопрос, мужики. Я уже исчезаю и надеюсь, что мы с вами не вспомним об этом разговоре, когда увидимся вновь.

– Успехов!

Так, надеясь, что ему удалось зародить в головах охранников сомнение в правильности того, что они тут делают, наш протестующий благодетель отправился остужать горячую голову в свой офис.

3

Вечер пятницы ознаменовался бурной ссорой между Кристиной и Павлом. В тот день, возвращаясь домой с работы, Паша чувствовал себя измотанным и уставшим. Настолько, что даже приближающиеся выходные нисколько его не прельщали.

Кроме того, на улице была мерзопакостная слякоть. Выпавший днем снег теперь таял, и Павел скользил по нему – ощущение не из приятных. Он забыл, что с утра не было света, и поэтому, придя домой, не выказал ни радости, ни удивления, когда его дали.

К тому же эта соседка лезет со своими учтивыми: «Как дела?» и прочими вопросами в том же духе.

Его бесило, что она смотрит, как он разогревает на плите свою вчерашнюю еду, а ее раздражало, что он пользуется ее конфоркой без спроса.

Напряжение росло, и когда молодые люди погасили свет, чтобы лечь спать, слово за слово завязалась беседа, имевшая печальные последствия.

Для него все началось как игра, но для нее это было всерьез…

– Хочешь знать, как у меня на работе? Если вкратце, то цитирую стишок, не обессудь:

– Кошмар какой, – прокомментировала соседка.

– Я думал, ты хотя бы рассмеешься.

– Прости, но для меня это все не весело.

– И че?

– И ниче! – сорвалась Кристина. – Шизик голимый, я устала от тебя и от твоего дерьма. Здоровый кабан, а строишь из себя всеми покинутого чмошника.

– Плакать, надеюсь, не будешь?

– Пошел ты!

– Все мы своего рода шизофреники: говорим одно, а делаем другое, – проговорил в задумчивости Павел, наслаждаясь тем, как причиняет боль своей соседке. Будет знать, как выводить пахана из себя. – На людях мы приличные, или наоборот – плохиши, но наедине с самими собою можем быть как извергами, так и непонятыми святыми. История доктора Джекила и мистера Хайда – не она ли лучше других иллюстрирует то, что может произойти, доведи мы самих себя до крайней степени раздвоения? Вот она, картина того, что такое внутренний конфликт на полную катушку. После триумфального шествия «Доктора Хауса» по планете уже ни для кого не секрет, что все врут. А зачастую вранье, как показывает этот сериал, необходимо. Но… можем ли мы назвать двойную жизнь эдакой безопасной формой шизофрении? И если да, то как долго она безопасна? Есть ли у тебя об этом какие-то мысли? – забалтывал он Кристину, чувствуя, как хрустят ее нервы под тяжестью его слов.

– Да, есть, – сухо и не без гордости сказала она, пребывая в странной для Павла задумчивости.

– Какие же?

– Ну, ты б к психологу сходил, что ли.

– Хе-хе. Дорогая ты моя, пусть лучше гора идет к Магомету, а не наоборот, – презрительно бросил он, думая, что эта уродка никуда от него не денется. Боже, каким самонадеянным был Павел в ту минуту. – И, если уж на то пошло, я тут поговорил с ребятами насчет тебя, и вот тебе ответный укол: скажи, мог бы твой горячо любимый муженек принять тебя такой, какой ты стала, или хотя бы притворяться, что способен на это? А?

– Скотина! Урод! – взвизгнула Кристина, будто получила оргазм, но на самом деле получила нож в спину.

«Господи, какое коварство… Делить со мной кров, не считая меня за человека. Но ладно это, но чтобы интересоваться втихомолку моей личной жизнью! Нет, завтра я съезжаю», – думала девушка в сердцах, чувствуя, что вот-вот заплачет.

Тут раздался стук в стенку. Вика то ли проснулась, то ли не могла заснуть оттого, что эти двое выясняли отношения там, где никаких отношений и не было вовсе.

Недолго думая, Паша постучал в стенку, что называется, «в обратку» – ему явно было сейчас не до этой обезьяны, которая, видите ли, не могла уснуть. Если говорить начистоту, то ему не нравился ее обезьяний стрекот, который раздавался уже часов в семь утра.

Но что-то много чести для удмуртки. Пора возвращаться к Кристине:

– Ты так говоришь, потому что знаешь, что нет! – кричал Павел. – Он, может, и пытался, но не смог обманывать ни тебя, ни себя. И это пора признать! Так что кто из нас строит всеми обиженного и оскорбленного, это большой вопрос.

– Знаешь, наверное, ты прав. Давай закончим все это.

– Звучит, как будто мы тут устроили реалити-шоу, – сказал Павел, чувствуя, что запахло жареным. Но было поздно.

– Завтра я отсюда уеду, и тебе больше некому будет говорить гадости. Сможешь жить как хочешь, сколько тебе влезет, – сказала она, расплакавшись.

Концерт был окончен.

– Ну и в путь. Вещички помочь собрать? – спросил Павел, пытаясь скрыть шок от услышанного.

– Спокойной ночи, сосед.

Утром, ни свет ни заря, она собрала вещи и, ни у кого не попросив помощи, ковыляя на костылях, ушла. Куда, он не знал, но понимал, что ей придется возвратиться хотя бы еще раз – за остатками вещей. Просидев всю субботу, ожидая возвращения Кристины и упрямо не желая позвонить ей, чтобы попросить прощения, Павел лег спать в полном одиночестве.

Завтра он прогуляется по городу, зайдет развеяться к какому-нибудь корешу, а в понедельник уже и думать забудет о своей экс-соседке.

4

Паша давно заметил, что чем беззаботнее и слаще сон, тем обиднее будет реальность. Так и следующим утром: ему снилось, что они с Кристиной вместе и, мало того, что она нормально ходит на двух ногах, так и на улице не зима, а лето.

Но когда-то нужно просыпаться, верно? Ведь если ты не просыпаешься, значит, ты уже мертв. Как бы там ни было, очнулся молодой человек в комнате, в которой было все как всегда. Разве что не было ни чайника, ни конфорки, ни Кристины – да-да, ему ее не хватало.

Еще вчера он бил себя пяткой в грудь, что у него будет классный воскресный денек, но, когда этот денек наступил, Паша вдруг почувствовал себя ленивым стариком. Впервые за всю свою жизнь он буквально заставил ноги отнести себя в ванную. И если позавчера он мылся без света потому, что Жорик еще не протянул провода с соседнего дома на этот, то сегодня Павлу просто не хотелось включать свет.

Как назло, вылезая из ванны, Паша поскользнулся и упал. Нога заболела, но он счел, что так ему и надо.

 

Глава 5

1

«Так, где я? – напряженно думал Паша. – Ага. Палата. Утро. Странно, что один. О, руки-ноги шевелятся. Траванулся, видать. Жаль, что не насмерть. М-м-м, хорошенькая. Попробуем не терять лица и выбраться отсюда поскорее».

– Ну как, я небось похож на алкаша, уставшего от жизни?

– Похож на дурака, который пытается наделать ошибок, которые потом будет не исправить.

– О, так это как раз то, что мне нужно!

– Молодой человек, зря вы себя губите. У нас таких, как вы – пачками, то после сала с водочкой, то после «Ягуаров» вперемешку с коньячком и энергетиками. – Невысокая медсестра многозначительно посмотрела него своими карими глазами, давая понять, что второй вариант – это как раз его случай. – Если вы хотите произвести на врачей впечатление, то уж будьте добры, извольте лечиться.

– Интеллигентка чертова! – бросил он хорошенькой медсестре, покраснев от стыда и вместе с тем улыбнувшись.

– Как знаете. Сейчас лечащий придет, вот тогда вы и поговорите с ним на одном языке, – подмигнула ему девушка, поставив капельницу.

– Ай, больно же!

– Ну, я рада.

– Садистка!

– Напротив. Раз вам больно, значит, вы еще живы. Не дергайтесь… – мгновенно посерьезнев, приказала она. От флера вчерашней школьницы не осталось и следа. – Если иголка съедет, тогда крикнете. После диализа будете как новенький, – улыбнулась пациенту медсестра, вновь став похожей на какую-нибудь из его вчерашних подружек.

– Это вы как опытная врачиха, недавно закончившая фельдшерский колледж, говорите?

– Смотри, остряк. Шутку про «Боржоми» помнишь? Так вот, печень не вечная. И жизнь нужно ценить. Только у таких, как ты, это приходит с опытом.

– Телефончик свой оставишь?

Вместо ответа она показала ему средний палец и, поправив свои черные волосы, пошла на пост.

«А может, пить чай или обслуживать очередного больного», – подумал Павел и, поняв, что скоро останется здесь совсем один, решил извиниться.

– Эй! – поперхнувшись от сухости во рту, окликнул ее молодой человек. – Спасибо, что побыли со мной, и за помощь!

– Стараемся… – ответила она, вложив в это слово столько преданности сестринскому делу, сколько смогла.

– Ты хорошая, – мяукнул он едва слышно от нахлынувшей слабости.

Услышала похвалу медсестра или нет, но, как отметил Паша, формы у нее были что надо!

С ее уходом он вновь ощутил вкус к жизни. «Но почему, чтобы понять ценность чего-то, нужно это самое почти потерять? – безмолвно спросил он себя и загрустил. – Неужели все будут уходить от меня так же, как эта медсестра? Как… Кристина? Не хочу этого больше. Зря ее обидел».

По венам из пакета шел непонятный раствор. Испугавшись, что иголка выскочит, а он в это время уснет и не проснется, а значит, не попросит у Кристины прощения, Павел постарался не шевелиться и, застыв, ощутил, как в него хлынул поток головной боли. Тем временем голова все тяжелела и тяжелела, а он, сам того не заметив, уснул.

2

Очнулся он уже в другой палате, причем чувствуя себя гораздо лучше. Ни капельницы, ни медсестры у постели больного не было. Только пара красных точек, покрывшихся коричневой коркой, – следов от уколов, – напоминали о процедуре.

«Ага, прочистили организм, который я засрал», – решил Павел, приподнимаясь с кровати. Казалось, он проспал всего несколько часов, потому что комната была залита дневным светом, сквозящим через занавески больничной палаты.

– Эй, парень! – обратился он к мальчику по соседству, игравшему в PSP. – Сколько времени и какой сегодня день?

– Три часа дня. Утром был четверг, чувак, – ответил геймер и, выключив переносную игровую приставку, задремал под звуки музыки из MP3-плеера.

То, что услышал Паша, пробудило его похлеще любого энергетика. Ничего себе, проспать здесь целых четыре дня! «Так дело не пойдет. Где моя одежда?» – подумал он и в одних трусах и тапочках вышел в коридор.

– Молодой человек, вам кто разрешил вставать?! – Раздался громоподобный голос медсестры средних лет. Стрижка ее была короткой, а щеки отвисшими, как у мопса.

– А что если мне нужно нужду справить, тоже разрешения придется спрашивать?

– Трое суток писял в утку и ничего, а тут осмелел. Плавали, знаем, – заткнула парня за пояс тетка в зеленом халате.

Проглотив оскорбление, Павел настойчиво попросил свою одежду и потребовал выписки. Медсестра сходила в подсобку сестры-хозяйки, откуда вынесла молодому человеку его вещи, небрежно засунутые в рваный продуктовый пакет.

– Про выписку – это не ко мне.

– А к кому?

– Моя смена закончилась пятнадцать минут назад, – сказала тетка, протянув пакет с вещами. – Сейчас зайду в ординаторскую, позову лечащего врача. Пообщаетесь насчет выписки. Марш в палату!

– А куртка где?

– В гардеробе поищи, – сухо ответила женщина-мопс.

Покорившись приказу, наш страдалец вернулся в палату. В дверях он столкнулся с человеком, о котором подумал, что это сменщик медсестры.

– Ой, извините.

– Взаимно.

Обменялись любезностями. И только когда Павел лег в кровать, укрывшись шерстяным одеялом, до него дошло, что в руках у вежливого медбрата оказался MP3-плеер спящего крепким сном парнишки.

«Приватизировал. Скоммуниздил. Увел. Вот гандон!» – скрипя зубами думал Павел. В следующую секунду он выскочил в коридор, но медбрата и след простыл.

– Куда вы все носитесь, вернитесь на место! – приказал непоседливому пациенту мужчина, приближающийся к палате Павла. В руках его была история болезни и бумаги на подпись.

Выписка маячила на горизонте, но Пашу теперь больше занимала судьба мальчишки, который еще не знал, что лишился вещи.

Одевшись и подписав необходимые для выхода на волю документы, наш борец за правду зашагал по холлу больницы, стараясь не отставать от доктора. Доктор, по представлениям Павла, должен был разобраться в ситуации и прищучить засранца…

3

Но не тут-то было.

– Ну что же мне поделать? Не пойман – не вор, – развел руками доктор, всем своим видом показывая, что не является супергероем.

– Но я же видел!

– Учту.

– И только?

– А чего вы хотите?

– Справедливости, наверное, – не слишком уверенно ответил Паша, заметив, как мимо прошел… священнослужитель. Было около четырех часов дня, а значит, тихий час в отделении подходил к концу. Расписание на стене возле сестринской указывало, что с четырех часов по распорядку шел полдник.

«Все понятно. На очереди пища духовная…» – со свойственным ему цинизмом пациент объяснил появление священника в рясе.

– Для кого справедливости? Для себя или для того парня? – задал вопрос доктор, продолжая беседу.

– Не морочьте мне голову… Я вам повторяю, медбрат украл плеер у соседа по палате. Вы же завотделением. Пойдемте с ним на разговор… или устройте летучку… – Паша начал заметно раздражаться.

– Тише… тише. – Доктор, держа в руках историю болезни, сделал два легких шага навстречу Павлу и, приобняв его по-отцовски, проговорил: – Давайте мы присядем вот здесь, я вам кое-что расскажу.

Двое сели в мягкие кресла посреди коридора. Напротив одного из них стоял телевизор. Выключенный, он будто пребывал в коме.

– Сказку? – с притворным удивлением молодой человек вскинул брови.

– Афоризм, – улыбнулся ему доктор, хотя глаза остались внимательными и не потеряли серьезности. – Когда я был в вашем возрасте или около того, то услышал такую вещь: «Жизненный опыт – это масса ценных знаний о том, как не надо себя вести в ситуациях, которые никогда больше не повторятся».

– Ага, то есть вы не будете реагировать на кражу плеера у больного, потому что жизнь так устроена? – спросил Павел, наблюдая за тем, как старик пошел в процедурный кабинет получить укол, дождавшись своей очереди. Другой – тот, который вышел из кабинета с улыбкой, потирая ваткой со спиртом вену на локте после капельницы или забора крови, улыбнулся другу и сказал:

– Расслабься и получай удовольствие, Петруха!

Далее раздался смех сидящих в коридоре. Под занавес Петруха прошел в кабинет, и больше Павел его не видел.

«М-да, тут, похоже, действительно никак без чувства юмора и терпения – всем на тебя наплевать», – подумал Паша и в ту же секунду услышал ответ врача:

– Нет. Скорее потому, что в нашей больнице и так работать некому. А хороших врачей и того меньше. Но даже плохой персонал может быть полезным на побегушках. Хотите справедливости? Я тоже хочу. Но приходится радоваться тому, что есть, и стараться, чтобы не было хуже.

– Это все понятно. Мне вот только интересно, как вы до такого дошли? Вы же тут главный, так поработайте со своими подчиненными. Или побойтесь Бога, что ли.

– Плеер-шмеер… – Завотделением оправил очки. – Молодой человек, мы тут людей лечим, а не разводим руками тучи. Мне жаль, что такое произошло. Я вам верю, но помочь здесь не могу. Скажите, я вам достаточно понятен?

– Да. Но не в полицию же идти… Сегодня плеер, а завтра что?

– Завтра будет завтра. А не дай бог попадете к нам еще раз подлечиться – тогда вот и поговорим. И если вам будет плохо, или я, прости Господи, не справлюсь, или откажусь вам помочь (боже упаси), вот тогда вам будет что мне предъявить, и я за все отвечу, сняв перед вами шляпу. Чувствуете разницу?

– Что ж… Спасибо, что нашли время все объяснить. В таких местах это, думаю, бывает важно.

– Будьте здоровы, – ответил врач совершенно искренне и так же искренне недоумевая, как порой люди могут быть настолько недалекими и дотошными.

На этом беседа двух господ была закончена, и один, занеся историю болезни на медицинский пост, направился в сестринскую, а второй, думая о несправедливости мира, поспешил к выходу.

4

Медбрат с довольной ухмылкой выбежал на улицу. «Больные на то и больные, подождут. Пора бы мне сбегать за кофе да покурить», – подумал он, наполняя легкие свежим воздухом с улицы. Ну то есть относительно свежим. С каждым шагом запах медикаментов, окружающий больницу аурой смерти, становился все незаметнее, а вернее, перебивался запахом шавермы из кафешки через дорогу. Туда он и бежал в своих кроссовках. Разумеется, тех, в которых он блуждал в отделении – статус дает тебе преимущество игнорировать правила и находить свои лазейки.

«Столько работы, трудно найти минутку для себя. Вокруг эти скрипящие бабки, инвалиды и прочие. Определенно, себя тоже надо беречь», – думал он, скользя к пешеходному переходу по первому снегу, который сперва растаял, а потом, превратившись в лужу, замерз.

Не обращая внимания на загоревшийся на светофоре красный свет, а вернее, пребывая в уверенности, что с ним ничего не случится, медбрат ускорил бег и, задумавшись о том, каким хорошим музыкальным вкусом обладает больной, у которого он взял послушать плеер, не заметил, как оказался под колесами «капсулы смерти», за рулем которой сидел гость из Средней Азии.

В последнюю момент, уже стукнувшись головой об асфальт и ощутив боль в руке, за секунду до отключки он услышал визг колес, которые продолжали тормозной путь. Звук этот, пробиваясь сквозь музыку в его ушах, доносился откуда-то со стороны…

Как же хорошо вновь выйти на улицу из этого мрачного места! Павел не мог нарадоваться такому банальному, казалось бы, событию. «Как же много можно пережить за один такой день», – думал он, как вдруг крики и чей-то визг обратили на себя его внимание. Повернул голову он как раз вовремя для того, чтобы увидеть, как человек в знакомом ему белом халате и сине-зеленых штанах полетел на бордюр, стукнувшись о передок маршрутки.

Не помня ни себя, ни своей недавней радости от долгожданной свободы, Павел что было сил побежал к пешеходному переходу, удивившись, как быстро замедлилось время. Вдруг до него дошло, что происходит, и он, на полпути остановившись, понесся обратно в больницу, а оказавшись там, сорвался на крик и все же объяснил, что медику нужна помощь.

– Задавили?

– Да. Задавили! Сам видел!

– Так, сейчас все решим. Ребята, там кого-то из наших, говорят, переехало…

Немного отдышавшись, Павел побежал на место происшествия. Время вновь обрело привычный ход, тогда как движение машин на дороге остановилось.

«Удивительно, как много можно уместить в одну секунду», – додумал Павел свою недавнюю мысль, оказавшись в гуще событий.

Народ, собравшийся на дороге, вел себя довольно прилично и активно. Бедному водителю маршрутки хватило ума не уходить от аварии, и тем не менее лоб его покрылся потом, и он не знал, что делать. Кто-то вызывал полицию, раздавались крики о том, что нужна «скорая». Пассажиры смешались с прохожими, автомобилисты иногда сигналят. В общем – абсурд на ровном месте.

– Вот тебе на!.. Он жив? – спросил Павел, узнав в пострадавшем того самого гада, который наглым образом украл плеер у мальчишки в палате.

– Черепушка вроде бы цела, но ободрался рукой неслабо, – ответил ему кто-то.

Но что это? Посмотрев под ноги, наш герой заметил перед собой валяющийся MP3-проигрыватель.

– Вот тебе на! Из-за такой мелочи… Даже наушники на месте… Надо его отнести, – пробормотал себе под нос молодой человек и, подняв с дороги устройство, получил толчок в спину.

– Мужчина, отойдите! Ой, извините.

Бригада «братьев по оружию» загребла пострадавшего и поспешила отнести в больницу. Эти ребята знали, что делать и что каждая секунда дорога.

Сориентировавшись, Павел догнал врачей и положил в карман одного из них гаджет.

– Вы что, совсем?! Не лезьте под руку!

– Я-то как раз в норме! Ваш коллега украл этот плеер у парня из семнадцатой палаты, в отделении на третьем этаже! Я только что оттуда, выписался. Верните мальчику его игрушку, очень прошу. А этот, скорее всего, просто музыку заслушался. Понимаете?

Но тех и след простыл. И даже если они его услышали, то ничего в ответ не сказали. Потому что понимали: время – конструкция гибкая, с каждым может произойти все что угодно, и одно мгновение может обойтись кому-то очень дорого.

Плюнув, что называется, в сердцах, Павел пошел прочь. Нужно было добраться до метро, а оттуда обратно на Вознесенский…

– Это ж надо! Да и Кристины нет дома. Боже, что же я наделал со своей жизнью?! Зачем испортил жизнь ей?

Совершенно раздавленный и даже сожалеющий об участи медбрата, который справедливо получил по заслугам, Павел собрался с духом и продолжил свой путь.

* * *

В тот же день медбрат пришел в сознание в реанимации родной больницы и увидел злополучного священника. Раньше, как и Павел, он не видел в нем надобности в стенах учреждения здравоохранения, а теперь, к своему удивлению, относился совсем иначе. Вот так, в одну секунду – только придя в себя. Он понимал, глядя на мужчину с добрыми карими глазами и все в том же зеленоватом балахоне с крестом на груди, что жалок, и расплакался.

Священник спустя пару минут подошел к нему и, оценив состояние, сказал, что может понять его чувства и не видит в его слезах ничего постыдного.

Уже от одного этого медбрату стало легче. Обретя речь и совладав со слезами, вызванными не столько ломотой и нытьем ватного теперь тела, а угрызениями нечистой совести, молодой человек поблагодарил священника и с грустью повернул голову к тумбочке у изголовья кровати.

– Никогда бы не подумал, что окажусь на месте пациента. Думал, что не так-то им и тяжко, – сглотнул комок покалеченный собственным высокомерием парень. От этого легче не стало, ибо рядом с ним лежал украденный плеер. В очередной раз разрыдавшись и стараясь не смотреть от стыда в светлые глаза батюшки, он сказал: – Помню, в училище мне казалось, что этика – это несерьезная болтовня об идеальном, не имеющая никакого отношения к реальности, – проговорил воришка, вновь посмотрев на украденный им девайс.

Сотрудники не поверили словам Павла о краже и оставили «игрушку» попавшему в переделку товарищу. «Если это правда, пусть сам решает, как распорядиться тем, что ему не принадлежит», – негласно решили они.

– Прошу, отнесите плеер в семнадцатую палату к тому мальчишке с заботливой мамой. Они наверняка ищут. Скажите, что это я его спер, – говорил и говорил медбрат, тогда как батюшка, поняв его с полуслова, взял гаджет и, глядя на разбитый экран, попытался его включить.

– Все работает, даже музыка играет. Экран слегка пошкрябан. Но это поправимо, да и у вас все заживет. Дайте себе время, и сами себе удивитесь, уверяю вас, – сказал он и в благотворной тишине, заполнившей палату, удалился искать владельца «мптришки». Остаток дня ему хотелось размышлять о вечном и жизненных коллизиях, сопровождающих все бренное…

 

Глава 6

1

Поднимаясь по лестнице в двадцать пятую квартиру, Паша чувствовал странный трепет предвосхищения – так бывало, когда ребенком ожидал подарков от Дедушки Мороза под еще пахнущей лесной жизнью елкой.

Тем временем в подъезде пахло не елочкой, а борщом и жареной картошкой – вот он, русский дух.

– Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда, – проговорил Павел сам себе избитую вещь, вставив ключ в дверной замок. «Интересно, – подумал молодой человек, – я столько убивался о прежних своих отношениях, а стоит потерять из виду Кристину, так эта моя потеря кажется совсем невосполнимой. Хотя мы всего-навсего соседи. Были», – закончил внутренний монолог парень.

Дверь отворилась, и он вошел в квартиру.

Как ни странно, он был рад возвращению домой. Оно и понятно – это куда лучше, чем смотреть на аппетитных и заботливых медсестричек, которые тебе никогда не достанутся, или видеть, как сбивают человека на дороге, а время растягивается, будто жвачка.

Даже какашка Бендера, на которую он чуть не наступил, не испортила ему настроения.

– Дом, милый дом. Вот и объяснение моему радостному возбуждению, – сказал он, попытавшись включить свет в коридоре.

Но не тут-то было.

– Можешь не стараться, лампочка сдохла. Здравствуй, – сказала ему Вика, собиравшаяся, как видно, готовить на «Мечте» свою вонючую рыбу.

– А, Вика, здравствуйте.

– Где ж ты был?

– Ой, не спрашивайте. Болел, – ответил Паша, стараясь поскорее уйти от разговора и просочиться к себе в комнату.

По-прежнему находясь в приподнятом настроении, он зашагал к вожделенному жилищу. Павел уже видел, как вскоре приведет его в соответствие со своими вкусовыми пристрастиями: на стене появится плакат с молодыми ребятами из «Black Sabbath» – разумеется, в оригинальном составе, где на вокале старина Оззи Осборн; Алину он попросит нарисовать ему какой-нибудь рисунок, а обои он возьмет и переклеит…

И больше никакой бабьей фигни по типу халатиков на гвоздике, косметичек и целой стайки самых разных шампуней для одних и тех же волос. Но что это, музыка? Неужели, пока его не было, Алевтина Эдуардовна поселила кого-то в его комнату?!

Не зная, что думать, Паша открыл дверь и обомлел, когда увидел за ней Кристину.

– Сюрприз! – сказала она первой.

– Еще какой. Ты как здесь?

– А я вернулась. Приехала и смотрю, а тебя нет. Только пустые банки из-под «яги». Звонить тебе не стала, да и не могла, потому что номер твой, естественно, удалила.

– А дальше?

– Дальше спросила у ребят, где ты вообще, а они говорят, что не знают и что вообще ты взялся бухать и ушел куда-то. А где ты был, кстати?

– В больнице. Перепил, – вымолвил Павел, вспоминая, как бывший алкоголического вида сосед говорил, что это место заставляет возвращаться обратно. – Я скучал по тебе. Прости, что обидел. Ты была права во всем.

– Ну, не во всем… – помялась Кристина. – Так и будешь стоять? Садись.

– Ща… – ответил Павел и, не раздумывая, взял да обнял свою соседку.

Несколько секунд она недоверчиво сопротивлялась, а потом оставила попытки и потянулась навстречу.

– Эй, ты чего? Хотя знаешь, мне приятно. Я уже забыла, каково это.

– Вот и здорово, а теперь можно и посидеть. Удивительная неделя была, ей-богу!

– Когда ж тебя накрыло-то?

– В воскресенье. Нажрался только так.

– Из-за меня?

– Да, и из-за того, что сам себе был противен.

– Чайку? – предложила Кристина.

– А то! – Паша улыбнулся. – Классно, что ты вернулась. Хоть покушать можно себе приготовить теперь нормально.

– И не говори. Вот, значит, для чего я тебе нужна, – ответила Кристина, после чего оба рассмеялись.

2

Чайник вскипел быстро.

– Знаешь, мне всегда трудно говорить на какие-нибудь личные темы. Будто бы несмелый девственник, но я правда рад, что ты вернулась.

– Спасибо, а то я не заметила, – подмигнула девушка, довольно улыбнувшись.

– М-да. Ну так вот. Я, когда поднимался домой сегодня, чувствовал так… офигенно, что ли. Думал, это от радости, что я дома, а теперь знаю, это потому что ты тут.

– Ты прям как вдохновенный поэт.

– Видела бы ты меня в воскресенье… Тогда бы сказала, что я одинокий спившийся поэт. – Он кисло улыбнулся. – Понимаешь, мне было стыдно за ту боль, что я тебе причинил. А позвонить извиниться духу не хватило. – Паша рассмеялся. – Ты чего? – спросила Кристина, подумав, что он ржет над ней и вся его пафосная речь – это очередной прикол.

– Да просто вспомнил, как мы начали ругаться и ты назвала меня шизофреником. Иной раз я и правда думаю, что мне пора бы к психологу. Помнишь, ты меня отправляла?

– Было дело. А чего не сходишь, дело-то хорошее?

– Предвзято я к ним отношусь, понимаешь ли. Я ведь сам учился на психолога пару лет и…

– И?

– И потом бросил.

– Потому что понял, что это не твое? – предположила собеседница, поправив сережку.

– Скорее понял, что правда никому особо не нужна.

Помолчали.

– В общем, болтовня про подсознание и проникновение в чужие извилины не для меня, – продолжил Павел. – Да и психиатры те еще ребята. Нет, я за них рад, что они врачи и лечат людей, берегут их мозгушки от галлюцинаций и все такое, но ведь то, что видят больные люди, в их восприятии так же реально, как мы с тобой друг для друга. Все эти симптомы, синдромы и надежда на то, что мифическая универсальная таблетка исправит ситуацию…

– То есть психов можно даже и не пытаться вылечить, так, что ли?

– Я не так сказал. И с каждым годом дела в медицине идут все лучше, но ведь, посмотри, прогресс науки не означает автоматического улучшения нашей с тобой жизни. Конечно, можно говорить, что мы сами куем свое счастье, – это да, но также верно и что мы те, кто мы есть. И поэтому, как ни старайся, я не куплю себе яхту, а у тебя… не отрастет твоя нога.

– Что есть, то есть, – кивнула Кристи и посмотрела в окно, уставившееся в освещенное светом фонаря фиолетовое небо. Снежные хлопья сыпали гроздями. Одни прилипали к поверхности, пока вторые падали дальше. Третьи напоминали прохожих, заглядывающих с любопытством в стекло, за которым скрывалась чужая жизнь.

Молодые люди продолжили разговор:

– И все эти открытия, изобретения, факты и объяснения… неужели их достаточно, чтобы понять мир? Даже самый чуткий, гениальный ученый способен совершить ошибку. Потому что и он тоже – человек. Если наука будет считаться за истину в последней инстанции, то это неизбежно скажется на всех нас. На искусстве, на религии..

– Но также можно сказать, что популяризация религии ни к чему хорошему не приведет.

– Котреарх перил?

– Не совсем… Если включить НТВ, то можно с радостью узнать, где открылась очередная секта и на каком кладбище какие подростки-сатанисты насаживают кисок на крест.

– Правильно. И поэтому искусство, наука и религия должны идти рука об руку в изучении происходящего. Чтобы понять мир, недостаточно изучать человека, природу или технику. Нужно изучать жизнь. Вот чего никак нельзя упускать.

– Проблема в том, что она так же неуловима, как бозоны Хиггса, – дополнила мысль соседа Кристина, расстилая себе постель. Наблюдая за ней, Павел нашел, что есть очарование в том, как ловко она прыгает на одной ножке.

– Однако это все, что у нас есть. И говорим сейчас с тобой об этом, а не о чем-то другом. Почему мы? Почему здесь? – спросил он подругу, разглаживая ей непослушный уголок простыни.

– Да ты, оказывается, философ!

– Ага, экстра-класса, – засмеялся Паша. – Я просто узкий специалист.

Когда оба улеглись каждый на своем месте, он выключил свет. Комнатка погрузилась в приятный полумрак, разбавленный ромбовидными отблесками света на стенах.

3

Им не спалось и хотелось общаться.

– А почему вы расстались? – через какое-то время спросила Кристина.

– Москва не сразу строилась. Плюс спешка, ну и, наконец, я играл не свою роль.

– Как понять?

– У нас все было искренне. Но при этом для меня знакомство с ней, а затем и переезд к ней для совместной жизни было таким чудом, такой новинкой, что я не вполне был к нему готов. И, за недостатком опыта, последовало, что я играл того мужчину, портрет которого она себе нарисовала, увидев его черты во мне.

– И что, все это время ты ей врал?

– Нет, я же сказал, все было от души. Но при этом я старался быть для нее таким, каким она меня видела, а не самим собой. Понимаешь? Я сам загнал себя в угол, ведь если любишь, то не надо подстраиваться под того, кто любит тебя. Живя вместе, вы учитесь уважать друг друга такими, какими есть.

– Но разве это не отмаза для того, чтобы сидеть на попе ровно?

– Почему?

– То бишь: не меняй меня, я такая, какая я есть. Не умею готовить, ну и что? Такова моя уникальность и т. п.

– А-а-а, вот ты о чем. Не, люди в паре развивают друг друга.

Если ты уважаешь мое пространство, то я буду уважать твое. И эта атмосфера доверия поможет захотеть меняться в лучшую сторону для того, кто тебе важен. При условии, что все взаимно. Но, что бы я тебе ни болтал, факт остается фактом: я – социальный дебил, с которым лучше не иметь дела.

– Ха-ха-ха! С чего бы это?

– Просто я неуживчивый, агрессивный и раздражительный чел. Притом, заметь, я без высшего образования и работаю в колл-центре. Прямо скажем, экстра-класса работник!

– Как ты самоласково!

– Ну, от вас-то ласки не дождешься… – намекнул парень игриво.

– …сказал социальный дебил, возжелавший стать изгоем, – подколола его соседка.

– Да, и правда забавно. И все-таки оно так и есть.

– Сомневаюсь… Если тебе не удалось справиться с агрессивностью, значит, это та часть тебя, которая тебе полезна. Сейчас сужу по себе, без обид.

– Да не вопрос. Что ты хочешь сказать?

– По твоей же логике, отношения – это штука обоюдная. Так что себя винить ни к чему. Когда больно, то все выглядит иначе: начинается нытье – ужас, Господи помоги. Но стоит тебе только стать счастливым, как эйфория заставляет жить легко и просто – только для себя. И сразу нет дела ни до того, что другим может быть нужна помощь, ни до того, что сам можешь оказаться в жопе сию секунду.

– Стремная картинка, но идея ясна…

– Да?

– Да. Ты же о себе начинаешь говорить, так?

– Ну да.

– Расскажи, если можно, как ты тут оказалась и что с ногой?

– А утром опять будешь ругаться, что я Одноножка, которая мешает спать?

– Может, да, а может, и нет, – усмехнулся Паша. – А только что говорила, что агрессивность мне на пользу. Что поделать, попробую очеловечиться и быть добрым.

– Играть роль?

– Нет. Ты не создаешь мне рамок, не делаешь запретов. Так что я сам этого хочу.

– Но если не получится… – Заволновалась соседка, собираясь с мыслями.

– Рассказывай уже, – подбодрил парень. – Мне не терпится уснуть под твою безумно интересную историю.

– Ладно. Тогда слушай…

История Кристины была проста и не нова. Разве что кончилось все чуть более трагично, чем у тех семей, которые просто развелись, погрустили и начали жить заново. Попав в аварию, девушка потеряла ногу. А затем и мужа.

Слушая ее голос, Павел пытался перенестись с ней на пять лет назад, в то время, когда она была здоровой и счастливой. По ее словам он понял, что Кристина была девушкой, которая любила раз и если не навсегда, то всерьез, искренне и надолго. Слезы, которые катились по ее щекам, доказывали это, и когда он захотел ее утешить, девушка отвернулась и попыталась успокоиться сама:

– Мне пока сложно принимать ласку… Став инвалидом, учишься надеяться только на себя.

«Как будто остальным не приходится этому учиться», – подумал про себя Павел, чувствуя, что если беседа продлится в подобном ключе, то он сам вскоре заплачет.

– Ничего, ничего. Если хочешь, расскажешь потом…

– Суп с котом. Встречаться мы начали еще в школе. Потом поступили в Политех. Понимаешь, это было… так, будто мы были реально созданы друг для друга.

– Бывает, – ответил с тяжестью в голосе Павел, обрадовавшись, что темнота скрыла его слезы от девушки, лежавшей совсем рядом… Но все же на своем диване.

– Между сессиями знаешь, как было здорово, – объездили всю Россию. Помню, он мне подарил карту, и мы решили, что к тому времени, когда у нас появится ребенок, на ней хотелось бы оставить минимум нехоженых мест. Закончив учебу, мы поженились. Пару лет вместе, а потом эта фигня случилась, и все так жестко обломалось.

– Представляю…

– Как? Ты что, был женат?

– У меня тоже были свои надежды, которым не суждено было сбыться. И мне тоже было больно.

Кристина опять тихонько заплакала. Не удержавшись, он погладил ее по голове, провел рукой по волосам.

– Ведь он же неплохой был… я не понимаю, как так можно. Десять лет вместе… и все из-за ноги..

Павел тоже не понимал, как можно было бросить любимую женщину, особенно когда знаешь ее со школьной скамьи. Он пытался представить себе Кристину шестнадцатилетней школьницей, которая в те дни жила и не парилась, не зная, что с ней произойдет лет так через десять.

– А сейчас тебе сколько, двадцать шесть?

– Двадцать семь. Исполнилось недавно.

– А сама как думаешь, он тебя реально бросил чисто из-за травмы или это было поводом от тебя отмахнуться?

– Не знаю… Мне только кажется, что я бы, окажись на его месте, себе такого не позволила. Может, он тогда уже и не хотел ничего.

– Или просто испугался. Он же столько времени знал тебя совсем другой, а тут такое… и это на всю жизнь.

– Ох, не знаю… – в очередной раз вздохнула она.

– Так, а потом, вы стали общаться?

– Нет. Это он дал понять мне четко, мол, привет семье, а тебе всего хорошего.

– Так почему же тебе до сих пор грустно?

– То есть как почему? Потому что все было хорошо, а потом все так же резко оборвалось и стало плохо.

– Но ведь семейная жизнь не гарантирует тебе счастья.

– Пожалуй… Но вся эта случайность с аварией. Из-за такой мелочи такие последствия!

– Ой, да ладно тебе. Не верю я в случайности. Вон, смотри, в свое время военные психологи составили портрет Гитлера, чтобы спрогнозировать, как он будет себя вести и понимать, чем война кончится.

– И что теперь? – спросила Кристина с некоторым вызовом.

– Да то, что стало ясно, что этот парень покончит с собой. Нам сейчас легко об этом говорить, а ты попробуй предсказать это тогда, когда этого еще не произошло. Я тебе больше скажу, дай такой прогноз какая-нибудь Ванга, прикинь, все бы сошлось – получилось бы, что и наука, и непонятная бабка разными путями пришли бы к одному и тому же. Весело?

– Но ко мне-то это как относится, не пойму?

– Мне просто кажется, что случайности не случайны. И у каждого человека по определению готово свое будущее, которому нужно только дать время, чтобы оно произошло. А иначе человечество – всего лишь бессмысленный муравейник, в котором каждый развлекает себя как может, а для чего – непонятно.

– М-м-м. – Кристина задумалась. – То есть у меня нет гарантии, что, не попади я в аварию, муж не ушел бы от меня позже?

– Вот именно!

– Хорошо… – задумчиво согласилась она, как бы пробуя его вывод на вкус.

– Знаешь, я вот лежу тут и сравниваю две наши истории. Сравниваю, чтобы убедиться, что я был мудаком, который недостаточно старался для счастья любимого человека. Таким дурнем, что теперь не хочется вспоминать даже то хорошее, что у нас было.

– Ставить крест на своем прошлом? Очень умно. – Девушка проплакалась и пришла в себя.

– Точно, лучше жить в прошлом, перечеркивая самой себе возможность быть счастливой в будущем? – парировал Павел. – Я не хочу думать о том хорошем, что с нами было, потому что мы больше никогда не будем вместе. Надо отвыкать. Посмотри в окошко: снежок, ноябрь. В прошлом году мы с ней лежали рядышком, и за окном был тот же снег и тот же месяц. А знаешь, как нелегко ходить одному там, где мы гуляли вдвоем? Так что да: иной раз лучше не вспоминать. И знаешь, такое странное состояние… Ходить по тем местам, где мы вместе гуляли, – вот ты тут есть, а ее рядом нет. Или едешь в метро по привычной ветке, а потом раз – и совсем в другую сторону. Конец отношений – это маленькая смерть. И когда начинаешь сравнивать в новой для себя ситуации то, как было и как стало, то понимаешь, каким ты был мудаком и как тебе было хорошо.

– Я понимаю тебя.

– Спасибо. Теперь дослушай, к чему я клоню. В свое время я думал, что нельзя требовать от человека больше, чем даешь сам. А теперь я думаю, что требовать чего бы то ни было – именно в отношениях – это вообще бред. Кто-то недостаточно старается, кто-то вообще ничего не делает, а кто-то ищет повода, чтобы сбежать. Твой муж точно так же был не готов к произошедшему, как и ты. Может быть, поэтому и ушел?

– Он оставил меня одну!

– Мы все одиноки!

– Нет…

– Серьезно? Что-то мне подсказывает, что именно из-за одиночества мы сейчас и болтаем. Иначе все намного прозаичней и мы зря потратили время.

– И вообще-то сейчас мы говорим о тебе, – напомнила Кристина. – Так что не меняй тему.

– Мы расстались, и пора бы наконец признать, что прошлого уже не вернешь, а обвинять себя толку мало, хоть я и люблю это дело. И знаешь, кажется, я начинаю этому радоваться. Честно. Взять хотя бы сегодняшний день…

– Фу ты ну ты, опять начал подлизываться.

– Ничуть.

– Надеюсь. И спасибо тебе за то, что обнял. Это мило.

– Пожалуйста. И не бойся остаться одной. Хорошо, когда ты вместе с тем, кто тебя любит, но лучше, когда ты счастлив сам по себе, а не из-за кого-то. Сладких снов?

– Сладких снов. На этот раз точно.

Сложно сказать, как долго Павел не спал после этого замечательного разговора…

Он фантазировал, как могло бы быть, повстречай он ее в то время, когда она была замужем. Подумав, он решил, что тогда их дорожки бы разошлись и ему не на что было бы претендовать. «И, черт возьми, она ведь и правда была счастливой и уверенной в себе. Это видно и по ее позам на фотках, и по живой лучезарной улыбке. Можно ли вернуть ее озорной блеск глаз, интерес к жизни? Эх…»

* * *

И пока Павлу в голову лезли глубокие мысли, в голове хозяйки пребывали мыслишки несколько иного порядка. Пока жильцы квартиры № 25 общались каждый о своем, что позволяло отмахнуться от беспокойных мыслей о том, что они ежедневно находятся на грани, Алевтина Эдуардовна разглагольствовала о высоком под шум плазменного телевизора, транслирующего кабельное в HD:

– Честно говоря, как бы ни гналась Россия-матушка за модными трендами, все равно мы отстаем от просвещенного мира. Давным-давно понятно, что первые лица компаний если и спят на стороне, то не с секретаршами, а с другими – не менее перспективными, респектабельными и приятными людьми, – такими же, как они. А у нас откроешь похабный журнальчик с анекдотами – а там до сих пор шутят либо про Штирлица, либо про тупых бизнесменов, либо про политику.

– А тебя это что, задевает? Зачем тогда такую ерунду читать? – спросил ее супруг, повернувшись на другой бок. Оба лежали на роскошном диване, но ему он начал казаться неудобным. Ко всему привыкаешь, и все приедается. Уровень!

– Меня задевает? Хорошо подумал, нечего сказать. Это я тебе иллюстрирую свою гениальную мысль, – ответила жена, выключив телевизор. – Слушай, к чему я веду… Ну не модно это уже, замах не тот. А какой-нибудь замдиректора сейчас сидит и потрахивает секретаршу, считая, что добился в жизни успеха. Понимаешь мою печаль? Во всем мире уже совсем другая кухня. Но суть, скажу я тебе, не меняется: либо трахаешь ты, либо трахают тебя. Честные люди трахаются по любви. Успешные с себе подобными. Но только богатые могут трахать собственный народ, да и вообще кого угодно в свое удовольствие – потому что они не просто богаты, но вместе с этим и успешны, и честны.

– Давай и мы с тобой потрахаемся, – попробовал переломить ход разговора супруг.

Алевтина Эдуардовна вяло зевнула, игнорируя приставания мужа.

– Поздно уже, спать пора.

– Для секса никогда не поздно.

– Ладно, на, только не плачь, – распахнулась она, отвечая на его поцелуи.

Та ночь была одной из последних в жизни Алевтины Эдуардовны, когда можно чувствовать себя хозяйкой собственной жизни, и притом в безопасности. Будущее уже вторгалось в ее жизнь, разбавляя буржуазное высокомерие собственными планами на судьбу предпринимательницы.

 

Глава 7

1

Две вещи должны были произойти, чтобы жизнь в квартире изменилась к лучшему. Ими были въезд Павла в эту самую квартиру, а затем неудачная попытка договориться с хозяйкой об уменьшении платы за свет. Так или иначе, вскоре Павел понял, что идеально вписывается в коллектив. Дом, казалось, ждал его появления. Короче говоря, несмотря на то, что настроение после расставания с девушкой у Паши было ниже среднего – поднять его не помогали ни выпивка, ни прогулки, ни крепкий сон, – он начал привыкать к жизни на новом месте. Среди людей, совершенно ему чуждых, он вдруг понял, что способен с ними уживаться, что они не такие уж и плохие, глупые люди третьего сорта, за которых он принимал их почти три месяца.

– Пообщавшись с ними, он понял, что несчастлив не из-за людей вокруг, а из-за самого себя. Остальные только усугубляли его положение или, напротив, усиливали радость от жизни, – пояснил преподаватель, осушив очередную порцию алкоголя.

Всю свою жизнь, пусть она была у него небольшой, Паша боролся с реальностью: все старался что-то доказать остальным, влезть не в свое дело, да и вообще, могло показаться, был белой вороной. Но или расставание и разлад в семье наложили свой отпечаток, или он понял, что оказался около той невидимой и ощутимой черты, переступив которую не будет дороги назад, но Павел решил, что может стать лучше, чем есть.

Тяжелей всего было думать, что дома его не ждут, понимать, что отношения с некогда любимым человеком исчерпали себя, хоть и не без его вины. В нем жила боль, которую он намеренно переваривал в одиночку.

И только единственный раз Алина увидела на его лице всю грусть и печаль, какую только возможно увидеть, когда молодой человек возвращал ей молоток, который брал, чтобы повесить на гвоздь картину. Девушка отчего-то ласково погладила его по голове. «Что с тобой?» – спросила она, на что он ответил ей сухим и холодным голосом: «Спасибо за молоток» – и, отстранившись, ушел к себе в комнату. Никто так и не узнал, что он в тот вечер немало поплакал.

А наутро, по дороге на работу, да и вообще весь день, его сопровождала череда приятных мелочей. И тут-то Паша понял, что нет смысла тосковать по тому, что прошло. Несмотря на боль в ноге, которая день ото дня становилась сильнее, но в то же время пока что оставалась терпимой, он продолжал возвращаться к жизни, и во многом помогла ему с этим Кристина.

2

Он помнил, как в конце ноября ему остро захотелось побыть одному и погулять по Санкт-Петербургу. И вот парень вышел на улицу в последний день ноября. Ходил по родному городу, казалось бы, без всякой цели, рандомно. Вот он у Петропавловской крепости, а вот Смоленское лютеранское кладбище на Васильевском острове.

Павел любил «Ваську» – много старых домов, глядя на которые он отправлялся на корабле своего воображения в далекое прошлое города либо вспоминал страшилки, которые читал или слышал от товарищей еще в детстве, – простые, незамысловатые, но самое главное – пугающие.

В пасмурные деньки, вне зависимости от времени года, Васильевский остров был безысходно мрачен. Задуманный как часть Северной Венеции, он превратился в один большой шрам на теле Петербурга. Во всяком случае, так казалось Павлу, когда ему приходилось бывать в этой части города, даже если погода оставляла желать лучшего.

Например, он помнил, как чуть не умер со страху, когда работал промоутером. Да, вроде бы чего тут сложного – Большой проспект, Средний проспект, Малый проспект Васильевского острова, и дальше всего лишь линии Васильевского острова – каналы, которые, по задумке Петра Великого, должны были быть заполненными водой. Но к черту Петра, – Васильевский остров известен тем, что в нем невозможно заблудиться. Ходи себе да листовки раздавай.

Павел считал иначе…

Ну и натерпелся он тогда, шагая наугад в сильнейший дождь! Мало того что он тогда промок с головы до ног, да еще и транспорт не ходил. Может, все дело было в его впечатлительности – ведь тогда он был всего-навсего четырнадцатилетним подростком, но Господь свидетель – в тот раз Паша не просто потерялся, он затерялся среди линий Васильевского острова, как теряется из виду какой-нибудь инструмент, затаившись за грядкой на бабушкином огороде.

Тот случай был знаменателен для мальчишки еще и тем, что он опоздал с доставкой документов. Ну и огреб же он тогда, что называется, по полной! И все-таки с тех пор, как это ни странно, Васильевский остров будто бы заколдовал его своим флером готичности. К тому же Паша был не прочь пройтись в прекрасный летний денек самых длинных в году каникул через весь остров, по мосту Лейтенанта Шмидта – прямиком к Марсову полю, Эрмитажу или к Исаакиевскому собору – в Питере всегда есть что посмотреть.

Если Васильевский остров прельщал тем, что был способен пощекотать его нервы – это заставляло задуматься, а не взаправду ли произошла история, рассказанная Пушкиным в «Уединенном домике на Васильевском», то Петроградку он любил по другой причине.

Достаточно было пройтись от метро «Петроградская» до «Горьковской», чтобы ощутить себя Алисой, осматривающей жилой квартал в Стране чудес. Истинно, если «Васька» с его церквями, путаными узкими улочками и кладбищами был для Павла обителью всего готического, то Петроградка с ее красивенькими, будто бы сказочными домиками-дворцами была пристанью для всего, с чем он связывал сюрреализм.

Сходства со страной, в которую попала Алиса, проникнув в кроличью нору, добавляли не только дома, напоминающие своим радужным видом съедобные фигурки на праздничном торте, но и хотя бы сквер Дмитрия Лихачева, войдя в который можно увидеть скульптурную композицию, выполненную в стене дома: какая-то православная икона, следом за ней лицо Даниила Хармса (горло которого, как слышал Павел, бредит бритвою), вписанное в восклицательный знак; после чего следует множество лиц Сальвадора Дали (не выражающих ничего хорошего); затем – Шостакович среди своих нот (похожий в очках, впрочем, на Элвиса Пресли) и, наконец, Дмитрий Лихачев, задумчиво взирающий на тебя из стены дома.

Миновав этот интересный сквер, шагая по прямой минут пятнадцать или около того, можно оказаться внутри Петропавловской крепости. А там… забраться на одну из ее стен и, неторопливо по ней проходя (впрочем, как же тут поторопишься, когда нога отваливается), смотреть на панораму Санкт Петербурга.

Слушая экскурсовода, Павел приходил к выводу, что, может быть, Алевтина Эдуардовна не такая уж и ужасная женщина, – в свое время Меншиков и компания неплохо наворовались, а все равно Петр I любил своего товарища.

– Может быть, по ходу истории меняются лишь ее действующие лица? – размышлял Павел. – И если триста с гаком лет назад «Парадиз» на костях ценой боли, крови и пота воздвигли те же самые чиновники и олигархи (только назывались они иначе), то пора смириться и успокоиться? Что тут говорить – любая современность стареет. Когда-нибудь и это все покроется пылью, забудется в кладовке. Ценность превращается в хлам. То, что для одного – золото, для другого грубая подделка.

Желая наказать себя за свои крамольные мысли, которые он – вот богохульство! – высказал вслух, Павел решил сделать крюк и от «Горьковской» пройтись пешком до «Спортивной».

Честно говоря, политика его интересовала в последнюю очередь – в тот долгий день, проводимый на свежем воздухе, он гулял, не обращая внимания на жителей культурной столицы. Эти, как истинные петербуржцы, просто обязаны не падать в грязь лицом, а если же кто из прохожих спотыкался и падал, то они мигом помогали подняться. Уровень культуры здесь был нереально высок – то тут то там Павлу слышалось: «простите, пожалуйста», «господа хорошие, пропустите великодушно» или даже «сударыня, извольте, я возьму вас за руку и переведу через дорогу – вижу, что вы слепы», и прочее, прочее, прочее.

Вот уж куда ни глянь – Петербург был для Павлика в тот день образцом порядочности, добра и красоты. «Парадиз» Петра Великого действительно был раем, функционирующим исключительно по всем законам добра и красоты.

Какой Зощенко со своей сатирой на советскую жизнь и ментальность?! Какой Достоевский, специализирующийся на психологичной «чернухе»? В топку их книжки – мир прекрасен.

Настолько, что Павлу хотелось поскорее выйти из нескончаемой эйфории, и поэтому весь день он молчал и ни с кем не заводил светских бесед и околонаучных споров – просто шел и думал о России, слушая музыку через наушники, подключенные к телефону.

Так он и шел – в обычный осенний день, который заговорщически прятал свою подружку-зиму, как девицу, которую стеснялся показать вошедшим так не вовремя в его комнату родителям. Но за занавесью кружившихся в серости золотых листьев, мученически затоптанных прохожими в грязь, и за блестящем желтизной солнцем на небе все равно виднелись очертания холодной женщины, которая, подобно проститутке, отстраненно сделает дело, возьмет свое и уйдет, оставив после себя разочарование.

Вместе с тем с уходом зимы придет весна. И может быть, тогда…

Павел улыбался, глядя на взъерошенную стайку голодных голубей, пикирующих на бабку, которая, разинув беззубый рот от праведного удовольствия, кидала наземь кусочки прошлогодней буханки хлеба.

Будто бы вторя его улыбке, огнем в груди отзывалось сердце. И он, и оно – оба связывали радостные надежды с появлением в их жизни Кристины. «Все бы ничего, все можно вынести. Лишь бы нога не болела», – думал он, неожиданно для себя отметив, что оказался совсем рядом с митингующими за «социальную справедливость» людьми.

Судя по всему, после событий на Болотной площади выражать свое недовольство существующим порядком в стране стало так же модно, как бухать и жаловаться на свою не годную ни к чему хорошему жизнь. Молодой человек устал замечать, что народ обвыкся каждые новые выборы рассусоливать, какие они грязные.

Павел, оставаясь в стороне, с интересом смотрел на толпу. Состоящая в основном из нескольких сотен людей в возрасте от двадцати до шестидесяти лет, она была бы заурядна и посредственна, если бы не придурковатая кучка молодых ребят, горлопанящих что есть силы «Кто здесь власть?! Мы здесь власть!».

Пожилой народ со все большим воодушевлением вторил молодежи, повторяя этот лозунг, как мантру. Все смешалось. Павлу казалось, что среди митингующих были все кому не лень: фраера, бывшие военные, зевающие девушки, неформалы и крестящиеся в немом экстазе бабушки. Все они, все как один, хотели социальной справедливости. Объединенные ненавистью к Путину и «Единой России», эти митингующие бастовщики (или бастующие митинговщики), забыли и думать, что справедливость у каждого своя.

Всю эту вереницу политически активных граждан сопровождало несколько рядов ОМОНа и полиции, которую с брызжущими во все стороны слюнями вожделения спешили сфотографировать журналисты из провокационных интернет-газетенок. В какой-то момент все это даже понравилось нашему герою.

Но он громадным усилием воли отказался от участия в этом протестном шабаше.

До метро дошел без приключений, и никто так и не узнал, что сталось с бабушкой, решившей покормить голубей. Равно как и с той процессией, которая шла стройными рядами, дабы высечь огнем и мечом недовольства искру справедливого светлого будущего в умах тех, кому и так живется неплохо.

3

Кристина… То, что он чувствовал к ней, было для него таким новым, таким свежим, таким радостным, что у него не находилось слов для выражения собственных чувств.

Рядом с ней ему действительно хотелось жить, а не проживать жизнь (отстойное существование парень в расчет не брал, понимая, что себя надо уважать, и памятуя, что не место красит человека, а человек место).

Если бы он был писателем, пожалуй, Кристина стала бы его вдохновительницей. Он вспоминал с улыбкой счастливые солнечные дни, когда он впервые увидел эту девушку и сдуру окрестил ее Одноножкой. Тогда захотелось втайне сравнить все ее ранимое существо с расстроенной гитарой.

Если бы он был музыкантом, то – Павел твердо знал это – ему бы хотелось играть только на этой гитаре. Но говорить и хотеть можно все что угодно, а кроме того – все, что происходило вокруг него в этом доме на Вознесенском проспекте, позволяло острее почувствовать необратимость жизни. Да, жизнь необратима, и поэтому остается уважать то, что было, и ценить то, что есть.

Иными словами, Павел не верил в «если бы», но хотя бы старался наладить струны Кристины.

Сам того поначалу не замечая, он срастался с этим бытом, с этим петербургским домом, с этими соседями и этой комнатой. Если у этого здания и была некая мистическая темная сторона, то она ему пока еще была недоступна, и слава богу.

Прижившись здесь, он ощутил себя рыбой, плавающей в водах родного озера: постепенно он начал общаться с людьми для себя неприемлемыми и иначе устроенными (во всяком случае, такими они ему казались в первые дни).

При ближайшем знакомстве с ними он понял, что они не так уж плохи, и каждый тут – со своими проблемами, странностями, замашками и достоинствами. А у кого их нет?

И как только он начал узнавать их ближе с живостью любопытного ребенка, берущегося за интересное дело впервые, они перестали быть для него статичными марионетками, эдакими идиотами априори.

Впрочем, не следует полагать, что все в те дни было радужно до невозможности – нет. И как бы он ни подружился с соседями, а все равно люди – это ровно те, кто они есть. Поэтому, как ни крути, а людской идиотизм из жильцов двадцать пятой квартиры никуда не девался. Изменилась лишь его точка зрения на их способность альтернативно мыслить.

Например, Вика по-прежнему визжала как обезьяна и беспощадно жарила свою вонизменную рыбешку – удмуртка, она и в Питере чукча, – но теперь он относился к этому гораздо спокойнее и даже дипломатичнее.

Так, когда Вика попросила его и Кристину вести себя потише на ночь глядя, он в свою очередь попросил ее вести себя вежливей с Кристиной.

– Но ведь она громко прыгает, будит мне дочку!

– Знаете, я бы не пожелал ни вам, ни вашей дочери оказаться на месте этой девушки. И если вы не готовы уступать своим соседям, то не ждите, что они уступят вам. Ни один коллектив не любит игру в одни ворота, если вы понимаете, о чем я.

Да, соседи соседями, но в центре его внимания была Кристина. И он был готов гласно или негласно встать на ее защиту.

4

А был день, когда вся молодежь: он, Кристина и Ал инка с Маринкой – вот так романтично и спонтанно взяли да пошли поиграть в боулинг.

Понятное дело, Кристина упрямилась, страшно волнуясь, говорила, что по нынешним временам она плохо играет, и все такое прочее, но Павел ее поддерживал до тех пор, пока она не выбила страйк, а там, когда это произошло и девушку все похвалили, она совершенно раскрепостилась и продолжила играть, забыв о своей физической инакости.

– Так что никогда больше не говори мне, что ты теперь чего-то не можешь. Ты любила боулинг тогда, и тебе никто не помешает играть в него и теперь, – сказал он ей после сочного и свежего, как снег в морозную рождественскую ночь, поцелуя. Его он помнил до конца своих дней.

«Боже, – думал он, – если это не любовь, тогда я не знаю, что она есть вообще такое. Все же она окрыляет, не любит ни зависти, ни жадности, но почему ее так легко потерять? Разве не жестоко придумано – любить до определенного срока, а потом что, ненависть, грусть о былом и смерть? Нет уж, будьте-здрасьте, я отказываюсь в это верить. И будь добр обеспечить нам с Кристинкой номер люкс на небесах».

Относился ли он к этим своим мыслям серьезно? Да, до безумия. Были ли они своеобразным вызовом небесам? Вполне. Имел ли весь этот бред смысл? Для него – да, а остальное было неважным.

Если же отставить в сторонку весь этот романтизм, то можно сказать, что и он, и она боялись как потерять друг друга, так и обсудить их отношения.

Проще было жить, плывя по течению, и верить, что и дальше все будет хорошо. В то же время оба предчувствовали, что подобная метода эффективна лишь на определенный период. Оба знали, наученные горьким опытом, что эта светлая полоса вскоре просто обязана вновь смениться не просто на темную, а на кромешно-черную. И там – дай того Бог, чтобы выплыть со дна на свет.

Тревожный звоночек прозвенел, быть может, еще в тот день, казавшийся ему ныне далеким, когда он подвернул ногу, вылезая из ванны.

– Ты чего такой? Сходи лучше в травму, – советовала Кристина.

– Погоди, само пройдет. Если бы был перелом, то я бы не смог передвигаться.

– Твои страдания никому, кроме тебя, не нужны, Паш, зачем ты так?

Паша на это не нашел что сказать, а вернее, рискуя быть непонятым, скрыл правду. Ответ на вопрос дорогой ему девушки состоял в том, что боль в ноге была ему нужна, чтобы на собственном опыте попытаться пережить, каково это для Кристины – быть без ноги.

– Ну ты же знаешь мужиков, как в том анекдоте про грязь на сапоге поручика Ржевского: «А это, сударь, говно-с, само отвалитса-с». Так и мы, ждем, когда все само заживет.

– Слушай, обещай, что если станет невмоготу, то ты отправишься в травмпункт. Иначе, поверь, мы с тобой… будем только соседи.

– Хорошо.

Будь Павел человеком разумным, он, пожалуй, сходил бы на рентген еще тогда, когда был в больнице со своими почками. Но тогда ему было не до того.

Теперь же, спустя без малого пару недель, он понял, что промедление опасно если не для его жизни, то для ноги – точно.

 

Глава 8

1

Алевтина Эдуардовна никогда не была суеверной и слабой женщиной. Она не любила все эти дешевые гороскопы, предсказания и прочее, чем захламляли народу мозги сплошь и рядом. Точно так же она не любила избитые фразочки и речевые штампы типа «Утро добрым не бывает». Хотя, будьте уверены, за свою жизнь она повидала многое.

– При таком подходе, – говорила она – можно вообще ничего не делать. Проснулся? Одевайся и пошел на кладбище.

Утро, когда Павел решил-таки позаботиться о себе и пойти на рентген, чтобы сделать снимок и посмотреть, что вообще такое с его ногой, было для хозяйки действительно недобрым.

Она проснулась на несколько часов раньше обычного из-за ночного кошмара и пребывала в глубоком ужасе от того, что прикоснулась к чему-то необъяснимому. Хозяйка по опыту знала, что если заняться делом, то дурным мыслям не найдется места в голове. Отказываясь испытывать к себе непонятную жалость, после полудня женщина отправилась в двадцать пятую квартиру – нужно было уладить оставшиеся вопросы с квитанциями по оплате коммунальных услуг.

На сей раз воспоминания о дурном сне не выветрились. Все стало только хуже… А когда не увенчалась успехом и попытка убедить себя, что это всего лишь сон, Алевтина Эдуардовна позвонила дочери.

– Привет. Я хочу с тобой поговорить, – начала она, как только вернулась домой.

– Что-то случилось? – Для Ани фраза: «Я хочу с тобой поговорить» была сигналом тревоги. Стоило произнести эти слова, и ей начинало казаться, будто ракеты в «летающую тарелку» НЛО уже пущены и инопланетянам нужно экстренно ретироваться обратно в недра космоса. Вопит сирена, кабина корабля озаряется оранжевым светом, а пилоты лихорадочно дают обратный ход, чтобы уйти от ракеты.

– Да вроде ничего, но, по-моему, все-таки да, – ответила мама, не понимая, куда делась ее железная принципиальность и жесткая убежденность в собственной правоте.

– Мама, что ты хочешь сказать? Я просто могу вечером подъехать, чтобы мы поговорили спокойно.

– Нет-нет, не надо. Просто слушай. Если ты умная и красивая, при этом добилась всего сама, то, конечно, ты будешь злиться на тех, кому все досталось обманом, на халяву или просто так. Ведь я все могу сама, а значит, я лучше. Но если твои бабушки жили в страхе, который передался мне буквально с молоком матери, то перестройка научила меня добиваться своего любой ценой, чтобы выжить. Это сейчас мы с папой думаем, что надо было не лезть в общественные дела и в недвижку, а зарабатывать, продавая компьютеры, но пойми: идея была в том, чтобы жилье для таких, как все эти ребята, было доступным.

– К чему ты оправдываешься сейчас? Я все равно тебя люблю. И, если честно, мне не очень удобно говорить сейчас…

– Короче, мы с твоим папой хотели и пытались вести бизнес честно, но в России рука руку моет. Анют, тебе сейчас это будет непонятно, но я должна успеть рассказать тебе, что у меня на душе. Не перебивай. Я сама не до конца понимаю, что испытываю последние недели, но я чувствую, что для меня скоро все закончится, и это будет расплатой за все зло, что я натворила.

– Мам… Я и слышу… – Пока Аня пыталась попасть в паузу, в ее воображении крутились картины того, как Алевтина Эдуардовна попадает в тюрьму. Может быть, ушлый журналист напишет об этом в своей газетенке, якобы для народа, а на самом деле – ради собственной минуты сомнительной славы. Это будет громкая статейка, что-нибудь вроде: «Резиновые метры – чиновники набивают свои карманы». «Я просто предоставляю людям жилье, – говорит преступница».

– Я не верю в Бога, и не важно, верим мы с тобой в судьбу или нет, но то, что должно произойти, обязательно случится. Понравится мне то, что произойдет, – дело десятое. Трагедия в том, что даже при моем желании измениться жизнь не всегда спросит моего мнения.

– Мам, что, по-твоему, должно произойти? – спросила ее взволнованная дочь, искренне не понимая, что за бред несет ее мама. – Тебя собираются посадить?

– Ох, что ты, нет… Просто я тут столкнулась с Кристиной, о которой мы с тобой спорили, потому что… ну, это сложно объяснить, но я просто очень удивилась тому, что…

– Мам, я тебя не понимаю.

– Понимаешь, на днях мне приснилось, что из-за меня упадет с лестницы твоя любимая Кристина. Так сегодня и произошло.

– Погоди, ты насчет платежей за воду туда поехала сегодня, верно ты мне говорила? – решила проверить себя дочка.

– Все так. Вот такое хреновое начало дня, – сокрушенно подвела итог хозяйка.

– Да ладно тебе, а потом?

– Я не знала, что думать, и, желая извиниться, не стала брать с девочки и ее соседа денег за воду – позвонила ей потом и мы договорились.

– Ну и хорошо… В чем проблема? Ты же извинилась.

– А вот в чем. Этой ночью мне приснился гнетущий кошмар, что я под Новый год зачем-то иду в эту проклятую двадцать пятую квартиру, рядом охранники, все как всегда, но чувство, что если я открою дверь и войду внутрь, то обратного пути уже и не будет.

– Мама! – попыталась остановить ее дочь.

– Что?

– Это может быть правдой, а может и не быть. Давай ты просто отдохнешь немного и перестанешь делать акцент на деньгах.

– Ага, ты считаешь меня дурой?

– Нет, я считаю, что тебе себя не жалко. Ты устала, делаешь дела, а их меньше не становится. Ты не можешь помочь всем. А сны – это просто сны. Как по мне, так лучше верить в Деда Мороза, чем в такое. Ой, ну все, пока, у меня тут Герман в холодильник залез.

И пока маленький внук Алевтины Эдуардовны исследовал мамин холодильник изнутри, а сама хозяйка пыталась привести себя в порядок после первой за всю жизнь попытки исповедаться, Паша ковылял к метро «Садовая» в супермаркет и пытался отвязаться от необычного собеседника:

– Все хорошо, братишка! Держись, партизан! – говорил ему чумазый ветеран трэша и угара, подбадривающе вознося свой сжатый кулак вверх, к серому небу.

– Неужели достаточно моей хромоты и боли в коленях, чтобы ты принял меня за своего? – Брезгливо, но не без улыбки спросил Павел мужика лет пятидесяти, который выглядел так, словно только что вышел из кочегарки.

– Командир, нет чужих на свете, – ответил ему кочегар и, сплюнув под ноги, начал искать своими внимательными глазами добродушного прохожего.

Павел хромает дальше и видит в конце следующего дома попрошайничающую согбенную старушку. В руках у нее был одноразовый пластиковый стаканчик. К обеду, по всей видимости, желательно, чтобы он был заполнен деньгами доверху. И тогда уже точно будет не важно, наполовину этот стакан пуст или он, напротив, наполовину полон.

Вообще говоря, Паша не любил таких людей, как эта бабка. Собственно, такие как она, пожалуй, и вылепили в его сознании образ ужасного инвалида – того, который каждый раз, как впервые, причем по неизменно грустным и трагическим поводам («Помогите, умерла мама», «Добавьте псу на еду», «Болеет ребенок» и пр.) ходит по вагонам электричек и собирает копейки. Причем делает это так, чтобы ты не проходил мимо и поучаствовал в его жизни.

Расчет у таких страждущих бродяг и отщепенцев, по Павлу, был прост до гениального: если ты прошел мимо, не дав ни копеечки, то взял грех на душу (страна-то православная, пропитанная христианской моралью), а уж ежели денег дал, то сделал доброе дело.

Как в таких случаях выходил из положения Павлик? Опытным путем: «Собираешь на еду? На вот тогда пирожок». Не сложно догадаться, что дальше представители бомж-сообщества воротили нос от столь желательной пищи.

В итоге большинству просящих от Паши доставалась не блестящая кругляшка номиналом в пять рублей, а какой-нибудь фантик из-под шоколадки. Цинично? Простите!

Логика, которая тут скрывалась, была железной: если ты стоишь на улице за мелочевкой каждый день, значит, для тебя это своего рода способ заработка – работа, а не необходимость. Что ж, можно взять ноги в руки, привести себя в порядок и пойти торговать в ларьке, разве нет?

Павел неуклонно приближался к бабушке. Бабушка изнуренной годами трудной жизни походкой брела ему навстречу. И когда он уже собирался метафорически плюнуть ей в рожу – пройти мимо, – заметил, что она протянула ему горсточку десятирублевых монет.

Но как?! Наш циник годами думал о людях ее уровня хуже, чем о червях, а тут…

– Да нет, бабушка… Оставьте себе, – захлебываясь в своем стыде, словно виноватый школяр-переросток, ответил на ее жест доброй воли молодой человек.

Стараясь не смотреть ей в глаза, он пошел прямо, ускорив шаг и тем самым усилив свою боль настолько, что его лоб покрылся испариной.

Эта, казалось бы, заурядная встреча красной нитью связала между собой бусинки всех последующих событий. На протяжении всего оставшегося дня у парня не укладывалось в голове, каким образом за один короткий путь из точки А в точку Б его миропонимание может если не перевернуться вверх дном, то существенно пошатнуться.

2

Когда молодой человек был физически здоровым, он добирался до метро минут за пятнадцать. Нынче обстоятельства немного изменились, и теперь ему приходилось тратить на свой путь вдвое больше.

«Какая странная штука это здоровье: пока можешь бегать и прыгать, воспринимаешь его как данность, а когда его нет, то начинаешь надеяться на врача, как на Бога», – думал Павел, минуя в который раз Юсуповский сад. Парень не заметил, как город накрыла зимняя темнота и пошел мокрый снег с дождем. Исторические места, прежде воодушевляющие, теперь напоминали ему кладбище.

Ощутив на спине холодок, вызванный отнюдь не ветром, Павел насколько мог ускорил шаг и страшно обрадовался, когда мрачная ограда Юсуповского сада осталась позади.

В несколько минут промочив ноги, Павел подумал, что сегодня не тот день, когда от прогулки можно получить удовольствие.

– Бедная Кристина… – сказал себе Паша, наблюдая, как желтые фары автомобилей разрезают потоки дождя. Хлюпая ногами по тротуару, молодой человек вспоминал, как пару дней назад, когда он ехал на работу, в вагоне метро стоял инвалид с костылем, который он тихонько прибрал, чтобы не мешать остальным.

Он был, как показалось Павлу, примерно одного с ним возраста. Посторонившись у выхода из вагона, инвалид ждал своей остановки. На очередной станции в поезд вошла орава старух. Павел помнил, как одна из них – специально или нет – сильно толкнула парня, а когда тот угрожающе махнул ей костылем, она живенько извинилась.

– То есть, если бы у него не было палки, то толкаться было бы можно? Типа, раз здоров? – спросил Павел старуху, не сумев скрыть раздражения, вызванного болью в своей ноге и помноженного на боль инвалида, стоявшего рядом с ним.

Бабка не нашлась, что сказать, и, похлопав ушами, пробралась внутрь вагона, который ее с радостью поглотил. Так Павел шел к магазину и думал, отчего так сложилось, что его бесят все – старики, ветераны, инвалиды и кавказцы? Как ни странно, его попытка понять Кристину через самоистязание увенчалась успехом.

Побывав так близко, как мог, в ее шкуре, он осознал, что инвалид – не монстр, а просто такой же, как и все, который отчего-то вынужден быть иным. Приближаясь к магазину, Павел задавался вопросом: если допустить, что каждому бывает плохо, то сколько же могут вынести и перетерпеть люди с ограниченными возможностями?

Собственно, чем больше он общался с Кристиной, тем больше он открывал в ней страннейший для себя источник смирения и доброты – тот, который позволял ей, надломившись, все же не сломаться целиком и сохранить себя. И в ту секунду, когда он, не найдя ответа на предыдущий вопрос, задавал себе следующий – почему тогда он, будучи здоровым, был гораздо хуже как человек, чем больная Кристина? – его окликнул парень лет двадцати в куртке с капюшоном и с диктофоном в руках.

Очередная парадоксальная ситуация органично вписалась в узор судьбы Павла.

– Чего тебе? – спросил Павлик. Юнец оказался студентом-журналистом из Москвы. Не думая дважды, студент попытался под дождем показать Павлу свой студенческий билет.

– Убери, давай отойдем под арку, – предложил он юнцу. Странно, но слова сами собой сходили с его губ.

Студент охотно согласился. Объяснив Павлу, что он здесь, потому что «их» отправили на практику делать опрос насчет «Дневника писателя» и о творчестве Достоевского в целом, будущий журналист принялся задавать Павлу вопросы:

– Сколько тебе лет, как зовут, на кого учишься?

– На психолога.

– Почему?

– Потому.

– Ладно. Достоевского читал?

– Читал.

– Что больше всего нравится?

– «Преступление и наказание».

– Что тебя интересует в творчестве Достоевского? – не унимался ньюсмейкер.

– Личность Достоевского, которую он выкладывает на страницы своих отличных книг…

– Как это?

– А так, что, если лично тебя коснется то, о чем пишет автор, тогда твоя жизнь станет чуточку лучше. И меняют сознание людей не социальные опросы на бессмысленные темы, а искусство. Но творить не всякий горазд, тут уж извини – зависит от личности.

– А можешь ли ты рассказать о каком-нибудь таком случае из своей жизни, когда ты был на грани?

– Тебе нужен конкретный пример или отвлеченный?

– Конкретный, – потребовал студент.

– В восемнадцать лет я полюбил сексозависимую алкоголичку и чудом остался жив-здоров…

– Я не знаю, что тут можно сказать…

– Ну все, тогда я пошел?

– Не-не, погоди. Ну а ты… перешагивал черту, как Раскольников?

– Убивал ли я старушек?

– Нет, ну воровал, например?

– Давай ты сделаешь об этом выводы на основании того, о чем я тебе уже рассказал, хорошо? Кстати, насчет «Преступления и наказания» я бы сказал, что идеал нашего времени – это «Преступление без наказания». Назревает у меня такая идея в последние дни.

– Это как?! – Глаза журналиста выпучились от недоумения. Оно было столь сильным, что он не стал скрывать эмоций.

– Ну смотри. Допустим, ты живешь в расселенном доме, который тебе сдает коррумпированная чиновница. Так? Идем дальше. Как гражданин ты можешь действовать по закону и сдать ее ментам, подставиться, чтобы сделать мир лучше, но сперва надо определиться, что это принесет – больше вреда или пользы? Понимаешь?

– Не совсем. А можешь более простой пример насчет твоей идеи?

– Вижу, что не совсем. Эм-м… Ну вот девушка стоит. Обычно ты ее не ударишь. А если она побежит на тебя с ножом и без шуток?

– Не знаю…

– Так вот, ты либо защитишься и отнимешь нож, либо она тебя убьет. Я говорю о том, что не нужно создавать себе лишних ограничений, когда четко видно, где добро, а где зло, но берегись, если одно не может существовать без другого. Самозащита не делает из тебя преступника. Тем более, наша судебная система строится на том, что ты можешь доказать. Вроде бы Федор Михайлович иллюстрировал эту тему, тебе не кажется?

– Ясно… Ну а вот ты говорил про ту свою девушку. Думал ли ты когда-нибудь совершить самоубийство?

– Как это соотносится с Достоевским? – разочарованно спросил Павел, отметив, что интервьюер преследует свои задачи, а на смысл ответов парнишке наплевать.

– Ну, он же в «Дневнике писателя» затрагивал тему самоубийства… – не слишком уверенно пояснил студент.

Собравшись с мыслями, Павел решил, что эта реплика станет последней в этой неожиданной и затянувшейся словесной перестрелке:

– Честно говоря, каждому из нас бывает плохо. Настолько, что хочется послать все к черту. Но сила человека определяется в такие дни тем, ради чего он остается жить, – ради детей, ради тех, кому еще хуже, чем тебе, ради того, чтобы написать книгу. А если мы спустимся на землю, то сейчас вежливость удерживает меня от того, чтобы послать тебя на хрен, а вообще – я хочу зайти в магазин за продуктами, так что давай на этом закончим. Иначе, того и гляди, поймешь на себе суть моей идеи в полной мере.

– Хорошо, я понял. Давай, – коротко согласился парень и ушел в туман.

Снаружи Павлу было холодно, а внутри себя больно и злобно. Превосходя бурю внутри, неровно шагая, он двинулся в комнатку на Вознесенском – убогую, но такую уютную и теплую.

3

По пути в мещанское гнездышко молодой человек заскочил в магазинчик, где взял молока и десяток яиц. «Яйца, потому что сытно и быстро. Молоко в самый раз к кофе», – нашептывал он сам себе, стоя у витрины. Прошел на кассу, но, вспомнив о Кристине, вернулся в отдел, где продавалось печенье.

Продавщица недовольно цокнула, закатив глаза.

– Я отвлек вас от игры в телефоне, понимаю. Не скучайте, я скоро вернусь, – бросил он ей и поскакал за сладким к чаю.

– Эй, ты чего такая? – спросил Паша соседку. Он смотрел на ссадины, поселившиеся на ее руке, скрывая свое нездоровье и махнув рукой на покупки, которые надо было распаковать.

– Ты прямо как я уже стал, – с усмешкой парировала Кристина, оценив его состояние. Ловкий ход, если не хочется отвечать на больной вопрос.

– Почти. И все-таки? – настаивал он, машинально то поднимая, то опуская на пол пакет с едой.

– Да просто… руку поцарапала.

– Покажешь?

– He-а, только если так, – мельком показала повреждения девушка, поспешно спрятав руку под свитер.

– Бедняжка, кто это тебя так? – обеспокоенно уточнил Паша. Глаза его выражали сочувствие.

– Не важно… – не хотела грузить парня Кристина. Неравнодушие грело и отпугивало одновременно.

– А по-моему, важно, – говорил Паша, переобуваясь и снимая куртку. – Кто-то из наших?

– Не-а, – мяукнула девушка, зачарованная его ловкостью. Когда-то раньше и она могла переобуваться так же быстро, невзначай.

– На улице упала?

Кристина отрицательно покачала головой, поджав губы.

– Хозяйка? – продолжал допрос молодой человек, чувствуя подвох.

– Да.

Павел ничего не ответил. Добившись своего, он ждал продолжения.

– Когда проснулась, тебя уже не было. Собралась на выход, все как обычно – лестница… Я спускалась, а она поднималась. И нет чтобы посторониться, а она, задумавшись вдруг глубоко о своем, взяла да и пошла прямо на меня. Ну я ногу согнула, задницей ступеньку поймала и вперед.

– Сильно ободралась?

– Нет, только запястье. Правда, шрам теперь останется.

– М-да уж, не сильно, а шрам останется. А она что?

– Извинилась, вся сама не своя, и в квартиру пошла. Я как раз, увидев ее внизу, дверь на ключ закрывать не стала.

– М-м-м… А зачем приходила?

– А ты сейчас удивишься. Она приходила, – стуча пальчиками по столу, Кристина изобразила барабанную дробь, – чтобы предупредить, что всем теперь придется платить по триста рублей за воду.

– Господи, теперь еще и за воду?

– Ну ты чего такой? Всем, кроме нашей комнаты.

– Сделала нам поблажку, значит. Тебя пожалела, да?

– Видимо. А может, в качестве извинений.

Тем временем Паша, сделав пару шагов, убрал провиант в холодильник. «Вот оно, преимущество маленькой комнатки, – думал он. – Все рядом».

– А печенюхи нам к чаю.

– Спасибо. Сколько с меня?

– Забей, мы же соседи, – отмахнулся он удивленно. Ему бы и в голову не пришло задаться подобным вопросом. «Насколько же она приличная! А может, просто не доверяет», – мелькнула мысль.

Девушка улыбнулась его ответу, и он в очередной раз отметил ее красоту.

Когда вскипел чайник, Паша продолжил разговор:

– Сказать, что сегодня было?

– Скажи.

– Я ходил в травматологию. Сделал рентген, перелома нет, все хорошо – только растяжение. Потом за мазью и в магазин. И пока мотался туда-сюда, по дороге попался мне бомжик один и еще бабушка – из тех, что милостыню просят.

– И чего?

– А ты знаешь, я всю жизнь считал, что я выше таких, как они, что они мне чужие. И прикинь, первый мне сказал, что чужих друг другу на свете не бывает, вроде как даже удачи мне пожелал, а вторая мне хотела своих денег дать – пожалела меня, что я хромаю… А мне раньше и в голову не приходило, что я могу быть почти что вот в таком же положении, что они. Так что… теперь я лучше могу понять, что значит это для тебя.

– Спасибо тебе. – Она пододвинулась к нему ближе, и затем они поцеловались.

– Ух ты, ни фига себе, сказал я себе!

– Нравится?

– Ну еще бы! Только знаешь, я соврал…

– Насчет чего это? – приготовилась выпустить иголки Кристина.

– Ни на какого психолога я не учился. Ты, наверное, уже поняла, что у меня в семье не все в порядке. Да и у тебя, я вижу, тоже. За столько дней ни одного гостя.

– Чего ж ты соврал?

– Боялся показаться смешным, – пожал плечами сосед.

– Так какой же ты на самом деле? – Кристина откусила печенье, внимательно разглядывая собеседника.

– Точно тот же самый социальный дебил, каким и был, сколько ты меня знаешь, – отвечал он, разливая кипяток по кружкам. – Только теперь мое эго подспущено, как дырявый мяч, и я могу тебе сказать, что ушел из дома, потому что не хочу в армию.

– Ох, думаешь, здесь тебя не найдут? – спросила Кристина.

– Не знаю… Любят же расселенные дома беглые зэки, – хихикнул Паша. – По крайней мере, здесь у меня есть время отсидеться и подумать, как быть дальше.

– Ясно, – согласилась девушка и пожаловалась на то, что голую кожу щиплет от соприкосновения руки со свитером.

– Ничего… Все пройдет, ведь ранка свежая. – Павел погладил ее по голове, успокаивая. – Появится корочка, и не останется никаких шрамов. – Закончил мысль и сам стал спокойнее.

Его губы помнили недавний поцелуй, но он стеснялся просить большего. «Пускай все идет как идет», – решил он.

Приятные впечатления разбавлял чай с сахаром. С каждым новым глотком парень чувствовал, что все становится как надо.

Вечер покатился по знакомой колее.

 

Глава 9

1

Впервые после травмы Кристина захотела близости с парнем. Пускай этот человек совсем не похож на нее, грубоват, но зато умен и по-своему заботлив. А еще эта девушка, замученная преотвратностями жизни, сама не заметила, как привыкла к своему соседу. Никогда раньше она бы и не подумала, не заметила, насколько важны реальные добрососедские отношения, а не показушные, официальные вещи типа женитьбы, «давай дружить?» и всякого такого.

Да, муж, дети – все это мечты, которым не суждено сбыться, пока люди не узнают друг друга поближе и пока жизнь не решит, можно ли им быть вместе.

Но чтобы жизнь посмотрела в твою сторону, нужно, чтобы ты сам начал что-то предпринимать. Нет, решено. Вечером она постарается поговорить с Пашей. Даже если из этого ничего не выйдет, она все равно попробует. И не важно, если все получится, будут их отношения значить что-то большее или просто «на одну ночь», – Кристина чувствовала, что ей пора хорошенько психануть и встряхнуться. Быть может, при его поддержке она вновь встанет на ноги…

И как же все-таки горько не знать, что ждет впереди… Но ладно. Если жить, то сейчас. Потому что другого варианта у нее и нет. И сейчас она мечтала о том, чтобы переспать с Павлом. Вот бы он ее обнял и поцеловал. Нет, точно поцелует, как это уже бывало! Им будет хорошо вместе.

– И если скоро весь этот дом развалится ко всем чертям, то что поделаешь. Будем жить дальше и помнить друг о друге, – сказала она себе, удивляясь собственной храбрости. – Тихо сам с собою я веду беседу, – вспомнила Кристина шуточку из школьных времен, а затем разразилась звонким жизнерадостным хохотом, который окружающими был бы понят как безумие.

Просто сегодня у нее вновь было хорошее настроение, так что на память пришла еще одна шутка о ванильках.

– Вот уж точно, «она сидела у окна, курила и думала о нем». Потому что его «трудно найти, легко потерять и невозможно забыть». – Докурив сигарету, девушка собрала в пакет то, что нужно для душа, и пошла купаться.

С полотенцем на шее она поскакала в ванную. Выйдя за дверь комнаты, девушка почувствовала отрезвляющий запах мочи и лекарств. «Вот, значит, как пахнет старость», – подумала она, наблюдая, как, шелестя в почти прозрачной марле в дальнюю комнату, словно узник, проходящий свою зеленую милю перед казнью, шаркала мелкими шажками Клавдия Васильевна.

– Добрый день, – просвистела Клавдия Васильевна, завидя девушку, имени которой она даже не знала.

– Добрый день, – вторила ей Кристина, заметив, что запах мочи причудливо смешался с запахом табачного дыма.

Словно вагон, нагруженный углем и неспешно катящийся под откос, бабка продолжила движение в комнату с хищно приотворенной дверью. Было в тот момент в ней что-то такое, что сближало ее с камерой смертников.

Хотя Кристина не имела ни малейшего понятия о том, как на самом деле выглядит эта самая камера смертников, она вдруг явственно ощутила нездоровую атмосферу всего этого дома.

Запах старости в ее восприятии сменился запахом смерти. Ощутив в себе еще большее, чем прежде, желание помыться, девушка, прикрыв за собой дверь в их с Павлом комнату, скрылась за углом коридора.

И тут произошла весьма неожиданная и в чем-то даже комичная встреча: Алевтина Эдуардовна замерла в темноте с пакетом продуктов, а в шаге от нее застыла Кристина, не знающая, что сказать хозяйке.

– Здравствуйте, Кристина.

– Ага, добрый день. Не ожидала вас увидеть…

– Я знаю. Не бойся, пожалуйста. Я тут Клавдии Васильевне продуктов принесла. Аты… мыться?

– Есть такое.

– Простите меня, если сможете, за мое хамское к вам отношение. Сама не понимаю, отчего я так зачерствела.

– Ничего… – ответила Кристина, тронутая словами хозяйки, которая оказалась не такой уж и жестокосердной.

Как видно, надо было расходиться.

– Давайте я вас пропущу. – Хозяйка учтиво попыталась слиться со стеной

– Спасибо большое, мне бы хватило места, – улыбнулась ей Кристина, и женщины разминулись.

Годы спустя, вспоминая эту несмелую, но такую естественную в своей доброте попытку подружиться, которую предприняла Алевтина Эдуардовна в своеобразной попытке искупления своей вины, Кристина пришла к выводу, что эта женщина была не такой уж и плохой.

2

Под горячими струйками воды Кристина почувствовала успокоение. Тяжелое предчувствие непонятных, но неумолимых в скором будущем перемен если не исчезло полностью, то ушло далеко на задний план.

Вода расслабляла девушку, придавая ей бодрости и окуная в океан приятных мечтаний.

Намыливая неторопливыми и ласковыми для самой себя движениями грудь, Кристина думала о Павле. Сдержанно улыбаясь, она вспомнила, как он, еще до проблем со здоровьем и их крупной ссоры, убивался, говоря о любви:

– И если это ужасное чувство, то, после которого остается столько послевкусие и приятные воспоминания о человеке, который становится далеким и оттого чужим и неприятным, – если эта дрянь зовется всеми вокруг любовью, то на фиг оно надо.

Теперь она понимала его позицию четко и ясно – зная по себе, как тяжело расставаться, если правда дорожишь человеком и пережил с ним немало общего и интересного.

Но с ним, в этот раз, она надеялась, что все будет иначе – без расставаний.

Так думала девушка, и от одних этих мыслей ей уже становилось легко и приятно, хотя нога не отросла, а крылья не появились за спиной. Пожалуй, счастье в том, чтобы принимать себя такой, какая ты есть, и не бояться быть счастливой, несмотря на груз прошлого, который сама на себя взвалила.

И как только девушка с хрупкой душой пришла к этому выводу, ей полегчало. Казалось, она стоит не в ржавой ванной, а где-то в горах, вдали от всех, наблюдает за прекрасным видом, который открывается ее взору, и наслаждается тем, что видит. Вот внизу течет река. Немного поразмыслив, Кристина берет и сбрасывает с себя походный рюкзак, набитый вещами, словно вонючий мешок с мусором. Проходит какое-то время, и весь этот ненужный груз шлепается о воду и идет на глубину.

«Паша был прав, – думала она, вернувшись из своего мысленного путешествия, – от прошлого никуда не деться». Но заложницей давно минувших дней ей тоже быть ни к чему.

3

Удмуртка Вика, смех которой, как рассказывал мне Паша, был чем-то среднем между воплями обезьяны и хохотом Сатаны, посмеявшись над шутками Петросяна, выключила телевизор, пожелала своей любимой дочке спокойных снов и приготовилась навестить Морфея в его царстве. Но перед сном она подумала о том, как тяжело и нелепо сложилась ее жизнь. О том, что от нее ушел жених, едва только стал отцом для ее ребенка; о том, что она ни в ком из мужчин не может быть уверена, отчего в душе, несмотря на всю ее доброту и кажущуюся строгость, зияла пустота…

Студентки из Новосибирска размышляли тоже каждая о своем. Алина думала о том, как она устала от Марины – девушки, с которой они никакие на самом деле не подруги. Оказалось, что они учились в одной школе, а потом вышло так, что на короткий срок их интересы совпали, вот они и оказались в одном городе, в одной квартире и в одной комнате. Алина, эта девочка-дизайнер, мечтала при первой удобной возможности съехать от своей соседки, потому что та, эта жирная наглая корова, тянула из нее деньги: на еду, на одежду, на шампунь. А когда Алина отказывалась делиться своими честно заработанными, Марина называла ее жадиной. Ситуацию обостряло то, что у Алины вот-вот могли начаться проблемы с документами. Это означало, что ей придется в скором времени уехать в родной Новосибирск уладить бумажные дела и, таким образом, не превратить временный отъезд к родным в отъезд постоянный.

Марина, как вы понимаете, была в курсе. Ее от природы хитрый ум в сочетании с наглостью, вошедшей в привычку, диктовал ей грамотные ходы. Одним из таких ходов было давление на Алину, как то: «Если ты мне не вышлешь деньги, когда приедешь к себе домой, я съеду, и поминай свои вещи как звали».

И пока Марина видела десятый сон за ночь, Алина тихо плакала, уткнувшись в теплый и мохнатый животик своего котенка, который ровно мурлыкал, как миниатюрный трактор…

4

Клавдия Васильевна, эта рассыпающаяся на части дама, прочитав на ночь несколько молитв, легла спать. Молитвы помогали ей спать спокойно, отгоняя от постели призраков, которые витали под потолком, стоило престарелой только погасить свет на ночь. О ее, скажем так, друзьях никто не знал. Можно сказать, она уже давно к ним привыкла. Старушка, право слово, не имела бы ничего против таких скрытных соседей, если бы они, эти призраки, не мешали ей спать.

«Чур, чур меня! Пошли прочь», – шипела на них бабка, а потом, одержав над ними очередную, пускай временную, победу, проваливалась в сон. Если хотите знать мое мнение, то я бы сказал, что призраки особенно беспокоили старушку тогда, когда у нее болела голова и поднималась температура. Ведь галлюцинации могут возникать от гипертермии, например, если вы больны гриппом. Впрочем, иной раз жара у нее не было. Старость не радость, и частенько бывало, что сон Клавдии Васильевны был не крепок. Поспит-по-спит – проснется, а они – под потолком, и все кружатся, кружатся. Ну она на них цокнет, сходит в туалет (как всегда, в своей марле на голое тело), вернется и спит уже крепко до самого утра.

Ночами ей снились разные чудеса и Царствие небесное. Сон, как она считала той частью своего разума, которая еще сохраняла за собой привилегию хоть что-то трезво соображать, был теперь уже той единственной частью жизни, которая приносила ей хоть сколько-то по-детски беззаботной радости.

Итак, большую часть свой старости бабушка проводила, блуждая по сказочным тропкам подсознания. Во сне она могла быть как молодой, так и старой; во сне она могла быть за тридевять земель или в местах ее детства. Просыпаясь, она едва ли их припоминала, но покуда она спала своим трухлявым, зыбким и шатким сном, память ее обретала новую жизнь: вот Клавдия Васильевна отчетливо видит и деревню в послевоенные годы, и завод, на котором работала потом, переехав в город, и вновь переживает первую любовь… Первую любовь и еще кучу всего того, чего на самом деле с ней никогда и не бывало.

По пробуждении ее сон… нет, не становился явью, увы, нет. Наоборот, в те редкие часы, когда старушка просыпалась утром и не мучилась от витающих по комнате привидений, похожих на пар от чайника, она становилась той, какой сделало ее время и она сама: ослепшей на один глаз рухлядью, напоминающей самой себе обветшалую занавеску. Тюль, изъеденный молью, но еще висящую на перекладине эшафота (или довисающую последние дни).

Единственный плюс от того, что она еще жива, заключался, как ей казалось, лишь в том, что к полудню призраки отступали. Они таяли как лед, оказавшись в плену лучей солнечного света.

Да иной раз к ней заходила Алевтина Эдуардовна и приносила продуктов: овощей, фруктов, молока, хлеба да колбаски. Хозяйка сочувствовала умирающей старухе и оказывала такую гуманитарную помощь.

Женщина ясно понимала, как страшно жить в государстве, где правительству все равно на удел пенсионеров и больных людей. А еще она не хотела бы оказаться на месте Клавдии Васильевны и доживать последние дни в нелегально заселенном доме, ремонт которого приносил столько страданий.

Обе женщины даже и не предполагали, что сегодняшняя их встреча окажется последней. Лишь призраки, шуршащие в паутине потолка, намекали, что у обеих был куплен билет в один конец, а последняя остановка уже виднелась на горизонте.

Существовал, однако, совершенно особенный страх за старушку. Страх, который Алевтина Эдуардовна замечала в себе с каждым визитом к дряхлой бабушке, списанной со счетов жестокими детьми, выпавшими на акушерский стол из ее раздувшегося, как ватрушка, живота больше пятидесяти лет назад. Подобное беспокойство вы испытываете, зная, что произойдет что-то плохое, к которому сколько ни готовься, все равно не будете готовы: смерть близкого человека, предательство, терминальная болезнь, мировая война или финансовый кризис, длящийся в России со дня основания.

Короче говоря, каждый раз, заходя в комнатку Клавдии Васильевны, хозяйка замирала, боясь, что старушка мертва. Правда, нам не известно, отчего, если она так за нее переживала, женщина не положила бабку в больницу? Благотворительность ограничивалась продуктами да обрывками вежливых фраз. «Живы, значит, стерпится, держитесь», – говорила Алевтина Эдуардовна старушке, помогая ей присесть за стол и почистив ей апельсин.

Старушка благодарно кивала головой. По комнатке разносился запах апельсиновой цедры, таящий в себе воспоминания о подготовке к встрече Нового года в кругу семьи: ящики мандаринов, конфеты «Ананасные», лепка пельменей. Все для того, чтобы сдохнуть в одиночестве. Дети заезжали раз в месяц, завозя деньги на оплату жилья.

Хуже всего то, что они получали пенсию Клавдии Васильевны по доверенности.

Побеседовав десять минут и разглядев что-то манящее к себе на потолке («Ах, нет, показалось»), Алевтина Эдуардовна покинула коммунальную квартиру. Благодетельница вздыхала спокойно, убеждаясь, что старушка еще не двинула кони, но на пути домой ей не становилось легче.

 

Глава 10

1

Следующие несколько дней были для Павла одними из лучших в его тогдашней жизни. Несмотря на все прежние неприятности и напасти, никуда не годные условия для проживания, злодейку хозяйку, которая предоставляла им всем тут «жилье», и все такое прочее, он неожиданно для себя решил, что все может быть иначе и что жизнь в его руках.

Он отчетливо помнил, как посреди этой недели проснулся в неожиданно хорошем настроении и зашагал бодрым шагом мимо Юсуповского сада, озаренного лучами зимнего солнца, в сторону работы. А потом, когда он неплохо поработал, Павлу свезло оказаться в самом центре тусовки у девочек-соседок из Новосибирска. Выпивали, шутили, интересовались друг другом совершенно искренне, понимая, что все тут на птичьих правах. К Алине и Марине пришли друзья, так что скучно никому не было. Из колонок играли песни фанерщиков «Би-2», но никто не был против. А под конец один хипповый парень, собирающий на автозаводе запчасти, разорвал отношения со своей девушкой, которая нажралась и вместо него обнимала батарею.

Вышли покурить на лестницу, и новый знакомый рассказал:

– Мы встречались полгода. Смотрю, начала сидеть на бутылке. А летом она уехала отдыхать в Турцию, и потом я нашел диск с порнухой – как она с арабом трахается… Так что не, на фиг. Иногда разлука – это такое дело, что надо радоваться, что человек от тебя отлепился, а не наоборот.

Тем не менее этот герой-страдалец что-то да недоговаривал и, получив порцию общественного осуждения со стороны женской половины компании, был выгнан за дверь.

Следующие несколько дней Паша сидел дома в творческом отпуске. Но быть без работы не значит быть без дела. Как-то так вышло, что он познакомился с молдаванином Гришей, и вместе они и раковину починили, держащуюся на палке от швабры, и поменяли смеситель в ванной. Словом, стало можно жить!

После этого соседка-удмуртка его зауважала, ну и все путем. Вышло так, что, несмотря на расставание с бывшей девушкой, он зажил полной жизнью и со всеми, с кем мог, сдружился.

В общем, ненапряжная и во всех смыслах удивительная была неделя.

* * *

И пока Павел занимался ремонтом и возвращался, что называется, к жизни, Алевтина Эдуардовна в другом подъезде этого же дома устраивала творческий вечер. Ребята, живущие в остальных коммуналках дома на Вознесенском проспекте, декламировали собственные стихи. И пускай сценой для них являлся большой и длинный, крепко сбитый такой бильярдный стол, а зрительным залом – комната с большим потолком, который протекал, всем было хорошо. На полу были расставлены свечи, а обшарпанные стены были облеплены картинами и рисунками художественно одаренных ребят.

Народу было что-то около сотни, и никто не скучал. Девчонки фоткались с мальчишками и все в таком духе. На полу стоял притащенный каким-то энтузиастом самовар, и можно было угоститься чаем с печенинкой. А если найдется одноразовый пластиковый стаканчик и хватит шампанского, то попроси, и собрат нальет тебе немножко.

Алевтина Эдуардовна и ее дочь сидели на стульях, обитых розовой тканью, в окружении незнакомых им ребят. Стулья, казалось, рассыплются, но на безрыбье и рак щука.

Короче говоря, Алевтина Эдуардовна с некоторых пор решила, что отдавать иной раз приятней, чем брать, и мало-помалу меняла свое отношение к людям. Не последнюю роль в этом сыграла дочь Аня, наставившая маму на путь истинный. Долой коррупцию! Даешь благотворительность!

«Ведь правда, у этих людей особых денег нет. Ни ворованных, ни честных. Дом и так на ладан дышит. Может, она и права, что надо поменьше брать за электричество. Хотя бы с тех ребят из двадцать пятой», – думала эта женщина с золотыми волосами. На лице ее сияла улыбка, несмотря на усталость в глазах. «Всему этому нужно посвятить время. А еще с внуком надо посидеть», – прошептала она самой себе еле слышно и продолжила наблюдать за происходящим на сцене.

И все же пока ей было тяжело быть благодушной ко всем страждущим, которые ее окружали. Да и эта девчонка-полуножка вызывала пока что в ней какую-то брезгливость, ей самой не очень понятную.

Но, может быть, со временем удастся все разрулить… А пока можно поесть ананаса и пригубить малость советского шампанского. Конечно, не по-чиновничьи… но ей нравилось.

Да, знал бы об этом благотворительном вечере Павел, был бы он здесь, возможно, ничего плохого бы не произошло…

– А чего ты не идешь с ребятами на творческий вечер? Алевтина Эдуардовна устроила, – спросила Павла удмуртка.

– А-а-а… э-э-э-э… – растерялся молодой человек. – Ну-у, наверное, потому, что раковину с Гришей прикручиваем к дранке.

– Молодец. Подходи если что, мы с дочкой щас туда двинемся, – позвала его соседка, а он все же покрылся мурашками от ее голоса. «Жаль, что она по-прежнему звучит как обезьяна», – подумал Паша про себя, а вслух спросил у Гриши:

– А что ты думаешь про хозяйку? Вечера там… Акции для обездоленных. А сама денег с нас за электричество берет, будто у нас в комнате сварка идет полным ходом. Да и Кристину она гнобит. Мне вот она не нравится.

– Не судите, да не судимы будете. Помнишь, откуда это?

– Перед Рождеством тренируешься? – Паша попробовал срезать мужика.

– Нормальная она тетка, я тебе говорю. Сперва кажется… – новый знакомый на несколько секунд замялся, обдумав, говорить собеседнику об этом или нет, – …мутной, а потом понимаешь..

– Что она не злая, а просто народу тут много? – Несмотря на то, что Павел не любил, когда его, что называется, учат жизни, он был достаточно гибким, чтобы изменить мнение о человеке, если он этого достоин.

– Да, точно. Чтоб никто не выделывался. Так что, – сказал Гриша, чихнув, – не все такие чудовища, как можно сперва посчитать. Подумай об этом.

– Аминь.

Слова местного сантехнических дел мастера не вполне убедили Павла. В его сознании все крепче становилась мысль о том, что Алевтина Эдуардовна, эта коррумпированная дрянь, которая не очень держит людей за человеков, заслуживает смерти…

Впрочем, за эти несколько дней он понял, что несчастлив не из-за нее, а из-за себя. «А может, обойдется и без радикальных мер», – подумал Павел и с болью и негодованием вспомнил, как сильно оскорбило Кристину отношение хозяйки к ее здоровью.

– Грих, может, ты и прав. Но я думаю, что некоторые вещи прощать нельзя, а горбатого только могила исправит. Не терпеть же это?

– Ну, смотри сам. Меня она устраивает, деньги, хоть и небольшие, платит. О, вот и все. Мы молодцы! – Воскликнул молдаванин с добрыми глазами и хрипотцой в голосе о раковине, держащейся теперь не на соплях.

– Спасибо за помощь!

– И тебе спасибо. Не благодари. Ты позвал, а подсобить здесь – это моя работа. С ванной-то справились. Ну и здесь все оказалось решаемо, – ответил Гриша, собирая инструменты.

– Доброй ночи.

– И тебе.

2

Спал в ту ночь Павел очень беспокойно.

Молодому человеку приснился сон, очень четкий и конкретный. Прямо скажем, реалистичный. Вот Петербург, Сенная площадь. Люди снуют туда-сюда. А вот и знакомый Вознесенский проспект, 33. Двор дома, в котором живут они с Кристинкой. Зима, снежок сыплет и настроение такое… новогоднее, как в детстве, когда ждешь чудес и Деда Мороза. Все крайне приветливо, и, несмотря на морозец, на улице хорошо и уходить не хочется. Но Павла зовут друзья на творческий вечер в арт-пространстве дома. Как говорится, бьют – беги, а зовут – иди.

Куча народу, приятные все лица. Тусовка, массовка. Ананасы и советское шампанское. Кисло, но на халяву все вкуснее. А потом раз – пространство дома изменяется и вместо нынешнего уютного постсоветского андеграунда превращается в пародию на автомобильную парковку, смешанную с кладбищем. Паника, крики, звон. Страх берет! Павел стоит, смотрит на все это дело и пошевелиться не может. А народ бежит прямо на него. Потом раз – и все куда-то исчезают. Все как один.

Только в ушах остается звенящая тишина и больше ничего. Кроме чувства всепроникающего одиночества, от которого никуда не скрыться. Но что это? Дом вновь залит солнечным светом. И пусть внутри стены его местами обшарпаны, а удобства оставляют желать лучшего, с тоской вспоминая о временах своей молодости, раньше, казалось бы, от этой неприкрытой простоты и бедности веяло теплом и безопасностью. Но теперь, во сне, все вроде бы то же самое – тот же дом, те же стены и обстановка. Вот только уюта нет. Одна лишь пустота, и солнечный свет не греет и не позволяет тебе надеяться на лучшее, а только леденит душу, оставаясь к тебе безучастным.

Пустые комнаты и никого нет рядом: броди где хочешь, словно ребенок, играющий в какую-то приключенческую игру в своем собственном мирке пульсирующего яркими красками воображения, ведь знаешь, что это сон. И ходишь, но без удовольствия, пусть даже чувствуешь себя здесь хозяином. Хотя это только снится, а все равно – страшно. Спишь и видишь, что не ты хозяин этого дома, а он владеет тобой. Тем более, когда ты с ним один на один. «Я твой, делай со мной что хочешь», – говорит он, приглашая тебя войти в очередную комнату. Но затем становится ясно, что это все – насмешка, ведь дом бесполезен, а ты в нем – взаперти.

Проснулся Павел сам не свой, свой не сам. На лбу холодный пот, даже наволочка мокрая. Хотел было отшутиться перед самим собой – мол, «пить меньше надо», но вместо этого шумно выдохнул, чем разбудил Кристину.

– Пах, ты чего кряхтишь… Все о’кей? – Девушка была явно встревожена, но ее тревога действовала на него успокаивающе.

Придя в себя, он с удовольствием отметил, что ее лицо, пусть и тронутое сном, так же красиво, как и днем.

– Да, Кристиш, все отлично. Во сне бывает, дернулся и саданулся локтем, – ответил Павел, заметив, как по щеке присевшей вдруг на его кровать соседки скользнул белой полоской свет дворового фонаря.

Классный момент был испорчен мыслями о кошмаре. Молодой человек был частью сновидения, как зритель становится частью захватывающего фильма, и это пугало больше всего. Парню захотелось съехать с темы и не думать, что сны хранят в себе мир – другой, но не менее реальный.

– Фигасе ты резвая! В два прыжка до меня добралась. С чего бы это? – улыбнулся он, надеясь не рассказывать ей, что произошло на самом деле.

Но Кристина была умна и из лучших побуждений спросила, легонько положив свою молочного цвета руку ему на плечо:

– Серьезно, дружок. Что за фигня?

Тут эта парочка, оба два расхохотались так, что разбудили даже Вику, которая поспешила что есть силы постучать им об этом в стенку.

– Ладно, все. Давай успокоимся, – сказал Паша, стукнув удмуртке в ответ.

– Ха-ха, а чего ты заржал? Не, ну серьезно. Кошмар приснился?

– Почему тебе не все равно?

– Мы живем вместе. Ты меня поддерживаешь. Этого мало?

– Да не, нормально. Ну… – Павел вдохнул поглубже, ныряя в воспоминания о кошмаре, и, вынырнув из них, ответил: – Я не все уже помню, да и сон, в общем-то, ниче особенного. Но в общем он примерно такой. Представь себе Питер. Наш дом. Всякие люди с улицы через арку в него заходят, а обратно не возвращаются. Так, словно внутри и нет никого. И не было никогда. Будто бы дом совсем пуст. Ну, или он, не знаю… проглотил их, что ли. Похоронил их в себе. Потом бац – смотрю, а я уже в доме нашем. А он и правда весь такой пустой. Большой и весь сквозь окна залит солнечным светом, и как будто живой, но все-таки мертвый, потому что в нем никого нет, кроме меня. А потом раз, откуда ни возьмись, куча народа – безликие и какие-то разномастные молодые ребята, и все толпой бегут за мной, бегут и вдруг – нет никого. – Парень сделал очередной вдох и оценивающе посмотрел на девушку.

– Я слушаю, слушаю, – сказала она так нежно, что он ощутил себя самым счастливым на свете.

После небольшой паузы он закончил:

– А я опять один. И только пустота везде и тишина, от которой звенит в ушах. И такой испуг меня взял, такой, словно я навсегда тут останусь один. Как попал сюда – не знаю, а выбраться нет возможности. И эта вечная звенящая тишина, от которой бегут мурашки. Вот после такого я и проснулся. Глупо очень и по-детски, знаю. Поэтому и не хотел тебе говорить. А сколько ваще времени?

– А тебе есть до него дело? И ваще — передразнила его соседка, – можно… я лягу с тобой рядом?

Вот так поворот!

– Эм… Конечно, если ты хочешь. Но почему?

– Неужели тебе всегда нужны объяснения? А просто принять мое желание как оно есть можешь?

– Конечно! – вдруг расслабился Павел и, подвинувшись, отвернул одеяло за краешек, так, чтобы подруга смогла прилечь к нему.

– Ложись так, чтобы обоим было удобно, – сказал он с теплотой в голосе и ощущая приятное возбуждение во всем теле. И когда она легла к нему лицом, он автоматически, без всякой неловкости обнял ее за талию. После чего она потянулась за его рукой, и он тут же решил ее отдернуть.

– Не-не, наоборот, обними меня покрепче, – попросила она, вернув его лапищу на место.

Обнявшись, они уснули, словно беззаботные и счастливые дети. А истинный кайф для обоих был в том, что в эту ночь они были одним целым, даже без секса – не то чтобы не хотелось, было и так хорошо.

 

Глава 11

1

– Давай потанцуем. – Паша сделал руками приглашающий жест.

Кристина посмотрела на него, почувствовав себя бревном. Он что, издевается?

– С кем?

– А ты видишь тут еще кого-то третьего? Разве что Арсении, – вспомнил он тараканов, живущих на кухне, – но они не в счет.

– Как это будет выглядеть? Смеешься? – сомневалась девушка.

– Ну ты и трусиха. Все будет выглядеть очень хорошо, отвечаю. Греби давай сюда уже, – улыбнулся он так открыто и по-доброму, что она не смогла устоять. – Вспомни, как мы играли в боулинг.

– Уговорил.

2

– Кем же ты работаешь?

– О, вряд ли можно это назвать подобным образом.

– Почему?

– Скорее дорабатываю.

– Из-за..?

– Да, из-за всего этого. И из-за ноги, и из-за развода.

Поняв, что если развивать разговор в подобном направлении, то он разовьется в ярмарку соплей и преувеличенных страданий, с

которыми она пока не готова была справиться, Паша спросил Кристину:

– Ладно, давай это опустим. Ну а в школе ты какой была?

Кристина рассмеялась.

– Вот уж не думала, что бывают такие простые вопросы. А то все спрашивают, что у меня с ногой, и начинают жалеть. Какой я была в школе? Обычной нормальной девочкой. Здоровой. Хотя чего я тебе не договариваю?

– В смысле?

– Я была ботаничкой. Вернее, я ей стала. Потому что «Кристина, тебе надо учиться». И чтобы дочка «не позорила семью», она грызла гранит науки.

– Не повезло с родителями?

– Что ты! В целом мне нравилось делить с ними жизнь. Но после некоторых вещей уже не будешь прежней… Стоило мне принести дневник с четверкой или, не дай бог, тройкой, как папа устраивал «разговор». Говорил он со мной в таких случаях с помощью ремня. И, как правило, не слушал моих объяснений. А, вот еще что часто было: прихожу домой, а они сидят на кухне обсуждают, какая я плохая и вся такая непокладистая. Угукают, пыкают, мыкают. Переговоры. А потом я захожу на кухню. «Привет, мам, привет, пап», все дела. И они сразу радужно так улыбаются, как ни в чем ни бывало.

– Солнышко…

– Короче, школу я закончила с золотой медалью. По иронии, в выпускном классе мне пятерки ставили автоматом…

– Ясное дело. – Паша представил, как девочка, из которой родители постарались вылепить образцово-показательное продолжение себя, с одной стороны, грызет гранит науки, а с другой – становится для одних – заучкой, а для других – показателем их великолепного учительского мастерства.

– …Ведь «Кристиночка у нас идет на золотую медаль». Как-то все проглядели, что в конце концов я опустилась на уровень своих одноклассников и тусовалась с ними одно время где ни попадя.

– И как?

– Знаешь, пошло на пользу. В какой-то момент я поняла, что с этими ушлепками мне надежнее, чем дома. К тому же среди них были очень неплохие ребята. И все-таки выбралась я из всего этого благодаря спорту, уже когда пошла в институт, – бег, футбол, туризм с друзьями. Все, что дает свободу от родителей, которых не выбирают. Помню, как папа мне разок ляпнул, типа: «Доча, ты не кипишуй. Делай все как мы говорим, и все будет хорошо».

– А сейчас он где?

– На бороде.

– То есть?

– Когда ему стукнуло сорок два, он пошел гулять по бабам, да так и не вернулся.

– Видимо, понял, что полжизни прожито, а дальше его ждут не дождутся старость, болезнь и смерть, вот и побежал развлекаться, чтобы любовь в голову ударила.

– Наверное. Я по нему не скучаю. А все-таки хочется думать, что он хороший. Очухается, найдет меня, приедет и извинится за все.

Молодые люди шли по дорожке вдоль пруда, и тут Павел заметил, как одна бабка с недоверием зыркнула на инакость Кристины. «Откуда же берутся такие существа? Вернее, как старушки такими становятся?» – подумал он и, чтобы, не дай бог, Кристина не заметила бабкиной неприязни, заполнил едва возникшую паузу.

– Ну, у тебя хоть голова не пустая, а я вообще много времени провел в сомнительных компаниях, понимаешь ли… А после школы поступила в институт, говоришь. Пошла в юристы?

– Ха-ха, не, ты что? Наверное, это судьба, что свою дальнейшую жизнь я связала с дебетами и кредитами.

– Цифры засели в голову после воспитательных мер папаши?

– Типа того. Привыкла, наверное, преодолевать трудности.

– Не жалеешь, что стала бухгалтером?

– Уже не знаю. Меня мало кто об этом спрашивает. Ну а ты что о себе расскажешь… жареного?

– Ха-ха. Ну-у, даже не знаю. Я заучкой не был и не знаю, какой ценой медалисты достигают пятерок. Так, шарился то там, то сям и не представляю из себя ничего особенного.

– Да ты прямо загадочный альфонс!

Посмеялись.

– Альфонс, который в детстве задыхался в приступах астмы по ночам и боялся, что умрет.

– Да ты что?!

– Да ничего. Было и было. Главное, что сейчас этого нет.

Оставив зоркую бабку позади в ее гордом одиночестве, наша пара какое-то время просто стояла рядышком друг с другом и, легонько обнявшись, смотрела на пруд Юсуповского сада, который чудесным образом оказался покрыт тонкой корочкой льда.

Тут же откуда ни возьмись высыпала армия маленьких детей с «поджопниками» для катания с горок, санками и коньками. А где ребятишки подобной категории, там же и орда чересчур заботливых бабушек, которые напоминали скорее пастушек, стерегущих овечек от волков.

Кто на коньках, кто на чем бросились кататься по свежему льду. Детишки-то легонькие, им хоть бы что, но вот бабушки – эти, как тяжелая артиллерия, бомбочкой падали в воду, не желая закрывать купальный сезон, а может, боясь за внучат.

– Как быстро летит время, когда мы вместе! – восторженно и не без пафоса сказал Павел.

– И не говори. Осенью познакомились, а уже декабрь на дворе… Как думаешь, сколько мы проживем… так? – Девушка качнула головой в сторону дома на Вознесенском проспекте.

– Не знаю. Хотелось бы подольше.

– И мне тоже.

– Знаешь… Меня очень удивило, что ты решила проявить участие вчера ночью.

– Это хорошо или плохо? – мгновенно напряглась Кристина, отчего в чертах ее лица появилось что-то властное и прогрессивное. Предпринимательское. Даже, скажем так, что-то от Петра I.

– Это отлично! А больше всего меня удивило, что ты решила прилечь ко мне.

– Ну вот, видишь, все-таки и для тебя это что-то мерзкое.

– Нет, наоборот. И пока у меня по жести болела нога, до меня прекрасно дошло, что ты можешь испытывать изо дня в день, выполняя самые обычные дела. Не знаю, что там у тебя на работе происходит, но даже дураку типа меня ясно, что ты там мучаешься.

– Что ж, надо держаться… Терпеть.

Терпеть? Паша вспыхнул, вспомнив оскорбления, которые Кристина терпеливо сносила от хозяйки. Сколько их было до него и сколько еще будет?

– Кристиш, никто не обязан терпеть издевательства. А ты тем более. Если я отношусь к тебе нормально, то и другие есть такие же!

– Но я не найду другой работы, если уволюсь. Меня там держат по старой памяти.

Паша промолчал, попытавшись справиться с собой, чтобы не превратить эту прогулку в «разборку по-питерски».

– Ладно, наверное, ты прав.

– Я верю, что ты найдешь хорошую работу. Но этого не будет, пока ты не начнешь снова уважать себя и перестанешь строить из себя жену декабриста. Мне нравится жить там, где мы живем сейчас… нравится жить с тобой, но нашу хозяйку я ненавижу и вообще реально уже готов ее убить за то, что она со всеми нами делает.

– Шутишь ты или нет, но давай ты обойдешься без этого.

– А кто тебе поможет, Путин?

– Он тоже человек, – сказала она, подметив, что кандидат в ее молодые люди поставил себя на один уровень с президентом России.

«Это может быть опасно», – смекнула Кристина, насторожившись.

– Некоторые считают, что Путин – это Христос, – надменно парировал Павел.

– Ай, давай не будем на эту тему… Оставим это Малахову, вот там – пусть так и говорят.

– М-да, что-то я раскочегарился, – заметил Паша, улыбнувшись.

– А мне, наоборот, похолодало…

Поняв намек, молодой человек решил выправить ситуацию:

– Прости. Пойдем чаю попьем?

– Всегда готова!

Ничего не имея в карманах, эти двое воспользовались роскошью не спеша выйти за пределы Юсуповского сада. И пока они шли в свою скромную обитель, Паша размышлял о том, что лет двести назад Питер был совершенно другим. Какой-нибудь «типограф» из разряда Юсуповых имел все. Быть может, не без удовольствия играл с Пушкиным в карты и спал с хорошенькой девицей, в то время как его супруга балдела на очередном пышном балу, изнанка которых так хорошо подмечена в чеховских рассказах.

А в это самое время какой-нибудь из людей попроще играл не в карты с поэтом, а в ящик, угробленный чахоткой. «Нет, все-таки не очень-то и много изменилось с тех пор. Что ж, подставим-с одну щеку, потом другую-с, а потом возьмем и радикально ударим обидчика по обеим», – думалось Павлу под влиянием романтической прогулки.

– Страдания тех лет ужасны, – говорила Кристина. – Но мне кажется, не стоит забывать о бесстрашии и героизме тех, кого они коснулись. Ты так не считаешь?

– А мне кажется, что ты слишком добра и поэтому необъективна. Вспомни, сколько говорилось о ГУЛАГе и политических заключенных, о раскулаченных и репрессированных…

– Это-то да. Но я скажу так: мне одинаково не хотелось бы жить ни во времена сталинизма, ни в гитлеровской Германии. А если бы все-таки мне пришлось бы там оказаться, то я бы постаралась быть примером для остальных. И тогда не важно, гореть мне в крематории Освенцима или восстанавливать Ленинград после блокады… А взрывы царей – это все голимый терроризм, который ни к чему хорошему, по твоей же логике, не привел.

– Чтобы построить что-то новое, нужно сперва разрушить старое.

– Ага. Почти сто лет делали вид, что что-то строили, – снисходительно фыркнула Кристина, удивляясь, как обычно проницательный Паша не замечал очевидных вещей.

Казалось, он ее совсем не слушал.

– …Революцию, – говорил молодой человек, – невозможно привнести снаружи. Она назревает изнутри.

– Ты для чего это говоришь сейчас? Так уж тебе плохо живется?

– А тебе, что ли, хорошо?

– Мне плохо, но я не собираюсь идти на крайние меры, которые к тому же не улучшат ситуацию. В конце концов, мы сами решили здесь жить. Захотим – съедем, – сказала Кристина, поежившись. Ей вдруг стал неприятен этот разговор. И она боялась, что если ее кавалер не заткнется, то и он станет ей противен…

Перемена, которая незаметно произошла в Павле, была для нее очевидна. Кристине она не нравилась. Она чувствовала: ей необходимо догадаться, что произошло с молодым человеком. Отчего такого эдакого он, месяц назад утверждавший, что в мире все происходит по ряду каких-то причин и поэтому наполнено смыслом, теперь занимал варварскую, почти экстремистскую позицию отчаянного парня, забывшего о том, что такое доброта?

В то же время ей было страшно думать в этом направлении, доводить свою невеселую мысль до логического конца. Мысль, которая не давала ей покоя в ту минуту, разрывая мозг, словно свинцовая пуля, сводила все к следующему тревожному вопросу: что, если Павел всегда таким был?

– Сбежать? – удивился он. – Н-е-ет. Давай уж сидеть на попе ровно, – ответил парень, в потемках своей души вынашивая безумную идею наказания Алевтины Эдуардовны.

«Пусть так. Говорить еще не значит сделать, верно? – думала Кристина, избегая ссоры. – Ну и что, что мы с ним разные?» – спрашивала она сама себя, выветривая из своей души неприятный осадок от разговора о политике и жуликоватой тетке.

При всем при этом оба в эту минуту были счастливы и, несмотря на все плохое, что им выпало в прошлом, наслаждались друг другом. И в этом есть величайшая радость жизни и в то же время самая глубокая ее трагедия, ибо через какие-нибудь десять минут все может измениться до неузнаваемости, и ничего с этим не поделаешь.

 

Глава 12

1

Игнорирование проблемы не означает ее разрешения. Как раз наоборот, иллюзии – это самое страшное, что у нас есть, и пребывание в них может обойтись очень дорого.

Натерпевшись от мужчин, в которых она разочаровалась, Вика нашла спасение для себя и своего ребенка в клоповничке на Вознесенском. О взаимоотношениях с мужиками она рассказывала Паше: «Самое страшное, что никогда не знаешь, когда он тебя предаст» и «Если он тебя бросает, то после этого остается пустота, которую ничем не заполнить».

Вика отдавала всю себя своей девочке и впахивала как проклятая на трех работах, чтобы обеспечить ребенка всем необходимым для успешной учебы в школе. Больше всего она волновалась за свою дочурку, так что неудивительно, что она позволяла себе стелиться под Алевтину Эдуардовну, редко будучи недовольна ею – на словах, а чаще всего – только в мыслях.

Начало дня не предвещало ничего плохого. Собрав ребенка в школу, Вика вновь улеглась спать. Дочка спешила на занятия с радостью, потому что после школы ее ждала в гости подруга, как это часто бывало по пятницам.

– Ну давай тогда, беги. Только аккуратно, а то скользко, – напутствовала мать, поправляя воротник у пальто ребенка.

– Конечно, конечно, а как же? Вечером увидимся. Пока! – бросила ей девочка и убежала.

Закрыв за дочкой дверь в комнату, Вика вновь заснула. Раз в месяц можно же позволить себе отдохнуть от работы, считала она.

Выспавшись, она пошла, извините за подробности, справить нужду. Чертыхнувшись, что потолок туалета опять протекает, она села на унитаз.

Дальше она услышала было смех Паши и Кристины, которые пришли домой с улицы и хлопнули дверью. А потом произошло кое-что живописное: потолок туалета просто-напросто обрушился на голову бедной женщины, обвалив тем самым шкафчик со всяким хозяйственным добром и расколов не только череп самопровозглашенной матери-одиночки, но и сам толчок. Так что если она и успела крикнуть, то никто ее в общем хаосе звуков не услышал.

– Да и потом, кому нужна эта дикарка, отчаянно пытавшаяся очеловечиться в цивилизованном обществе? – сыронизировал рассказчик, отвлекшись на аудиторию, представшую перед ним в неформальной обстановке. В каждой из острых сатирических шуток – доля правды, и он знал, что ее распознают. – Все это дело уместилось в десяток секунд, хотя вряд ли кто-то из жильцов всерьез думал это сосчитать, – обратился он вновь к студентам. Некоторые уже разбились на парочки и обнимались, мечтая о своем. Другие по-прежнему слушали. По стенкам бокалов с исчезающим янтарным пивом слезала пена. – Так или иначе, Паша и Кристина были первыми, кто увидел душераздирающую картину, открыв дверь туалета, – продолжил он.

Израненная соседка наших молодых людей лежала мертвой, перекинувшись спиной через треснувший, как больной кариесом зуб, унитаз. Один глаз, судя по всему, вытек, а ранее человеческое лицо, к сожалению, теперь напоминало больше в прямом смысле обезьянью морду. С потолка по стенам хлестала вода, которую нужно было категорически срочно перекрыть, иначе будет совсем плохо, ну и кровища растеклась по грязному кафелю, смешалась с бетонной пылью и бог знает чем еще.

Увидев все это, Павел впал в ступор. Но после того, как закричала Кристина, он мгновенно очнулся и отправил ее в комнату. Надо было что-то решать. Понимаете, наверное, его мысли, да? Они крутились вокруг одного: надо вызвать «скорую».

«По-хорошему так и надо поступить. Но мы живем тут нелегально. А не вызывать означает попасть в тюрьму», – лихорадочно соображал Павел.

– Пиздец! – матюгнулся он и, трясясь, как в похмелье, набрал номер Алевтины Эдуардовны. «Главное разговаривать с ней спокойно, – убеждал он себя, слушая гудки. – Сейчас решим, что делать с Викой, а потом, будь уверена, я доберусь до тебя. Тут уж будь уверена».

Наконец женщина взяла трубку и с неожиданным любопытством в голосе спросила:

– Павел, вы? Как дела?

– Дел-л-а? Вика умерла! – завизжал он в ответ. Контраст между ними был столь разителен, что он не смог сдержать эмоций.

– Что Вика?! Серьезно?! – недоумевала Алевтина Эдуардовна со звуком проносящегося поезда.

– Нет, бля, шучу! Тут в туалете потолок рухнул, все ей на голову. Вот мы с Кристиной только что домой зашли, и понеслась!

– Так, так, так. Погоди, счас подумаем… – говорила хозяйка, будто трактор, двигатель которого не хотел работать. Урчал, чтобы вновь заглохнуть.

Павел боялся, что она прекратит разговор и даже повесит случившееся на него. Типа, не туалет ее убил, а он, Паша.

– Думайте, думайте, – подгонял ее молодой человек, стараясь в шоке оценить происходящее. – Тут вода хлещет. Опять соседи заливают. Но то, что она мертва, это очевидно. Я вызываю «скорую».

– Нет, какая «скорая», погоди. Сейчас подъедет Палыч и все уладит. – Надо отдать должное Алевтине Эдуардовне, ее жесткость, природная или приобретенная, позволяла ей моментально принять решения. Не важно, сработают они или нет, но от одних ее слов сейчас Паше становилось легче.

– Каким образом?

– Отвезет ее… к врачу. Сейчас позвоню ему и потом сантехникам.

– Но почему?! – вскипел Павел, услышав намек на очередную несправедливость, с которой он ничего не мог поделать.

– Да потому! – Голос женщины неожиданно стал скрипучим, каркающим, как у вороны. – Хочешь в тюрьму? Я – нет. Сейчас твоя задача – пытаться держать все под контролем, – взорвалась хозяйка автоматной очередью дерзких слов так, что Павел, с одной стороны, оказался смертельно ранен и ощутил себя униженным рабом, а с другой – понял, что Алевтина Эдуардовна больше ни под каким предлогом не переступит порог квартиры № 25.

Во всяком случае, до тех пор, пока все не уляжется. Хотя им обоим за минуту этого разговора стало ясно, что вещи уже не будут прежними.

– Какой уж тут контроль! – выдохнул Павел, отметив про себя, как сильно он дрожит всем телом, но хозяйка уже положила трубку.

Точка невозврата пройдена. «Если все кончится благополучно для меня, – думалось ему, – тогда будь уверена, что все кончится плохо для тебя». Вот так, глядя на ту биомассу, в которую превратилась Вика из-за халатности Алевтины Эдуардовны (или жильцов? А может, никто не виноват?), Павел решил довести свою идею «преступления без наказания» до ума.

Зная, что развязка близка, он шагнул в руины туалета, чтобы взять тело Вики и отнести его в ванну.

– Не зря же она всегда напоминала мне гроб, – кисло усмехнулся молодой человек, даже не обратив внимания, что плачет.

2

Протестные настроения в душе Павла разрастались, заполняя все его личное пространство, как семена, которыми усеяли поле.

В попытке найти управу на хозяйку, руководствуясь принципом «лучшая защита – это нападение», он позвонил Ольге. Той самой, которая устраивала по вечерам «утренники» на тему уборки.

Она подняла трубку сразу, и Паше стало ясно, что она уже в курсе происходящего – ведь, как гласит другая поговорка, «кто предупрежден – тот вооружен».

– Удивляюсь, и где ж ваша сознательность, Оль? – спросил он, нервно умывая руки после того, как перенес тело Вики. Прижимая мобильник головой к плечу, он пустил их под струю воды. – То вы боретесь за чистоту в квартире, воюете с девочками, которые по ночам моют голову в раковине, а тут не хотите вмешиваться?

– На себя посмотри, урод! – ответила она предельно кратко.

– И что, побежите к ментам? Посмотрим, как они обрадуются, узнав, что у очередной украинки нет временной регистрации.

– Все, давай, пока, – бросила Ольга со злобой.

Так Павел понял, что значит, когда говорят «рука руку моет».

– Тьфу ты! – плюнул он, наконец-то отмывшись от чужого сранья, пыли и крови. – «Хорошо хоть, куртку догадался в комнате снять, а то бы вообще была… песня», – подумал Паша и, шмыгнув носом, поспешил к Кристине.

3

Комната выглядела недружелюбной, когда он туда вошел. Кристина, увидев Павла, вскочила с кровати и кинулась ему на шею.

Обнялись. Он считал, что сейчас это не к месту, и отстранил ее.

Единственная девушка, которой он верил как себе, умоляла его, как может умолять только та, которая любит:

– Пашечка, давай уедем.

– Когда?

– Вот прямо сейчас. Ну правда, тут ведь уже ничего не осталось! – убеждала она с надрывом, изредка всхлипывая. – Там жизнь, а не тут, где мы.

– Все бросим и уйдем куда глаза глядят, как Бонни и Клайд?

– Мы тут и так на птичьих правах. Если останемся, то это кончится плохо. Неужели ты не понимаешь? – Девушка изменила тон, вновь взяв себя в руки.

С минуту Паша думал. Когда он въезжал в эту комнатушку, у него не было ничего, а теперь у него… если и не появилось больше друзей, то во всяком случае появилась Кристина. Девушка, которая даже в этот безумный момент сохраняла трезвость ума и сердечность…

Что-то внутри него говорило, что она права и надо бежать куда глаза глядят, потому что ситуация не просто аховая, она нелепа и ужасна до абсурда. И дело не в том, что Паша оказался в игре, участником которой запрещалось быть по закону, а хозяйка не сможет прикрывать их вечно – своя рубашка ближе к телу, – а в том, что социум того и гляди пережует и его, и Кристину. Затем лишь, чтобы выплюнуть.

Да, ему было страшно, и рациональной своей частью он сознавал, что надо валить, но иррациональная часть сознания Павла, – та, в которой слишком долго закипала вулканическая лава ненависти, – жаждала прорваться наружу, чтобы хоть что-то изменить в этом жестоком мире.

По правде говоря, Павел хотел отомстить бессердечной хозяйке. Поэтому, затаив эту мысль глубоко в себе, он сказал:

– Если хочешь, то уезжай. А я пока… нужен здесь.

– Что ты такое говоришь?! Кому ты нужен? Кому мы нужны?

– Я обещаю, что мы съедем, но попозже. Все получится, вот увидишь.

Девушка, силясь не плакать, с болью смотрела то в окно, то на молодого человека. В комнате не был включен свет, и поэтому их уютное гнездышко, которое они успели полюбить, выглядело теперь заброшенным, словно ветхая кладовка с пыльными детскими игрушками – детство кончилось, и игрушки теперь не нужны. Она любила Павла, а он любил ее. Оба это знали.

Стараясь справиться со своими страданиями, которые прорывались наружу, девушка подошла к окну. Она знала, что делает неправильный, возможно, ужасный выбор, который наверняка поломает ей жизнь, но уйти сейчас было для нее предательством.

– Хрен с ним, – произнесла она, сглатывая комок в горле.

Павел подошел к Кристине. Он уже жалел, что обманул девушку, и хотел было ее отговорить, но…

– Я останусь с тобой, – прошептала она. – Кроме тебя, никого у меня нет. А хуже не будет.

– Почему?

– Потому что хуже уже некуда.

«Make your point», – обычно говорят англичане в случае недопонимания. Действительно, сейчас им следовало объясниться. Прояснить позиции. Даже самые близкие люди, понимая друг друга с полуслова, подчас вынуждены поговорить о самом главном, хрупком и дорогом для них.

– О’кей. Но почему ты остаешься на самом деле? – спросил он, памятуя, что everybody lies.

– Ты же знаешь почему. По правде говоря, я уже не знаю, где здесь здравомыслие, когда вокруг творится такое. Наверное, по-хорошему, мне нужно взять тебя сейчас, как маленького мальчика, за руку и вывести вон из комнаты или уйти отсюда одной и больше никогда о тебе не вспоминать, но не могу.

– Спасибо… Но все же, может, нам и правда лучше сбежать? – попытался пойти на попятную молодой человек.

– Глупый… Я же вижу, что ты все решил. Если требуешь честности от меня, то и сам смотри правде в глаза.

Опять молчание. Обоим говорить тяжело, будто к языку привязаны здоровенные камни. Снова абсурд. Что тут вообще скажешь? Павел заглядывал по ту сторону положительного себя… на плохую, жестокую свою часть. Ту, что хотела крови и желала возмездия. Сейчас она была сильнее, и ни к чему обманывать ни Кристину, ни самого себя.

Облизнув губы, Павел спросил:

– Если у меня все получится, неужели ты сможешь смотреть на меня прежними глазами? Жить с тем, у кого руки в крови?

– Поживем – увидим. С тобой я поняла, что все, что есть у человека, – это настоящее. Но все-таки вспомни, не ты ли говорил, что всегда можно иначе, что самое важное в человеке то, как он справляется со своими проблемами?! Так как, как ты справишься со своей? Убив хозяйку?

– А если ты или я были бы на месте Вики?! Что тогда?! Как бы ты тогда заговорила?! – спросил Павел, впав в настоящее бешенство. Таким Кристина его никогда еще не видела, и не дай бог увидеть девушке его таким еще раз…

«Take it or leave it», – порой говорят жители туманного Альбиона после горячего обсуждения сложного вопроса. Прими это или оставь это.

– Ты видишь, я прав. И я не хочу, чтобы сейчас ты осталась со мной через силу, чтобы потом винить меня в том, что я совершил. Или в том, что я испортил тебе жизнь.

Пару минут молчали. Стояли, смотрели в окно комнаты и слушали, как какой-то мужчина, видимо, Палыч, заходит в ванную. Повозившись там с полминуты, он уносит Вику (наверное, в каком-нибудь мешке из-под сахара или картошки, словно старый матрас с клопами) в никуда.

Входная дверь захлопывается, и Кристина произносит:

– Я остаюсь здесь. С тобой. – Подумав над словами Павла, девушка вернулась в свои подростковые годы и вспомнила, как однажды в летнем лагере переспала с хорошим мальчиком, с которым они проводили много времени вместе.

Ей сложно было судить теперь о том, как бы все было, продолжи они тогда свои отношения. Кто знает, возможно, ей бы не пришлось сейчас стоять здесь, пережив аварию, развод с супругом и бог знает какие еще превратности жизни? Павел никогда не спрашивал, а она так никогда ему не сказала, что авария, после которой она лишилась ноги, случилась по вине мужа – он был пьян.

Не удивительно, что Кристина запрятала воспоминания о счастливых отношениях с тем мальчишкой так далеко, – ей не хотелось думать, что она, возможно, поспешила с замужеством.

Так или иначе, Павел прав, и произошло то, что произошло. И для нее теперь важнее всего в жизни было не лишиться этого молодого человека, оставив его в этой комнате одного и навсегда – как того парня в лагере, с которым она даже не попрощалась, укоряя себя за то, что позволила себе вольность.

– Но если у тебя не получится сделать то, что задумал, то мы съезжаем. И, будь уверен, что, если ты окажешься в тюрьме, я не буду тратить свою жизнь и ждать твоего возвращения. Что скажешь?

Теперь пришел черед решать Павлу. Вены на его шее вздулись, голова болела, а виски горели так, словно вместо мозгов в черепе была аджика из перца чили.

Если и был момент, чтобы все исправить, то он был сейчас. Подумав о чем-то своем и что-то для себя взвесив, Павел ответил:

– Идет.

Хотя он знал, что в ту минуту мог сказать любимой: «Идем отсюда», он решил пойти на риск. Потому что в этом мире жестокость бьет через край. И быть может, если он перекроет – пусть ценой своей свободы или даже жизни – хоть один кран, через который льются корысть и бессердечие, то мир станет лучше.

Так что да, он решил, и совесть его была спокойна. Алевтина Эдуардовна получит по заслугам, а дальше будь что будет. Но по крайней мере, он отомстит за Вику и за все унижения, которые пришлось перенести Кристине.

 

Глава 13

1

Жизнь – это такая круговерть, в которой бывает, что не находишь себе места, или, напротив, место-то есть, но тебе кажется, что оно не твое. И тогда хочется быть кем-то другим, думая, что «вот там» – там было бы здорово. Но на самом деле все мы слегка потерявшиеся. Люди, живущие по принципу неопределенности Гейзенберга и законам Бора…

Все относительно, у всего есть вероятность, но почему тогда все складывается так безукоризненно правильно или, наоборот, несправедливо? Так, что потом приходишь к выводу, что случайности не случайны.

Добираясь на работу, Кристина вспоминала о том, как ее бывший муж, будучи юристом, уладил дела после аварии, а затем коварно и легко ушел от ответственности за свою супругу. За нее. За ту, которая его любила. И которая злилась на него все это время, пряча эту злобу в себе, а может, даже обращая этот гнев против себя – иначе как объяснить это затворничество в коммуналке?

Да, конечно, она злилась. Естественно, ей было больно. Она хотела спрятаться от всех, сделать вид, что ей никто не нужен, да и сама она себе не нужна, чтобы кто-то сумел разубедить ее в обратном. Этим кем-то удалось стать Павлу. Тому, который попытался растолковать, что поступки ее бывшего – это его дело, а ее жизнь – в ее руках. Так и должно быть. И так было всегда.

Но пока его не было, Кристина мало-помалу смирилась с произошедшим, стараясь не думать о том, как так вышло, что она оказалась никому не нужна. А еще были дни, когда она отчетливо понимала: жизнь висит на волоске, словно у парикмахера в ножницах, готовых сомкнуться. Бывали и такие дни, когда Кристина сперва даже не испытывала желания сходить в душ, приготовить себе бутерброд или поменять трусы.

Разумеется, девушка знала, что существуют психотерапия и антидепрессанты, но, с одной стороны, – она не относила себя к участницам клуба «Химия и жизнь», считающим, что счастье заключается в волшебных пилюлях, употребление которых избавит ее от желеобразного состояния души и тела; а с другой стороны, после аварии, предательства и развода Кристина стала настолько недоверчива, что могла бы не выдержать неосторожную попытку врача-психотерапевта, возомнившего себя детективом, вывести ее на чистую воду.

Было время, когда ей казалось, что она нашла себя в этом мире и начала проживать обычную женскую судьбу, но когда она лишилась почти всего, ей стало понятно, что полагаться на других означает отдавать себя на волю случая.

Кристина помнила, как однажды волею этого самого случая очнулась на больничной кровати после операции и без ноги. Она понимала, что, быть может, врачи были в этом не виноваты и, наоборот, сделали все, чтобы сохранить привычную конечность, но в тот день она была жутко на них обижена, даже пыталась с ними царапаться, хотя как их достанешь, когда тошнит от наркоза и слабость во всем теле?

– Где моя нога?! За что?! – пыталась кричать она, не замечая своих слез, но с губ слетали лишь обрывки слов, подобных шелесту сухих осенних листьев, которые они с ребятами сжигали в урнах на уроках труда в школе. Голоса не было просто потому, что хотелось пить.

Нутром чувствуя пробуждение Кристины, в палату прибежала медсестра и дала пострадавшей воды, заботливо окунув в пластмассовую больничную кружку трубочку, из которой раньше девушка если и пила, то только коктейли.

Аварию Кристина помнила смутно. Помнила только, что ее муж тогда был за рулем. Когда она пришла в себя после операции, ее не сразу посетила мысль о том, почему его сейчас нет с ней рядом.

Когда Кристина лежала в больнице, она чувствовала себя нагой и беззащитной. Ей было страшно, и меньше всего хотелось быть выставочном экспонатом для студентов-медиков.

– Только подойди ко мне, убью! – в ярости процедила она сквозь зубы своему «лечащему врачу», когда он пришел ее «посмотреть». Она и сейчас, в эти дни, порой вспоминала его светлые, внимательные к ее боли и переживаниям глаза. Наверняка если бы не этот докторишка лет тридцати пяти, с короткой стрижкой и в очках, Кристина наложила бы на себя руки.

Первые дни после ампутации она желала себе смерти, потому что оказалась кинута в болото одиночества, как якорь безумного корабля-призрака. Но молодой доктор уважал девушку, и ей хватило нескольких его предложений: «Поверь, в жизни бывает и не такое. Сейчас тяжело, но ты справишься. К тому же, пока ты в больнице, у тебя есть время помедитировать».

Шутка в этих обстоятельствах казалась девушке циничной, но Кристина позволила себе рассмеяться. Смех, конечно, был нервным и несмелым, но зато искренним, как улыбка ее врача. В ту секунду Кристина решила, что она будет жить, несмотря ни на что. Докторишку она запомнила как человека, от которого веяло теплотой. Теплотой, которой теперь она была лишена не меньше, чем отнятой ноги. И фантомные боли, которые иногда причудливо щекотали отсутствующую ногу так, будто она была там же, где и всегда, были ничтожны в сравнении с фантомными болями по ее прошлой здоровой жизни, в которой она была жизнерадостной, спортивной и улыбчивой «чиксой».

Вот так Кристина сняла розовые очки и увидела мир, которого не замечала прежде. Мир, в котором даже самый близкий человек способен на низкий поступок, мир, в котором юристы врут, а злых хирургов хлебом не корми – дай только отрезать ногу…

Хуже этого было только то, что Кристина, оказавшись в те первые, самые важные и болезненные дни без поддержки супруга, почувствовала себя пустым местом, пробелом, отделяющим до от после. Белым пятном на листе бумаги, исписанным вдоль и поперек, частичкой, которую если и заметят, то только лишь для того, чтобы заштриховать, – как они с ребятами иногда делали, изрисовывая лица серьезных ученых, уткнувшись взглядом в учебник на скучном уроке химии.

Она шла мимо людей, торопящихся по своим делам, словно молекулярные частицы. Мимо одних и тех же старых и не очень домов – гостиницы, салонов мобильной связи, продуктовых магазинов и арок, за которыми виднелись дворовые помойки.

Шла на работу одним и тем же привычным для себя маршрутом, автоматически и без интереса к происходящему вокруг. Почему-то сегодня ей хотелось думать о том событии, все мысли о котором она раньше от себя отгоняла.

Отгоняла, пребывая в глубоком ужасе.

До аварии она мечтала о другой, обычной жизни – той, в которой все просто и без излишеств, но в которой можно почувствовать себя женщиной. А что, рожай себе, сиди дома с ребенком, а потом воспитывай, как эти, суетливо мечущиеся по улице пешеходы – сборище мам и пап, занятых своими делами, каждое из которых кажется им самым важным на свете.

Вот было бы здорово познакомиться с тем же самым Павлом где-нибудь на совместной тусовке или, наоборот, в новом для себя месте – там, где никто бы не знал ее имени, и она бы всех присутствующих тоже видела впервые. Конфетно-букетный период, совместная жизнь, создание семьи.

Не спать по ночам, оттого что у малыша болит животик, а когда он подрастет – отводить его в садик. Потом самой – бегом на работу, часов до четырех, чтобы забрать сына по дороге домой. Дальше готовка, а вот и муж домой пришел. Ссоры? Ну да, а у кого их нет. У всех есть свои взлеты и падения… В этой простой семейной жизни их трудности преодолевались бы, а все хорошее, что происходило, можно было бы потом рассортировать, словно наполняя новый фотоальбом свежими снимками. Вот бы ей жить так, чтобы на старости лет мысленно перелистывать альбом приятных воспоминаний и знать, улыбаясь, что прожила свою жизнь правильно.

Всего бы этого ей хотелось. Но хотеть и мочь – это разные вещи, а жизнь у каждого одна.

После аварии ее стало тошнить от этой обычной, приземленной жизни хуже, чем после медицинской наркоты, выключившей ее сознание. Какие дети?! Тем более теперь, когда она – такая? Немудрено, что девушка поглядывала на свой протез с отвращением – неужели этот аппарат сможет заменить ей ногу? Уж лучше тешиться фантомными болями, чем притворяться, что жизнь может быть прежней. Особенно когда люди, которые ее не знали и не обязаны были знать, смотрели на нее иногда с грустью, иногда с ненавистью, а иногда даже предлагали деньги – «На, поешь», «Девушка, купите себе что-нибудь».

К этому она привыкла на удивление быстро. А вот к тому, что большинство прежних друзей и коллеги смотрели на нее теперь примерно так же, как обычные незнакомцы, Кристину изводило до смерти.

«Поэтому, – считала она, – нечего удивляться, что я его полюбила». Ведь это он, Павел, прошел путь от неприязни до доверия и смог стать ее другом. Он показал Кристине лучше всякого отражения в зеркале, что она умеет нравиться мужчине, и самое главное, что неважно, сколько у нее ног, – она остается человеком.

Как можно было об этом забыть? И если Павел способен пойти на убийство, которое считает справедливым, потому что верит, будто умерщвление даже такой… суховатой женщины, как Алевтина Эдуардовна, сделает жизнь девушки лучше, то нечего удивляться, что и она решила постоять за себя. Приняв себя такой, какая она есть. Теперь плевать, что у нее в жизни было раньше. Главное, что она продолжается.

Кристина шагала к офису в необычно приподнятом, боевом настроении. Она даже поймала себя на мысли, что, умей она бегать как прежде, то побежала бы вперед, не думая дважды.

Всему этому она не удивлялась. А вот посмотреть на удивленные лица своих коллег, которых она сегодня собиралась послать далеко и надолго, – этого ей хотелось, и даже очень.

Кристина замечала, что ей было легче прощать своих обидчиков, в то время как Павел с его обостренным чувством справедливости, напротив, обид не прощал. Когда она смирялась, он бил в кость, когда она извинялась, даже если была не виновата, то он, наоборот, предъявлял претензии, даже понимая свою вину. И если Кристина ответы на свои вопросы нашла в смирении, то Паша, наоборот, видел целью бунт.

Что ж, она выразит свой гнев, перестанет быть «терпилой», освободится от своего рабского положения, чтобы начать все заново. Давно пора плюнуть в рожу хамью, с которым ей приходилось работать. С тех пор как Кристина лишилась ноги, в офисе она чувствовала себя негласным членом касты неприкасаемых. И все же терпеливо сносила насмешки, стеснение и презрение своих знакомцев, оставаясь работать и делая вид, что все как раньше.

Глупо? Она была согласна. И теперь было пора положить этому конец. Авария аварией, но это Кристина, а не ее бывший муж, позволила коллегам так с собой обращаться.

И если свое унизительное положение Кристина компенсировала терпением и добротой, понимая, что всем бывает больно, то Павел, придя к такому же выводу и уяснив, что «нет плохих на свете», решил заявить о себе. Словом, он был реформатором, тогда как она оставалась консервативной.

Все же они составляли бесподобную, уникальную пару из двух людей, непохожих друг на друга. Но есть ли у них будущее? И как насчет вчерашнего разговора о мести Алевтине Эдуардовне? Вопрос не в том, достойна ли эта женщина жить или нет, а в том, смогут ли эти двое после задуманного спать спокойно.

В ту секунду девушке было невдомек, что никто никого не убил. Во всяком случае, пока. Она чувствовала: произойдет что-то нехорошее.

Она понимала, что Павел не юрист, чтобы избежать наказания, но это ее и трогало – «левый» человек в ее жизни любит настолько, что готов убить за нее обидчицу, притом что знает – дело кончится тюрьмой. Такая самоотдача с его стороны была ей лестна, но неужели можно любить настолько, что нельзя обойтись без убийства, служащего доказательством чистоты и искренности чувств?

2

До поры до времени Кристине удавалось откреститься от ответов на этот вопрос. Оказавшись на первом этаже бизнес-центра, она с удивлением отметила, что стоит и ждет, когда лифт, который она же сама и вызвала, распахнет двери и впустит ее внутрь.

Когда его двери открылись, из лифта выскочила уборщица.

Автоматически Кристина обронила:

– Здрасьте.

В глазах уборщицы была – нет, не насмешка над девушкой, – а радость от встречи, причудливо сочетающаяся с испугом. Молча кивнув, женщина поспешила к выходу.

Эта короткая сценка таила в себе что-то необычное и заставила девушку отвлечься от размышлений. Пока она поднималась на нужный этаж, до нее дошло:

– Шуба! На ней была норковая шуба начальницы производственного отдела, – сказала она сама себе изумленно. Конечно, вот откуда взялись испуг и спешка, препятствующие мимолетной радости от встречи с Кристиной.

Неожиданная догадка насмешила девушку как ребенка. Вот что случается, когда в офисе нет камер наблюдения! Что ж, так ей и надо.

Сосредоточившись и приободрившись, Кристина нажала на кнопку домофона. Пора было браться за дело. Секунда – и секретарша с ресепшена открыла ей дверь офиса. Офиса, входя в который Кристина не чувствовала себя нужной. Пора было закончить этот мазохизм.

– Вы как всегда вовремя, – ядовито заметила секретутка и помчалась по своим делам.

Кристина пропустила колкость мимо ушей. Обижаться было некогда. Оказавшись внутри, девушка не знала, как поступить, но точно понимала, что пришла сюда, чтобы больше здесь ни за что не появляться вновь. Она думала, что, приняв решение об увольнении, наконец-то берет жизнь в свои руки – мол, остается лишь действовать по ситуации, но и тут ситуация вышла из-под контроля: кругом все было заставлено коробками, из которых торчали папки с отчетностью. Ресепшн был заставлен горшками с цветами, и, конечно, туда-сюда сновали ее коллеги.

Никто с ней не поздоровался, ни один человек не улыбнулся, поглядев в ее сторону. Конечно, нет, а зачем? Ведь она всего лишь пустое место. Призрак, который мешает… мешает чему – переезду? Или фирма закрывается, превратившись, словно по мановению, в однодневку?

Внезапно Кристина почувствовала в себе такой сильный гнев, что, казалось, если она не выскажется, то сожжет себя изнутри костром, который полыхал в ней все сильнее.

– Эй, тараканы! Я увольняюсь! – крикнула, удивляясь накатившей на нее смелости, ампутантка, как ее называли за глаза.

Казалось, в следующие несколько секунд в офисе все затихло. Секретарша, которая закончила распихивать документацию по коробкам и несла в руках последний цветок, ранее стоявший на подоконнике, выронила его, картинно ахнув.

Горшок разбился, и шестеренки вновь завертелись.

– Ну и дура, – усмехнулась Кристина и, опершись на костыль, чигнула коробку с бумагами от себя подальше. Даже с одной ногой можно быть самодостаточной и счастливой. – А теперь пропустите инвалида в отдел персонала! Ну что, непонятно сказала?

С этими словами в офисе как по щелчку воцарилась тишина. Кристина была удивлена и воодушевлена тем, что по-прежнему способна влиять на людей, в какой-то степени владеть ими, подобно тому, как она могла в прежние дни вить веревки из мальчишек, умело подводя их к нужным поступкам. Все только оттого, что она – девушка. И если грамотно себя преподнести, то рано или поздно выстроится очередь из самцов, которые, если очень сильно постараются, смогут рассчитывать на добавку.

В животе приятно защекотало. Черт возьми, и почему она раньше не могла набраться решительности?

Вот так, в образе довольной собой и самоуверенной девушки, Кристина прошла мимо лживых зарослей офисного планктона. Коллеги расступались сами, возможно оттого, что ее лицо приобрело серьезный вид и заостренные черты, подобные лезвию газонокосилки.

Не прошло и минуты, как она без всякого стука, без тени сомнения и со сталью в голосе вошла в кабинет менеджера по персоналу и с ходу заявила:

– Я увольняюсь.

После секундного замешательства Галина Николаевна, женщина сорока лет, а если проще – тетка с советским мышлением, безосновательно возомнившая себя представительницей среднего класса (впрочем, ее умственные способности явно находились на этом уровне), сперва покраснев, потом побледнев, позеленев и посинев, поправила свой костюм и проговорила:

– С какой стати?

– В городе много хороших бухгалтеров безо всяких ограничений по здоровью.

– Милочка, я вас не рассчитаю.

– Чем очень порадуете трудовую инспекцию.

– Мы ведем дела честно, – промямлила кадровый менеджер фразу, каждое слово в которой было ложью. Обе это знали.

– Ага, и поэтому вот так неожиданно переезжаете? – Бухгалтер нанесла очередной удар.

– Мы… – Вопросы Кристины, этой серой мышки, которую она считала тупой, но исполнительной, пригвоздили представительницу среднего класса к стенке, которая была тупиком.

Деваться было некуда. Поражение было очевидным.

– Букву забыли, Галина Николаевна? Вы пока вспоминайте, а я схожу за своей зарплатой, распишусь в ведомости и не дай бог к моему возвращению на вашем столе не будет моей трудовой книжки!

В душе уже празднуя победу, Кристина с достоинством вышла за дверь. Только теперь она почувствовала, что по офису растекся запах краски. Это снова навело ее на мысли о переезде офиса: чем он вызван, желанием сэкономить на аренде? Расширением площадки? Перепланировкой и ремонтом помещения?

По каким бы причинам контора ни паковала чемоданы, ее все это не касалось. Войдя в кабинет директора, девушка увидела нескольких работяг, красящих стены в черный цвет с тупым усердием. Она не знала, чью прихоть исполняют эти странные люди, но ей казалось, что этот некогда приличный кабинет после обновления будет походить на комнату для допросов.

Ладно, хватит. Главное, что сейф на месте. Добравшись до него, Кристина ввела код, нажала кнопку, и дверца ящика с деньгами открылась, слегка пискнув, будто закончившая разогревать еду микроволновая печь.

Согласно ведомости, которую она заткнула себе за джинсы, Кристине за две недели работы в этом месяце причиталось двадцать тысяч рублей. Но кто верит цифрам на скучных деловых бумажках? Не моргнув глазом и удивившись своей невесть откуда взявшейся хладнокровности, девушка взяла из сейфа – потомка волшебного сундучка из народных сказок – на десять тысяч больше. Стыда она при этом не испытала – надо же было хоть как-то восполнить моральный ущерб, который она кротко сносила все это время.

– Будем считать это отпускными, – сказала она рабочему, который недовольно на нее поглядел.

Поняв, что прозвучавшие слова мало касаются ремонтника, продолжавшего осуждающе смотреть на девушку своими честными глазами, она интуитивно воспользовалась тем, что в народе называют женской логикой, и не стала закрывать сейф.

– Ребят, если что, сейф открыт, – обронила она с безучастным видом эксперта, констатирующего некий факт, и, направляясь к выходу, неловко зацепила костылем банку черной краски. Некогда красивые досочки, несмотря на разбросанные по полу газеты, начали превращаться в озеро, покрытое пленкой нефти.

– Ох, простите. Это не я, это все моя инвалидность, – кокетливо извинилась Кристина, и в ту же секунду честный рабочий поставил полупустую банку краски в прежнее вертикальное положение. Несмотря на его молниеносную реакцию, пол был испорчен.

Этого было достаточно для того, чтобы двое других мужиков взяли из сейфа сколько позволит совесть и как ни в чем не бывало продолжили свой труд.

Оказавшись за дверью директорского черного кабинета, девушка отчего-то подумала, что любого человека можно испортить вот так, как она только что испортила паркет.

Захотелось вернуться, извиниться перед всеми и положить назад деньги. Но Кристина оказалась сильнее своих желаний. Да и в зимней куртке прыгать по офису было безумно жарко. Пора было валить отсюда подобру-поздорову, пока запал бунтарства не иссяк.

Заявление на увольнение писала молча. Галина Николаевна стояла к ней спиной и смотрела в окно, опираясь на подоконник.

Когда Кристина забрала свою трудовую книжку – о чудо, с ней и другие документы – и раздумывала, стоит ли дожидаться подписи генерального директора или проще расписаться за него самой, Галина Николаевна обернулась и неслышно подошла к уже бывшей сотруднице.

– Я хотела бы перед тобой извиниться.

– Извините, но ваши извинения ничего не изменят.

– Это не важно. Прости меня.

Кристина заглянула в глаза Галине Николаевне всего на мгновение, но мигом отвела взгляд, ужаснувшись искренности этой женщины. По ее глазам, в которых не было ничего, кроме сожаления, было видно, что коллега извинялась не из страха перед трудовой инспекцией, а просто так, от души.

«Господи, какой кошмар. Что же я натворила?» – сокрушенно подумала Кристина и, легонько пожав руку менеджеру, удалилась из кабинета.

3

Тем временем офис стремительно пустел. Компьютеры и прочая офисная техника были погружены молодыми людьми на служебные машины, а мебель и кухонная утварь разобраны и отнесены в «Газель», которая терпеливо ждала отправления.

С каждой минутой Кристине все больше казалось, что помещение, такое знакомое ей прежде, умирало – выключался свет, снимались жалюзи, словом, ребята сматывали удочки. Интуитивно бухгалтер воспринимала происходящую перестановку как знак или сигнал, предвещающий скорые перемены в ее жизни.

Офисную агонию разбавляли лишь крики секретутки и беготня генерального директора Николая Николаевича – мужика, как ни странно, неплохого, в меру мягкого и даже порядочного, – оба искали шубу.

– Кристиночка, привет. Вы часом не видели шубу Яночки?

– А что, пропала? – с притворным удивлением и с усталостью на лице Кристина взглянула в лицо секретарше.

Бедная девушка производила жалкое впечатление.

– Да, и как видно, она уже сделала ноги, – стукнул каблуком своих дорогих туфель генеральный.

«Никогда не понимала, зачем «вешалкам» такая дорогая одежда», – хотела уколоть напоследок Кристина, но сдержалась. Вместо этого она произнесла:

– Знаете, я устала от работы и я увольняюсь.

– Как? Мы же с вами рука об руку столько времени… – недоумевал начальник, расстроившись от услышанного гораздо больше, чем от пропажи Яночкиной шубы.

«Ага, значит, тебе надоело ее трахать», – со злобным удовлетворением подумала Кристина.

– Простите, но это очень долго объяснять, – отвечала она. – Заявление у Галины Николаевны. Подпишите, пока оно не потерялось, пожалуйста. – Слово «пожалуйста» Кристина постаралась подчеркнуть, намекнув всем своим видом, что будет, если этого не произойдет.

По правде, она была мокрой от пота, уставшей от этой кутерьмы, которую сама разожгла лишь сильнее, и не собиралась никуда жаловаться, несмотря на то что ей, как любому бухгалтеру, было чем козырнуть перед проверяющими организациями. Так что Кристина блефовала, но ей было уже все равно, поверит он в ее ненавязчивую угрозу или нет.

– Ну хорошо, – ответил Николай Николаевич, и она вдруг поняла, что его ей тоже жалко.

– Николай Николаевич, я не хочу ни на что намекать, но сейф в вашем кабинете не был закрыт, а рабочие еще там и красят стены…

– Просто ужасно! – спохватился бизнесмен и, забыв как о Яночке, так и о Кристиночке, понесся в свой бывший кабинет.

Испытывая невыразимую смесь из отчаяния, чувства вины и удовольствия от причиненных этим людям страданий, девушка вышла за дверь организации, в которой проработала немало.

Пока она спускалась в лифте на первый этаж, ее стошнило. Она ощущала себя грешницей, и это было хуже всего. Казалось, она сама себя изнасиловала и потеряла чувство собственного достоинства.

Срочно был необходим свежий воздух.

На свежем воздухе судьба подарила девушке разговор, который усугубил ее чувство вины и испорченности. Вероника, единственная подруга Кристины, которая не только не отвернулась от девушки с момента аварии и развода, но всегда была готова поддержать в трудную минуту.

Вероника была, что называется, жгучей красавицей – стройной рыжей бестией со светло-голубыми глазами, о которой так приятно думать на сексуальные темы, но которая, к сожалению многих мужиков, не оправдывала ярлыка шлюхи.

Одна проблема – Кристина с трудом принимала помощь своей любимой подруги. Она слишком ее ценила и боялась причинить Веронике массу неудобств. Обе понимали, что нужны друг дружке, но никогда не признавались в этом. Подруги были близки настолько, что, будь они членами «розового сообщества», конечно, переспали бы не раздумывая. Но, как это часто бывает у представителей обоих полов, когда в жизни Кристины появился Павел, Вероника начала чувствовать напряг в их отношениях, понимая, что теперь они общаются не так часто и не так тепло, как раньше.

Да, Кристина ничего не сказала о Павле своей подруге. Отчасти боясь ссоры с ней, а отчасти боясь признаться себе, что с Павлом все может кончиться так же быстро, как и началось.

Кристина не любила ни сленг, ни мат, но находила и первое и второе очень емким способом самовыражения в ситуациях, необычных настолько, что по-другому не сказать. Завидев жопу Вероники, топающей к своей машине с коробкой в руках, девушка пожалела, что не умеет испаряться или становиться невидимой по щучьему веленью и собственному хотенью.

Минуту назад ей казалось жизненно важным выйти на свежий воздух, а оказавшись на свежем воздухе, Кристине понадобилось избежать разговора с Вероникой.

– Вот ведь жопа! – чертыхнулась еле слышно Кристина. Но этого оказалось достаточно, чтобы Вероника почувствовала, что позади нее вне себя от стыда и страха не знает, куда себя деть, ее подруга.

Обернувшись к Кристине и поставив коробку на землю, Вероника сказала просто:

– Привет!

– Привет.

– Не бойся. Что, даже не приблизишься?

– Ну, о’кей, – неохотно согласилась Кристи.

– Ждешь, что я буду тебя ругать? – улыбнулась подруга.

– Насчет чего? – прикинулась дурочкой Кристина, отводя глаза в сторону.

– Насчет того, что ты отжигала сегодня в офисе.

– Да нет…

– Ждешь-ждешь и правильно делаешь, – усмехнулась Вероника, закурив тоненькую сигаретку с ментолом.

С удивлением Кристина вспомнила, что уже неделю не курила.

– У тебя есть?

– Конечно!

Угостив Кристину сигареткой и огоньком, Вероника начала рубить правду-матку:

– Человек без доброты превращается в животное.

– Доброта открывает твою душу нараспашку, – парировала Кристина. – Ты стараешься для людей, а они в ответ на твои благие намерения плюют и на тебя, и на твою душу. Садятся на шею, так что…

– Что же с тобой стало?

– Ничего.

– Ничего? – Вероника пристально всмотрелась в усталые, чуть покрасневшие от недосыпа или слез глаза и не увидела в них ничего. Ничего, кроме боли, спрятанной под коркой напускной жестокости. – Ну ты ваще-е… А у тебя кто-то есть? – неожиданно спросила Вероника.

– Какое это имеет значение? – ощетинилась Кристина, дав понять, что та своим вопросом попала в цель.

– Я не знаю какое, но я знаю, что раньше ты бы ни за что не стала корчить из себя беспощадную стерву. «Добрым людям садятся на шею», вся херня… Кристи, тебе почти тридцать, и раньше ты никогда себя так не вела.

– Как так?

– Жопой об косяк. Пришла, всех разметала, устроила дестрой и свалила…

– Ты мне не мама. И я сделала так, как посчитала нужным.

– Неужели? Не ты ли говорила, что смысл человеческой жизни в том, чтобы сохранить себя, несмотря на попытки остальных смешать тебя с грязью, а? Вспомни, разве не ты мне об этом говорила?

Нахохлившись, Кристина как будто бы набрала в рот воды. Возникла пауза, пророчащая скорую развязку и прощание.

– Значит, решила?

– Да-да-да! – взорвалась Кристина. – Неужели по мне не заметно?

– Ну, раз так, то ничего не поделаешь.

От такой реакции своей подруги Кристина опешила. Ни с того ни с сего она будто бы превратилась в обиженную маленькую девочку, которой так тяжело и одиноко, что хочется плакать.

Но она не могла себе этого позволить. Усилием воли Кристина сдержала едва не нахлынувшие слезы.

Так или иначе, этой немой сцены, незаметной ни для кого, кроме двух подруг, хватило для того, чтобы Вероника как бы невзначай предложила:

– Вот что, если тебе будет плохо… или даже если будет совсем… хорошо, то позвони мне, и мы все решим. О’кей?

– Нет. Этого не будет. Ничего уже не будет по-прежнему.

– Ну смотри, далеко пойдешь. Когда вляпаешься, не обижайся – вытаскивать тебя не буду, – крикнула Вероника, устав наставлять одноногую идиотку на путь истинный, и пошла прочь, взяв в руки коробку со своим офисным барахлом.

 

Глава 14

1

После разговора с Вероникой Кристине вновь стало тошно. Тошно от того, что она из-за своей дурацкой гордости кинула еще один камень в огород человека, который не желал ей ничего дурного.

А кроме того, девушка понимала, что подруга не ошибается. Кристина дала слабину, и, если она продолжит идти по неправильному пути, добром это не кончится. Сгорая от стыда, вновь безразличная к себе и людям, девушка меньше всего хотела обернуться и взглянуть на здание бизнес-центра, с которым, как ни крути, ее связывало так много.

Жалела ли она, что бросила работу? Нет. Она жалела о том, каким образом она этого добилась. Забывшись, Кристина ускорила шаг, словно здоровая девушка, и в следующую секунду чуть не расшиблась, поскользнувшись.

«Так мне и надо», – встряхнулась Кристина, решив во что бы то ни стало взять себя в руки.

Хуже всего было то, что грустные, страшные и правдивые мысли, нахлынувшие на нее утром, никуда не делись. По-прежнему с большой неохотой, все еще сопротивляясь пониманию своего реального положения, Кристина в очередной раз попыталась взглянуть в глаза горькой правде.

Вслух, не отдавая себе об этом отчета, девушка задавала себе прежний вопрос:

– Можно ли разделить свою жизнь с преступником?

Она не знала четкого ответа, но сомневалась, что если Павел по отношению к другим лютый зверь, то по отношению к ней сможет быть белым и пушистым. Медведя можно держать в клетке и даже выдрессировать как полагается, но если он голоден, то в один миг вся твоя муштра падет перед его восставшей звериной дикостью.

Можно ли идти по дороге жизни вдвоем с человеком, который однажды убил? Делить с ним невзгоды, радоваться успехам… И если представить, что у них когда-нибудь будет ребенок, где гарантия, что он не пойдет по отцовским стопам?

Ответы на неприятные вопросы настойчиво лезли в ее голову, стучались в мозг, будто разъяренные крестьяне, готовые поквитаться с феодалом. Воображаемая дверь сорвалась с петель, и толпа уставших от рабского положения, ликующих сельских жителей ворвалась в залу властителя…

Итак, если и можно, то эта любовь не для нее. Еще вчера она искренне считала, что останется с Павлом при любом раскладе, а сегодня уже не знала, куда его девать. Или куда деться от него.

Они любили друг друга, но казалось, что это было давным-давно. И опять – вопросы вертелись в голове, а однозначного ответа у нее вновь не было. Стоило ей решить, что она развернется и уйдет от этого человека, как становилось страшно.

И главное, может ли она считать Павла моральным уродом, мудаком и преступником, если сегодня доказала всем вокруг, а в первую очередь себе, что сама далеко не святая и тоже может быть стервой? Ковылять пешком, как она проделала этот финт утром, не было ни сил, ни настроения. На обратном пути девушка села в автобус. Никто не уступил ей места, да она и не хотела садиться. Проехав пару остановок, Кристина почувствовала, как кто-то положил ей руку на плечо.

Обернувшись, девушка увидела коротко постриженного и немного смуглого седого мужика с седыми же усами. Он слегка улыбнулся Кристине и, посмотрев на нее сосредоточенным взглядом своих живых глаз, спросил:

– Болеешь?

– В каком смысле?

– Присесть хочешь? Давай, забирайся. Я уступлю. – Старик спрыгнул с высокого пассажирского места и помог девушке запрыгнуть на сиденье. – Эй, молодняк! – обратился он к людям лет двадцати-тридцати, которые рассредоточились по периметру салона, разбавляя пенсионеров. – Мне через два месяца стукнет семьдесят лет! Уступите мне место! Сдохну – уступать будет некому, – расхохотался он, почесав усы, которые прекрасно гармонировали с хлопьями снега, кружащего за стеклами автобуса.

Постояв у двери, мужик вернулся к Кристине.

– Видишь, ублюдки. Сидят, смотрят. И пока в мире вручают Нобелевские премии, ищут ядерное и химическое оружие, у нас в автобусах сидят самые настоящие бомбы замедленного действия. Кстати, у меня у самого протез. Так что ты тоже носи, не стесняйся.

– Спасибо, – ответила девушка.

– Ты еще и вежливая. И это правильно. А эти, видимо, добрых книжек не читали. Не впитали в себя ничего хорошего. Но это все я, конечно же, шучу. Черный юмор.

– У нас белого не бывает.

– Не исключаю и такого. Мне через два месяца стукнет семьдесят, – повторил он.

– Поздравляю.

– Спасибо. Жизнь прекрасна, живите и радуйтесь! – пожелал ей старик, который больше походил на молодого паренька, и, поправив шапку, задорно прыгнул в раскрывшиеся двери автобуса.

2

Эта незатейливая и веселая встреча в автобусе придала Кристине сил и вернула хорошее настроение.

«У меня все будет хорошо. Пускай этот наш разговор будет мне добрым знаком, – думала она, ощутив себя счастливой. – Быть доброй гораздо круче», – размышляла она беззаботно. Казалось, ничто не в силах сгустить краски.

Но стоило ей оказаться во дворе знакомого дома на Вознесенском, как стало не по себе. Уже под аркой она ощутила сильное недомогание. Хотелось лечь и уснуть, но расстояние до желанной кровати, эта лестница, по которой только предстояло подняться, – все это отчего-то внушало страх.

Впервые в жизни Кристина решила, что у нее шарики за ролики. «А что подумает Павел, если узнает?» – пошатнувшись, думала девушка.

Во дворе, как ни странно, было тихо. Ни души. Каждый шаг давался ей очень тяжело. Это состояние не было похоже на обычную усталость, нет. Она передвигалась с таким трудом, словно… словно была гигантским магнитом, который притягивало к земле.

Чем не сюжет для телевизионных страшилок в духе «Необъяснимо, но факт»? Шутки шутками, но в дюйме от двери в подъезд Кристина ощутила себя путником в пустыне, которому оставалось несколько шагов до источника воды. Чувствуя себя ветхозаветной старушкой, девушка оперлась о ручку входной двери, чтобы избавиться от одышки, и… упала, получив ожог!

– Вот черт! – засмеялась она истерически, не смея пошевелиться от боли. На ладони вскочил пузырь, который лопнул, стоило прислонить его к грязному, но зато холодному снегу. Кристина понимала, что смеется как безумная. Наверное, это уже и было безумие, но, с другой стороны, если бы она не смеялась, то оставалось бы рыдать, а там того и гляди, что крыша поедет.

Двор по-прежнему пустовал. Не было ни охранников, ни одаренной молодежи из соседней парадки – никого. Помаленьку к девушке вернулась сила ума и ясность мысли. Поднявшись на ноги, Кристина стала отряхиваться – слабость исчезла – и уставилась на дверную ручку как баран на новые ворота. И было отчего: железяка светилась бело-оранжевым цветом. Было очевидно, что она достигла температуры плавления – шел дым, стекала краска, сходил лак.

– О боже! – Девушка не верила своим глазам, но они видели то, что видели. Она столкнулась с тем, что было за гранью обыденных представлений о мире. И нельзя сказать, что такое столкновение приходилось ей по вкусу.

Остатки здравомыслия и инстинкт самосохранения говорили ей: «Если хочешь спастись, то беги сейчас», но совесть тянула девушку в противоположную сторону, твердя: «А как же Павел? Неужели ты не возьмешь его с собой?»

Действительно, может быть, ей все это только кажется? Решительно толкнув полыхающую дверь костылем, Кристина вошла внутрь и… ничего не произошло.

– Слава Богу! – с удовольствием крикнула она в пустоту подъезда. Дурацкая дверь позади, что бы это ни было, это не по-настоящему.

«Но как ты объяснишь себе ожог на руке?» — спросил ее внутренний голос.

– Не знаю, – ответила она ему, а вернее, самой себе. – Не хочу об этом думать, а то снова станет страшно.

Это было правдой, и внутренний голос отстал. Кристине хотелось всего лишь доползти до кровати, убедиться, что с Павлом все в порядке, и поговорить с ним.

– Делов-то, делов, – улыбнулась девушка, преодолев лестничный пролет.

«Ну конечно…» — прошептал внутренний голос.

Открыть дверь, когда одной рукой опираешься на костыль, а вторая с ожогом, было непросто, но Кристина справилась.

Беспокойство и страх отступили, когда она оказалась в квартире. Несмотря на расквашенный «толчок» (н недавнюю смерть Вики, не забывай), здесь было безопасно.

Из их с Павлом комнаты доносилась музыка. Это хорошо, значит, он дома.

Помедлив перед комнатой в темноте несколько секунд, Кристина набралась храбрости, вспомнив, как Вероника начинала болезненные и непростые разговоры – с места в карьер, – и решила последовать ее примеру.

Отворив дверь в комнату, она сказала Павлу напрямик:

– Я бы хотела поговорить с тобой… о нас и о том, что ты задумал.

– Опять? Мы же вчера обо всем поговорили.

– Да, но… Некоторые вещи оправдать нельзя. Я сегодня весь день этим занималась, но все равно мне не удалось принять твою сторону.

– Почему? Стой… Это ты так со мной поздоровалась, да? Кристи, что это у тебя с рукой, где ты так умудрилась?

– Нигде, потом объясню… – отмахнулась она от его псевдобеспокойства, целью которого была попытка сбить ее с основной темы разговора. – Так вот, есть вещи, которым нет оправдания. Потому что… без доброты человек – это просто животное, которое может зарабатывать, строить дома, рисовать картины и всякое такое. – Перед глазами девушки вновь появился уже не раз возникающий сегодня образ медведя, загнанного в клетку городского зоопарка.

– Но ведь я хочу это сделать для тебя. За то, что она сделала тебе больно, и за то, как она ко всем нам относилась в эти дни. Посмотри на свою руку, до сих пор не зажила. – Он взглянул на перевязанную несколько дней назад руку со странной надеждой.

Так смотрит утопающий на спасательный круг, который вырвало у него ураганным ветром.

– Паш, оставь это. Даже я уже ее простила. А остальным просто все равно.

– А мне не все равно, – спокойно, но жестко ответил Павел, так, что в его лице появилось что-то медвежье. Глаза его выражали тепло, грусть и добро, которое жестокие посетители зоопарка не хотели принять, но нутром оба чувствовали, что Павлом движет что-то хищническое. То, с чем он не может или не хочет справиться.

Кристине стало страшно.

– Пожалуй… Пожалуй, нам пора… мне пора проветриться.

– Если уходишь, то давай насовсем.

– Я же сказала, проветриться…

Далеко уходить Кристина не стала. Отправилась на кухню, стояла у окна и, по иронии, думала о нем.

Девушка понимала, что их отношения если когда и были здоровыми, то теперь дали трещину. Она знала, что сомнения – это путь к неверию, и все же хотела выиграть время, а заодно – проверить серьезность намерений Павла. А еще ей просто было страшно: ее пугал этот дом, перемена в поведении своего соседа, который временами превращался в медведя, и еще много того, что нельзя было объяснить логически, если считать, что она еще не выжила из ума.

А что, ее сумасшествие здорово объясняет и странности, и глюки, и… «Не-е-т, тут что-то другое, ты же понимаешь», – подумала девушка про себя, вспомнив, как совсем недавно ее обожгла живая дверная ручка – злобная и горячая. Худшей мыслью из приходящих ей на ум была следующая: «Что если я в своем уме и этот дом портит людей, развивая в них пороки? Что если он однажды меня проглотит, настроив против меня Павла?»

Не зная, как прийти в норму, впервые за долгое время Кристина как умела помолилась Богу. Она не знала, поможет это или нет, но заметила, что в конце концов ей полегчало.

Думая о Веронике и о дядьке из сегодняшнего автобуса, вспоминая, каким Павел был раньше, она приободрилась и понадеялась, что у него хватит сил остановиться и быть таким, каким был прежде.

По крайней мере, она поняла, что быть стервой – это не для нее. Она попробовала, и ей это не подошло.

Немного погодя и отдышавшись, девушка вернулась в комнату.

– То, что ты хочешь сделать, жестоко и не сделает тебя героем. Но, может быть, такова твоя природа. Может быть, моя доброта сыграет со мной злую шутку, но все-таки я тебя люблю. И знаю, что другого тебя у меня не будет.

– Но за что же тогда тебе меня любить? – развел руками Павел. Поднятые вверх брови выражали недоумение, глаза – радость, что все не так уж и плохо, а печальная ухмылка на губах – грусть от того, что вдруг стал противен сам себе.

– Потому что тебе было на меня не все равно с самого начала. Это только потом до меня дошло, когда ты начал рассказывать, что на работе приходилось проводить опросы инвалидов города…

– …и слушать, как безрукие мужики злятся, что годами приходится проходить освидетельствование – вдруг рука отрастет, а бабушки плачут о том, что за справку об инвалидности просят взятку. Я понял, не напоминай больше… – Павел говорил, не собираясь лукавить. Все эти телефонные разговорчики пулей пронеслись в его памяти.

Внезапно, вспомнив множество диалогов с инвалидами Петербурга, он почувствовал, будто его шарахнуло током – с такой силой, с какой бьет электричество неосторожного мальчишку, потянувшегося в трансформаторную будку за попавшим туда футбольным мячиком.

Тем временем Кристина продолжала:

– За твою непринужденность в общении, за то, что ты учил меня уважению к себе, и все такое прочее. Просто люблю и все. Сложно мне говорить на эти темы.

– Да, и мне обычно тоже.

– Кстати, вот еще, я заметила, что мы все-таки очень похожи. Тебе было больно, когда ты расстался, и мне тоже, когда меня бросили. И оба мы примерно в одинаковом положении, на периферии…

– Если не сказать, на дне общества.

– Пусть так, но я и сейчас стремлюсь к свету. Во многом благодаря тебе.

– Но когда все закончится… Я боюсь, ты поймешь, что всего, что ты перечислила, – этого мало, чтобы быть со мной, и скажешь «гудбай». Я слишком плохой для тебя. Кто еще пустится во все тяжкие во имя любви?

– Знаю. Но и в этом мы похожи.

– Да?! – Брови Павла в очередной раз устремились вверх.

– Я сегодня бросила работу и поняла, что, возможно, ничем не лучше тебя. Или даже не так. Мне казалось, мое смирение – это мое все, а в итоге, когда я постояла за себя, мне это… понимаешь…

– Даже понравилось, так?

– Ага.

– Здорово.

– Но осадок-то остался… Понимаешь, мне не подходит быть такой, как ты. Вот и получается, что тебя бесит, что я хорошая, а меня – что ты плохой. Представь, каково может быть тебе?

– Не парься. От меня не убудет.

– Как так? – удивлялась девушка. – Мы говорим об убийстве, а ты так спокоен и не видишь в нем ничего плохого. Неужели ты настолько черств?

– Малыш, я не говорю, что поступлю хорошо, если проверну задуманное, но я знаю, что поступлю правильно. Представь, что это как на войне.

– Ой, хватит! Тоже мне, герой-партизан.

– Сказала мать Тереза. Давай прекратим спорить… Пойми, ты способна прощать всех и вся, а я не могу даже и подумать о том, чтобы такие, как она, были безнаказанными. Если так подумать, то после того, что я перетаскивал Вику с толчка в ванну, я уже – одной ногой в тюрьме, а другой в сумасшедшем доме. Если так, то я попробую напоследок заявить о себе.

– Ты уже всем все доказал. Зачем тебе быть жестоким? Неужели я не делаю тебя добрее?

– Делаешь. Но… я не знаю, что тебе еще сказать.

Павел и правда не знал. Но она почувствовала, что он засомневался – а стоит ли игра свеч, – стоит ли их счастье убийства какой-то современной процентщицы?

– Побудь со мной, – попросила Кристина.

– Ты же знаешь, мне пора, – вновь заколебался Павел.

– Я тебе неприятна?

– Что ты, напротив. Просто мне тоже нужно проветриться. Слетаю за сигаретами и обратно.

– Только будь осторожен. И еще, Паш, мы же съедем отсюда?

– Конечно, съедем. Я скоро буду, не грусти. – Он поцеловал девушку и вышел вон.

Корочка льда, которой покрылись их сердца, казалось, треснула. Кристина чувствовала прежнюю теплоту от молодого человека.

3

Выходя из дома, Павел думал о том, что заставляет человека причинять боль другому. Он знал, что существуют люди, находящие в боли удовольствие, – от мазохистов, которые растворяются в наказаниях того, кто ими владеет, до истязающих себя сектантов. От хамства друг другу в вагонах метро и на улицах города до голодовок и войны – что сближает человека с животным? Что радовалось в Павле тогда, когда он мучил Кристину своими насмешками? И куда это неведомое делось, стоило им только подружиться друг с другом?

Другими словами, если и есть баланс между эгоизмом и альтруизмом, злостью и добротой, то что его нарушает, что заставляет накрениться чашу незримых, но порой ощутимых внутренних весов в пользу желания причинить другому боль? Вместо того, чтобы способствовать заживлению очередной раны…

Ответ Павел находил в том, что, придя в этот дом, он не чувствовал ничего, кроме злости, обиды, одиночества и боли. Да, ему было больно. Настолько, что горечь, оставшаяся после отношений, закончившихся между ним и его бывшей девушкой, не позволила ему в те дни почувствовать сладость новой жизни. О, ему было так больно, грустно и плохо, что казалось, будто бы Павел страдал как Иисус. Где же этой безногой соседке понять его чувства? Ему больно, что ж, пускай и ей будет так же.

Вот почему молодой человек обижал Кристину – девушку, которую потом так сильно, хрупко и неожиданно полюбил. Глупец. Он считал, что циничная злоба страдальца, которую он надел на себя, словно подходящий костюм, дает ему право быть выше остальных. В особенности таких, как Кристина. В своих муках он сам не заметил, как переборщил и, заигравшись, извратил свое «Я». Как он мог! И вообще, любит ли он ее на самом деле? Или обманывает ее, а заодно и себя?

Но в чем же смысл боли? Павел вспомнил, как ребенком, бегая по улице, он грохался, запнувшись обо что-то ногами, плакал, поднимался и шел дальше; вспоминались ему и те дни, когда он дрался во дворе и, даже если проигрывал бой, чувствовал, что стал сильнее; его память восстанавливала несколько расплывчатые картины его первой школьной любви…

Позже, когда ему отказала возлюбленная, он искал оправдания вроде: «Я же еще маленький» или даже: «Она мне и не нравилась», но в ту минуту, когда она бросила ему в лицо рисунок, который сама же и попросила нарисовать – сердце, пронзенное стрелой какого-то там Амура, – ему было очень больно. Разорванное на части художество, которое он принялся рисовать с готовностью наивного четвероклассника, превратилось стараниями этой мелкой пафосной твари в комок. Комок, стукнувший мальчика легонько по лбу и отскочивший на пол.

И пока он смотрел, как бумажный колобок прятался под парту, в голове ребенка звучало звонкое: «Слишком долго!», которое высказало существо, сразу переставшее быть в глазах Паши любимым.

Выходило, что боль учит людей меньше обжигаться. Боль учит ребенка не играть с огнем. А если ему вдруг так сильно хочется поиграться со спичками, то пусть не плачет, когда сгорит в пламени пожара, вызванного им же самим.

Страшно было отвечать на вопрос, заданный самому себе. Любит ли он Кристину? Посмотрев впереди себя отсутствующим взглядом, парень утвердительно кивнул головой.

Он боялся, что запрет Кристины на убийство Алевтины Эдуардовны превратит его девушку в то самое существо из младшей школы, оскорбившее его нежные чувства.

Но этого, слава богу, не произошло. Кристина простила хозяйку и не желает ей ни зла, ни тем более смерти.

И если что-то в нем самом желает хозяйке смерти, то пусть это что-то подвинется и не морочит голову. Как он позволил себе дойти до мысли, что убить Алевтину Эдуардовну – это нормально? Откуда в нем взялось столько жестокости? Как же Паша все-таки рад, что жизнь выстроила все таким образом, чтобы разрушить его представления о своей сверхчеловеческой избранности, снеся волной всех последних событий его уверенность в том, что он лучше других, как сносит волной песочный замок.

На улице Павел заметил, как невесть откуда взявшиеся рабочие танцуют свой хаотический шабаш – одни, встав на припорошенную снегом стремянку, выкрутив лампочки, откручивали от стены дома фонари. Другие грузили в «Газельку» сантехнику, третьи бережно переносили антикварную мебель в грузовик, раскрытый борт которого напоминал скорее высунутый псом язык.

Философские мысли о потаенном канули в небытие. Пришло время действовать.

Павел уже собирался подойти к охранникам, чтобы поинтересоваться, какого черта теперь тут происходит, как вдруг один из них его окликнул и знаком подозвал к себе.

Отошли поговорить.

– Чего такое? – спросил Павел, отвернувшись от пробирающего до костей зимнего петербургского ветра.

– Рейдерский захват. Пока у нас отжали два вот этих подъезда. Видишь, спасаем вещи. Народ берет ноги в руки – и вперед.

– А куда?

– А хрен его знает, куда.

– А дальше что? – спросил Павел, не найдя в своей голове вопроса поумнее.

– Не знаю.

Оставалось разводить руками.

– Тогда нам надо съезжать.

– Тогда, видимо, надо, – ответил охранник, стукнув одним ботинком о другой. – Ты был прав насчет Алевтины Эдуардовны.

Услышанное заставило Пашу вспомнить о Кристине. Девушка, которая настолько любила людей, что для нее не существовало хачиков, а были лишь одни темненькие. Девушка, которая называла кулер с водой водогрейкой и, как не раз думал Павел, делала его лучше. В конце концов, она будет ему благодарна…

Около минуты он взвешивал за и против. После чего согласился на предложение охранника. Если у Павла и была возможность все предотвратить, то он ее не использовал.

Недавний разговор с Кристиной, обещание, данное ей, а затем самому себе – выходя на улицу, – все это казалось теперь несущественным. Пагубная идея мини-революции, которую он только-только отбросил, вновь забралась в его голову и продолжила властвовать. Возможно, будь у него чуть больше времени, он смог бы остыть, окончательно привести свои мысли в порядок, а там – послать дядьку, подстрекающего на убийство, куда подальше, но… хватит строить догадки!

В конце концов, разговор с охранником обеспечил Павлу карт-бланш. Нечего грустить, если все складывается так, как он планировал. Что до Кристины, то, как ни крути, а его поступок проверит глубину их чувств друг к другу.

В этом безумном зимнем хороводе никто, разумеется, не заметил, как дом изменил свои очертания: окна превратились в глаза, хищно смотрящие на копошащихся в снежной суматохе бедняков, а двери стали подозрительно похожими на обезображенный рот курильщика, улыбка которого обнаружила убитые пародонтозом зубы.

И пока дом на Вознесенском зловеще улыбался, а двое мужчин пожимали друг другу руки, Кристина терзалась нехорошим предчувствием…

 

Глава 15

1

Решив, что может быть неправа, Алевтина Эдуардовна поехала на ночь глядя встречаться с жильцами злополучной квартиры № 25.

Удивительно, но весь день ее мутило, а в голове копошились непослушные мысли, вызывающие непонятную тревогу и безотчетный страх.

– Так всегда бывает, когда идешь на уступки.

– Да ладно тебе, ма! Они тоже люди. Ты себя накручиваешь, потому что начала их уважать, признайся. – Анна сушила волосы после душа и пыталась перекричать шум фена.

Услышав меткие слова дочери, мама раскраснелась, как школьница, которую одноклассники подозревают в чувствах к учителю.

– Хорошо, попалась, – выдохнула хозяйка с усталой улыбкой, и на какое-то время ей действительно стало легче.

«А может, и правда, я сама себя пугаю? Все, что делается впервые, страшно, потому что не знаешь, как правильно, а если и знаешь, то не обязательно, что получится», – подумалось женщине.

И вроде бы все как всегда: обычные дела, рутинные встречи, теневые сделки, а еще надо приготовить обед своей уборщице – 28-летней женщине из Казахстана, сбежавшей от мужа, который ее поколачивал. Но за всем этим красной нитью прослеживалось неочевидное, интуитивное понимание, что она делает это в последний раз.

Пульс жизни в ее организме внезапно превратился в пульсацию смерти, раздирающую виски на части. Эту трансформацию нельзя было объяснить. Ее можно было только чувствовать.

К вечеру страх усилился. Но раз она уже согласилась на встречу, надо было ехать. К тому же эта поездка будет попыткой посмотреть страху в глаза и узнать, чего она на самом деле стоит.

В половине десятого она села в свой автомобиль, но не в качестве водителя, а в качестве пассажира. Присутствие водителя в этот вечер придавало ей сил. Личный водитель – это атрибут власти, нечто, возвышающее тебя над другими. В тридцать одну минуту десятого иномарка тронулась с улицы Рубинштейна на Загородный проспект.

Удостоверившись, что все идет по плану, Алевтина Эдуардовна прикрыла глаза и позволила себе вздремнуть…

Машина хозяйки промчалась мимо молодого человека, который задавал неудобные вопросы Павлу дождливым вечером на Садовой. Честно сказать, автомобиль чуть не задавил его. Но начинающий журналист не имел никаких претензий – заметив боковым зрением мчащуюся на него машину, он рефлекторно отпрянул обратно на тротуар.

Рот его открывался и закрывался, как у рыбы, только что снятой с крючка.

– Нет, вы это видели? – обращался парень к прохожим, которые спешили по своим делам, из вежливости кивая головой или крутя пальцем у виска.

Петербуржцы ничего не замечали. Тогда как журналист, прибывший, как мы помним, в град Петра наводить справки о творчестве Достоевского глазами современной читающей молодежи, своими собственными глазами видел, что Федор Михайлович покинул место своего памятника – черт, да он же сам памятник! – и, размяв старые кости, пошел вслед за скрывающимся из виду автомобилем Алевтины Эдуардовны.

Больше журналист в Санкт-Петербурге не появлялся.

2

Алевтина Эдуардовна не заметила, как уснула. Ей снилось, будто она наблюдает, как Кристина вместе со своей подругой утешают ее дочь, которая отчего-то плакала.

«Она плачет обо мне», – подумала женщина, мигом проснувшись. По ее щекам текли слезы, что было не удивительно. Удивительным было то, что в машине не было водителя.

– Где ты, мать твою за ногу?! Пошел взять себе шаверму? – спросила, истерически хохотнув, чиновница.

Прошло около минуты, прежде чем до нее дошло, что водительская дверь настежь раскрыта, а включенный зачем-то поворотник заметно ее нервирует своими размеренными щелчками. Сумочка лежала нетронутой на кресле водителя, тогда как сама Алевтина Эдуардовна оставалась пристегнутой.

«Дура старая, возьми себя в руки! Не имеет значения, где водитель. Выключай двигатель и выходи из машины», – успокаивала она себя, вытирая слезы. Что бы тут ни произошло, это ее не касалось.

Выйдя из автомобиля, Алевтина Эдуардовна попыталась дозвониться до дочери, но, прежде чем раздался первый гудок, телефон предательски разрядился.

– Ладно, все равно я уже поняла, где нахожусь, – сказала она, смотря на знакомые огни вечерних фонарей Садовой улицы. – Идти три минуты. Тем более, они ждут.

И только пройдя дом или два, женщина наконец поняла: что-то не так. Инстинкт самосохранения убеждал идти – нет, бежать! – к метро, до которого было рукой подать, но она понимала, что там ее не ждет ничего хорошего.

Ей хотелось жить.

– Я не боюсь умереть! – зачем-то закричала Алевтина Эдуардовна на всю улицу, но никто ей не ответил и некому было обратить внимание на ее крик.

Тишина на Садовой, представляете? Ни таксистов, с хищными глазами выжидающих своих клиентов; ни автобусов, неторопливо развозящих усталых работяг по домам; ни хамоватой и шумной молодежи в широких штанах, балахонах и наушниках, из которых обыкновенно доносится непонятная речь, называемая у них рэпом. Пустота.

В пустоте исчез ее водитель. В пустоте исчезнет и она, если сделает хоть один шаг к метро.

Как бы в доказательство этому фонари, свет в окнах магазинов и вообще все, что помогало отличить вечер от ночи, потухло, стоило ей посмотреть в сторону спасительной лестницы подземного перехода, ведущего к электричке. Представление было даже забавным: вначале потухли главные фонари, затем погас свет в окнах. По очереди. Как в принципе домино.

– Ладно, я поняла, – прошептала Алевтина Эдуардовна, и свет тут же появился в обратной последовательности – сначала зажглись лампочки в окнах, а затем в рекламных щитах и фонарях.

Шагая вдоль домов и терзаясь головной болью – вечной спутницей нехороших предчувствий, – женщина догадывалась, что и там ее может не ждать ничего хорошего.

А еще было очень непривычно идти по тротуару знакомой улицы, видеть свои ноги, понимать, что ты сегодня на каблуках, чувствовать эту обувь пятками, но не слышать звука шагов.

Одно это сводило с ума. Чтобы не потерять сознание и почву под ногами, она начала вспоминать вчерашний разговор с этим мудаком охранником, который уговорил ее встретиться с этими уродами.

– Я все понимаю, Алевтина Эдуардовна, но мы с вами не хотим проблем, не так ли? – спрашивал мужик, которому она, как ей казалось раньше, доверяла.

– Да, но я не обязана к ним ехать. Не хотят платить – пусть съезжают.

– Куда они без вас? Или вы их… испугались?

– Не надо мне такого говорить…

– Или у вас ценник для этой коммуналки – дело принципа?

– Знаешь что, не обеднею. Скажи им, что завтра вечером я буду.

– Вот! Вот это вам к лицу. Благородно.

– Ой, иди ты. До завтра.

– До завтра.

О, как ей теперь хотелось взять свои слова обратно! Во второй раз за этот странный день Алевтина Эдуардовна почувствовала себя школьницей. Той, которую «взяли на слабо», а потом нагло поимели.

Рассказать родителям – стыдно, ведь школьница сама позволила себя обмануть. Молчать – больно. Остается или наложить на себя руки, или жить и идти дальше.

С каждым новым шагом нараставшая было тревога стала сходить на нет, как вдруг… к ней подошел человек в поту, с бегающими глазами.

Прежде чем она увидела в его руке топор, в глаза бросилась старомодность этого…

– персонажа… – проговорила она себе еле слышно, догадавшись, кто перед ней стоит.

– Ох, здравствуйте! Алевтина Эдуардовна? Вижу, вы меня признали, благодарю.

Человек пожал дрожащую руку женщины, затем поправил волосы и, прихорошившись, представился:

– Раскольников!

– Да, я узнала.

– Но как?

– Чи-та-ла.

Персонаж картинно удивился, выпучив глаза и подняв брови вверх елочкой, а потом рассмеялся:

– Это популярность! – расхохотался он, театрально взмахнув топором.

Алевтина Эдуардовна отшатнулась, испугавшись не занесенного над ней одним махом топора, а того, что с его лезвия капала кровь.

– Не пугайтесь, это не от вашего водителя. Процентщица о себе напоминает, знаете ли. Призраки прошлого. От них ведь не уйдешь, как и от судьбы.

– А водитель… где?

– Вон в той столовой, мамзель.

– Спасибо, – ответила она сглотнув и пошла дальше.

Гамлета волновал вопрос «быть или не быть», а ее волновал вопрос куда попроще. И сводился он в общем-то к великому и могучему русскому:

– Что за херня?!

Но ответа на этот вопрос как не было, так и нет. Оставалось идти дальше. Вывеска столовой «Вилка и ложка» странным образом преобразилась в жернова, огонь и вилы. По законам нормального мира, по знакомой ей логике вещей, столовая уже должна быть закрыта, но то, что она увидела в окнах заведения, проходя мимо, не поддавалось никакому описанию.

Существа, находящиеся по ту сторону оконного стекла, трапезничали. Некоторые из них были людьми. Каких-то она даже смутно припоминала, других видела впервые. Все они ели сырое мясо, неприлично себя вели, хохотали и были полностью или почти полностью обнажены.

В ту секунду, когда она постаралась на негнущихся уже ногах ускорить шаг и пройти мимо, все посетители этой ранее обычной столовой одарили ее своим вниманием. Их знакомые лица обросли шерстью, из пасти торчали клыки. Одна из девушек (чертей?) вульгарно встала на стол и положила свое копытце на плечо черту, подозрительно напоминающего хозяйке…

– Моего мужа…

С каким-то детским интересом, как ребенок впервые подглядывает, как моется девушка, и притом боится, что его застукают, она замерла и стала смотреть дальше, не в силах сделать шаг.

Мужчина – женщина отказывалась всерьез думать, что это ее муж, ведь все это бред – улыбнулся и начал облизывать копыто своей обольстительницы, а дальше… Дальше Вика – а вернее то, что от нее осталось – воткнула вилку в ногу водителю хозяйки.

– Алевтина Эдуардовна, хотите кусочек? У нас для вас есть здесь место, не стесняйтесь, садитесь рядом. Вашу прислугу вы же кормите. А я чем хуже? Давайте, может, я вас покормлю. Нельзя же жить в долг – все равно найдут и взыщут.

– Нет, я не верю в вас. Вика была хорошей. Это я плохая. С ней произошла случайность… – шептала Алевтина Эдуардовна еле слышно, но понимала, что они-то все слышат.

– Случайность?! – вскинулись черти, прервавшись от блуда, еды и веселья. Похотливая «женщина» на столе перестала отвечать на ласки «мужчины» с таким видом, будто хозяйка обломала ей весь кайф.

– Ах… Простите. Я всегда понимала, что случайностей не бывает, но искала себе оправдание.

Алевтина Эдуардовна не успела понять, как это произошло, но в следующую секунду интересная публика, состоящая в основном из чертей и умерших, исчезла в темноте, а вывеска столовой приобрела обычный вид.

– Но это не означает, что вас там нет. Просто вы от меня отстали, – сорвалось у нее с губ.

Пять минут спустя – хотя вряд ли в эту ночь время существовало в его привычном понимании – Алевтина Эдуардовна прошла под арку дома на Вознесенском.

Вроде бы все стало на свои места.

3

Охранник, увидев хозяйку в монитор единственной камеры, которую удалось отстоять, открыл ей калитку, щелкнув на кнопочку пульта охраны. Затем он, немного волнуясь, но решительно встал и открыл ей дверь.

Она поздоровалась с ним холодно, но не ощутила от него ни испуга, ни уважения. Все ясно. Она была жертвой.

Первым, что ей захотелось сделать, увидев охранника, – это плюнуть ему в рожу. Но в следующую секунду в ее горле пересохло, а голову пронзила яркая вспышка. Несколько секунд спустя он уронит на пол кружку с кофе. А потом они будут говорить… о чем? О «рейдерском захвате» и «обязательствах».

Да, вроде это ей снилось некоторое время назад. Об этом кошмаре она пыталась рассказать дочери. Только это не банальный кошмар, а самая настоящая реальность.

Выходит, она была не жертвой, а овечкой, которая сама притопала на заклание.

– Я все знаю, – сказала она охраннику, отчего он словно проснулся и неловким движением руки смахнул кружку на пол. – Чашка кофе располагает пообщаться, не так ли? – передразнила она мужика.

– Дело не только в тебе и жильцах. Это конец. Сегодня произошел наезд. Смена власти. Рейдерский захват. Гуляй, Вася. – После каждой фразы он нервно моргал и махал руками, будто голубь крыльями.

– Понимаю. И сейчас самый лучший момент всех распустить и расстаться на хорошей ноте.

– Но обязательства…

– Тянут на дно…

Внезапно охраннику стало жалко эту женщину. Он почувствовал себя одновременно и заложником ситуации, и соучастником преступления.

Ни с того ни с сего он обнял ее за плечо и повел за собой.

– Пойдем к ним. Ребята ждут. Это единственный подъезд, где люди не стали обрубать свет.

И они пошли. Шаг. Еще один. И еще.

«Господи, если мне так тяжело идти на своих двух, то каково же Кристине?» – успела подумать хозяйка, прежде чем войти в подъезд.

«А вот и знакомая лестница. Шаг. Еще один. И еще. В какой-то момент я споткнусь, а потом увижу Кристину».

Поднявшись на первые десять ступеней, она вдруг подумала, что ей это все привиделось. Например, от усталости – с кем не бывает. И ничего страшного не произойдет. Но это был самообман, потому что ночной кошмар уже начал сбываться.

Она чувствовала, что соприкасалась с чем-то, находящимся за гранью воли, сознания и любого произвола. И несмотря на то, что ничего еще не предвещало беды, «глюки» ушли, а головная боль перестала беспокоить, Алевтина Эдуардовна предчувствовала, что развязка близка. Путь в квартиру казался ей восхождением на Голгофу.

Сделав очередной шаг на ступень вверх – «Боже, как тяжело, это старость», – дама провалилась каблуком в ямку разбитой ступеньки. Чуть не подвернув ногу, но удержавшись, Алевтина Эдуардовна в ужасе заметила, как столкнулась с Кристиной и…

…сказала то, что не хотела, но должна была сказать:

– Я, конечно, понимаю, что вам тяжело, но нельзя ли меня пропустить?

…Сон продолжает сбываться.

– Понимаете?! Судя по вашим словам, инвалид вы, а не я! – восклицает Кристина.

Нехотя присутствуя при этой сцене, охранник, полминуты назад испытывающий жалость к женщине, которая дала ему работу, в очередной раз ощутил к ней ненависть. «Моя бы воля, мочканул бы тебя сам», – подумал он.

– Проходи, пожалуйста, не обижайся на нее, – говорит мужчина девушке и предлагает помочь спуститься, но та гордо вырывается и прыгает вниз, как ей удобно.

Алевтина Эдуардовна, наблюдая за этим спуском, ошарашенно припоминает, что будет дальше. Перед глазами мелькают острой вспышкой образы ближайшего будущего: «Мы поднимемся, откроем дверь, и я увижу полиэтилен и пакеты, расстеленные повсюду».

…Вот как формируется реальность.

«Затем я обращусь за помощью к охраннику, и он меня вырубит».

Но сейчас не это было важно. Алевтина Эдуардовна позволила себе остановиться («Как будто я решаю») и, опешив, заметила, сколько боли и негодования отразилось на лице девушки, которую она нехотя обидела.

Не в первый раз за сегодня, но, пожалуй, впервые по-человечески ощутила собственную ничтожность и беспомощность. Вот что, оказывается, быть виноватой.

В один миг она вдруг ощутила всю ненависть к себе и поняла, за что ее ненавидят другие. На глазах этой сухой женщины вдруг выступили слезы, и она захотела обнять всех и каждого в треклятой двадцать пятой квартире.

Оставались секунды до того, как Кристина спустится и выйдет во двор. Секунды, чтобы принести извинения. Женщина собрала последние силы, чтобы… но ничего не произошло.

Незримая пленка из обрывков затянувшегося кошмара, сохранившихся в памяти женщины, обретала материальное, реальное воплощение. Алевтина Эдуардовна хотела остановиться, но ноги несли ее впереди себя. То, что должно быть сказано, произнесено, а благородство и прочие поэтические вольности не допускаются, потому что это не твой сценарий.

Кристина выскочила на улицу, и когда за ней хлопнула дверь, Алевтина Эдуардовна нашла внутри себя что-то тягостное и гнетущее, то, что намекало ей: раскаяние пришло слишком поздно, и примирения уже не произойдет. Что-то подталкивало, помимо воли, невидимая сила говорила: «Ты такая, какая есть, вот и доигрывай свою роль, сучка».

Шаг. Еще один. И еще.

Во всем происходящем было что-то неисправимо ужасное, но она была… довольна. Бешено колотилось сердце, лоб покрылся мелкими капельками пота, которые было не скрыть от охранника (кстати, он едва заметно улыбнулся или ей это кажется?). «Впрочем, а ну эти мысли к лешему. Я променяю испуг на принятие, и посмотрим, что ждет меня за этой дверью», – подумала про себя хозяйка, отчего стало легко как никогда, и женщина поняла, что все идет правильно, а потом вновь похолодела, чтобы поддержать многолетний имидж.

Все внутри нее трепетало. Не от страха, а от предвкушения чего-то большего и от грусти по этому миру.

Хуже всего было понимание того, что она стала заложницей собственных нравов и мнений. Всю свою жизнь она была послушным винтиком той системы, которая в один миг была готова обрушиться против нее.

За секунду до того, как открыть злополучную дверь, – «почему злополучную и как научиться любить то, что тебе светит?» – Алевтина Эдуардовна вспомнила ссору, произошедшую между ней и дочерью по дороге на учебу, и мысленно отправила Ане тысячу извинений.

Ощущая себя марионеткой в руках Бога, она подумала, что, если за дверью все сбудется, то ее грехи – это и не грехи вовсе, а смерть послужит ей избавлением.

Ключ в замке повернулся, дверь распахнулась, и точка невозврата была пройдена.

– Ой, это вы? Заходите, мы вас так ждали! – взвизгнул Павел с улыбкой.

Последним, что она увидела, были черные пятна полиэтилена, а затем охранник вырубил ее сильным ударом в затылок.

Он надеялся, что она умрет сразу.

3

– Э не-ет, дорогая вы наша благодетельница. Так легко вы из наших гостей не уйдете, – говорил Павел с ядовитой ухмылкой. – Видите ли, в чем дело. Позвольте, я вам объясню. Есть такая штука, кредиты называется.

Алевтина Эдуардовна извивалась как змея, но зрелище больше напоминало трепыхания перевязанной нитками докторской колбасы.

Когда Павел склонился над ней, стало ясно, что отсюда она не выберется. Слева на стуле сидел охранник. Ей показалось, что он выглядит виноватым.

Помощи ждать неоткуда. Паша продолжил, склонившись над своей заложницей:

– Кредиты бывают разные. Ну, ипотечный никому из здесь присутствующих не потянуть. Даже в складчину, как вы любите говорить. Так что я вам сказку расскажу про другой кредит – кредит доверия называется. Суть в чем – о человеке судят по его словам и делам. И когда одно противоречит другому… – крякнув, молодой человек сделал вид, что проверяет веревки на ее ногах, дернув их на себя, но хозяйке было понятно, что он просто любит смотреть, как ей становится больно. Ведь она в его власти.

Глаза женщины наполнились слезами, она дернулась головой вверх, как жук, опрокинутый на спину. И – все. «Самое страшное – это ограничение свободы, – подумала она, ощутив, как саднят губы, издевательски замотанные скотчем. – Я для него чучело».

– О, хорошо. – Окинув Алевтину Эдуардовну взглядом от ног до головы, как оценивает парень девушку, воспринимая ее как привлекательный сексуальный объект, он погладил женщину по бедру.

– Бля, Паш! Это-то на хера?! – попытался воспрепятствовать облапону охранник.

– Тебя забыл спросить! – огрызнулся защитник сирых и убогих и нехотя продолжил свою мысль: —…и когда одно противоречит другому, это настораживает, согласитесь. А тут, в нашем с вами случае, нет ни слов, ни дел. Одна только ненависть к больным людям и желание в очередной раз посмотреть сверху вниз на нас, бедненьких.

– Ты-то чем лучше? – услышал Павел вопрос. Он не понял, кто это говорил. Сейчас это его не волновало.

– Я чем лучше? Я просто лучше! У всего есть предел, преступив который надежда на благополучный исход – то же самое, что плевок против ветра – не только бессмысленна, но и вредна.

– Но, может быть, и правда лучше остановиться? – снова зазвучал голос.

– Питер – это, конечно, столица, но не настолько культурная.

Опешивший охранник наблюдал, как сумасшедший квартирант отвечал на собственные реплики. В трусливой попытке прекратить издевательство он обратился к мстителю:

– Ты же сам учил на всю Ивановскую, что пользы от поступка должно быть больше, чем вреда…

– И это именно тот случай. – Молодой человек поднялся с колен и взял с кухонного стола заранее приготовленную крестовую отвертку. Не вилку, не нож, а именно – отвертку. Для глаз.

На плите стояла огромная кастрюля с закипающей водой. Скоро будет супчик.

Алевтина Эдуардовна замычала, уже не пытаясь плакать от бессилия.

– Так вот, заканчивая о кредите доверия. Чтобы люди поверили, когда вы обманули их к себе доверие, нужно бегом делать пластическую операцию, менять документы и получать новые ФИО… И вот тогда, может быть, если вы никогда не столкнетесь вновь с прежними людьми – теми, кого обманывали и унижали, у вас появится шанс создать себе хорошую репутацию. Так сказать, с нуля. – Павел улыбнулся, питаясь страхом своей жертвы. Он чувствовал, что дом поможет ему завершить начатое. – Этим мы сейчас и займемся.

Павлу было невдомек, что Алевтина Эдуардовна мычала молитву. Хищным движением руки он воткнул отвертку ей в глаз. Затем – так быстро, как мог – проткнул ей второй.

Он не знал, умерла она уже или нет, но чувствовал, что ей было больно. И пока ей больно, можно поорудовать ножом. Она теперь не более чем мясо.

Алевтине Эдуардовне было безумно больно. Судороги были ужасной силы. Но потом все пропало и на смену безумному страданию пришли небеса. Она вдруг почувствовала себя семилетней девочкой, с удивительной легкостью плывущей в небо, к облакам. Последним, что она помнила, было то, что полет был приятным.

«Все это правда», – подумала она восхищенно и ощутила себя счастливой.

4

И пока в квартире дома на Вознесенском проспекте вершилось действо, торжественное в своей кощунственности, Кристина, справившись со слезами, в тихой и лживой, умершей вместе с Алевтиной Эдуардовной, надежде возвращалась домой.

Парадоксальным образом Кристина понимала тем вечером, что душа ее стала чище, а она сама стала сильнее. И еще хотелось верить, что Алевтина Эдуардовна сейчас в мире, который, как думала девушка, лучше, чем этот.

Одно она знала наверняка – с Пашей она не останется ни за какие коврижки. Он повел себя как хладнокровный убийца, которого она теперь при всем желании не смогла бы полюбить. Вдруг она со всей ясностью прочувствовала, что жизнь и смерть в реальности переплетены настолько, что все попытки отделить одно от другого бессмысленны. Ей вспомнился афоризм из ее школьных времен: «Пока ты жив – ее нет, когда она есть – тебя нет». Теперь, когда девушка давным-давно оставила школьную скамью, Кристина не находила в этом изречении ничего глубокого и гениального. Подумаешь, обычная констатация факта, призванная отрицать смерть, – живи легко, не думая о ней, потому что один хрен сдохнешь.

Да, может быть, о смерти не стоит задумываться больше обычного и все мы сдохнем, но ведь вопрос-то в том, как прожить ту жизнь, которая тебе дана. После того, что произошло с ней, когда в ее жизни появился Павел, Кристина остро ощутила, что за этим материальным миром – миром ей знакомым, надоевшим и причинявшим боль, – есть другой.

А еще за последнее время, на примере Павла, до Кристины дошло наконец, что психологически можно умереть задолго до того, как начнется умирание физическое. Вспоминая, как долго она не могла вернуться к полноценной жизни, почувствовать ее вкус после развода – однажды она узнала, что еще Фрейд указал, что конец отношений подобен отмиранию той части личности, которая была проникнута близким человеком, – девушка чувствовала, что переродилась. Удивительно, но теперь ей было легко, хотя еще полчаса назад она в ужасе плакала о том, кого полюбила.

Приняв решение уйти от Паши по-настоящему, она, как феникс, возродилась из пепла. Теперь остается только сжечь мосты. Впрочем, Павел уже сделал это, убив аферистку.

Только где гарантия, что эта самая аферистка стала заниматься этими делами сугубо для себя, а не ради обеспечения деньгами любимого ребенка?

Теперь Паша был для нее не предметом обожания и не идолом, которому она внутренне поклонялась, – нет. Теперь она понимала, что он на самом деле похож на расписную матрешку. Раскрашенную столь ярко и утонченно, что кажется, будто она живая. Но на самом деле вся эта живость – нечто показное и фальшивое. Павел – это саркофаг, внутри которого труп. Труп того, кого она любила. Когда это было? Казалось, много веков назад.

Каким он был тогда? Тогда он был живым. Теперь же все в очередной раз перевернулось вверх дном: физически он жив, но духовно, психологически – уже мертв. Но если Павел сродни древним мумиям, Кристине ближе была роль бабочки, которая вот-вот выскочит из кокона и полетит в мир.

Девушка понимала, что остаться с Павлом означает погубить себя, подобно тому, как губит себя глупый светляк, отправляясь в огонь. Возможно, таким светлячком оказался Павел, охваченный огнем безумной идеи справедливости ради равенства и братства, которое принципиально недостижимо в любом обществе и при любом раскладе, поскольку все мы разные.

И тут ее обдало теплой волной, взявшейся буквально из ниоткуда. Кристина не испугалась, но почему-то подумала, что беременна. Интуитивно. Если это так, то пускай.

Возможно, Бог требует нашей к Нему любви, потому что Ему тоже одиноко. Что ж, она даст эту любовь своему сыну. Пусть даже он от Павла…

Возвращающаяся домой в радостном волнении, девушка увидела, как мимо пронеслась карета, из которой высунулся Нос майора Ковалева.

Будущей маме так никогда и не стало ясно, был ли это оживший персонаж Гоголя или какой-нибудь обман зрения из-за смешанных чувств и мыслей.

Вскоре после этих событий проживающие добровольно унесли ноги из коммуналки, оставив новым постояльцам «подарок» в виде тела Клавдии Васильевны.

– Очень умно жар загребать чужими руками… – Один из подвыпивших слушателей икнул и обратился к преподавателю. – Он же маньяк! Ментам его надо, на такое же растерзание, как по мне.

– Эх, Михаил, вы невнимательно слушали, – покачал головой рассказчик. – Да и если пофантазировать, то нет гарантии, что ее не загребли бы в тюрьму за компанию.

– Ну, может, – согласился выпускник. Примирительно воздев к небу руки, он икнул, и все рассмеялись.

– Погодите вы ржать, – осек шумных друзей дотошный студент, старавшийся осмыслить услышанное. – А дальше-то что было, расскажите.

– Так вы же сами лезете поперек батьки в пекло, коллеги… – с улыбкой ответил препод.

– Чудесным образом их подъезд никто не трогал. Об Алевтине Эдуардовне с тех пор никто из жильцов так и не вспомнил. Павел ушел в армию, а Кристина стала жить вместе со своей подругой и сумела выносить и родить ребенка. Она любила свое дите, несмотря на пакости отца. Несколькими годами позже, когда на Украине разгорелась гражданская война, Кристина повстречала Александра, который, соответственно значению его имени, оказался этой женщине опорой и поддержкой. Хочется думать, что они счастливы, – закончил рассказчик, взглядом ища официанта, и посмотрел на часы, словно идеально вовремя завершил лекцию.

 

Эпилог

1

– Что, и все? – возмутились молодые люди, отказываясь завершать встречу.

– А разве этого мало? – спросил психолог, обрадовавшись новой волне их любопытства.

– Но картинка-то не складывается.

– Пить надо меньше.

Студент выжидательно и даже грозно посмотрел на рассказчика…

– Ну ладно… Будет вам эпилог. Верьте не верьте, а в ту ночь в дверь раздался звонок. Что думают наши люди в таких случаях?

– Менты. Шухер.

Вновь раздался здоровый студенческий смех.

– Правильно.

– А потом?

– А потом было еще смешней, – сказал преподаватель с едва уловимой грустью в голосе, допив последний стакан.

* * *

Паша чувствовал себя мучеником, дарующим спасение людям, хотя отмучилась на самом деле хозяйка.

Покушав супчика из своего заклятого врага и выжрав немалое количество водки, он ничуть не волновался о том, кто может звонить, стоя за дверью.

Окосев и вальяжно подойдя к двери, лишь на секунду он вспомнил здоровой частью своей личности о существовании Кристины. Той, которую он когда-то любил. Казалось, он откроет ей дверь, а затем она все увидит и поймет. Он будет виноват, ничтожен, растоптан. Поэтому, если это пришла она… что ж, ему придется избавиться и от нее.

Но для остальных воображаемых зрителей, залихватски присвистнув, он сказал: «Небось Федор Михайлович пожаловал!»

В комнатах раздались жиденькие смешки. Дом, казалось, затрясся от страха.

Каково же было удивление Павла, когда порог переступил самый настоящий Достоевский, только оловянный, или уж не знаю, из чего он там был отлит…

Павел спросил:

– Вы, часом, не ко мне?

– К тебе. Преступления без наказания не бывает. – Руки живого памятника сомкнулись на шее убийцы. Таким образом, Кристина была спасена.

В баре возникла небольшая пауза. Компания студентов, собравшаяся вокруг любимого преподавателя, несколько поредела, хотя пару минут назад никто не хотел уходить. Кто-то спал, кто-то писал в Твиттер.

Но самый дотошный еще слушал:

– Да вы издеваетесь!

– Ничуть.

– Как же такое возможно?

– Сам не знаю. Не хочешь – не слушай.

– Послушайте, нам интересно, что там реально произошло дальше.

2

Павел проснулся в холодном поту, радуясь, что выскочил из самого кошмарного сна на свете. По странному стечению обстоятельств Кристина собирала вещи, а его шея страшно болела.

– Неужели не приснилось? – ощупывал он себя в недоумении.

– Как ты мог… – поглядела на Павла его бывшая девушка. – Ур-р-од. Я уезжаю отсюда. И не дай бог тебе вот сейчас или когда-нибудь позже ко мне приблизиться.

– О’кей. Но почему же тогда ты уходишь? После всего этого?

– Потому что это мой выбор. И свой ты уже совершил.

– Но куда ты пойдешь, как будешь жить?

– А это тебя уже не касается. Думай о себе и своей жизни, а не обо мне. Я тебе… я тебе не Бобик!

На эти слова Павел хотел разозлиться, но не смог этого сделать. «Если я совершил то, что считал нужным, то почему же она не может ответить тем же?» – кольнула его в самое сердце пронзительная мысль, полная раскаяния и сожаления. Он был сражен наповал ее гневом и слезами, которых раньше так хотел не допустить.

Секунду, видя его негодование и расстройство, девушка сомневалась, правильно ли она делает, уходя от него в никуда, но потом вспомнила счастливого старика из автобуса. Вспомнила, что ее ждет подруга. Лицо ее будто озарилось, и, несмотря на боль и грусть, Кристина стала еще прекраснее.

– Ты был хороший, и ты поступил, как поступил. Но я хочу лучшей жизни, и этим все сказано.

– Я… я понимаю. Но неужели не начать все сначала?

– Как?! Попить чай, потрахаться разок-другой, а потом ты кого-нибудь снова убьешь? Мне вставать в очередь?

– И все-таки…

– Нет! – твердо ответила Кристина, вспомнив произошедшую с ней, казалось бы недавно, аварию. – И ты знаешь, почему.

А еще она с неприязнью подумала о том, какой же этот Паша на самом деле тупой. Странно, ведь совсем недавно он казался ей таким умным.

– Потому что после некоторых поступков мир никогда не будет прежним…

– Да. И я хочу, чтобы ты… чтобы ты понимал, что сделал для меня очень важную вещь. Ты дал мне понять, что надо выходить замуж не за тех, кого любишь, а полюбить того, с кем оказываешься рядом. Что наша жизнь, как дом, который когда-нибудь будет снесен. Дом, полный коммуналок, в которой каждый из нас сосед, и творит черт-те че, не понимая, что жизнь… – Кристина щелкнула пальцами, будто это поможет ей вспомнить необходимое слово, – есть только сейчас, а не когда-нибудь потом.

– Но я изменюсь…

– Только потому, что я этого прошу? Не пытайся мне понравиться. Я все решила.

– Прости.

– Ничего, – только и смогла вымолвить в ответ Кристина, утирая последние соленые капли с лица.

– Давай хотя бы вещи помогу спустить.

– Ну… Давай.

3

Хотя по коммуналке разносился запах вкуснейшего супа, из кухни тянуло тухлятиной и смертью.

– Я не могу на это смотреть, – сказала Кристина, и ее вырвало перед входной дверью.

Отличное начало переезда.

– Ничего, я все уберу, – заверил Павел, как будто это что-то меняло. Он помог девушке переступить порог на волю.

В его руках были все ее вещи.

Когда они вышли, на улице светило осторожное солнышко. Было прохладно, но в свежести ветра угадывалась теплота будущих дней. Снежинки падали, как игрушечные, оставаясь на прохожих какое-то время, отчего те были похожи на елочные игрушки, облепленные блестками.

Не зная, что говорить, Павел переминался с ноги на ногу.

– Ты на автобусе? – все-таки спросил он.

– Нет. Подруга сейчас приедет.

– Подождем.

Затем произошло кое-что непредвиденное…

…Их встреча длилась полминуты и для каждого стала неожиданностью. Кристина понимала, что перед ней стоит дочь Алевтины Эдуардовны, а та, в свою очередь, узнала ее. Внезапно девушка с костылем поскользнулась, и Аня попыталась ее подхватить. В этом не было нужды, потому что Павел был наготове, но все же Анина рука коснулась руки Кристины, и это едва заметное соприкосновение позволило ей понять, что на самом деле произошло с мамой. Но что это за странное чувство тревоги, учащенное сердцебиение и четкое знание того, что будет дальше? Откуда это? Аня попыталась сопротивляться будущему, самой себе, но все равно с ее губ сорвалось лишь: «Аккуратней, не падайте больше». Все трое за эти секунды, казалось, узнали друг о друге все. Было нелепо спрашивать, какими судьбами здесь оказалась Аня, поскольку все понимали, кого она хотела найти.

– Анна, у вас все хорошо? – обратилась к ней Кристина.

– Ага, – кивнула девушка, закрыв лицо красными перчатками и поспешив отвернуться.

Когда она в коричневом пальто скрылась за углом дома на Вознесенском, скрывая свою боль от тех, кого должна была считать убийцами, но не могла относиться к ним соответствующе, в арку въехал «Ауди», из которого вышла Вероника, подруга Кристины.

– Здрасьте! – игриво начал льститься парень.

– Здрасьте… – поздоровалась Вероника. Причем тоном, по которому он понял, что лучше здесь не задерживаться.

«Эта баба видит меня насквозь», – подумал он, растерявшись.

– Привет, дорогая моя!

– Привет, кисуль! Ну как, едем? – чмокнувшись в щечки и пообнимавшись, девушки обернулись к Павлу за вещами и обомлели: сумки и пакеты были на месте, а мятежника уже след простыл.

– Что ты будешь с ним делать?

– С ним-то? – Кристина переспросила в недоумении. – Павлик мужчина самостоятельный. Хочет – страдает как Раскольников, не хочет – спасает мир, борясь за правду.

– Значит, в прошлом?

Кристина улыбнулась вместо ответа, похорошев от верного решения. Расхохотавшись, подруги начали грузить вещи в автомобиль.

Когда обе оказались в салоне, Кристина добавила:

– И еще, кажется, перемены к лучшему.

«Ауди» завелся сразу, как бы намекая, что надо нестись вперед, невзирая ни на что.

4

Не помня себя от эмоционального отупения, дочка убитой хозяйки возвращалась к себе домой. Ей было мерзко даже подумать о том, чтобы войти в ту квартиру, где, как она теперь знала, ее мать издала последний вздох.

– Что я там увижу? Кожу да кости? И кого винить. Зачем? – шептала она сама себе, шагая по грани безумия. В голове мерцало чередой вспышек то, как Алевтина Эдуардовна совсем недавно пыталась предупредить дочку о своей участи. «А я, глупая, не слушала. Все отговаривала: мам, не парься…» – думала она, безуспешно вытирая слезы. Эта догадка, как и озарение в момент прикосновения к Кристине, не давала Анне покоя. Она шла домой, и посторонним казалось, что очередную девушку бросил молодой человек…

Один «рыцарь» решил проявить участие и подбежал с ненужными утешениями. С места в карьер:

– Девушка, милая. Вы еще очень молоды. Другого найдете, – начал советчик, предлагая рассмотреть его кандидатуру.

– Да откуда вы знаете, что у меня произошло? Идите прочь! – рявкнула она на жиголо и расплакалась еще больше.

– Дура, – сказал он и, оскорбившись, закурил сигарету. «Что она думает, я бабник?! Хочешь как лучше, а получается как всегда», – незнакомец продолжил путь с мыслями о том, что больше никому не предложит свою помощь. Анна, в свою очередь, нервно хохотнула. Ей казалось смешным, как далеки бывают люди от истины, наивно считая, что все знают.

И только вечером, справившись со слезами и злостью, Анна поняла, что утренняя встреча была предопределена. Да и все остальное тоже.

Аня не помнила, как включила телевизор, а там передавали новости про финансовый кризис, изнасилованного ребенка, и в завершение выпуска показали репортаж об открытии нового детского дома для счастливых сироток. «Наверное, чтобы зрители надеялись на лучшее, отходя ко сну», – подумалось ей, после чего Аня выключила телевизор и в который раз за день расплакалась в приступе негодования и вселенской жалости к себе.

Весь день из головы Анны не выходила встреча с Кристиной и Павлом. Хотелось понять, какова ее роль в происходящем и для чего это все нужно. Да и потом, терять близких людей невыносимо тяжело. Потерять маму, так неожиданно и скоро, тем более… Но было ли это неожиданностью? А что если в глубинах ее души личные демоны довольно потирают руки, жаря сердце на открытом огне? Довольные, потому что знают: втайне она рада тому, что осталась без родительницы. С минуту девушка взвешивала эту нелегкую мысль, но отринула прочь как явный вздор. «Как тут можно радоваться, когда человека уже нет?» – спрашивала она себя. Выгод она не видела никаких. Тем более что мама не обделила ее ни деньгами, ни жильем.

Выключив вслед за телевизором свой мобильник, чтобы никто не мешал справиться с собой своими силами, Анна налила очередную чашку чая и, уставившись прямо перед собой немигающим взглядом, будто бы лишившаяся чувств корова на лугу, продолжила свои раздумья. Необычная сцена тайного познания, имевшая место в первой половине дня, не давала ей покоя. Доказывая, что времени не существует, она вновь появилась в голове.

«Вдруг мама пыталась сказать что-то очень важное, а я от нее отмахивалась? Этого я не узнаю уже никогда. Вот только что же это было со мной за… прозрение, когда я увидела тех двоих? Клянусь, в те секунды я знала наперед, что будет дальше и как не стало мамы. Но кто этому поверит и какие у меня доказательства? Никаких. Я не могу понять происходящего, но это не отменить, с ним просто приходится смириться. Да, все идет своим чередом, иначе жизнь не имеет ни заданности, ни смысла, а мир устроен совсем не так, как я привыкла думать».

Все эти мысли лились в угрюмой голове медленным потоком, тяжелым и тягучим, как цемент. И правда, что наша жизнь, если не строительная смесь, которая вот-вот обретет форму, чтобы превратиться в очередной этаж небоскреба, который мы называем подсознанием? Строй, лепи, дерзай. Но не жди, что у тебя получится Тадж-Махал…

Несмотря на ту железобетонную тяжесть, с которой эти мрачные думы опускались на фундамент ее внутреннего мира, девушка проговаривала их вслух. Впрочем, этого она не сознавала, равно как и того, что расцарапала палец на руке в кровь, вот так просто, сидя за чашкой чая.

– И ведь людей учат… воспитывают… они с этим сталкиваются и сами знают, что так делать нельзя, – говорила Анна самой себе, думая об убийствах и прочем таком. – Но все равно это делается. Почему так происходит?

Оставим это высоколобым теоретикам. Живем же в городах, в которых десятки тысяч зданий. В них – сотни квартир. В каждой квартире свои тайны и скелеты в шкафах… А если никому, кроме нас, они не интересны, то картинка получается не ахти.

Скажем лишь, что бедная девушка только сильнее утвердилась в своем решении не хоронить то, что осталось от мамы. Иногда гораздо лучше сохранить добрую память в своем сердце. На следующий день она обратилась в полицию с заявлением о пропаже человека без вести.

– «Все лучше, чем объяснить им как есть. У виска покрутят пальцем, и привет!» – полагала она, и лично я ее не осуждаю, – вздохнул рассказчик, хлопнув рукой по столу. – Засим извольте откланяться. История закончена, – сказал он, глядя, как официант выставляет им счет.

5

Когда остатки компании заплатили по счету и высыпали на улицу, тепло поблагодарив и распрощавшись с любимым преподавателем, в историю которого они вряд ли поверили, один из студентов неотступно шел за хранителем высшего знания, чтобы тот закончил свой интеллектуальный эксгибиционизм:

– Что, пойдемте-ка до метро?

– Пойдем.

– А что случилось с Павлом потом, после?

– Он уехал добровольцем на Донбасс.

– Искупление?

– Вероятнее всего, хотел сам себя наказать, – ответил мужчина, спрятав руки в карманы.

– Значит, не вернулся?

Отрицательно покачав головой и выпятив губу, как бы в расстройстве, пожилой человек произнес:

– Его ранило при обстреле школы, и это последнее, что мне известно. Спасая других, погиб сам.

– Мужской поступок… – поморщился студент, как бы взвешивая убийство немолодой женщины и принесение самого себя в жертву, искренность которой он ставил под сомнение. «Одно не отменяет другого», – подумал студент, и от этого вывода ему стало зябко и кисло.

– Чего раскис-то? Маньяк на войне – чем тебе не тема для исследовательской работы? Да не смейся ты, только вдумайся.

– Ну да, это еще круто, что он под пули полез, – хохотнул собеседник. – А то мало ли…

Прошлись. Молодой человек задал очередной вопрос:

– Как же тогда быть со всей этой мистикой?

– Отдай на растерзание психиатрам, ну или спиши на употребленный рассказчиком градус.

– Но вы ведь его и употребили лишь потому, что трезвым такое рассказать просто невообразимо.

– И тут ты прав. Самый лучший мой ученик.

Студент запомнил эти слова на всю свою жизнь.

– О как! И как же все-таки быть с мистикой? – не успокаивался студент.

– Вот ты пристал со своей мистикой! – захохотала авторитетная фигура. – Ты психолог или фантаст? А впрочем, одно дополняет другое: вера и знание, факты и мнения…

Лиговский проспект, прохладный и спокойный, неспешно просыпался, покуда эти двое и не думали отходить ко сну. В этом несоответствии студенту мерещилось что-то чудесное. Нарушив молчание, он спросил, помявшись:

– Ну а эти «сбывающиеся сны», туда-сюда?

– Так вот этим и займись. – Преподаватель ткнул будущего аспиранта пальцем в грудь.

– Значит, вы для этого рассказали эту историю, да? – На лице парня разыгралась радость догадки.

– Каждый будет видеть в ней свое, ведь смыслы индивидуальны. В конце концов, к ней можно относиться как к легенде. А такие вещи склонны обрастать лишними подробностями… – Учитель взглянул на ученика, и они поняли друг друга без лишних слов.

Двери только что открывшегося метрополитена распахнулись, и коллеги не раздумывая пропали за их стеклами. Пахнуло теплым воздухом подземки. Кто-то покупал жетоны. Привычная жизнь, ничего нового.

«Пусть так все и остается», – с этой мыслью студент пожал руку преподавателю.

В голове кружились мысли об аспирантуре и всякая возвышенная чепуха. Очередное утро в большом и таком разном городе, куда деваться? Деваться некуда. Остается жить, и иногда эта жизнь – существование на грани, шагая по которой человек способен открывать неведомые миры, преодолевать себя или сдаться.

В следующее мгновенье они разошлись каждый по своим делам.

 

Послесловие

Дорогой читатель!

Как известно, Санкт-Петербург – шикарный город с богатой историей. Как же удивительно порой пройтись по Невскому проспекту и представить, что этот город был, рос и развивался, как ребенок, когда нас еще не было… Задумываешься об этом и понимаешь, что чудеса спрятаны рядом – они только и ждут, когда мы разыщем их, сокрытых покрывалом готического романтизма. А ведь и правда, каждая улица, двор, дом и переулок имеет в Северной Венеции свою историю, подобно тому как каждый горожанин имеет свою биографию, а с ней и набор своих тайн и секретов – тех скелетов в шкафу, которые легко спрятать от соседей, закрыв дверь квартиры.

Коммуналка, быт которой блестяще описан на страницах произведений Зощенко, Булгакова и многих других, становится исключительным случаем, когда тайное становится явным. Там чудес выше крыши! Во многом благодаря ее жильцам. А как иначе? Ведь главное сокровище Петербурга – безусловно, люди, его населяющие. Мы, жители культурной столицы, как никто другой, стараемся помогать ближним в любое время дня и ночи с истинно русским размахом. Если же на нашу долю выпадают страдания и иные испытания, то мы их стоически претерпеваем, продолжая свято верить в лучшее будущее, свет которого озаряет наши счастливые лица все ярче. Встретится на нам на пути что-то нехорошее – не беда, мы все же понимаем, что хорошего на нем больше.

Автор выражает особую благодарность всем, кто специально или случайно помог в создании этой истории. В первую очередь хочется сказать спасибо В.М. Сорокину, замечательному преподавателю и творчески настроенному психологу, во время одной из лекций которого мне и пришла на ум идея этого произведения.

Как сейчас помню, стимулом для написания повести послужила небольшая история Виктора Михайловича о том, как он однажды ехал по Лиговскому проспекту со своим клиентом – участником войны в Афганистане, подорвавшимся на мине и потерявшим там зрение.

О чудесах, о настоящей дружбе и взаимовыручке, умении протянуть руку помощи в трудную минуту и рассказывалось в данной повести. Именно об этом. Вовсе не о темной стороне человеческой личности, нарушении ею (или отсутствии) нравственных запретов, проблемах инвалидности, коррупции и фатализме…

Ноябрь 2012 – декабрь 2014, Санкт-Петербург