1. Без крова

Оставался ещё год войны. Но постепенно начали возвращаться эвакуированные жители города. Селились в полуразрушенных домах, в подвалах под развалинами, снимали комнаты в частном секторе на окраинах, наскоро лепили лачуги из камня, глины и остатков железной кровли. Некоторым семьям пришлось надолго оставаться жить на десантных баржах «Болиндерах», на которых они приплыли в город.

Удивительный пример. Напротив дома на улице Подгорной, в который попала первая бомба (мина), через дорогу стоял угловой трехэтажный дом, увенчанный небольшой застекленной башенкой, вернее сказать, фонарем. От первого взрыва 22 июня он незначительно пострадал. Зато дальнейшие бомбежки «обтесали» его так, что осталась парадное со ступеньками, винтовая лестница, остатки кровли над ней и по бокам – остатки двух стен, образующих угол. Башенка венчала этот остов дома. Так вот, лестничные площадки оказались изолированными от внешнего мира, и в этом замкнутом пространстве можно было укрыться от непогоды и постороннего взгляда. Там, как в гнезде, жили самостоятельной взрослой жизнью две девочки (взрослых не видел). Девочек звали Оля и Лёля, соответственно, около 10 и 14 лет. Младшая, миловидная чернявая, с круглым лицом и цыганскими глазами, старшая – худая и длинная, с узким строгим аскетичным лицом, как монахиня.

Мне доводилось довольно часто проходить мимо этого места. Я слышал их разговоры, из которых узнал их имена. Мне шел тринадцатый год, и был я единственный мальчик, периодически попадавший в их поле зрение и им на язык. При моем появлении они обозначались в окне или на балкончике и до меня долетало: «Смотри, твой принц идет!» Я краснел и старался пройти мимо как можно быстрей. Опыта общения с принцессами у принца не было. Война!

Неожиданно в полночный час появилась мамина родная сестра Татьяна с мужем Василием. Они приплыли на самоходной десантной барже из Поти одними из первых возвращенцев, так как дядя Василий был нужен для срочных восстановительных работ в порту. Готовились к возвращению эскадры.

Мы уже знали, что эта часть нашей семьи жива, но так рано их не ждали. Накануне маме приснился вещий сон, ставший часто вспоминаемой легендой клана. Ей приснилось, что в беседе с кем-то о сестре она говорила, что скорой встречи не ждет, но четкий голос этого некто произнес: «Она с мужем будет сегодня вечером». Так и произошло.

Нас стало много, а жили пока ещё в чужой квартире. А вот и хозяева появились. Пересчитали чашки-ложки, установили степень изношенности мебели, стен, замков и крючков. Выразили крайнюю степень недовольства всем и так, вообще. Причем в унизительной форме, дескать, вы тут при немцах..! Неведомо им было, что ли? Если бы мы не жили в этой хате, то все растянули бы и изгадили другие добрые люди. Попытки разорения квартиры были в тот период, когда мы прятались от облав в запретной зоне, на Подгорной. Побудь мы в отсутствии большее время, урон нанесенный жилищу был бы сокрушительный, и уж тогда нам, возможно, был бы предъявлен судебный иск. Такие уж это были люди. Живут же зануды на свете, не правда ли? Спустя десятилетия, кажется, третьеколенный отпрыск этой популяции госпитализировал свое чадо в отделение детского комплекса, где я работал заведующим. Ну, вампирюга! Ну и попил он из меня кровушки. Не будучи медиком, а образованцем и начинающим компетентным дилетантом, он держал под контролем процесс лечения, задавал вопросы, заведомо рассчитанные на создание конфликта. «Пепел Клааса стучит в моем (его) сердце!». Зов рода шел за ним, как футболист-чистильщик. Что не успели, и не удалось предкам, надлежало свершить ему, борцу за правду, терминатору и маргиналу. Но не удалось ему сокрушить мою защиту из трех пальцев в кармане. Представляю, как тускло и обыденно потекли дни его дальнейшей жизни. Слава советским докторам, боявшимся, как огня, жалоб больных и разборок этих жалоб на высоких административных уровнях!

Какие прекрасные вопросы, нравоучения и советы звучали в таких собраниях. «Вам что, надоело работать?» – как бы сочувственно. «А какая у вас категория?» – с подтекстом. «А клятва Гиппократа?» – это как бы всем понятно. Но выпуск 1957 года к клятве не приводился, не те были времена. От ответа на такой вопрос приходилось тупо молчать, как бы сознавая неполноценность своего статуса. Вероятно, как клятвонедостаточных нас выпустили в звании младших лейтенантов запаса. К сведению: дальнейшие выпуски шли лейтенантами и старшими лейтенантами.

Итак, хозяева, которым было где приклонить голову и даже не без комфорта, назначали суровый срок нашего выселения и включили счетчик. Что делать? Дом предков на Подгорной представлял собой кучку камней и расползшейся от дождей глины. В подвале на 6 кв. метров пятеро взрослых и двое детей не помещались. Домов в продаже не было, квартир не существовало. За двухэтажную деревянную развалюху здесь же на Подгорной безумная старуха-хозяйка заламывала недоступную для нас цену.

А за тыльной стороной забора дома, в котором мы находились, стоял, пригорюнясь и как бы ожидая нас, пустырь, поросший лебедой и колючкой, и с недостроем из инкерманского камня с единственным пустым окном на улицу 6-ую Бастионную. Хозяйка жила через улицу напротив. Торг состоялся, быстрый и согласный. Отсюда «… начало быть, что начало быть».

За три месяца были воздвигнуты стены для четырех комнат и железная кровля. Две комнаты были готовы принять жильцов. Право первенства на заселение выпало семье с детьми, то есть моим родителям и нам с братом. В другую часть дома без полов и потолков, с заколоченными рамами окон вселились дядя Василий, его жена Татьяна и бабушка. Дальнейшее строительство продолжалось перманентно лет двадцать. И отец, и дядька Вася (чуть не забыл – он же был моим крёстным отцом – в православном смысле), сколько стоял этот прекрасный ухоженный домик, окруженный палаточным виноградом, столько они что-то достраивали и пристраивали. При доме были ванна, душ, ватерклозет, зимняя и летняя кухни, паровое отопление, первая космическая антенна. А какое вино делал отец из собственного винограда, а самогон, который лучше чем чача и коньяк. А какая рыба горячего копчения, сделанная в собственной коптильне, подавалась к столу, а свежий редис, а зелень! К нам валили гости из разных отдаленных уголков страны, даже те, кто были знакомыми знакомых. Бедные наши женщины, бедная мама. Всё лето у плиты. Законы гостеприимства, пусть себе в ущерб, но соблюдались неукоснительно.

Разморенные пляжными удовольствиями гости и родные и те, которые хуже татарина, вламывались во двор усадьбы под сень виноградной лозы. Они орали: «Да у вас здесь сущий рай!» и забивали душевые и ванные. А потом все к столу с пусть старенькой, но белоснежной, накрахмаленной скатертью, уставленному разномастной посудой и чем Бог послал. Восторги истинные. И уж, конечно же, в угоду хозяевам: «Ну, теперь мы только к вам! В следующий раз, на все лето!» Осенью мама говорила: «Господи, как я устала. Следующей весной ворота на засов, и гори всё, синим пламенем!». Но наступало лето, и все повторялось. Даже я, дорогой сыночек и самый дорогой гость, бездумно и беспощадно наезжал домой проводить отпуск, а иногда ещё и сотоварищи. Бедная дорогая моя мамочка, слишком поздно пришли ко мне понимание и раскаяние. Прости меня!

А потом, согласно генплану строительства города, наш дом снесли. Родителям дали квартиру в районе Омеги. На месте нашего дома вырос гигантский столб гостиницы «Крым». Торчит – не Богу свечка, ни черту кочерга!

 

2. Как строили дом

Не помню значительных строительных работ в 1944–1945 гг. Шла война. Государству было не до этого. Кое-где были поставлены бараки. В разных частях города, в основном на пустырях, пленные немцы и румыны устанавливали сборные финские домики. Предназначались они для высших офицеров флота, крупных партийных руководителей города и хозяйственников. Остались обгорелые остовы стен многоэтажных домов, скопления которых в народе называли комбинатами. Такие группы домов были на Пироговке, Большой Морской. Их восстановление началось прежде всего. Работы по их восстановлению сокращались за счет того, что каркас из массивных стен был практически цел. Необходимы были отделочные работы, полы, крыша.

Дом, который построила моя семья, был одним из первых частных строений в городе. Каким непомерным трудом достался он нам всем. У отца с матерью денег не было ни копейки. Небольшую сумму привезли с Кавказа Василий и Татьяна. А время было тяжелое: карточная система распределения скудных пайков, на рынке все втридорога, магазинов свободной торговли не существовало.

Отец работал старшим мастером авторемонтных мастерских. По окончании ремонта очередного «Студебеккера» или нашей трехтонки на нём лежала ответственная и порой небезопасная работа по ходовым испытаниям автомобиля. Множество шоферов считали себя должниками отца за своевременный и качественный ремонт автомобиля-кормильца. Возможности для использования ситуации в своих целях были неограниченными, но отец считал их неправомерными. Ушлая шоферня работала налево без зазрения совести. Грузовик считался, прежде всего, орудием для получения личного дохода, а уж потом для выполнения производственных заданий. Да, это были времена, когда шоферская каста благоденствовала. Так вот эти ребятки уважали отца безмерно и частенько поджидали его по окончании работ у ворот автобазы, чтобы применить высшую меру благодарности – угостить большим количеством водки, часто без закуски. Мой папа, классический семьянин, и выпивать на стороне не было в его правилах. Вот в подобных ситуациях он, пересиливая себя, шел на компромисс с совестью и поднаряжал водителей подбросить то досок, то строительного камня или бетона.

Вечером, после тяжкого труда на основной работе, наскоро пообедав, отец и Василий вкалывали на своей стройке до поздней ночи. Оба они были мастера на все руки, а что не умели, постигали в процессе работы. Дяде Васе как орденоносцу было выдано разрешение съездить в запретную зону в район «Маяка» и под надзором тамошнего специального человека выбрать немецкий мотоцикл с коляской. Василий просит моего отца как специалиста поехать с ним в качестве консультанта. Я прошу их обоих взять меня с собой. Меня берут. Едем в кузове попутной трехтонки. Я впервые в жизни в этих краях родной земли. По дороге я впервые увидел совершенно пустынные берега бухт Омеги, Камышовой, Казачьей, окруженных лысыми низкими курганами, без единого деревца, остовы затопленных кораблей. Степь усеяна воронками от взрывов и остатками сгоревшей техники. В специальном загоне – скопление разнообразных средств передвижения, частично поврежденных и совершенно целых. Мы выбираем мотоцикл с коляской, фирмы «Цундап». Мощный и безотказный в эксплуатации, он прослужил нам долгие годы. Своим ходом на мотоцикле возвращаемся домой. По дороге прихватываем безнадзорный медный бак литров на 50, заполненный немецкими штыками, в ножнах и на ремнях. Какая-то часть штыков применялась нами в хозяйстве, например, для забоя свиней. Что-то из арсенала я втихую раздавал дружкам. Учился метать их в соседский забор. Потом, когда пришли более упорядоченные времена, хранение холодного оружие грозило наказанием, все штыки были закопаны навсегда в глубокую яму посреди усадьбы. Сверху лёг толстый слой бетона.

В мои обязанности входило: привоз нескольких бочек воды, ежедневный полив огорода, тупое и нудное занятие выравнивания гнутых старых гвоздей (стройка пожирала их килограммами) и самое тяжелое – сеять песок, землю, глину. Для просеивания применялась большая крупнопетлистая железная сетка на деревянной раме высотой до 2-х метров, устанавливаемая вертикально, под углом в 60 градусов. Это называлось – «грохот». Нужно было совковой лопатой бросать песок в верхнюю часть сетки для того, чтобы по наклонной он скатывался с грохотом и просеивался, образуя медленно растущую кучку с противоположной стороны. Доброе палящее солнце моего отрочества безжалостно помогало мне надолго возненавидеть физический труд. Правда, к любому физическому напряжению в спорте я был всегда радостно готов. «Гонять мяч целый день ты не устаешь» – говорили дома.

Деньги! Строительство постоянно требовало всё новых и новых затрат. К чему только не прибегали мои дорогие родственники, чтобы заработать кое-какую копейку. Ведь частное предпринимательство во всех видах жесточайше преследовалось.

Мама шила. С годами её мастерство становилось совершеннее. Добротность и тщательность исполнения заказов снискали ей определенную известность и постоянную клиентуру. Правда, работала она с оглядкой, конспиративно. Я помню её долгие годы склоненной и днем, и глубокой ночью над швейной машинкой. На её игле держалось материальное благополучие семьи. Несмотря на достоинства социалистического строя, фактически получить высшее образование мне помог мамин каторжный труд.

А ведь было ещё и домашнее хозяйство. В разное время мы содержали кур, уток, затем одну корову, потом другую. Откармливали одну-двух свиней. Все это требовало ухода и постоянно требовало жрать, жрать. Бесконечные очереди за отрубями, сбор улиток, мешки травы – всё отрывало меня от основного занятия – гулять без перерыва. Через всю 6-ую Бастионную звучало: «Жорик, домой. В рваных сандалиях и грязных семейных трусах, не доиграв – «с кона деньги не снимать!», не докурив самокрутку из виноградных листьев, уныло по пыльным колдобинам плёлся Жорик, чтобы покорно подставить себя под ярмо очередного рабочего задания. Одна была выгода. «Почему не сделаны уроки?» – «Дак ить, занят был у вас».

Помнятся наши с бабушкой вечерние походы за помоями через весь город, к Минной стенке, где по предварительной договоренности, кок малого судна наливал нам два больших и два малых ведра помоев. Обратный путь в сумерках, через две горы, бабушка на коромысле, а я в руках тащили этот ценный груз домой. Не верится теперь, что это было со мной. Однажды на своём пути я встретил девчонок из своего класса. Мне стало стыдно. Завтра вся школа узнает, что Задорожников нищий бедняк. Он носит и питается помоями. Как можно сидеть с таким за одной партой?

Как-то раз кто-то сообщил, что в центральном холодильнике возле вокзала можно бесплатно набрать сколько угодно мороженого картофеля для скотины. Торопитесь! Скоро ничего не останется. Мы с мамой взяли мешки и отправились туда. В центре огромного зала на цементном полу в луже мутной жидкости высилась куча серо-коричневой массы с вкраплениями, отдаленно напоминающими картофель. Куча источала крайне неприятный запах. Мы с трудом набрали в мешки ещё хранивших форму клубней. Мокрая, трудно подъёмная тяжесть мешков ляпнула нам на спины. Пока мы доплелись до лестницы, ведущей к площади Ушакова, вонючая жижа пропитала одежду на спине и стала стекать по голому телу вниз к бёдрам. На средней площадке лестницы мы остановились передохнуть. Я явно устал, но не подавал вида. Над нами стояла глубокая синева неба, перед нами открывался красивый вид на Южную бухту. Стояла глухая тишина. У мамы лицо было напряжено, взгляд устремлен в прекрасную даль. Я чувствовал нарастающее в ней отчаяние. Что же это за жизнь выпала на нашу долю? Молоденькая, хорошенькая женщина, в старом капоте и тряпочных тапочках, рядом с ней мокрый безликий недоросль. Выше, на площади, над нами прогуливались морские офицеры и нарядные женщины. Маме и её ребенку сейчас надлежало под белым кружевным зонтом и в красивых купальных костюмах тоже гулять по берегу моря и кушать много мороженого. Нежное облако мечты коснулось нас и улетело к другим. Мама достала пачку «Беломорканала» и закурила. После нескольких затяжек напряжение с лица исчезло, появилась решимость, и готовая образоваться слезка укатила обратно в глазик. Мама взяла меня крепко, любовно и надежно за руку и сказала: «Идем, сын!». Я: «А мешки?». Мама улыбнулась мне, махнула рукой, это означало, что всё же люди дороже, чем свиньи. Бодро и весело мы зашагали домой.

Несмотря на то, что трудиться приходилось много всем, меня все-таки щадили. Отец особенно следил, чтобы я не надорвался, не поручал поднимать и таскать слишком тяжелое. Ему с 14 лет пришлось работать молотобойцем в условиях, где с дуру не жалели пацана. Вот он и надорвался – образовались паховые грыжи с обеих сторон. Но однажды он не учел обстановку. Нужно было с Максимовой дачи привезти двадцатилитровую бутыль вина. Плата за шабашку, которую там сотворили отец и дядя. Транспорт – двухколесный трактор с прицепом. Однотактовый двигатель, равномерно стуча, мощно тряс кабину с железным сидением. Через длинную трубу, как у паровоза, с каждым выхлопом вылетало круглое сизое кольцо отработанного газа. Вонь стояла: «я тебе дам!» Техническая конструкция имела прозвище «Капиздох». Смотреть, как вылетают кольца из трубы, бежать и кричать «Капиздох» (слово выглядело как запретное ругательство) – вот это дело, вот это занятие! Это вам не дохлую крысу крутить за хвост над головой, как рекомендовал Г.Финн.

Так вот, мой крестный, дядя Вася, загрузив в себя, сколько смог вином «Портвейн Таврический», усадил меня на холодное железное сидение трактора, поставил у меня между ног двадцатилитровую стеклянную бутыль с вином и наказал: «Смотри не разбрызгай». О том, что мне оказано высокое доверие охранять и транспортировать ценнейший груз, даже говорить не следовало. Такое задание мог выполнить только советский пионер-герой.

Дорога шла проселком. Колеса трактора реагировали на каждый бугорок и выступ, а так как по своей природе он был непомерно прыгуч, то кабина тряслась и конвульсивно дергалась в непредсказуемых направлениях. А в кабине ведь был я в обнимку с громадной стеклянной бутылью, горлышко которой доставало мне до носа. Водитель, молоденький и пьяненький мальчишка, не в счет. Он держался за руль, и это позволяло ему ощущать как единое целое дорогу, колеса, штурвал и себя, родного. У меня же было всё не так. Дорога, трактор, бутыль жили каждый своей жизнью. Особенно своевольно вела себя бутыль. Вероятно, ей изрядно надоело её содержимое, и она, пусть ценой своего скромного бытия, норовила трахнуть своим стеклянным боком обо что-нибудь железное, чего в кабине было предостаточно. Взвиваясь ввысь, она больно тыкалась мне в лицо горловиной. Опускаясь же, в досаде, что попытка разбиться и в этот раз не удалась, она массивным стеклянным дном безжалостно топтала и месила мои бедра и юный росток между ними.

Крейсерская скорость нашего экипажа составляла в среднем 30 км, поэтому передвигались мы медленно, и путь наш был долог. Всё это время бутыль старательно выполняла задуманное. Молоденький семнадцатилетний капитан нашего средства передвижения со временем взял правильный и полный градус, перекачав его из желудка в благородную среду коры головного мозга. Он пел: «Мы вели машины, объезжая мины», вспоминая степи под Карагандой.

Наконец мы прибыли. Из меня вынули злощастную бутыль. «Капиздох» на сумасшедшей скорости умчался в непроглядную даль. Я, заполненный до горла слезами, но суровый и непроницаемый мужественной походкой, как Юл Бриннер в «Великолепной семерке», проследовал к обеденному столу. Там уже все были готовы посмотреть, что же это за вино? Мне налили севастопольскую стопку. Я что-то съел и заснул до утра.

Утром я показал фиолетовые бедра маме. По мере распространения информации стало нарастать количество «Ох!». Отец бушевал: «Ах я осёл! Ах, остолоп!». И при этом хлопал себя ладонями по бёдрам: «Ну, Васька, додумался». Крестный отец Василий Васильевич поднял кулак с отогнутым большим пальцем, хитро подмигнул и весело кинул: «Ну, Жорка, стервец! Нормалёк!»

 

3. Продолжаем стройку

Близится зима. Заканчивается 1944 год. Дом пора достраивать. Хоть и теплые наши зимы, но без потолка и пола дом не натопишь. Кстати, отапливались-то опилками. Продукт практически ничего не стоил. Громадный прицеп с опилками привозил уже упомянутый «Капиздох». Горели опилки плохо, не создавая жара, часто дымили. Тем не менее, в комплексе с другими горючими материалами мы отапливались опилками несколько лет. И это было большим подспорьем нашей экономной экономике.

Была от опилок ещё польза. На них мы коптили рыбу. А рыбу продавали. Для этих целей хорошо шла ставрида и кефаль. Слава Богу, в те времена раба ещё в море была. Специалистом по копчению была тётя Таня. Коптильня представляла яму-печку, над которой устанавливалась деревянная бочка, накрытая мокрой редкопетлистой мешковиной. Такой способ копчения требовал постоянного контроля, навыков и умения. Золотистая рыба, выложенная на белоснежный накрахмаленный рушник, выглядела аппетитно привлекательной. «А запах! Не говорите мене ничего».

Вечным реализатором продукта была бабушка. Милиционеров она не боялась. Рэкета тогда не было. Рыба распродавалась мгновенно. Выручка уходила на ненасытную стройку.

Был ещё один коммерческий путь («опасный как военная тропа») – торговля жареными пирожками на вынос, то есть на рынок. Выгода состояла в том, что по заниженной цене покупались мешки с мукой прямо с борта транспортного судна, только что пришедшего из Румынии. Далее мука превращалась в кислое тесто. Из него изготавливались пирожки с картофелем и горохом. Мама лепила, тётя Таня жарила. Я нёс ведро с пирожками к границам базара и останавливался в развалке, изображая непричастность к происходящему. Где-нибудь за винным ларьком бабушка торговала малыми порциями запрещенного товара. Такая тактика предусматривала, что если вдруг бабушку накроет милиция, реквизированный продукт не окажется значительной утратой. Когда пирожки распродавались, бабушка тайными тропам шла за очередной порцией туда, где «барон фон Гринвальдус (её внук) всё в той же позиции на камне сидит» (К.Прутков). В хороший для «нашего общего дела» день (это уже что-то партийно-революционное, подпольное) «барон» по несколько раз скакал, читай, плёлся, за новой порцией крамольных пирожков. А в это время на родной улице «…бароны воюют, бароны пируют». Отставив кубки, то бишь, клюшки, они кричали: «Ты куда?». Но обет молчания был наложен на мои уста. Фамильная честь гнала барана туда, где ждала его бабушка и серый волк в синей форменной фуражке с красным околышем. Некому было ему негромко и вкрадчиво сказать: «А, Вы, Штирлиц…(тьфу!) – мальчик-баран, останьтесь». Нет же, его уносило вдаль в облаках пыли. Бизнес!

Однажды, прибыв в назначенное место с очередным грузом, я увидел в щель между развалинами, как милиционер препровождал бабушку в участок. Она шла, понуро неся перед собой на животе миску, покрытую белым полотенцем. Я замер. Как же так, немцев нет, а людей арестовывают? «Бабушка, а почему у тебя такие большие зубы?». Срочно и конспиративно я вернулся с ведром пирожков домой. Вариант провала не исключался, но война приучила надеяться на авось. И вот на тебе! «…так сыны человеческие улавливаются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них» (Экклезиаст).

Кратковременная немая сцена. Затем срочная ликвидация всех признаков производства. А вот и бабушка! Старушка не злостная спекулянтка. Попадается впервые. Идите себе, но больше, чтобы ни-ни. Наш малый бизнес был прикрыт. На память остались добротные холщевые мешки из-под муки с немецкими готическими буквами и фашистской символикой. Из них пошили постельные тюфяки, которые служили семье десятилетия. Вывести буквы и знаки не удалось ни какими средствами.

А вот еще редиска. На нашем небольшом участке земли нам удавалось выращивать её рано, к 9 Мая. Благодаря точечной посадке и обильному поливу (моё ежедневное страдание), вырастала небывало крупная и сочная редиска. Торговля шла живо, прямо с грядки. Это тоже был доход.

Окружавшие нас соседи, вялые, ленивые, безынициативные люди, считали нас куркулями и завидовали. Как будто не видели, как круглосуточно трудятся все члены семьи. Их раздражение и презрение возрастали, когда в редкие праздничные дни собиралась вся многочисленная родня и, немного подвыпив, пела хорошо и ладно. Так, наверное, в период раскулачивания торжествовал бездельник и горлохват, и страдал хороший хозяин.

И вот внутри дом стал пригоден для жилья. Печь с грубой на все четыре комнаты держит тепло. Высыхает свежая краска, и ощущение нового жилья ещё сильней. Есть даже маленькая ванная комната, а в ней настоящая ванна. Ванну отец нашел в степи. Её бока были прошиты пулеметной очередью, эмалированное покрытие изрядно повреждено. Папа выточил специальные медные заглушки на резьбе, которыми были прикрыты пулевые отверстия. Я ликовал, впервые в жизни мне предстояло испытать наслаждение погрузиться в горячую воду, в настоящую ванну. О! «Вы, живущие жизнью завидною, имеющие ванну и теплый клозет» (В.Маяковский). Вы, теперешние любители дискотек, не понять вам радости юного дикаря.

Как много большой воды. Из черных чугунных труб можно извлечь горячую и холодную воду и это совсем не трудно. Под огромным котлом гудит пламя, и древний запах костра будоражит неясные воспоминания. Сейчас принесут мамонта. Но нет – это заводят младшего брата. Его загружают ко мне. Ванна заполняется резиновыми игрушками. Первобытный кайф теряет своё очарование. Я гордо покидаю вольер. Нарушено святое библейское право первородства. Но неумолимо патриарх соблюдает новый советский «Табель о рангах». Аргумент: «Он маленький». «А я, как последний негр, как Карла». Колоть огромные кругляки, так это мне. Правда, лукавлю, любил я это дело. Мне нравилось с одного маха, с надсадным и звучным придыхом раскалывать полено на две половины.

Ну да ладно. Грядут другие первобытные удовольствия. Скоро Новый Год. Ёлка. Но ёлки нет, и ёлками не торгуют. А поэтому снаряжается экспедиция подальше в горы, в лес. Рано утром мы отправляемся на мотоцикле к Байдарским воротам. За рулем дядя Вася, отец сидит в коляске, я на заднем сидении. Наша цель – добыть ёлку, а может быть, и две или даже три. Ещё не родились будущие экологи, зеленые и вообще борцы за всё или против всего, лишь бы выгода была. Тем не менее, путешествие будет опасным. Если конкретно накроют, то запрессуют, и штраф корячится, сто пудов. Пардон. Этот сленг не нашего времени. Язык должен соответствовать обстоятельствам. И, тем не менее… Мы есть кто? Мы – севастопольцы! У нас как у Гарри Моргана (Хемингуэй) к внутреннему боку коляски в промасленной козлиной шкуре прикреплено бельгийское ружье «Зауэр» – три кольца, у нас немецкий штык в железных ножнах, на нас сапоги горных стрелков. Дикий Запад отдыхает!

Мотоцикл влетел под своды Байдарских ворот, и дробный стук двигателя превратился в длинную гулкую очередь скорострельного тяжелого пулемета. Южным отверстием короткий тоннель выстрелил нас в безоглядную синеву космоса. «Этот синий, синий цвет… в детстве мне он означал синеву других начал» (Бараташвили). Тишина заткнула уши. Море стало небом. Замерло сердце, и я оказался в другом измерении. Поразительный контраст. Только что перед воротами синяя холодная тень покрывала окрестность, лёд в лужах и снег на северных склонах холмов. И вдруг, солнце, море, небо, жара, теплый хвойный воздух. Потом я узнал – эта узкая полоска земли вдоль берега моря называется субтропики!

Да будет нам вечное прощение, мы срубили три ёлочки, плотно упаковали их в брезент и «спрятали» в коляске. Больше мы так никогда не поступали. Две ёлки были проданы, одна оставлена себе. Ёлочных игрушек не было. Цветные бумажные цепи, хлопушки, бомбаньерки клеили сами. А в лесу под ногами шишки, чем не игрушки? Мы набрали мешок. Дома несколько штук покрасили серебряной краской (алюминиевая пыль с ацетоном), повесили на нашу ёлку. Получилось красиво. Покрасили остальные, и бригада женщин вынесла их на базар. Ажиотаж непередаваемый. «Ах, черт возьми! Как же раньше не додумались?». А до Нового Года оставалось только три дня.

Заработал конвейер. Мотоцикл в лес и назад. Мне вбивать гвоздик в попку шишке. Мама привязывает к нему петлю из суровой нитки. Татьяна красит. После сушки бабушка несет игрушки на базар. Народное творчество. Милиция претензий не имеет. Набегает приличная сумма, чтобы по-человечески и «…весело, весело встретим Новый Год!» (детская песенка). На следующий год дело не пошло, появились фабричные игрушки, да и милиционер был уже не тот.

 

4. Новый, 1945 год

Праздники тогда гуляли в складчину и компаниями. Именно такие слова были в быту. Компанию составлял устоявшийся годами круг родственников, хороших давних друзей. Каждый приносил с собой к столу то, что мог, это и была складчина. Мало того, с собой приносили рюмки, тарелки, вилки и даже иногда стулья. Гуляли попеременно в разных домах. Решение, у кого собираемся, оговаривалось заранее. Наша семья предпочитала гулять у себя, с добавлением умеренного количества родственников со сторон. Так и предполагалось встретить новый, 1945 год, в новом доме. Людей чужих, но нужных не бывало никогда. Подобный деляческий подход отсутствовал в роду. И вот надо же, двоюродная сестра Надя, тогда директор крупного гастронома, притащила с собой прокурора (!) и своего очередного хахаля, пьяного Героя Советского Союза. Герой оказался простым хорошим парнем нашего круга, в дальнейшем желанным гостем на наших праздниках. Но прокурор! Мужчина в возрасте, в устрашающей ведомственной форме, в общем, прокурор с лицом прокурора. С ним, чрезвычайно молодая и красивая брюнетка, вся в красном и в золоте. Ну прямо красная свитка из «Сорочинской ярмарки».

По традиции, меня на 10 минут усаживали за общий стол встретить Новый год, затем отправляли в постель. В этот раз моим визави оказался прокурор. Тяжелым взглядом он уставился на мальчика, которому рано быть тут, так как потом за такой вольницей следует наказуемое законом деяние и тюрьма. А может быть, он думал: «Вот мальчик видит старого дядю и с ним молодую красивую тётю и не знает, что у дяди престарелая жена и малые дети. Но это ерунда, мальчик. Это законом не запрещено, а то, что не запрещено, то можно». Затем прокурор встал и провозгласил здравицу за товарища Сталина. А ведь по традиции полагалось сначала выпить за старый год. Но дяде прокурору было известно, что тов. И.В. Сталин не терпит двоеженства и наказывает за любые проступки всех одним сроком лишения свободы на 25 лет, так как другой цифры не знает. Поэтому гражданин прокурор надеялся, что его заздравие как-то дойдет до вождя в качестве своеобразной индульгенции. По его прокурорскому мнению, всегда и во всякой компании есть человек, который бдительно сообщит куда надо. Тут меня выперли из-за стола, и прокурор остался без наблюдателя. В том, что в тот вечер среди нас, просто по определению, как теперь говорят, не могло быть стукача, я абсолютно уверен.

Утром нового года я проснулся от переполоха, царившего в доме. Дело в том, что ярко-красная прокурорская брюнетка, женщина-флаг, перед началом традиционных танцев парами под радиолу сняла с себя золотые доспехи и положила их под зеркалом на комод. Под утро, когда стало затихать искусственно созданное веселье, прокурорская молодуха, накинув на себя дорогую шубку, которую прокурор, вы не поверите, выиграл по трёхпроцентному выигрышному государственному займу, не обнаружила своего золота на комоде. Начался шмон по всему дому. Как бы невзначай брюнетка кинула: «Может ваш мальчик?». Это вызвало тихое озлобление всей родни. Что же, обыскивать всех присутствующих? Решили, что украсть никто не мог. Следует всем успокоиться. При послепраздничной уборке все отыщется. Но золота не нашли. Прокурорская дама пик потребовала возмещения ущерба. «Раз в вашем доме, то вам и отвечать».

Что ж, пришлось по крупицам, на протяжении длительного времени моим дурашкам собирать дань для этой твари. Мне неизвестны подробности завершения этого дела. Меня не посвящали. Золото так и не нашли. Предположение, что кто-то из наших мог такое сотворить, категорически отвергалось. Я и теперь могу это клятвенно подтвердить. А вот к чужой тете в красном есть вопросы. Какую такую любовь могла испытывать эта лярва к прокурору? Неужели непонятен социальный статус особ такого толка и их принадлежность к племени авантюристов? И, наконец, зачем было снимать украшения? Если они неудобны и стесняют тебя, то твои ли они? А если твои, то зачем надевать, чтобы потом вскорости снимать? И ещё, господа присяжные, обратите внимание: украшения были оставлены в крайней комнате, где не было окон, и не включался свет. О местонахождении украшений знала только «потерпевшая». Требовалось мгновение, чтобы схватить это и сунуть за лифчик. «О. Коломбо, где ты?»

 

5. Базар

Севастопольский центральный базар приютился у излучены Артиллерийской бухты. На небольшой площадке с остатками асфальта протянулись два ряда дощатых, плохо оструганных, столов-прилавков. Над ними, треугольные навесы, не от чего не защищавшие. С этих столов шла небогатая личная торговля. Весов не было. Продукция отпускалась стопками, стаканами, банками, кучками, десятками. Торговали семечками, зерном, махоркой. Реже рыбой, фруктами, овощами, яйцами.

На стороне базара, обращенной к городу, прежде стоял одноэтажный пассаж. Теперь только обгорелые стены. В загончиках между стен устроились парикмахер, фотограф и тир. Однажды бабушка после удачной продажи чего-то решила увековечить внуков. Фотограф заявил, что фотографии выполняются только 6х9 или на паспорт. Дефицит материала. Мы решили сделать 6х9 и стали у забеленной стены со следами от осколков и пуль, как на расстрел. Неуверенный мастер навел на нас деревянную коробку, накрылся черным покрывалом и под ним постарался, установил себя в приличествующее торжественному событию положение. Из темноты покрывала он с трудом извлек руку, с ещё большим трудом отыскал крышечку на объективе и эффектным привычным движением сдернул её. Описав в воздухе круг, он начал многотрудный путь возврата крышки на объектив. Победил опыт. Выйдя из темноты, мастер неуверенно сказал: «Готово».

На другой день на фотоснимке величиной с детскую ладонь в клубящемся тумане мы смогли разглядеть три парящих над землей силуэта. Определиться, кто есть кто помогали метрические данные. В центре бабушка, та как она больше всех, по бакам, мальчики в матросках. Маленькая тень – меньший брат, большая – старший. Мастер художественной фотографии сегодня выглядел ещё неувереннее, чем вчера. Проще говоря, он был вне зоны доступа. Бабушка махнула рукой, что означало одновременно: ладно, Бог с тобой, мастер художественного литья, деньги завтра, и мальчики, домой. Фотография долго стояла на трюмо, потом пропала. А жаль, все же память 1944 года.

ТИР – было грубо написано на корявом листе железа. Кроме стрельбы из воздушных винтовок, предлагалась игра на большие деньги, которая заключалась в следующем. Метрах в шести от опорного прилавка, для стрельбы из винтовки, на земле лежал кусок фанеры, на котором разной краской были намалеваны три круга. Желающему (предварительно оплатившему предстоящее удовольствие) выдавалось пять алюминиевых кружков. Цель: забросать любой кружок на фанере (чем дальше, тем больше приз) выданными металлическими пластинками, так чтобы ничего не выглядывало. Желающих рисковать не наблюдалось. Вяло постреливали из «Воздушек» непостоянные, нерезультативные стрелки. Прицелы у винтовок были сбиты, попадания в цель были случайностью.

Но вот появлялся молодой парень, почему-то я определил его для себя: «это вор». Был он конопатый, с длинным узким носом и почти без подбородка. На нем был надет новенький коричневый кожаный реглан, возможно женский, очень узкий ему в плечах, отчего казалось, что плеч у парня и вообще-то нет. Был он мне неприятен, от него исходила опасность. Он грубо расталкивал толпу. К нему обращались с почтением. Владелец тира скисал, но был подобострастен.

Коричневый реглан брал порцию пластинок, небрежно забрасывал дальний круг, получал положенный выигрыш и удалялся с самодовольной усмешкой. Сдается мне, что он «держал» базар.

Стоял базар близко к берегу бухты. Отходы жизнедеятельности базара сбрасывались, смывались прямо в бухту. Здесь же было устье речки, русло которой прослеживалось через весь город от начала улицы Ялтинской. Пересохнуть и прекратить свое существование речушке не позволяла постоянная активная помощь прибрежных жителей, городская баня и в конце – базар. От берега в бухту вдавался бревенчатый полуразрушенный пирс. С этого пирса мы, дети ближнего ареала, прыгали вниз головой в то, что казалось нам морем. Это называлось «купаться». И представьте себе, никто никогда от этого не болел. Повзрослев, мы перешли к нашим морским ваннам в район мыса «Хрустальный».

На стороне, противоположной пассажу, располагался ряд деревянных зеленых ларьков. Сначала их было три. Один торговал восточными сладостями (баклавой), другой мелкой галантереей и в среднем чаще всего продавалось молочное суфле и изредка вино на разлив. В этом ларьке некоторое время работала моя тётка Таня. О том, что привезут бочку с вином, население базара узнавало заранее. Мужчины создавали у ларька бурлящую толпу еще до прибытия вина. А уж когда откидывалась передняя стенка ларька, образуя навес над прилавком, толпа свирепела, и кипение достигало высшей точки. В тёмную глубину ларька через головы соседей тянулись десятки рук с зажатыми в кулак деньгами: «Дай! Тётка, женщина, сестрица, дай вина! Дай залить пожар внутри «органона», дай заглушить боль и страдания мужской души, дай просто для веселья, дай для поправки». Вино выдавалось в пол-литровых банках. На всех банок не хватало. Толпа теснила ларек, и он, как избушка на куриных ножках, трясся и передвигался рывками по площадке. Получившие порцию хотели ещё, страждущие торопили пьющих. Стоял гам, мат. Удовлетворить всех желающих никогда не удавалось.

Еще ожесточенней вела себя толпа мужчин, когда продажа вина производилась под стенами стадиона, перед началом футбольного матча. Прилавком для тетки служил только стол, за которым не укрыться. На помощь приходила вся семья, отгораживались пустыми бочками, ящиками, мотоциклом и собственной грудью. Нет в моем повествовании порицания этим молодым мужчинам, прошедшим войну и желавшим русского праздника, пусть хоть и в таком виде.

 

6. Загородная балка

Так ли раньше называлось небольшое углубление между холмом с кладбищенской стеной и противоположным возвышением с 6-ой Бастионной? В моем детстве у этой балки не было имени. Здесь в низине проходило шоссе, раньше называвшееся Херсонесским. Я был очевидцем того, как по этому шоссе гнали бесконечные колонны пленных. Сначала наших, а в 1944 году – немецких. В балке хоронили собак, пасли коров и коз. Не помню, чтобы сюда сбрасывали или свозили мусор. Так что балка была в основном чистой, поросшая высокими травами. Хозяйки брали отсюда хороший чернозем для огородов и цветочных горшков. Здесь немцы устроили учебное стрельбище. Мишени устанавливались у подножья кладбищенского холма. Мы с приятелем ходили собирать стреляные гильзы. Однажды стали вертеться возле группы солдат, стрелявших из карабинов. Зачем нам это было нужно? Непонятно. Просто любопытство. Ох, как негодовал отец, когда я рассказал ему об этом.

Возле стрельбища была огромная воронка, на дне которой набросаны зенитные снаряды, противогазы, какая-то военная утварь. Опасное дело, но мальчишки разряжали снаряды только ради того, чтобы добыть шелковые мешочки с порохом. Для нас, слава Богу, все обходилось благополучно. А вот, кажется, весной 45-го сын очень большого начальника Черноморского флота, десятиклассник моей 19-й школы, взорвался на таком снаряде. Как говорят, он по причине плохого настроения бросал эти снаряды без всякого злого умысла. К счастью, в это время поблизости не было никого из ребят. Трагедия была городского масштаба.

Вот что ещё я видел в легендарной балке. Кажется, это было 10 мая 1944 года. Я сидел на скате холма под Спортивной улицей. Вдруг на шоссе появились две машины, потом я узнал, что называются они «Студебеккеры». Вместо кузова на машинах были установлены непонятные конструкции, зачехленные зеленым брезентом. Машины съехали в балку. Бойцы сдернули чехлы. Обнаружились ряды, напоминающие рельсы, вздернутые к небу градусов на 45. Бойцы отошли и залегли в траву. Вдруг с шипением из глубины рельсовой решетки стали вылетать огненные стрелы. Всё это продолжалось несколько секунд. Затем вдали, на горизонте, в районе Маяка встала гряда клубящегося дыма, потом долетел грохот разрывов. Машины загудели моторами, развернулись и уехали. Только потом я узнал, что видел залп гвардейских минометов «Катюш».

Здесь, в балке я пас наших коров. Когда уходил в школу, привязывал их на длинной веревке к колышку. Однажды случился забавный курьез. Я направлялся в школу и увидел с горы, что на голове у коровы надета железная бочка, которой она ритмично размахивает. Долой школу! Какая радость! Нужно срочно спасать дорогое животное! Я побежал вниз.

Оказалось, что бочка без дна и внутри её выросла длинная сочная трава. Глупое животное, находясь на привязи, сожрав траву окрест и вокруг бочки, позарилось на такую прекрасную траву внутри её. Корова сунула свою дурацкую рогатую башку в бочку, съела всю траву, но неведом был ей коварный людской закон, что за удовольствия надо платить. Краса и гордость коровы – рога, заклинили буйну голову внутри металлического шлема. Я с трудом стянул бочку с коровьей головы. Ни малейших признаков благодарности или хотя бы признательности за героическое спасение от ненавистных оков скотина не выразила. Меланхолично и достойно она отстранилась от меня и стала доедать оставшуюся траву. Так, значит! Тогда за заслуженной благодарностью и восторгами всей семьи – домой. «Ты почему не в школе?», – постно и обыденно (ведь не знают же о подвиге). «Так я же …. спас!» – «А ну, давай быстро в школу». Да уж, не делай добра – не получишь зла. В школе классный руководитель допросил с пристрастием, почему пропустил два урока. «Да так, знаете ли, Маривана, подзадержался в пути маленько» – «Ах, вот как! Ну, тогда иди к доске». Спустя «t» время – «Садись, двойка». Не расскажешь ведь никому о том, что выручал корову. Позорные насмешки всего класса обеспечены. Sic transit Gloria mundi! Так проходит мирская слава!

Но вот нарушен патриархальный покой безымянной балки. Бульдозеры равняют широкое поле. Устанавливаются армейские палатки. Между ними асфальтируются узкие дорожки. Волейбольная площадка. Деревянный летний кинотеатр. В чем дело? Что такое? К нам на строительство города едут охваченные комсомольским порывом молодые женщины из глубины России. Требуются штукатурщицы, маляры, плиточницы, подсобницы и многие прочие. Кроме того, нужны просто женщины, невесты. На рейде стоит Черноморская эскадра. Срок службы моряка 5 лет. Матросский борщ и макароны по-флотски, да компот, да адмиральский час, ребята – кровь с молоком. Что остается без женского пола, никакой галантности? Выпить да подраться. Конечно, нельзя, конечно, беспощадно хватает патруль, конечно, «губа». Коренное население не имеет никаких послевоенных сил удовлетворить матросскую мечту о женской ласке. Разумное и гуманное решение принимает власть. Вот вам и рабочая сила, и невесты на выбор. Девушки обживают палатки. Безымянная балка приобретает в народе первое имя – «Палаточный городок». Потом строят каменные бараки, но первое название остается ещё надолго. Матросы ходят к девушкам в гости. Но в основном встречи и знакомства проходят на танцплощадках. Основная танцплощадка города располагалась на Историческом бульваре. Здесь, здесь под фокстроты и танго возникают и рушатся любовные связи, здесь плетутся милые интрижки, здесь торжествует здоровая молодость нашей прекрасной страны, здесь в тёмных далях трещат влюбленные кусты туи и волчьей ягоды, здесь беспричинно и безнадежно мечутся с ошалелыми глазами подростки, опьяненные ароматом чужой любви.

Только спустя много лет балка застраивается многоэтажными домами. Появляется стадион и плавательный бассейн. Теперь этот район называется «Загородная балка».

 

7. Как я был пионером

Я захотел стать пионером, когда увидел, как старший брат надел красный галстук и прищемил его специальным зажимом. На зажиме был изображен костер и выбиты слова: «Будь готов!» – это сверху, а внизу – «Всегда готов!». Дело было ещё до войны. После войны галстуки стали повязывать узлом.

Желание усилилось, когда я увидел и близко постоял возле пионерского барабана и горна с вымпелом. Подаренный мне детский картонный барабан и жестяная зеленая дудка не смогли меня утешить. Полное очарование наступило, когда я увидел настоящий пионерский костер.

В пионерском лагере в «Алсу» отбывал свой пионерский срок старший брат. Туда на торжественное закрытие лагеря мы поехали на дядином мотоцикле «Октябрь». Теперь на таких мопедах гоняют подростки. Меня втиснули в щель между дядей и тётей. Весь долгий путь мне было тесно и душно, копчик бился о железную раму мотоцикла, и я все время боялся, что мы упадём и разобьёмся. Дядя был сильно не трезв.

Но все же мы доехали. Жалкие кусты. Зеленые деревянные будки. Лужа вместо реки. Брат здесь в пионерских начальниках. Он сводил меня к большой площади, где в центре из сухих веток была сложена трехметровая куча – будущий костер. Потом меня затискали тётки-пионерки, потому что брат заставил рассказывать им стишки. От них мне захотелось спать, и те же девчонки уложили меня в раскалённой деревянной будке. Сон был тяжелым, и я проснулся больным. Солнце село. Отряды собирались на торжественную линейку. Пришла пора «Элевсинских мистерий».

После традиционной сдачи рапортов линейка превратилась в круг из сидящих на земле пионеров. Вышла луна. В глубокую темно-синюю тень от кучи хвороста выставили меня. Оттуда, из темноты, невидимый голос стал вещать балладу о коричневой пуговке. Когда эта часть ритуала закончилась, появился главный шаман, начальник лагеря. В руках, как и положено шаману, он держал факел. В одно мгновение вспыхнул костер и вознесся высоко к небу. Ещё выше взлетели искры. Яркий свет вырвал из темноты круг участников мистерии. Нестройный хор голосов завопил: «Пусть ярче горит наш пионерский костер!» Но, несмотря на это пожелание, костер осел, и уже в полумраке жрица огня, старшая вожатая, надрывно прокричала в небо: «Пионеры, в борьбе за дело Ленина – Сталина будьте готовы!» Все встали. Сделали пионерский салют и с умеренным экстазом ответили: «Всегда готовы!» Потом хором пели песни. «Взвейтесь кострами, синие ночи!».

Потом была война.

Когда наши освободили Севастополь и в ускоренном темпе был закончен не начинавшийся учебный год, славное дело организовал горком Партии. Чтобы детвора не шаталась по развалкам и чтобы подкормить дистрофиков, при школах и просто в брошенных усадьбах были созданы детские площадки. Я попал на такую площадку в районе «Рудольфы». Просторный Дом с большим садом. Пребывание под надзором с 8.00 до 18.00. Трехразовое питание. Небольшая библиотека и незатейливые детские игры.

Но вот появляется старшая пионервожатая. Будем организовывать пионерский отряд. Кто не пионер, выйти из строя. Я и ещё несколько человек вышли. «Вас через неделю будем принимать в пионеры. Вот текст пионерской клятвы. Переписать и выучить».

Ну, вот! Близок час исполнения заветного желания. Пионерская клятва выучена. Её содержание помню до сей поры. Клятва суровая, создана в военное время. В конце нешуточная угроза нарушителю клятвы. «Так нет же, не бывать тебе пионером!», – сказал ржавый гвоздь и вонзился мне в пятку. Через сутки нога стала болеть, и я не мог на неё наступать. Накрылась площадка, ритуал приема в пионеры пройдет без меня. Ещё через сутки стопу раздуло, боль постоянно усиливалась, появился ознобы, и поднялась температура. «Грифы, почуяв добычу, стали кружить в небе надо мной». Лекарств не было никаких. Скорой помощи и участковой службы не было. Женщины клана собрали совет и решили, что надо меня нести к хирургу и резать. Поликлиника в пятистах метрах на углу нашей улицы. Идти я не могу. Костылей нет. Мама берет меня на спину и выносит из дома. Тут я начинаю так орать, что на улицу выползают все соседи. Мама вынуждена вернуться. Ночью у меня начинается бред. Периодически знобит. Утром температура до сорока. «Люди! Это же сепсис. Я умираю».

Появляется отважный и смелый человек, моя двоюродная тетка Надежда. Женщины о чем-то шепчутся за стеной. И вот молча и даже торжественно, они приближаются к моей кровати. Чую недоброе и начинаю что-то верещать. Тётя Надя спокойно говорит: «Покажи ножку» и тут же обхватывает лодыжку мощной пролетарской рукой. Тетя Таня накрывает мою голову подушкой, а мама всем своим телом прижимает меня к кровати. Личность человечка повержена и раздавлена. Сквозь подушку я ору: «Бляди, бляди!».

Папиной опасной бритвой дорогая моя спасительница вскрывает гнойник, да ещё и выдавливает до пятидесяти граммов гноя. Какая там асептика-антисептика, какой дренаж и гипертонический раствор. Повязка, и меня отпускают. Вскоре я впадаю в забытье, в сон, до следующего утра. Какое светлое пробуждение! Нет боли. Нет температуры. Я буду жить! Слава Богу, я выздоровел. Вот только пионером не стал. Насколько все было серьёзно, я осознал только потом, когда проработал некоторое время хирургом.

Детская площадка отработала свой срок. Пионерская организация самораспустилась, не оставив после себя никаких следов и никакой памяти обо мне. «Отряд не заметил потери бойца» (М. Светлов). 1 сентября я отправлялся в новую школу № 19, где меня никто не знал. Я смекнул, что могу произвести себя в пионеры, минуя формальности посвящения. Так лже-пионер, пионер самозванец, мальчик с временно оккупированной территории внедрился в пионерскую организацию школы. Легенда прикрытия: меня приняли в пионеры на детской площадке, вот на ноге ранение, похожее на входное отверстие пули. Все пионеры отряда рассеяны по другим явкам по всему городу. Разглашать адреса не имею права, так как не знаю. Тем не менее, в первые дни я боялся разоблачения. Какой позор! Мальчик с вражеской территории, пионер-самозванец. Но не было пролетарской бдительности у окружающей шпаны.

Вскоре я легализовался в связи с насильным избранием звеньевым. Это самый младший пионерский чин, но главное – оказано доверие. В четвертом классе все были переростками. У мальчиков рос пух под носом, а девочки имели всё, что надо женщине, и бегали на танцы с матросами на Исторический бульвар. Я был самым маленьким и по возрасту, и физически (13 лет, рост полтора метра). На правый рукав тужурки мне нашили красную лычку, но авторитета мне это не прибавило. Во дворе школы я кое-как произвел построение своего звена из десяти мужчин и женщин. Мои команды, типа «смирно» и «равняйся», вызвали у взрослых детей такие обидные положения тел, жесты и вопли, что к горлу подступил комок, а к глазам слезы. В отчаянии и со злостью я сорвал с себя красную лычку (так не доставайся же никому) и покинул ристалище. Учился я посредственно, карьерный рост, обозначаемый увеличением количества нашивок на рукаве, мне не грозил. Поэтому я без всякого сожаления расстался с чином звеньевого. Только классная руководительница, не во что не вникавшая от отупения работой с таким контингентом, недоуменно пожала плечами и тут же спросила: «А кто у нас желает быть звеньевым?». Оказалось, что у нас никто ничего не желает.

В те годы, когда я был пионером, в Севастополе бытовала такая дурацкая пионерская игра. К тебе мог подойти любой, ухватить в кулак твой галстук и сказать: «Ответь за галстук». В ответ следовало отвечать: «Не тронь рабоче-крестьянскую кровь, оставь её в покое». Если жертва не отвечала или ответ грешил неточностью, то вопрошавший имел право снять с несчастного галстук и считать его своей собственностью. Жуть! Кто это придумал? На каком уровне развития интеллекта находилось это пионерское существо? Особенно глупо и пошло выглядел ответ, поражающий своей абсурдностью. А уж акт снятия галстука.… Если вопрошавший был больше и сильнее тебя, а только так обычно и обстояло дело, то прощай галстук. Жаловаться, не сметь. На жалобу наложено негласное табу.

По полю возле школы постоянно бродила шайка пацанов разного возраста, возглавляемая подростком-гориллой лет пятнадцати. Вожак готовился в тюрьму, ограничиваясь пока набегами на одиноких мальчиков с целью чего-то отнять или просто покуражиться. В своей среде он был знаменит тем, что у школьных окон извлекал из штанов свой лингам, оттягивал двумя пальцами кожу крайней плоти и мочился внутрь себя, т. е. в образовавшийся кожный мешок. Или анатомия у гариллойда была такая, или этому предшествовали длительные тренировки, но из кожного мешка образовывался пузырь. Сжимая рукой этот пузырь, он через узкое отверстие между пальцев выпускал узкую и дальнюю струю, метра на два. К неописуемому восторгу своих клевретов, он гонялся за ними по школьному полю, стараясь попасть струёй в голову.

Шайка накрыла меня, одинокого, далеко от школы. Грязной лапой вожак ухватил мой галстук, за спину зашли два подмастерья. Последовало требование ответить за галстук. Дурацкий ответ не принимала душа, и я стоял молча, понимая тщетность сопротивления. Верзила снял с меня дорогой шелковый галстук и ударом ноги вытолкнул из круга оголтелых пиратов. Ватага с ликующими воплями унеслась в неведомом ей самой направлении.

Дома мама спросила: «А где галстук?». Я рассказал о случившемся. «Где я напасусь на тебя галстуков? – сказала мама. Надо было постоять за себя». «Так меня же прибили бы!». Кто из нас был прав? Теперь я думаю, что мама. Но я точно знаю, что в случае неповиновения галстук все равно бы отняли, да ещё младшие члены шайки отработали бы на мне постановку удара.

 

8. Школа № 19

Небольшое двухэтажное здание светло-серого цвета. Все классы окнами на юг. Очень маленький вестибюль – здесь учительская и кабинет директора. С одного бока подсобные помещения, где живут бездомные учителя. Услуги во дворе. Школьный двор огражден стеной. Если через пролом в западной стене выйти за пределы школьного двора, открывается вид на Карантинную бухту. Крутой скалистый спуск, поросший травой, ведет к узкому заливу. На противоположном берегу колючей проволокой ограждена запретная зона. Вдали видны развалины Херсонеса и храма св. Владимира. По правому берегу располагается БТК (база торпедных катеров).

Здание школы отремонтировано шефами ОВР – охрана водного района. Занятия в две смены. Парт нет. Каждый учащийся должен обеспечить себя, чем сможет, чтобы сидеть и писать. Я приношу табурет и низкую скамейку.

Как положено, занятия начались 1 сентября. В 4-а классе появился мальчик, самовольно проникший в пионерскую организацию им. В.И.Ленина, с настоящим табелем, свидетельствовавшем об окончании трех классов, в которых он никогда не учился. Но это ничего, так как класс состоял из переростков, которым война помешала пойти нормальный процесс обучения. По уровню знаний предметов, предусмотренных программой, мы почти все одинаковы. В классе представлена группа карантинских, как говорили: «из-под немца», хулиганистых нигилистов, и группа эвакуированных, дисциплинированных отличников. Я относился к группе «из-под немцев», но тяготел к несуществующей середине. Карантинная слободка плохо одета (стеганый ватник и немецкие сапоги), полуголодная, книжки в противогазной сумке. Эвакуированные – чистенькие, в новой одежде, с портфелями или командирскими кожаными сумками. Они большей частью были дети военных начальников. Антагонизма не было, но и тенденции к сближению не наблюдалось. Правда, спустя два года все сгладилось. Но расслоение на богатые и бедные незримо осталось, как и оставалось это при развитом социализме. И так будет всегда!

К началу учебного года мама сшила мне настоящую белую матроску, с отстегивающимся воротником (гюйсом). Белые брюки – клёш, без застежки спереди, а с откидным клапаном, как у матросов, под широкий ремень с настоящей бляхой. Бляху я нашел на свалке. Отец приварил отломанные петли. Потом я изрядно протравил её в соляной кислоте и долгое время старался отполировать. Оптимального варианта даже в приближенном виде не получилось. Штаны, да только так и можно назвать это изделие, кажется мне, были перекроены из кальсон взрослого мужчины. Как я не наглаживал стрелку, она после нескольких шагов сворачивала штанину спиралью вовнутрь.

По всем правилам в разрезе воротника матроски должна быть видна тельняшка, но где её взять, досадно, нарушение формы. Красный пионерский галстук на воротник не повяжешь – моряку не положено. Этого мало: вместо ботинок – парусиновые туфли, начищенные зубным порошком. Но самое главное – нет бескозырки с длинными черными ленточками до пояса. Где-то находят белый чехол на командирскую фуражку. К нему мама подшивает картонную полосу с ленточкой от детской шапочки. На ленте – надпись «Моряк», чтобы никто не ошибся, кто же это перед ними. Белый чехол сминается, как у балтийских моряков из кинофильмов. Такое нам не подходит. Мама делает окружность из узкой стальной проволоки и вставляет внутрь чехла. Бескозырка изгибается ладьёй. Но уже пора в школу. Гордым моряком я выхожу за ворота дома. Не касаясь пыльной дороги, белый ангел начинает свой полет в направлении школы. На полпути стальная проволока не выдерживает приданного ей напряжения, резко превращается в восьмерку и отстреливает головной убор в дальние кусты пыльного бурьяна. Бескозырка сжимается в комок и к дальнейшему употреблению не годна. «Моряк вразвалочку сошел на берег». В школу прибывает полматроса. Затем самопроизвольно начинают расползаться по швам штаны. На следующий день от матроса остается только форменка.

Школа переживает смутное время восстановления. Вначале преобладает школьная вольница. Мы часто пропускаем занятия, это называется «говеть». Собираемся группками в полуразрушенных домах, жжем костры, взрываем патроны. Часто из разных концов города приходят известия о покалеченных или погибших мальчишках. Но это нам не урок. Некоторые из ребят приторговывают на базаре, чаще это папиросы «врассыпную», медикаменты, консервы из Американской помощи. Они курят и заставляют нас. Иногда появляется водка, и участники выпивки, сильно переигрывая, изображают из себя пьяных до невменяемости. Среди них есть и девчонки. Это все пока игры. Спустя несколько лет примерно половина моих приятелей пошла по тюрьмам.

Но вот появляются парты. Крепнет дисциплина. Каждое утро директор школы, строгая и неулыбчивая женщина клеймит позором разгильдяев, выгоняет из школы, приказывает привести родителей и заканчивает словами, которые помню и сейчас: «Каждый виновный понесёт заслуженное наказание!».

Очень грустный факт: учителей, работавших в школе при немцах, отлучают от школ. Что же им оставалось делать тогда? Умирать голодной смертью? Они же больше ничего не умели делать, кроме, как учить детей. А теперь только один путь – идти в разнорабочие, разбирать развалки.

Однажды, забирая с пастбища коз на ул. Рябова, я увидел поднимающуюся в гору мою первую учительницу Юзефу Викентьевну. Шла она, сгорбившись, усталой походкой, в рваном старом пальто, тяжелом бабьем платке и грязных стоптанных ватных бурках. Теперь мне стыдно вспомнить, но я сделал вид, что не вижу или не узнаю её и поспешил скрыться. Другую мою учительницу, Нину Владимировну, лишили работы в школе, хотя она нигде при немцах не работала. Правда, через год или два восстановили в правах, и я ещё учился у неё в седьмом классе.

Однажды меня несправедливо выгнали из школы. Директор был новый, фронтовик, контуженный. Ходил он в военной форме, без знаков отличия. Сдается мне, он пил. Привезли в школу булочки для раздачи всем учащимся. Кажется, до 1947 года нас подкармливали булочками и повидлом. Раздача булочек всегда сопровождалась всеобщим веселым возбуждением. И вот на фоне такого возбуждения старшеклассники, чтобы сорвать начало урока, затащили меня в свой класс и зажали между двух верзил на задней парте. Гвалт стоял неимоверный. Директор, проходя мимо, заглянул в класс и увидел меня, человечка нестандартного размера, третьим на парте. Спьяну (а как же иначе) посчитал меня зачинщиком бедлама. Резко выкинув вперед руку с указательным перстом в мою сторону (как Вий на философа Хому Брута: «Вот он!»), скомандовал: «Пошел вон! Чтоб я тебя больше в школе не видел!».

Уныло поплелся я домой, не зная как сообщить маме о том, что больше я не советский школьник, и пора мне в ФЗУ или к отцу в ученики, чтобы «всю оставшуюся жизнь, как отец, обтирать пузом станки», как иногда пугала меня мама за нерадение и бестолковщину. Воспитание мое было таково, что взрослые всегда и во всем правы, поэтому нес я на себе тяжелый груз вины и чувство неотвратимого сурового и заслуженного наказания. Кроме того, при выходе из проклятого класса, я задел лбом об острый угол ящика из-под булочек, образовалась приличная шишка. Вот и вещественное доказательство хулиганского поведения. Пришла беда – отворяй ворота.

Мама всплеснула руками: «Мой сын – хулиган! Да быть этого не может, потому что не может быть никогда». Она надела медаль «За оборону Севастополя» и пошла объясняться. Потом я слышал, как она рассказывала отцу, что директор, не вставая из-за кабинетного стола (был конец рабочего дня, и он «изрядно устал»), сообщил, что школа состоит из одних хулиганов («И мальчики кровавые в глазах»), и по законам логики ваш сын один из них. Пусть возвращается в школу, но милость директорского прощения вершится в последний раз. В те времена в Стране Советов был закон о всеобщем обязательном четырехлетнем образовании. Так что, господин-товарищ хороший, директор был обязан доучить всех без исключения до возможности поступления в ФЗУ, а иначе – «Парт билет на стол!».

Но на этом беды мои еще не кончились. Во время разговора с мамой директор справился, в каком я классе, и как моя фамилия, после чего снял с полки классный журнал и на всякий случай, для соблюдения формальностей, заглянул в него. Как же был он удивлен, когда в разделе русский язык, против моей фамилии обнаружил стройный ряд двоек. «Так он у вас ещё и двоечник!», – радостно вскричал директор. Радость его была вполне понятна, так как появилось реальное основание для моего выдворения из школы. Он вызвал к себе в кабинет учительницу русского языка, которая сокрушенно развела руками и сообщила, что, несмотря на её старания (я не помню, чтобы она со мной старалась), я катастрофически отстаю от всего класса, и нужны дополнительные занятия с репетитором.

Молодая и очень привлекательная учительница, имя и отчество которой помнится мне до сих пор, уговорилась с мамой позаниматься со мной. Эти частные уроки будут стоить 1.000 рублей. Именно такая сумма была у меня, так как я собирал деньги на аккордеон. Накопление образовалось за счет праздничных подарков от членов семьи. Щедро и часто дарила мне деньги моя тетя Татьяна после удачных торгов на рынке.

Моя мечта, черно-белый аккордеон «Хохнер» стоял на витрине магазина культтоваров, на набережной Корнилова. Подолгу простаивал я у витрины, вожделенно любуясь шикарным инструментом. Но вот, о горе мне, мечта лопнула. Мама сказала: «Вот тебе в наказание. Мы оплатим твои уроки из собранных тобой денег».

Тусклыми серенькими вечерами плёлся я в школу, где в микроскопической комнатке жили две учительницы. В комнате пахло обедом, косметикой. В маленькое оконце синел вечер. В это оконце каждый вечер по несколько раз стучал наш туповатый военрук, вызывая дам на краткие беседы. Мне ни разу не удалось вникнуть в то, что объясняла учительница. Я видел движущиеся губы, слышал звук речи и деликатно изображал внимание и даже понимание информации. На вопрос, всё ли мне понятно, следовал категорически утвердительный ответ. Так до зимы управились мы с русским. Отпустила меня учительница с понимающей печалью в глазах. Что это такое было со мной, может быть, это была болезнь, психофизическая ущербность? Со временем родное русское слово само незаметно проникло в меня. Учительница, иногда встречая в городе мою маму, спрашивала: «Ну, как Жорик?». Мама отвечала, что он поступил в мединститут. «Да что вы говорите!», – сокрушалась учительница. Спустя годы, опять тот же вопрос при встрече. Мама сообщала, что он уже работает врачом. «Да, что вы говорите! Кто бы мог подумать!?».

Весьма выразительно признаки бестолковости проявились на первых уроках английского языка. Хорошо запомнив буквы английского алфавита и их написание, я наивно решил, что уже знаю язык. А посему слова первого диктанта были записаны латинскими буквами так, как их звучание воспринимало ухо. Так девочка (girl) превратилась в «gel», так как по-русски слышится «гёл», мальчик (boy) – в «boi», и так далее. Интересно, что сидящий рядом приятель был очарован моими познаниями и переписал все с моего листа себе в тетрадь. Учительница английского была поражена такими самобытными представлениями о правилах написания вверенного ей языка. Она даже как бы обиделась и через неделю уволилась. Новая учительница, мамина школьная подруга, ставила мне положительные оценки только лишь за мое терпеливое пребывание на уроке.

9 мая 1945 года шли обычные занятия, мы заканчивали четвертый класс и готовились к экзаменам. Да, да, тогда начиная с четвертого класса и по окончании каждого последующего, вплоть до десятого, сдавались экзамены. В середине дня в класс ворвалась дочь классной руководительницы и закричала: «Мама, война кончилась!». Что было потом, какое всеобщее ликование, описано тысячи раз.

Отзвучал праздник, отгремел салют. Вернулись предэкзаменационные будни. Мы собирались вечерами в школе и под диктовку учителей переписывали экзаменационные билеты, так как книжечка с билетами была всего одна. Выпускными классами считались четвертый, седьмой и десятый. По окончании этих классов выдавался аттестат. Экзаменов было много, почти по каждому предмету. Точно помню, что после седьмого класса было 11 экзаменов. А ведь каждый экзамен – это волнение, страх переэкзаменовки осенью, испорченные летние каникулы. Сколько адреналина было выделено понапрасну. Отчего потом у молодых людей сердечнососудистые заболевания, как у взрослых? Кто измерял, как подскакивает кровяное давление у школяра в те минуты, когда учитель-садист произносит: «К доске пойдет….» и ждет долго-долго в замершем классе.

Мне везло. Семь классов прошли без переэкзаменовок. В седьмом классе мне исполнилось 14 лет, и учительница истории (в те времена все учителя истории назначались секретарями парторганизации школы) вызвала к себе и побеседовала о моей готовности вступить в ряды Ленинского Комсомола, о центральных газетах, которые я читаю (я никогда их не читал), о том, чем занимаются родители. Вступить в Комсомол я хотел, так как мне нравилось носить комсомольский значок.

И был вечер. И было комсомольское собрание школы. Долго не начинали, так как не было электричества. Комсомольцы пели, играл на рояле хорошенький мальчик Вадик Богословский, пел мой приятель, потом известный писатель, Боря Фаин исполнил только появившуюся песню «Матросские ночи». Девочек не было, обучение стало раздельным. Ребята танцевали вальс друг с другом. Не было непристойных слов, курильщиков, разговоров о выпивке. Все же хорошее дело был Комсомол! На протяжении длительного времени пребывания в Комсомоле у меня не раз появлялась возможность сделать карьеру комсомольского функционера. Но я был холоден к работе и не понимал открывавшихся возможностей. Судьба сулила мне иное.

 

9. Кинотеатр «луч»

В подвале разрушенного дома на улице Ленина 14 мая 1944 г. начал работать первый городской кинотеатр «Луч». Теперь на этом месте дом с аптекой. После освобождения города уцелевшая старая аптека находилась в угловом здании напротив. На мраморном пороге этой аптеки по латыни было написано «SALVE», что значило «Будь здоров», «Здравствуй». Тяжелая резного дерева дверь, пол из старинного кафеля, массивные деревянные скамьи со спинками у стен и такая же перегородка с полукруглым окошком в стекле. За перегородкой творилось таинство приготовления лекарств. Неповторимый прекрасный запах аптеки, какого больше никогда не будет, нежно окружал посетителя и начинал лечение страждущего.

Перед началом сеанса в кинотеатре мы, мальчишки, заходили в аптеку, чтобы купить пакетик черники в сахаре, вместо конфет. Стоило это копейки. Губы от этого продукта становились темно-синими. Так же дешево можно было приобрести пакетик средства от запаха изо рта «Сен-сен». Пакетик содержал маленькие коричневые столбики, сладкие на вкус с сильным мятным запахом.

Кинотеатр «Луч». Спуск по ступеням в фойе размером примерно в 6 кв. метров. Квадратная амбразура в толстой стене – окошко кассы. Рядом узкая дверь входа в «залу». Узкий длинный зал под низким сводчатым потолком. Скамьи без спинок на цементном полу, на одном уровне. Из задних рядов ничего не видно. После показа каждой части фильма перерыв на заправку киноленты. Во время этих нескольких минут стоит несусветский ор, без причины, как дополнительное удовольствие. Все едят семечки, плюют на пол. К последнему сеансу пол устлан толстым слоем шелухи.

Первый фильм, который мне удалось увидеть – «Неуловимый Ян», о чешском разведчике. Потом стали показывать иностранные фильмы, взятые по репарации, типа «Тарзан» или «Индийская гробница». Публика валила валом. Билет достать невозможно. У кассы творит беспредел местная шайка. Все лезут без очереди. Маленькому человечку не пробиться. Приходится пропускать несколько сеансов, прежде чем все нажрутся, нахватают билетов перекупщики, устанут сами от себя юные бандиты, очередь на короткое время примет условия гражданского порядка.

Желание попасть на: «из всех искусств для нас» неутолимо. Направляясь в кино, я уже на подходе начинал нервничать и переживать. Будет ли работать кинотеатр, если будет, то новый фильм или надоевший старый? Ведь рекламы не было никакой, кроме безобразного плаката на полуразвалившейся стене означенного дома. Но самое главное волнение тревожило меня – будут ли билеты, и смогу ли пробиться к кассе. Конечно, я смотрел кино перед войной, так что, казалось бы, нечего страдать. Но то было другое детское добропорядочное кино. А тут на экране творилось такое… Вестерн (мы и слова-то такого не знали) – «Путешествие будет опасным». Какие мужчины, как легко и элегантно они долбасят и убивают друг друга, какое изысканное отношение к проституткам, какое наплевательское отношение к сомнительно приобретенному богатству, какое «сдачи не надо», ну прямо как у грузин, понимаешь.

Не долог был показ такого кино. На десятилетия наша Партия дала отдохнуть народу от не свойственных советскому человеку переживаний. И вдруг где-то в восьмидесятых – «Великолепная семерка». Я ещё молод, просмотр фильма как дань детству. Но нечего лукавить, интересно. А вот спустя ещё годы: «Мой, Бог! Что же за белиберда, да кому такое нужно, да буффонада же!».

Несколько лет проработал кинотеатр «Луч». Ну вот, построен новый прекрасный кинотеатр «Победа», на два зала. «Луч» угас и позабыт, сейчас даже никто не знает, что было такое ужасно-прекрасное заведение, радость и печаль моего детства.

 

10. Легендарные были

Несколько историй, о которых я хочу рассказать в этой главе, относятся к более позднему времени, чем период войны, Они происходили между 1945-м и 1947 годами, но органично связаны с тем, о чем я поведал. Все, о чем я пишу ниже, было на самом деле. Большинству событий я был свидетель или созерцатель. О других же знаю по проверенным слухам. Со временем слухи обрастали домыслами, догадками, украшались пересказчиками, оценивались прошедшим временем, приобретая облик легенд, притчей. Но в своей основе всё имеет упрямые факты. Посему и решено мной дать главе такое название.

1. Наверное, это была зима 1945 года. Ещё шла война. По городу стали расползаться слухи о грабежах квартир и прохожих в поздние ночные часы. Потом появились достоверные рассказы о подобных происшествиях. Менее правдиво, но романтично выглядел рассказ о том, как рабочего, идущего ночью после смены, остановил человек с наганом. Он осмотрел прохожего, понял, что перед ним работяга, и взять с него нечего. Тогда бандит вынул у рабочего изо рта цигарку с махоркой и вставил ему в рот дорогую сигару. И они разошлись каждый в свою сторону. Наивная детская сказка, но мы-то тогда верили. «Сказка ложь, да в ней намёк».

Потом вести стали приходить серьезней. Трупы убитых людей в развалках, нападения на офицеров. Стали поговаривать, что в городе шалит банда «Черная кошка». Конечно, абсолютная неправда, что в сгоревшем комбинате на Большой Морской нашли труп мужчины, в открытых глазах которого запечатлелся облик убийцы. По этим данным убийца был пойман.

А вот история, больше похожая на правду. В город было введено специальное подразделение НКВД, состоящее только из казахов, а может быть, других людей восточных республик с указанием уничтожать бандитов на месте, без предупреждения. Так или иначе, но в городе восстановились тишина и порядок.

2. В августе 1947 года в Севастополь пожаловал с дружеским визитом крейсер «Ливерпуль» в сопровождении двух эсминцев. Корабли были окрашены в светло-серый, почти белый цвет. На улицах города появились английские матросы. Меня удивили маленькие круглые шапочки с бантиком, вместо привычных глазу бескозырок.

Были назначены спортивные состязания между сборными командами двух флотов. Прежде всего футбол, на единственном стадионе рядом с площадью Восставших. Проникнуть на стадион через ворота не было возможности. Милиционеры впустили ограниченную размерами стадиона порцию людей и закрыли наглухо ворота. Народ лез на деревья вокруг стадиона, на полуразвалившиеся стены бывшего здания ФЗУ на ул. Костомаровской. На моих глазах часть стены под тяжестью людей развалилась, и болельщики попадали вниз. Обошлось без жертв. Я обошел стадион по кругу и со стороны восточной стены обнаружил тихое безлюдное место. Страшась быть пойманным милицией, я с большим физическим напряжением одолел стену и спрыгнул в ров под ней. Переждав некоторое время, выбрался наверх и втиснулся в людскую толпу. Потом на четвереньках, между ног зрителей выполз к краю беговой дорожки, как раз против центра поля. Я видел всю игру.

По «дружбе» в Севастополь на состязания были присланы лучшие спортсмены страны. Футбольная команда ЦДКА, сборная ВМУЗов по водному поло, чемпионы страны по плаванию Мешков и Ушаков и боксер тяжеловес Королев.

Итак, на поле команда ЦДКА, но об этом даже говорить запрещено. Ребята в ярко-красных шелковых рубахах и белых трусах. Англичане все в белом. У англичан выделяется футболист с черной бородой – лорд Лаутон, национальная гордость. Английские моряки кричат: «Лаутон, Лаутон!», но что он один может сделать против наших кентавров. Когда близко от меня пробегает наш футболист, я чувствую тугое сотрясение земли, из-под бутс, как из-под копыт, летит вырванная с корнем трава. По всему полю мечутся красные рубахи, развивающиеся на ветру, как флаги победы. Где-то, среди них, легендарный Всеволод Бобров. Один за другим в ворота англичан влетают мячи. Теперь я точно не помню счет игры, то ли 10:0, то ли 11:1.

На другой день, на водной станции – водное поло. Зрителей немного, есть пустые места. На матче присутствует английский адмирал со свитой. С нашей стороны играют курсанты – профессионалы. Счет разгромный. За судейским столом капитан второго ранга комментирует по-английски, после очередного гола сообщая счет, добавляет – в нашу пользу. Адмирал не выдерживает и в середине игры покидает трибуну.

От дальнейших соревнований англичане отказываются. Чемпион СССР в тяжелом весе Королев вынужден демонстрировать свою мощь на площадке летнего кинотеатра на Приморском Бульваре. Что-то в виде показательной тренировки, бой с тенью.

3. Рассказывали, что после Ялтинской конференции Севастополь посетил Рузвельт. Увидев развалины города, он заявил, что отстроить город можно будет через 50 лет. До 1947 года восстановление города шло медленно. В 1948 году город посетили тов. Сталин и тов. Косыгин. На партактиве тов. И.В. Сталин дал строгое указание восстановить город за 3–4 года. Из окна горкома партии он увидел минарет и сказал, что город Севастополь – это русский город. Минарет был ликвидирован на другой день. Спустя несколько дней на растяжках появились плакаты: «Восстановим Севастополь за 3–4 года!». Действительно, восстановление города пошло в небывало быстром темпе.

 

11. Фотоаппарат

Старший брат моего отца Задорожников Владимир Михайлович, полковник НКВД, директор Ленинградского секретного завода, строившего катера для погранвойск, приехал в Севастополь весной 1944 года, по своим секретным тайным делам на Черноморском флоте. Но прежде чем решить заглянуть ли повидаться к младшему брату, он ещё в Питере, а потом в НКВД в Севастополе навёл, по своим каналам, справку о том как, же братан вел себя при немцах. Да, такие были времена. Удостоверившись в том, что брат чист перед Родиной, с немцами не сотрудничал, он явился в наш недостроенный и неустроенный дом. Большой ответственный человек, крупный начальник, привыкший к обустроенной комфортной жизни, к достатку, спустился на грешную землю.

Водитель «Эмки» открыл дверцу автомобиля и взял под козырёк. Полный дородный полковник изошел из кабины. Родственники обнялись, расцеловались. Адъютант внёс в дом множественные пакеты и братья приступили к застолью. Полковник торопился. Меня допустили кратко поздороваться. Дядя спросил почему я не расту и почему такой худой (он видел меня перед войной), потом стандартно – как я учусь. Я честно, но стыдливо ответил, что я троечник, но чтоб сгладить неприглядность статуса, добавил, что вчера получил одну четвёрку. Подвыпивший дядя пришел в восторг и вручил подарок. Это была большая кожаная коробка, а в ней лежал фотоаппарат, со всеми причиндалами.

Безгласный от восторга, я на вытянутых руках пронёс драгоценную коробку в свой скромный школьный уголок и с вожделением дикаря начал курочить содержимое ящика. Знания предмета ограничивались только понятием, что есть такое слово – «фотоаппарат» и, что с его помощью делают фотографии. На коробке было написано, что аппарат называется «Фотокор». Вот сейчас я вытяну за блестящую ручку черную узкую коробочку, вот изящная защёлка, вот щелчок и аппарат раскрылся и увеличился в размерах в два раза и стал довольно громоздким. Из него выдвинулась гармошка, как голова крокодила, а вместо пасти заблестело стеклянное окошко. Вокруг окошка обнаружилось множество блестящих штучек, рычажков и кнопочек.

Я направил окно аппарата на свет лампы и был поражен, на матовом стекле, на затылке крокодила появилось изображение лампы, только вверх ногами. Что бы понять, что делать дальше я пошел эмпирическим путём, тем путём, которым человечество познавало мир, и стал касаться пальцем кнопочек и рычажков. Напряжение внутри меня достигло наивысшей степени. Ведь опасно! Каждый неверный шаг грозит безвозвратной потерей такой драгоценной вещи. Но любопытство. Воспоём ему славу! Еслиб не любопытство, то «человеки» до сих пор лазали бы по деревьям и не знали бы ни о каких аппаратах и это было б хорошо. Сколько восторженных минут принесло мне в жизни утоленное любопытство! А сколько разочарований, а мерзких открытий, забыл что ли?

Шаловливый пальчик коснулся самого манящего рычажка. Внутри аппарата зашипело и щёлкнуло, изображение на матовом стекле исчезло на мгновение и появилось вновь в прежней красе. Какая радость! Я умею фотографировать! Мама, Папа, Бабушка! Сейчас я вас всех…! Но ожидаемая фотография не выпала к ногам великого экспериментатора. Замолкли фанфары победы, опустились знамёна лёгкой и быстрой славы.

«Тебе надо разобраться» – коротко сказал отец. Не зная как разобраться, я бесцельно бродил по окрестностям двора и тупо наводил аппарат, всё равно на что, и щёлкал и щёлкал затвором. Что бы хоть немного удовлетворить тщеславие, я показал аппарат уличным друзьям. Их поразила та степень величия которая нашла на меня с обретением фотоаппарата. Вед ни у кого в городе не было такой штуки. По тем временам вещь действительно дорогая, да и купить-то негде.

Но вот появился папин сотрудник, солдат-сверхсрочник, который что-то знал «по фото». Он показал мне длительный процесс приготовления к съемке. Нужно в тёмной комнате, на ощупь раскрыть металлическую плоскую кассету, раскрыть коробку с негативными тонкими стёклами (9Х12 см), вложить стекло в кассету, закрыть кассету.

Затем установить фотоаппарат перед снимаемым объектом, пользуясь видоискателем поймать этот объект, открыть затвор аппарата, вставить с тыльной стороны аппарата матовое стекло, и накрывшись чёрной простыней, навести резкость изображения на этом стекле. Вынуть матовое стекло, закрыть затвор аппарата, установить выдержку и диафрагму, вставить кассету, выдвинуть защитную крышку кассеты и только теперь сказать: «Спокойно, снимаю!». Нажать на спусковой крючок, не толкнув аппарат. Закрыть задвижку кассеты. Все! Пока всё.

Теперь негатив нужно проявить. Не буду уж далее утруждать читателя. До получения отпечатка фотографии ещё очень долгий путь. Да ещё вечный дефицит всех фотоматериалов. Но я был упорен. Конечно, мне хотелось пройтись по праздничным улицам с «Лейкой» через плечо и делать много быстрых снимков и, главное, чтоб это все видели и девочки то же.

Однажды, чтоб показать себя, поплёлся я с фотокором на демонстрацию. Касеты рассовал по карманам, их то и всего было пять штук, т. е. я мог сделать пять снимков. Я установился на тротуаре, где-то на Нахимова, и стал ждать, не столько выразительного кадра, сколько момента наибольшего внимания к себе. Густой людской поток безразлично обтекал и толкал меня. Было жарко, и я устал. Щёлкнув пару кадров, я поплёлся домой. Возле дома сидели закадычные уличные друзья, весёлые и подвыпившие. Я сделал снимок и он остался в веках. Эта фотокарточка, выразительная, динамичная, передающая состояние той улицы, той далёкой жизни, была в альбоме каждого из друзей. И ещё, в награду, в тот момента когда я фотографировал, прошла «девочка, что нравилась мне». О, Нарцисс! О, «жалкая ничтожная личность»! О. акцентуированный экстраверт (если так можно сказать).

Видя мои успехи, отец из премиальных купил мне фотоаппарат «Зоркий». Кажется, это был 1947 год. По тем временам то же большая редкость. Фотоаппарат прошел со мной более 45 лет. Впервые я взял его в первый комсомольский поход «По путям партизанской славы». Было много удачных снимков. Один из снимков, на «Ай-Петри», при ровном хорошем свете, не постановочный, очень живой, группы из трёх юношей, с рюкзаками и букетом полевых цветов. Негатив попросил один приятель, а попал он в руки руководителя фотокружка при Доме Пионеров. Взрослый дядя совершил бесстыдный плагиат. Увеличенный до плакатных размеров фотоснимок был вывешен на входе в Дом Пионеров и получил премию.

 

12. Как я защищал дом

Зима 1945 года была холодной и бесснежной. Даже небольшое движение воздуха с Северной стороны старалось холодными языками проникнуть во все щели жилищ и прорехи одежды. Так и разные нехорошие слухи о страшных убийствах, о трупах в развалках заползали в уши обывателей. В безоблачную лунную ночь синие комья мёрзлой земли, давали такие же синие длинные тени, в их причудливых очертаниях запуганное воображение рисовало затаившегося человека или обездвиженное мертвое тело. Молчаливые черные остовы разрушенных домов, суровые и безразличные, не сулили спасения. От неожиданных хлопков и громов останков кровельного железа сердце прыгало в голову тугим ударом крови. «Бежать! Бежать и кричать» – одно спасение.

Так, однажды, я возвращался домой один-одинешенек после увеселительного просмотра какой-то пьески заезжего балаганчика. Путь лежал от Дома офицеров, где вокруг всё чисто и светло, к страшным развалинам, по пустынным узким проходам между ними. Опасность была везде. Яркая лампа луны чётко высвечивала меня, чтоб бандитам было хорошо видно. Кованные немецкие сапоги на мне издавали громкий лошадиный цокот. «Вед услышат же!». Муть страха постепенно накапливалась и, когда до 6-ой Бастионной оставался последний переулок, порыв ветра сорвал кусок железа и «его тёмная сень пало на моё чело», критическая масса взорвалась, и я заорал, и я ринулся очертя голову к спасительным воротам дома. Теплом дерева меня коснулись родные ворота, я оборвал ор, смело оглянулся на «Страх» и смелым бывалым мальчиком вошел в дом.

Всё рассказанное не только обо мне. Страх был веществен, плотен, материален и был он во всех. Ведь пережитые страхи войн были еще с нами, да и конца проклятой не видать. Вон, слух, немецкое «Фау – 2» упало в районе Туровки, теперь опять нас немцы будут бомбить. Вон, на хуторах семью вырезали. Вон, пришла к Минной стенке баржа со спиртом. Несколько ребят выпили, так, кто помер, а кто ослеп, – спирт-то метиловый. Слухи о воровстве и грабежах были постоянно, они-то и поддерживали состояние страха больше всего.

Вот и продолжение рассказа о том, как безотчётный страх и последующее его преодоление могло худо обернуться, для участников события.

Наш дом был достроен наполовину. Крыша прикрывала весь дом, но к жилью были готовы только две комнаты. Ещё две комнаты были без потолка и пола, а окна на улицу, заколочены досками. Печь топилась, жить можно было, но без комфорта. В этих комнатах жили мои дядя и тётка. Однажды, среди ночи, дядьку Василия разбудил шум. Он включил свет и увидел, что окно на улицу наполовину разобрано и какой-то мужик уже стоит одной ногой в доме. Василий заорал, а ночной гость, не торопясь, извлёк ногу из нашего жилища и спокойно пошел вдоль улицы. Этот рассказ меня потряс, и я оставался в постоянном страхе.

И надо же так случиться, что всем взрослым жителям дома, вдруг очень понадобилось поехать к дальней родне на Северную сторону, на какую-то там свадьбу, а бедного мальчика оставить одного с бабушкой охранять дом. Был ещё младший брат, но он не был ещё капитаном второго ранга и не имел табельного оружия, так, что он «пролетал». Правда, был очень злой пёс по клички «Рекс» – большой, под беспородную овчарку. Он успел показать себя в деле. Когда ему удавалось сорваться с цепи, он рвал всех подряд, не разбирая свой или чужой. В общем дурак приличный. А ещё было, но об этом нельзя было даже думать, а тем более говорить. И было это, О, Боже, какое чудо! Было это ружьё! Бельгийка, двустволка (Зауэр три кольца – слова торжественные и мне непонятные).

Кого из мужчин не притягивает оружие. Эта тайная древнейшая связь. Ну чего это я? Об этом уж столько написано. Личное ощущение такого притяжения есть и во мне. Казалось бы, откуда это, у мирного по натуре человечка, и совсем уж не воина, и не бойца, и не забияки дуэлянта.

Ружьё такое лёгкое, такой изящной формы, так приятно ложилось в руки. Но такое же чувство я испытывал и от рукоятки немецкого тесака, и от разных пистолетов, что попадалось держать, да и от автомата Калашникова. Древний инстинкт? Ощущение силы? Чувство защищенности?

Несколько раз дядя Василий брал меня с собой на охоту и давал стрелять из этого ружья, конечно же, к моему беспредельному восторгу. Правда, потом нужно было ружьё чистить, это было не интересно.

Ружьё в собранном виде всегда висело на ковре над кроватью. Тут же висел патронташ с готовыми к бою патронами. Когда дома никого не было, я снимал ружьё и просто держал и любовался им, а иногда перед зеркалом демонстрировал себе повадки опытного охотника. Клацать курками, было строжайше запрещено.

Итак, наши уехали. Вернуться на другой день. Наступила ночь. Спит маленький братик, дремлет над вязанием бабушка. Я занимаюсь печатанием и проявлением ужасных по всем качествам фотографий. Я только учусь. Самоучка. В семье и ближайшем окружении никто не смыслит в этих делах. У меня наверняка самый первый в Севастополе, среди мальчишек, фотоаппарат «Фотокор», большой, с раздвижной гармошкой и на громадной треноге. Это подарок старшего брата отца, дяди Володи, полковника НКВД, директора Ленинградского завода пограничных катеров. Он-то мог позволить приобрести такую дорогую вещь.

Свет красного лабораторного фонаря из плафона от катерного топового огня, создаёт таинственную атмосферу и усиливает чувство ночной настороженности.

Где-то у меня на оголённый провод пролился проявитель, слышен тихий треск электроискры и противный запах горелой резиновой оплётки. Дядя Вася – электрик, при уходе, спокойно сказал: «Где-то коротит». И спокойно ушел. Так что меня это почему-то не волнует. Сказал дядька что коротит, значит так надо. В доме тишина и покой.

Вдруг сильный удар в одно, из заколоченных окон, отлетела и упала на пол одна из досок. Бабушка встрепенулась и тут же закричала: «Жорка, воры!». Следует тупой удар в ворота, и кто-то снаружи с неимоверной силой начинает их раскачивать. Мощный засов ходит туда-сюда и кажется, движется. «А вдруг выскочит из петель» – проносится нелепая мысль. На наши окрики супостат не отвечает, только что-то мычит. Мы в страхе, мы в волнении, мы, наконец, в панике. Мы одиноки, особняки отстоят далеко друг от друга, никто не услышит, а услышит, разве рискнёт бежать на помощь. Я никогда не матерился дома, но тут из меня понесло, всё что знал. Краем душонки чувствую бабкино одобрение. Голос ещё в периоде мутации, даёт петушка, но угрозы оторвать, прибить, зарубить усиливаются. Но ворота уже и как бы хотят раскрыться. Спускаю с цепи Рекса. Страшный зверь подбегает к воротам поднимает ногу и даёт струю, а потом весело убегает вглубь двора. Я бегу за ружьем, заряжаю оба ствола. Я переполнен отвагой и страхом. Предупредительный выстрел вверх. Возня за воротами продолжается. Выстрел по воротам. Нападающий не реагирует. Перезаряжаю ружье. Маленький отважный дурачок лезет на крышу, чтоб открыть огонь прямой наводкой по человеку! Господи, останови его, вразуми его, отврати беду! Ведь убьёт, «ибо не ведает, что творит»! Очень крут скат крыши и стрелок боится соскользнуть вниз прямо в лапы бандита. Ещё один выстрел вниз, в землю, в направлении ворот. Несчастному, приговоренному к расстрелу, будто и не слышно ничего. Скорей всего так и есть! Ему надоело сражение с чужими воротами и, пьяно ругаясь, он удаляется, судя по звуку на другую сторону улицы. Наступает тишина, приходит дрожь в коленки и короткое отупение. Потом приходит мысль, что я герой, отстоял родной дом. Бабушка, глупая женщина и паникерша, одобряет действия юного идиота. «Молодец» – говорит. Ложусь, но долго не могу уснуть. Утреннее пробуждение окружено славой и почитанием всей родни. Они горды мной, но сдержаны. Но велено молчать и: «никогда никому, ни полслова». «Ночь, стрельба, милиция, разборки и неприятности». «Арестуют, конфискуют, оштрафуют». Но всё обошлось. Соседи говорили, что что-то слышали. Что на помощь звали. Что хотели, но не успели, да и страшно было, ведь ночь на дворе.

Спустя годы, я не раз возвращался к этому происшествию. В молодые годы перевешивала отважная составляющая в действиях мальчика, к зрелости пришло: «Господь отвёл беду. Всё могло обернуться большим несчастием».