День неразумных решений.

Прошло много, очень много лет с тех пор, как мы ездили по ночам. А выбрать для ночного перегона участок пустыни и вовсе дурость. Дети пришли бы в ужас, узнай они, что мы натворили. Именно такие наши поступки снятся им в ночных кошмарах. Но, по правде говоря, мне плевать, а Джон и вовсе не соображает, где он и что, – просто еще один длинный отрезок пути, вот и все.

Когда мы были помоложе, для нас не редкость было под конец отпуска гнать двадцать, двадцать четыре, тридцать часов подряд во внезапном порыве скорее попасть домой. Жуткое напряжение, транс, которому отдаешься всецело. Оглохнув от усталости, не думаешь ни о чем, кроме дороги, дрожащих ярких кругов света собственных фар.

В те ночи, если мы поддавались такому безумию, мили проносились мимо в рваном, изматывающем ритме. Чуть ли не каждые полчаса мы останавливались у заправки, чуть ли не каждый час приветствовали новый штат. Чувства обострялись до такой степени, что мы слышали каждый шов асфальта, каждый щелчок одометра.

Джон выпивал столько кофе, что брюхо его принималось урчать и журчать. Он прикуривал одну “Гэлакси” от другой и орал на детей. Но ехал, разбрасывая колесами грязь заправочных станций, в каждый стаканчик кофе добавляя таблетки от изжоги. От скуки я скармливала детям все, что залежалось в холодильнике, – то мясо на ланч, то горячую кукурузу, то фрукты, купленные с прилавка у дороги, кое-где пошедшие коричневыми пятнами. За двадцать или более часов трейлер пропитывался смесью ароматов кухни, спальни, туалета – все вместе. Глаза у нас привыкали к темноте. Сквозь затуманенное кислым дыханием стекло проступали огни заправочных станций. Пульсировал в пустоте ночи, размазывался оранжево-красный след неоновых вывесок отелей, свет собственных фар отражался в придорожных знаках и на миг ослеплял нас, когда мы проезжали мимо.

Единственное, что могло побудить нас так корячиться, – желание попасть домой. После двенадцати-тринадцати дней почти непрерывного путешествия хотелось одного – оказаться дома. Путешествовать прекрасно, путешествовать замечательно. “Вы увидите Штаты в своем «шевроле»”. Но под конец больше всего хотелось попросту уснуть в собственной постели, позавтракать в собственной кухне, посидеть на своем унитазе. Повидали мир – и будет. Теперь бы увидеть свой маленький мирок. И мы гнали, гнали.

Эти ночные переезды не планировались заранее. Мы вовсе не собирались изначально так абсурдно далеко и долго ехать. Сначала “хороший день”, как мы это называли, миль шестьсот, – а потом вдруг нас переклинивало, ни один кемпинг из путеводителя “Автоклуба” не устраивал, и те, куда зазывали придорожные вывески, – тоже. В отеле мы останавливаться не желали: и без того много денег потрачено за две недели в пути (мы уже были достаточно близки к возвращению, чтобы забеспокоиться насчет кредитной карточки). И тогда мы говорили: “Давайте поедем дальше. Посмотрим, сколько удастся проехать, прежде чем придется остановиться”.

И мы ехали дальше. Еще чуть-чуть. Потом еще немного. Надвигались сумерки, аркой поднимались над нами, за спиной таял комок солнца, заднее окно превращалось в экран цветного телевизора. Затем наступала ночь, уютно окутывала нас одеялом с миллионом вышитых звезд. Постепенно и дети переставали хныкать и ныть и смирялись. Им ведь тоже не терпелось поскорее вернуться домой. И вот, безо всякого предварительного плана, уже одиннадцать часов, слишком поздно останавливаться на ночь. К тому времени мы уже понимали, что затеяли. Слишком поздно что-то менять. Едем, едем. Мчимся вперед к цели – туда, где мы хотим, где должны быть.

Нынче мы с Джоном оказались точно посреди резервации навахо. В приоткрытое окно бьет ветер с песком. Вдоль шоссе выстроились раздвоенные силуэты кактусов, сверкают вывернутые скальные породы и разнесенный динамитом камень, темнеют пустые лавчонки с рекламой ИНДЕЙСКИХ ЮВЕЛИРНЫХ ИЗДЕЛИЙ ПО САМОЙ ВЫГОДНОЙ ЦЕНЕ!

Страшновато здесь в темноте, но подобный страх я уже не воспринимаю всерьез. Все это больше смахивает на Диснейленд. Возможно, причиной тому таблетки от дискомфорта, которых я наглоталась, но только с их помощью я способна функционировать. Значит, так тому и быть: отныне я официально – зависимая. Честно, я думала, от наркотиков больше веселья. По-прежнему не понимаю, за что молодежь так любит допинг.

Я внимательно слежу за тем, как Джон ведет машину. Похож на того Джона, каким был сорок лет назад, только без сигареты между указательным и средним пальцем. Взгляд устремлен на дорогу, очень сосредоточен, даже не зевнет.

Никаких симптомов “гипноза хайвея”, насчет которого вечно предостерегают путешественников (“Жуйте жвачку! Распахните окна! Пойте под радио!”). Оба мы даже слишком бодры, а один из нас даже слишком ясно осознает происходящее.

Мы, не сговариваясь, едем сегодня по автостраде. Не сворачиваем в сторону в поисках розового цемента аутентичного шоссе 66. Ночью чересчур велика опасность заблудиться. А так – всего делов, что оставаться на автостраде 44 и гнать, пока сил хватит. Да, обидно проезжать через Цветную пустыню в темноте, но у нас особый случай. Надо поскорее добраться до цели нашего путешествия. Я это уже поняла.

– Я поставлю музыку, Джон, – говорю я, шаря в здоровенной коробке с уцелевшими кассетами.

Раньше их было куда больше, но за десятилетия магнитофон пожрал почти все. Нашлись “Провокационные перкуссии” Эноха Лайта, их я и засунула в плеер. “Ночной блюз” сразу слишком громко заорал, напугав нас обоих. Наверное, пока плеер был выключен, Джон случайно подкрутил регулятор громкости. Я делаю потише, и с минуту музыка исполняется нормально, а потом звучание портится. Духовые еле тянут, роскошный гитарный перезвон становится плоским, но мне все равно. Лишь бы какой-то фон. Не хочется оставаться наедине со своими мыслями. Не нравятся мне мои мысли. Нельзя им доверять.

Во рту пересохло. Я отпиваю из резервной бутылки. Смотрю на Джона – он тоже глядит на меня, в глазах пустота, но все же и какое-то чувство. Принимается насвистывать и постукивать по рулю в такт музыке.

– Привет, юная леди, – улыбается он мне.

Я заглушаю “Восхитительный ритм”, слишком он радостен и бодр, почти невыносимо, даже замедленный и с искажениями.

– Ты знаешь, кто я, Джон?

– Конечно! – Он продолжает улыбаться, притворяется ради меня.

– Так кто же я?

– А сама ты не знаешь, кто ты?

Этот номер он уже проделывал раньше.

– Конечно, знаю, – отвечаю я. – Но я хочу выяснить, знаешь ли ты.

– Я знаю.

– Так кто я?

– Ты – моя любовь.

– Верно. – Я кладу руку ему на колено. – И как же меня зовут?

Он снова улыбается. Губы шевелятся, но слова нейдут.

Из стерео несется “Расчудесно”, звучит так, словно выходит из тубы.

– Ну? – давлю я.

– Лилиан?

Я убираю руку. Сукин сын. Лилиан?

– Кто такая Лилиан?

Молчит. Я знаю, он сбивается, но мне какое дело?

– Ты меня слышал. Кто такая Лилиан?

– Не знаю.

– Не знаешь? – Я бью его по руке. – Ты только что сказал, что Лилиан – твоя любовь.

– Я не знаю.

И я не знаю, что это значит, но мне хочется его удавить. Когда-то я спрашивала Джона, изменял ли он мне, и он всегда отвечал: если б он не был мне верен, его бы тут не было. А теперь что мне думать?

– Кто такая Лилиан? – повторяю я.

– Я женат на Лилиан.

– Ничего подобного. Ты женат на мне. Я Элла.

– Я думал, тебя зовут Лилиан.

– Мы женаты почти шестьдесят лет. И ты не в состоянии запомнить мое имя, черт тебя подери?

– Я думал…

– Ох, заткнись! – Ткнув в кнопку, выключающую проигрыватель, рывком вытаскиваю кассету; музыка взвизгивает напоследок.

Джон вздыхает, откидывается на спинку сиденья, угрюмится. И я тоже.

Мили пролетают в молчании. Поднялась луна, примерно три четверти, высветила блекло оттенки Цветной пустыни – серебристые промельки жилистых гор, в кирпичную полоску хребты плато, пушистые мерцающие шары кустов. Приятной передышкой становится заправка в Холбруке, ради нее пришлось съехать с хайвея. Я припоминаю, что тут и посмотреть кое-что следует, но рыться в книгах не хочу. А потом прямо в городе, перед магазином с рок-сувенирами, вижу собрание гигантских доисторических существ – динозавров, бронтозавров, стегозавров всех цветов и размеров. Они расположились вдоль дороги между окаменевшими обломками дерева.

– Ну-ка посмотри, – велю я Джону, хотя все еще дуюсь на него.

– Это Дино, – бодро откликается он.

Самый высокий и впрямь выглядит как старина Синклер-динозавр. Возвышаясь над прочими, лебедино изогнув шею, каменная рептилия с любопытством взирает на нас с обочины. Признал своих.

Мы заворачиваем за угол и катим по Главной улице пустынного городка. Тут я вспоминаю основную достопримечательность Холбрука, и это не динозавры. Вскоре показалась и неоновая вывеска, зеленое пламя на фоне уходящего в пустыню горизонта:

МОТЕЛЬ ВИГВАМ

Давно ли вы ночевали в вигваме?

Позади знака и офисного здания проступает светящийся полумесяц ярко-белых вигвамов, каждый с розовой оторочкой, наверху единственный, пронзительно-яркий фонарь.

– Джон. Помнишь, мы останавливались тут, когда в первый раз ездили в Диснейленд?

– Мы никогда тут не останавливались, – говорит Джон.

– Останавливались. Внутри они тесные, но вполне удобные. Дети были в восторге.

Не остановиться ли тут, завершить день, переночевать вновь в одном из этих бетонных сооружений в память о былых временах? Но мы уже большой кусок Аризоны проехали, идем в отличном темпе, не стоит прерываться. К тому же мне припомнились слайды, сделанные внутри вигвама, – хлипкая деревянная мебель, в ванной не повернуться. Все крошечное. С тем же успехом и в трейлере можно поспать.

Проехав чуть дальше, заворачиваем на заправку, расплачиваемся с автоматом карточкой, заглядываем в туалет, не встретив ни одной живой души.

Еще десяток миль в бархатной тьме. Недолго едем по 66-му, минуем то место, где гигантский кролик несет караул на парковке. Мурашки по коже. Динозавры гораздо приветливее.

Дальше по автостраде 40. Поблизости от Уинслоу дорогу нам перебегает кукушка-подорожник. Я помню этих птичек по давнишним поездкам, но обычно они двигаются быстрее. Эту Джон даже заметить не успел, она неожиданно впорхнула в свет наших фар, да и я увидела только на миг. Когда мы сшибли это несчастное существо, и звука-то особого не было. Тихий “шмяк”, словно пакет из-под молока раздавили.

– Что это было? – спрашивает Джон.

– Кажется, мы птицу сбили. – Голос дрожит. – Подорожника.

– Кого-кого?

– Подорожника. Помнишь, Вайл И. Койот охотился за такими?

Мне жаль эту кроху. Все произошло так быстро, я и пискнуть не успела. Плохое предзнаменование, так мне кажется. Я вдруг чувствую себя как тот моряк, которому привязали на шею убитого им альбатроса. Лучше подумать о чем-то другом.

Острая составляющая моего дискомфорта на время отступает, и я уже не так панически рвусь в Диснейленд. Сверившись с путеводителем, убеждаюсь, что до конца шоссе шестьсот миль и еще пятьдесят до Анахайма. Идиотская затея – пытаться преодолеть их за одни сутки.

Уже 22.30. Джон зевает и потирает лицо.

– Джон, хочешь пепси? – предлагаю я. – Где-то у нас есть.

Он качает головой:

– Пить не хочется.

Джон способен литрами потреблять чай, кофе и газировку день напролет, но посреди пустыни его вдруг не томит жажда.

– Джон, остановимся на ночь?

Он не отвечает.

– Ты хочешь еще немного проехать?

– Ага.

– Давай заедем во Флагстафф, поедим? – Я не уверена, будет ли что-то открыто так поздно, однако попробовать стоит.

Мы поспели в “Вендис” как раз перед закрытием. Голос женщины в окошечке стал первым, который мы услышали в тот день, кроме наших собственных. Мы сидим на парковке и смотрим, как по мере того, как выключаются сначала рекламные вывески, а потом и освещение внутри ресторана, отчетливее проступают небо и горы. Луна и фонарь поблизости дают как раз достаточно света, чтобы мы видели лица друг друга, сидя внутри трейлера.

Джон усердно жует гамбургер. Я с силой тяну через соломинку свой “Фрости”, да ничего не высасывается. Мир за ветровым стеклом кажется мне сегодня чужой планетой. В столь поздний час я не ездила уже много лет, тем более по незнакомой местности. Такие вещи с возрастом начинают пугать. Слишком хорошо понимаешь все смыслы, сопутствующие ночи. Стараешься ее избежать, как-то обойти, не впустить в свой дом. Усталое, но хитрое тело советует засиживаться допоздна, спать поменьше, оставлять свет, не пользоваться спальней – если уж не можешь без сна, спи в кресле, спи у стола. Все подчинено задаче укрыться от ночи. Поэтому я ожидала, что испугаюсь, оказавшись тут в темноте, но, видимо, наконец миновала эту стадию.

Покончив с сырным гамбургером, Джон слегка откашливается. Слизывает с пальцев кетчуп, косится на мой бургер, который так и лежит на приборной доске, пару раз всего куснула.

– Вперед, – поощряю я.

Джон впивается в бургер. Я снимаю крышку с молочного коктейля и зачерпываю сверху мороженое. Оно охлаждает пересохшую глотку и успокаивает желудок.

Изредка мимо проносится автомобиль.

Джон перестает жевать. Откладывает в сторону мой гамбургер, вытирает салфеткой губы, опускает руку мне на бедро.

– Привет, любовь моя, – говорит он, совершенно позабыв все, что было раньше. Он знает, кто я. Знает, что я – единственная, кого он любит, кого всегда любил. Ни болезнь, ни люди не могут этого отнять у нас.

Холл “Рэдиссон” во Флагстафе великолепен. Уж не было ли у них недавно ремонта, думаю я, приближаясь к стойке портье. Сегодня я обкатываю “Ю-Гоу”, мои новенькие ходунки. У них имеется ручной тормоз, корзинка для сумочки и сиденье на случай, если мне понадобится отдохнуть, и все это “красное, как леденец” (это Кевин так выразился). Дошло до того, что мне понадобилась более надежная опора, лишь бы удержаться на ногах. Падать мне больше ни в коем случае нельзя.

– Какие у вас номера? Что получше? – спрашиваю я портье. Не в моем характере. Обычно я спрашиваю: “Что у вас подешевле?”

Портье, мексиканец с залысинами и клочком бороды размером с почтовую марку, отрывается от книги и скорбно глядит на меня. Судя по табличке с именем, его зовут Джейми.

– Есть стандартный номер на двоих, для некурящих, и люкс, тоже для некурящих, – отвечает он с акцентом, придающим его словам приятную, на мой слух, округлость.

– Мы займем люкс. – Надоело мне экономить.

– Сто двадцать пять за ночь плюс налог, – говорит он.

Я чуть не роняю ходунки.

– Господи, я же не приобретаю мотель в собственность. Я хочу провести здесь всего одну ночь.

Джейми пожимает плечами.

– Извините. – Я протягиваю ему карточку. Сегодня и в ближайшие дни эта карточка у меня поработает, так я решила. Но нужно еще привыкнуть к мотовству. В жизни столько не платила за номер в гостинице.

Он сует карточку в аппарат, и повисает долгое неловкое молчание.

– Извините, – повторяю я. – Как правильно произносится ваше имя?

Мгновение он меряет меня взглядом, затем говорит:

– Хай-ме.

– О, как еврейское имя?

– На самом деле нет, мэм.

– Что ж, я рада, что не назвала вас Джейми.

В его глазах мелькает усмешка:

– И я рад.

Мы оставляем трейлер на месте для инвалидов. Хайме приносит наши сумки для ночевки – специальные, на случай, если остановимся в гостинице, – и провожает нас наверх в номер. Я вполне удовлетворена. Номер выглядит новехоньким, господствуют оттенки бежевого и золотого. Есть и спальня, и гостиная, и я заставляю себя не думать о том, сколько тут лишнего места. Не казнить себя за мотовство. К черту, говорю я себе, хватит нервничать, поживи чуть-чуть.

– Здесь мини-бар. – Хайме прохаживается по гостиной, показывая нам все опции. – Также имеется DVD-проигрыватель и стерео. Там кухонная зона, термопот и корзиночка со снеками. Все цены указаны в этой таблице.

– Хорошая комната, – говорит Джон. – Мы можем себе это позволить?

– Успокойся, Джон, – оборачиваюсь я к нему, – конечно, можем.

Улыбаюсь Хайме и роюсь в сумочке в поисках чаевых.

Он поднимает руку, словно говоря: не стоит.

– Приятного отдыха. – И с тем выходит.

Я качу свои ходунки к стерео, включаю его, ищу станцию, от которой не заболит голова. Шумовой фон мне по-прежнему требуется, чтобы мысли не выходили из-под контроля. Нахожу один из тех симпатичных каналов, где играет саксофон, его и оставляю. Потом подруливаю к мини-бару.

– Выпьем по коктейлю, Джон. Будем лучше спать.

– Годится.

В мини-баре обнаруживаются крошечные бутылочки “Краун рояль”, но сладкого вермута нет, придется импровизировать. Разлив напитки по стаканам, достаю из сумочки пакетик подсластителя, сыплю поровну Джону и себе, размешиваю пальцем. Какая-то добрая душа позаботилась наполнить махонький лоток для льда, так что мы в полном ажуре. На ценник бара я и смотреть не стала. Глядишь, быть мотовкой окажется намного проще, чем я думала.

Мы с Джоном усаживаемся за маленький столик в гостиной и потягиваем коктейль. Он оглядывает помещение и присвистывает:

– Вау, где это мы?

– Это наш с тобой номер люкс. Роскошный, а?

– Ну, я скажу, – он приподнимает стакан, как бы желая со мной чокнуться, – вот это жизнь!

– То, что от нее осталось, – уточняю я и касаюсь своим стаканом его стакана.

Два “Манхэттена” спустя Джон храпит, как бензопила, на кровати в соседней комнате, не раздевшись. Надеюсь, у него не случится очередная авария. Я сижу тут, подумываю включить телевизор, но никак не соберусь с силами. Голова плывет – возможно, сахар упал, но, скорее всего, виной алкоголь и таблетки. Наконец я поняла, что значит “не чувствовать больше боли”. Это славно. Мы, наркоманы, именно в таком состоянии и функционируем.

Второе утро подряд я просыпаюсь рядом с мужем. Вместо того чтобы уснуть в удобном кресле, как обычно и делала, в последний момент я перетащилась в спальню, чтобы лечь рядом с Джоном. Его мочевой пузырь вел себя смирно, насколько я могу видеть, ощущать или обонять, и когда я открыла глаза после нескольких беспокойных часов того, что условно именуется сном, но больше походит на переключение между тысячью кабельных каналов, причем всюду показывают фрагменты моей собственной жизни, то была вознаграждена.

– Доброе утро, Элла, – говорит мне Джон; глаза у него ясные, блестящие.

– Привет, Джон.

– Хорошо спала? – Он берет с тумбочки очки, надевает.

– Не очень. А ты как?

– Как бревно. Замечательно себя чувствую.

– Я рада.

Он оглядывается, глаза расширяются в изумлении.

– Ого, как тут все здорово. Ты прибрала?

Я изумлена не меньше. Впервые Джону представляется домом не запустелый кемпинг и не тесный номер мотеля. Наконец-то дом – четырехзвездочная гостиница. Дождалась.

– Да, я капитально все убрала, – отвечаю я, гладя его по щеке. – Джон, а ты помнишь, как мы ездили в Нью-Йорк на озеро Джордж?

– С детишками?

– Не в тот раз. Синди уже была замужем, а Кевин достаточно большой, чтобы остаться дома один. Мы поехали только вдвоем.

Джон ухмыляется:

– Одну штуку про озеро Джордж я помню. У нас был номер с большой ванной, мы налили горячей воды и взлезли туда вдвоем.

Я улыбаюсь в ответ:

– Да, мы оба тогда были намного худее.

Джон заглядывает мне в глаза. Мой прежний Джон смотрит мне в глаза, слегка наклонив голову, а потом целует меня. Целует крепко – давно уже так не целовал. Мы целуемся, как мужчина и женщина, а не как двое стариков, привыкших именовать друг друга “мамочка” и “папочка”. Но от его несвежего дыхания мой желудок трепещет, восстает, весь выпитый накануне алкоголь в сочетании со всеми этими таблетками приходит в движение и гонит кусочки гамбургера из кишок обратно мне в глотку. И вот оно вырывается – резкий выплеск желудочной кислоты. Немного, но ожгло как огнем. Я успеваю оторваться от Джона как раз вовремя, чтобы меня стошнило на пол рядом с кроватью.

– Элла! Что случилось?!

Я пока не оборачиваюсь к нему – опасаюсь, как бы мой гейзер не начал извергаться во второй раз, и пыхчу из всех сил, стараясь заглушить не слишком музыкальные звуки, чтобы не встревожить Джона. Плоховато стараюсь.

– Элла! – Он вскакивает и направляется в сторону ванной. – Я тебе принесу воды.

Вдыхаю и поворачиваюсь проследить, куда он идет. Он сразу же, не затрудняясь, отыскал ванную. Видимо, если ты принимаешь какое-то место за свой дом, то знаешь, где в нем ванная комната. Возвращается со стаканом воды.

– Выпей. Посмотрим, не станет ли лучше.

– Холодная?

– Комнатной температуры. Ничего. Пей.

Я пью теплую воду, думая, меня опять вывернет, но вода удерживается в желудке. И тошнота проходит.

– Лучше тебе?

Я киваю. Приятно, когда он так заботится и тревожится обо мне. Давно уже он не ухаживал за мной, только я за ним.

– Отчего тебе поплохело, как ты думаешь?

– Вчерашний обед, – отвечаю я. – Наверное, оказался слишком тяжел для моего желудка.

Он не помнит, что было вчера, не помнит, что мы ели, вообще ничего не помнит. Он ложится рядом со мной, и несколько минут мы просто вместе молчим.

Потом я встаю – все еще немного шатко, – наливаю в кувшин для льда теплую воду, вытаскиваю из своей сумки для ночевки маленький баллончик “Лизола”, собираю оставшиеся полотенца и, как могу, прибираю за собой.

Я бы с удовольствием провела весь день в этой прекрасной гостинице, но знаю, что нужно двигаться. Звоню портье, прошу помочь с вещами. Выезжать полагается до 11.00, но я пускаю в ход обаяние старой леди (“О, простите, пожалуйста. Мы совсем забыли. В нашем возрасте такое часто случается”), и удается увильнуть от оплаты вторых суток. На языке у меня вертится совет – горничным надо бы применить моющее средство покрепче для ковра около кровати, – но, пожалуй, правильнее нам будет уехать, пока не возникло проблем.

Мы возвращаемся на шестьдесят шестое в “Историческом железнодорожном округе” Флагстаффа. Вскоре шоссе вновь превращается в дублера автострады. Прошлой ночью мне так не терпелось попасть в Диснейленд, что я готова была до конца мчать по скоростной трассе, но сегодня передумала: с нами все не так уж плохо. По крайней мере, пока. Чувствую себя лучше, поспав, пусть хоть несколько часов. Но, боюсь, Большой каньон мы осматривать не станем.

Итак, мы поворачиваем не направо, к каньону, а налево, чтобы ненадолго заскочить в город Уильямс – просто ради старой памяти. Нынче он малость оскудел, но я с радостью отмечаю, что “Стейкхаус Родс” по-прежнему на своем месте. Однажды по пути в каньон мы заглядывали туда. Здоровенная коричневая с белым статуя быка так и стоит на дорожке перед входом – фирменный знак ресторана. У них даже меню в форме коровы. Мысленно я добавляю быка в список гигантов, попавшихся нам на Матери всех дорог.

Примерно через двадцать миль мы оказываемся в маленьком городке Эш-Форк, и я замечаю – ну конечно – ресторанчик под вывеской “Столовая шоссе 66”. И салон красоты “Десото” со старой лилово-белой машиной на крыше. Что она там делает, знать не знаю. Чаще всего нам попадались длинные, выжженные солнцем участки, заполненные обработанным камнем. Один пыльный акр за другим – фактурный плитняк, изжелта-коричневый, выбеленный, серебристый, грубо вырубленный или уже заглаженный. Лежит на земле, на подпорках, даже составлен вертикальными неровными рядами, словно дюжина городов, сгрудившихся на линии горизонта. В каком-то из путеводителей сказано, что Эш-Форк зовется “всемирной столицей плитняка” (сомнительное достоинство). Один участок сплошь заставлен огромными, просто нечеловеческих размеров стелами. В особенности два гигантских белых камня собирают на себе солнечный свет, почти его поглощая, – почти, но не совсем. Слишком ярко, даже в моих темных очках. Приходится отвернуться.

Джон притих, тоже хорошо. Я достаю мобильный телефон и набираю номер Кевина. Он как раз в это время возвращается с работы.

– Алло?

– Кевин. Это мама.

– Мам! Слава богу. Ты как?

Такой взволнованный голос. Укол совести – зачем же я заставляю мальчика страдать? – но выбора у меня нет.

– У нас все хорошо, милый, – преувеличенно бодро чирикаю я. – Все просто замечательно.

Старая жирная лгунья. Вот кто я.

Голос Кевина, обычно густой баритон, поднимается почти до визга:

– Мама, доктор Томашевски считает, что тебе нужно немедленно вернуться домой.

– Неужели? Ну так скажи доктору Тому, чтоб не лез в чужие дела, черт бы его побрал.

– Мама, пожалуйста! – отчаянно умоляет Кевин. – Так больше нельзя!

– Кевин, мне надоело поступать в соответствии с чьим-то мнением о том, как я должна поступать.

Кевин глубоко вздыхает:

– Доктор Том говорит, если ты не вернешься, долго не протянешь

– Черт побери, Кевин, хватит! – Я уже ору в телефон. Не для того я позвонила, чтобы меня расстраивали. Делаю глубокий вдох, пытаюсь успокоиться. – Милый, поездка нам на пользу, честное слово. Мы прекрасно проводим время.

– Нет, вы должны вернуться домой. Ты меня поняла?

Не ожидала услышать от Кевина приказ. Обычно он себя так не ведет, тем более со мной.

– Нет, Кевин. И мне не нравится твой тон.

– Мне все равно. Мы обратились в полицию штата.

Допек меня сыночек.

– Кевин Чарльз Робина, с какой стати ты вздумал это сделать?

– Мы не знали, как нам быть, мама. Вот и все.

Даже не видя его, я прекрасно знаю, какое у него сейчас выражение лица – злое, надутое, как всегда, когда он идет против меня.

– Что ж, полиция вам ничем не поможет, – жизнерадостно говорю я. – Мы не нарушили никаких законов. У твоего отца есть водительские права.

Кевин молчит. Видимо, в полиции ему сказали то же самое. Старость – не преступление. Во всяком случае, пока еще нет.

– Мама, мы отследили вашу кредитку. Я примерно знаю, где вы сейчас. Я выезжаю за вами.

– Не смей, Кевин! Ты меня понял? – Я стараюсь вложить в эти слова весь своей материнский авторитет. – Хватит за нас волноваться. Мы оба в полном порядке.

– Я тебе не верю.

Голос его осекается. Мальчику трудно быть сильным. Джон вечно твердил ему: не плачь, хватит вести себя как младенец. Но Кевин ничего не может с собой поделать. И я всегда говорила Джону: перестань на него кричать, это не в его власти, такой уж он чувствительный уродился.

– Милый, веришь ты мне или нет – это так.

– Ты бы вернулась, мама, тебя, может быть, подлечат.

Голос дрожит, в нем звенят слезы. Как же мне знаком этот голос.

– Дорогой, – говорю я, внезапно устав, – ты какую-то чушь несешь.

Линия потрескивает, я боюсь потерять связь, но она тут же восстанавливается

– С кем это ты? – оборачивается ко мне Джон.

– Я говорю с Кевином. Нашим сыном.

– Привет, Кевин! – внезапно очень приветливо рявкает Джон. Я подношу к его уху трубку. – Ты как, мой большой мальчик? – спрашивает он, слушает минутку и улыбается: – Ну да, мы в порядке. Поговори с мамой.

– Нам пора, Кевин, – говорю я, забирая трубку. – Передай сестре, что мы звонили.

Долгая пауза. Я слышу, как сын сморкается.

– Ты ей скажешь? – настаиваю я.

Снова пауза.

– Да, мама.

Еще какие-то слова, но я не могу разобрать. Голос все дальше, дальше…

– Мы любим вас обоих, – говорю я. – Помни об этом.

– Мам? Я тебя не слышу.

– Кевин! Кевин, ты здесь? – Отодвигаю телефон от уха, ищу кнопку громкости. Потом смотрю на экран, там написано:

СИГНАЛ ОТСУТСТВУЕТ

Только этого и не хватало.

Вспоминается происшествие несколько лет назад. Кевин был у нас, менял треснувшее стекло в парадной двери и случайно порезался. Он вошел в кухню, с пальца капала кровь. Как только я это увидела, сразу вскочила и принесла пластырь. Наложила на рану мазь с антибиотиком, обмотала палец пластырем, достаточно туго, но не слишком. А потом сжала палец и, само собой так вышло, поцеловала. “Чтоб поскорее зажило”, – сказала я при этом. Подняла глаза и увидела перед собой мужчину сорока четырех лет от роду. Прошло несколько десятилетий с тех пор, как я целовала его ссадины, и все же это было так знакомо, так естественно. Подобные воспоминания вышибают из меня дух. Только решу, что готова принять то, что происходит сейчас, как что-то такое случается, и все рушится, и я остаюсь на руинах.

Некоторое время после телефонного разговора мы с Джоном молчим. Я изо всех сил стараюсь думать о чем-то другом.

– Джон, в Селигмане есть заведение, где вроде бы вкусно готовят курицу. Как ты насчет этого?

– Не-а.

Я вздыхаю.

– Там и гамбургеры есть.

– Вот это дело.

Господи, из-за чего я бьюсь? Я и сама столько гамбургеров потребила в этой поездке, что того гляди замычу.

Селигман поначалу кажется очередным упадочным городишкой, пока мы не добираемся до сувенирного магазина и ресторана супругов Дельгадилло. В путеводителе написано, что это место “особенное”, вот только я не ожидала, что настолько.

– Что за сумасшедший дом? – изумляется Джон.

– Наверное, это должно быть весело, – говорю я.

Но он прав. Вид совершенно безумный. Все размалевано красным и оранжевым, синим и желтым, забито разномастной мебелью, тут же старые газовые колонки, вывески, даже уличный туалет. Возле двери припаркован потрепанный грошовый автомобильчик, украшенный клаксонами, флагами, пластмассовыми цветами и световыми гирляндами. И повсюду объявления:

МЕРТВЫЕ КУРЫ

ЧИЗБУРГЕРЫ С СЫРОМ

ЕШЬ И ГАЗУЙ

СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА

ИЗВИНИТЕ, ОТКРЫТО

Я хочу уж убраться оттуда, но замечаю на въезде туристический автобус – значит, не так все плохо. К тому же нам надо бы отдохнуть. Может, тут и правда весело.

Внутри безумие продолжается. После того как все туристы из автобуса дружно отхохотались, когда мы попытались войти в дверь с фальшивой ручкой (Джону это вовсе не понравилось), мы попадаем в помещение, где стены и потолок обклеены визитками, записками, открытками и иностранными банкнотами. Не слишком опрятно, на мой вкус, но, может быть, так кажется из-за излишества разномастных бумаг.

За стойкой загорелый мужчина пятидесяти с лишним лет, сплошь брови, зубы и набриолиненные волосы, улыбается так, словно до того ждал этой встречи с нами, что аж извелся.

– ГЛЯНЬ! – орет он и швыряет на прилавок сладкий батончик.

Мы с Джоном оба глядим, как велено. Оказывается, ГЛЯНЬ – это название, написано на батончике.

Я стараюсь удержать вежливую улыбку. В очереди за нами смеются.

– Что за место такое, черт побери? – Тон Джона уж никак не назовешь любезным.

Это нисколько не смущает парня за стойкой, его хохот – смесь крика и лая.

– Блюдо дня – цыпленок! – И размахивает у нас перед носом большой резиновой курицей.

– Нечего этой мерзостью передо мной трясти! – говорит ему Джон, и на лице продавца наконец-то проступает замешательство. – Это не “Макдоналдс”! – шипит Джон. Я вижу, как ползут сначала по его лбу, потом вниз по щекам красные пятна. Верхняя губа дергается.

– Успокойся, Джон!

Неудобно смотреть в глаза тем, кто стоит за нами, – родители с маленькой девочкой.

Но Джон уже завелся.

– Куда ты меня затащила, нахрен! – ревет он и хлопает ладонью по стойке. Батончик подскакивает.

Продавец уже не улыбается. Он возмущен и напуган.

– Сэр, вам придется покинуть помещение.

– В задницу ее себе засунь! – бушует Джон.

Я хватаю его за руку, тащу к двери.

– Простите, – говорю я человеку за стойкой. – Он нездоров.

Но лицо продавца не выражает сочувствия, только обиду и гнев. Как бы не заплакал. Всех мы сегодня заставляем плакать. Джон и Элла. Сеющие повсюду радость и свет. Да, это мы.

Джон пронзает взглядом мужчину за стойкой, затем устремляет этот луч смерти на меня. Как можно быстрее качу свои ходунки к двери. Прохожу мимо девочки – лет семи, короткие песочные волосы, большие глаза цвета пепла, берет, украшенный мультяшной кошачьей головой. Покусывая губу, она жалобно смотрит на меня, не понимает, что тут происходит.

– Извини, что ругались при тебе, милая, – говорю я, пытаясь ей улыбнуться.

Она забегает вперед и открывает перед нами дверь. На миг я касаюсь ее нежной руки и продолжаю идти. Снаружи, в патио, туристы продолжают хохотать, не ведая о только что разразившемся внутри скандале.

– Поехали в другое место, – шепчу я Джону.

– Да уж, черт побери! – рычит он.

В трейлере он продолжает злобно бормотать. Я молчу. Сейчас он меня пугает.

Зарываюсь с головой в один из путеводителей. Читаю об отрезке 66-го впереди, от Мак-Коннико до Топока, он приведет нас в Калифорнию. По всем данным, это наиболее аутентичная часть старого 66-го – длинные промежутки глухой пустыни, города-призраки, стаи голодных одичавших ослов, разбрызганный гравий на обочине, крутые извилистые дороги через каньоны.

Я велю Джону ехать по федеральной трассе.