Я не нахожу что ответить. Пистолет его тут, в трейлере, но я знаю, что Джон понятия не имеет, где он лежит. Уж об этом-то я позаботилась. Вообще-то это наш пистолет, и мы всегда брали его в дорогу, особенно в последние двадцать лет. Перевозить оружие из штата в штат категорически запрещено законом, но не можем же мы оставаться беззащитными.

Видимо, пора пояснить: время от времени Джон, когда у него случаются просветы, хочет покончить с собой. Он не говорит мне об этом словами, понимаете, но я знаю, о чем он думает.

Много лет тому назад у матери Джона была та же болезнь, что у него теперь, только в ту пору это называлось “склерозом”, “затвердением сосудов”. Джон не был особенно близок с матерью, но ее болезнь произвела на него тяжелое впечатление. По правде говоря, женщина она была неприятная, весь мир числила у себя в долгу. Мне кажется, по-настоящему близка она не была ни с кем – ни с первым и вторым мужем, ни с сыном, ни с дочерью и, уж разумеется, ни со мной. И все же Джон ужасно страдал, видя как его несчастная мать превращалась в законченное чудовище. Под конец своей домашней жизни она бодрствовала ночи напролет, бродила по окрестностям, от любого пустяка впадая в неистовые приступы гнева.

Нам стал звонить в поздние часы ее второй муж, Леонард, тихий, легко сдающийся человек, молил помочь. Когда же мать угодила в дом престарелых – в те времена дома престарелых походили на самый настоящий ад – Джон заявил: он ни за что не желает попасть в такое место, и заставил меня поклясться, что я никогда не отдам его в подобное учреждение, что бы с ним ни сталось. Он твердил, что убьет себя, если заметит симптомы маразма.

Примерно год назад я начала натыкаться на пистолет в самых неожиданных местах у нас дома – в ящике для носков, в кухонном буфете, среди стопки журналов – и испугалась. Я задавала Джону вопросы, но Джон ни разу не вспомнил, как пистолет оказался там, где он оказался. В ту пору проблемы у Джона усугубились, а я уже знала, что такие пациенты страдают паранойей и опасаются вымышленных преследователей, так что убрала пистолет подальше. Джон все спрашивал меня, куда задевалось его оружие, иногда по три-четыре раза в день. А потом вроде бы забыл про пистолет. И я успокоилась – пока не нашла между страницами романа его любимого Луиса Ламура “Тропой испытаний” недописанную прощальную записку. Не все удалось разобрать, но основной смысл я уловила. И, как вы догадываетесь, это меня расстроило. Впрочем, стоит ли слишком расстраиваться из-за прощальной записки, если автор утратил к ней интерес на полдороге?

Как я уже говорила, в последнее время Джон лишь изредка осознает, что выживает из ума. Думаю, в такие моменты он и спохватывается – где его пистолет? И в этом проклятие его недуга, и вместе с тем благословение: пока Джон отыщет пистолет, он уже забудет, зачем его искал.

– Я видела его, Джон, но не могу припомнить где.

– Он в трейлере?

– Не знаю, Джон. У меня уже не та память, что была раньше. Сам знаешь, как оно бывает.

Я кошусь на Джона: вроде бы такое объяснение его удовлетворило.

– Смотри, Джон! – Я указываю на ряд телефонных столбов, кривых, обломанных, который уже некоторое время тянется вдоль дороги. Этот строй пьяных солдат внезапно отклоняется вправо, и следующие бойцы исчезают из виду. – Как ты думаешь, куда идет эта линия?

Джон не отвечает. Я знаю: он все еще думает о пистолете, думает, пока еще может, пока его разум не нажмет кнопку перезагрузки. Я заставляю себя болтать. Заполнять паузы и его разум словами.

– Я читала в путеводителе об этих столбах, – рассказываю я. – Телефонные линии идут вдоль старого ответвления шоссе 66, но теперь там дороги нет. Существует множество старых участков шоссе. Каждый год тут что-то меняется. Местами шоссе проходит через города, которые тоже прекратили существовать.

Джон кивает, но не мне, болтающей о забытых дорогах, которые ведут в города-призраки. Он ведет один из своих споров с самим собой, бранится с кем-то, кто украл его пистолет. У Джона свой – тоже заброшенный и забытый – путь.

Мне бы хотелось, чтобы исчезнувшая линия телефонных столбов вернулась, я бы последовала за ними, выяснила, куда они ведут. Если в город-призрак – неплохо, как раз там мы могли бы устроиться на ночь. Я опускаю ниже оконное стекло, стягиваю с головы кепку, принимаюсь расчесывать остатки волос. Щетина колется, но это ощущение приятно. Снимаю с щетки жирные ошметки, матовые хлопья кожи, и пускаю их по ветру. Пошарив в бардачке, нахожу резинку и делаю короткий хвостик. Буду теперь собирать волосы в хвостик, решаю я, и неважно, насколько он тощий. Кепку я убираю за сиденье. Надоело выглядеть эксцентрично. В жизни я не была эксцентрична.

– Мама, где вы?

Нынче утром я позвонила обезумевшему от тревоги сыну. Попросила Джона остановиться ненадолго в Майами, штат Оклахома, чтобы осмотреть красивый старый кинотеатр Коулмэна. (Тут мне вспомнился Бальный зал в переулке у Джефферсон-авеню в Детройте, куда я ходила на танцы во время войны. Я, три мои подружки, десятки других девочек с подружками и несколько белобилетников, довольных таким перекосом в свою пользу.) Когда мы проезжали мимо, я заметила телефонную будку и решила позвонить.

– Мы в Оклахоме, Кевин.

– Все так за вас волнуются. Я возьму билет на самолет и прилечу за вами.

Собравшись с силами, кидаюсь в бой:

– Никуда ты не полетишь. Твой папа и я – мы прекрасно проводим время, и ты нам тут ни к чему.

Кевин делает глубокий вдох и шумно выдыхает ртом. Я и на расстоянии, через телефон, вижу, как поникли его плечи.

– Мама, мы готовы позвонить в полицию и объявить вас в розыск.

– Только попробуй, Кевин! – И я не шучу.

Тяжелый вздох.

– Мама. Это же сумасшествие. Зачем вам это?

– Потому что нам этого хочется, милый. Так приятно снова путешествовать – словами не передать.

– Правда? – На миг в его голосе звучит надежда, даже энтузиазм. Но тут же возвращается тревога: – Погоди, в трейлере же была какая-то неисправность? Что-то с выхлопным патрубком?

– О, милый. Это мы сто лет как исправили.

– Ты уверена? – переспрашивает он с сомнением. – Это ведь опасно.

– Не беспокойся, Кевин. Все работает как полагается.

Он снова вздыхает, громче прежнего. Я не хочу причинять ему боль. Но Кевин такой – вечно из-за чего-то расстраивается. Даже в детстве все время либо унывал, либо винился, либо о чем-то плакал. Синди умела блюсти свой интерес, а Кевин уродился слишком чувствительным. Такие вещи каждая мать знает о своем ребенке, его личность обнаруживается сразу, как только малыш явится из утробы.

Наверное, Кевин был маменькиным сынком, но не могу сказать, чтобы меня это особо огорчало. Мне бы хотелось, чтобы он пореже плакал, но я радовалась, когда за утешением он приходил ко мне. А вот Джон переживал не на шутку. Он боялся, что внешний мир сожрет нашего сыночка заживо, и был прав: хулиганы чуяли Кевина за шесть кварталов. Каждый раз, когда он возвращался из школы, что-то у него оказывалось сломано, что-то у него отняли, что-то швырнули в грязь. Джон как мог пытался его закалить – читал мораль, водил на бокс, – но отеческие уроки не шли впрок. Он все старался приучить Кевина сжимать кулаки и драться, но Кевиновы кулаки разжимались сами собой.

И поныне Кевин рассказывает мне о компании, где работает – он дистрибьютор запчастей для двигателей одной из крупнейших наших автокомпаний, – жалуется на коллег, на притеснения. Некоторые вещи никогда не меняются.

– Мама, ты должна вернуться домой. Ты принимаешь лекарства?

– Разумеется, принимаю. (Это почти правда.)

– Ох, мама! – очередной вздох.

И тут меня прорывает:

– К черту, Кевин! Хватит уже ныть! Домой мы не вернемся. Зачем мне спешить домой? Снова по врачам? Очередные процедуры? Еще больше лекарств? Я столько их сейчас глотаю, что скоро сделаюсь наркоманкой. Нет. Никакого “домой” не будет. Ты меня понял?

Финальный вздох:

– Да, мама. Понял.

– Хорошо. А теперь – как Арлена и мальчики?

Пауза.

– У них все хорошо. Как папа? Он в порядке?

– Он в отличной форме, дорогой. Он прекрасный водитель и замечательно справляется. Не волнуйся так за нас. Нам нужно проветриться.

– Ладно. Только поаккуратнее там.

Я вижу, как Джон с чем-то ковыряется в трейлере, припаркованном на другой стороне улицы, и решаю, что мне лучше поскорее добраться до него.

– Пока-пока. Передавай всем привет.

– Мам…

Я кладу трубку – как раз вовремя, чтобы заметить, как Джон включает передачу. Неужели вздумал уехать без меня? Трейлер дергается вперед, и я кричу, во весь голос зову Джона. Прохожие останавливаются и удивленно смотрят на меня. Я пытаюсь бежать. Но бежать не могу. Колени не слушаются. Я машу палкой.

– Остановите этот фургон! Кто-нибудь! – визжу я.

Ко мне подходит молодой человек в комбинезоне механика. На правом кармане заплата с надписью “Мэл”. Руки грязные, но улыбка добрая, и он ласково заговаривает со мной:

– Вам требуется помощь, мэм?

– Да. Пожалуйста, добегите до того трейлера и скажите водителю, чтобы подождал меня.

Даже не поглядев по сторонам, молодой человек бросается через дорогу к трейлеру, который медленно катится по улице. Но не успевает добежать, как фургон уже останавливается. Молодой человек обходит трейлер, и я не вижу, что там происходит. Ковыляю, как могу, через дорогу следом за ним.

Пока я добралась до пассажирской дверцы, молодой человек уже успел пообщаться с Джоном через окошко.

– Все в порядке, мэм, – говорит он. – Ваш муж не собирался уезжать. Позвольте вам помочь?

Он открывает передо мной дверцу.

– Большое спасибо, Мэл. Вы лапочка.

Мэл улыбается, протягивает мне грязную ладонь, и я с благодарностью цепляюсь за нее. Когда он подсаживает меня, я замечаю заплату с надписью и на левом его кармане – “Филлипс 66”. Наверное, дорога распространяет свою символику.

Забравшись в трейлер, захлопываю дверь, машу молодому человеку. И жду, пока мы отъедем подальше, прежде чем заговорить с Джоном.

– С ума сошел? – ору я. – Хотел без меня удрать? Куда бы ты поехал? Что бы ты делал один? Ты пропадешь без меня, идиот долбаный!

Давление подскочило, чувствую.

– Куда ты собирался, а? Говори же! Что молчишь? Тупой засранец!

Джон смотрит на меня со смесью гнева и растерянности на лице.

– Никуда я не ехал. Мне показалось, я услышал какой-то шум, вот я и сдвинулся на пару футов. Без тебя я ни за что не уеду, боже сохрани!

– Да уж лучше и не пытайся. Придурок старый.

– Мать твою, – отвечает Джон.

Я выхватываю из держателя “клинекс” и вытираю руку.

– И твою мать тоже.

С десяток миль мы молчим. Потом Джон оборачивается ко мне с улыбкой:

– Привет, детка! – И кладет руку мне на колено.

Это короткое приветствие всегда было у нас в ходу, скоропись, заменявшая “Я рад, что ты со мной”, “Ты мне дорога” и так далее. Только я не готова принять это, что бы Джон ни подразумевал на сей раз. Я отодвигаю колено из-под его руки.

– Иди к черту.

– Чего ты?

– Я все еще сержусь. – Я скрещиваю руки на груди. – Ты чуть не уехал без меня.

– Как это?

Господи, ненавижу, когда он такое проделывает. Мы ссоримся, орем друг на друга – а пять минут спустя он уже все забыл и весь такой сладко-нежный. Что делать с человеком, который забывает сердиться? Как с этим бороться? Никак. Просто заткнуться, потому что от этого с ума, того гляди, сойдешь.

– Ты пытался уехать без меня, тупица.

Знать, как было бы правильно поступить, и так и поступить, – похоже, разные вещи.

– Ты свихнулась! Пошла к черту!

Я чувствую себя лучше. Теперь мы оба разозлились, и так и должно быть. Снова на минуту повисает молчание, а потом Джон оборачивается ко мне:

– Привет, детка.

– Привет, Джон, – вздыхаю я.

Первой перемены в поведении Джона заметила внучка. Примерно четыре года назад, приехав к нам на Рождество, она застала Джона на первом этаже, в бывшей игровой, где мы храним сувениры от всех наших путешествий, в том числе склеенную Джоном карту, на которой он разными цветами прокладывал маршруты. По словам Лидии, Джон бродил в растерянности по комнате, осматривал одну вещь за другой и бормотал себе под нос: “Тяжело будет со всем этим расстаться”.

Лидия подошла к нему и спросила:

– Дедушка, ты хорошо себя чувствуешь?

Он посмотрел на нее, сказала Лидия, так, словно не был вполне уверен, кто перед ним. Когда она повторила свой вопрос, он просто кивнул в ответ.

Тогда она спросила:

– А куда же ты собрался, дедуля? Почему говоришь, что надо расстаться со всем этим?

Он ответил односложно:

– Никуда. Я никуда не еду.

Лидия проводила его наверх, и под конец этого пути Джон выглядел уже нормально, как всегда, но все же она разыскала меня и рассказала о случившемся.

Я попыталась расспросить Джона, и он все отрицал. Он был уверен, что и на первом этаже не бывал, но я своими глазами видела, как он возвращался по лестнице. После этого пару месяцев ничего больше не происходило, и мне удалось выбросить эту историю из головы.

А потом мы поехали во Флориду. Мы направлялись в Киссимми, к друзьям, которые купили там квартиру. Всю дорогу Джон страдал несварением, головокружением и одышкой. Он твердил, что с ним все в порядке, но я не верила. На второй день пути (мы хотели добраться за два дня – как всегда, слишком спешили) он съехал на обочину, посидел, пыхтя, а потом открыл дверцу и его вырвало.

– Джон, что с тобой? – Тут-то я по-настоящему напугалась.

– Не знаю я, не знаю! – Он кашлял и задыхался. – Элла, я не могу дышать.

Я решила, что у него развивается инфаркт, но Джон не прижимал руку к груди, не жаловался на боль в левом плече, ничего в таком роде.

Он прикрыл ладонями рот. Дыхание стало поверхностным, глаза налились слезами, голос дрожал.

– Наверное, я не смогу дальше вести фургон, Элла. Голова так и плывет. Мне страшно.

Это был единственный раз, когда Джон признался, что ему страшно.

Вскоре за нами остановился другой трейлер. Владелец, лет пятидесяти с небольшим, подошел к моему окошку и спросил, все ли у нас в порядке. (Владельцы трейлеров проявляют такого рода солидарность.)

– Мне кажется, у моего мужа сердечный приступ, – вот и все, что я сумела ответить.

Мужчина посмотрел на Джона и увидел, что тому совсем плохо.

– Вы сами за руль сесть сможете? – спросил он меня.

– Я уже лет тридцать не вожу автомобиль, не то что эту громадину, – сказала я.

– Окей.

Он сбегал к своему трейлеру и вернулся к нашему.

– Я довезу вас до ближайшего города, а моя жена поедет следом.

Так мы попали в захолустную больничку на “ручке” сковородки-Флориды. (Замечу в скобках: если можете избежать госпитализации во Флориде, упирайтесь руками и ногами. Этому штату следует зваться не “солнечным”, как провозглашает его девиз, а “землей ненужных операций”.) Какой-то засаленный шарлатан принял Джона, уложил на койку, осмотрел и заявил, что в ближайшие десять минут ему предстоит операция на открытом сердце.

– Чушь собачья! – сказал Джон, благо ему полегчало. – Ни за что.

Они попытались надавить на меня:

– Это ради его блага. Ваш муж может в любой момент нас покинуть.

Они меня до смерти напугали. Я сказала, что должна позвонить детям. Синди ответила слово в слово с Джоном. Кевин вызвался приехать на следующий день. Я сказала докторам, что ни о какой операции пока речи не идет. По крайней мере, не сию минуту.

На следующий день приехал Кевин. Джон к тому времени вполне оклемался и объявил, что готов ехать дальше.

– Я отгоню трейлер обратно в Детройт, – заявил Кевин так уверенно, как в жизни при нас не разговаривал. – А вы оба полетите домой на самолете.

Мы ныли и выли, мы оба терпеть не можем летать. Но в итоге пришлось уступить. Впервые мы осознали, что власть уходит из рук, что уже не мы отвечаем за детей, а дети за нас. Ощущение не из приятных, смею вас заверить. И когда три дня спустя “Искатель приключений” зарулил на нашу подъездную дорожку, я почувствовала себя провинившейся девчонкой, наказанной домашним арестом.

Местный врач, выслушав наш отчет, пришел к выводу, что у Джона случилась паническая атака, как это называется обычно. Паническая атака. Можете себе вообразить?

Джон расхохотался, услышав диагноз. Лично я представить себе не могла, чтобы кто-то в нашем поколении впал в панику. Тревожность – удел наших детей и внуков, но не поколения, выросшего в пору Депрессии и сражавшегося на войне. Какая еще паника, если все силы идут на то, чтобы набить брюхо и не остаться без головы?

Но теперь я понимаю: доктор угадал. Видимо, в тот момент Джон начал подозревать, что с ним происходит неладное. Мы с ним оба на самом деле были склонны тревожиться, я чаще выражала свои тревоги вслух, но Джон, как настоящий мужчина, держал все в себе. И мне представляется, что он с ужасной ясностью осознал: он действительно кончит, как его мать. Кто знает, что послужило спусковым механизмом? Но я представляю себе, как эта мысль вновь и вновь мелькала в его мозгу, пока мы продвигались по дороге во Флориду. Вполне достаточно, чтобы у человека перехватило дыхание и его стошнило у обочины. И с этого, как говорится, начались дурные времена.

Мы обедаем в маленьком кафе-барбекю под названием “Отстой” в Клэрморе. Настроение у обоих получше, в этом смысле на сэндвичи со свиным шашлыком можно положиться. Джон весь перемазался, оранжево-красные пятна соуса и свиной жир повсюду, на пальцах и на лице. Наверное, и я выгляжу не лучше.

В этой поездке мы будем есть все, что захотим. Учтите: если достигнете определенного возраста, непременно найдутся люди, которые станут вам указывать, что можно есть, а чего нельзя. Мы начинаем жизнь с молока и манки, и они бы рады так же проводить нас из жизни (только без молока, в нем холестерин, знаете ли). Это я сейчас так рассуждаю, хотя знаю, что даже с прихваченным в дорогу “Пепсидом” мы поплатимся за эти сэндвичи-барбекю и наши желудки будут гореть в аду.

– Смотрю, вы, парочка, от души наслаждаетесь, – картавит вдруг возникшая у нашего столика немолодая рыжая официантка в слишком короткой юбке.

Я улыбаюсь, вытираю соус с лица Джона, потом со своего лица.

– Еще чайку, дорогуша? – спрашивает она, уже наливая в чашку. Голос низкий и хриплый.

За всю жизнь я не слышала столько раз “дорогуша” и прочих ласковых обращений, как за эту поездку. Если вы уже пережили потрясение среднего возраста, превратившись в “мэм” или “сэра”, то, доложу вам, это пустяк по сравнению с превращением в “дорогушу”.

– Нет, спасибо, – улыбаюсь я в ответ. Смысла в вопросе и ответе никакого, она уже налила чашку до краев. – Мои задние зубы и так уже всплыли.

– Хе-хе.

Обычно я себе не позволяю ничего в таком роде, но в последнее время мне как-то все равно.

Официантка оставляет чек. Я нащупываю зажатую внизу между ног сумочку – подальше от карманников и воров, охотящихся за сумочками, и всех прочих. Выдаю Джону деньги и отпускаю его расплатиться, а сама отправляюсь в туалет. Сидя на унитазе, поднимаю глаза и вижу надпись аккуратным почерком на двери кабинки:

Любовь навеки

Чарли

Кому, черт побери, пришло в голову написать подобное в женском туалете? Мир с каждым днем делается все более странным. Руки я мою второпях, опасаясь, как бы Джон не попытался снова сбежать, но, выйдя из туалета, обнаруживаю мужа довольнехоньким: грызет шоколадный батончик и болтает с рыжей, будто на встрече одноклассников.

– Мы возвращаемся домой в Мичиган, – говорит он ей.

– Никогда не бывала в Мичигане. Хорошо там?

– Замечательно, – отвечает Джон. – За день-два доедем.

Я не стала его поправлять. Когда я подхожу, Джон протягивает руку мне навстречу. Ради этого стоит выходить замуж.

В Клэрмоне проезжаем мимо памятника Уиллу Роджерсу. Я к этому типу отношусь скептически. Шарлатан, я так считаю. Любой, кто утверждает, что в жизни не встретил человека, который ему бы не понравился, попросту не приложил достаточно усилий к поискам.

Опускаю окно до отказа и высовываю руку. Ветер пытается затолкнуть мою руку внутрь, но я развожу пальцы и выставляю перпендикулярно ветру ладонь, потом опускаю ее горизонтально, потом складываю чашечкой, словно плыву. Повожу рукой вверх-вниз, гребя против течения. Есть в этом жесте странная свобода. Инфантильно, согласна, но приятно побыть дурочкой. Так мало осталось возможностей для дурачеств на последнем отрезке жизни, а ведь именно сейчас больше всего нуждаешься в легкости. Я складываю чашечкой ладонь, продолжаю плыть против ветра, и, к моему удивлению, вскоре появляется и вода, большой бассейн с фонтаном в бахроме камышей. А в самой середке – огромный голубой кит. Яркий, как небо, пасть разинута в улыбке, визжащие дети ныряют с его бетонной спины в воду. Я протягиваю руку вперед – и вот я тоже плаваю среди китов.

Порой, когда вовсе этого не ждешь, твоя жизнь сливается с сериалом “Нешнл джиогрэфик”.

Перед Талсой я велю Джону свернуть на объездной рукав автострады 44. На 66-е мы возвращаемся около Сапалпы. Внезапно я почувствовала довольно сильный дискомфорт. Мне бы принять маленькую голубую таблетку, но не хочется делать это, пока мы не обустроимся на ночь.

– Джон, – говорю я, стараясь, чтобы голос не звучал слишком слабо, – я устала. Наверное, пора подыскать стоянку до завтра.

– Который час?

Часы в трейлере давным-давно сломаны. Мои наручные показывают всего 15.05, но я не собираюсь спорить с Джоном о том, достаточно ли мы сегодня проехали.

– Начало шестого, – лгу я мужу. – Будем высматривать подходящее место.

Я лезу в сумочку за голубой таблеткой, пытаюсь разломить таблетку пополам, однако не получается. И хотя считаю это неразумным, но глотаю таблетку целиком и запиваю рутбиром “Фейго”.

Минут через десять становится получше, зато наваливается дремота. Впереди появляется реклама заправки в городе Чендлер. Мне припоминается что-то из путеводителя насчет неплохого места для ночевки там. Как только мы въезжаем в город, замечаю вывеску мотеля “Линкольн”.

– Джон, сверни сюда. Сегодня мне хочется поспать в настоящей кровати.

Джон делает, как велено, счастлива доложить вам. Мы подъезжаем и останавливаемся возле главного здания. Даже в моем паршивом состоянии я вижу, что местечко и впрямь премилое, старинная гостиница для автомобилистов, еще тридцатых годов. К счастью, и свободный домик находится.

Когда мы проезжаем позади главного здания к своему бунгало, я говорю:

– Джон, смотри, сколько старых машин.

– Ты подумай! – слегка присвистывает он.

Я указываю на серо-зеленую машину, тупорылую, с фарами-луковицами.

– Джон, там “студебекер” 1950 года. Помнишь? У нас такой был, когда мы поженились. На нем ты учил меня водить.

– Черт подери! – откликается он. – Хорошая была машина.

– Господи, как ты однажды орал на меня. Я на тебя тогда очень обиделась.

– Ты отвратительно водила машину, – качает головой Джон.

Я бы рада заткнуть ему рот, но, вынуждена признать, он прав. Водила я ужасно. Так и не научилась толком. Всегда боялась включить слишком большую скорость. Ненавидела автострады, левые повороты и параллельную парковку. На меня то и дело кто-нибудь орал – либо Джон, либо водители других автомобилей. Но в Детройте почти невозможно жить без машины. Зато как только дети подросли, я предоставила им возить меня повсюду. А уж с тех пор как Кевин получил права, больше за руль не садилась.

– Старый “империал”. Красавец, – говорит Джон, заприметив кичевый лиловый корабль с великанскими плавниками и окольцованными фарами, более похожими на бойницы.

Да, мы действительно из города автомобилей. Паркуемся рядом с ярко-красным “фордом-пинто”, на номере которого вместо цифр надпись:

НАФИГИДИ

Домик маленький, но чистый, удобный. Мне хочется одного – поскорее в постель, но сначала надо убедиться, что и Джон прилег.

– Давай немного поспим, Джон. Вещи потом занесем.

– Я не устал.

– А я устала. – Я включаю телевизор, чтобы его отвлечь.

Мы все еще смотрим повторные показы старых серий “МЭШ”, и Джон моментально погружается в привычное зрелище. Клянусь, он каждую серию видел раз сто, но по-прежнему радуется им. Я думаю, вот почему ему так это нравится: сериал и знакомый, и в то же время каждый раз все для него ново. Я запираю дверь и опускаюсь на слишком мягкую кровать. Устала до смерти.

Когда я просыпаюсь, Джона рядом не нет. Всего 17.25, не так уж долго я спала. Только бы он никуда не убрел далеко! Спускаю ноги с края кровати, поднимаюсь, опираясь и на трость, и на тумбочку у кровати. На ногах я отчего-то чувствую себя легче, как будто в этой позе тело считает себя здоровым. Открываю дверь домика и, к моему облегчению, застаю Джона в шезлонге: просто сидит и смотрит в пространство. На столике перед ним наш проектор.

– Джон.

– Я установил проектор.

– Молодец, но пока еще слишком светло, чтобы смотреть слайды.

– Это я вижу, Элла. – Он все еще помнит, что такое сарказм.

– Ну хорошо. Немного погодя повесим простыню. А пока давай сделаем сэндвичи. Есть ветчина и вареная колбаса. Что выбираешь?

– Колбасу.

Могла бы и не спрашивать. Тридцать пять лет, уходя на работу, Джон брал с собой бутерброды с вареной колбасой. Колбаса, кусочек американского сыра и капелька горчицы. Сэндвич резать поперек, а не по диагонали. Я хоть с закрытыми глазами сделаю ему бутерброд.

Мы возвращаемся к трейлеру. Проектор оставляем где стоял, нет сил таскать его туда-сюда. Я готовлю сэндвичи, достаю чипсы и рутбир. Дискомфорт улегся, и я решаю смешать себе традиционный коктейль. Достаю спиртное, выкапываю пару рассыхающихся кубиков сахара, добавляю дольку апельсина на шпажке и вишенку – традиционный так традиционный. Джону просто сок. Солнце заходит, и его разум тоже постепенно меркнет.

– Мы дома? – спрашивает Джон, когда мы устраиваемся на пластмассовых стульях перед дверью.

– Нет, дорогой. Мы пока не домой едем. Мы путешествуем.

– А!

Я знаю, ему нелегко. Всего два якоря осталось у Джона в жизни – наш дом и я, и один якорь, дом, я отняла у него. Но никто – ни врачи, ни наши дети, ни конгрессмен, возьмись он самолично меня уговаривать – не убедит меня, что эта поездка – дурная идея. Черт, других идей у нас и вовсе нет.

Сначала – густой лес. Небо и земля сплошь усыпаны сверкающим золотом, алыми и оранжевыми пятнами, всполохами красок. Словно осень просочилась и напитала пленку. Потом, когда присмотришься, среди пылающих деревьев начинаешь различать кое-что еще – очертания трейлера. А рядом с ним второй такой же, наших друзей Джима и Доун Джиллет. Трейлеры стоят вплотную друг к другу, их широкие навесы почти соприкасаются. Мы специально так делали, создавая внутренний двор, где ставили переносной стол, садились поиграть в карты. Иногда, если шел дождь, Джим и Джон перебрасывали с одного трейлера на другой лист брезента, и мы могли спокойно ходить между ними.

Следующий слайд: они вдвоем за столом, играют в пинокль. Джим курит трубку, очки в проволочной оправе поднял на лоб, хмурится, глядя на свои карты. Доун – каштановые волосы стянуты лиловым платком – улыбается ему. Внизу кадра – веснушчатая ладонь Джона, растопыренная на хлопчатобумажной скатерти.

– Это Джим! – говорит Джон с таким энтузиазмом, какого я за всю поездку еще не видывала.

– И Доун, – добавляю я.

– Старина Джи-Джи.

На миг Джон становится самим собой. Джи-Джи – так он прозвал Джима. Они много лет работали вместе в “Дж. М”, так мы и подружились семьями.

– Слушай, а как Джим поживает? Давненько его не видел.

Со вздохом я оборачиваюсь к Джону:

– Дорогой, Джим восемь лет назад умер.

– Да что ты? Джим умер?

– Да, милый. Ты разве не помнишь? Мы были на похоронах.

Далеко не впервые такой разговор. Джон забывает все, чего не хочет помнить.

– Ах ты ж черт. А Доун еще?..

– К сожалению, она умерла за год до него.

– О боже! – Он зажимает рот рукой. Видя, как он сокрушен, я жалею, что выбрала именно этот набор слайдов. И не следовало говорить ему правду, но как же я устала ему лгать. Всякий раз надеюсь, что хоть часть информации удержится в его мозгах. Но не удерживается.

Щелкаю пультом. На экране мы с Доун идем по дороге, обе несем роскошные букеты из ярких листьев. Я отчетливо помню, как мы пристроили их в картонном пакете из-под молока на общем нашем столике.

Вот он на следующем слайде – букет листьев на столе, и я осознаю, в чем главная беда с фотографиями: спустя какое-то время уже не разберешь, реальное это воспоминание или воспоминание о фото. Или, быть может, ты и помнишь-то этот момент лишь благодаря фотографии (нет, в такое я отказываюсь верить).

Я снова щелкаю пультом. Видимо, Джон установил на камере таймер, поскольку здесь мы все вместе вокруг костра. Лица расплылись из-за слишком долгой выдержки, зато огонь горит ярко, резко. Этот слайд разбередил что-то во мне, особенно потому, что ни Джима, ни Доун уже нет, и я вытаскиваю из проектора весь ящичек целиком. Режущая глаза белизна отражается от простыни, висящей на стене трейлера, но я не выключаю подсветку, без нее следующий ящичек со слайдами не впихнешь.

– Черт, как ярко, – ворчит Джон.

Я пытаюсь засунуть другой ящичек, но он никак не становится.

– Минуточку, – извиняюсь я.

Раньше с проектором управлялся Джон, но теперь предоставил это мне. Сначала он смотрит, как я вожусь с аппаратом, потом подходит к столу, подталкивает ящичек, и тот, клацнув, встает на место. Джон ухмыляется.

– Нечего так собой гордиться, – осаживаю его я. Порой мне кажется, его болезнь по большей части – лень.

Первый слайд из нового ящичка проецируется на простыню, а вокруг я слышу какие-то приглушенные звуки. Оборачиваюсь – мы привлекли целую толпу, вон, собрались под ближайшим фонарем, метрах в шести от нас. Господи, хулиганы! Но потом понимаю, что ребята вовсе не похожи на нынешних громил, которые в мешковатых штанах и шапках с помпонами, а лица – каменные. Эти же парни больше смахивают на тех, кого мы когда-то считали “малолетними правонарушителями”, – плотно облегающие белые футболки, в подвернутом рукаве спрятана пачка сигарет, штаны закатаны, торчат напоказ мотоциклетные бутсы. Волосы густо смазаны и уложены в тщательно сформованный каскад или утиную гузку. Две девушки – одна в джинсах, синей обтягивающей рубашке для боулинга и грубых черных башмаках, другая в длинной войлочной юбке и туфлях “Мэри Джейн”, помада “Лед и пламень”, иссиня-черная стрижка с челкой.

Все они сплошь покрыты татуировками – на руках и ногах пылает огонь, окружая сердца, обнаженных дам и черепа. Теперь, присмотревшись внимательнее, я понимаю, что они вовсе не малолетки, им уже хорошо за тридцать, и в пятне света от фонаря они выглядят как ходячая, намалеванная чернилами реклама. Быстро соображаю, что никакой угрозы нам от них нет. Поймав на себе мой взгляд, двое из группы робко машут рукой и улыбаются. Их явно привлекло наше слайд-шоу, значит, не так уж плохи эти ребята.

Теперь на экране кадр из поездки в Монреаль на международную выставку 1967 года, тоже вместе с Джиллетами. За спиной у нас проступил Геодезический купол, и вся компания заохала и заахала, наслаждается вовсю. Я переключаю на следующий слайд. Один из экспонатов, я уж забыла, какой именно, Джон сделал этот снимок главным образом ради молодой женщины на первом плане, в мини-юбке. Она остановилась что-то поправить, и тут Джон ее щелкнул. Этот стиль только что вошел в моду и вызывал немалое возбуждение. Мужчины, само собой, были счастливы. Джон и Джим себе чуть шейные позвонки не свернули в ту поездку, оглядываясь на мелькавшие вокруг коротенькие юбчонки. Доун и мне со многим пришлось мириться в ту неделю.

С галерки за моей спиной слышатся восторженные клики и присвист – парни увидели канадскую девицу. Ничего-то, как я и думала, не меняется. Одна из девушек замечает: “Крутая юбка”. Я оборачиваюсь и улыбаюсь всей компании.

Один из парней кричит мне:

– Это вы, мэм?

– Если бы, – отвечаю я.

Другой парень отваживается сделать шаг вперед. Одет он так же, как все остальные, однако сверху еще и куртка, и хотя всего это лишь засаленная ветровка работника заправочной станции, на мой взгляд, здравого смысла у парня побольше, чем у остальных, – уже основательно похолодало. Незнакомец направляется к нам. Джон поднимается. Я оглядываюсь на Джона и качаю головой, желая его остановить.

– Все в порядке, Джон, – говорю я.

– Добрый вечер, мэм. Вы не против, если мы тоже посмотрим слайды?

Парень очень вежлив. Мне все равно, как человек выглядит, если манеры у него неплохие.

– Вовсе нет, – отвечаю я. – Смотрите, если интересно. Я Элла, а это мой муж Джон.

– Здравствуйте, сэр, – говорит он Джону и подходит пожать ему руку. Джон улыбается. – Мы в автопробеге участвуем, так и попали в этот городок.

– Звучит увлекательно, – говорю я.

– Ага, мы едем по старому шоссе 66.

Услышав это, я расцветаю:

– Прекрасно. И мы тоже.

У него даже глаза округляются от удивления.

– Вот как? Круто. – Обернувшись к товарищам, он кричит: – Они тоже гонят по шестьдесят шестому.

Те смеются, кивают одобрительно. Теперь я вижу, что моя затея не была уж вовсе безумной.

Понемногу вся компания смещается к нам. Они жмутся, словно не желая вызвать у нас опасения. Не стану отрицать, если бы я не разглядела их заранее, могла и напугаться.

– Я Большой Эд, – представляется первый.

Я киваю:

– Да, я прочла заплатку над вашим карманом, там так и сказано: “Большой Эд”.

Он ухмыляется, дерзко и все же мило.

– Полезная штука, да? – Затем Большой Эд указывает на девушку с иссиня-черными волосами: – Это моя жена Мисси.

И поочередно представляет мне прочих молодых людей мужского и женского пола с именами вроде “Гейдж”, “Голландец”, “Бетти” и “Шарлотта”.

Я говорю им всем “привет”.

– Присаживайтесь рядом, если хотите.

Большой Эд оглядывает своих приятелей, задирает брови на лоб:

– Взаправду? Если вы не против, это здорово.

Большинство плюхается где стоит, прямо на землю. Большой Эд тоже хочет пристроиться, но спохватывается:

– Давайте всем пиво принесу? Это прямо за углом, за минуту обернусь.

– Валяй, Большой Эд, – говорю я.

– Присоединитесь? – уточняет он, поднося воображаемую банку к губам.

– Неплохо бы.

Итак, Большой Эд разворачивается и мчится по дороге. Мы все молчим в ожидании, и действительно через минуту его башмаки снова грохочут по асфальту. Вот уже он несется к нам с двумя упаковками по шесть банок “Пабст Блю Риббон”. Одну упаковку роняет перед сидящими на земле товарищами, из второй вытаскивает банку для меня и банку для Джона.

После чего разыгрывает целую сцену: оттирает крышечку рукавом и дергает за колечко таким жестом, словно хвастается зажигалкой “Зиппо”.

– Мадам! – Он протягивает мне пиво. – Сэр! – Вручает Джону. Забавный малый, что есть, то есть. Поднимает свою банку, словно салютует нам. – За наше здоровье. Спасибо, что позвали нас.

– И вам спасибо, – отвечаю я.

Мы все отхлебываем первый глоток.

Молодежи нравятся слайды. Мы приканчиваем обе упаковки пива, досматриваем все слайды с выставки 1967-го, я понемногу рассказываю о каждом экспонате. Вот там – японский павильон, обратите внимание на прекрасные изделия; а это американская часть выставки, видите, какой размах? И еще мини-юбки, под свист парней.

– Похоже, Джон с них глаз не сводил, – замечает Голландец. Мы все хохочем. Я развлекаюсь от души. Чем-то напоминает былые времена, хотя за всю жизнь не доводилось мне смотреть слайды во дворе мотеля вместе с татуированной молодежью.

Очередной слайд – мы вчетвером у входа на выставку. Стоим, улыбаясь, перед бесконечным рядом флагов всех стран мира. Я пускаюсь рассказывать ребятам о Джиме и Доун, как мы приятельствовали и сколько у нас было поездок.

– Мы с ними много путешествовали, – говорю я. – Мы все это любили.

– Славно, – отвечает Большой Эд. – Приятно бывать там и сям с друзьями.

Он оборачивается к жене и товарищам, снова поднимает банку пива, будто произнес тост. Они отвечают тем же, выпивают. Эд обращается ко мне:

– Слушайте, а эти ваши друзья, они все еще… того…

Он осекся. И вся компания вдруг затихает.

Я оставляю без ответа недоговоренный вопрос и просто переключаю слайд. Джим, один, в отделе “Дженерал моторс”, рядом с футуристическим седаном. И тут, разумеется, задает свой вопрос Джон:

– Это же старина Джи-Джи! Как он, Элла? Сто лет его не видел.

Я смотрю на мужа.

– У него все отлично, Джон. Просто прекрасно.

Участники автопробега расплываются в улыбке. И я тоже.

Не знаю, пиво тому причиной или что другое, но в ту ночь мы с Джоном спим как убитые. Никаких пробуждений и блужданий, никто не принимается спозаранку обрезать пакет с хлебом или зачищать электроды (Джон), никто не лежит в четыре часа с широко раскрытыми от ужаса глазами и не рыдает в три ручья (я). Хорошая ночь. Мы оба просыпаемся бодрые, обновленные.

Джон поворачивается ко мне. Открывает глаза. Добрый старый Джон.

– Привет, милая.

Да, это он.

– Доброе утро, Джон. Ты как?

– Отлично себя чувствую, – отвечает он, зевая.

Я касаюсь рукой его щеки. Хотя с годами лицо Джона истончилось и челюсть опустилась, оно сохранило силу и угловатость, которые всегда так привлекали меня.

– Похмелья нет? – улыбаюсь я.

Он не понимает, о чем я. Да я и не всерьез. Мы едва осилили три банки пива на двоих.

– Нет, у меня нет похмелья. Хочешь позавтракать? – спрашивает он.

Я не шевелю той рукой. Не хочу спугнуть Джона.

– Нет, давай просто полежим еще немного, ты не против?

– Ты говорила с детьми?

Джон часто спрашивает о детях, когда он в таком ясном состоянии, – спрашивает так, словно отлучался куда-то, впрочем, так оно, полагаю, и есть.

– Да, – отвечаю я. – У них все хорошо. Кевина только что повысили.

Это не совсем правда. Навалили новых обязанностей, и должность его называется теперь пышнее, однако денег не прибавили.

– Рад за него.

– Синди ходит на курсы для взрослых. Учится плести корзины. У нее талант.

– Замечательно, – говорит Джон, поглаживая мою руку – ту, что так и лежит на его щеке.

– Джон, ты меня любишь?

Он щурится, всматриваясь в мое лицо.

– Что за странный вопрос? Конечно же, я тебя люблю.

Он придвигается ближе и целует меня. Я чувствую его запах. Не слишком приятный, но все еще знакомый запах моего мужа.

– Я знаю, – говорю я. – Просто хотела услышать это от тебя. Ты не так-то часто мне это говоришь.

– Я забываю, Элла.

“Я забываю, Элла”. Да, это меня больше всего страшит.

– Я знаю, Джон, – повторяю я. Кладу и вторую ладонь ему на лицо. Целую мужа, прижимаю его к себе и больше ничего не говорю. Проходят минуты. Я вижу, как его глаза вновь заволакивает сумрак.

Пора вставать.

Нам пришлось ехать по федеральной автостраде, забитой грузовиками, которые с ревом летят мимо на предельной скорости. Их раздражение ощутимо физически. Слишком медленно плетемся, на их вкус. Один водитель, толстяк в камуфляжной шляпе, проезжая мимо нас, кривится и показывает мне средний палец. Я изображаю пальцами пистолет и стреляю в него на манер Чарльза Бронсона.

Жирдяй таращится на меня как на сумасшедшую. Врезает по газам и мчится прочь как ошпаренный.

Мы возвращаемся на шестьдесят шестое. В Аркадии проезжаем мимо известного круглого амбара, но городок с виду такой мрачный и обносившийся, что останавливаться не хочется. Едем себе дальше медленно, но верно до самого Эдмонда, небольшого университетского городка. Там мы вновь выбираемся на федеральное шоссе 44 и по нему объезжаем стороной Оклахому (город). На хайвее грузовики совсем распоясались. Один чуть нас не подрезал. Джону пришлось ударить по тормозам, у меня сердце метнулось в горло, когда вес нашего трейлера на миг сместился вперед.

Но все обошлось. Мы едем дальше. Минуем вывеску перед “Советом рыцарей Колумба”:

СЧАСТЛИВОЙ ГОДОВЩИНЫ.

ДЭВИ И ПАНКИН 23 ГОДА

Молодцы, бормочу я.

В Бетани, вернувшись на шестьдесят шестое, мы пересекаем озеро Оверхолсер по старому стальному мосту, и Джон вдруг останавливает трейлер.

– Что случилось? – спрашиваю я.

Джон глядит на меня так, словно это я выжила из ума.

– Писать хочу.

– А.

Он глушит мотор и скрывается в кустах. Две минуты спустя возвращается за руль. Я хватаю бутылочку антисептического геля для рук:

– Подставляй ладошки.

Джон заводит машину.

– Джон. После того как писал, нужно помыть руки.

– Отвяжись, Элла. Не проедай мне плешь.

Я брызгаю ему на тыльную сторону ладони, просто назло. Он вытирает руки о штаны, включает передачу, и мы трогаемся с места. Вижу, снова в нем закипает злоба. Мы еще немного проехали, и я чувствую, что проголодалась.

– Давай остановимся и перекусим, Джон.

– Я не хочу есть.

– А я хочу.

Теперь у меня редко пробуждается аппетит, и я стараюсь такими моментами пользоваться. Впервые за сорок с лишним лет я начала терять вес. Разумеется, я по-прежнему вынуждена покупать одежду у Омара – изготовителя палаток, но в последнее время он расходует на метр, а то и на два меньше. Обидно, что пришлось заболеть, чтобы похудеть. Вот вам новомодная диета. Предвижу, она распространится, так что вскоре я прочту в “Энквайрере”: “Звезды Голливуда полюбили новую раковую диету!”

После Эль-Рино появляется старинное, 1932 года, ответвление шестьдесят шестого, мы могли бы свернуть на него, но я велю Джону оставаться на шоссе 44. И вскоре жалею об этом. Я высматриваю на обочине рекламные щиты ресторанов и впервые не вижу ни одного. К фантомному голоду добавляются мурашки и дискомфорт. Может быть, мне просто не терпится попасть в Диснейленд. Насколько себя помню, как только я понимала, что мне что-то предстоит, хорошее ли, плохое, у меня всегда недоставало терпения ждать. Но ведь бывает и так, что торопиться бессмысленно.

– Вон, смотри, “Кони-Айлендс”. Остановимся здесь. – Джон первым замечает вывеску на дороге.

Вообще-то я надеялась на еще одну порцию оклахомского барбекю, но рада любой хорошей еде. В Детройте “Кони-Айлендс” на каждом шагу. Джон их всегда любил. Когда работал в центре, частенько заскакивал в “Кони-Айлендс” на Лафайет за двумя хот-догами с полным набором добавок, а потом уж возвращался к ужину. И я прекрасно об этом догадывалась, потому что у него изо рта пахло луком. Но стоит покинуть окрестности Детройта, и “Кони” уже нигде не встретишь, вот я и удивилась. Хотя еще удивительнее, полагаю, что и в Мичигане, и в Оклахоме фастфуд с хот-догами назван в честь полуострова в Нью-Йорке.

Мы принимаем “Пепсид” и устремляемся в эту маленькую забегаловку. Снаружи ничего особенного, да и внутри не лучше: облупленная побелка на стенах, ободранные диванчики обиты дерматином, поцарапанные пластиковые столы. Мы входим, и завсегдатаи оборачиваются. Кривятся, словно спрашивают: “Что эти чужаки пенсы делают в нашей любимой кафешке?” Я бы даже встревожилась, не будь они все такими же дряхлыми, как мы.

Должна сказать, хот-доги в Оки выглядят на редкость привлекательно. Как раз когда мы усаживаемся, мимо проносят тарелку с парочкой сосисок. Чили вроде бы похоже на детройтское, но сверху еще и желтая квашеная капустка. Мы заказываем молчаливому здоровяку официанту в грязном фартуке по паре хот-догов каждому, картошку фри и “Доктор Пеппер” (похоже, тут все пьют именно это). Трех минут не проходит, а он уже молча хлопает нам на стол тарелки.

Рада вам доложить, что “Оки Кони” оказались и на вкус так же хороши, как на вид. Пока мы наслаждаемся ими, чернокожий старикан, по меньшей мере восьмидесяти с лишком лет, в красно-полосатой спортивной рубашке, застегнутой под горло, подходит вплотную и с минуту наблюдает, как мы едим. Мы с Джоном переглядываемся, не очень понимая, как себя вести. Я улыбаюсь незваному гостю и продолжаю жевать.

– Вкуснятина, а? – говорит он наконец, причмокивая вставной верхней челюстью.

Не так-то просто разобрать его протяжный, да еще и искаженный инсультом говор, но я догадываюсь, о чем речь. Мы с Джоном оба утвердительно киваем. Рты набиты битком.

– Откуда вы?

Я глотаю кусок, вытираю губы, Джон продолжает угощаться.

– Детройт, Мичиган, – говорю я, помявшись. Никакого смысла выражаться точнее: “Мэдисон-Хайтс, Мичиган”. Никто про это место не слышал.

– Давно там живете?

– Всю жизнь.

Он поглаживает свою пепельную щеку, обдумывая мой ответ. Невольно я замечаю, что левый глаз у него цвета сгущенного молока.

– У меня родичи в тех местах. И сам я там год прожил. Давненько.

Я опускаю руку с хот-догом.

– Вот как?

– Работал на заводе Пакарда. Красавец город.

Хотя Детройт, каким он его помнит, существовал, должно быть, лет шестьдесят назад, я снова улыбаюсь этому человеку, искренне растроганная.

– Вам понравился? Спасибо. Так приятно это слышать. Чаще скажешь “Мы из Детройта” – и все смотрят как на чокнутых. Его до сих пор называют Городом Убийц.

Он качает головой:

– Ну, люди склонны заблуждаться. Но кто бы что ни говорил, вы-то остались в Детройте. Понимаете, о чем я?

Я киваю:

– Конечно. Остаемся там, ведь это наш дом.

Он улыбается широко, выставляя напоказ розовый край десны. Обрадовался, что время преподало и нам, и ему один и тот же урок.

– Все так. Неважно, где именно вы живете, – если оно (он кладет руку себе на грудь) здесь, то здесь и дом. Порой сам не знаешь, что тебя держит, просто не можешь уехать. Это дом.

– Совершенно с вами согласна.

– Угу. – На миг он прикрывает глаза, наклоняет голову. – Мне пора. Счастливого вам дня.

– Спасибо, – повторяю я. – И вам всего наилучшего.

Он протягивает нам обоим по очереди руку и медленно шаркает к двери. Джон смотрит на меня, пожимает плечами и принимается за остававшийся на моей тарелке хот-дог.

Я так и не поняла, что сработало, но настроение у меня точно поднялось. В трейлере я замечаю, что больше не ощущаю дискомфорта. Меня перестало тошнить, колени уже не болят, и мой разум при мне. Джон даже музыку включает – Гарри Джеймса, славная бойкая мелодия сороковых. На миг я так счастлива, что чуть не плачу. Раньше-то мне многого не требовалось, чтобы порадоваться, но в последнее время стало несколько сложнее.

Я снова вспоминаю слова старика из “Кони-Айлендс”. Он прав. Мы из тех, кто остается. Остается в своем доме и выплачивает ипотеку, держится за одну и ту же работу. Отрабатывает тридцать лет, возвращается домой и остается там. Остается, когда уже иссякнут силы подстригать лужайку и канавы зарастут мелкими деревцами, когда соседские дети пугаются наших домов, словно там обитают призраки. Мы хотим быть там, где мы есть. И тогда вопрос: зачем же мы путешествуем?

Очевидно, ответ один: мы отправляемся в путь, чтобы научиться ценить свой дом.

Все равно, работаешь ты или смотришь за детьми и домом, определенного однообразия изо дня в день не избежать. И по мере старения жаждешь именно однообразия, не можешь обходиться без него. Детям это непонятно. Они-то все время хотят перемен, рвутся заменить новыми те самые вещи, которые вам так утешительно знакомы, – прекрасно обкатанный автомобиль или чайник, который дребезжит, закипая. И в то же время однообразие – ловушка. Это один из элементов сужающегося мира, туннельного зрения, присущего старости. Необычное нам трудно воспринимать как благо. А значит, порой мы не распознаем идеальный миг или не успеваем добраться туда, где с нами могло бы произойти что-то прекрасное. Или же прекрасное случается, а мы этого даже не понимаем.

Вот почему путешествовать необходимо.

Лет четырнадцать назад мы с Джоном отправились в кемпинг на озере Хиггинс. Джиллеты собирались к нам присоединиться, но в последний момент им пришлось остаться, и мы поехали вдвоем. Ничем не примечательные выходные. Я проснулась в воскресенье рано, уснуть снова не получилось. Может быть, что-то меня беспокоило (я могла бы рассказывать бесконечно обо всех случаях, когда меня что-то беспокоило и сколько времени я на это убила, ну да уж оставим это до следующего лирического отступления). Я сидела в складном кресле и попивала кофе, следя, как вверх от земли сочится золотистый свет, постепенно озаряя ветви вечнозеленых деревьев. Я слышала замирающие последние ноты из песни сверчка, приглушенный рокот автомобилей вдали на шоссе и как кто-то накачивал воду из колонки на другом конце кемпинга.

Наверное, вы ждете, что я поведаю, как увидела нечто чудесное, белого волка или еще какую редкость, которую мне бы ни за что не увидеть, если бы не поднялась так рано, однако ничего такого необычного не случилось. Я просто сидела перед трейлером, ощущая, что вот это, здесь и сейчас, и есть моя жизнь. Я – Элла Робина, жена Джона, мать Синди и Кевина, бабушка Лидии и Джозефа, проживающая в Мэдисон-Хайтс, штат Мичиган. Я думала, что в моей жизни не случилось ничего слишком ужасного или невероятно прекрасного, а все нормальные вещи были. Я прожила ничем не примечательную жизнь. Мне всего-то нужны были мой дом, любовь и благополучие близких, и ничего сверх того. Я понимала в тот час, что не было никакой особой причины мне родиться на Земле, но вот она я, вижу с восторгом красоту этого мира и счастлива быть здесь. Это и было мое идеальное мгновение.

В тот миг я познала свою жизнь. Скоро я познаю свою смерть. Как знать? И это, возможно, будет идеальное мгновение. Хотя я сомневаюсь.

– Думаю, мне пора вздремнуть, – сообщает Джон чуть погодя.

– Я налью тебе пепси, Джон, – отвечаю я, – и попробуем осилить еще несколько миль.

Здорово! Теперь я рассуждаю, как он. Но мы и правда мало проехали. Наверное, сто тридцать миль с утра. Мне бы хотелось к вечеру добраться до Техаса.

– Ладно.

Я тянусь к старому металлическому бару-холодильнику за капитанским креслом, чтобы достать Джону пепси. Кисловатый запах напоминает, что, выезжая из дома, я сунула туда маленький кусочек сыра “Пинконнинг”. Теперь он плавает в воде. Обтираю бутылку тряпкой, завалявшейся под сиденьем. Пепси теплая, но сойдет. Мы оба не любим ни слишком горячее, ни слишком холодное. Протягиваю Джону бутылку. Он зажимает ее между ног и пытается открыть. Трейлер мотается от одной обочины к другой.

Я выхватываю руль.

– Господи, Джон, погоди! Сейчас я ее открою. – Отпустив руль, сую руку между его ног.

– Эй, юная леди, аккуратнее – не за то хватаете.

Невольно я смеюсь. Хлопаю Джона по руке, отвинчиваю крышечку и протягиваю ему бутылку.

– Старый развратник, – говорю я, а он отпивает вволю и словно в ответ мне громко рыгает и ухмыляется до ушей. – Очень мило. Надеюсь, ты собой доволен.

Я отнимаю у него бутылку и делаю небольшой глоток. Газировка теплая, приторная, шибает в нос, но освежает пересохший рот и успокаивает желудок, который, естественно, уже бурчит после обильного ланча. Возвращаю Джону бутылку, и он снова долго тянет из нее.

И тут я замечаю в зеркале заднего вида, рядом с Джоном, промельк сигнальных огней.

– Джон!

– Что?

– По-моему, за нами гонится полиция.

Он косится в зеркало, хмурится. Трудно понять, раздосадован или же сбит с толку.

– Джон, я думаю, надо остановиться.

Джон снова смотрит в зеркало, потом на дорогу.

– Он не за нами.

– Боюсь, все-таки за нами, Джон. Остановись.

– Элла…

– Черт побери, Джон! Тормози.

– Сукин сын! – ворчит он, нехотя сворачивая на обочину. Полицейская машина приближается, не проезжает мимо. Горло сжимается от испуга: неужели дети объявили нас в розыск? Поглядывая со своего сиденья в зеркало Джона, я вижу, что полицейский направляется к нам.

– Джон, делай, как он тебе скажет.

Не дай бог, найдет на Джона дух противоречия как раз при полицейском. Я хочу добраться до Калифорнии.

– Права и регистрацию, будьте добры, – говорит полицейский. С виду ему лет тринадцать, на подбородке царапина – порезался при бритье. Небось, и бреется раз в месяц.

– У меня в бумажнике. Минутку, – говорю я. Полицейский внимательно смотрит на меня.

Плохо дело – бумажник лежит там же, где припрятан пистолет Джона. Я скалюсь, выставляя напоказ полицейскому вставные челюсти, и шарю в объемистой дорожной сумке в поисках бумажника, стараясь при этом не подцепить пистолет. Полицейский уже не смотрит на меня, перевел взгляд на Джона (преимущество старухи – никому в голову не придет, что ты перевозишь что-то незаконное). Наконец нахожу бумажник, вытаскиваю права и регистрацию, передаю полицейскому. Все это время Джон молчит. Тем лучше.

– Мистер Робина, я остановил вас, потому что заметил, как ваш трейлер несколько раз перестраивался с одной полосы на другую.

Я поднимаю повыше бутылку пепси:

– Это моя вина. Я дала Джону газировку, а он не смог открыть. Надо было мне сначала самой ее открыть.

Полицейский глядит на меня в упор:

– С вашего разрешения, мэм, я бы предпочел, чтобы мистер Робина сам ответил на вопрос.

Ох-ох-ох. Если Джон брякнет какую-нибудь глупость, мы оба угодим в каталажку. Или того хуже – нас вернут в Детройт.

– Я только пыталась объяснить…

– Прошу вас, мэм. Итак, мистер Робина, что тут произошло? – Сощурившись, он изучает Джона.

Глянул на полицейского, Джон кивает:

– Все так, сэр. Я пытался открыть эту штуку.

– Эту штуку? – Полицейский пристально смотрит на него.

Джон откашливается.

– Эту штуку. Эту… эту бутылку.

Повисает пугающе долгая пауза. Полицейский только что не рентгеном нас обоих просвечивает. Джон негромко рыгает, потом вздыхает. Я грозно гляжу на него. Полицейский уходит с правами и регистрацией. В воздухе висит лишь слабый запах его одеколона. В зеркало у пассажирского сиденья я вижу, как полицейский залезает в служебную машину.

– Сдурел, что ли? Нельзя рыгать при полицейском.

Джон презрительно скалится и снова рыгает.

Что происходит в служебной машине? Я извожу себя подозрением, что Кевин и Синди и впрямь могли объявить нас в розыск. Несколько месяцев назад оба решили – наверняка на одном из своих заседаний под девизом “Что нам делать с мамой и папой”, – что Джону больше не следует водить машину. Кевин даже попытался вывести из строя нашу старенькую “шевроле импалу”, но он нас недооценил. Джон поднял капот, я отыскала тот проводок, что Кевин выдрал, и мы быстренько починили свою лошадку. Даже если отпрыски давно вышли из подросткового возраста, родителям все еще приходится доказывать, что они вовсе не такие дураки, какими их считают. После этого Кевин и Синди на некоторое время заткнулись, но несколько недель назад снова подняли вопрос, постановив: “У отца пора отобрать права”. Тут-то мы и ударились в бега.

Джон снова включает двигатель и уже готов нажать на педаль газа, но я протягиваю руку, поворачиваю ключ и вытаскиваю из замка зажигания.

– С ума сошел? – шиплю я на мужа.

– Дай сюда чертовы ключи, – требует он.

– На что ты рассчитываешь? Удрать от него на нашем динозавре? Устроить гонку преследования, как в новостях показывают?

Джон смотрит на меня с такой ненавистью, что мое сердце разбивается вдребезги. Сейчас он врежет мне – после стольких совместных лет. И тогда мне придется его убить. Прежний Джон прекрасно знал, что я так и поступлю, но знает ли этот? Я сжимаю ключи в кулаке, готовая ко всему. И тут полицейский снова появляется в зеркале заднего вида.

– Цыц! Он возвращается! – предупреждаю я, следя за тем, как растет в зеркале одетая в форму фигура. Полицейский подходит к трейлеру сбоку.

– Мне показалось, вы хотели от меня удрать, – говорит он с улыбкой и вручает Джону права и регистрацию. – Все в порядке. Будьте осторожнее на дороге. Не покидайте свою полосу и не превышайте предписанный лимит скорости, договорились?

Я в очередной раз улыбаюсь полицейскому, изо всех сил изображая “милую старую леди”.

– Непременно. Огромное вам спасибо. Хорошего дня.

Я провожаю его глазами. Он садится в служебный автомобиль и уезжает. Меня бьет дрожь, все тело обмякло. Такое облегчение, что нас не объявили в розыск или что там делают в “Адам-12”.

– Где ключи? – Джон шарит по всем держателям стаканчиков и щелям на приборной доске. Долго будет ковыряться. Он забил весь фургон гаджетами. Какими-то магнитными штуками, компасами, дозаторами… Чудо, что мы сами-то поместились.

Я резко бросаю ключи ему на колени.

– Ой! – вскрикивает Джон, хватаясь за свой пах.

– Поехали, Барни Олдфилд!

Не успели тронуться – и снова останавливаемся. Я увидела вывеску музея шоссе 66 в Клинтоне и разрываюсь между двумя желаниями: поскорее добраться до Техаса – и осмотреть этот музей. Когда подъезжаем ближе, решаю, что стоит передохнуть после гонки с легавыми.

– Заглянем в музей, – предлагаю я Джону. Что-то он скажет? Не взъерепенится ли?

– А? Окей. С виду неплох.

Музей в самом деле выглядит неплохо. Современный, гладкий, множество стеклянных панелей посреди наскучившей равнины. В передней витрине – блестящий красный кабриолет.

Мы паркуемся, Джон помогает мне выйти из трейлера. Я прихватываю трость. Чувствую я себя не очень-то, но решаю не обращать внимания. Днем я не приняла таблетки, слишком занята была: то обжиралась хот-догами, то препиралась с представителем власти.

По пути мы проходим мимо памятника идиоту с лассо, Уиллу Роджерсу. Мне уже намозолил глаза этот тупоголовый, а до Калифорнии еще добрая половина пути. Надо отдать им должное: в музее оказывается полным-полно экспонатов. Даже слишком. Заполнен каждый квадратный дюйм. Старинные автомобили, мотоциклы, драндулет, на котором преодолевали Пыльную чашу, на бамперах бурдюки с водой; гигантские снимки, ржавые номера, старые билборды, не говоря уж о звенящих автоматах бензоколонки, мигающих светофорах, мерцающих вывесках отелей. Тут же еще принадлежавший хиппи фургон “фольксваген”, раскрашенный баллончиками в сто безумных цветов, глазам больно смотреть.

Вскоре мы уже бродим из зала в зал как в тумане, перегруженные всеми этими звуками, красками, вспышками света.

– Что-то нехорошо мне, – жалуется Джон.

– Да и мне тоже. Пошли отсюда.

Впервые у нас разболелись головы от музея.

На шоссе, в движении, я почувствовала себя лучше. Тем не менее отметила на обочине по меньшей мере шестую до половины наполненную мочой пластиковую бутылку. Честное слово, в Оклахоме они встречаются на каждом шагу. Что за люди! Меня пугает мысль о тысячах водителях-оки, мочащихся, не притормаживая. Руки держите на руле, слышите, вы!

Перед Фриком проезжаем знак

МЕМОРИАЛЬНОЕ ШОССЕ РОДЖЕРА МИЛЛЕРА

– Неужто это тот парень, который пел “Короля дорог”? – спрашиваю я.

Джон мурлычет: “Трееейлеры на продааажу…” – отбивая пальцами ритм на руле.

Мое имя, черт побери, он не всегда может вспомнить, а дурацкую песенку сорокалетней давности – пожалуйста. А вот и вывеска Музея Роджера Миллера, и точно, огромный баннер “Король дорог”. Наверное, он родом из этих мест. Господи боже. Впрочем, спасибо, хотя бы не очередной Уилл Роджерс.

Я опускаю козырек, разглядываю отражение в зеркале. Длинные пряди волос – грязных, со стыдом признаю – растрепались во все стороны. Казалось бы, если я все время требую от Джона соблюдать гигиену, уж за собой-то могла бы последить. Стаскиваю резинку, пытаюсь заново собрать прядки в хвост. Вытягиваю шею, отыскивая призрак той женщины, какой некогда была, но ее уже нигде не отыскать. Снимаю очки, надеясь, что нечеткий образ окажется привлекательнее, но единственный результат – круги под глазами, которые, похоже, за последние дни стали темнее и глубже. Как двойной подбородок сочетается с изможденным лицом, хотела бы я знать?

– “Крушение «Геспера»”, – ворчу я.

Джон оборачивается и объявляет:

– По-моему, ты отлично выглядишь.

Я смотрю на мужа. Давненько он мне не говорил ничего в таком роде. Как я нуждалась в его комплиментах, как верила им, благодаря им могла без страха и отвращения смотреть в зеркало.

– Дурачок, – отвечаю я, возвращаясь к нашей давней-давней игре.

– Конечно, дурачок, но все же – ты красива.

Черт бы побрал этого мужчину! Черт бы его побрал за то, что он все еще любит меня. Даже теперь.

Мы приближаемся к Тексоле. С дороги замечаем старые машины, припаркованные вдоль границ участков, ржавые остовы и выцветшие на солнце объявления о продаже, они словно ждут коллекционера классических авто, чтобы тот явился и спас их от свалки.

Трава коричневая, выгорела. Дома рушатся. Никого не видать.