Переполох у Бычьего брода: краткая история Оксфорда

Особенный, сладко-горький вкус апельсинового джема я изведал гораздо раньше, чем впервые побывал в Оксфорде. Основанная в 1874 году фирма «Оксфордский мармелад Фрэнка Купера» постепенно расширилась далеко за пределы родного города и пробралась во все закоулки Британской империи, где только подают завтрак. Но именем нарицательным Оксфорд стал не только в мире джемов. По месту происхождения называют известное религиозное движение (Оксфордское движение), особую обувь (оксфордские туфли) и мешковатые фланелевые штаны (оксфордские мешки). На место создания указывают названия двух оттенков – оксфордский синий и оксфордский серый, как и особая разновидность викторианских рам для картин – оксфордская рама. По той же причине человек, нуждающийся в искусственном коленном суставе, получит оксфордское колено. И какой студент не слышал об эталонном оксфордском английском и его надменном отражении – оксфордском акценте?

Если вы приближаетесь к Оксфорду со стороны Элсфилда или спускаетесь с холма Литтлмор, перед вами откроется знаменитый вид, получивший благодаря Мэттью Арнольду название dreaming spires (грезящие шпили). Город расположился в низине, но каждый, кто захочет его посетить, с какой бы стороны он ни двигался, неизбежно goes up to Oxford (поднимается к Оксфорду). Маленький предлог (up) сигнализирует о превосходстве, расползающемся по округе, как апельсиновый джем Купера по стране. Даже название магазина спальных принадлежностей звучит как цитата из дневников Сэмюэля Пеписа: «А теперь в постель».

Покровительствует Оксфорду Св. Фридесвида, англосаксонская принцесса начала viii века. Легенда гласит, что, спасаясь от настойчивого поклонника, она бежала до самой Темзы, на спине быка перебралась на другую ее сторону, основала там монастырь и творила разные чудеса. Собор Крайст-Черч стоит на том самом месте, где некогда располагался монастырь Св. Фридесвиды, и город вырос вокруг него. Миф о девственной основательнице, столь любимый Средневековьем, и саму святую, чью легенду яркими красками расцветил Эдвард Бёрн-Джонс, теперь можно видеть на витражах собора.

Согласно буквальной этимологии, «Оксфорд» означает «Бычий брод». Но где именно он тогда располагался? У моста Магдален-бридж или возле паромной переправы Хинкси? Самые ранние археологические находки свидетельствуют в пользу нынешнего Фолли-бридж – средневекового большого моста в южной части города. Oxnaforda – под этим названием поселение, сложившееся вокруг места, где скот можно было перегнать на другой берег, на пересечении торговых путей с севера на юг и с запада на восток почти в самом центре Средней Англии, – впервые было упомянуто в «Англо-саксонских хрониках» в 912 году. Покрытые галькой берега Темзы и Черуэлла обеспечивали относительную сухость, сами реки – естественную защиту. Поначалу в местечке осели англосаксы; римляне избегали селиться в болотистых низинах.

Оксфорд, по-прежнему окруженный со всех сторон (кроме северной) пойменными лугами, – город очень зеленый, и луга его носят поэтические названия: Музыкальный, Ангельский. И поныне луга нередко затапливаются, что в прежние времена случалось еще чаще. В городе очень влажно, часто бывают туманы, что идеально подходит только для садовников и меланхоликов вроде Роберта Бёртона. Биографии выдающихся горожан насыщены катарами дыхательных путей, депрессиями и неврозами неясной этиологии. Американец Герман Мелвилл, путешествуя по Европе в 1857 году, указал на одно весьма тонкое различие: «Можно с равной вероятностью подцепить ревматизм как в оксфордских галереях, так и в римских. Но в Дориа-Памфили – опасность заражения, а в Оксфорде – исцеляющая красота». Однако подлинной оксфордской болезнью (не считая, конечно, хронического насморка) Колин Декстер, например, полагал «ту коварную болезнь, что погружает жертву в иллюзию собственной непогрешимости в познаниях и суждениях».

Согласно переписной «Книге Судного дня» за 1086 год, Оксфорд с его тысячью восемнадцатью домами был тогда шестым по величине городом Англии после Лондона, Йорка, Норвича, Линкольна и Винчестера. Городские стены отгораживали прямоугольник площадью примерно в пятьдесят гектаров. Торговый центр «Вестгейт» и гостиница «Истгейт» – ныне всего лишь названия, напоминающие о давно разрушенных городских воротах. Впрочем, от бывшей королевской резиденции, дворца Бомон, осталось немногим больше – только название улицы Бомон-стрит. В западной ее оконечности прежде располагался дворец Генриха I, где родился его внук Ричард Львиное Сердце. Сегодня примерно на том же месте стоит автовокзал. В те времена Оксфорд был растущим торговым городом, центром шерстяной и суконной промышленности Котсуолда. Ткачи и кожевенники собирались в гильдии, их магазинчики процветали на Корнмаркет-стрит. Хартия 1155 года, передавшая Оксфорд Генриху II во временное пользование, даровала торговой гильдии привилегии, а горожанам – возможность гордиться тем, что они живут в городе, намного более древнем, чем даже их университет. Вот только теперь никто понятия не имеет, когда и как у Бычьего брода появились первые академики.

Они пришли из Парижа – английские магистры и школяры – то ли просто отправились в странствие, то ли король Генрих II призвал их обратно на родину, когда после его ссоры с Филиппом II Августом Парижский университет был закрыт для англичан. Вот таким загадочным образом около 1167 года было положено начало университету, образовавшемуся в отличие от большинства других европейских университетов без королевского и папского благословений. С тех пор его представители всегда проявляли фантазию в поисках достойных отцов-основателей: были потревожены даже король Альфред и римлянин Брут, в свите которого имелись греческие философы, обосновавшиеся вблизи Oxina.

И все-таки – почему именно в Оксфорде? Почему в провинции, а не в столице? Этого никто окончательно не прояснил.

Еще до первой хартии Universitas Oxoniensis (1214) проводились неофициальные лекции, шел своего рода учебный процесс, опиравшийся прежде всего на местные монастырские школы. Августинцы, бенедиктинцы, доминиканцы, францисканцы, цистерианцы, кармелиты – все значимые ордена Средневековья были представлены своими конвентами в Оксфорде. Первым канцлером университета (около 1224 года) стал францисканец Роберт Гроссетест, епископ Линкольнский. Будучи теологом-схоластом, он разработал научную методику, основанную не только на метафизике, – некий сплав католической ортодоксии и аристотелевой логики, включавший элементы оптики, физики и астрономии. Гроссетест стал первым из целой плеяды оксфордских ученых-францисканцев: Роджер Бэкон, Джон Дунс Скот, Уильям Оккам. Именно им (да еще группе математически ориентированных философов из Мертон-колледжа) университет был обязан славой одного из ведущих учебных заведений Европы уже в первые годы существования. «Учитесь так, словно будете жить вечно; живите так, словно завтра умрете» – такой совет давал студентам Св. Эдмунд Абингдонский. Сам он вел аскетический образ жизни, в 1247 году был причислен к лику святых архиепископом Кентерберийским и сделался оксфордской иконой.

Поначалу студенты жили в так называемых Halls (холлах), предшественниках колледжей. Эти hospitia (бурсы) представляли собой частные квартиры, снимаемые в городе некоторыми преподавателями для размещения учеников и их обучения. Но лишь колледжи, основанные епископами или членами королевской фамилии, получили статус самостоятельных объединений с собственными уставами. В отличие от бурсы они имели определенный имущественный фонд и связывали себя обязательством постоянно молиться за души основателей. Сложившийся симбиоз науки и почитания мертвых обеспечил коллегиальным учебным заведениям независимость, самоуправление и растущую роль в университетской политике. Halls, которых когда-то было более ста двадцати, постепенно вливались в колледжи и поглощались ими. Лишь Сент-Эдмунд-холл дожил до наших дней, так и не обзаведясь основателями.

К концу xii столетия учебные и жилые сообщества объединились в университет, по смыслу представлявший собой не что иное, как universitas magistrorum et scholarium – объединение обучающих и обучающихся, организованных в академическую гильдию, которая, как и другие гильдии, обеспечивала членам правовую защиту и привилегии, в том числе снижение платы за проживание. Наряду с университетами Парижа и Болоньи Оксфордский университет входил в тройку первых высших учебных заведений Европы; высшая школа в Праге присоединилась к ним лишь в 1348 году, а старейший германский университет (Гейдельбергский) – в 1386 году.

Тем временем в Оксфорде сформировалась система, отличная от континентальных. Университет удовлетворил стремление своих академиков самостоятельно выбирать канцлера и тем самым обеспечил относительную независимость от Церкви и Короны, ограниченную лишь автономией собственных колледжей. Федералистское коллегиальное устройство наряду с антицентралистской структурой формирует дух Оксфордского и Кембриджского университетов по сей день. Например, право матрикуляции целиком передано университетом на усмотрение колледжей.

Очень скоро слава Оксфорда стала притягивать ученых и студентов со всей Европы. Они селились в основном в северной и восточной частях города, вокруг университетской церкви Св. Девы Марии. Там возник «латинский квартал», где говорили по-латыни и носили академические мантии. Это был gown. Сам town с его торговыми лавками сосредоточился в западной части города, между нынешними Корнмаркетстрит и Бург-стрит – разделение, которое чувствуется и поныне.

И вот они здесь – переселенцы, сначала на правах субаренды, перелетные птицы, которых постепенно становилось все больше, – они гнездились и размножались, обрастая собственными строениями и обычаями. Город настороженно наблюдал за их бурной жизнью, как за кукушкой, забравшейся в чужое гнездо. Впрочем, нелюбимые чужаки приносили ощутимую прибыль – хозяевам постоялых дворов и торговцам, булочникам, сапожникам, кузнецам, каменщикам – всем представителям сферы обслуживания, развивавшейся вместе с колледжами. Но симбиоз между town и gown порой омрачался ростом напряженности. С обеих сторон имели место со перничество, враждебность, злоупотребления. А в 1355 году в день Св. Схоластики дело дошло до мятежа.

В тот вторник, 10 февраля, несколько студентов разбранили скверное вино в таверне «Свиндлсток». Полетели кубки. Обычная драка вскоре переросла в уличные бои. Вообще-то в этом тоже не было ничего необычного. Но в течение двух последующих дней толпа горожан громила студенческие квартиры и убивала студентов. В результате в лужах крови остались лежать шестьдесят три убитых. Король приговорил город к штрафу, который отныне тот должен был выплачиваться по частям на протяжении пятисот лет.

С тех пор каждый год в день Св. Схоластики бургомистр Оксфорда в сопровождении шестидесяти двух горожан совершал свой «путь в Каноссу». После поминальной мессы в церкви Св. Девы Марии представители города передавали вице-канцлеру университета надлежащую часть выплаты – по одному серебряному пенни за каждого убитого студента. Лишь в 1825 году символический покаянный долг был наконец зачтен. Демонстративное примирение состоялось 10 февраля 1955 года: бургомистр стал почетным доктором университета, а вице-канцлер последнего – почетным гражданином города.

Нет сомнений, что горожане с самого начала невзлюбили «мантии» за их привилегии. Хартия 1214 года гарантировала университетским права, которых не было у горожан. Преподаватели – в те времена исключительно из духовенства – подлежали не гражданскому суду, а церковному. Его осуществлял сам канцлер, cancellarius scolarium Oxonie, высший университетский авторитет, причем не только в вопросах студенческой дисциплины. Благодаря Суду канцлера в Средние века университет приобрел юридическую власть, которая могла стоить кое-кому головы. Так, в xviii веке служащего одного из колледжей приговорили к смерти только за то, что он украл вино из Брасенос-колледжа. Контроль качества товаров, право лицензировать театральные постановки на тридцать километров вокруг – долгое время оставались университетскими привилегиями.

А собственная судебная власть, Суд вице-канцлера официально прекратила существование лишь в 1977 году.

Оксфордский университет, как и Кембриджский, был насквозь пропитан монастырским духом. Средневековая ученость выросла на этой почве, но церковные и монашеские корни колледжей сохранились лишь во внешних проявлениях, таких как черные мантии, латинские титулы и ритуалы и названия колледжей: Jesus (колледж Иисуса), Trinity (колледж Троицы), All Souls (колледж Всех Святых) и Corpus Christi (колледж Тела Христова). Краеугольный камень Магдален-колледжа был заложен в алтарь его часовни – незыблемый символ далекого прошлого.

В те дни, когда в старейших университетах Италии процветали медицина и юриспруденция, в Оксфорде ведущую роль играла doctrina sacra (священная доктрина) – Школа богословия, теологический факультет. Не зря Джон Уиклиф назвал Оксфорд виноградником Господним. Джон Уиклиф, теолог и критик Церкви, поначалу сам преподавал в Оксфорде, пока в 1381 году ему это не было запрещено. Благодаря его переводу Библии на английский язык Слово Божие стало доступно каждому, что в те времена казалось ересью. Только среди епископов Кентерберийских xiv века было шесть выпускников Мертон-колледжа. Нынешний глава Англиканской церкви Роуэн Уильямс также защищал диссертацию и преподавал в Оксфорде. Число оксфордских колледжей, основанных епископами, гораздо больше, чем в Кембридже; как и количество епископов и деканов, окончивших именно этот университет. Впрочем, из теологических семинаров выходили и влиятельные политики. Королевская власть нередко выбирала себе министров и канцлеров из верхушки духовенства. Оксфорд, питомник блестящих церковных и государственных деятелей, постепенно превратился в национальный институт, чья история, словно зеркало, отражала историю страны.

К началу xvi века в Оксфорде было около трех тысяч жителей. В эпоху Ренессанса небольшой по-прежнему город превратился в центр интеллектуальной жизни, став вровень с университетами Парижа, Падуи, Саламанки. Новый дух ощутил гуманист Эразм Роттердамский, посетивший Оксфорд в 1499 году. Он прожил в городе три месяца, наслаждаясь диспутами и праздниками; ученого раздражали лишь «недоброжелательство в столь многих людях» и академическая надменность – старейшие оксфордские пороки. Позднее Эразм осел в Кембридже, хотя, как полагают в Оксфорде, всегда отдавал предпочтение последнему.

Гуманистические идеалы воспитания человека высвободили колледжи из-под влияния Церкви, начиная с библиотек и заканчивая курсами изучаемых наук. На смену средневековым богословским дисциплинам – divinities – пришли гуманитарные – humanities; вместо схоластического канона предпочтение отдавалось лингвистическому, литературному образованию, основанному на изучении античной литературы. Возник факультет Litterae Humaniores, и набор классических дисциплин, вынесенных им на экзамены, получил в Оксфорде название the Greats (Великие). Классические филология и история стали прерогативой университета, греческий и латынь для нескольких поколений студентов оставались идеальными языками, позволявшими добиваться успеха в Африке, в Индии и в остальном мире. Те, кто разобрался в устройстве Римской империи, считались способными управлять Британской империей.

Реформацию Оксфорд воспринял в штыки. Приорат Св. Фридесвиды, аббатства Осни, Годстоу, Рьюли со времен Средневековья окружили город венком монастырей, чьи лучшие жемчужины ныне обращены в прах. Когда протестантские реформаторы распустили колледжи и собрались громить их имущество, Генрих VIII отказал им в поддержке: «Уверяю вас, господа, ни одна из английских земель не разме щена лучше той, что отдана нашим университетам, ибо их нынешнее содержание будет разумно управлять нашим государством, когда мы сами умрем и будем гнить в могилах». Так что, хотя ордена и лишились своих колледжей, сами колледжи не прекратили существование: Глостер-холл вошел в Вустер-колледж, Дарем – в Тринити-колледж.

Самый большой из всех, к тому времени еще не достроенный колледж кардинала Уолси, после падения кардинала был заново основан королем, расширен и превращен в Крайст-Черч-колледж, с 1546 года ставший центром нового Оксфордского епископата. Основав также Тринити-колледж в Кембридже, Генрих VIII продемонстрировал, сколь важна для него коллегиальная система обоих университетов. Помимо всего прочего, «свои» теологи призваны были помочь королю возвести Англиканскую церковь в ранг государственной. Впоследствии, когда на трон взошла старшая дочь Генриха Мария и пожелала вернуть в страну католицизм, оксфордские теологи сыграли в этом ведущую, хотя и не самую похвальную роль.

В 1555 году двух сторонников Реформации перевезли из Тауэра в Оксфорд. Именно здесь, а не в Лондоне, епископы Хью Латимер и Николас Ридли предстали перед ортодоксальным университетским церковным судом. Диспут проходил в Школе богословия и представлял собой классический показательный процесс со смертной казнью через сожжение на костре напротив Баллиол-колледжа. Последние слова Латимера вошли в сокровищницу героических цитат Реформации: «Возрадуйся, магистер Ридли, и будь мужчиной. Сегодня мы возожжем свечу, которую никогда уже не погасят». Латимер умер быстро. Порох, прикрученный к его шее, скоро взорвался, в то время как костер Ридли никак не хотел разгораться («Я несгораемый!). Примерно через полгода Мария, все такая же ревностная католичка, как и прежде, отправила в Оксфорд на костер и архиепископа Кентерберийского Томаса Кранмера.

Не менее решительно, хотя и более умеренно, чем ее сводная сестра, университетскую политику проводила Елизавета I. Отныне и на долгое время Оксфорд и Кембридж получили монополию на англиканское образование. Но их сила обернулась слабостью: католикам, иудеям, квакерам, баптистам, атеистам и нонконформистам всех мастей вплоть до xix века было запрещено учиться в этих университетах. Каждый студент вынужден был приносить клятву на «Тридцати девяти статьях», собрании догматов Англиканской церкви от 1571 года: в Оксфорде – уже в самый момент приема, а в Кембридже – перед выпускным экзаменом. Лишь в 1854 году эта весьма сомнительная «проверка совести» была отменена. Однако вплоть до 1871 года инакомыслящие снимались с профессорских должностей и исключались практически из всех академических учреждений.

Старый конфликт между town и gown достиг причудливой кульминации во время гражданской войны. Университет поддерживал короля, город – парламент. На протяжении четырех лет Оксфорд оставался столицей английских роялистов. Осенью 1642 года изгнанный из Лондона Карл I вместе со свитой и армией отправился в свою академическую резиденцию. Король реквизировал несколько колледжей и переплавил их серебро на военные нужды. Нью-колледж превратился в пороховой склад, в университетских парках расположилась артиллерия. Раз в неделю студенты и преподаватели выходили рыть окопы. Карл обосновался в Крайст-Черч-колледже, королева Генриетта-Мария – в Мертон-колледже. Между ними находилась территория Корпус-Кристи. Чтобы облегчить внутренние передвижения королевских особ, в Садовой стене пробили проход. Деревянная дверь, названная Воротами короля Карла, с тех пор более никогда не открывалась, как заверил меня садовник Корпус-Кристи-колледжа Дэвид Лик, отнюдь не разделявший роялистских убеждений.

24 июня 1646 года Оксфорд был взят парламентскими войсками. Король, переодетый слугой, наклеив бороду, покинул город еще в апреле. А через два года после казни Карла I канцлером университета был избран Оливер Кромвель. Оксфорд вновь оказался home of lost causes, поставил не на ту лошадь, ибо монархия вернулась. Как и его отец, Карл II, приезжая в Оксфорд, располагался в Крайст-Черч-колледже, прогуливал в университетском парке своих спаниелей, а в Мертон-колледже разместил любовницу леди Каслмейн. То, что в 1665 году она родила в упомянутом колледже сына, можно отнести к обстоятельствам скорее непредвиденным, однако заведомо менее прискорбным, чем тогдашняя чума, только в Лондоне унесшая жизни семидесяти тысяч человек. В Оксфорде, запасной резиденции короля, дважды заседал английский парламент, в том числе и в 1681 году – в последний раз за пределами Вестминстера.

Из всех королевских династий именно Стюарты в наибольшей степени ощущали свою связь с Оксфордом. Во время их правления, в 1687 году, состоялся «показательный поединок» между короной и университетом. В нарушение документально подтвержденной автономии колледжей король Яков II назначил ректором Магдален-колледжа католика с намерением подчинить Оксфорд влиянию Рима и вернуть Англию на путь истинной веры. Однако он так и не сумел ни запугать членов колледжа, ни убедить их разделить его убеждения. Даже после роспуска они игнорировали навязанного кандидата. Напрасно король приезжал в Оксфорд. За два месяца до собственного падения он сдался. В Магдален-колледже устроили праздничные торжества и зазвонили в колокола. С тех пор каждый год 25 октября члены конгрегации колледжа совместным обедом в ресторане отмечают победу своих предшественников в этом противостоянии.

С самого начала университет искал защиты у короны. Ориел-колледж стал первым формально возглавляемым коро левской особой – Эдуардом II. Той же цели служили и Regius Professorschips – кафедры, основанные монархами, – неизменно отстаиваемые Оксфордом. Но даже и в обмен на близость к власти университет не собирался отдавать автономию. Елизавета I посещала свой «дорогой Оксфорд» дважды, Яков I именовал его «священным храмом Мнемозины», матери всех муз, и только королева Виктория не любила эту «старую монастырскую глушь». Тем не менее старшего сына, принца Эдуарда, она отправила учиться в Крайст-Черч-колледж. Эдуард счел Оксфорд скучным и предпочел Кембридж. А принц Уильям, старший сын нынешнего принца Чарлза, не остановил выбор ни на одном из этих университетов: он учился в колледже Сент-Эндрюс в Шотландии.

С давних пор у монархов считалось хорошим тоном – и не только внутри английской королевской фамилии – подпитывать своих отпрысков духом оксбриджской учености. Король Норвегии Олаф V послал дочь в Леди-Маргарет-холл, а сына в Баллиол-колледж, который когда-то оканчивал сам. Первым членом японского императорского дома, воспитывавшимся за пределами своей страны, стал наследный принц Нарухито. В 1988 году он получил в Мертон-колледже степень магистра истории, защитив работу о роли Темзы как транспортной артерии в английской истории XVIII века. Там же учились его жена Масако и его брат Акисино. Теперь свидетельство об окончании Оксфорда для японской элиты имеет не меньшую притягательность, чем платье Вивьен Вествуд (в стиле панк) в мире моды.

Сегодня, как и два века назад, одна из самых распространенных претензий к Оксфорду от его жителей и гостей: «Какое движение! Что за шум!» «Центр Оксфорда – настоящий ад. По сравнению с Нью-Йорком в нем раз в пять больше народу, а грохот от транспорта сильнее в шесть раз» (У. Х. Оден). До рога до Лондона занимала два дня, пока скоростные кареты типа «Летающая машина Бью» к 1669 году не научились проходить девяносто километров за день. По причине чересчур оживленного движения экипажей в конце xviii века были срыты последние городские ворота. Сотня почтовых экипажей в день – ну и суматоха!

Более тонкие формы прогресса происходили опять-таки из колледжей. Как-то раз в 1637 году по Баллиол-колледжу распространился совершенно новый, какой-то чужой удивительный запах: аромат кофе! Студент из Греции Натаниэль Конопиос «был первым, кого мне довелось видеть пьющим кофе», – записал в дневнике его однокашник Джон Ивлин.

Первое в Англии кофейное заведение открылось в Оксфорде в 1651 году: оно называлось «Ангел» и располагалось на Хай-стрит, примерно там, где ныне находится «Гранд кафе». Совсем рядом, в «Тильярде», юный Кристофер Рен попивал кофе, полистывая лондонские газеты или беседуя с друзьями по Химическому клубу, будущими горячими головами Королевского общества. Вторая половина xvii века в Оксфорде была не только эпохой coffee houses (кофейни), называемых также penny universities (однопенсовые университеты), ибо чашка кофе стоила там пенни, но и периодом академического расцвета, временем великих философов, таких как Джон Локк, и физиков, таких как Роберт Хук. Правда, примерно тогда же началось постепенное перерождение колледжей в сплавы джентльменских квартир с клубами.

Богатые отпрыски общественной верхушки, валом повалившие в Оксфорд (и Кембридж) после Реставрации, перекраивали тамошний образ жизни под себя. Попойки, дуэли, девицы – вот в каких дисциплинах пробовали теперь силы молодые люди, а вовсе не в греческом и древнееврейском, как прежде.

В общей сложности четырнадцать месяцев пробыл студентом Магдален-колледжа историк Эдвард Гиббон в 1752–1753 годах, написавший об этом: «Самое бесполезное и бездарное время в моей жизни», ибо профессора, как правило, «только делали вид, что чему-то учат», а то немногое, чему они действительно учили, отдавало клерикализмом и реакционерством. Гиббону пришлось оставить университет, когда стало известно, что он католик. Всего год проучился в Оксфорде и знаменитый лексикограф доктор Самюэль Джонсон. Как пишет его друг Джеймс Босуэлл, Джонсон оставил университет, «задавленный бедностью» – ему ни на что не хватало денег. Бедный Джонсон – умнейшая голова в изношенных башмаках.

В xviii веке университет представлял собой классовое общество в миниатюре. В иерархию входили также и малоимущие студенты, которые оплачивали учебу, выполняя обязанности servitors (сервиторов), то есть прислуживая богатым gentlemen commoners (джентльменам, не нуждавшимся в стипендии и самостоятельно оплачивавшим все расходы) в привилегированных клубах, для которых Крайст-Черч-колледж уже к 1600 году построил специальные апартаменты.

В подобную атмосферу не вписывались братья Уэсли и их друзья. Начиная с 1729 года они собирались в Линкольн-колледже, где Джон Уэсли в ту пору был членом конгрегации, а его брат Чарлз – студентом. Вместе они читали классиков, по воскресеньям – Библию, посещали заключенных в тюрьме, больных, выполняли другую общественную работу. Соученики именовали их Священным клубом, Библейской молью или – из-за особой методичности, с которой они следовали в жизни своим убеждениям, – методистами. Из этих насмешливых названий именно последнее стало впоследствии общеизвестным.

Оксфорд всегда был городом мыслителей и искателей, великих сомневающихся и фантастических реформаторов начиная от Джона Уиклифа в xiv веке и на многие столетия вперед. Те, кто 14 июля 1833 года побывал в церкви Св. Девы Марии на Ассизской проповеди, могли гордиться тем, что присутствовали при зарождении Оксфордского движения.

Проповедовал Джон Кибл, профессор поэзии; и прежде всего он сетовал на отступление нации от истинной веры. Повод: угнетение некоторых ирландских епархий; настоящая проблема: независимость Церкви от государства, обращение к истокам католицизма. Радикальные идеи, в которых выкристаллизовалось одно из главных противоречий эпохи, вскоре вышли за пределы Оксфорда, всколыхнув в последующие годы всю нацию, и оказали огромное влияние на культурную жизнь страны.

Оксфордское движение зародилось, как говорят, в гостиной Ориел-колледжа. Именно там встречались и вели беседы три дона, позднее возглавившие движение: Джон Кибл, впоследствии священник, автор популярных гимнов; Эдвард Пьюзи, преподаватель древнееврейского, каноник собора Крайст-Черч, и Джон Генри Ньюмен, викарий церкви Св. Девы Марии. Свои идеи и связанные с ними реформы они пропагандировали в проповедях и трактатах – общим числом тридцать девять, – опубликованных в The Times: они призывали вернуться к учению Отцов Церкви, старой форме литургии, священным мистериям; заботиться о бедных в городах, причем не только об их душах. Это была попытка найти срединный путь между римской и англиканской версиями христианства, создать новую англо-католическую веру.

Символической фигурой Оксфордского движения стал Джон Ньюмен. Во время его проповедей церковь Св. Девы Марии заполнялась до отказа. Эти проповеди раскололи Оксфорд.

«Кто был в силах противиться очарованию духовных видений, в тусклом свете дня скользивших по приделам церкви Св. Марии, поднимавшихся вверх, к кафедре, чтобы затем из подлинного восторга голосов обрушиться в молчание слов и мыслей, которые сами являются религиозной музыкой – утонченно, благозвучно, печально?» – так впоследствии описывал Мэттью Арнольд, тогдашний студент, впечатления от проповедей Джона Ньюмена. «Ньюманьяки» во всем подражали своему идолу: и в речи, и в образе жизни. Постились, как он, со страстью курили сигары, чем пробуждали особый гнев противников.

В 1845 году Ньюмен принял католицизм, шокировав даже своих учеников, и покинул Оксфорд. Несколько десятилетий спустя его портрет написал прерафаэлит Джон Эверетт Милле: бледная, аскетичная, харизматическая фигура в ярко-красной кардинальской мантии.

Кибл-колледж, Пьюзи-хаус: в родном городе Оксфордское движение оставило более заметный след, чем где-либо еще, несмотря даже на то, что протестный импульс его давно уже выхолощен англиканским истеблишментом. Остались пропахшие фимиамом высшие церковные чины в церкви Св. Марии-Магдалины да традиционные литургии Высокой Церкви, приближенного к католицизму варианта англиканской веры. На берегу канала в городском квартале Иерихон ныне стоит бывший флагманский корабль Оксфордского движения – церковь Св. Варнавы с позолоченной апсидой, построенная в неоромантическом, неовизантийском стиле. На известной карикатуре xix века церковь эта изображалась в виде вокзала викторианской эпохи с вывеской: «Св. Варнава, пересадка на Рим!»

Антипапские настроения имели в Оксфорде долгую традицию. Католиков издавна воспринимали как пятую колонну, считали шпионами Франции и Испании, с которыми враждовала Британская империя. Католицизм в политике считался смертным грехом. И вдруг такое: возникло движение, в русле которого число католиков в Англии увеличилось более чем вдвое между 1840 и 1850 годом и достигло восьмисот сорока шести тысяч человек.

Из Оксфорда вышли многие новообращенные: известные писатели – Грэм Грин и Ивлин Во, а также иезуит, автор экстатической лирики Дж. М. Хопкинс и апологет англо-католицизма К. С. Льюис – кстати, среди поклонников его «Хроник Нарнии» числится и Папа Римский Иоанн Павел II. Первым со времен Реформации католиком, которого избрали полноправным членом конгрегации колледжа, стал ректор Баллиол-колледжа (где в 1920-е учился Грэм Грин) Слиггер Уркхарт – один из тех легендарных донов, чей предполагаемый порок приводит друга Лестера Грина из романа Ивлина Во в столь возбужденное состояние, что, став среди ночи во дворе колледжа, тот громко орет: «Декан Баллиола спит с мужчинами!» В романе Во «Возвращение в Брайдсхед» Джаспер дает кузену Чарлзу актуальный, типично оксфордский совет: «Остерегайся англо-католиков, все они содомиты, к тому же говорят с противным акцентом».

Лишь в 1854 году католики, иудеи и прочие нонконформисты получили официальное разрешение учиться и работать в университете. Отмена присяги на тридцати девяти догматах Англиканской церкви не в последнюю очередь явилась результатом Оксфордского движения.

Но движение настигло Оксфорд с другой стороны – со стороны железной дороги, хотя и с опозданием, как это часто бывает в Англии. До 1844 года университетские доны категорически отвергали идею ее постройки. Почтовые экипажи тогда доезжали до Лондона за шесть часов – к чему давать студентам возможность добираться до соблазнов столицы еще быстрее?

Университет жестко противостоял предложению железнодорожной компании Great Western Railway разместить в Оксфорде вагоностроительный завод. В 1865 году предложение принял Суиндон. Сначала казалось, что в городе «грезящих шпилей» у индустриальной революции нет шансов. Правда, в 1790 году здесь, как и повсюду в Англии, все-таки прорыли канал. Связь с Ковентри и угольными месторождениями графств центральной Англии внесла весомый вклад в экономическое развитие города, несмотря на сопротивление университетских донов. Тем не менее первый опыт сотрудничества между town и gown с того самого несчастливого дня Св. Схоластики состоялся.

Основу оксфордского богатства в Средние века в основном обеспечивали суконщики. Когда они перекочевали в сельскую местность, от утраты промысла выиграли разве что колледжи, которые смогли купить лучшие земельные участки в центре города. К середине xix века университету принадлежало уже свыше тридцати гектаров земель, более половины старого города. Горожане ютились в узких улочках за Хай-стрит или в нездоровых предместьях. Неоднократно там вспыхивали эпидемии холеры, даже в трущобах квартала Сент-Эббе, в центре которого стоит собор Крайст-Черч. Между 1801 и 1851 годом население города удвоилось и достигло двадцати пяти тысяч человек. Правда, в рабочих кварталах царила бедность. В Оксфорде xix века упоминания достойна лишь одна отрасль промышленного производства – книгопечатание. И самым крупным работодателем (семьсот пятьдесят рабочих мест) выступает университетская типография.

Название Oxford University Press отражает блеск своего владельца и носит его герб: между тремя коронами раскрытая книга с семью печатями и девизом «Господь – свет мой». То, что со Словом Божиим творятся благие дела, было известно еще архиепископу Лауду. В 1636 году он закрепил за своим университетом монопольное право на распространение Библии в «авторизованной редакции» и особую королевскую привилегию – возможность печатать «книги всех мастей». В xix веке Библии и молитвенники были бестселлерами: их тоннами отправляли на кораблях в Америку и в самые глухие уголки Британской империи. Потом пошли школьные учебники, антологии, энциклопедии, лексиконы, ну и, конечно, легендарный «Оксфордский словарь английского языка». Оксфордские книги превратились в бренд, а Oxford University Press – в самое большое университетское издательство в мире.

Но как обстояло дело с условиями труда печатников? В 1830 году издательство вместе с типографией переехало в роскошное здание в предместье Иерихон. Наряду с профессиональными рабочими в типографии работали сотни детей – запреты, действовавшие на фабриках, на нее не распространялись. Мальчики-наборщики, едва достигшие десятилетнего возраста, работали по двенадцать часов в сутки за пять шиллингов в неделю, а некоторые и за половину этой суммы. Их называли наборными дьяволятами. В шестнадцать лет их увольняли, чтобы не платить полную зарплату. Впрочем, в других типографиях викторианской эпохи дела обстояли не лучше. А сейчас? Оксфордские книги печатаются по всему миру, но только не в Оксфорде: в 1989 году университет закрыл типографию по причине неконкурентоспособности.

С тех пор как писатель Уильям Кобетт, посетивший Оксфорд в 1829 году, с презрением отвернулся от колледжей – от «трутней, которых там содержат, и пчел, которых выпускают», – то есть с начала 1830-х, критика академических «башен из слоновой кости» лишь усилилась. Университетская реформа 1854 года модернизировала систему управления и график занятий. В учебный план были включены естественные науки, расширились возможности поступления для неимущих. Двадцать пять лет спустя в Оксфорде появились первые студентки. В 1877 году были сняты еще некоторые ограничения, в том числе запрет на брак для членов конгрегации колледжей. Только тогда в Оксфорде закончилось Средневековье.

К 1900 году население города достигло почти пятидесяти тысяч человек, намного превзойдя по численности университет. В последнем насчитывалось около двух тысяч пятисот студентов, и все они ездили на велосипедах. Из этого увлечения вырос старейший из существующих ныне союзов – Университетский клуб велосипедистов, основанный в 1877 году. Самая высокая в Англии плотность велосипедистов достигается во вполне определенной точке Оксфорда: на перекрестке возле таверны King’s Arms в конце Брод-стрит. Только в Ханое велосипедистов на улицах больше, чем в Оксфорде. Количество велосипедистов не ускользнуло от внимания и некоего смышленого горожанина, который уже в четырнадцать лет начал ремонтировать студентам велосипеды, в 1901 году открыл собственный велосипедный магазин на Хай-стрит, а впоследствии стал одним из самых успешных автопроизводителей. Это был Уильям Ричард Моррис, лорд Наффилд. В доме № 21 по Лонгуолл-стрит, напротив Оленьего парка Магдален-колледжа, до сих пор находится старый гараж Морриса, материнская ячейка торговой марки MG.

В 1913 году первый «Моррис» въехал в Оксфорд с завода, расположенного в городском предместье Каули. Это был маленький, недорогой и невероятно популярный «Моррис» со вздернутым носом. Вскоре с конвейра сходили уже более ста тысяч автомобилей в год.

Другой Уильям Моррис, «увенчанный цветами», после учебы в Оксфорде проповедовал союз искусств, ремесел и социализма, в то время как его тезка впервые обеспечил в городе полную занятость и хорошие зарплаты.

В 1936 году предприятие Морриса стало самым большим автомобильным заводом в мире, за исключением разве что американских. После 1945 года из Оксфорда вышли еще две успешные модели: «Моррис-майнор», ставший в Англии символом послевоенных лет, и «Остин-мини», на котором в «свингующие шестидесятые» ездили абсолютно все – от Твигги до лорда Сноудона. Тогда, в пору расцвета, на автомобильном и сталелитейном заводах в Каули работали почти тридцать тысяч человек. А в 1994 году, когда заводы купила компания BMW, после многочисленных слияний там оставалось всего несколько тысяч работников. А ведь модель, построенная на базе «Остина-мини» – английский автомобильный бестселлер в Японии, – и поныне сходит с конвейера в Каули.

В годы бума «Моррисов» рядом с town и gown вырос и третий Оксфорд – мотополис, как назвал его Джон Бетджемен. В ту пору город Оксфорд стал латинским кварталом Каули, а университет – придатком индустриального города. Это был «мир внутри мира», как вспоминает тогдашний студент Стивен Спендер: «Единственной частью города, где университет оставался Оксфордом, был весьма ограниченный мирок колледжей, церквей, конференц-залов и старых зданий, вкрапленных в красно-кирпичное море индустриального Оксфорда, по которому, подобно кораблям Нового времени возле островов Греции, скользили грузовые и легковые автомобили».

За тридцать лет население города удвоилось, достигнув в 1939 году ста тысяч человек – в первую очередь за счет приезжих из Уэльса и центральных графств. Университет тоже расширился: число студентов выросло с тысячи трехсот в 1850 году до четырех тысяч шестисот в 1931 году, а к концу xx века вновь утроилось. Все больше выпускников государственных школ, студентов-естественников, магистров, бакалавров и девушек вносили свою лепту в общий рост.

В октябре 1934 года молодой философ из Франкфурта предпринял героическую попытку «мыслить противоречивыми категориями» в среде крутых парней из Мертон-колледжа: это был Теодор Визенгрунд Адорно, как он тогда себя называл, изгнанный из Германии национал-социалистами. Среди эмигрантов, нашедших пристанище в Оксфорде в это время, были также австрийский физик, лауреат Нобелевской премии Эрвин Шрёдингер, его коллега из Берлина Николас Курти, ставший впоследствии ведущим физиком-экспериментатором Кларендонской лаборатории во время работы над британской атомной бомбой. Из Гейдельберга приехал историк философии Раймонд Клибански, из Вены – историк искусств Отто Пехт и ученик Шёнберга Эгон Веллеш, преподаватель византийской музыки в Линкольн-колледже, из Гамбурга прибыл Эрнст Кассирер, из Фрайбурга – Эдуард Френкель, первый за всю историю Оксфорда иностранец на кафедре классической филологии. Не зря после массового исхода ученых из Германии и Австрии Оксфорд прозвали «лучшим немецким университетом в Европе». Лирику и эссеисту Михаэлю Гамбургеру, приехавшему сюда ребенком со своей еврейской семьей в 1933 году, пришлось провести в Крайст-Черч-колледже «годы на пыточной скамье», прежде чем, переведя на английский Гёльдерлина, Целана, Грасса и других, он стал одним из самых ярких пропагандистов немецкой литературы в Англии. И Бодлианская библиотека, ныне располагающая значительной частью архивов Феликса Мендельсона-Бартольди, обязана этим немецкому эмигранту – члену конгрегации Баллиол-колледжа Альбрехту Мендельсону Бартольди, потомку композитора.

Сегодня в Оксфорде насчитывается сорок колледжей. Не удивительно, что, если верить старой шутке, американские туристы на улицах нередко спрашивают прохожих: «Где же университет?» Под сенью университета выросло множество самых разных школ – как подготовительных, так и высших, – вдобавок политехникум и секретарский колледж, прозванный студентами seccies, десятки языковых школ, летних школ, академий, частных колледжей – и все они отмечены товарным знаком Оксфорда. Кроме того, есть crammers (репетиторы), подготовительные курсы, институты вроде Tutorial Establishment Эдварда Грина, где аспирантов других университетов за баснословные деньги подтягивают до оксфордского уровня. С тех пор как в автомобильной промышленности наступил спад, образовательная индустрия обеспечивает самую большую статью доходов в экономике города наряду с туризмом. В этой топ-отрасли заняты более ста тысяч человек.

Оксфорд – город книг, самый крупный после Лондона издательский центр в Великобритании. К традиционным столпам экономики принадлежат и оксфордские больницы – узкоспециализированные, как и колледжи. А также фирмы высоких технологий и растущий сектор предприятий сферы обслуживания, в котором сегодня зарабатывают на жизнь более трех четвертей всех работающих в Оксфорде.

Между двухэтажными туристическими автобусами (теперь наконец изъятыми с запертых безнадежными пробками улиц) летом 1996 года я впервые увидел велорикшу, новое предложение предприимчивых студентов. В том же году город впервые пригласил отдельного менеджера по туризму. Раньше существовало лишь Бюро обслуживания туристов, не проводившее никакого маркетинга («никогда этого не хотели, никогда в этом не нуждались»). А ведь в год Оксфорд посещают около пяти миллионов человек, из них почти половина приезжают на один день из близлежащих городов: от Лондона до Стратфорда-на-Эйвоне. Наряду с Венецией, Флоренцией, Зальцбургом, Брюгге и Экс-ан-Провансом Оксфорд входит в шестерку хронически переполненных культурных столиц Европы. Дай только волю ЮНЕСКО, и в пиковый сезон нам дозволялось бы посещать Оксфорд лишь по входным билетам на строго ограниченное время, как музей Вермеера и некоторые особенно популярные выставки.

Вдали от колледжей и туристов лежит совсем иной Оксфорд: бетонные пустыни новостроек в Бартоне и Блэкбердлейз, окраинных районах, где обитают малоимущие – безработные, матери-одиночки, пенсионеры, этнические меньшинства. Правда, даже в процветающем старом городе «все потерявшие и потерянные» не редкость. «Такое впечатление, что бродяг в городе почти столько же, сколько студентов, и одни составляют главный фактор роста числа других», – написал Хавьер Мариас в романе «Все души». В Оксфорде, одном из самых богатых городов Англии, на каждого горожанина приходится самое большое (за пределами Лондона) количество бездомных – drifters, living rough (бродяг, живущих без удобств), – не имеющих крыши над головой и выброшенных на обочину. Кажется, что город как магнит притягивает их еще со времен Средневековья, когда бродяги и странствующие работники могли рассчитывать на подаяние и ночевку в местечке, где так много монахов и филантропов, – милосердная традиция, ныне всячески искореняемая организациями вроде Ночного приюта или Киренейской общины.

Оксфорд называли бродяжьей столицей Британии, меккой для собирателей пожертвований. Здешние жители тем легче вовлекаются в благое начинание, чем безнадежнее оно выглядит, словно пытаясь оправдать репутацию home of lost causes. 5 октября 1942 года группа горожан собралась в старой библиотеке церкви Св. Девы Марии, чтобы организовать помощь голодающим в охваченных войной областях, особенно в Греции. В этой инициативе, исходившей от некоей квакерши, приняли участие представители как town, так и gown. Тогда существовало множество организаций подобного рода, но название лишь одной из них – Oxford Commitee for Famine Relief (Оксфордский комитет помощи голодающим), сокращенно Oxfam – стало нарицательным. Более тридцати тысяч сотрудников-добровольцев, почти девятьсот магазинов секонд-хэнд по всей Британии, сегодня Oxfam – самая значительная английская организации помощи странам третьего мира. И самая богатая, с годовым оборотом около ста пятидесяти миллионов евро.

В 1990-е среди оксфордских бездомных впервые появились местные жители. Недостаток жилья здесь ощущается сильнее, чем в аналогичных районах Лондона. Целые кварталы в центре принадлежат колледжам, которые сдают квартиры студентам. Соответственно квартир остается мало, и они очень дороги. В очереди на социальное жилье по умеренным ценам стоят почти пять тысяч семей. Значительная часть их обитает во временных бараках или фургончиках на окраинах города. Те, кто может себе это позволить, переезжают в северный Оксфорд, Олд-Хедингтон, Камнор-хилл. Даже скромные дома в некогда рабочем квартале Иерихон давно престижны и дороги. Все еще относительно дешевы восточный Оксфорд и Каули, Ботли и Осни.

А как же старый конфликт между town и gown? С 1604 года университет получил право независимо от города посылать в парламент одного представителя, избранного выпускниками, независимо от их нынешнего места проживания. Эта академическая привилегия, которую Яков I даровал также Кембриджу, была отменена лишь в 1945 году правительством лейбористов. В 1974 году парламент наконец лишил университет представительства в городском Совете. И обитатели университета превратились в обычных горожан. Вместо уличных боев происходит периодический обмен взаимными жалобами и время от времени – небольшие потасовки.

Недостаток жилья, преступность, социальные проблемы в Оксфорде ничуть не меньше, чем в других больших городах Британии, просто они менее заметны, особенно для туристов. Между донами Олл-Соулз-колледжа и пакистанцами из Каули, между Баллиол-колледжем и Блэкберд-лейз лежит пропасть. Оксфорд – город заграждений и рвов: между town и gown, университетом и политехникумом, между разными кварталами, даже между колледжами и научными школами. На этих противоречиях строится жизнь, и, кажется, ни о чем не печется город с таким упорством, как об этих самых противоречиях, словно их проще всего вытерпеть (если не разрешить) с помощью иронии, юмора и той восторженной языковой эксцентрики, которая и позволяет Алисе выдержать все испытания в Стране чудес.

 

Литературный Оксфорд: от Джеффри Чосера до Хавьера Мариаса

Первый студент Оксфорда в английской литературе – соблазнитель. Он поет, играет на лютне, душится дорогими ароматами валерианы и лакрицы. О его учебе мы знаем немного, зато куда больше – о его любовных похождениях. В «Рассказе мельника» Джеффри Чосер излагает историю «утонченного Николаса», который снимает комнату у плотника и соблазняет его молодую жену Алисон. Причем соблазняет весьма мило и умно, демонстрируя преимущества оксфордского образования: «На что школяр годится, коль плотника надуть не изловчится?». Душка Николас – прототип многих пройдох из академической среды. Столетия спустя, уже в дни Брайдсхеда, подобный ему парень выходит из своего колледжа с игрушечным медведем под мышкой.

В «Кентерберийских рассказах» Чосер выводит также образ благородного, действительно ученого оксфордского героя. Меланхоличного, со впалыми щеками, застенчивого, более приверженного Аристотелю, чем «дорогому платью» школяра, который с удовольствием учится, но с еще большим удовольствием поучает других и, несмотря на всю свою ученость, остается «бедным как церковная мышь». Так и уезжает он прочь – первый оксфордский дон – на тощей кляче («не конь под ним, а щипаная галка»), – чтобы потом, гораздо позднее, появиться вновь на «Моррисе-майноре» и стать звездой в образе теледона.

Начиная с историй Чосера xiv века Оксфорд прочно вошел в число мест, которые наряду с реальным измерением имеют и весьма обширное вымышленное измерение, например, как Венеция или Атлантида. Эти города – их жителей, их дома, вплоть до запахов и самых странных идей, – можно узнать, не побывав в них ни разу. Оксфорд – место скорее для размышлений, чем для экскурсий, для читателей, чем для туристов. Ни о каком другом английском городе, за исключением разве что Лондона, ни об одном университете мира не написано столько, сколько на протяжении шестисот лет написано об Оксфорде: рассказы, эссе, стихи, мемуары, путеводители, дневники, антологии, биографии и романы, сотни романов. Оксфорд – это вымысел, а одноименный город – лишь предместье придуманного.

У оксфордского литературного мифа множество граней, но у истоков его стоят в первую очередь двое – Уильям Кэмден и Мэттью Арнольд – историк елизаветинской эпохи и викторианский поэт. В своей «Британии» (1586) гуманист и патриот Уильям Кэмден восхваляет Оксфорд в самых высоких выражениях: «Наши благороднейшие Афины, обитель английских муз… сама душа нации». Никогда прежде Оксфордский университет не проводил более удачной маркетинговой кампании, чем сие академическое самохвальство. По словам Кэмдена, выпускника Крайст-Черч-колледжа, Оксфорд – «знаменитейший источник учености и мудрости», откуда распространяются «по всему королевству религия, наука и образ жизни, ориентированный на прекрасное».

А теперь почитайте «Краткие жизнеописания» сэра Джона Обри – подлинное наслаждение для любого читателя, – и вы узнаете, как в действительности обстояли дела в Оксфордском университете xvii века. Обри провел в Тринити-колледже «счастливейшее время своей жизни», где познакомился со многими героями, которых описал в неподражаемой манере: с достойными преподавателями и с их любимыми занятиями, такими как пьянство, азартные игры, девицы и даже пешие походы на девяносто три километра до Лондона и обратно, чтобы выиграть пари.

Оксфорд, обитель муз, олимп образования! Даже в периоды академической засухи литературный топос Кэмдена в разных вариациях оставался лейтмотивом английской элиты до тех пор, пока Джон Рёскин и викторианцы в самом деле не поверили, что Оксфорд является центром ученого мира. Эхо доносилось даже из Кембриджа, от Сэмюэля Пеписа и его часто цитируемой хвалы («место утонченного величия») до Джона Драйдена. Одно из самых красивых стихотворений об Оксфорде написано выпускником Кембриджа, Уильямом Вордсвортом: «О, Оксфорда шпили! Соборы и башни! Сады и рощи! Присутствие ваше само подавляет трезвость рас судка».

Это самое ощущение, охватившее романтика Вордсворта в Оксфорде 30 мая 1820 года, когда трезвость его рассудка была безнадежно подавлена видом башен и куполов, Мэттью Арнольд превратил в образ-бестселлер, образ «грезящих шпилей». Ныне это один из оксфордских штампов, открытка, отпечатанная у нас в мозгу, образ всех образов. Магическое заклинание Арнольда сплетает воедино романтическое воображение и холодную реальность, архитектурную красоту и высшую истину. Оксфорд как обращенный в камень сон разума.

Человек, придумавший образ всех образов, на протяжении тридцати пяти лет был старшим школьным инспектором в округе, одним из самых влиятельных литературных критиков и культурологов своего времени. В 1857 году Мэттью Арнольд вернулся туда, где учился и стал профессором поэзии, одинаково популярным и как поэт, и как преподаватель. Оксфордскими элегиями «Школяр-бродяга» и «Тирс» он вписал свое имя в сердца викторианских читателей. Пасторали, вышедшие из-под пера интеллектуала, превозносят ценность природной жизни перед лицом все ускоряющегося научного и индустриального прогресса. На широких излучинах Темзы между устьями рек Черуэлл и Уиндраш расположились его любимые, тогда еще не тронутые цивилизацией места: Айлсли-даун и Хинкси, Бэгли и Камнор-хилл – холм, с которого открывается классическая оксфордская панорама, описанная в 1867 году в стихотворении «Тирс»: «Блаженный город с грезящими шпилями». До сих пор на вершине холма стоит одинокое дерево – «сигнальный вяз». Правда, литературные следопыты из клуба Arnold’s Country давно выяснили: это вовсе не вяз, а дуб. А вот «грезящие шпили» стали своеобразными маяками для многих поколений оксфордцев. Восторг выпускников, воспоминания учившихся здесь когда-то, их честолюбие, гордость, разочарования – все чувства соединились в этом великом образе, постепенно превратив его в клише.

Мэттью Арнольд является автором еще одного, едва ли менее популярного поэтического определения Оксфорда – «дом безнадежных дел». Этот образ появляется в предисловии Арнольда к «Критическим опытам» (1865), панегирике и одновременно элегии, посвященной духовной родине: «Прекрасный город! Столь почтенный, восхитительный, не опустошенный бурной интеллектуальной жизнью нашего века, такой безмятежный!» Так восторженно начинается самый знаменитый, самый цитируемый в английской литературе пассаж об Оксфорде – настоящая «Лунная соната», вызывающая в воображении очарование, воскрешающая историю реальнее, чем «все тюбингенские науки», воссоздающая ауру золотой молодежи в средневековой обстановке и подводящая автора к меланхолическому и одновременно героическому признанию, что Оксфорд есть не что иное, как дом безнадежных дел, отвергнутых убеждений, непопулярных имен и невозможных привязанностей!

Таким Оксфорд остается по сей день: союзником проигравших, родиной безнадежных проектов, ареной борьбы религиозных течений, гражданской войны – величайшим адвокатом абсурда, преданным до абсурдности. А вскоре ему также предстоит стать (и современники Арнольда чувствуют это) бастионом классического образования, вернувшим утраченные позиции. Dreaming spires и home of lost causes – прежде всего гениальные маркетинговые формулы, наделенные силой внушения, ничуть не меньшей, чем «Гиннесс» – это хорошо для вас» (кстати, автор приведенного слогана – выпускница Оксфорда Дороти Л. Сэйерс). Мэттью Арнольд как никто другой способствовал распространению сентиментального оксфордского культа вплоть до xx века. И, лежа на смертном одре в далекой Африке, Сесил Родс просил читать ему вслух вовсе не Библию, а пассажи об Оксфорде из сочинений Мэттью Арнольда.

Впрочем, «родиной снов» университет не был никогда, несмотря на романтический образ. Окончательно в Страну чудес его превратила детская книжка викторианской эпохи. Ее автор – доцент-математик Чарлз Лютвидж Доджсон, более известный под псевдонимом Льюис Кэрролл, а героиня – маленькая девочка, с которой он познакомился у себя в колледже: Алиса Лидделл, дочка ректора Крайст-Черч-колледжа. Катая ее на лодке по Темзе, застенчивый молодой ученый рассказывал девочке прекрасные истории, которые легли в основу «Алисы в Стране чудес».

Провалившись сперва в кроличью нору, а потом попав в Зазеркалье, Алиса пережила целый ряд волнующих ситуаций и абсурдных встреч, в точности таких же, как в реальном мире, только еще более безумных. Читатели всего мира узнают в этой книге топографию детства вообще и их собственного детства в частности. Но почти сразу же за самой книгой появились многочисленные интерпретации, поместившие Страну чудес в Оксфорд. Гротескные украшения сточных желобов на стенах колледжей, странные ритуалы донов – современников Льюиса Кэрролла и Алисы – оказалось, все можно расшифровать и выявить в книге, единственном в своем роде академическом бестиарии. И вот Страна чудес освоена туристами лучше, чем, скажем, Китай: от кроличьей норы до дерева, на котором сидел Чеширский Кот.

Воспринимая историю буквально, как делала Алиса, понимаешь, что главной ареной всех ее приключений всегда был язык. «Если бы это было так, это бы еще ничего, а если бы ничего, оно бы так и было, но так как это не так, так оно и не этак! Такова логика вещей!» В своей игре Льюис Кэрролл, этот великий маг, разрушает правила логики и языка. Постоянная смена перспективы снимает условности мира взрослых, отдавая власть абсурду, а повседневность превращается в Страну чудес. «Давай, как будто…» – в мире возможностей Алиса пробует новые роли и словесные обороты, чтобы понять, кто она такая. Ее приключения сродни словесным ребусам и академическим пародиям: от яйцеголового Шалтая-Болтая до Синей Гусеницы, поучающей Алису с высоты своего гриба как самый настоящий тьютор.

Кстати, родившаяся в Оксфорде Филлис Дороти Джеймс, автор детективных романов, будучи ребенком, постоянно спрашивала себя: действительно ли Хампти-Дампти свалился со стены без посторонней помощи? Иными словами, имел место несчастный случай или преступление?

Льюис Кэрролл превратил Оксфорд в столицу фантазии и абсурда. Столетием позже Джон Рональд Руэл Толкиен выпустил оттуда в мир хоббитов, а Клайв Стейплз Льюис прямиком через платяной шкаф вывел нас в Нарнию.

Названные экзотические порождения профессорского романа – не что иное, как попытки бегства из академической повседневности в страну фантазии, вылазки в мифические миры бессознательного и детства.

Самый свежий пример оксфордской традиции – детские фэнтези Филипа Пулмана, выпускника Эксетер-колледжа. В романе «Северное сияние», первом томе трилогии «Темные начала», действие происходит в воображаемом Оксфорде, в Джордан-колледже, подобно грибнице, широко разветвившемся со времен Средневековья.

В начале 1879 года молодой священник и поэт Джерард Мэнли Хопкинс отправился из Оксфорда в Годстоу вверх по реке. Однажды, будучи студентом, он уже проходил по Темзе этим классическим путем, как и многие до него. Тем больнее ему было видеть на берегах реки множество поваленных деревьев. По возвращении он написал элегию о тополях Бинси – экстатическую, жалобную, каждой гласной, каждым слогом своим рыдающую: «Мои тополя дорогие, чьи легкие станы срубили / Срубили, заткнули прыгучее солнце в листве / Все пали, пали, все пали…» Будучи иезуитом, Хопкинс, капеллан церкви Св. Алоизия, ощущал себя в тогдашней антикатолической оксфордской атмосфере почти в такой же изоляции, как и его знаменитый предшественник Дунс Скот. Скоту и «серой красоте» его Оксфорда Хопкинс посвятил сонет – одно из самых нежных оксфордских стихотворений, первая строка которого имитирует вибрирующую разноголосицу городских колоколен: «Башенный город, ветвистый меж башен; / Эхо кукушки, рой колокольный, жаворонка трели, / Граем грачиным, рекой окруженный…»

Подобно пению сирен, разносился манящий призыв Оксфорда над Атлантикой. С тех пор как в 1831 году Вашингтон Ирвинг стал почетным доктором университета, почти все значительные американские писатели xix века, путешествуя по Европе, делали обязательную остановку в Оксфорде (или в Стратфорде-на-Эйвоне). Ральф Уолдо Эмерсон и Натаниэль Готорн, Герман Мелвилл, Марк Твен, Генри Джеймс – все они приезжали и восторгались. «Омываемый зелеными волнами древний коралловый риф с выдающимися вперед уступами – таков Оксфорд», – написал Мелвилл в мае 1857 года. Отдельно он похвалил виноград («мягкий, как зеленое сукно бильярдного стола») и изменения к лучшему в английском монашестве: «Если тамплиеры представляли собой нечто среднее между монахами и солдатами, то нынешние – между монахами и джентльменами».

Оксфорд как пастораль учености, коллегиальной и сельской жизни, для писателей Нового Света слился с понятием о европейской культуре. И хотя даже Эмерсон замечал, что колледжи – на самом деле высшие школы для высших классов, а не для бедных, в Англии такое положение вещей казалось закономерным, как монархия. Восхищение американских студентов и туристов Оксфордом тем временем только возрастало, и Макс Бирбом написал: «Американцы имеют право на существование повсюду в мире, но это право не удается распространить на Оксфорд». Впрочем, это не остановило Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, когда он решился облагородить своего Великого Гэтсби намеком на оксфордское образование.

Лучше, чем кто бы то ни было другой, любовь своих соотечественников к Оксфорду описал Генри Джеймс, прототип американца-англофила. Там они находят неповторимое сочетание чувства и просвещения, честолюбия и легкости бытия: «Оксфорд придает сладость труду и достоинство досугу». В одном из ранних рассказов A Passionate Pilgrim (1871) Генри Джеймс выводит смертельно больного американца по имени Клемент Сирл, который перед смертью возвращается туда, где учился. «Думаю, никакое иное место в Европе не пробуждает в наших варварских сердцах столь пылкого восхищения», – говорит Сирл сопровождающему его в поездке другу. Сады колледжей видятся ему «самыми прекрасными в Англии, а их плоды – самыми спелыми и сладкими плодами английской системы… тут можно навсегда погрузиться в траву, пребывая в счастливой убежденности, что вся жизнь – один большой старый английский сад, а время – бесконечный файв-о-клок». «Но разве эта идиллическая картина не есть величайшая из иллюзий? – спрашивает себя Сирл в Оксфорде перед самой своей кончиной. – Разве все это не прекрасная ложь?»

На кладбище Холивелл, где Сирл созерцает английский газон из-под земли, в 1975 году был похоронен американский писатель Джеймс Блиш. Осевший в Англии, подобно Генри Джеймсу, он получил известность главным образом как фантаст благодаря участию в кинопроекте «Звездные войны». Но в 1964 году этот горячий поклонник Оксфорда из Нью-Джерси написал биографический роман о Роджере Бэконе под названием «Доктор Мирабилис». В сторожке, когда-то стоявшей на Фолли-бридж, францисканский ученый xiii века оборудовал лабораторию и проводил эксперименты, потрясшие Европу: он предвидел изобретение пороха и появление летающих машин – подлинный научно-фантастический персонаж Средневековья.

А в 1896 году вышел роман, пошатнувший основы оксфордского мифа, – «Джуд Незаметный» Томаса Гарди. В нем писатель рассказывает историю неудачника по имени Джуд Фоули, мечтавшего вырваться из тьмы невежества к свету, в «рай учености». Выросший в провинции среди простых людей, он отправляется в Крайстминстер (читай: Оксфорд), чтобы изучать теологию. Но во всех колледжах, включая Биб лиол (читай: Баллиол-колледж), его отказываются принять. Человек, страстно желающий учиться, но не имеющий денег, подобный Джуду, без средств и связей, не имел шансов попасть в университет высшего класса. И до самой своей преждевременной кончины так и проработавший каменщиком Джуд – какая ирония! – вынужден был ремонтировать стены, закрывшие ему путь к учебе.

Морализаторский роман с героем из рабочих, закончившим жизнь в нищете да еще и в Оксфорде: какое оскорбление! В обществе успеха на исходе викторианской эпохи роман был воспринят в штыки. Мол, «Джуд Незаметный» разрушает национальный миф. Лишь гораздо позднее, после университетской реформы, Томаса Гарди избрали почетным доктором университета (1920). В наши дни в оксфордском Иерихоне открылся паб, названный в честь Джуда. А в 1996 году Майкл Уинтерботтом снял по роману фильм, в котором с блеском сыграла Кейт Уинслет.

«Джуд Незаметный» Гарди – классический оксфордский роман, особый жанр, оформившийся и приобретший огромную популярность в xix веке. Его главный герой, как правило, студент, вынужденный преодолевать серию моральных и духовных испытаний, чтобы найти свой путь. В большинстве оксфордские романы скорее напоминали «Путь повесы», чем «Путь паломника». В базовый учебный план Оксфорда и его колледжей (независимо от избранной специальности) неизменно входят игра, разного рода состязания, пьянство и женщины. Подобный образ жизни блестяще описан в «Пенденнисе» Уильяма Теккерея. Главный герой его, Артур Пенденнис, потерпевший крах в своем колледже Св. Бонифация (Пемброк-колледж), в остальном демонстрирует снобизм вполне оксфордского масштаба. Так, «встретив в холле определенных людей очень низкого происхождения», юный Пен неизменно принимает ароматическую ванну.

Читатели всегда ценили картинки из экзотического мира социальной элиты, особенно когда Оксбридж оставался уделом привилегированных классов. Колледжи окружала аура закрытых клубов и загородных усадеб, причем из самых экс центричных – с собственными обрядами инициации, своими дресс-кодом и сленгом. Университетские романы повествуют об этих странных обычаях подобно тому, как экспедиционные журналы описывают образ жизни далеких горных народов. Согласно исследованию 1989 года, действие в общей сложности пятисот тридцати трех романов полностью или частично разворачивается в Оксфорде. Популярность жанра остается неизменно высокой начиная с романа Эдварда Брэдли «Приключения мистера Вердана Грина, первокурсника Оксфорда» (1853–1857) и простирается далеко за «Возвращение в Брайдсхед» Ивлина Во (1945). Не помог даже приговор, вынесенный Джулианом Барнсом: «Запретить бы лет на двадцать романы, действие которых происходит в Оксфорде или Кембридже».

Но самым блестящим и сложным оксфордским романом стала реальная жизнь Оскара Уайльда. То, что другие только описывали, он проживал всем существом. Будучи студентом Магдален-колледжа, писатель специализировался на искусстве как образцовый эстет. Его комнату в колледже украшали перья павлинов, лилии и греческие статуэтки из Танагры. «День ото дня мне все труднее поддерживать уровень жизненных устремлений, достойный моего голубого фарфора», – высказался он однажды, и его процитировал журнал Punch. Оскар Уйальд в совершенстве владел важнейшей из оксфордских добродетелей: быть приятным во всех отношениях. По сути, все его творчество – вариация этой манеры поведения.

На протяжении четырех лет обучения Уайльд пестовал свои афоризмы, изящные позы, остроты, шутки и – на первый взгляд безо всякого труда – классическое образование. Кумиром Уайльда был Уолтер Пейтер, член Брасенос-колледжа и друг прерафаэлитов. Для студентов поколения Уайльда пейтеровские исследования искусства Ренессанса стали библией эстетизма. При этом Пейтер рекомендовал студентам читать также Платона. В «Диалогах» они находили оправдание собственным мечтам – размышления об идеальном государстве, апологию мужской красоты, любовь к юношам как источник вдохновения. «Левая нога у него – просто греческая поэма», – с восхищением говорил Уайльд о некоем бегуне на длинные дистанции. Столь легкомысленное обхождение как с античным, так и с собственным гомоэротизмом казалось современникам подозрительным.

Одним из «юных оксфордцев», встреченных Уайльдом в Магдален-колледже, куда он в очередной раз вернулся с визитом, оказался «по-гречески грациозный» лорд Альфред Дуглас по прозвищу Бози. Любовь к нему сыграла в жизни поэта роковую роль. Хуже, чем характер Бози, были только его стихотворения, и все же одно из них приобрело популярность и цитировалось весьма часто, пока шел судебный процесс над Уайльдом: «Я любовь, которая не смеет произнести свое имя». Речь, в 1895 году произнесенная писателем в Олд-Бейли в свою защиту, привлекла внимание общественности к тесной связи эллинизма и гомосексуальности в стенах викторианского Оксфорда. Два года спустя в De Profundis поэт подвел печальный итог: «В моей жизни было два важнейших поворотных момента: когда отец послал меня в Оксфорд и когда общество сослало меня в тюрьму».

Макс Бирбом изучал древнюю филологию, подобно своему кумиру Оскару Уайльду, впрочем, не принуждая себя к выполнению требований выпускного экзамена. «Оксфорд, – жаловался он во время пребывания здесь в 1890 году, – немного похож на Манчестер, через который когда-то пришел Аполлон. Он полон отвратительных трамваев и кирпичных новостроек… это настоящий бунт пошлости». Остаток долгой жизни «несравненный Макс» (по выражению Бернарда Шоу) посвятил существованию в образе денди, стараясь выглядеть всегда так, словно только что «вылез из шляпной картонки»: «Я был скромным, жизнерадостным юношей. Оксфорд сделал меня невыносимым». Между делом он создал около двух тысяч карикатур; писал эссе, рассказы, даже выпустил сильно переоцененный современниками роман, ставший бестселлером, – «Зулейка Добсон» (1911).

Зулейка приезжает в Оксфорд навестить дедушку, ректора колледжа Иуды (читай: Крайст-Черч-колледж). Роковая женщина столь прекрасна, что и у древних каменных изваяний при виде ее пот выступает на лбу. Она кружит головы не только студентам, но и надменному герцогу Дорсетскому, но ни на чьи ухаживания не отвечает. И вот, во время ежегодной гребной гонки, все ее поклонники, прыгнув в реку, совершают коллективное самоубийство. Оксфордская пародия, ироническая лебединая песнь культа денди fin de si'еcle. С тех пор толстый слой пыли покрыл как саму цветастую прозу Бирбома, так и эдвардианские иллюстрации к «Зулейке» на стенах отеля «Рэндольф», написанные Осбертом Ланкастером.

«Одни приехали в Оксфорд, чтобы охотиться на лис, другие – чтобы носить слишком просторные и слишком странные плащи, третьи – чтобы выступать за свой колледж в гребных гонках, и лишь немногие – для того чтобы работать». Такая формулировка прозвучала в приветственной речи ректора одного из колледжей, обращенной к первокурсникам, в романе Комптона Маккензи «Зловещая улица» (1913–1914): действие третьей части разворачивается в городе «грезящих шпилей». Культ Оксфорда неразрывно связан с английским патриотизмом. Герой Маккензи, студент Майкл Фейн, убежден, «лучшее в Оксфорде есть лучшее во всей Англии, а лучшее в Англии есть лучшее, чего достигло человечество». Маккензи учится в Магдален-колледже – там же, где учился когда-то Оскар Уайльд и где в 1925 году «в помещениях благородной отделки» квартировал еще один придворный поэт – Джон Бетджемен.

В те времена студенты были двух типов – hearties и aesthetes – поклонники физической силы и эстеты. Первые занимались греблей, пили пиво, носили галстуки своих колледжей и производили много шума. Бетджемен и подобные ему книжники носили экстравагантные шелковые галстуки, длинные волосы и «не имели представления, где расположены их спортивные площадки». Сэр Исайя Берлин вспоминает сверстника из эстетов, ответившего на вопрос, в каком колледже он учится:

«Мой дорогой, я просто не могу вспомнить». Эстеты собирались на рюмочку шерри у Джорджа Альфреда Колкхорста, доцента-испаниста. На шее у Полковника, как его называли, всегда висел на веревочке кусок сахара, «чтобы подсластить беседу», а еще он непременно имел при себе маленький слуховой рожок, «чтобы ловить меткие замечания». В одном из самых популярных английских поэтических сборников xx века «Созванные колоколами» (1960), своего рода стихотворных мемуарах, сэр Джон Бетджемен описывает Оксфорд «золотых двадцатых» – молодых литераторов, стареющих денди и бесконечные вечеринки с шампанским – «…ибо жизнь была легким завтраком, завтраком без конца».

К эстетскому кругу Бетджемена принадлежал миллионер и меценат Эдвард Джеймс, прозванный Ганимедом в честь прекрасного юноши, служившего виночерпием у Зевса. Потолок своих комнат в Крайст-Черч-колледже Джеймс выкрасил в черный цвет, стены обил серебристым шелком.

А в соседнем дворе в то же время писатель У. Х. Оден тренировался в искусстве серьезного развлечения. В затемненных комнатах поэт, который терпеть не мог дневной свет, облачившись в черный, чересчур просторный для него сюртук, принимал друзей-поэтов – Стивена Спендера, Луиса Макниса и Сесила Дэй-Льюиса, учившихся тогда же в Оксфорде, разрабатывал с ними план марксистской мировой революции и читал вслух свои стихи. В 1956 году глава «Банды Одена» вернулся в Оксфорд, теперь – профессором поэзии.

Однако по эксцентричности ни один из оденовских однокашников не мог превзойти Гарольда Эктона. «Назад к красному дереву!» – активно призывал он. Его комната была выкрашена в лимонно-желтый цвет, а со своего балкона он на весь двор Крайст-Черч-колледжа через мегафон декламировал свои стихи и «Бесплодную землю» Т. С. Элиота. Те, кто «следил за собой», носили в те времена сшитые по моделям Эктона оксфордские сумки и неряшливого вида штаны с поясными складками. Любимым занятием Эктона, если верить справочнику «Кто есть кто?», была охота на филистеров. Да, он был настоящим снобом и знатоком, последним из великих английских эстетов, более экзальтированным, чем даже Энтони Бланш, яркий персонаж «Возвращения в Брайдсхед», прототипом которого и послужил. В том же романе, заставляя своего Себастьяна выходить на улицу с плюшевым медвежонком под мышкой, Ивлин Во имел в виду, конечно же, Джона Бетджемена, разгуливавшего по Оксфорду с плюшевым Арчибальдом Ормсби-Гором.

Брайдсхедский стиль, мирок академических павлинов и воркующих голубей, провоцировал не только hearties. В 1929 году Д. Г. Лоуренс написал саркастическое стихотворение «Голос Оксфорда», в котором высмеял оксфордский акцент, опознавательный знак элитарных слоев общества: «И, ах, столь соблазнительно превосходя / столь соблазнительно / самоуничижительно / пренебрежительно / превосходя – / Мы не будем пока что настаивать на этом / но мы же / мы же / вы же сами знаете / что мы самые лучшие». Сколько раз приходилось ему слышать жеманные, лениво-задумчивые интонации в салоне леди Оттолин Морелл в ее поместье Гарсингтон, где собирались лондонские Bloomsberries и молодые умники из близлежащего Оксфорда? Особый «аромат конюшни» богемных современников, которого начисто был лишен Стивен Спендер, учившийся, между прочим, непосредственно в источнике «оксфордского акцента». В автобиографии «Мир в мире» (1951) Спендер описывает университет как «порабощенное классовыми предрассудками сообщество». Правильное происхождение, престижная частная школа и деньги играли там решающую роль; и те, кто был этого лишен, оста вались «в Оксфорде исключенными из Оксфорда». Но даже острее, чем собственное положение аутсайдера, Спендер воспринимал изоляцию университета, его равнодушие к проблемам, волновавшим современников: социальным конфликтам, политическим переломам в Европе 1930-х: «Мы были разобщенным поколением, поколением Гамлетов, обнаруживших, что мир разошелся по швам, но не сумевших скрепить его заново».

Как раз когда мир лежал в развалинах, когда даже старый Оксфорд, казалось, погиб, в 1945 году вышел роман Ивлина Во «Возвращение в Брайдсхед» – ностальгическая панорама Аркадии былых дней – университета 1920-х, столь безжалостно раскритикованного бывшим однокашником Стивеном Спендером. Ивлин Во рассказал историю дружбы между Чарлзом Райдером и Себастьяном Флайтом, историю католической дворянской семьи, создав гламурный роман. Оксфорд плюс аристократизм плюс пикники на земляничной поляне – таким коктейлем предстает у Ивлина Во – Great English Classic (Великая Английская Классика), или G. E. C., по терминологии Нэнси Митфорд. Слабые стороны, которые писатель прекрасно видел сам, лишь способствовали успеху этой романтизированной исторической панорамы, особенно после экранизации с Джереми Айронсом в главной роли (1981).

Ни один роман не оказал такого влияния на формирование нынешнего образа Оксфорда, как «Возвращение в Брайдсхед». Число туристов и плюшевых медведей в городе возросло многократно. Однако с такими последствиями популярности университет справлялся лучше, чем собственно с «образом Брайдсхеда». Летом 1986 года вечером после экзамена от передозировки алкоголя и героина погибла студентка. Смерть в Оксфорде попала на первые полосы, ведь умерла не просто студентка, а дочка министра Оливия Чэннон, и нашли ее тело не где-нибудь, а в Крайст-Черч-колледже, в комнате дружка-аристократа, графа Готфрида фон Бисмарка. Так выглядит «Возвращение в Брайдсхед» в извращенной форме, роковая оборотная сторона мифа. Подобного рода эксцессы – такая же часть Оксфорда, как и аскетизм, а каждый раз, когда в студенческом smart set (избранном обществе) дело доходит до скандала, замешанного на роскоши и непристойности, следует непременная ссылка на «синдром Брайдсхеда», словно жизнь подтверждает литературу.

С романа Ивлина Во после Второй мировой войны началось долгое прощание с «английскими Афинами». Особый академический статус Оксфорда, его славная роль в английской литературе – все было утрачено, все осталось в прошлом. Правда, выпускники Оксфорда и по сию пору играют ведущую роль в литературной жизни страны: это известные историки литературы Джон Кэри, Питер Конрад, Терри Иглтон, Гермиона Ли, поэт и англовед Том Паулин, издатель и писатель Майкл Шмидт, сатирики Ричард Ингрэмс и Джон Уэллс, публицисты Джеймс Фентон, Э. Н. Уилсон, Кристофер Хитченс, Питер Стодхард, Энтони Туэйт, Марина Уорнер, Мелвин Брэгг – в самых разных изданиях и литературных жюри их такое количество, что невольно закрадывается подозрение относительно оксфордской литературной мафии. Множество английских писателей xx века являются выпускниками Оксфорда: это и лауреат Нобелевской премии по литературе Уильям Голдинг, и В. С. Найпол, Джон Бьючан, Грэм Грин и Филип Ларкин, Кингсли Эмис и его сын Мартин Эмис, Кристофер Хэмптон, Уилл Селф, Джулиан Барнс и Джанет Уинтерсон; но едва ли их вдохновлял Оксфорд как таковой. Одним из немногих исключений был выпускник Магдален-колледжа Алан Холлингхерст, лауреат Букеровской премии 2004 года, в чьем романе «Линия красоты» рассказана история Ника Геста, гомосексуалиста и выпускника Оксфорда. Иен Макьюэн – другой автор, живущий в Оксфорде с 2002 года. Работая над одной из сцен своего берлинского романа «Невинные» (1990), он консультировался с доцентом кафедры патологии Мертон-колледжа. Вот в чем для писателя преимущество Оксфорда – в радиусе километра он с гарантией отыщет специалиста почти по любой заинтересовавшей его теме. А сами темы Макьюэна не имеют отношения к Оксфорду, в котором он, между прочим, жил до 2002 года.

Айрис Мердок – случай, исключительный во всех отношениях. Она училась, преподавала и жила в Оксфорде, знала город и его жителей, как мало кто другой. В ее романах Оксфорд являет собой особую форму духовной жизни. Самопознание, свобода и детерминизм, мораль и сексуальность: в центре ее книг философские, экзистенциальные проблемы. Роман для Айрис Мердок – «комната отражений», и многие персонажи окружены аурой «преподавательских гостиных». В философском романе «Книга и братство» (1987) писательница рассказывает историю друзей, вновь встретившихся на балу в своем колледже через тридцать лет после окончания. История страстей, идеологических конфликтов и разочарований («все мы когда-то были марксистами»), панорама эпиграфических lost causes.

Единственный оксфордский роман после «Брайдсхеда», имевший успех не только в Британии, но и за ее пределами, написан испанцем Хавьером Мариасом. «Все души» (1989) – книгу, в которой писатель играет с оксфордскими клише и штампами жанра, – можно считать постмодернистским продолжением «Зулейки Добсон». Молодой испанец, приглашенный преподавать в университете, влюбляется в жену коллеги. Картины из жизни оксфордских донов, увиденные и описанные этим Дон Жуаном, пронизаны прелестью взгляда со стороны, а по остроте не уступают афоризмам Оскара Уайльда. Хавьер Мариас иронически деконструирует оксфордский миф, превращая его в бурлеск. Но очарование остается, как в цирке, и почти через полтора десятка лет следует продолжение: «Твое лицо завтра» (2002).

«Тому, кто не злословит или хотя бы не говорит с подтекстом, суждено здесь жить в той же изоляции, в том же пренебрежении со стороны остальных, что и представителю всякого учебного заведения, за исключением Кембриджа или самого Оксфорда». По мнению Мариаса, у прообразов его персонажей гениально развиты специфические местные способности к сплетням и шпионажу. Не случайно из этого же учебного заведения вышел Джон Ле Карре. В романе «Идеальный шпион» (1986) он описывает становление двойного агента Магнуса Пима. Начало его карьере было положено именно в Оксфорде, где он шпионил за социалистами и марксистами. Впрочем, точно так же в 1950-е в Линкольн-колледже начинал Ле Карре. В действительности, однако, родиной шпионов оказался Кембридж, а вовсе не Оксфорд. И вообще Оксфорд – родина детективов, а вовсе не шпионских романов.

В 1935 году Дороти Л. Сэйерс написала классический университетский детектив – «Вечер выпускников». Главная его героиня, писательница Харриэт Вейн, приехала в свой бывший колледж на встречу выпускников Gaudy Night (ежегодный обед в честь бывших студентов) – так по-английски называется этот роман, в котором впервые освещаются проблемы студентов женского пола, разумеется, не в ущерб расследованию. Моделью выдуманного Шрусбери-колледжа служил Сомервилл, в те времена еще чисто женский колледж, где училась Дороти Л. Сэйерс. Стремясь поупражняться в искусстве дедукции (ну и ради гонорара, конечно), дочь англиканского священника берется за расследование. Впрочем, объяснение, вина и расплата для писательницы важнее, чем действие.

В первом же ее романе – «Чье тело?» (1923) – выведен детектив-любитель благородного происхождения лорд Питер Уимзи, выпускник Баллиол-колледжа. Через двенадцать романов, в «Испорченном медовом месяце» (1937), ему выпала честь сочетаться браком с Хэрриэтт Вейн – разумеется, свадьба состоялась в Оксфорде. Последний роман об Уимзи, «Престолы и господства», который Дороти Л. Сэйерс забросила в 1936 году, написав всего шесть глав, в 1998 году все же увидел свет – его довела до конца Джилл Пейтон Уолш, писательница, которая, прочитав в юношестве Gaudy Night, загорелась настолько, что поставила на кон все, только бы поступить в Оксфорд.

В XX веке университетский детектив превратился в весьма прибыльный подвид оксфордского романа. Очередным классическим образчиком жанра стал роман «Смерть в президентской квартире» (1936), написанный Дж. И. М. Стюартом, впоследствии профессором Крайст-Черч-колледжа. Наряду с исследованиями о Шекспире, Джойсе и прочих почтенный дон под псевдонимом Майкл Иннес написал около пятидесяти романов, и действие многих из них происходит в Оксфорде. Его инспектор Эпплбай – прожженный циник, лишенный иллюзий до крайней степени, какая возможна лишь в Оксфорде. Лирик Сесил Дэй-Льюис, профессор поэзии в Оксфорде и «придворный поэт» (несмотря на юношеские симпатии к коммунистам), тоже опубликовал около двадцати детективных романов под псевдонимом Николас Блейк. По самому известному из них Клод Шаброль в 1969 году снял фильм: «Пусть зверь умрет». И уж кто бы мог подумать, что даже органист церкви Св. Джона Роберт Монтгомери в свободное время пишет криминальные романы под псевдонимом Эдмунд Криспин? Его детектив-любитель Джервиз Фен, профессор английской литературы в Оксфорде, – весьма характерный представитель академической школы расследований.

Нигде вы не найдете преступлений изысканней, донов хитрее, а следователя начитаннее, чем в оксфордском детективе – ведь именно в Оксфорде интеллект убивает. Одни рассказывают об убийствах xiii века (Иен Морсон), другие – о преступлениях конца 1960-х, когда здесь учился Билл Клинтон (Аарон Х. Баркен). Иен Пирс написал эзотерический триллер, разворачивающийся в академической среде Нью-колледжа в 1663 году – «Перст указующий» (1997). Давно уже разнообразят сцену женские детективы: от «Оксфордской крови» леди Антонии Фрэзер (1985) до оксфордских триллеров Вероники Столлвуд. А желающие подробнее изучить академически-криминальное избирательное сродство могут посетить ежегодную конференцию «Тайна и преступление» в колледже Св. Хильды, где училась известная писательница криминального жанра Вэл Макдермид.

Впрочем, самые популярные оксфордские детективы всех времен и народов пишет выпускник Кембриджа Колин Декстер. С 1966 года он живет в Оксфорде, и многие годы был членом экзаменационной комиссии университета – опыт, использованный в романе «Безмолвный мир Николаса Куинна» (1977). Куинна там отравили, подсыпав цианистого калия в шерри, за то, что он хотел воспрепятствовать прибыльной сделке: разглашению экзаменационных вопросов. По-византийски запутанные романы Декстера становятся бестселлерами, их экранизации имеют успех повсюду в мире во многом благодаря главному персонажу – инспектору Морсу. По ту сторону Брайдсхеда описывается и повседневная городская жизнь: окраинные кварталы; пивные, вплоть до Вудстока – площадки своеобразного туризма по местам преступления: «Это оксфордское преступление, и нужен житель Оксфорда, чтобы его раскрыть». Как сообщил мне (весьма прочувствованно) Колин Декстер, он несет ответственность за восемьдесят одно убийство в этом славном городе и среди его жертв – три ректора: «Думаю, я превратил этот город в мировую столицу убийств». На самом же деле за последние сорок лет в университетских колледжах произошло всего два убийства.

 

Там, где сияет «Свет мира»: искусство в Оксфорде

Оксфорд – город книг, слов и словарей, мир понятий и абстракций. Изображения, как мне поначалу казалось, ведут в этом царстве рассудка скорее метафорическое существование: они вторичны, подобно теням в платоновских пещерах. Правда, здесь есть Эшмоловский музей, собравший все, что радует глаз. Остальное, думал я, – архитектура, и уж тут грех жаловаться. Потом я стал ходить по колледжам, заглядывая в библиотеки, столовые, часовни… Повсюду картины, бюсты, статуи, скульптуры из мрамора и бронзы, витражи, резное дерево, как будто каждый колледж – сам по себе музей.

От средневековых миниатюр Бодлианской библиотеки до портретного изображения Билла Клинтона работы Рональда Б. Китая в Юниверсити-колледже – все свидетельствует о том, что Оксфорд – еще и город изображений. Они рассыпаны по городу, скрыты в преподавательских гостиных и доступны отнюдь не всем и не всегда. Начнем с того, что имеется в открытом доступе, – к примеру, с Эксетер-колледжа. В викторианских сумерках часовни сияет «Вифлеемская звезда», картина прерафаэлитской мощи, гобелен, вытканный по наброску Эдварда Бёрн-Джонса (1887). Трое ткачей на протяжении двух с лишним лет работали над этим монументальным творением: исполненные радости подчеркнуто удлиненные фигуры среди лилий, роз и нарциссов, как на флорентийском цветочном гобелене раннего Ренессанса. Первый большой заказ фирмы Морис & Co, со временем сделавшийся самым популярным настенным панно религиозного содержания, ныне существует в десяти вариантах, но в часовне он хронологически самый первый.

Уильям Моррис и Эдвард Бёрн-Джонс познакомились в Эксетер-колледже, куда поступили в 1853 году изучать теологию. Оба хотели быть священниками, а стали сторонниками Оксфордского движения. Но Моррис по прозвищу Топси, характеризуемый наставником как «весьма неотесанный и необразованный молодой человек, не проявляющий особого литературного вкуса и способностей», вскоре увлекся Джоном Рёскином и апофеозом готики, отдав ему явное предпочтение перед реформами кардинала Ньюмена – так же как и его друг из Бирмингема. В Оксфорде Бёрн-Джонс впервые переживал средневековые мистерии, на всю жизнь вдохновившие его как художника.

«В упоенье возвращался я пешком вдоль реки… И видел внутренним взором картины давно минувших дней: аббатство, длинные процессии верующих, крестные знамена, платья хористов, епископские жезлы, воодушевленных рыцарей и дам по берегам реки, соколиную охоту, роскошь золотого века… Не могу вспомнить, чтобы хоть когда-нибудь впоследствии мне довелось пережить столь же несказанное посещение иного мира, интенсивность которого причиняла мне столь сильную боль, что, казалось, голова моя вот-вот расколется», – записал в 1854 году Эдвард Бёрн-Джонс в дневнике после посещения развалин аббатства Годстоу.

В том же году друзья заприметили у одного галериста с Хай-стрит картину, наилучшим образом отвечавшую их эстетическим и религиозным идеалам, – «Возвращение голубя к ковчегу» Джона Эверетта Милле. Картина принадлежала директору университетской типографии Томасу Комбе, в собрании которого друзья впервые увидели также произведения Хольмана Ханта, Данте Габриэля Россетти и других прерафаэлитов. Два года спустя, встретившись с Россетти, они полностью посвятили себя искусству. Моррис стал движущей силой движения Arts & Crafts, а Бёрн-Джонс – одним из самых загадочных символистов.

В 1857 году они вернулись туда, где учились. Россетти предложил знаменитому дискуссионному клубу «Оксфорд-Юнион» цикл настенных росписей для нового зала дебатов и хотел непременно воплотить свой замысел в жизнь вместе с друзьями-художниками: серию сцен из легенд о короле Артуре, это героико-патриотическое ядро викторианской рыцарской романтики. Однако совместное творение прерафаэлитов с их избытком энтузиазма и недостатком опыта весьма скоро поблекло на плохо оштукатуренной кирпичной стене и почти выцвело, ныне напоминая прекрасное привидение. Последующие попытки Морриса вдохнуть цвет в творение дилетантов не помогли, как и недавние реставрационные работы.

В том же 1857 году Россетти и Бёрн-Джонс встретились в Оксфордском театре с молодой женщиной, чью болезненную красоту Бернард Шоу охарактеризовал так: «Будто она только что встала из египетской гробницы в Луксоре». Джейн Бёрден, дочь конюха, оказалась идеальной моделью для прерафаэлитов. Россетти стал ее невротическим любовником, Уильям Моррис – нелюбимым мужем. На свадьбу, состоявшуюся в 1858 году в оксфордской церкви Св. Михаила, Бёрн-Джонс подарил им шкаф, расписанный сценами из чосеровского «Рассказа аббатисы». Моделью Марии послужила Джейн; впрочем, ангелы тоже казались благочестивыми перерождениями этой роковой женщины. В правом нижнем углу художник расположил портрет Чосера, чьи книги сопровождали друзей по жизни, начиная с совместного чтения в Эксетер-колледже и до одного из самых прекрасных произведений книжного искусства xix века – Келмскоттского издания Чосера 1896 года с иллюстрациями Бёрн-Джонса, которое Моррис отпечатал на ручном станке.

Сегодня этот свадебный шкаф – один из ярчайших экспонатов зала прерафаэлитов в Эшмоловском музее в окружении картин из собрания печатника Томаса Комбе. Будучи сторонником Оксфордского движения, он с энтузиазмом приветствовал и обновляющее течение прерафаэлитов. И, похоже, именно в картине Хольмана Ханта «Свет мира», приобретенной Комбе в год написания (1853), воплотилось для него эстетическое откровение новой веры. В утренних сумерках Христос с фонарем в руке стучится в запертую дверь, возле которой все заросло сорняками. Картина Ханта тиражировалась миллионами экземпляров и превратилась в средоточие викторианской духовности, в икону эпохи, пропитанную символизмом, исполненную чувства и гиперреалистических деталей, тяжелых и сладких, как сливовый пудинг. Я помню эту картину с тех времен, когда меня готовили к причастию; позднее я встречал ее у старьевщиков в виде гравюр в старых рамах, пока в конце концов не увидел оригинал в Оксфорде. Вдова Комбе передала картину Кибл-колледжу, и в его часовне построили специальный боковой придел для самого популярного духовного изображения Англо-католической церкви. Колледж, тогда уже испытывавший финансовые затруднения, за шесть пенсов позволял посетителям любоваться виртуозной игрой света, однако художник, узнав об этом, пришел в такую ярость, что в 1900 году написал копию и подарил собору Св. Павла. С тех пор Оксфорд потерял монополию и на этот «Свет мира».

В университетских часовнях религиозное искусство прерафаэлитов вполне на месте. Нигде в мире не удастся проследить развитие их витражного искусства полнее, чем в Оксфорде. В 1858 году Эдвард Бёрн-Джонс сделал эскиз первого церковного окна для собора Крайст-Черч: шестнадцать сцен из жизни Св. Фридесвиды. Сияющая, очень высокой плотности средневековая мозаика с динамичными фигурами, тогда еще мало походившими на статуи (в отличие от более поздних его работ, где линии сделались более стилизованными и простыми, формы – более четкими, а цвета – гораздо более скромными). Бёрн-Джонс создал пять витражей для собора Крайст-Черч, последний – в 1878 году: Св. Катарина с чертами Эдит Лидделл, умершей в юности сестры кэрролловской Алисы. Напротив нее играет на шарманке Св. Цецилия, покровительница музыки; бумажные эскизы сопровождающих их ангелов в 1940-е годы продавались на аукционе Christie’s по пять фунтов каждый.

С тех пор как в 1861 году Уильям Моррис основал в Лондоне свою первую фирму, Бёрн-Джонс работал вместе с ним. Их первый витраж для колледжа – восточное окно часовни Сент-Эдмунд-холла: распятие (1865); последняя совместная работа – окна часовни Манчестер-колледжа (1893–1896), истинный луч света в сердце традиционной викторианской архитектуры. На южной стене – несколько аллегорических фигур Христовых добродетелей, напротив – «Шесть дней Творения»: ангелы в темно-красных одеждах, в руках у них голубая планета, магические сферы творения со словами Дид ро: «Дайте Богу больше пространства». Моделью для ангелов служила Мэй Моррис, дочь художника. Никто другой ни в Англии, ни даже на континенте не умел тогда делать столь изумительных витражей, как Моррис & Co. А ведь и самой техникой, и глубоким чувством материала Уильям Моррис был обязан наглядным урокам, полученным в Оксфорде: «Окну Томаса Беккета» (ок. 1340) в соборе Крайст-Черч, «Окну Лилий» в церкви Св. Михаила (xv в.) и особенно витражам в часовне Мертон-колледжа (1289).

Не нужно быть специалистом, чтобы поддаться очарованию расцвеченных окон, и для этого нет места лучше, чем Оксфорд. Вот что появилось там лишь в 1622–1641 годах: исполненные библейской радости бытия витражи с элементами фламандского маньеризма, созданные двумя художниками ван Лин из Эмдена – Бернардом и Абрахамом. Старший, Бернард, занимался часовнями Уодхэм-колледжа и Линкольн-колледжа; его брат (или кузен) Абрахам работал в часовнях Куинс-колледжа, Баллиол-колледжа, Юниверсити-колледжа и Крайст-Черч-колледжа. В соборе Крайст-Черч вы найдете мой самый любимый витраж этих мастеров: монументальное изображение Ионы на фоне Ниневии.

Около 1632 года, еще до начала гражданской войны, когда пуритане Кромвеля убрали из храмов Божьих все, что услаждало взор, лондонский ювелир Ричард Гринбери создал несколько гризайлевых витражей для Магдален-колледжа – фигуры святых, епископов и королей в полный рост. Краски цвета сепии окрашивают вестибюль часовни в теплые кофейные тона. Самый большой витраж западного окна, «Страшный суд», перед войной (в 1939-м) был помещен в безопасное место и установлен обратно лишь в 1996 году. Падение в ад, Вознесение на небеса, ангелы с трубами, Христос на радуге, а ниже, на фарфоровой табличке, надпись, напоминающая об удивительной любви, начавшейся здесь. Двое бывших студентов, Минни Макмиллан и Джон из Калифорнии, финансировали реставрацию окна «в благодарность за брак, заключенный в этой часовне в Иванов день 1975 года». Счастье и стекло порой бывают долговечны.

А вот в современной живописи по стеклу Оксфорду не очень везет, и не только с Марком Шагалом, но и с Джоном Пайпером. Английский художник сделал наброски пяти абстрактных композиций для часовни Наффилд-колледжа (1961); самое прелестное из его окон ныне можно увидеть в норманнской церкви в Иффли. Животные возвещают о рождении Иисуса Христа латинскими изречениями: «Христос родился!» – кричит Петух, устроившийся на верхушке Древа Жизни. «Когда? Когда?» – крякает Утка. «Нынче ночью», – отвечает Ворона с соседней ветки. «Где? Где?» – спрашивает Сова. «В Вифле-еме! В Вифле-е-ме!» – блеет под деревом Овца.

Зверинец расписного стекла, в звукоподражании не менее виртуозный, чем в яркости красок, – самое поэтичное и радостное из известных мне изображение Рождества Христова (эскиз 1982 года, витраж выполнен Дэвидом Уосли после смерти Пайпера в 1995 году).

Художников тянуло в Оксфорд всегда, задолго до того, как «грезящие шпили» в живописном изображении заполонили открытки. В 1669 году Дэвид Логган, художник из Данцига, был назначен университетским гравером. Его городские пейзажи из серии офортов «Оксфорд в иллюстрациях» (1675) воспроизводят город и колледжи с фотографической точностью. Жанровые художники и карикатуристы тоже находили в Оксфорде множество сюжетов: от кучеров до донов, которых особенно любил изображать Томас Роулендсон: пьянство и копуляции в обществе академиков георгианской эпохи. Более семидесяти видов Оксфорда маслом, акварелью, в технике офорта оставил один только вездесущий Уильям Тёрнер.

На протяжении столетий университетский город обеспечивал художников выгодными заказами. Строились и перестраивались колледжи, часовни, библиотеки, трапезные, помещения всех видов и назначений. Спонсоры хотели, чтобы их увековечили в скульптурах; ректоры и доны, выдающиеся ученики и благотворители – чтобы с них писали портреты. Самое позднее сразу же после их смерти в часовне, холле или вестибюле должен был появиться памятник или по меньшей мере мемориальная доска. В Бодлианской библиотеке, в экзаменационных школах и в самих колледжах висят сотни портретов кисти Томаса Гейнсборо, Джошуа Рейнольдса и Дэвида Хокни, изобразившего ректора Хэртфорт-колледжа.

В Оксфорде представлено огромное количество скульптур, в особенности xviii и xix веков. К примеру, на лестничной клетке библиотеки Крайст-Черч между каталогом и компьютерами собралась на удивление представительная компания: бюсты Луи Франсуа Рубийака, Джона Бэкона, Френсиса Чентри, Джейкоба Эпстайна и притаившийся в нише скульптурный портрет в полный рост философа Джона Локка, шедевр Майкла Рисбрака (1757). Почти в каждой часовне вас ожидает искусствоведческий сюрприз, а вернее всего не один: в Леди-Маргарет-холле это ранний триптих Эдварда Бёрн-Джонса (1862); в Сент-Эдмунд-холле – алтарный образ валлийского художника Сери Ричардса («Христос в Эммаусе»), а в часовне Нью-колледжа, как будто мало одного Эль Греко («Святой Иаков», 1610), вас ожидают еще витраж Джошуа Рейнольдса (1777) и «Лазарь» Джейкоба Эпстайна (1948), высвобождающийся из гробовых одежд, – скульптура из известняка, воплотившая пафос религиозных сомнений послевоенного времени.

В точности никому неизвестно, какими шедеврами владеют колледжи. Поскольку это частные институты (да и в целях безопасности), они не дают полных сведений о своих собраниях. Вероятно, многие колледжи и сами не знают, какими сокровищами обзавелись на протяжении столетий. В Леди-Маргарет-холле и колледже Св. Анны имеются коллекции произведений английских художников xx века (Стенли Спенсер, Пол Нэш, Дэвид Джонс, Кристофер Вуд и др.), в Вустер-колледже – коллекция архитектурных эскизов от Иниго Джонса до Уильяма Бёрджеса, в Кэмпион-холле – собрание религиозного искусства: от Средневековья до модерна, в Пемброк-колледже – коллекция британского послевоенного искусства (Линн Чэдуик, Элизабет Фринк, Патрик Хирон, Том Филипс и др.). Но произведения искусства отнюдь не всегда доступны для посетителей, за исключением разве что тех, что принадлежат Крайст-Черч-колледжу. Для собрания этого колледжа, несомненно самого крупного и значительного в Оксфорде, в 1968 году была построена картинная галерея. Впрочем, не подчиняется ни городу, ни государству и Эшмоловский музей – университетский музей с мировым именем, подобный музею Фицуильяма в Кембридже и Лондонскому институту Курто.

Американский художник Рональд Б. Китай был «ошеломлен на всю жизнь» рисунками Рафаэля и Микеланджело, представленными в Эшмоловском музее. В конце 1950-х годов Китай бывал там почти каждый день, посещая занятия школы рисования Рёскина. Эту школу, ныне переехавшую на Хайстрит, Джон Рёскин открыл в Университетских галереях, как тогда еще назывался Эшмоловский музей, в 1871 году. Часть коллекции, используемую в качестве учебного материала, Рёс кин передал в собственность университета: около ста пятидесяти своих рисунков, семьдесят семь набросков Уильяма Тёрнера и внушительное собрание прерафаэлитов, к которым когда-то принадлежал и сам. Рёскин преподавал в Оксфорде почти пятнадцать лет, стал первым профессором изящных искусств. До сих пор этот курс пользуется особой популярностью благодаря знаменитым искусствоведам, читающим его, в частности Кеннету Кларку, Эрнсту Гомбриху, Фрэнсису Гаскеллу и Чарлзу Хоупу, выпускнику Баллиол-колледжа, нынешнему директору Варбургского института.

Тем более приятно, что, несмотря на исчерпывающую полноту, с которой в Оксфорде представлено классическое искусство, здесь есть и музей современного искусства. Именно в нем, а не где-нибудь в Лондоне, прошли первые в Британии персональные выставки Йозефа Бойса, Карла Андре и других пионеров авангарда. Не имея собственного собрания, музей с самого основания в 1965 году регулярно организует на своей территории знаковые выставки, дебаты о проблемах восточноевропейского и не только европейского искусства, а также о самых разных аспектах визуальной коммуникации. И все это, при щедрых дотациях города, происходит в здании бывшей пивоварни на Пемброк-стрит.

 

Ульи с веерными сводами архитектура в Оксфорде

Подобно стеклянной пирамиде громоздится над этим городом прошлое, будто весь Оксфорд – один-единственный памятник и одновременно кладбище идей, уложенных вековыми слоями. Я стоял на колокольне церкви Св. Девы Марии, невольно встречаясь глазами с готическими химерами на водосточных желобах, и смотрел вниз на Редклифф-сквер, заглядывал в лабиринты переулков и фронтонов, скользя взглядом по серым крышам колледжей, их зеленым внутренним дворам, вдоль бесконечной вереницы башен, куполов и печных труб. Оглядывая открывшуюся панораму, я чувствовал примерно то же самое, что и герой Томаса Гарди, каменщик Джуд Фоули, приехав в Крайстминстер: «Город раскинулся перед ним, как раскрытый учебник по архитектуре».

В Оксфорде на относительно небольшом пространстве взгляду доступна вся история английской архитектуры: от норманнских культовых сооружений до торговых центров в эстетике постмодернизма. Готика, ренессанс, неоготика, георгианский и викторианский стили – все эти эпохи так или иначе представлены здесь. Кристофер Рен, Николас Хоксмур и Джеймс Гиббс, Уильям Баттерфилд, Эдвин Лаченс, Джеймс Стирлинг – ведущие архитекторы страны – возводили свои шедевры в провинциальном городе, словно считали его второй столицей. Утверждалось, что Гитлер распорядился не бомбить Оксфорд, так как после окончательной победы собирался учредить там центр нацистской администрации для управления покоренной Англией. Однако в отсутствие документальных свидетельств, возможно, следует принять популярную версию: он не стал бомбить Оксфорд, потому что после войны надеялся получить там почетную докторантуру.

Начиная со Средневековья и на протяжении последующих семисот лет в Оксфорде, как и в Кембридже, комплексная архитектура колледжей получила небывалое по многообразию и полноте развитие. Отгородившись от остального мира высокими стенами, священные замки учености, созерцательные в своей исключительности, становились фасадами вовнутрь и задом к улице. Символом соответствующего способа обучения может служить всегда готовая к обороне сторожевая башня ворот с узкой дверкой в мощном портале – игольное ушко в другой мир. Тот, кто входит сюда, привлекает внимание и к себе самому, и к ученому сообществу.

Но не частные холлы, а пришедшие им на смену колледжи стали развивать особую архитектуру, способную отразить их корпоративную самобытность. Прототипом автономного средневекового учебного заведения стал Мертон-колледж, основанный в 1264 году, прародитель всех колледжей. Столовая, дом ректора, часовня – здания группируются вокруг центрального внутреннего двора, будто что-то стягивает их к центру. Скамьи в часовне стоят друг напротив друга, подобно сиденьям для членов правящей партии и оппозиции в нижней палате парламента – позднее эхо взаимного расположения хористов в монастырских церквах. Примечателен лестничный принцип, воплощенный в ансамбле его главного двора Мобквод. Комнаты связаны не коридором, а общей лестницей, каждая существует сама по себе. Жилища студентов размещены по вертикали, а не по горизонтали вдоль одного коридора. Именно расположение комнат в Мертон-колледже, обеспечивающее покой и уединение, послужило образцом для более поздних построек. Лишь в 1870 году Кибл-колледж покончил со средневековым лестничным принципом; его примеру последовали женские колледжи, расположившие комнаты по сторонам коридора.

Через сто лет после первой ласточки епископа Уолтера де Мертона в Оксфорде появился самый впечатляющий с архитектурной точки зрения колледж в тогдашней Англии – Нью-колледж, основанный Уильямом Уайкхэмом, епископом Винчестерским в 1379 году. Поначалу все основные строения задумывались как единое целое и располагались регулярно, как в аббатстве. Трапезная и часовня «спиной к спине» занимали северную сторону двора, почти в четыре раза превосходившего по размерам мертоновский Моб-квод. На втором этаже трапезной была предусмотрена открытая стропильная конструкция, как в главном зале средневековой усадьбы, в самом дальнем конце которой на специальном помосте пировали господа, – как и везде, за high table здесь трапезничали члены колледжа и их гости. Возвышенное положение академической элиты играет особую роль в колледжской мифологии. Хотя, как отмечает Хавьер Мариас, «высоким» стол назывался лишь потому, что стоял на возвышении, а вовсе не из-за того, «что качество блюд на столе либо качество застольных бесед было таким уж высоким».

Прусский зодчий Карл Фридрих Шинкель, путешествуя по Англии в 1826 году, посетил и Оксфорд, но задержался ненадолго, так как особого впечатления город на него не произвел. Колледжи, по его словам, выглядят «очень богато и своеобразно», но «архитектура везде повторяется». В этом Шинкель ошибся. Его противоречивое суждение свидетельствует лишь о том, что повторения являлись необходимой частью архитектурной программы. Часовня и парадный зал, сторожевая башня ворот и библиотека, внутренние дворы и сады – одни и те же элементы, на которых строится колледж, подобно вариациям в фуге Баха.

Помимо структурного родства колледжи связывает и общая манера не доверять моде – как интеллектуальной, так и архитектурной. Ренессансных мотивов, весьма заметных в очертаниях дворца Хэмптон-корт, резиденции кардинала Уолси, не стоит искать в зданиях основанного им колледжа. Крайст-Черч-колледж прочно стоит на столпах готики – настолько прочно, что и в 1640 году над лестницей его парадного зала был воздвигнут веерный свод, совершеннейший анахронизм по тем временам. Похожие своды венчают сторожевые башни ворот Уодхэм-колледжа и Ориел-колледжа (1620–1622), часовню Брасенос-колледжа (1665), а в залах Эксетер-колледжа, Уодхэм-колледжа и Ориел-колледжа имеются еще и окна в готическом стиле, а также веерные своды: в общем, сплошные готицизмы. Что это – готика, пережившая свой век, готика после собственной смерти или сознательная ее реанимация?

Как пишет историк архитектуры Николаус Певзнер, «странный стиль, с которым в Оксфорде сталкиваешься чаще, чем в любой другой части Англии (где неоготика вообще распространена в целом более, чем на континенте), – знак антикварных предпочтений и одновременно неприятия радикальных перемен». Постоянной оглядкой на средневековую архитектуру колледжи вновь и вновь утверждают непрерывность преемственности. В этом всегда была сила Оксфорда, более значимая, чем любые стилистические инновации; но одновременно и его слабость – угроза примитивного традиционализма.

Раскрытой средневековой книгой предстает фасад Бодлианской библиотеки, опутанный позднеготическими декоративными арками, – чистая перпендикулярная готика (1612). Первая неоготическая часовня в Оксфорде – часовня Тринити-колледжа (1691) с оригинальной резьбой по дереву Гринлинга Гиббонса. Довольно поздно, да и то лишь изредка, в архитектуре колледжей проявляются ренессансные мотивы, – ярче всего в ансамбле внутреннего двора Сент-Джон-колледжа Кентербери-квод, где весьма любопытно их переплетение с элементами готики и барокко (1631–1636). Неприятие итальянского Ренессанса, по словам Певзнера, «особенно смущает, ведь Оксфорд играл столь значимую роль в английском гуманизме xv века».

Важнейшие университетские церемонии проходят в помещении Шелдоновского театра. В 1631 году ровесник века молодой профессор астрономии Кристофер Рен сделал эскиз этого «чуда юности», как назвал его друг Рена Джон Ивлин. Театр был первым официальным заказом Рена в Оксфорде, как и часовня Пемброк-колледжа в Кембридже. Так что и то и другое – творения гениального дилетанта.

Величайший архитектор Англии на самом деле вовсе даже не архитектор, а ученый-естественник. Еще в бытность студентом Уодхэм-колледжа, Рен придумывал всякие полезные вещи вроде регистратора погоды или алфавита для глухонемых. Его страсть к решению сложных технических проблем пышным цветом расцвела в подвесных конструкциях крыши Шелдоновского театра. Классическое по силуэту здание сообщает Оксфорду масштабность. Примерно тогда же Рен входил в комиссию по реставрации собора Св. Павла, и это обстоятельство оказало влияние на всю его дальнейшую жизнь. Гораздо позже, давно уже став королевским архитектором и дворянином, он принимал участие в проектировании оксфордских колледжей: в 1681–1682 годах он завершил облик Тюдор-хоф, внутреннего двора Крайст-Черч-колледжа, построив большую сторожевую башню Том-тауэр. Но лично мне больше всего нравится его ранняя работа, солнечные часы Олл-Соулз-колледжа, проект 1659 года. С барочной пышностью расположились они на южной стене библиотеки и отсчитывают время: «Все проходит, но принимается в расчет».

Англия – страна солнечных часов. Древнее гномоническое искусство пестовалось в Оксфорде особо, словно в тенистых владениях колледжей солнце хотели не только учесть, но и научиться заклинать при помощи орнаментальной фантазии, астрономической изощренности и магии латинских изречений. На колоннах первого двора колледжа Корпус-Кристи можно насчитать двадцать семь самых разных солнечных часов – подлинный триумф христианского небесного искусства 1579 года рождения. На стенах Мертон-колледжа, Брасенос-колледжа, Крайст-Черч-колледжа, в их внутренних дворах и садах и даже вместо стекол в окнах лестницы Юниверсити-колледжа – повсюду солнечные часы: их обустройство наряду с украшением водосточных желобов было одним из популярнейших в Оксфорде архитектурных развлечений.

Вернемся в Олл-Соулз-колледж, член конгрегации которого Кристофер Рен когда-то следил за движением звезд и подсчитывал финансы. Его лондонский ассистент Николас Хоксмур спроектировал башни-близнецы для Олл-Соулз-колледжа (1716–1736), странный отзвук готики в георгианской Англии. Хоксмур мечтал с размахом застроить весь город в римско-барочном стиле, однако пожар так и не пришел ему на помощь, как Рену в Лондоне, а оксфордским заказчикам делалось не по себе от его эксцентричности. Ему позволили построить лишь здание Кларендон-билдинг да кое-что для Олл-Соулз-колледжа. Самый смелый проект Хоксмура, ротонду новой библиотеки, уже после его смерти воплотил в жизнь другой человек, шотландец Джеймс Гиббс. А круглая Камера Редклиффа (1737–1748) с уходящим вверх куполом теперь представляет собой самый элегантный книжный мавзолей Англии – смешение барокко Кристофера Рена и классицизма родом из Рима, города, где учился Гиббс. Католик и якобит Джеймс Гиббс создал в Оксфорде только один архитектурный шедевр.

В архитектурный расцвет Оксфорда, пришедшийся на начало xviii века, внесли вклад еще двое дилетантов. Генри Олдрич, декан Крайст-Черч-колледжа, решил добавить к своему колледжу еще один жилой блок – так появился квартал Пекуотер-квод (1705–1714), чьи флигели и внутренние дворы организованы подобно фасадам дворцов итальянского Возрождения. Южный флигель, библиотеку с коринфскими колоннами, спроектировал в 1717 году Джордж Кларк, член Олл-Соулз-колледжа и архитектор-любитель. Декану Олдричу, классическому ученому и бонвивану, приписывают также городскую церковь Всех Святых (1706–1708); сейчас это здание используется колледжем под библиотеку. По заказу университета приверженец рококо-готики Генри Кин спроектировал обсерваторию Редклиффа, а Джеймс Уайетт увенчал ее в 1794 году Башней ветров в античном стиле – получилась самая необычная обсерватория своего времени.

Практически все знаменитые английские архитекторы xix века отметились в Оксфорде своими главными или хотя бы второстепенными творениями – музеями, виллами, церквами, павильонами для крикета, – составив своеобразную антологию викторианских стилей и форм: от возрожденной античности в очертаниях Эшмоловского музея до уличных фонарей Джайлса Гилберта Скотта.

Тому, кто опасается передозировки монументализма, каковым в избытке наделены здания Кибл-колледжа, построенные Уильямом Баттерфилдом, рекомендовал бы посетить часовню Вустер-колледжа: ее интерьер – мастерская работа Уильяма Бёрджеса (1864–1866), шедевр викторианского стиля, попурри из истории искусств, вплоть до вырезанного на деревянных скамьях силуэта Додо. Для птицы Додо, истинного гербового символа Оксфорда, была построена еще одна роскошная клетка – собор из чугуна и стекла под названием «Университетский музей» (1855–1860). Сконструировав этот выставочный зал, оксфордские приверженцы готики решились наконец сделать шаг в индустриальную эпоху.

У каменщиков вроде Джуда Фоули из романа Гарди в xix веке было много работы по реставрации хрупких башен. Дым от сгоравшего угля за прошедшие столетия испортил стены настолько, что масштабная реставрация была неизбежной. Местный бутовый камень, привезенный когда-то из Хедингтона, давно не мог конкурировать в прочности с коралловым известняком из древних морских раковин, встречающимся даже в старейших строениях Оксфорда (например, в некоторых участках городской стены и колокольни Св. Михаила).

Около 1825 года по городу прокатилась первая большая волна реконструкций. Поначалу использовали мягкий камень медового цвета, потом ему на смену пришел кремовый известняк из Линкольншира. Реставрационные вкрапления смотрелись грубо, а в стенах зданий Джизус-колледжа – настолько неряшливо, что Уильям Моррис резюмировал результаты работ так: «Погублено подделками». В наше время все чаще используется французский известняк, который дешевле и хуже, как полагают пуристы.

Консервативное стремление Оксфорда воспроизводить стили прошлого преобладало также и в архитектуре xx века. Яркий тому пример – Наффилд-колледж, спроектированный в 1939 году и построенный в 1960 году, образчик котсуолдского усадебного стиля. Интернациональный стиль 1930-х годов добрался до Оксфорда с тридцатилетним опозданием. В 1958–1960 годах Майкл Пауэрс возвел общежитие Сент-Джонс-колледжа, шестиугольные помещения которого прозвали сотами: многоугольный зигзагообразный фасад, огромные стеклянные окна в металлических рамах – первые признаки модерна на берегах Исиды (то есть Темзы). А потом архитектура xx века нагрянула сюда по-настоящему, расщедрившись на целый колледж, целиком и полностью оборудованный Арне Якобсеном, включая мебель и столовые приборы: колледж Св. Екатерины (1960–1964). Еще несколько лет спустя сэр Джеймс Стирлинг спроектировал общежитие для Куинс-колледжа: Флори-билдинг на берегу Черуэлла, чудовищный образчик функциональной архитектуры (1966–1971).

Весьма хаотично и без какого бы то ни было архитектурного блеска осваивалась и «научная» территория, к северу от Саут-Паркс-роуд, ныне плотно застроенная зданиями естественно-научных лабораторий и институтов. Единственное достойное упоминания сооружение у самой ее границы – спроектированная сэром Лесли Мартином и Колином Сент-Джоном Уилсоном библиотека юридического факультета (1961–1964): длинные оконные проемы и кубы из кирпичей песочного цвета позволяют отнести здание к стилю баухаус.

На исходе xx века университет пережил самый большой строительный бум в истории. Из-за растущего числа студентов колледжам требовались все новые жилые и учебные помещения. Около тридцати миллионов марок Сент-Джонс-колледж заплатил Ричарду Маккормику за квартал Гарден-квод (1993), счастливо соединивший традицию и современность. Большинство новых зданий солидны и скучны, лишены оригинальности и выдержаны в постмодернистском или неогеоргианском стилях. Показательны здания Гроувбилдингз Магдален-колледжа (1994–1999), спроектированные Деметрием Порфириусом, – чистый неоклассицизм прекрасной ручной работы. Ностальгический облик и удобные интерьеры ориентированы еще на один тип потребителей (помимо студентов), играющий все более заметную роль в жизни Оксфорда: на бизнесменов и участников конференций, заполняющих учебные помещения в долгие месяцы каникул. К концу столетия в качестве застройщика университет создал целый ряд millenium buildings (зданий тысячелетия), в том числе экономический факультет сэра Нормана Фостера (на Мэнор-роуд) и бизнес-школу Саида, построенную Джереми Диксоном и Эдвардом Джонсом рядом с вокзалом.

Новые здания, возведенные за пределами университета, отвратительны в такой же степени, как все английские городские постройки xx века. В один из старейших кварталов на Куин-стрит умудрились втиснуть два торговых центра: Вестгейт (1972) и Кларендон-центр (1984), выдержанных в духе постмодернистского орнаментализма – сплошь зеркальное стекло. В «супермаркетном стиле» 1990-х построен новый вокзал, Oxford’s terminal disaster (The Observer). Уильям Моррис пришел бы в ужас. Еще в 1885 году он выступал против сноса старых домов и бестолкового городского планирования. По его мнению, культура Оксфорда погрязла в коммерции: «Надо ли говорить о деградации, которая столь стремительно охватила город, все еще один из самых красивых на свете, город с особым окружающим его миром, так что если бы у нас была хоть капля здравого смысла, мы обращались бы с ним как с подлинной жемчужиной, чью красоту необходимо сберечь любой ценой».

Лишь в 1968 году одна из частей северного Оксфорда первой попала под действие Программы по охране памятников. Теперь таких охранных зон в Оксфорде больше двенадцати. Почему же так поздно? Ведь еще в 1927 году была создана организация по охране Оксфорда – Oxford Preservation Trust. Этот трастовый фонд ставил целью всеми силами оберегать классическую панораму «грезящих шпилей». Он выкупил часть холма Боарз-хилл и другие земельные участки, чтобы помешать неконтролируемой застройке, – похвальное, но недостаточное решение. На протяжении столетий сами колледжи, крупнейшие в городе землевладельцы, продавая земли, способствовали застройке, на которую теперь громче всех жалуются. Политика сохранения «зеленого пояса» в окрестностях Оксфорда, включающая строгие ограничения на строительство в девятьнадцатикилометровой зоне вокруг Карфакса, последовательно проводится лишь с 1947 года. Тем активнее плодятся теперь населенные пункты за пределами зоны, а старые поселения вроде Уитни или Вудстока превратились в города-спутники Большого Оксфорда. А вот луг Крайст-Черч не изменился с тех самых пор, когда Уильям Тёрнер однажды в 1800 году в сумерках писал свою акварель: вид через заливные луга на купола церквей от Сент-Олдгейт до Св. Девы Марии, силуэты на фоне неба. Как раз по этим лугам город хотел проложить дорогу, чтобы разгрузить Хай-стрит. В ожесточенной борьбе за прогулочную зону Мертон-колледжа, в тянущихся годами судебных слушаниях, протестах, проектах получил продолжение исторический конфликт town и gown, пока не стало ясно: проще проложить трассу на Луне, чем через луг Крайст-Черч. Чтобы разрешить общеизвестную транспортную проблему, нужно просто изменить направление Темзы, направив ее по Хай-стрит, – предложил когда-то Джон Спэрроу, эксцентричный ректор Олл-Соулз-колледжа, прозванный Warden of All Holes из-за своих всем известных гомосексуальных предпочтений.

В середине 1980-х годов Оксфорд вновь пришел в волнение. Защитники окружающей среды выступили против строительства окружной дороги А40 в северной части города. Сегодня шестирядный хайвей М40 проходит через долину Черуэлла, грубо вспарывая классический ландшафт, и этому не смогла помешать даже леди Баллок, жена знаменитого историка, пригрозившая, что ляжет на землю перед бульдозерами.

Джон Бетджемен называл Оксфорд хаосом, чуждым всякого планирования. В самом деле и город, и университет в качестве землевладельцев на протяжении многих столетий проводили в строительстве политику апартеида: каждый за себя и часто друг против друга. В наши дни сотрудничество между ними давно стало естественным. Но и оно пока не снимает противоречий – ни при обустройстве технопарка, который с 1985 года появился на краю луга Порт-мидоу, ни при строительстве Оксфордского центра изучения ислама в Нью-Мэрстоне (2001). Самый большой исламский учебный центр в Англии, построенный по проекту египтянина Абделя Вахида Аль-Вакиля, имеет очертания типичного оксфордского колледжа: внутренние дворы отчасти как в Альгамбре, отчасти напоминают средневековые галереи – смешение готики и ислама, гибрид восточной и западной архитектур, увенчанный минаретом и куполом мечети, последним экзотическим дополнением к «грезящим шпилям».

 

О мальчиках-хористах и гремучих мошонках: музыка в Оксфорде

На краю лужайки Магдален-мидоу под сенью дикой вишни сидят два студента и играют на скрипке ирландские народные песни: «Если нет дождя, мы всегда упражняемся здесь, на природе». Около полудня в часовне Уодхэм-колледжа на возвышении для органа студентка вместе с учительницей поет шубертовскую Ave Maria. Гуляя по дворам и садам колледжей, почти в каждом слышишь, как где-то играют на рояле.

Оксфорд – город музыки. Но еще раньше, едва приехав сюда, сквозь грохот транспорта вы слышите колокольный звон: поют колокола Магдален-колледжа, Мертон-колледжа и Нью-колледжа, церкви Св. Девы Марии, Линкольн-колледжа, собора Крайст-Черч, а также колокола семи церквей в центральной части города – отовсюду доносится высокий и низкий, тяжелый и легкий небесный звук. Когда Чарлз Райдер, студент из «Брайдсхеда» Ивлина Во, в последнее воскресенье учебного года шагал по центральной аллее своего колледжа «через мир благочестия», его со всех сторон окружали прихожане и звуки колоколов. Давно нет былого благочестия, но церкви остались – по крайней мере шестьдесят пять англиканских церквей и колледжских часовен. Нигде в Англии, кроме Лондона, не найти столь высокой концентрации колоколов на единицу площади. Ничего удивительного, что не только верующие, но и звонари играют в городе не последнюю роль. Вскоре после Реформации колокольный звон вошел в моду в среде молодых джентльменов – gentelmen-ringers (звонарей-джентльменов). Правила игры установил кембриджский мастер колокольного звона Фабиан Стедмен. В трактате Tintinnalogia (1668) он разработал искусство переменного звона в том виде, в каком оно практикуется и поныне, достигнув такой виртуозности, что Георг Фридрих Гендель, к примеру, всегда считал колокола национальным английским инструментом.

Change-ringing (переменный звон) – математически обоснованный, нередко часами длящийся ритуал, своеобразная смесь дзен-буддизма и крикета для колоколен. У этого командного спорта звонарей до сих пор имеются болельщики во многих колледжах. Мастера переменного звона клуба «Оксфорд Юниверсити», основанного в 1872 году, регулярно упражнялись в церквах Св. Марии Магдалины и Св. великомученика Фомы, а временами также в церквах Сент-Кросс, Сент-Эбби и в приходской церкви Олд-Мерстон. В Оксфорде работают настоящие виртуозы – например, команды Магдален-колледжа или Наффилд-колледжа, а в 1958 году был установлен мировой рекорд: двенадцать тысяч шестьсот смен за шесть часов двадцать минут. Уважаемым членом академического Союза звонарей был и Джон Бетджемен. Колокола сопровождали его всю жизнь: со времен учебы в Магдален-колледже и до знаменитых стихотворных мемуаров, озаглавленных «Созванные колоколами».

Следуя зову колоколов, удается порой насладиться и самой прекрасной музыкой, какую в состоянии предложить только Оксфорд, причем совершенно бесплатно: церковной хоровой музыкой в классической английской традиции от Уильяма Бёрда до Бенджамена Бриттена. Evensong (вечерняя месса) – элемент университетской жизни, наиболее строго оберегающий собственное монастырское происхождение. Как правило, часовая вечерняя молитва поется только во время учебных триместров, хотя не у всех колледжей есть хоры. Свои хоровые школы имеются лишь в Крайст-Черч-колледже, Магдален-колледже и Нью-колледже, у них же – лучшие хоры. Эти хоры давно стали звездами популярного жанра и ездят по миру с концертами. В 1996 году хор Нью-колледжа с программой церковной музыки попал не только в топ-листы классических исполнителей, но и в поп-чарты.

Шестнадцать мальчиков в жестких стоячих воротничках, младшие из которых едва видны из-за скамей, становятся к вечерне напротив хормейстера; за ними четырнадцать более взрослых певцов в черно-белых одеждах, и все они вместе поют своему Господину псалом, и господин их (если на миг позабыть о Боге) – Эдвард Хиггинботтом. Хормейстер, человек с длинными тонкими пальцами, как на картинах Эль-Греко, которыми он, подобно заклинателю змей, шевелит где-то над сопрано, тенорами и басами, пока не заставит тридцать голосов слиться в единый тон, лучше всего без музыкального сопровождения – в чистый и ясный звук, который он удерживает между певцами, модулируя каждым пальцем, дирижируя к тому же бровями, словно крылатые ангелы высоко под потолком тоже входят в состав хора; и еще несколько секунд парят в воздухе пальцы, пока не растворится последний, не слышный уже звук – аминь – прекрасный и долгий, как сама вечность. Лишь иногда, в Хеллоуин, канун дня Всех Святых, его серафимоподобные певцы притаскивают и водружают на хоры красную маску дьявола.

Удивительные голоса, пестующие григорианские песнопения Cantus planus, справляющиеся с виртуозной полифонией поздней сакральной музыки, голоса Фаринелли, контртеноры, живущие под постоянной угрозой мутации голоса и отсева на экзаменах, год за годом, вновь и вновь, на протяжении столетий… С 1379 года поют они в Нью-колледже, исполняя волю основателя, Уильяма Уайкхэма. Хористы собора Крайст-Черч по-прежнему носят плоские тюдоровские шапочки эпохи кардинала Уолси, а в Магдален-колледже начиная с 1458 года, перед тем как приступить к исполнению вечерней молитвы при свечах, поверх красных одежд они надевают белые накидки. Огромная сила исходит от этих хоров, от их простоты и вокальной мощи, внутренней гармонии по ту сторону ритуалов и религий. Кто хоть раз слышал Miserere Грегорио Аллегри в среду Страстной недели в часовне Магдален-колледжа, не забудет этого никогда.

При этом хоры разных колледжей различаются не меньше, чем сами колледжи: даже вечернюю службу они начинают в разное время. В Магдален-колледже служба начинается ровно в шесть, в Нью-колледже – в четверть восьмого, а в Крайст-Черч-колледже – точно в пять минут седьмого. Ничего удивительного, что informator choristarum (распорядитель хора) в Магдален-колледже именуется совсем не так, как его коллеги-канторы, и это не просто другой стиль. Помимо участия в церковных литургиях все три знаменитых оксфордских хора связывает одно – любовь к сакральной музыке тюдоровской эпохи. То же роднит их с соперниками из Кембриджа, признанными коллективами Кингз-колледжа и Сент-Джонс-колледжа. Репертуар охватывает музыку тюдоровских мастеров: Уильяма Бёрда, Томаса Таллиса, Орландо Гиббонса – и простирается до Палестрины, Монтеверди и Орландо Лассо. Они поют все, от мотетов Возрождения до хоралов и барочных кантат. В течение недели здесь можно услышать в хоровом исполнении Генделя, Баха, Пёрселла, а также Пендерецкого и Стравинского вкупе с Брукнером и Бриттеном, английских классиков xx века: от Эдуарда Элгара и Воана-Уильямса до Майкла Типпетта и последних сочинений Джона Тейвенера.

Один из любимейших композиторов университетских хоров – Орландо Гиббонс. Когда-то он, родившийся в Оксфорде и сделавший карьеру композитора в Лондоне, был одним из них – мальчиком из кембриджского хора. Потом играл на спинете при дворе Якова I, был органистом Вестминстерского аббатства, столь виртуозно владевшим клавишными, что прослыл величайшим аппликатором эпохи. Один из самых известных хоралов Гиббонса – «О, бейте в ладоши!», контрапунктный необычайно трудный фрагмент, который никто во всей стране не исполняет лучше хора под управлением Эдварда Хиггинботтома, мастера вокального «аминя». Композитор Уильям Уолтон в 1916 году также начинал хористом в Крайст-Черч-колледже. В четырнадцатилетнем возрасте он написал для своего хора литанию «Падайте, падайте, медленные слезы» – самую раннюю из сохранившихся его композиций. А брат Генри Пёрселла Даниэль был кантором Магдален-колледжа и при этом изрядным юмористом, за что получил прозвище Punmaster General. В часовне Нью-колледжа начинали международную карьеру контртеноры Джеймс Боумэн и Роберт Холлингуорт. Еще один певец колледжа, Джереми Саммерли, ныне дирижирует одним из лучших хоров Британии – Schola Cantorum.

Ежедневное участие в вечерней службе в колледжской часовне на протяжении столетий оставалось университетской традицией, как и ношение мантии. Сегодня вечернюю мессу посещают в основном туристы, а не студенты. Случается, особенно зимой, что хор многочисленнее слушателей. Тогда он поет преимущественно для «каменных гостей» – пророков, апостолов и святых, скрытых в сумеречных нишах алтарной стены. Но даже в пустом помещении хористы поют с такой же сосредоточенностью, как в дни религиозных праздников, когда в часовне яблоку негде упасть. На самом деле публика им не нужна. Разве не пели они с самого начала лишь во славу Господа своего и за душевное здравие основателей? Правда, помимо изначальной обязанности у них давно появились новые, способствующие прославлению уже их самих: международные турне, многочисленные компакт-диски, выступления на торжествах, по телевидению, в фильмах об Оксфорде. Но ни одна студия, никакие акустические изыски не способны заменить часовню, воссоздать волшебство вечерни. Ибо одним из важнейших элементов церковной музыки является попеременное воздействие прекрасной архитектуры и Божественных звуков.

Раз в год мальчики из хора Магдален-колледжа поднимаются на колокольню, чтобы в рассветных сумерках исполнить майские песнопения. В шесть утра они начинают старинный евхаристический гимн Te Deum Patrem Colimus. На Хай-стрит, где собираются тысячи студентов, горожан, туристов, воцаряется тишина. Так заканчивается самая долгая ночь в Оксфорде, и тот, кто выдержал празднество до конца, отправляется завтракать в колледж, паб или одно из городских кафе. По улицам проходят моррис-танцоры, молодые люди с венками из плюща и вербы на головах. Кто-то танцует с плюшевым медведем. Кто-то несет огромный картонный пенис с мошонкой-погремушкой и вагину из красного бархата. «В этом есть вульгарность, что-то языческое, сумасшедшее», – говорит в фильме Ричарда Аттенборо по роману Майкла Крайтона «Земля теней» (1994) оксфордский дон Джек американской подруге Джой, приглашая ее поучаствовать в праздновании летнего солнцестояния на колокольне Магдален-колледжа.

Музицирование – часть жизни колледжей, такая же, как театр или спорт. Помимо огромного числа всевозможных музыкальных сообществ в Оксфорде есть два оркестра, состоящих почти исключительно из студентов и преподавателей университета, а кроме того, множество самых разных камерных коллективов (оркестров, хоров), в которых играют и поют и горожане – освежающая смесь town & gown, профессионалов и любителей. Не часто приходилось мне встречать исполнителей вдохновеннее, чем Оксфордский университетский оркестр, а публику искушеннее, чем в музыкальном салоне «Холивелл». «Однажды в программе было исполнение малоизвестного произведения Дворжака, – поведал мне Колин Декстер. – Органист застрял в пробке, мы сидели и ждали, а потом дирижер вдруг спросил, нет ли случайно среди зрителей человека, способного сыграть «Реквием» Дворжака? Поднялось тринадцать рук. Таков Оксфорд – все мы здесь обладаем избыточной квалификацией».

Концерты происходят почти всегда и везде – в часовнях и церквах, в кафе «Фрейд», в доме музыки Жаклин дю Пре, в колледже Св. Хильды, в Шелдоновском театре, а также в неказистом здании на Холивелл-стрит. Музыкальный салон «Холивелл», один из старейших концертных залов Европы, открылся в 1748 году исполнением оратории Генделя. В июле 1791 года Йозеф Гайдн дирижировал там своей симфонией № 92 соль-мажор – так называемой «Оксфордской симфонией» – в канун чествований в Шелдоновском театре по поводу присуждения ему почетной докторской степени в области музыкального искусства. Самое необычное мероприятие состоялось здесь в 1920-е годы, когда будущий депутат от лейбористов Том Драйберг читал свои стихи через громкоговоритель, перекрикивая стук пишущей машинки, а в кульминационный момент раздался звук сливного бачка.

Оксфордскую прописку имеют не только коллекция Ф. Бейта и квартет Аллегри – собрание исторических музыкальных инструментов и всемирно известный струнный квартет. Поп-группы Radiohead и Supergrass также родом из Оксфорда. Beatles были здесь в 1964 году, пусть только с одним концертом, организованным аферистом из Брасенос-колледжа Джеффри Арчером. Ринго Старр, понаблюдав за прытким Арчером, собиравшим пожертвования, заметил тогда: «Этот парень соберет мою мочу в бутылку и продаст за пять фунтов».

 

Краткие жизнеописания: галактика оксфордских звезд

Элиас Эшмол (1617–1692)

Сын шорника, учился в Брасенос-колледже, работал адвокатом, потом таможенником. Женившись на богатой вдове, смог в конце концов полностью отдаться своим естественнонаучным интересам. Эшмол основал Royal Society (Королевское общество), написал историю Ордена Подвязки и Ордена Розенкрейцеров, но всегда оставался прежде всего страстным коллекционером. Объединив любопытные редкости, собранные его лондонским другом, придворным садовником Джоном Традескантом-младшим, с собственным собранием монет и не только, он передал все это в дар Оксфордскому университету в 1683 году: так возник костяк старого Эшмоловского музея, первого публичного музея в Англии. На протяжении почти пяти десятилетий Эшмол, как и его современник Сэмюэль Пепис из Кембриджа, вел дневники, зашифрованные столь искусно, что оксфордскому специалисту Курту Йостену (кстати, немцу) удалось расшифровать их лишь в 1949 году.

Сэр Исайя Берлин (1909–1997)

Философ, историк, первый ректор Вольфсон-колледжа, интеллектуальный фланёр, курсировавший из Оксфорда в Вашингтон, от высшего общества к high table. Этот англичанин, по происхождению еврей из России, столь блистательно воплотил в себе оксфордский дух, что стал культовой фигурой, удостоенной более двух десятков почетных докторских степеней. Родился он в Риге, в детстве пережил падение царизма, в пожилом возрасте – крушение коммунизма.

Тоталитарной модели мира противопоставлял свободу единичного: «Свобода – это свобода, а вовсе не равенство, не честность, не справедливость, не культура, не человеческое счастье и не спокойная совесть» («Две концепции свободы», 1958). Либерализм Берлина подчеркивает несовместимость двух базовых ценностей, толерантности и плюрализма как форм мышления и жизни.

Он писал о Дэвиде Юме, Александре Герцене, Карле Марксе, Канте, Гердере, Гамане – мыслителях эпох Просвещения и модернизма, создавая историю идей, опирающуюся на конкретные личности. Его излюбленной формой оставалось биографическое эссе – рассказанная мысль, преподнесенная с «библейским красноречием» (Т. С. Элиот).

Первый еврей среди членов конгрегации Олл-Соулз-колледжа за всю его пятисолетнюю историю и всего третий среди всех членов конгрегаций оксфордских колледжей. Интеллектуальное счастье, обретенное им в Оксфорде, он сумел передать дальше с легкостью и очарованием, необычайными даже для оксфордских мудрецов.

Уильям Бакленд (1784–1856)

Геолог, пионер палеонтологии, каноник собора Крайст-Черч. Щедро одаренный природой эксцентрик. Превращал свои лекции в старом Эшмоловском музее в подлинные зрелища. Еще до того как увидело свет дарвиновское «Происхождение видов», Бакленд протягивал своим слушателям окаменелости, поясняя, что в принятой теории происхождения речь идет об отношениях Бога к человеку, а не к рептилиям, и естественно-научные исправления в истории Творения, несомненно, имели место. Он был первым, кто в 1824 году дал научное описание динозавра Megalosaurus bucklandi. Квартиру в Крайст-Черч с ним и его семьей делили змеи, совы, хорьки и гиена по имени Билли.

По причине ненасытного любопытства ученого на обед у них нередко подавали паштет из мяса носорога, шницели из пантеры или крота.

Универсальное оксфордское воспитание принесло пользу его сыну Фрэнку Бакленду, тоже ученому-естественнику Фрэнк держал у себя ручного медведя, в шапочке и мантии сопровождавшего хозяина на вечеринки. Когда его отцу на Сицилии показали мощи Св. Розалии, старый Бакленд воскликнул: «Да это же кости козла!» А в Неаполе вдруг рухнул на колени перед пятнами крови Св. Януария, лизнул их языком и пришел к выводу, что перед ним моча летучих мышей.

Многие окаменелости и минералы из коллекции Бакленда ныне находятся в Университетском музее.

Роберт Бёртон (1577–1640)

«Известный малому числу людей, но еще меньшему – волосе не известный, покоится здесь: Демокрит-младший, отдавший жизнь и смерть меланхолии», – выбито по-латыни на его надгробном памятнике в соборе Крайст-Черч. В 1621 году под упомянутым псевдонимом он выпустил книгу, сделавшую его знаменитым – «Анатомию меланхолии», горькую сатиру на суетность человеческих устремлений к знаниям. «Все мы ведем весьма сомнительную, угрюмую, беспорядочную, исполненную меланхолии суматошную жизнь, и если бы были в силах предвидеть грядущее и могли выбирать, то уж скорее отвергли бы столь жалкое существование, чем дали на него согласие». Даже религия не приносит утешения в напрасной Вселенной, которую Бёртон с его энциклопедической начитанностью взрастил в своем барочном сознании, проникнутом ощущением «тщеты всего сущего» гораздо более радикально, чем позднейшие мастера абсурда. «Анатомия меланхолии» – единственная книга, ради чтения которой доктор Джонсон вставал на два часа раньше обычного.

Игнорируя шумный успех своей книги, Роберт Бёртон, ученый, духовный наставник Крайст-Черч-колледжа, до самой смерти оставался книжным червем. «Я не беден, не богат; я имею немногое, не хочу ничего».

Обыкновенно он пребывал в унылом настроении и был молчалив, но умел рассмешить любое общество. Сам же рассмеялся лишь один раз, когда услышал брань лодочников на Темзе.

Льюис Кэрролл (1832–1898)

Сын чеширского священника, левша, глухой на правое ухо. В 1851 году поступил в Крайст-Черч-колледж, стал доцентом математики и остался там на всю жизнь. Очаровал маленькую девочку, а с ней и весь мир своими историями.

Charles Lutwidge Dodgson, как его звали на самом деле, перемешал слоги своей фамилии и имен, латинизировал результат (Ludovicus Carolus), а затем вновь англизировал его, и получилось Lewis Carroll. Под этим псевдонимом он выпустил «Алису в Стране чудес» (1865) и «Алису в Зазеркалье» (1871) – детские книжки, превратившие его, по определению Джойса, в крестного отца всей современной литературы.

Детство и бессмыслица, абсурдные игры логики стали убежищем, отдушиной его во многих смыслах стесненного существования. Художественные фотографии маленьких девочек, найденные после смерти писателя, создали скромному ученому репутацию любителя нимфеток. Хотя, вполне вероятно, что взгляд Доджсона был куда более невинным, чем наш нынешний, отравленный «Лолитой» взгляд.

Ричард Докинз (р. 1941)

Этнолог, первый заведующий кафедрой всеобщего естествознания, прозванный студентами Профессором Всеобщего непонимания.

Тезис об эгоистичном гене как истинном двигателе эволюции обеспечил Докинзу известность далеко за пределами профессиональной среды. Гениальный популяризатор науки, автор бестселлеров «Эгоистичный ген» (1976), «Слепой часовщик» (1986), «Река, текущая из рая» (1995), «Расплетая радугу» (1999). Сам себя именует ортодоксальным неодарвинистом.

Тимоти Гартон-Эш (р. 1955)

Историк, придерживающийся традиции английского авантюризма, член конгрегации колледжа Св. Антония, где в 2001 году возглавил Центр европейских исследований. Описал переворот в Восточной Европе глазами очевидца («Столетие отправлено в отставку», 1990), проанализировал восточноевропейскую политику Германии («Во имя Европы», 1993) и собственное досье, собранное ШТАЗИ («Акт Ромео», 1997).

В основе его книг – соединение журналистского расследования с архивной работой по изучению источников.

На вопрос газеты Frankfurter Allgemeine Zeitung, какой у него любимый цвет, ответил вполне по-оксфордски: «Цвет колокольни Магдален-колледжа».

Дороти Мэри Ходжкин (1910–1994)

Специалист в области химии, кристаллографии и молекулярной биологии, работала сначала в Кавендишской лаборатории Кембриджа, затем, с 1936 года, – в Оксфорде. Автор новаторских работ о структуре пенициллина и инсулина.

В 1964 году стала третьей женщиной в истории человечества, получившей Нобелевскую премию по химии – за исследования структуры витамина B12. В 1960-е годы присоединилась к движению протеста против атомной бомбы.

Самая знаменитая ее ученица – Маргарет Тэтчер.

Бенджамин Джоуэтт (1817–1893)

Переводчик Платона, ректор Баллиол-колледжа, воплощение оксфордского высокомерия и викторианской этики успеха. Первый здесь я, мне Джоуэтт имя. / Знаний тут нет, но владею я ими. / В колледже этом я главный хозяин. / Нет знанья такого, чего я не знаю (студенческая эпиграмма, 1881). По словам Джоуэтта, он имел «принципиальное предубеждение против всех, кто ни во что не ставит предубеждения».

Щекастый, как его называли, был маленького роста, внешне напоминал сову и вынашивал честолюбивые планы по превращению Баллиол-колледжа в самый интеллектуальный колледж Англии, по постепенной баллиолизации всего мира.

«Я бы хотел управлять миром через своих учеников», – писал он Флоренс Найтингейл. Действительно, четверо выпускников Баллиол-колледжа с тех пор стали премьер-министрами, еще один, Джулиан Хаксли, сразу после войны возглавил ЮНЕСКО. В 1883 году Джоуэтт открыл Институт Индии, и сегодня Бодлианская библиотека владеет самым большим за пределами Индии собранием манускриптов на санскрите.

Некий шотландский профессор сказал как-то Джоуэтту после доклада в Глазго: «Надеюсь, вы там, в Оксфорде, не думате, что мы вас ненавидим». – «Мы вообще о вас не думаем», – возразил Джоуэтт.

В преподавании он придерживался такого же стиля. Прогуливаясь вместе с учениками, обыкновенно молчал, пока ученик не произносил что-нибудь вслух. Еще примерно с милю профессор продолжал идти молча, а потом заявлял: «Ваше последнее наблюдение было необыкновенно банальным».

Уильям Лауд (1573–1645)

Сын суконщика из Рединга, поднявшийся до архиепископа Кентерберийского, казненный во время гражданской войны как государственный изменник, похоронен в часовне основанного им Сент-Джонс-колледжа.

В церковной политике жестко противостоял Реформации, а на посту ректора Оксфордского университета, напротив, проводил многочисленные реформы. Позаботился об открытии кафедры арабистики и создании первого письменного университетского устава. Именно «Лаудианский кодекс» начиная с 1636 года регулировал все вопросы академического самоуправления: от порядка проведения экзаменов до длины волос студентов. «Никто из студентов или преподавателей, ни в каком состоянии, не имеет права играть в ножной мяч на территории университета или в его окрестностях… Не следует поощрять отращивание локонов, как и вообще волос неподобающей длины».

Клайв Стейплз Льюис (1898–1963)

Литературовед, писатель-фантаст, философ и первый оксфордский дон, растиражированный в средствах массовой информации. В его родном Белфасте стоит памятник с надписью: «Этот человек влез в шкаф, ведущий в Нарнию». Популярностью обязан в первую очередь семи детским книгам о стране Нарнии и радиолекциям на религиозные темы.

В 1929 году сменил атеизм на католицизм, в 1954-м – Магдален-колледж в Оксфорде на Магдален-колледж в Кембридже, продолжая жить в Оксфорде до смерти.

За свою жизнь К. С. Льюис успел покинуть ряды социалистов, вегетарианцев и некурящих.

Среди его поклонников были как поп-звезды (вроде Лайма Галлахера), так и Папа Римский Иоанн Павел II. Общий тираж его книг перевалил за сто миллионов.

Те, кто их не читал, знают о нем по фильму «Земля теней» – истории позднего счастья холостяка-женоненавистника Джека с американкой Джой, истории любви и смерти в Оксфорде.

Десмонд Моррис (р. 1928)

Ученый-зоолог и автор бестселлеров, в Магдален-колледже защитил диссертацию о брачном поведении трехиглых колюшек, с успехом применял к человеку методы, опробованные на рыбах и обезьянах («Голая обезьяна», 1967).

Несмотря на многочисленные и длительные поездки по миру, заявлял: «Для меня Оксфорд – само совершенство. У него только два недостатка: климат и проблемы с парковкой».

Уильям Р. Моррис, лорд Наффилд (1877–1963)

Сын батрака, в четырнадцать лет оставивший школу, чтобы ремонтировать велосипеды, и ставший впоследствии самым знаменитым автопроизводителем Великобритании. В 1912 году открыл «Заводы Морриса» в Каули. Там сходили с конвейера классические английские «Фольксвагены»: «Моррис-оксфорд» и «Моррис-майнор». Благодаря им Оксфорд превратился в индустриальный город, а Моррис – в лорда Наффилда.

Ненавидел профсоюзы, неохотно принимал на работу ученых, оставался реакционером и ипохондриком даже в своей спонсорской деятельности. Но деньги давал щедро: открывал кафедры, закупал медицинское оборудование, основал Наффилд-колледж. За всю жизнь вложил в университет почти миллиард евро.

Некоторые принципы его трудовой этики ныне звучат актуальнее, чем когда-либо: «Думаю, что нации, которая в современном мире рекламы тоскует по состоянию пренатального покоя, следует оставить всякую надежду на прогресс».

И. Морс (1932–1999)

Самый знаменитый оксфордский детектив. Сын таксиста, изучал классическую филологию в Сент-Джонс-колледже, но из-за несчастной любви так и не сдал выпускного экзамена. Обосновался в полиции и с тех пор постоянно изводил сержанта Льюиса цитатами из Аристотеля и правилами правописания: «Ближайший паб, Льюис. Нужно немного подумать».

Главный инспектор Морс, никогда не писавший полностью своего имени (Индевор), – консервативный аутсайдер, любитель Вагнера и кроссвордов, холостяк и меланхолик в духе оксфордской традиции Роберта Бёртона. Морс не может видеть крови, любит стихи А. Э. Хаусмана, настоящий эль, реквием Форе и женщин с роскошным бюстом.

После первого же публичного появления («Последний автобус на Вудсток», 1975) завоевал мировую славу книжного и телегероя. Жил в северной части Оксфорда, пока не был убит собственным автором и alter ego Колином Декстером в четырнадцатом его романе об инспекторе «День раскаяния» (1999).

Джин Айрис Мёрдок (1919–1999)

Эта гранд-дама английской литературы всегда оставалась философом и поэтом одновременно. Родом из Дублина, она выросла в Лондоне и обрела духовное отечество в Оксфорде. В течение пятнадцати лет преподавала философию в колледже Св. Анны.

Ее первая книга о Сартре вышла в 1953 году, а год спустя увидел свет первый роман «Под сетью». Потом она написала еще двадцать семь романов, несколько театральных пьес, множество стихов и философских трудов.

Называла себя христианкой, не верящей в Бога. В искусстве видела моральную дисциплину, в метафизике – моральное руководство. Платона считала своим личным божеством. Восхищалась Толстым, Достоевским, романистами xix века, чью традицию продолжала. В лучших романах («Море, море», «Черный принц» и др.) размышления о морали соединяются с напряженностью действия и искусными диалогами.

Последние годы ее жизни, омраченные болезнью Альцгеймера, ее супруг, оксфордский литературовед и романист Джон Бейли, описал в «Элегии Айрис», одной из величайших любовных историй нашего времени, экранизированной с Джуди Денч в главной роли.

Сэр Джеймс Мюррей (1837–1915)

Сын деревенского портного, учитель, филолог, лексикограф. Почти тридцать лет провел, окруженный миллионами карточек, в сарае под крышей из гофрированного железа в саду своего оксфордского дома.

Мечтал охватить карточками все английские слова, начиная примерно с 1150 года, целиком и полностью: определение, все значения в исторической перспективе, в том числе и давно вышедшие из употребления, множество примеров – и так для каждого слова. Первый том легендарного Oxford English Dictionary (Оксфордского словаря английского языка) вышел в 1884 году, последний – в 1928-м, через много лет после смерти Мюррея.

На фотографиях он в черном фраке с развевающейся бородой патриарха. Его девиз: «Знать все о чем-нибудь и что-нибудь – обо всем».

У Мюррея было двенадцать детей, девять почетных докторских степеней и один убийца в качестве незаменимого сотрудника: У. С. Майнор, психопат, отбывавший наказание в психиатрической больнице Бродсмура, откуда он на протяжении двадцати лет присылал Мюррею всевозможные примеры, так как тоже любил слова.

Джон Генри Ньюмен (1801–1890)

Главное действующее лицо англо-католического движения обновления (Оксфордского движения). Учился в Тринити-колледже, для чего, по его мнению, требовался единственный навык: пить, пить и пить.

Его злободневные проповеди, звучавшие с кафедры университетской церкви Св. Девы Марии, породили подлинную ньюманию. Из дона сделался кардиналом, сменил веру, дважды потерпел неудачу в стремлении основать в Оксфорде католический колледж.

Ньюмен – автор влиятельных трактатов; поэтических гимнов, поющихся и поныне (например, «Веди, добрый свет»), и автобиографии высоких литературных достоинств (Apologia pro Vita Sua). «Монашеская, отливающая серебром» проза кардинала Ньюмена впечатлила даже Джеймса Джойса, который дал ей это определение.

В результате политических игр римской курии, страшившейся либеральных реформ, постепенно утратил влияние. Несмотря ни на что, всю жизнь продолжал бороться за сближение Англиканской и Католической церквей, за свободу науки и совести. В 1991 году Папа объявил его Venerabilis (достойным почитания). Для провозглашения святым не хватает лишь двух свидетельств о чудесах, связанных с его именем.

Крейг Рейн (р. 1944)

Сын ярмарочного боксера, лирик, либреттист, настоящий бородатый поздний хиппи и одновременно член конгрегации Нью-колледжа, где преподает английскую литературу. Рискует упасть с велосипеда, заглядывая девицам под юбки.

Иногда озадачивает друзей глупыми вопросами типа «Полагаете, насекомые пердят?» Некоторых шокирует стихами вроде «Задница» или «Как это было», эротической элегией о смерти от СПИДа своей бывшей возлюбленной. Сборник стихов Рейна «Марсианин посылает домой открытку» (1979) стал хрестоматийным для так называемой марсианской школы в литературе. Сюрреалистический универсум, повседневная магия вещей – его главная тема: «Я донесу до тебя красоту фактов» («Глина. Местоположение неизвестно». 1996).

Крейг Рейн, издатель литературного журнала Arete, женат на доценте-англистке Анне Пастернак Слейтер, внучке художника Леонида Пастернака, русского эмигранта, умершего в Оксфорде в 1945 году. История обеих семей от революции в России до наших дней легла в основу его стихотворного эпоса «История: домашнее видео» (1994).

Альфред Лесли Роуз (1903–1997)

Сын рабочего из Корнуолла, первый член конгрегации Олл-Соулз-колледжа пролетарского происхождения. Историк, специалист по эпохе Тюдоров, общеизвестный эгоист и всезнайка: «Меня не интересуют неинтересные люди. На самом деле я провел жизнь с Мильтоном и Шекспиром». Как-то заметил: когда критики оказываются «слишком глупы, чтобы понять, что я знаю о елизаветинских временах больше, чем кто-либо другой, приходится им на это указывать».

Написал множество книг, столь популярных, что его прозвали Барбарой Картленд от истории. Самое спорное достижение: идентификация Dark Lady как шекспировского сонета, гениальная мистификация.

Убежденный холостяк, замечен как в гомосексуальных, так и в гетеросексуальных связях, друг учившегося в Оксфорде Адама фон Тротта, который как-то признался: «Думаю, это был именно тот человек, какого я всегда надеялся встретить, человек, красивый во всех смыслах: и телом, и душой. Я не встречал никого – ни среди мужчин, ни среди женщин, – кто утолил бы эту мою тоску».

Живя в Калифорнии, куда Роуз был приглашен преподавать в университете, регулярно звонил домой в Корнуолл, чтобы послушать, как мурлычет его кошка.

С 1925 года вел дневники, до сих пор не опубликованные, – готовил своего рода бомбу замедленного действия для академической среды.

Джон Рёскин (1819–1900)

Сын виноторговца и пуританки, самый влиятельный историк искусства своего времени, сторонник Уильяма Тёрнера и прерафаэлитов, предвестник движения Arts & Crafts.

Будучи студентом Крайст-Черч-колледжа, начал работу над главным своим трудом – «Современные художники», – в определенном смысле представляющим собой памфлет на промышленное уничтожение ландшафтов, отравление рек, архитектурное обезображивание городов. Без Рёскина не было бы такого учреждения, как National Trust (Национальный благотворительный фонд объектов культурного, исторического и природного наследия Великобритании). Первый среди членов колледжей профессор изящных искусств; в 1871 году основал в Оксфорде школу рисования и изящных искусств Джона Рёскина и преподнес ей в дар (а также в качестве учебного материала) блестящую коллекцию своих и чужих работ: «Ясно видно, что это поэзия, пророчество и религия – все в одном».

Позднее в его отношениях с университетом, где подобное распространение понятия искусства на другие формы человеческой деятельности воспринималось с недоверием, возникла напряженность. В понимании Рёскина искусство и дизайн нераздельно связаны с моралью, религией, окружающей средой и общественными отношениями. Когда он, воплощая в жизнь собственное «Евангелие труда», хотел вместе со студентами замостить главную улицу в деревне Норт-Хински, оксфордские яйцеголовые подняли его на смех.

В знак протеста против вивисекции в университете в 1885 году он отказался от профессорской должности, уехал из Оксфорда и никогда более не возвращался. Последние годы провел в Озерном краю.

Центром исследований его жизни и творчества ныне является Рёскинская библиотека в университете Ланкастера, обладающая обширными материалами.

Дороти Ли Сэйерс (1893–1957)

Родилась в Оксфорде, как и другая писательница криминального жанра, Ф. Д. Джеймс. Отец Дороти, выпускник Магдален-колледжа, был священником и директором школы. Когда ей было всего шесть лет, он сказал: «Дорогая, ты уже достаточно взрослая, чтобы изучать латынь».

Дороти Л. Сэйерс, учившаяся в Сомервилл-колледже, была прежде всего феминисткой, а также – мотоциклисткой, специалистом по средневековой литературе и переводчицей Данте. «Я ученый, севший на чужой пароход», – часто повторяла она. Детективы писала потому, что нуждалась в деньгах, и как только ей стало хватать на жизнь, бросила сочинительство и посвятила себя настоящей работе – высокой литера туре и религии, несмотря на то что успела стать подлинной Вирджинией Вулф криминального жанра.

«Оксфорд – мое духовное отечество, мой священный город», – говорила она. «Оксфордский рай за стенами серого камня» – место действия ее предпоследнего романа о лорде Питере Уимзи – Gaudy Night (1935).

Самый известный ее текст – рекламный слоган «Гиннесс» – это хорошо для вас»).

Уильям Арчибальд Спунер (1844–1930)

Достопочтенный профессор Спунер иногда путал начальные слоги разных слов. Невольное искажение им песнопения в часовне Нью-колледжа стало притчей во языцех: Kinkering Congs Their Titles Take. Выгоняя одного студента, Спунер прочитал ставшую легендарной нотацию: You have tasted two worms. You have hissed my mystery lectures. You can leave Oxford by the town drain! Подобные изречения еще при жизни Спунера вошли в оксфордский лексикон под названием «спунеризмы». А имя его стало нарицательным, являя пример того, сколь мощное креативное начало может нести в себе даже дефект речи, если речь идет об Оксфорде.

С тех пор многие поколения студентов усиленно культивируют странность пресловутого дона, который, даже поднимая бокал за здоровье королевы – To our dear old Queen! – умудрился провозгласить – To our queer old dean! («За нашего старого гомика-декана!»).

В оксфордском фольклоре Спунер персонифицирует клишированный образ глупого профессора: «Приходите сегодня к ужину, чтобы познакомиться с нашим новым преподавателем Кэссоном». – «Но ведь я и есть Кэссон». – «Не важно. Все равно приходите».

Джон Рональд Руэл Толкиен (1892 –1973)

Профессор англосаксонской литературы и языка, родившийся в Африке, в 1911 году пришел учиться в Оксфорд и оставался там с небольшими перерывами всю жизнь.

В Оксфорде Толли, как звали его друзья, придумал языки эльфов синдарин и квенья и весь фантастический мир Средиземья. «Хоббит» (1937) и «Властелин колец» (1954) стали культовыми книгами 1960-х годов, питающими литературу последующих лет вплоть до «Гарри Поттера». В основе мифического мира Толкиена лежит противоборство могущественных мировых начал. «Гэндальфа в президенты!», «Фродо жив!» – возвещали значки и футболки поколения хиппи.

Дж. Р. Р. Толкиен был подлинным магом языка, а его Средиземье – альтернативным миром, придуманным человеком, который ненавидел любые механизмы сложнее прялки. Общий тираж книг Толкиена давно превзошел сто миллионов экземпляров; комиксы, фильмы, настольные и компьютерные игры по их сюжетам продаются по всему миру.

Иногда возле его надгробного памятника в Волверкоте, где выбиты имена Берена и Лютиэн (героев эпоса «Сильмариллион», увидевшего свет после смерти писателя), можно видеть фанатов в зеленых хоббитовских штанах. Благодаря кинотрилогии 2001 года с Иеном Маккеленом в роли Гэндальфа «Властелин колец» превратился в мировой блокбастер.

Хью Тревор-Роупер, лорд Дакр (1914 –2003)

В 1957–1980 годах профессор королевской кафедры истории Нового времени; в 1980–1987 годах – ректор Питерхаус-колледжа в Кембридже.

Имел несчастье дважды в жизни жестоко разочароваться: в первый раз – в двойном агенте Киме Филби, с которым во время войны работал в Секретной службе, во второй – в дневниках Гитлера, которые он в 1983 году объявил подлинными и которые все-таки оказались фальсификацией.

Вместе с коллегой-историком Аланом Баллоком Тревор-Роупер получил известность как автор книги «Последние дни Гитлера» (1947).

Но главной областью его интересов всегда оставалась история культуры раннего Нового времени. В книгах об Эразме Роттердамском, Томасе Море и архиепископе Лауде проявились неоспоримые достоинства Тревора-Роупера: исследовательская добросовестность и элегантность стиля.

 

К юго-востоку от Карфакса

Райская улица, Божественная дорога, Аристотелева тропа, Тропа логики, Музыкальный луг – город печется о genius loci даже в мелочах, вплоть до названий лужаек и улиц. Правда, мы начнем нашу экскурсию с места несколько более прозаического, самого шумного в городе: с башни Карфакс. Здесь сходятся четыре улицы – quadrifurcus, как сказали бы древние римляне. Но если повторять это слово достаточно долго, произнося его на английский лад, рано или поздно получится Карфакс.

Уже в Средние века этот перекресток был центром Оксфорда. Со всех сторон света и ото всех городских ворот сбредались сюда пастухи, ремесленники, монахи, торговки, чосеровские школяры и прочий люд: кто пешком, кто на лошади, кто с телегой, кто с повозкой. Движение было столь оживленным, что в 1789 году пришлось убрать с площади барочный фонтан, а уже при следующем расширении снести церковь Св. Мартина. Осталась лишь колокольня – башня Карфакс, а на ней так называемые Quarter boys (четвертные мальчики) – две фигуры в одеждах римских легионеров, отбивающие своими секирами каждый час.

Напротив церкви когда-то располагалась таверна «Свиндлсток». А там, где сегодня расположился операционный зал банка Abbey National, некогда произошло самое кровавое в истории города столкновение между студентами и горожанами в день Св. Схоластики в 1355 году.

Карфакс и поныне связывает town и gown: деловой квартал к западу от улицы Сент-Олдейт с Корнмаркет-стрит и ее колледжами к востоку. Сент-Олдейт ведет от Карфакса вниз, к реке. В черте города Темзу именуют Isis (Исида, сокращение от латинского Thamesis); покинув его, она вновь становится Темзой. «Все страньше и страньше», – как говаривала Алиса. На двери туалета в одном из оксфордских кафе я как-то прочел: Necessarium. Чего только не встретишь в Стране чудес!

В том месте, где ныне через Темзу переброшен мост Фолли-бридж (1825), предположительно и находился когда-то Бычий брод, давший название городу. Быки и волны красуются на городском гербе, с особой пышностью изображенном на лестнице Таун-холла (1893–1897), викторианские интерьеры которого отражают самодовольство бюргерской эпохи. Уже несколько десятилетий Лейбористская партия имеет в ратуше большинство, и каждую вторую среду месяца в самом красивом зале, приглашая гостей к чаю с последующими танцами, небольшой оркестр играет фокстрот для почтенной публики. В расположенном по соседству Оксфордском музее многие помещения воссоздают исторический облик типичных интерьеров town и gown: комнату ремесленника, бюргерский салон, студенческую каморку 1770-х годов. В его экспонатах и документах история города представлена живо, хотя, пожалуй, несколько старомодно, но все же гораздо адекватнее, чем в новомодном Оксфорд-Стори на Брод-стрит, где посетителей, привязав ремнями к креслам, отправляют в путешествие че рез столетия в сопровождении всевозможных шумов, запахов и историй в духе Диснейленда.

С тех пор как Клифф Ричард сдобрил воскресную службу в церкви Св. Олдейта рок-н-роллом, церковь напротив Крайст-Черч-колледжа прославилась неканоническим возглашением Благой вести. Своеобразно понимает собственный статус и Музей современного искусства, расположенный через несколько домов по Пемброк-стрит. Для английских любителей современного искусства нет более притягательного адреса, чем упомянутый выше: несмотря на то что музей не имеет собственной коллекции, он обладает репутацией авторитетного международного форума современного искусства, от классического модерна до будущих средств массовой информации. Ведь что ни возьми – западный авангард, восточноевропейское или даже совсем не европейское искусство, – первая в мире серьезная выставка по каждому из этих направлений состоялась именно здесь.

Вход в Пемброк-колледж находится несколько в стороне от главной улицы, в углу замощенной булыжником площади, где когда-то располагалось кладбище Сент-Олдейт. Пемброк-колледж, один из самых маленьких и бедных в Оксфорде, основанный в 1624 году, привык пребывать в тени могущественного соседа – Крайст-Черч-колледжа.

Правда, на случай, если бы все колледжи стали вдруг меряться своими премьер-министрами, нобелевскими лауреатами и прочими заслугами, у Пемброк-колледжа имеется чайник доктора Джонсона. Фарфоровый чайник, расписанный синими цветочками, – память о знаменитом английском лексикографе Сэмюэле Джонсоне. Будучи студентом, Джонсон превыше всего ценил общение и дискуссии за кубком портвейна: «Сэр, мы были гнездом певчих птиц». Однажды, прогуляв лекцию, он был вынужден заплатить штраф в два пенса, что показалось ему чрезмерным, так как лекция не стоила и одного пенни. «Ах, сэр, я был вспыльчив и глуп. То, что вы принимали за распущенность, на самом деле было горечью.

Я был отчаянно беден и задумал самостоятельно проложить себе путь литературой и юмором, не балуя своим вниманием власти и авторитеты». Уже через год, в 1729 году, Джонсону пришлось покинуть колледж из-за нехватки денег. Но связь с Оксфордом он сохранил на всю жизнь, и в 1775 году, будучи к тому времени давно уже звездой лондонской литературной сцены, удостоился степени почетного доктора. Если захотите к нему заглянуть – комната Джонсона располагалась на третьем этаже, прямо над воротами Пемброк-колледжа.

Почти сразу за колледжем от улицы Сент-Олдейт ответвляется переулок: внимание привлекает здание строгих линий из светлого известняка, соединившее интернациональный стиль и котсуолдскую традицию. Это Кэмпион-холл, спроектированный в 1934 году сэром Эдвином Лаченсом. Здание иезуитского колледжа – единственная его работа в Оксфорде, но чрезвычайно удачная, особенно часовня на втором этаже: цилиндрические своды, апсида, балдахин и вырезанная по дереву Фрэнком Брэнгвином серия гравюр с изображением Крестного пути (1935). Лаченс придумал и многие мелкие детали – к примеру, лестницы в библиотеке, перила в индийском стиле с набалдашниками в форме колоколов, светильники в виде кардинальских шапок.

Кэмпион-холл носит имя мученика-иезуита елизаветинских времен Эдмунда Кэмпиона, биографию которого написал в 1935 году принявший католицизм Ивлин Во и посвятил тогдашнему ректору университета («Тому, под Господом, кому я обязан своей верой»).

На той же стороне улицы, что и Кэмпион-холл, стоит дом, где родилась Дороти Л. Сэйерс: Брюер-стрит, 1. Тогда, в 1893 году, ее отец возглавлял расположенную по соседству хоровую школу собора Крайст-Черч, «где в его обязанности входило преподавать дьяволятам с ангельскими голосами основы латыни».

 

Дом Христов и премьер-министр: Крайст-Черч-колледж

Каждый вечер ровно в пять минут десятого колокол Том-тауэра звонит сто один раз: по одному разу за каждого из членов колледжа первоначального состава. Но почему в пять минут десятого? Как выяснили большие умники, Оксфорд расположен западнее Гринвича чуть более чем на один градус. То есть когда часы всего королевства показывают пять минут десятого, в Оксфорде – ровно девять. Логично, во всяком случае для Крайст-Черч-колледжа. В этом колледже собственное не только исчисление времени, но и терминология. Постоянные члены колледжа именуются не fellows, как везде, а students (учащиеся, студенты), привратников называют не porters (швейцары), а custodians (сторожа), да и сам колледж называется The House (дом, от латинского Aedis Christi – Дом Христов). «Это не Англия, это Крайст-Черч (Церковь Христова)», – заверил меня один из привратников колледжа, которые одни только во всем университете до сих пор носят на голове капюшоны, словно члены таинственного ордена или персонажи картин Магритта. «Нет, вы только подумайте! Какой сегодня день странный!» В колледже Крайст-Черч выросла Алиса Лидделл, та самая дочка ректора, которой знаменитый доцент математики рассказывал удивительные истории.

Из этих стен вышли две знаменитые на весь мир книги, одна о рассудке, другая об абсурде: трактат Джона Локка «Опыт о человеческом разумении» и «Алиса в Стране чудес» Льюиса Кэрролла. Еще один, третий классик в области человеческих настроений родом из Крайст-Черч-колледжа, – Роберт Бёртон, автор «Анатомии меланхолии».

Крайст-Черч – один из самых больших и богатых оксфордских колледжей, единственный, имеющий в своем распоряжении собор и картинную галерею. Он слывет академической колыбелью британской аристократии, высшей школой искусства государственного управления и эксцентричности: от поэта и рыцаря елизаветинской эпохи сэра Филипа Сидни до блестящего министра кабинета Маргарет Тэтчер Алана Кларка. Прежде чем стать премьер-министром, Уильям Гладстон изучал здесь математику и греческий, Энтони Иден – ориенталистику. А еще были лорд Солсбери, лорд Дерби, Портленд, Каннинг, Пиль – всего в Крайст-Черч учились тринадцать премьер-министров Британии и одиннадцать вице-королей Индии. Ничего удивительного, что именно этот колледж первым в Оксфорде поднял входную плату, своего рода таможенный сбор с любителей достопримечательностей.

О масштабе личностей, входящих в конгрегацию колледжа, свидетельствует и такая история о философе Альфреде Дж. Айере. Как-то на вечеринке в Нью-Йорке в 1987 году Фредди заметил, что боксер Майк Тайсон клеится к супермодели Наоми Кэмпбелл, и велел знаменитому тяжеловесу оставить девушку в покое. «Черт возьми, да вы знаете, кто я такой? – спросил Тайсон. – Чемпион мира в тяжелом весе!» На что Айер ответил: «А я бывший профессор логики в Оксфордском университете».

Крайст-Черч-колледж не менее грандиозен, чем его основатели – кардинал Уолси и король Генрих VIII. Основан он был под названием Кардинал-колледжа в 1525 году. Томас Уолси, Мальчик-бакалавр (прозванный так за то, что уже в пятнадцать лет получил ученую степень), став кардиналом, задумал построить колледж на земельном участке, некогда принадлежавшем упраздненному аббатству Св. Фридесвиды, который превосходил бы все существовавшие прежде: дворец, по роскоши не уступающий Хэмптон-корту (личной резиденции кардинала на берегу Темзы), где свободно разместились бы шестьдесят каноников и сорок младших каноников во главе с деканом (вспомним сто один удар колокола). Однако в 1529 году из-за рискованной брачной политики Генриха VIII и его ссоры с Католической церковью честолюбивый кардинал утратил влияние. К тому времени были почти достроены только три флигеля ансамбля первого двора (Том-квод), в том числе трапезная. «Начал строить колледж, а построил таверну», – шутили современники.

Вместе с Хэмптон-кортом Генрих VIII отобрал у опального кардинала и колледж, расширил его и гарантировал ежегодные поступления, большей частью с земельных угодий бывшего аббатства. В 1546 году он объединил свой колледж с новой архиепископской резиденцией в Оксфорде. Часовня колледжа превратилась в собор, Ecclesia Christi Cathedralis Oxoniensis, или, если коротко, церковь Христа (Крайст-Черч). С тех пор глава собора, архиепископ Оксфордский, возглавляет также колледж Крайст-Черч и назначается монархом – своеобразная, чисто английская система. А на галстуках колледжа до сих пор изображается красная кардинальская шапка.

О грандиозных планах Уолси можно судить по ансамблю Том-квод – самый большой в Оксфорде внутренний двор со стороной восемьдесят метров. Посередине стоит фонтан со скульптурой – величавой, но не лишенной грации статуей Меркурия, посланца богов, – с фонтана Медичи во Флоренции, построенного в 1580 году Джиованни да Болонья (копия 1670 года). Пруд, задуманный как отхожая яма, окружен обширным газоном. Вокруг проложены пешеходные дорожки. Лишь по верхушкам пилястров и контрфорсов можно догадаться, что когда-то здесь планировалась галерея, подобная той, что была в Магдален-колледже, где учился Уолси. Кардинал привлек к работам лучших королевских каменщиков, участвовавших в строительстве Вестминстерского аббатства и Виндзорского замка – Джона Люббинса и Генри Редмана. К моменту падения Уолси, в 1529 году, они полностью завершили южную часть ансамбля, а восточный и западный флигели достроили лишь наполовину. Сторожевая башня также оставалась незавершенной до 1681 года. Потом появился Кристофер Рен и увенчал Крайст-Черч знаменитой башней Том-тауэр, которая с тех пор является неотъемлемой частью городского силуэта.

Том-тауэр, первое неоготическое строение Кристофера Рена, слывет одним из наиболее своевольных образчиков барочной готики, эдаким гермафродитом, немыслимым без средневековой традиции сторожевых башен. На первом этаже (эпоха Тюдоров) наряду с двумя восьмиугольными угловыми башенками над квадратом промежуточного этажа архитектор водрузил главную башню, также восьмиугольную; все три увенчаны изогнутыми куполами, контуры которых поддерживают мотив килевых изгибов, воплощенный в декоративных готических фронтонах и нишах. Так проявилось уважение Рена к консерватизму: готическое здание он завершил в неоготическом стиле. Потрепанный временем привратник, скульптура барочного мастера Френсиса Бёрда (1719) над порталом, – это кардинал Уолси. Высоко на колокольне качается Большой Том, главный колокол колледжа весом почти семь тонн, получивший имя в честь Томаса Беккета.

Когда родители Алисы куда-нибудь уезжали, Льюис Кэрролл, бывало, поднимался с дочерьми Лидделлов на колокольню. Они карабкались вверх по удивительной винтовой лестнице из дуба, построенной по эскизу Рена, ныне, к сожалению, утраченной, и останавливались лишь возле Большого Тома. Им разрешалось разбудить его, дотронувшись палкой: тогда колокол начинал рычать, как старый лев. Позднее, в «Зазеркалье», все, конечно, будет наоборот: там Лев заговорит «голосом приглушенным и полым, словно огромный колокол». Квартира Льюиса Кэрролла в северо-восточной части Томквода ныне представляет собой студенческую гостиную.

Веерные своды, раскрывающиеся книзу с такой роскошной беспечностью, будто это и есть самая настоящая готика, а не просто одно из самых ранних к ней возвращений, вообще характерны для оксфордского консервативного стиля – строительство было закончено в 1640 году. Кажется, что одна-единственная центральная колонна удерживает весь свод целиком. Но впечатление обманчиво, каменные ребра колонны – элементы чисто декоративные и не имеют отношения к конструкции здания. Два широких, отнюдь не средневековых, лестничных марша ведут вверх к Большому залу, выдержанному в духе как раз тех времен: под мощным арочным сводом раскинулся самый большой довикторианский зал Оксфорда и Кембриджа.

Именно в этой трапезной снимались сцены, происходившие в главном зале Хогвартса, школы волшебников из бестселлера Джоан Роулинг «Гарри Поттер и философский камень».

В огромной столовой колледжа Крайст-Черч все блестит и сверкает. Пахнет нардовой мазью и воском для натирки полов. Длинные, натертые до блеска дубовые столы, стулья с изогнутыми неоготическими спинками. На тарелках – эмблема колледжа, кардинальская шапка. Студенты завтракают и обедают здесь, как в самом обычном кафе, по вечерам же столы сервируют, причем возможны два варианта: неформальный ужин и formall hall (полный церемониал) в мантиях, с молитвой на латыни. Председательское место в главном углу зала занимает Генрих VIII в полный рост, с широко расставленными ногами – копия пропавшего из Уайтхолла портрета, выполненного Гансом Гольбейном. Вокруг короля по стенам находятся знаменитости в золотых рамах: Джон Локк, Джон Уэсли, Уильям Гладстон, У. Х. Оден – звезды Крайст-Черч-колледжа кисти Гейнсборо, Рейнольдса, Лоуренса, Милле, Сазэрленда. Не просто обыкновенный для колледжей пантеон славы, а национальная портретная галерея в миниатюре. Ученые, поэты, высшие чины политики и Церкви – сплошь громкие имена. В этом сверхконсервативном колледже женщины пока не удостоились чести быть увековеченными в парадных портретах – за исключением двух Елизавет, I и II, в статусе посетительниц с королевской инспекцией.

Справа от входа висит портрет Льюиса Кэрролла, написанный после его смерти и довольно меланхолический. Сверху свет льется в зал через «Окно Алисы»: витраж по мотивам кэрролловских историй. Насколько же крошечной и потерянной должна была ощущать себя девочка Алиса в таком огромном зале, среди всех этих громадных существ за столом своего отца, ректора колледжа, пока наконец не попробовала пирожок, который помог ей вырасти, а потом все выше и выше, пока она не стала похожа на старые длинношеие фигурки из мейсенского фарфора на каминной полке, а голова ее не уперлась в потолок. К high table ведут три ступени: он расположен на подиуме, приподнятом над общим академическим уровнем.

В торце – портрет ректора Лидделла. Возле него дверь, едва различимая в обшитой досками стене. «Это Кроличья нора, – объяснил мне один из смотрителей. – Ведет прямо в Старшую гостиную, клуб донов. Через эту дверь они выходят из своего корпуса, быстро поглощают пищу и вновь исчезают в норе». Будучи куратором Старшей гостиной, Льюис Кэрролл в течение нескольких лет должен был следить за тем, чтобы у его коллег всегда было в достатке газет, писчей бумаги, а главное, чая и вина. В иерархии Крайст-Черч-колледжа ему не удалось подняться выше.

Именно в Ректорском саду Льюис Кэрролл впервые встретил прообраз своей Алисы – 25 апреля 1856 года, когда ему захотелось сфотографировать собор. В саду возле Алисиной калитки до сих пор растет дерево, где, как утверждают, сидел тот самый Чеширский Кот, оставшийся в веках благодаря своей широкой улыбке.

Ровно в пять минут седьмого начинается вечерняя служба. Мальчики-хористы в тюдоровских шапочках поют молитву – неизменно, с тех самых пор, как в 1525 году кардинал Уолси основал здешний хор. Под сводами норманнских аркад поют они «Слава Тебе, Троица!» первого здешнего хормейстера Джона Тавенера, гимны Уильяма Уолтона, в свое время тоже певшего в этом хоре. Чарующая церковная музыка, интеллектуальные проповеди, вся в целом атмосфера собора Крайст-Черч создают даже у атеистов невероятное ощущение контакта если не с самим Господом, то, несомненно, с историей Англии.

Этот самый маленький в стране собор одновременно является часовней самого большого оксфордского колледжа. Длина собора Крайст-Черч – всего сорок восемь метров; часовня Кингз-колледжа в Кембридже, к примеру, вдвое длиннее. Исторически первая церковь, стоявшая в этом месте, исчезла бесследно: то был женский монастырь viii века, основательницей которого считается Св. Фридесвида, хранительница Оксфорда. Во второй половине xii века на фундаменте легенды каноники-августинцы возвели церковь в том самом виде, в каком ее можно видеть и сегодня. Вернее, сегодня она еще лучше – после реставрации сэром Джорджем Гилбертом Скоттом в 1870–1876 годах. Одно из его норманнских дополнений – знаменитое окно с розами в восточном торце здания.

Как правило, средневековые церкви ориентированы с востока на запад. На хорах зарождается определенный архитектурный ритм, поддерживаемый центральным нефом: позднеримские круглые колонны с готическими бутонообразными капителями; аркады со сдвоенными сводами, образующими тройную арку, отчего стены кажутся выше, чем на самом деле.

А вот над хорами (и это настоящая сенсация) растянулся сетчатый свод со свисающими замковыми кирпичами и узором, изображающим звездное небо. Как каменные фонари парят эти подвески под ребрами лиерн – позднеготическая изысканность примерно 1500 года рождения, – и никакого железобетона. Лишь частично взгляду доступны арки, сходящиеся вместе позади свода и удерживающие конструкцию. Автор гениального конструкторского решения – скорее всего Уильям Орчард, один из самых блестящих архитекторов своего времени. Орчард, похороненный в соборе Крайст-Черч, работал также в богословской школе и в Магдален-колледже.

Часовня каждого колледжа, а эта в особенности, отчасти являет собой галерею усопших душ, придавая тем самым завершенность портретной галерее в столовой. Вот разглядывает нас «отец меланхолии» Роберт Бёртон в черной мантии, с каменным лицом – бюст времен Стюартов. Другой почтенный дон, преподобный Покок, даже и после смерти не снимает mortarboard. Философу Джорджу Беркли написал эпитафию его друг Александр Поуп, о Джоне Рёскине напоминают собственные слова художника («Нет другого богатства, кроме жизни»), а об У. Х. Одене – памятник в часовне Милитари-Чэпел, где он, будучи студентом, в велюровых тапочках отстаивал воскресную литургию, начинавшуюся в восемь утра. В вестибюле собора стоит памятник самому нелюбимому ректору Крайст-Черч-колледжа – доктору Джону Феллу. К сожалению, на нем не выбит шуточный стих, написанный о нем студентами: «Я не люблю вас, доктор Фелл, / Причину вспомнить не сумел, / Но убедиться я успел: / Я не люблю вас, доктор Фелл». Фелл был радикальным роялистом, отославшим из колледжа как квакера Уильяма Пенна, так и философа Джона Локка.

Средневековые пилигримы стремились в эту церковь с особой целью – увидеть ларец с мощами Св. Фридесвиды. Изготовленный в 1289 году, он был уничтожен в эпоху Реформации, в 1889 году реконструирован и установлен в северном боковом нефе. В пазухах свода средневековые скульпторы прячут в густой натуралистически изображенной листве небольшую головку «зеленой женщины» в сказочном лесу. Это та самая история, которую Эдвард Бёрн-Джонс в 1859 году изобразил сияющими красками на расположенном рядом окне Св. Фридесвиды: история о земных приключениях святой, от чрезмерной настойчивости поклонника сбежавшей в леса, да так и остававшейся там до своего вознесения на небо, к сонму спасенных душ. Одна из пяти живописных работ по стеклу, выполненных Бёрн-Джонсом для собора Крайст-Черч. С витражными святыми и ангелами прерафаэлитов соседствуют окна, созданные в Средневековье и в эпоху барокко: знаменитое убийство в соборе (окно Беккета, ок. 1340) и монументальная живописная сага об Ионе работы Абрахама ван Линя (1630-е годы).

Норманнский портал с колоннами ведет от крестового хода в Чаптер-хаус – помещение для собраний капитула. Когда-то там располагалась часовня, теперь же под островерхими расписными окнами и нежными капителями в форме листьев собор продает сувениры – на память, в частности, о Льюисе Кэрролле. Напротив его колледжа, на улице Сент-Олдейт, 83, расположен «Магазин старой овцы». В пятой главе «Зазеркалья» именно в этой крошечной лавке Алиса встречает вяжущую Овцу. С тех пор Овца превратилась в японку. В своем тесном островерхом домике Юкки Гэндер, владелица Алисиного магазина, продает всевозможные сувениры, связанные со Страной чудес: шахматные фигурки в виде Алисы, часы Шалтая-Болтая, Додо на наперстке. «Че-пу-ха!» – как сказала бы Алиса.

И правда, совершенно невозможно устоять перед искушением попробовать фруктовые конфеты из лавки Юкки – почти такие же засахаренные фрукты с удовольствием покупала когда-то Алиса Лидделл.

По пути от собора к картинной галерее колледжа мы пересекаем Пекуотер-квод, прозванный студентами Пек: три жилых корпуса с ионическими колоннами и центральным фронтоном (1705–1714), с юга – библиотека (1716–1772). В xviii веке этот благородный квартал населяли преимущественно студенты высокого происхождения, которые могли здесь вести такой же аристократический образ жизни, как и в поместьях в стиле Палладио. Те же, чей достаток был поскромнее, попав сюда, получали неплохие шансы изменить свою жизнь.

Это была классическая архитектура английского Просвещения в обоих смыслах этого слова, возведенная по проекту двух оксфордских ученых. Однако на молодого Джона Рёскина это не произвело сильного впечатления. В своей классической квартире поклонник средневековой архитектуры тосковал по эркерному окну «с видом на готическую часовню».

Было бы странно предполагать, что за коринфским фасадом библиотеки колледжа, подобного Крайст-Черч, скрываются только книги. Стоит войти, и вот уже радует глаз небольшое, но поистине блестящее собрание скульптурных поясных портретов. Библиотечный зал, одно из самых красивых помещений в Оксфорде, растянулся по всей длине второго этажа, от одного венецианского окна до другого: столы и колонны обшиты панелями норвежского дуба, над стеллажами роскошная лепнина (1764). В библиотеке насчитывается около ста двадцати тысяч томов, включая первопечатные издания, средневековые иллюстрированные и греческие рукописные книги, ноты, отпечатанные в xvi и xvii веках. В стеклянной витрине, как жемчужина библиофилии, выставлена красная шапочка, принадлежавшая, как утверждается, кардиналу Уолси.

Под самой крышей находится маленькая кухня, где пьют чай библиотекари. Там когда-то работал Льюис Кэрролл. Из окон открывается вид на Ректорский сад, в котором играла с сестрами Алиса. По сравнению с другими собраниями Крайст-Черч коллекция, связанная с Льюисом Кэрроллом, в его собственном колледже выглядит скорее бледно: несколько писем, фотографий, первых изданий. Когда Общество Кэрролла предложило Бодлианской библиотеке и колледжу Крайст-Черч свое замечательное собрание, ни колледж, ни библиотека интереса не проявили, как, впрочем, и город Оксфорд. Да и от коллекции Алисы Лидделл, много лет назад безвозмездно переданной колледжу ее наследниками, здесь предпочли избавиться – в 2001 году она была выставлена на аукционе Sotheby’s. Однако покупатель, частный коллекционер, любезно вернул их под залог в картинную галерею. Судя по всему, великие умы современного Оксфорда по-прежнему с подозрением относятся к гению абсурда, фотографу и другу маленьких девочек.

Ни один из оксфордских колледжей не обладает столь значительным собранием произведений искусства, как Крайст-Черч. В 1968 году из библиотеки оно переместилось в Картинную галерею, специально построенную фирмой Powell & Moya и вписанную в ансамбль Кентербери-квод. Ядром коллекции колледж обязан двум студентам – генералу и дипломату. Джон Гизе сражался за герцога Мальборо, а в свободное время тянулся к искусству итальянского Ренессанса, сейченто (xvii в.), великим венецианцам. Из его коллекции пришли произведения Караччи, Тинторетто и Веронезе, Доменикино и Бернардо Строцци, картина Антониса ван Дейка «Великодушие Сципиона» и замечательный эскиз маслом, изображающий солдата на лошади.

Другой блок живописных шедевров подарил колледжу дипломат Уильям Фокс-Стрэнгуэйз, один из первых английских собирателей итальянского раннего Ренессанса, особенно флорентийцев xiv и xv веков. Мадонны и Сивиллы кисти Дуччо, Боттичелли, Пьеро делла Франчески, фрагмент «Оплакивания Христа» кисти Хуго ван дер Гуса, таинственный «Кентавр» Филиппино Липпи, «Иеремия» Сальватора Роза – жемчужины его коллекции. Здесь представлен и поздний шедевр Франса Хальса «Портрет старой женщины», дар Старшей гостиной, той самой «резервации для донов», которые, случается, радуют и других представителей рода человеческого удачной сплетней или картиной.

Кроме того, колледж обладает уникальной коллекцией рисунков старых мастеров, насчитывающей около двух тысяч наименований. «Причудливая мужская голова» Леонардо да Винчи, «Иаков и Рахиль» Хуго ван дер Гуса, акварель Клода Лоррена, удивительные работы Микеланджело, Тициана, Тинторетто, Корреджо, Веронезе, Рембрандта, Рубенса, ван Дейка – это великолепное собрание. Наряду с коллекцией Эшмоловского музея эти рисунки превращают Оксфорд в центр изучения искусства старых мастеров.

Сцены из повседневной жизни у них встречаются редко. Тем удивительнее, когда художник Аннибале Караччи вдруг пишет сюжет вроде «Лавки мясника» в формате исторического полотна (ок. 1583). Забивают овцу, бараний кострец взвешивают и продают – лишь в голландской живописи xvii века мы вновь встречаем подобные сцены, грубовато-комический реализм которых совершенно не типичен для итальянского барокко, даже если попытаться истолковать выбор жертвы как аллегорию Страшного суда. На мой взгляд, это самая необычная картина в этой исключительной коллекции. Когда-то она принадлежала королю Карлу I.

Покинув картинную галерею, вы попадаете в небольшой двор, выполняющий в Крайст-Черч-колледже роль триумфальной арки. Он создан Джеймсом Уайеттом (1773–1783) как монументальное завершение ансамбля Кентербери-квод. Чтобы хотя бы отчасти сохранить privacy, колледж построил специальный вход для посетителей (которых бывает около двухсотпятидесяти тысяч в год) в стороне, через здание Мидоу-билдинг. Это сооружение в венецианском неоготическом стиле строилось в 1862–1866 годах как студенческое общежитие. Именно в нем жил, например, студент увековеченного Ивлином Во «Брайдсхеда» Себастьян Флайт вместе со своим плюшевым медведем Алоизиусом, причем обоим там очень нравилось. Во время роскошного совместного ланча один из его друзей выходил на балкон и декламировал поэму Т. С. Эллиота «Бесплодная земля», так что стихи далеко разносились над лугом Крайст-Черч. Это вам не Том-квод, этот луг – самая большая ценность колледжа.

Крайст-Черч-мидоу – старый заливной луг между Темзой и Черуэллом, болотистое место, в прошлом нередко затапливаемое в зимнее время. Со средневековой эпохи его никогда не распахивали, никогда не поливали пестицидами. Там растут лютики, ярутка полевая, погремок, манжетка и водосбор – идеальный резервуар для насекомых, ботаников и энтомологов. Если перелистать старый университетский устав, выяснится, что всякий студент Крайст-Черч-колледжа имеет право пасти там свою корову, чтобы ежедневно иметь к завтраку свежее молоко. На желтых от цветущих калужниц лугах пасутся лонгхорны (длиннорогие мясные коровы), а мимо вьется дорога, красивее и естественнее которой я не встречал ни в одном крупном городе мира.

Все в Оксфорде заполонили цитаты: улицы, стены, скамьи, и эта дорога – не исключение. В самом ее начале, в Саду памяти павших, на одной из тротуарных плиток читаем: «Я даю ему свой меч, и это должно принести мне успех в паломничестве». Фраза из «Пути паломника» Джона Беньяна дает пищу для размышлений. Вправо отходит дорожка Нью-уолк, проложенная в 1872 году по решению ректора Лидделла – аллея тополей, спускающаяся вниз, к Темзе. Этой дорогой вдоль мельничного ручья часто ходил Льюис Кэрролл с его дочерями, собираясь на лодочную прогулку: так было и 4 июля 1862 года, когда он впервые поведал им историю о приключениях Алисы в Стране чудес.

В июне, в Неделю восьмерок, тут становится жарко. Именно возле Крайст-Черч-мидоу финиширует гребная гонка, и в пылу ее страстей болельщиков нередко тянет на любовные приключения. На этом самом месте бросились в реку студенты, влюбленные в Зулейку Добсон, – кто не верит, прочитайте одноименный роман Макса Бирбома. От южной оконечности заливного луга ведет дорожка по берегу Черуэлла, откуда открывается вид на шпили – классическая оксфордская панорама, не искаженная предместьями.

По Брод-уолк возвращаемся туда же, откуда начали: слева – коровы, справа – спортивные площадки Мертон-колледжа и Крайст-Черч-колледжа. Эта аллея была проложена вскоре после гражданской войны. Тогда по ее сторонам росли вязы, теперь платаны. Она была оксфордским Пэл-Мэлом, сельским подиумом городской моды, по которому прогуливались, чтобы на других посмотреть и себя показать, особенно в июньское воскресенье Show Sunday, которым заканчивается академический год.

И для местных обитателей, и для гостей, для многих поколений профессоров и студентов Крайст-Черч-мидоу всегда оставался местом отдыха и источником вдохновения. Здесь гулял Сэмюэль Джонсон, медитировал кардинал Ньюмен, рисовал Джон Рёскин, собирал цветы Джон Локк. Маршал Блюхер, бывший гостем колледжа в 1814 году, нарезал по лугу круги, чтобы протрезветь после того как выпил чересчур много бренди. Методист Джордж Уайтфилд молился среди цветов. Нет-нет да и вспорхнет прямо перед тобой голубой зимородок. Что за луг! А они, горожане, хотели проложить по нему четырехполосное шоссе. Но это, слава богу, породило волну протестов. Теперь Крайст-Черч-мидоу останется с нами и в xxi веке – последняя пастораль Средневековья.

 

Ориел-колледж и Корпус-Кристи-колледж

«Ориел-колледж? Очень спортивные, много американцев». Такой формулой моя оксфордская квартирная хозяйка охарактеризовала Ориел-колледж. Первые в гребле и последние из тех, кто пустил в свой мужской бастион представительниц слабого пола лишь в 1985 году. А ведь такие вещи формируют имидж колледжа не в меньшей степени, чем декорации, которые здесь не обходит вниманием ни одна съемочная группа: яркие, островерхие здания вокруг площади Ориел-сквер – ансамбль колледжа с изогнутыми фронтонами, эркерами, башенками на коньках крыш и заглавными буквами, украшающими центральный подъезд наподобие каменных бордюров. REGNANTE CAROLO – сообщает буквенная балюстрада («Времен царствования короля Карла»). Когда строился парадный вход Ориел-колледжа (1620–1642), такого рода строительные арабески были не менее популярны, чем рюши на одеяниях кавалеров – ажурная вязь, – привезенная из Франции мода, которая захватила и архитекторов-якобинцев.

В нишах над порталом три грубоватые скульптуры: возле Карла I стоит Эдуард II, основавший колледж в 1326 году, а над ними – Мадонна, которой он посвящен. «Дом благословенной Девы Марии в Оксфорде» – так должен был называться колледж. Но из-за того, что примерно в то же время Деву Марию в свое наименование ввел Нью-колледж, здесь предпочли просто Ориел – по самому старому зданию, прозванному La Oriole – от oratorioum (часовня). По запутанности истории оксфордских колледжей могут поспорить лишь с кельтскими узлами.

За ажурными готическими окнами первого ансамбля Фронт-квод скрываются часовня и зал, в примыкающем заднем дворе Бэк-квод – библиотека. Ее спроектировал Джеймс Уайетт в 1788 году: всего семь соединительных балок в длину. Внизу рустика, выше ионические колонны с гладким верхом – величие на минимальном пространстве. На первом этаже с комфортом расположилась легенда колледжа, Старшая гостиная, где, как утверждают сотрудники других колледжей, прямо-таки воняет логикой. Именно здесь якобы зародилось Оксфордское движение, и у нас нет причин сомневаться в этом.

В Ориел-колледже учились два нобелевских лауреата: химик сэр Александр Тодд и экономист Джеймс Мид, не говоря уже о великих студентах прошлого вроде сэра Уолтера Рэли или сэра Томаса Мора. Бо Бруммель, знаменитый денди эпохи Регентства, тоже учился в Ориел-колледже, хотя и недолго. Однажды он выпустил во дворе колледжа галку с повязанными белыми ленточками как пародию на выход ректора.

Но лишь один бывший студент сумел воплотиться в фигуру на фасаде колледжа, выходящем на Хай-стрит: Сесил Родс, весьма средний студент, известный расист и один из самых щедрых оксфордских благотворителей. Его имя вместе с Родезией давно растворилось бы в сумерках колониальной истории, если бы он разрабатывал только алмазные копи да имперские мечты. Но второй большой страстью его жизни стал Оксфорд, а вовсе не забота о всеобщем имперском воспитании, как многие ошибочно полагают. Одно из следствий этого увлечения, стипендии Родса, приносят реальную пользу и по сей день.

Нет ничего абсурднее, чем стремиться из одного оксфордского колледжа в другой, но нет ничего труднее, чем отказаться от этого стремления. Выйдем для начала в сад – конечно, в сад колледжа Корпус-Кристи. Самый маленький колледж в Оксфорде расположен рядом с самым большим, Крайст-Черч-колледжем. Сад у Корпус-Кристи тоже маленький, в нем нет ничего исключительного, и потому многие просто не замечают его. Колокольчики, примулы, буддлеи и незабудки, серо-зеленые листья брокколи, мята, шалфей – все это разрастается, преодолевая границы клумб и дорожек, свободно и неформально. Это наложение мягкой анархии на характерные особенности приусадебного участка формирует в саду Корпус-Кристи ни с чем не сравнимую атмосферу.

Там, где заканчивается сад, совершенно неожиданно кончается и город. С террасы, устроенной на остатках городской стены, открывается панорамный вид на спортивные площадки, заливные луга, и вниз – на закрытый сад Крайст-Черч-колледжа с его старым платаном.

Когда Ричард Фокс, епископ Винчестерский, основал Корпус-Кристи в 1517 году, он сравнивал свой колледж с садом пасеки, где студенты прилежно, как пчелы, трудятся во славу Господа и во исполнение собственных нужд. А дабы росли там лишь «самые исключительные цветы и травы», благочестивый гуманист вызвал «трех по-настоящему искусных травников»: одному надлежало способствовать расцвету латыни, другому – греческого, третий же, главный академический садовник, должен был пестовать самый благородный и самый прихотливый цветок – теологию. И вот, даже пять столетий спустя, в саду епископского колледжа жужжат пчелы, и не только метафорически. Два студента сидят в тени деревьев рядом с наставником и оживленно о чем-то спорят. Кто сочтет эту картину идиллией, просто недооценивает подобную форму работы. В этом саду учатся и празднуют, а внизу, под жимолостью и орхидеями, покоится прах Элизабет Роусон, классического филолога и хозяйки сада, умершей в возрасте пятидесяти пяти лет и бывшей, как гласит эпитафия на латыни, остроумным и добродушным ученым.

И поныне в Корпус-Кристи культивируют классику, хотя Интернет и биохимия ныне выглядят здесь не менее органично, чем античные классики, чьим трудам в местной библиотеке дивился еще Эразм Роттердамский.

В расположенной рядом часовне пахнет кедром. В нескольких шагах, в восточном флигеле, находится актовый зал. В небольшом, симпатичном колледже все находится рядом. А на единственной колонне главного входа нашлось место даже для бесконечной тайны времени: двадцать семь солнечных часов, астрономические таблицы, вечный календарь – подлинная триумфальная колонна в честь чисел и звезд, спроектированная Чарлзом Тернбуллом в 1579 году. На самом ее верху, выше всего, что может знать человек, устроился пеликан, символ колледжа Корпус-Кристи. Вокруг него по краям стены растут мальвы, желтофиоль, водосбор, молочаи, акант, бамбук, гималайский бальзам, а над аркой ворот свешивается Rosa banksiae Lutea (вечнозеленая роза) – фейерверк из тысячи маленьких желтых цветочков.

 

Отец всех колледжей: Мертон

«Ваш код с парковки запоминается легко, – сказала моя хозяйка, – 1264, год основания Мертон-колледжа». Он расположен сразу за Корпус-Кристи на мощенной булыжником улице, последней в Оксфорде, где еще слышится эхо Средневековья.

Мир идей, открывающийся за входными воротами, неплохо характеризует тимпан на сторожевой башне (1418): Иоанн Креститель и агнец Божий в чаще леса, а посередине книга с семью печатями. Откровение, перед которым преклонил колени основатель колледжа Уолтер де Мертон. Епископ Рочестерский, лорд-канцлер Генриха III, слуга и короны, и Церкви, – его колледжу надлежало также служить обеим, но под управлением магистров. Академическое самоуправление, собственное имущество, размер и расположение зданий – все это превратило Мертон-колледж в образцовую модель колледжской архитектуры.

На относительно небольшом земельном участке между городской стеной и улицей Мертон-стрит «Дом стипендиатов Мертона» постепенно превратился в один из самых влиятельных и богатых оксфордских колледжей. Часовня и главный зал, центры внутренней жизни колледжа, занимают ведущее место в первом дворе. Перед столовой растут магнолии и гигантские белые гортензии. Орнамент из завитков и спиралей, обрамляющий готические дубовые ворота, одно из прекраснейших произведений художественной ковки конца xiii века, создан приблизительно в одно время с виртуозным по исполнению большим ажурным окном в восточной стене часовни. Уолтер де Мертон задумывал свою часовню в размер монастырской церкви, с главным и боковыми нефами. Но построены были лишь хоры (1289–1296), средокрестие (ок. 1355), поперечный неф (1367–1424) и колокольня (1451), достаточно мощная, чтобы удерживать восемь колоколов. Так что по большому счету часовня Мертона – лишь фрагмент, однако столь масштабный и убедительный, что это не помешало ей стать прототипом всех последующих колледжских часовен.

Уильям Моррис и его друзья любили часовню за средневековые витражи. В ней покоятся многие члены колледжа – под надгробиями из камня или фарфора, с брассами в строгом стиле или по-барочному пышными, как, например, сэр Томас Бодли. Женские фигуры, плотно окружившие сего дипломата и филолога-классика, суть аллегории музыки, арифметики, грамматики и риторики, а в роли пилястра выступает стопка книг – вполне соответствующее обрамление для основателя Бодлианской библиотеки. Этот настенный мемориал – творение Николаса Стоуна, одного из лучших английских скульпторов той эпохи.

В вестибюле часовни укреплена табличка с именами всех ректоров Мертон-колледжа. В 1994 году члены конгрегации избрали ректором женщину – Джессику Роусон – впервые за семьсот тридцать лет.

С юга к часовне примыкает Моб-квод. Его ансамбль, состоящий из четырех приблизительно одинаковых по величине флигелей, был заложен в 1290 году и завершен в 1378 году. Таким образом, он был спроектирован самым первым в Оксфорде. Под высокой седловидной каменной крышей в северо-восточном углу находилась казна, где хранились принадлежавшие колледжу серебро и документы. На первом этаже размещались квартиры членов колледжа, причем в каждую можно было попасть по отдельной лестнице, войдя со двора через островерхую арку. В одной спальне жили по четверо студентов; у каждого рядом была небольшая клетушка для занятий с крошечным окошком. Читать классические тексты студенты поднимались на этаж выше, в библиотеку.

Верхняя библиотека Мертон-колледжа – одна из старейших ныне действующих библиотек Англии. Там царит полумрак, пахнет кожей и деревом. Острее чем где-либо еще ощущается атмосфера старого Оксфорда. Первый ее каталог, датированный 1300 годом, включает всего двенадцать названий: Псалтирь, книга Иова, Аристотель, Фома Аквинский, Бонавентура, Августин и другие отцы Церкви. К середине xvi века Мертон-колледж владел уже примерно пятьюстами книгами. По мере стремительного роста количества печатных изданий колледж вводил у себя систему боксов, позволяющую экономить пространство; такую же к 1260 году ввели в библиотеке Кентерберийского собора. Полки установлены перпендикулярно стене, между ними – скамейки с откидными досками для письма; тут можно сидеть, как в боксах, справа и слева от центрального прохода. Сходную организацию пространства предпочли и другие оксфордские библиотеки. Ренессансные интерьеры и дубовые полки Верхней библиотеки датируются 1589–1590 годами. Ценные книги прикреплялись цепочками к доскам для письма вплоть до 1792 года. Образцом такой chained library (цепной библиотеки) считается библиотека Сорбонны в Париже, в xiii веке самая значительная университетская библиотека Европы. В то время как студенты вынуждены были усваивать «цепные» знания прямо на местах, профессорам разрешалось на время выносить раритеты из Мертонского «книжного сундука».

Правда, это было непросто. Сей «книжный сундук», появившийся раньше самой библиотеки (1371–1379), запирался на три замка, ключи от которых хранились у трех разных лиц, и, для того чтобы открыть его, требовалось одновременное присутствие всех троих ключников. Ныне Мертон-колледж владеет более чем тремястами пятьюдесятью иллюстрированными рукописными книгами эпохи Средневековья; старейшая из них, «Хроники» Евсевия, датируется ix веком. Чтобы как-то расположить шестьдесят тысяч своих томов, библиотека давно захватила и нижние помещения – те, где прежде жили члены конгрегации колледжа.

Бюст в исполнении Эпстайна напоминает о Т. С. Эллиоте, американском студенте Марбургского университета, который в 1914 году перебрался в Оксфорд, где завершил философскую диссертацию.

Количество студентов постепенно росло, и Мертон выстроил свой третий, самый большой внутренний двор с прилегающими к нему корпусами – Феллоуз-квод (1608–1610), первое в Оксфорде трехэтажное здание с cocklofts (каморками под крышей) – для слуг. Строительство ансамбля Феллоузквод с его совершенной симметрией и классической расстановкой колонн главного фасада финансировал тот же человек, который позаботился о новой мебели для Старой библиотеки, – сэр Генри Сэвил, ученый-энциклопедист, возглавлявший Мертон-колледж на протяжении почти сорока лет. В 1619 году Сэвил открыл две Сэвилианские кафедры – геометрии и астрономии, впоследствии внесшие заметный вклад в естественно-научную революцию. Правда, и в xiv веке Мертон-колледж был уже европейским центром астрономии и теологии. В те времена несколько преподавателей колледжа объединились в группу, известную под названием «Мертонские вычислители», так как они пытались исследовать любые проблемы, причем не только физические, при помощи математических методов. Они предпринимали даже попытки вывести точные формулы для таких не поддающихся учету категорий, как грех и добродетель. Не зря же прямо от улицы Мертон-стрит ответвляется Тропа логики. Правда, Теодора Визенгрунда Адорно эта тропка привела в тупик.

Почти четыре года еврейский иммигрант из Франкфурта, которому фашистский режим запретил преподавательскую деятельность, пытался обосноваться в Оксфорде. Осенью 1934 года Адорно, пониженный из приват-доцентов в продвинутые студенты, получил квартиру в Мертон-колледже. «Я живу здесь в неописуемом покое, условия для работы на первый взгляд очень удобные; правда, в профессиональной деятельности имеются трудности, поскольку разъяснить англичанам мою философию не представляется возможным и, для того чтобы быть понятым, приходится упрощать все до детского уровня». Он писал тогда о феноменологии Эдмунда Гуссерля, начал работу над «Диалектикой Просвещения», но его философские размышления «О джазе» окончательно превратили ученого в аутсайдера. Позитивистская школа мышления, царившая в Оксфорде, была ему столь же чужда, как и вся здешняя преподавательская среда. Избранный круг университета так и остался закрытым для истинного немца, как и Бодлианский клуб, где дискутировали его коллеги.

Адорно регулярно принимал участие в концертах музыкального салона «Холивелл». Окончательно распростившись с надеждой на карьеру в английском университете, в 1938 году он сменил место изгнания, перебравшись в США.

Среди немногих вещей, которыми Адорно беспрепятственно наслаждался в Оксфорде, был Преподавательский сад Мертон-колледжа, Феллоуз-гарден, откуда открывается изумительный панорамный вид на просторы Крайст-Черч-мидоу.

Я посетил этот сад субботним вечером, как раз когда колокола Магдален-тауэр начали перезвон. Словно брызги фонтана, взмывали ввысь над крышами и деревьями светлые звуки и вновь обрушивались на виноградники Мертона. Белым и голубым цвели гибискусы на стене сада, а на просторных клумбах буйствовали желтофиоли и манжетки, белые традесканции, красные огненные лилии, и неизменно тянулся к солнцу горный клен, посаженный в 1705 году, любимое дерево Дж. Р. Р. Толкиена в бытность его членом Мертон-колледжа.

 

От Тропы покойника до утки Суити: в Ботаническом саду

Тропой покойника зовется дорожка, ведущая вдоль городской стены мимо Мертон-колледжа к Ботаническому саду. По ней покойников возили от церкви Св. Олдейта к еврейскому кладбищу в предместье. С xii века оксфордские евреи жили в Great Jewry (Большое гетто) между Карфаксом и мостом Фолли-бридж. Это было небольшое обеспеченное сообщество, объединявшее едва ли больше двухсот семей. Синагога стояла примерно там, где ныне колокольня Том-тауэр. Еврейские ученые тоже приезжали жить в Оксфорд, но, как и все евреи, с 1218 года были обязаны носить желтые знаки и не имели права преподавать; им разрешалось только сдавать квартиры и ссужать деньги. Так продолжалось до 1290 года, когда репрессии ужесточились и Эдуард I изгнал евреев из Англии.

Только в xvii веке с разрешения Кромвеля евреи стали постепенно возвращаться в Оксфорд. Из Леванта они принесли пристрастие к новому напитку: в 1651 году еврей Якоб открыл первую в Англии кофейню на Хай-стрит. Замечу, что еще в 1312 году в Оксфорде началось преподавание древнееврейского языка, а в 1540-м была открыта королевская кафедра иврита. Евреи, как известно, не могли обучаться ни в Оксфорде, ни в Кембридже до университетской реформы 1854 года. И только в 1882 году еврейский ученый впервые стал членом конгрегации оксфордского Линкольн-колледжа: это был философ Сэмюэль Александер. Опыт оказался сомнительным: «Они мошенники. Можно закончить Итон или Крайст-Черч, стать офицером шотландской гвардии, профессором Оксфорда и даже принять посвящение в рыцари, но, по сути, остаться грязным еврейским мальчишкой», – сформулировал эти сомнения сэр Альфред Дж. Айер.

Благодаря притоку иммигрантов еврейская община Оксфорда к концу гитлеровской эпохи насчитывала почти три тысячи членов. Сегодня их около двухсот пятидесяти. Их синагога теперь находится в Иерихоне, кладбище в Волверкоте, а там, где заканчивается Тропа покойника, с 1612 года начинается Ботанический сад.

Пройдя под цилиндрическим сводом барочной арки, построенной Николасом Стоуном (1632), из уличного шума Хайстрит сразу же попадаешь в оазис покоя. Старейший Ботанический сад в Великобритании, основанный герцогом Денби, который пожертвовал для этой цели пять тысяч фунтов, что по сегодняшнему курсу составило бы больше пяти миллионов евро. Чтобы защитить от паводков болотистые земли долины Черуэлла, сюда было вывалено около четырех тысяч возов «дерьма и навоза», собранных по всем выгребным ямам Оксфорда.

Ни в одном Ботаническом саду нет такой академической базы, как в этом. Согласно уставу, открытие сада преследовало двойную цель: «Углубление знаний и овладение творением Божиим». И обе они, по словам нынешнего директора Тимоти Уолкера, в принципе остаются актуальными.

Будучи Physic Garden (Физическим садом), как он именовался вначале, университетский Ботанический сад представляет собой учебное пособие прежде всего для студентов-медиков, как и первый в своем роде Лекарственный сад Падуанского университета, открытый в 1545 году. Здесь произрастают мелисса, фенхель, зверобой, полынь, календула, мирровый купырь, а рядом с лекарственными травами – растения, интересные для ботаников и упорядоченные на клумбах по родам и видам.

Первым садовником университета стал бывший солдат-наемник из Брауншвейга Якоб Бобарт. Осев в Оксфорде и открыв пивную, он приобрел обыкновение прогуливаться по городу с козой, в чью бороду накрепко вплетал звенящие кусочки серебра. Этот Бобарт распланировал центральную часть сада, защищенную высокой стеной, а возле южной стены построил стеклянный павильон – одну из первых в Британии теплиц. Уже в 1653 году, по свидетельству садовода-любителя Джона Ивлина, в этом саду ему показали чудо: «капризнейшее растение», недавно завезенную в Англию Mimosa pudica (тропическую мимозу), листочки которой при прикосновении сворачиваются в трубочку.

Лишь в xviii веке ботаника стала самостоятельной наукой. Университетские сады приобрели особое значение как собрания учебных материалов, живые природные арсеналы. Одним из «охотников за растениями», постепенно превращавших английские сады в цветущие образы империи, стал оксфордский ученый Джон Сибторп, профессор ботаники и horti praefectus, как и поныне величают управляющих ботаническими садами. За тридцать шесть лет работы в университете он прочитал одну-единственную лекцию, ведь у него были совсем другие цели. Раз за разом отправлялся он в путешествия к Эгейскому морю, чтобы идентифицировать шестьсот растений, которые в I веке н. э. описал греческий врач Диоскорид. Фонарики, гулявник, дубровник, многоножка обыкновенная и иглица – он разыскал почти все, а многие даже посадил в своем Ботаническом саду. Он оставил после себя десятитомный труд «Флора Греции по Сибторпу» с самым обширным подбором растений, изданный после его смерти тиражом в двадцать пять экземпляров (1806–1840).

В Ботаническом саду Исайя Берлин сделал предложение своей возлюбленной Алине, и скорее всего это было не единственное брачное предложение в истории сада. Еще и поэтому следовало бы, наверное, заставить здесь играть на валторне, как поступал великий Линней, обнаружив редкое растение.

В саду произрастает около восьми тысяч видов растений, представляющих важнейшие семейства всего мира. На длинных стеблях покачиваются желто-зеленые зонтики цветущих молочаев – одно из нескольких здешних эксклюзивных собраний. Здесь как-то вдруг появился даже собственный сорняк, Senecio squalidus, оксфордская разновидность крестовника.

И, конечно, имеются завсегдатаи, каких можно встретить только в Оксфорде. Под старым черным орехом на берегу Черуэлла сидит женщина за шестьдесят в зеленой ветровке и белой вязаной шапочке. Зоэ Петерсен раньше преподавала экономику, а теперь пишет стихи. Скамейка в парке возле реки – ее рабочее место, а если идет дождь, она переходит в теплицу. Птиц, прилетающих к ее скамье, она знает по именам: белого голубя Игнациуса, уток Пепе и Суити.

 

Майский день и страна теней: Магдален-колледж

Не важно, с какой стороны вы приближаетесь к Оксфорду, от Крайст-Черч-мидоу или из Каули – перед глазами у вас в любом случае будет колокольня Магдален-колледжа, возвышающаяся над крышами Хай-стрит и верхушками деревьев Ботанического сада, – сама элегантность в готическом стиле, четырехэтажная, увенчанная восемью фиалами. Из всех оксфордских башен Магдален-тауэр – самая яркая, «лилия среди башен» (Дороти Л. Сэйерс). Не зря ее копия установлена в Принстоне. В честь завершения строительства колокольни 1 мая 1509 года в колледже была устроена вечеринка, вошедшая в оксфордский фольклор. А во что превратился бы без нее праздник Майского дня? Ведь каждый год в этот день ровно в шесть утра с самого ее верха раздается хоровое пение мальчиков и колокольный перезвон, а иные студенты снова и снова пытаются положить конец не задавшейся оксфордской карьере, бросившись в Черуэлл с ближайшего к ней моста Магдален-бридж.

В других колледжах держат кошек, а в Магдален-колледже – стадо благородных оленей. К экстравагантным особенностям можно причислить также произношение и написание собственного названия: «Модлин-колледж», как говорили в xv веке, а не «Мэгделин», и уж, пожалуйста, без е на конце. Колледж Оскара Уайльда, Эдуарда III и Чарлза Спенсера, брата принцессы Дианы, прозванного Чарли-боем. Здесь учились Эдвард Гиббон, Десмонд Моррис, сэр Ричард Аттенборо и бледный тори Уильям Хаг, нобелевский лауреат Эрвин Шрёдингер и сэр Джон Экклз, а также К.С. Льюис и А. Дж. П. Тейлор, первые оксфордские медийные доны.

То обстоятельство, что в наши дни колледжу все труднее соответствовать славному прошлому, пока не бросается в глаза. Вольготно, утопая в зелени, расположились колледжские корпуса, места хватает всем. Земельный участок площадью пятнадцать гектаров – самый большой в Оксфорде. Ботанический сад тоже разместился на угодьях Магдален-колледжа, получившего возможность выйти за пределы городской стены благодаря предусмотрительности основателя.

«Модлин-колледж» был основан Уильямом Уайнфлетом в 1458 году и посвящен Марии Магдалине – заступнице студентов, парикмахеров и раскаявшихся грешниц. Уайнфлет – епископ Винчестерский, лорд-канцлер Генриха VI – остро ощущал свою педагогическую миссию. Сам он тоже учился в Оксфорде, в Нью-колледже, по образцу которого и создал Магдален-колледж. Рядом открыл он и школу, где будущим студентам полагалось изучать латынь, к тому же учредил шестнадцать стипендий для хористов. Хор колледжа процветает и поныне, как и школа, где когда-то спрягал латинские глаголы и учился размышлять философ Томас Гоббс. В 1928 году школа при колледже переехала на более обширную территорию по другую сторону моста, напротив колледжа Св. Хильды, последнего в Оксфорде чисто женского колледжа.

Главное здание Магдален-колледжа, построенное между 1474 и 1510 годами, – перпендикулярная готика в чистом виде. Каменотес Уильям Орчард, ответственный за часовню и крестовый ход, владел каменоломней в Хедингтоне, откуда и поступал известняк для строительства. В отличие от несколько более раннего Нью-колледжа, здесь крестовый ход не отделен от двора (1475–1490) и остается его частью. За счет чего ансамбль Клойстер-квод приобретает атмосферу отчасти монастырскую, отчасти академическую, становясь истинным воплощением средневековой колледжской архитектуры. Перед окнами в ажурном орнаменте цветут глицинии, на контрфорсах – галерея гротескных фигур: гиппопотам, верблюд и борзая, борцы и жонглеры. Иероглифические украшения сточных желобов призваны отгонять злых духов.

Своими Т-образными очертаниями часовня Магдален-колледжа (1474–1480) повторяет предшественниц – часовни Мертон-колледжа и Нью-колледжа. Если бы мне было позволено упомянуть всего три особенности ее богатого внутреннего убранства, я остановился бы на витражном изображении Страшного суда в цветовой гамме сепии, ранней монументальной копии «Тайной вечери» Леонардо и резных изображениях на старых хоровых скамьях, размещенных ныне в боковом приделе. Обезьяна, сова, лиса и гуси, один из них на спине лежащей лошади, а у самого края резного бестиария – мужская голова между раздвинутых женских бедер (самая левая картина, как правило, целомудренно прикрытая).

Лучшее время здесь – вечерня, когда под высоким неоготическим деревянным с лепниной потолком Джеймса Уайетта, расписанным под звездное небо (1790), поет гимны хор мальчиков. А вот в 2021 году голоса поющих мальчиков звучат уже только в записи – в научно-фантастическом триллере Ф. Д. Джеймс «Дитя человеческое», герой которого, историк Тео Фарон, именно в этой часовне встречает женщину, изменившую его жизнь.

В часовне похоронен и легендарный ректор, доктор Раут, возглавлявший колледж на протяжении шестидесяти трех лет. Его девиз: «Всегда проверяй ссылки!»

Возле мемориальной доски с именами усопших членов конгрегации колледжа на отдельной табличке выбито имя Эрнста Штадлера. Немецкий лирик экспрессионистского прорыва Штадлер – и вдруг в Оксфорде? Получив стипендию Родса, он в 1906–1908 годах работал в Магдален-колледже над докторской диссертацией об образе Шекспира у Виланда. А еще через два года вернулся в колледж для защиты диссертации – молодой поэт и литературовед из Эльзаса в самом начале блистательного жизненного пути. Однако в 1914 году Штадлер погиб во Фландрии от удара английской авиабомбы. «Поэт, судент и солдат» – выбито на мемориальной табличке, а рядом слова Ангелуса Силезиуса: «Человек, будь значительным».

К востоку от часовни расположилась столовая. Внутренняя обшивка стен эпохи Тюдоров вся в тяжелых драпировках, на ректорском столе – серебряные канделябры. В головном конце зала раскрашенный барельеф с ранними ренессансными мотивами и сценами из жизни Марии Магдалины (ок. 1540).

У основания лестницы, ведущей на кухню, есть табличка, указывающая на другую деревянную лестницу наверх, в комнаты Оскара Уайльда. Между 1874 и 1878 годами он сменил здесь три квартиры, ни одна из которых так и не была открыта для посетителей. «От него ничего не осталось, – сказал студент, – лишь унылые комнаты». В конце пребывания в должности профессора поэзии Симус Хини подарил пригласившему его колледжу бюст своего соотечественника Оскара Уайльда. В 1998 году бюст установили в холле, вернее, выставили в холле, высоко над карнизом.

Скандальность этой поэтической жизни отбросила долгую тень – «печально известный Св. Оскар Оксфордский, поэт и мученик», как позднее сам он иронически себя именовал, намекая на мученическую роль гомосексуалиста в обществе задолго до расцвета движения в защиту секс-меньшинств и однополых браков. Оксфорд навсегда остался для него «… самым цветущим временем жизни, когда можно видеть сумеречных существ в отражениях серебряных зеркал».

По ту сторону Клойстер-квод средневековый Магдален-колледж заканчивается, строгий академический корпус растворяется в царстве зелени. Открывается вид на широкий луг и через него на здания Нью-билдингз, ставшие одной из тех оксфордских декораций, которые счастливо соединяют в себе ландшафт и архитектуру. Вполне классический ансамбль спроектирован бывшим членом колледжа Эдвардом Холдсуортом в 1733 году: абсолютная пропорциональность, никаких украшений, кроме фронтона над центральным ризалитом. Колоннады с лепниной воплощают минималистскую элегантность. Над входами лестничных проемов по-прежнему можно прочесть старые цифры, золотые на черном фоне. А рядом с дверными звонками установлены переговорные устройства домофонов. Мощный платан перед зданием был посажен в 1802 году в память об Амьенском мире.

Помните большую вечеринку в фильме «Земля теней» с Энтони Хопкинсом и Деброй Уингер в ролях Джека и Джой, позднюю любовь профессора-литературоведа, омраченную смертельной болезнью? Вечеринка проходила на газоне перед Нью-билдингз на оригинальной сцене, обустроенной Ричардом Аттенборо, вернувшимся к месту собственной учебы ради воплощения оксфордской идеи. Он еще застал живым подлинного героя своего фильма, К. С. Льюиса, члена Магдален-колледжа, знаменитого автора «Нарнии» и харизматичного перебежчика в другую веру, сумевшего по крайней мере в Америке поднять волну льюисомании. В прежнем жилище Льюиса, The Kilns у подножия Шотовер-хилл, ныне расположился студенческий центр Калифорнийского фонда К. С. Льюиса.

«Веселый, домашний, добродушный и пьющий пиво» – так описывал знаменитого писателя один из учеников, Джон Бетджемен, впоследствии посвятивший учителю несколько иронических стихотворений: «Наша гостиная, если позволишь, / Напоминает Афинский полис./ Разве что Льюис, он вправду прекрасен, / Но ты уверен, что он первоклассен?» В середине 1920-х годов Бетджемен жил в светло-зеленых апартаментах на третьем этаже Нью-билдингз.

Студенты, обитавшие на первом этаже, имели обыкновение подпаивать красным вином с сахаром благородных оленей, которые паслись под окнами. Олений парк существует с 1706 года – академическая пастораль, обеспечивающая к тому же дополнение к рациону, и поныне не отвергнутое колледжской кухней.

Своими новостройками в xx веке Магдален-колледж не снискал особой славы. На одну из красивейших площадок Оксфорда в восточной оконечности Магдален-бридж-колледж в 1960 году водрузил ящик из кирпича и бетона, Уайнфлет-билдинг – «не сказать, чтобы красивая постройка», как говорится в студенческом проспекте, но по крайней мере расположенная весьма удобно – над магазином спиртных напитков Bottoms Up. Еще одно жилое здание с собственным учебным корпусом (Гроув-билдинг) в стиле античного Одеона в Афинах возведено на границе Оленьего парка архитектором Деметрием Порфириосом (1994–1999). Стены из известняка, шиферные крыши, внутри много дуба – архитектура в духе xvii века.

Если уж вы оказались в Магдален-колледже, никак не обойтись без прогулки по Тропе Аддисона. Эта кружная дорожка названа в честь эссеиста Джозефа Аддисона, который, будучи членом Магдален-колледжа, в 1698–1711 годах наслаждался здесь «радостями воображения», позднее переработанными им в теорию движения «Ландшафтсгартен». Тропа Аддисона идет по широкой дуге между двумя рукавами Черуэлла мимо заливных лугов Магдален-колледжа. Сотни деревьев окаймляют ее – дубы и буки, рябины, конские каштаны, ивы и боярышник вперемежку с тисами, вязами и лаврами. А как пахнут бальзамические тополя! Можно ли вообразить тропу, более подходящую для безоглядного полета мысли?

Большая зеленая поляна в средней части Аддисоновой тропы – один из священных лугов Оксфорда – и все из-за единственного произрастающего на нем вида Fritillaria meleagris. В конце апреля, когда раскрываются розовато-фиолетовые, нежные, как тончайший фарфор, цветки своевольной лилии, вся северо-восточная часть луга словно окутана пурпурной пеленой. Головой змеи называют эти шахматные цветочки в Англии, Скромной вдовой, Колокольчиком мертвеца и даже Угрюмой девицей. Таково региональное разнообразие наименований – значит, когда-то цветок этот был широко распространен по всей стране. Но по мере того как заливных лугов становится все меньше, фритиллярия постепенно вымирает, превращаясь в экзотическое растение. Но самая обширная ее колония и, конечно, самая знаменитая расположилась как раз на Магдален-мидоу.

 

Между высоким и широким: от Хай-стрит до Брод-стрит

Хай-стрит долгим мягким изгибом уводит от Магда лен-бридж на запад, к центру города. С каждым шагом все полнее раскрывается перед нами панорама улицы, чья едва заметная кривизна словно заманивает в ловушку все новыми и новыми видами: на часовню Куинс-колледжа, башни Олл-Соулз, церкви Св. Девы Марии и Всех Святых – пока все они, один за другим, не выплывут наконец словно из-за кулис огромного городского театра под открытым небом.

Оксфордская Хай-стрит – одна из самых длинных в мире. На the High, как ее называют, есть все, что может привлечь располагающего временем фланера: магазины, церкви, кафе, колледжи, грандиозные здания и скромные дома. Есть витрины, оформленные в стиле модерн, с викторианскими и георгианскими элементами, кафе с дорическими колоннами – эхо фасадов более элегантных эпох. В некоторых домах сохранились позднесредневековые несущие конструкции (например, дома № 126 и № 130). Магазин University of Oxford Shop, где университет продает свою символику на футболках, плюшевых мишках и пледах собственного производства, помещается над готическим подвалом с нервюрными сводами, где когда-то, в начале xvi века, располагался Таклиз-инн, постоялый двор для академиков. А если вы хотите соответствующим образом облачиться в мантию и галстук своего колледжа, то вам нужно в Ede & Ravenscroft, филиал лондонской фирмы, которая начиная с 1689 года обслуживала тринадцать монархов вместе с их подданными «по королевскому предписанию», в полном соответствии с церемониалом.

В верхнем конце Хай-стрит вы найдете единственное в городе место, где town и gown по-настоящему перемешались: это крытый рынок. Горожане делают там покупки, а студенты близлежащих колледжей в обеденные часы заполняют его закусочные и кафе. Крытый рынок между Хай-стрит и Маркетстрит открылся в 1774 году, а нынешняя его структура берет начало в 1890-х годах. Здесь по-прежнему ощущается атмосфера эдвардианского Оксфорда: между лавчонками с рыбой и зеленью устроились продавцы сыра и книг. Мясники носят фартуки в бело-голубую полоску, соломенные шляпы с черно-красными лентами, а их косули, зайцы и фазаны, как и прежде, висят на стойках снаружи.

Церковь Всех Святых открывается парадом башен, выстроившихся вдоль Хай-стрит. Бывшая городская церковь на углу с Терл-стрит была построена в 1706–1708 годах скорее всего по проекту архитектора-любителя Генри Олдрича, декана Крайст-Черч-колледжа: прямоугольный зал без боковых приделов, без хоров, зато с коринфскими пилястрами, лепным потолком и высокими скругленными арочными окнами. Подобно телескопу развертывает башня свою геометрию на квадратном основании узкой длинной ротонды с колоннами, которую венчает конусообразный купол.

С 1975 года в бывшей церкви располагается библиотека Линкольн-колледжа – один из самых благородных читальных залов Оксфорда. Среди писателей, родившихся в этих стенах, – два члена колледжа, чьи аудитории едва ли могли бы различаться сильнее: методист Джон Уэсли и Джон Ле Карре, чей наставник, преподобный Вивиан Грин, послужил прообразом его героя – шпиона Смайли. Кстати, если позволите, небольшое отступление: однажды в Бате на узком тротуаре Уэсли встретил бывшего однокашника, красавчика Нэша. «Я никогда не уступаю дорогу дуракам», – произнес Нэш, и не думавший отступать в сторону. «Вот как? А я всегда уступаю», – ответил Уэсли, уступая дорогу.

Но что делает митра на фасаде гостиницы, стоящей напротив церкви Всех Святых?

Когда Ричард Флеминг, епископ Линкольнский, в 1427 году основал Линкольн-колледж, он использовал средства не только богатого прихода церкви Всех Святых, но и прибыль гостиницы на углу улиц Хай-стрит и Терл-стрит. Отсюда отправлялась почта, шла в Лондон почтовая карета, и те, кто себя уважал, останавливались именно в гостинице «Митра» – от Карла Фридриха Шинкеля и Германа Мелвилла до Уильяма Теккерея, который именно отсюда в 1857 году предпринимал напрасные попытки занять вакантное место в Оксфордском парламенте.

Однажды летним вечером 1782 года молодой берлинский учитель и проповедник Карл Филипп Мориц, путешествуя по Англии («пеший путешественник выглядит здесь диковинным зверем»), остановился в «Митре», где наслаждался обществом людей, крепких как в питейном искусстве, так и в знании Библии, чтобы на следующий день, почти протрезвев, посетить их колледж: «Мне показалось, что Оксфорд имеет облик весьма печальный и меланхолический, и я совершенно не понимаю, отчего его считают одним из самых красивых городов Англии».

Между тем престижная гостиница сдавала позиции и постепенно превратилась в ресторан быстрого питания. На верхних этажах сейчас живут студенты Линкольн-колледжа, которому «Митра» принадлежит и по сей день.

 

Университетская церковь Св. Девы Марии

Перед главным входом в церковь Св. Девы Марии стоит, опираясь на костыль, старое тутовое дерево. Эта университетская церковь расположена всего в одном квартале от городской церкви Всех Святых. На протяжении почти пяти столетий каждый год в день Св. Схоластики именно здесь делегация горожан передавала представителям университета символическую искупительную плату в память о старинной драке. Войти в эту позднеготическую церковь из котсуолдского камня можно через портал, построенный в 1637 году, бравурный образчик фламандского барокко, спроектированный предположительно Николасом Стоуном.

Винтовые колонны – новое слово в английской архитектуре. Мадонна на разорванном фронтоне – акт политический, по крайней мере в то время. Архиепископ Уильям Лауд, канцлер университета, спонсировал строительство портика Девы Марии. Когда в 1645 году приверженцы короля-католика затеяли свой процесс, им предъявили эту статую как свидетельство принадлежности к папской вере. Пробоины – дело рук солдат Кромвеля.

В начале xiii века церковь предложила крышу университету, постепенно формировавшемуся вокруг нее, а каждому факультету – собственную часовню. Первые академики были из клира, и искать помощи у Церкви в разрешении своих проблем казалось для них столь же естественным, сколь и мудрым. Под церковными сводами проходили заседания, экзамены, церемонии, подписывались законодательные и юридические документы – так продолжалось, пока в 1320 году университет не построил первое собственное здание – Дом собраний с северо-восточной стороны церкви. Над залом университетских собраний расположилась первая библиотека и оставалась там, пока в 1488 году не была построена библиотека герцога Хэмфри.

Еще и в xvii веке университет проводил заседания и церемонии под сводами Св. Девы Марии. Старый Дом собраний, кажущийся снаружи боковым приделом ориентированной перпендикулярно к нему церкви, в годы гражданской войны использовался для торговли порохом, впоследствии там находились школа и лекторий. Сегодня под его крестовым сводом подают пироги и салаты в кафе Convocation Cofee House. Кресло канцлера в приделе Бром-Чэпел также напоминает об академическом прошлом церкви. И как последняя ниточка институциональной связи, каждое воскресное утро в десять часов звучит университетская проповедь – хотя и не на латыни, зато нередко в исполнении знаменитых, специально приглашенных проповедников и отнюдь не всегда на религиозные темы.

В церкви Св. Девы Марии проповедовали когда-то и стоявший у истоков методизма Джон Уэсли, призывавший бороться с нездоровыми настроениями среди преподавателей, и основатель Оксфордского движения Джон Ньюмен, ратовавший за обновление веры. «Он сообщил нам, что, во-первых, среди наших ректоров не было ни одного христианина; во-вторых, что гордость, обжорство, алчность, сладострастие и пьянство – общие черты всех наших преподавателей, а бесполезность самих колледжей давно вошла в поговорку», – подвел итоги один из слушателей последней проповеди Джона Уэсли, прочитанной в церкви Св. Девы Марии 24 августа 1744 года.

В 1566 году, во время первого посещения Оксфорда, именно здесь произнесла речь на латыни Елизавета I, вызвав немалое удивление. А десятью годами ранее тут состоялся суд, приговоривший епископов Кранмера, Латимера и Ридли к смертной казни как еретиков.

И еще одна дата – из новейшей истории: 3 сентября 1939 года, в день, когда Великобритания объявила войну Германии, в университетской церкви прошла первая в истории служба на немецком языке для множества германских эмигрантов, спасавшихся в Оксфорде от нацизма. И поныне в первое воскресенье каждого месяца Немецкое лютеранское сообщество собирается здесь на службу.

Внизу витражи викторианского дизайнера О. У. Н. Пьюджина (восточное окно южного бокового придела, 1844), наверху лепной медальон с изображением Махатмы Ганди, сидящего со скрещенными ногами, – в сравнении с этим лишь одну деталь внешнего облика церкви Св. Девы Марии можно назвать выдающейся, а именно башню. Строительство башни началось в конце xiii века, около 1325 года была завершена эффектная крыша с необычайно длинными фиалами и пышным готическим растительным орнаментом. Поднявшись на самый верх, мы оказываемся к нему так же близко, как скульпторы, его создавшие.

А какой отсюда вид! Купол Камеры Редклиффа, башни-близнецы Олл-Соулз-колледжа, крыши Брасенос-колледжа, Ориел-колледжа, Крайст-Черч-колледжа, внутренние дворы и сады – сама их зеленая душа. А оказаться вдруг высоко над головами всех умников Оксфорда? Ни с чем не сравнимое чувство!

 

Элитарный клуб с уткой: Олл-Соулз-колледж

«Роман, действие которого происходит в Оксфорде, не может называться иначе, чем ‘Все души’, независимо от того, о чем там речь», – написал Хавьер Мариас, бывший в середине 1980-х годов доцентом испанской литературы в Оксфорде. Однако выдуманный колледж из его романа не следует полностью идентифицировать с реальным Олл-Соулз-колледжем. Благодаря минимальному количеству обязанностей рассказчик Мариаса нередко «воспринимал себя в качестве персонажа с чисто декоративными функциями» и потому «полагал уместным время от времени облачаться в черную мантию… в основном я делал это, дабы радовать многочисленных туристов». Любопытными носами трутся они о кованую железную решетку работы Хоксмура (1734), через которую с площади Редклиффа открывается вид на безупречный овал газона, солнечные часы и сдвоенную башню, вознесшуюся над залитыми сияющим светом готическими стенами, словно фата-моргана.

Скульптуры родоначальников с двух сторон обрамляют сторожевую башню на Хай-стрит: король Генрих VI и его советник Генри Чичел, архиепископ Кентерберийский, в 1438 году основавший Олл-Соулз-колледж. Изначально в колледже Всех Святых предполагалось регулярное отправление мессы в память о павших в Столетней войне, в особенности о членах дома Ланкастеров. Другой целью данного учреждения помимо духовного исцеления верующих основатель видел воспитание и образование будущих правящих слоев.

Чичел был специалистом по церковному праву, и в его колледже, единственном в Оксфорде, количество юристов скоро превысило количество теологов. Колледж и поныне силен в юриспруденции, в том числе благодаря Чичеловской кафедре международного права. Но ни эта, ни какая бы то ни было иная область знаний не преподаются там эксклюзивно. Исключителен весь колледж как таковой – эксклюзивнее, чем самый элитарный лондонский клуб.

Олл-Соулз – колледж, в котором нет студентов, но это и не просто учебное заведение для обладателей академических степеней. Костяк его со старинных времен образуют сорок постоянных членов и ректор, которого здесь называют Warden. Входят в него лишь те, кто достиг особых успехов или от кого ждут чего-то особенного – избранные из избранных. Помимо них колледж избирает Distinguished Fellows (заслуженных членов колледжа) – двадцать два выдающихся ума в самых различных областях общественной жизни. К тому же приглашаются «гости» числом двенадцать человек, как правило, на годовые исследовательские программы. Олл-Соулз – скорее академия, чем колледж, ученое сообщество равных. Преподавательские обязанности сведены к минимуму. От этих ученых ожидают одного: редкого, но всегда блестящего присутствия.

В разное время этим требованиям соответствовали такие разные люди, как вице-король Индии лорд Керзон, сэр Джон Хикс, лауреат Нобелевской премии по экономике, а также романист и искатель приключений Т. Э. Лоуренс, написавший здесь «Семь столпов мудрости». Однако не все члены колледжа обладали умами парящими, иные отличались умами порхающими. О Джоне Спэрроу, ректоре колледжа в 1952–1977 годах, ходила такая острота: «Его разум сразу же проникает на периферию любой проблемы».

Историк Э. Л. Роуз принес в Олл-Соулз-колледж свое исследование эпохи Тюдоров и надменность высшей пробы, а польский философ Лешек Колаковски нашел тут идеальные условия для изучения марксизма, «Метафизического ужаса» (так он назвал свою монографию) и для жизни в соответствии с максимой ama nesciri (живи тайком). Сэр Исайя Берлин, эрудит и человек мира, также процветал на этом академическом Парнасе. В 1930-е годы в общей гостиной Олл-Соулз-колледжа он оттачивал прагматическое чувство реальности в дискуссиях с министрами и послами: «Если хотите знать, как управляли Англией, вам нужно в Олл-Соулз-колледж». Именно здесь острее, чем где бы то ни было, он наслаждался счастьем интеллектуальной жизни.

Эта мужская вотчина лишь в 1979 году, через пятьсот сорок один год после основания, начала принимать женщин. Разумеется, увидеть комфортабельные интерьеры этого эксклюзивного клуба еще труднее, чем в других колледжах. «Закрытая лавочка, совсем закрытая», – как говорила моя хозяйка. Так что остановимся на архитектуре.

Весьма оригинально выглядит уже сам главный вход (1438–1443) в северном крыле часовни. Скульптурные украшения ее алтарной стены – самые роскошные из образчиков оксфордской перпендикулярной готики, хотя 1447 годом датируется лишь богатое обрамление, сами же скульптуры – викторианские копии (1872) готических оригиналов, как и позолоченный ангел на пологом своде. Русалка, волынщик и другие фигуры – изумительная резьба по дереву на спинках скамей – незаметно облегчают долгое сидение. Именно эта часовня вдохновляла Николаса Хоксмура во время работы над ансамблем Норт-квод (1716–1733), архитектурной вершиной колледжа. В первом дворе доминируют две исполненные драматизма квадратные башни: их заостренные контрфорсы как будто раздвигают верхние этажи, подобно телескопам.

Неоготические барочные башни-близнецы – ныне лицо колледжа, его подпись и одновременно автограф своевольного архитектора. Построив Кодрингтонскую библиотеку (1716–1720), Хоксмур оставил колледжу настоящий шедевр. Как длинная галерея господского дома, растянулся грандиозный читальный зал по северному крылу почти на шестьдесят метров. Это первая библиотека в Оксфорде, которая в xviii веке отказалась от средневековой «сундучной системы» и вернулась к книжным полкам, просторно и щедро разбросанным по стенам более чем двенадцатиметровой высоты. Перед полками в ряд установлены одиночные пюпитры с чиппендейловскими стульями. Венецианские окна в торцах обрамлены изнутри классическими колоннами, а снаружи – готическими ажурными орнаментами.

Когда я вступил в библиотеку, меня окружила мертвая тишина. А ведь там как раз находился комендант здания, собиравшийся полировать черно-белую мраморную плитку. Всего раз в году заметна тут жизнь – после торжественной церемонии окончания академического года вся университетская знать по возвращении из Шелдоновского театра собирается на ланч в книжном дворце Олл-Соулз-колледжа.

Посреди зала надо всем возвышается мраморная статуя в одеянии римского патриция, у ее ног – стопка книг. Это Кристофер Кодрингтон, некогда почетный член колледжа, основатель библиотеки. Он сделал состояние на сахаре, поэтому его библиотеку иногда называют Сахарной. После смерти в 1710 году сахарный магнат-библиофил оставил колледжу более двенадцати тысяч книг; сегодня их более ста семидесяти тысяч, и предмет особой гордости – трактаты по юриспруденции и военной истории.

Карнизы зеленых классических книжных полок украшают двадцать четыре свинцовых портретных бюста (1750–1756). Создатель галереи выдающихся членов колледжа – сэр Генри Чир, в свое время один из самых модных оксфордских скульпторов. Наряду с Эдвардом Янгом, поэтом и автором «Ночных мыслей», там представлен и Кристофер Рен; из его студии библиотека получила более четырехсот пятидесяти рисунков. В 1659 году, когда Рен еще был казначеем колледжа, предположительно именно он спроектировал солнечные часы, украшающие ныне фасад библиотеки, хотя изначально предполагалось установить их в первом дворе.

В самом интеллектуальном оксфордском колледже соблюдаются самые абсурдные ритуалы. В общей гостиной лежит «Книга споров», где описаны порой самые невероятные пари, когда-либо заключавшиеся между здешними академиками. Время от времени книга небольшим тиражом печатается в частной типографии, в остальное же время оберегается тщательнее, чем тайна вклада в швейцарских банках.

По-настоящему эксцентричным поведение местных ученых становится в День Утки. Ночью все члены колледжа, водрузив как знамя над головами утку, нанизанную на пику, маршируют через двор, чтобы взобраться на крышу библиотеки, словно участвуют в скетче Монти Пайтона из жизни «Министерства дурацких походок». В руках у них палки и факелы, и они поют Утиную песнь в честь той утки, сидевшей на яйцах, что была найдена здесь во время строительства колледжа в xv веке.

Увидеть воочию Утиную процессию Олл-Соулз-колледжа можно еще реже, чем комету Галлея – раз в сто лет, и следующая состоится 14 января 2101 года. А вот Утиную песенку вы можете разучивать, чтобы напевать всякий раз, принимаясь за приготовление утки с яблоками: «Так споем же и спляшем гавот / В память утки, что тут не живет, / И как кряква ныряет в пруду, / Наплескавшись, нырнем мы в бурду. / О! Клянусь Эдуардовой кровью, / О! Клянусь Эдуардовой кровью, / К этой утке я полон любовью».

 

Юниверсити-колледж и Куинс-колледж

Если бы Оксфорд располагался на Голливудском бульваре, вы сейчас видели бы мириады фарфоровых звезд в камнях мостовой Хай-стрит. Эта улица, как, собственно, и весь город, – настоящая Аллея славы, полная воображаемых отпечатков знаменитостей, учившихся или преподававших здесь. К примеру, Билл Клинтон; его несколько потускневшая уже звезда ведет нас в Юниверсити-колледж, расположенный практически напротив Олл-Соулз-колледжа, немного наискосок. Там он учился и жил на стипендию Родса в 1968–1970 годах, упражнялся в игре на саксофоне и в погоне за юбками, так и не сдал экзаменов, зато завел необходимые знакомства и в конце концов сделался президентом Соединенных Штатов. И его дочь Челси предпочла папин университет.

Юниверсити-колледж, часто называемый просто Univ, вполне мог бы оказаться старейшим в Оксфорде. Документ о его основании датирован 1249 годом, однако официальный статус колледжа Aula Universitatis получил лишь в 1280 году. А значит, претендентов на старшинство как минимум три: это обладатель самого древнего устава (1264) Мертон-колледж, раньше других основанный Юниверсити-колледж (Уильямом

Даремским), и Баллиол-колледж, в этой академической битве за первородство способный похвастаться самым долгим пребыванием на одном месте (с 1263 года).

А вот архитектурная история нынешнего Юниверсити-колледжа началась лишь в 1634 году. Старые здания были снесены и построены новые в стиле традиционной готики, включая веерный свод в сторожевой башне. В архитектурном ансамбле первого двора, завершенного в 1677 году, царит строгая симметрия, которая ритмически формируется на мансардном этаже, подготавливая кадриль изогнутых фронтонов. Зал и часовня спиной к спине образуют общий флигель напротив ворот и сторожевой башни.

Из этого колледжа вышли два премьер-министра – Клемент Эттли и австралиец Боб Хоук, а также многочисленные юристы, послы, писатели и один физик, добившийся позднее в Кембридже всемирной известности – Стивен Хоукинг. В галерее славы, разместившейся в главном зале под балочным потолком 1656 года, имеется и портрет Билла Клинтона, профиль в натуральную величину, написанный его соотечественником Рональдом Б. Китаем.

Рядом, в часовне, вы обнаружите главный оксфордский шедевр Абрахама ван Лина – восемь витражей на библейские сюжеты (1641), исполненные с цветовой пышностью и внутренним движением, характерными для барокко. Все четыре надгробных памятника в вестибюле сделаны по эскизам Джона Флексмана, величайшего английского скульптора эпохи Классицизма. Уровень мастера проявился прежде всего в выпуклой фигуре сидящего ученого, специалиста по санскриту сэра Уильяма Джонса, кодифицировавшего индийские законы, основу британского колониального управления в Индии.

Правда, гораздо более известен мемориал Шелли, к которому можно пройти через западное крыло Фронт-квода: выдающийся памятник студенту, вылетевшему в свое время из университета. Перси Биши Шелли поступил в Оксфорд в 1810 году. Его комната располагалась в юго-западном углу главного двора Юниверсити-колледжа. Первая же лекция (по минералогии) показалась ему настолько скучной, что больше он не посетил ни одной. Вместо этого без остановки читал, писал роман «Леонора», ходил стрелять из пистолета на Шотоверхилл, рассуждал о тирании и религии, постепенно превращаясь в левого радикала в голубом пиджаке с бархатным воротником. Говорят, однажды на Магдален-бридж Шелли озадачил вопросом некую молодую мамашу: «Мадам, а не расскажет ли нам ваш малыш что-нибудь о жизни до рождения?»

Впечатляющее явление и не менее впечатляющий отъезд – внезапно, шесть месяцев спустя. В марте 1811 года Шелли был исключен из университета как автор анонимного памфлета «Необходимость атеизма». Остальное – история литературы. Оксфорд не оставил следа в его творчестве. Тем основательнее миф о погибшем романтике воцарился здесь, в его бывшем колледже. Здесь и лежит он с тех пор, как утонул в Средиземном море во время прогулки под парусами, – белоснежная мраморная фигура в натуральную величину, поддерживаемая двумя крылатыми бронзовыми львами, у ног которой расположилась Муза поэзии. И поскольку памятник работы Эдуарда Онслоу Форда оказался слишком велик для могилы Шелли на протестантском кладбище в Риме, в 1893 году его установил у себя Юниверсити-колледж под голубым звездным куполом, выстроив пантеон навсегда потерянному сыну, на котором золотыми буквами по розовато-лиловому фону выбиты строки: «Жить одному, скончаться тьмам несметным. / Свет вечен, смертны полчища теней» («Адонаис», 1821).

Наряду с придворным поэтом Эндрю Моушном в этом колледже учились Стивен Спендер и лауреат Нобелевской премии по литературе В. С. Найпол. Оба разочаровались в Оксфорде так же, как прежде Шелли, которого, правда, не мучила хотя бы постоянная нехватка денег. Шелли приехал из Итона, Найпол – из Тринидада. Изучая литературу в Univ (1950–1954), будущий романист попал в «ослиный капкан учености». Бедность и болезнь подтолкнули его к самому краю – он едва не покончил жизнь самоубийством. В своей оксфордской комнате Найпол открыл газовый кран, однако выжил благодаря особенностям английского газового оборудования: в те времена оно требовало все новых и новых монеток, а у бедняги кончились шестипенсовики.

А через несколько домов находится самое ненавистное здание на Хай-стрит – Экзаменационная школа. За монументальным викторианским фасадом загородной усадьбы с 1882 года заседает экзаменационная комиссия. Барельефы над порталом с колоннами показывают, чего следует ожидать. Поколения экзаменующихся проходили под ним в вестибюль, salle des pas perdus и по разноцветным мраморным и мозаичным полам добирались до отделанного деревом экзаменационного зала на втором этаже. Внутренний двор школы выходит на Мертон-стрит, открывая грандиозный фасад, комбинацию елизаветинского, якобитского и других мотивов, словно архитектор хотел подвергнуть экзамену и нас, прохожих, творя учебник по архитектуре прямо поверх истории стилей. Сэр Томас Джексон был популярным в Оксфорде архитектором, а данное сооружение – его шедевр.

Красивее всего вид от Экзаменационной школы наискосок через Хай-стрит на фасады Куинс-колледжа. Между лавок и частных домов возвышается величественный классический ансамбль, чьи фронтоны украшены скульптурами, а купол – тосканскими колоннами, выстроенными наподобие округлого храма над сторожевой башней. Куинс-колледж был основан в 1314 году Робертом Иглсфилдом, придворным капелланом королевы Филиппы, супруги Эдуарда III. Правда, скульптура над главным входом изображает вовсе не ее, а одну из позднейших покровительниц, особу королевской крови Каролину фон Ансбах – меценатствовавшую супругу Георга II.

Со времен основания Куинс-колледжа до наших дней сохранилась лишь пивоварня в саду Феллоуз-гарден, где колледж на протяжении почти шестисот лет варил собственное пиво – вплоть до 1939 года. После сноса средневековых зданий в xvii веке началось строительство новых: сперва был построен ансамбль заднего, северного двора Норт-квод (1672–1707), и только потом – входного (1709–1734). Аркады на первом этаже, высокие жилые флигеля по бокам, вход напротив часовни и актового зала – классическое барокко, величие и единство, каких не найдешь ни в каком другом оксфордском колледже. Архитектором ансамбля Фронт-квод считается Уильям Таунсенд, местный зодчий, который, возможно, использовал наброски Николаса Хоксмура.

Но кто бы ни был автором Верхней библиотеки в ансамбле северного двора (1692–1695) – не исключено даже, что декан Олдрич, – он сумел обеспечить колледж такой библиотекой, равных которой не сыскать. Изящная лепнина и супрапорты над дверью, резные гирлянды и рокайли на книжных полках – один из самых красивых в Оксфорде интерьеров, который к тому же почти не изменился. К сокровищам библиотеки, располагающей примерно ста пятьюдесятью тысячами томов, принадлежат и ключевые труды по истории архитектуры, такие как Британский Витрувий, несколько Библий елизаветинских времен и первое издание Дэвида Гаррика, шекспировского актера и драматурга.

Каждый вечер в десять минут восьмого во внутреннем дворе Куинс-колледжа трубят в горн – кто-нибудь из студентов подает сигнал. Так здесь со времен Иглсфилда созывают к ужину. В первый день Рождества под высокий цилиндрический свод трапезной вступает странная процессия. На серебряном блюде в зал вносят увенчанную короной, украшенную розмарином и веточками омелы голову кабана, между зубами которой зажат апельсин. Так начиная с 1395 года проходит праздничный Ужин Кабаньей головы в память о студенте, который сумел уцелеть, когда дикий кабан напал на него, бросив в пасть животному том Аристотеля и прокричав: Graecum est! («Это по-гречески!») Ректор колледжа Джеффри Маршалл опасается, что в скором времени настоящую кабанью голову они подавать уже не смогут «из-за продуктовых стандартов Европейского союза».

И еще один праздник, который до сих пор отмечается в Оксфорде, – Ужин Иголки и Нитки. Во время новогодней трапезы казначей передает каждому члену колледжа швейную иглу с ниткой и говорит: «Возьми и будь бережливым!» Ничего удивительного, что среди выпускников колледжа есть столь диковинные птицы, как комик Роуэн Аткинсон или отец утилитаризма Джереми Бентам, чей одетый скелет выставлен в лондонском Юниверсити-колледже. Бентам был вундеркиндом: в три года уже читал, а в двенадцать поступил в Куинс-колледж, где, по собственному свидетельству, не выучился ничему, кроме лживости и лести. В Куинс-колледже учился и госминистр культуры Германии Михаэль Науманн, размышлявший здесь о «Структурных превращениях героизма».

От Хай-стрит ответвляется Куинс-лейн, на которой – хотя можно его и не заметить – расположен вход в Сент-Эдмундхолл с альпийской галкой на гербе. Такой скромный рядом с роскошью Куинс-колледжа, такой маленький, но при нем есть все, что должно быть в колледже: часовня и актовый зал, внутренний дворик размером с носовой платок и даже солнечные часы. Словно гостиная, уютен дворик Teddy Hall со старинным фонтаном, фонарями на крышах и глициниями, как бы наскоро сколоченной садовой мебелью; северный флигель сложен из бутового камня (1596), классическая часовня датируется 1680 годом.

Сент-Эдмунд-холл – единствнный академический холл, сохранившийся в Оксфорде со времен Средневековья; он назван в честь Св. Эдмунда из Абингдона, который, по преданию, жил здесь в начале xiii века.

Дорога через кладбище ведет к библиотеке и церкви Св. Петра-на-Востоке. Вся она, за исключением норманнской крипты, заполнена книгами. Наверху, в башне, находятся портреты некоторых членов колледжа в традиции средневекового гротеска: умерший в 1997 году ректор Джон Келли изображен с ракеткой для сквоша в руке, ибо преподобный Келли, специалист по патристике, помимо Отцов Церкви очень любил играть в сквош, а преподобный Грэм Миджли изображен голова к голове с лабрадором Фредом, которому он написал эпитафию: «Под этим дерном Фред, деканов пес: / Свой труп под землю без хозяина унес. / Но в башне Фред с деканом снова вместе / Смеются солнцу и пережидают дождь на месте».

Двигаясь по правой стороне Куинс-лейн, вы проходите через галерею гротескных животных и человеческих голов на заднем фасаде Нью-колледжа в исполнении того же самого скульптора, Майкла Гроузера: среди обезьян и выдр сидит на яйцах черепаха. В оксфордском академическом бестиарии, на фасадах Магдален-колледжа и Брасенос-колледжа, на башне часовни Мертона – повсюду встречаются такого рода гротески и горгульи. Сказочным образом перемешана здесь средневековая традиция с местной любовью к абсурду, а необходимость отпугивать злых духов – с остроумной шифрованной игрой.

И еще раз изгибается Куинс-лейн, прежде чем выйти из тени колледжа, чтобы у ворот его могущественного соседа отказаться от своего имени и зваться отныне Нью-колледж-лейн. Старейшая в Оксфорде сторожевая башня (1380) ныне служит задним входом в Нью-колледж. Нигде дух укрепленного монастыря не ощущается явственнее, чем в этом узком переулке между высокими, черными, как сажа, стенами. Тем удивительнее вид, открывающийся за углом. Вы как будто попали на Рио-ди-Палаццо: над Нью-колледж-лейн нависает Мост вздохов. Через его венецианского тезку Ponto dei Sospiri заключенные, как известно, шли из Дворца дожей прямо в тюрьму. По оксфордскому Мосту вздохов студенты и преподаватели Хэртфорд-колледжа переходят из одного своего двора в другой. Мастер смешения стилей сэр Томас Джексон спроектировал в 1913 году это сооружение, внесшее живописный вклад в классические декорации Оксфорда и сумевшее при этом воскресить воспоминания о старом доме-мосте через Нью-колледж-лейн.

В этом переулке в Доме Галлея с 1703 года и до самой смерти (1742) жил астроном Эдмунд Галлей, имя которого носит несколько комет. Его обсерватория на крыше сохранилась до наших дней.

Но нам предстоит отправиться в святая святых Оксфордского университета – Шелдоновский театр и Бодлианскую библиотеку.

 

Вселенная книг: Бодлианская библиотека и Камера Редклиффа

Путь в университетскую библиотеку лежит через четырехугольный Schools Quadrangle, главный академический двор (1613–1624). В Средневековье языком европейской учености была латынь, и именно по-латыни, золотыми заглавными буквами на синем фоне, над главным входом перечислены scholae (что можно перевести как учебное заведение и как философское направление), предметы и факультеты, доступные для посещения тогдашнему оксфордскому студенту. Обучение начиналось с грамматики, логики и риторики, продолжалось изучением арифметики, геометрии, музыки и астрономии: семилетний курс семи artes liberales (свободных искусств). По окончании учебы бывший студент становился бакалавром искусств. Сократить время обучения? По-настоящему высшее образование – до магистра искусств – началось только сейчас: через дверь – к философии, истории и древним языкам или через двор – к медикам и юристам, scienitae lucrativae (прикладные науки; умения, приносящие пользу). Но королевский путь вел в Divinity School, на теологический факультет, расположенный в торце. Впрочем, с тех пор все несколько изменилось; через Schola Moralis Philosophiae (Школу (факультет) этической философии), к примеру, теперь попадаешь прямиком в туалет.

Если расположение зданий в главном дворе отражает средневековую иерархию наук, то фасад Бодлианской библиотеки подчеркивает, в том числе стилистически, неразрывное единство Universitas Oxoniensis (Оксфордского университета). Фасад главного входа в стиле перпендикулярной готики с плотно примыкающими друг к другу уступами декоративных арок в четыре ряда – отражение расположенной позади и почти на два столетия более древней Школы богословия. Строгий, линейно организованный фасад – а напротив него, с восточной стороны, самая экстравагантная на свете сторожевая башня, наглядный пример из учебника по архитектуре Ренессанса.

Пятью ордерами колонн Башня пяти ордеров славит классическое образование и всех, кто пользуется этим входом. Между коринфскими близнецами-колоннами на пятом этаже восседает Яков I, с трона взирающий на свою любимую Бодлианскую библиотеку; слева от него находится аллегория Славы, справа – коленопреклоненная alma mater, которой он и протягивает свои труды. На самом верхнем этаже истинно по-королевски расположился архивариус университета. Башня строилась именно тогда, когда вышла новая Библия в знаменитом «авторизованном издании» 1611 года, над которым работали почти пятьдесят ученых из Оксфорда, Кембриджа и Лондона по заказу короля Якова I, прослывшего «мудрейшим дураком в христианском мире». «Если бы я не был королем, я бы с удовольствием стал оксфордским книжником, – заявил Яков I в 1621 году, посетив Бодлианскую библиотеку, – а если бы я был узником и имел право на одно желание, то никогда бы не пожелал себе иной тюрьмы, кроме этой библиотеки, и с радостью позволил бы приковать себя к этим прекрасным авторам».

Стоя в позе военачальника, вход в библиотеку охраняет 3-й граф Пемброкский, канцлер университета и благотворитель. В его честь назван Пемброк-колледж, а скульптурное изображение приписывают Хуберу Ле Суэру (около 1640 года, на основе портретного изображения Рубенса).

Томас Бодли основал библиотеку «для Оксфордского университета и Республики ученых», как гласит латинская надпись над входом. На внутренней стороне арки портала изображена Книга Книг – раскрытая Библия на синем фоне, и рядом надпись по-гречески: «Вы найдете его в Храме, среди учителей» (имеется в виду двенадцатилетний Иисус, образец для подражания всем школярам в храме книг).

Через вестибюль с магазинами, бывший просколиум, мы попадаем в Школу богословия. Актовый зал теологического факультета стал первым большим университетским зданием. Недостаток денег тормозил строительство, начатое в 1424 году, и завершилось оно лишь в 1483-м. Но с каким размахом! Роскошно декорированный свод изысканной конструкции, «одно из чудес Оксфорда» (Певзнер). Свободно свисающие замковые камни между четырьмя перекрестными арками свода создают иллюзию веерообразности. Но это не веерный свод, а лиерный, с опорой на перекрестные нервюры, ударная точка позднеготической оригинальности – вероятно, творение Уильяма Орчарда, главного архитектора Магдален-колледжа. Как звезды, в своде сияют геральдические и аллегорические замковые камни, более четырехсот скульптур, на многих из которых есть гербы основателей: Эдуарда IV, епископа Лондонского и других спонсоров из клира и знати. На одной из скульптур вырезаны инициалы У. О. (Уильям Орчард).

В 1488 году над этим роскошным залом была построена новая библиотека герцога Хэмфри, зародыш Бодлианской библиотеки. Милейший Дюк Хэмфри, как называли герцога Глостерского, был братом короля Генриха V. Он окончил Оксфорд (Баллиол-колледж), стал героем войны, дружил с итальянскими гуманистами и коллекционировал рукописи. Их-то он и подарил университету, присоединившему коллекцию к собственному собранию из церкви Св. Девы Марии, – около шестисот томов. Впрочем, библиотека эта устарела в день своего открытия в 1488 году, ибо в то самое время, когда революция, порожденная книгопечатанием, добралась наконец до библиотек, в ее распоряжении были лишь рукописи. А так как университет не обладал достаточными средствами, чтобы позволить себе роскошь приобретения печатных изданий, в 1550 году библиотеку пришлось закрыть. Так начиналась триумфальная история Бодлианской библиотеки.

Человек, чье имя с тех пор неразрывно связано с ней, сэр Томас Бодли, преподавал в Мертон-колледже греческий и иврит, прежде чем сумел преуспеть на дипломатической службе у Елизаветы I. На собственные средства он снабдил «огромную заброшенную комнату», обнаруженную им над Школой богословия, новой обстановкой. В 1602 году он открыл библиотеку, обладавшую двумя тысячами томов и кессонными потолками, которые были украшены гербами – как университетским, так и его личным. Из этого единственного помещения библиотека постепенно разрасталась до нынешних двенадцати зданий.

Бодли, находясь под впечатлением от библиотечных залов на континенте, одним из первых ввел в Англии новую систему. В торцовом флигеле искусств Артс-энд (1610–1612) книжные полки располагались не поперек, как это было еще у Дюка Хэмфри, а распределились по стенам – «стенная система» вместо «системы кабинок». Доступ к верхним полкам обеспечивали галереи, поддерживаемые изысканными тосканскими колоннами. Так же организован и западный торцовый флигель Селдон-энд (1624–1636), расположившийся над Оксфордским советом и Канцлерским судом, старинными залами для собраний и осуществления правосудия.

Бодлианская библиотека, чаще называемая the Bod, на самом деле состоит из многих библиотек, бывших частных собраний, когда-то принадлежавших разным ученым, епископам, юристам – книжным червям всех мастей. Сотни арабских и греческих рукописей раньше принадлежали епископу Лауду, манускрипты на иврите из Оппенгеймской коллекции – главному раввину Праги, от юриста Фрэнсиса Доуса библиотеке досталось бесценное собрание первопечатных изданий, инкунабул, иллюстрированных рукописей, книг-символов и макабров. А с 1989 года появилось еще около двадцати тысяч книг Opie Collection, одного из самых значительных собраний детских книг.

А что же раритеты? Самый ранний текст «Песни о Роланде»; первый из сохранившихся список «Правил святого Бенедикта», датируемый viii веком; «Книга о разнообразии мира» Марко Поло; «Шахнаме» Фирдоуси; The Gough Map – одна из старейших карт Англии (ок. 1360); еврейская Кенникотская Библия, шедевр искусства книжной иллюстрации сефардов (1476); типографский оттиск «Логико-философского трактата» Людвига Витгенштейна – вот лишь некоторые из жемчужин этой книжной сокровищницы. Есть в ней и иллюстрированные гравюрами средневековые рукописи (многие из монастырей, распущенных в эпоху Реформации); шедевры византийского, персидского, индийского искусства иллюстрации. Разумеется, есть Библия Гутенберга, рукописи Обри, Шелли, Бекфорда, Толкиена, Чандлера, множество писательских архивов. Знаменитые черные «четвертные тетради» Кафки тоже находятся здесь: две трети его наследия, включая тексты, послужившие основой для издания, подготовленного оксфордским германистом сэром Малькольмом Пэсли.

Наряду с Британской и Кембриджской Бодлианская библиотека обладает правом копирайта. В 1610 году Бодли лично позаботился, чтобы Лондонский союз книготорговцев передал его библиотеке право получать по одному бесплатному экземпляру каждой книги, выходящей на территории Англии (за исключением печатавшихся в Кембридже). Конечно, Бодли и предположить не мог, насколько мощными станут однажды потоки получаемых таким образом книг. Сейчас библиотека получает в год около восьмидесяти тысяч одних только копирайтных экземпляров – вдвое больше, чем весь ее книжный фонд в 1714 году. На неизбежный вопрос, сколько же у них всего книг, библиотекари дают ответ в милях: «Около ста двадцати миль книжных полок». Любое конкретное число уже в момент произнесения оказалось бы сильным преуменьшением. Фонды Бодлианской библиотеки в 2000 году составляли примерно семь миллионов книг и возрастали на четыре километра полок ежегодно, то есть примерно на сто тридцать тысяч книг. До сих пор тут собирают почти все книги, даже телефонные. «Никогда не знаешь, что в будущем станет важным». Когда Бодли приобрел собрание древних китайских книг, в Оксфорде не было ни одного человека, способного их читать; сегодня подобных инкунабул не найти даже в Китае.

Первые каталоги фондов Бодлианской библиотеки послужили образцом для остальных. Позднее их принцип каталогизации сочли скорее эксцентричным. Долгое время названия вписывались в фолианты без указания картотечного индекса. Сегодня даже и в этой средневековой библиотеке электронные каталоги – нечто столь же естественное, как и пюпитры для чтения с подключением к Интернету. BARD – Bodlean Access to Remote Databases (Бодлианский доступ к удаленным базам данных), к примеру, обеспечивает читателю электронную связь с каталогами сотен профильных библиотек мира. При этом, несмотря на то что с 1757 года книги здесь не приковываются цепями к пультам, Бодлианская библиотека по-прежнему остается «цепной». Книг на руки не выдают, работать с ними разрешается только здесь, в одном из двадцати девяти читальных залов. Даже королю Карлу I было отказано в привилегии брать книги на дом, как, впрочем, и Оливеру Кромвелю. Вместо нужной ему книги библиотекарь подарил Кромвелю копию устава Бодли, запрещающего вынос книг из помещения.

В Верхнем читальном зале, предназначенном для читателей с ученой степенью, настенный фриз украшает более двухсот портретов знаменитых мыслителей, от Аристотеля до Лютера (1620).

Книжная вселенная Оксфорда постоянно расширяется. Самый крупный из восьми филиалов – Новая Бодлианская библиотека. Ее здание, чем-то напоминающее закрытый городской бассейн, построил сэр Джайлс Гилберт Скотт (1937–1940). Со Старой библиотекой она соединена тоннелем под Брод-стрит, по которому конвейер возит туда-сюда ящики с книгами, словно неограненные алмазы из оксфордских словесных копей. И любую книгу читатель получает всего часа через три после того, как ее заказал.

Уже в начале xx века бодлианские кроты копали в противоположном направлении – тоннель под Редклифф-сквер, в сторону самого красивого своего филиала. Камера Редклиффа – английский собор Св. Петра для книг – круглое здание, «чей купол собирает вокруг себя близлежащие башни, как курица цыплят» – так Джон Бетджемен описал это здание, более других подходящее на роль символа Оксфорда, барочный акцент в окружении готических башен церкви Св. Девы Марии и Олл-Соулз-колледжа. Когда-то на этом месте было множество небольших домиков, потом их снесли в соответствии с санитарным градостроительным планом xviii века. Построить там ротонду – идея Хоксмура, воплощенная в жизнь уже после его смерти коллегой Джеймсом Гиббсом (1737–1749). Круглые арки на грубой каменной кладке, изначально с открытыми аркадами, коринфские колонны, расположенные попарно, аттический этаж с балюстрадами и несущими столбами, а надо всем этим – необычайно вытянутый купол с изящными фонарями. Так и стоит по-флорентийски величественная Камера Редклиффа на одной из самых больших площадей Европы.

Над читальным залом первого этажа RadCam, как ее называют студенты, с монументальным величием высится роскошный купольный зал с лепниной холодной белизны. 15 июня 1814 года русский царь Александр I, прусский король Фридрих Вильгельм III, маршал Блюхер и принц-регент Георг собрались в этом зале на банкет по случаю победы над Наполеоном.

Круговая галерея по всему залу на высоте примерно середины массивной аркады, книжные полки по стенам – мог ли доктор Редклифф желать себе лучшего мавзолея, чем библиотека, носящая его имя? Доктор Джон Редклифф, став модным лондонским врачом, сколотил себе состояние. Его трудно назвать корифеем медицины, но у него были врачебный такт, юмор и шарм – качества, присущие выпускникам Оксфорда, благодаря которым он преуспел в лондонском свете, по крайней мере в кругу образованных людей. Доктор Редклифф, придворный врач Вильгельма III, лечил также и королеву Анну, у которой было как минимум десять выкидышей и пятеро детей, умерших в детстве. Но в памяти человечества имя его остается не поэтому, а благодаря его щедрым дарам университету и родному Юниверсити-колледжу.

 

Брасенос-колледж, Эксетер-колледж и Джизус-колледж

Когда Роберт Ранси, будущий архиепископ Кентерберийский, впервые явился к своему наставнику в Брасенос-колледже, навстречу ему из аудитории вышел американский студент, который сказал: «Малыш, когда ты войдешь в эту дверь, то встретишься с цивилизацией».

Выпускники колледжа замечательны ничуть не менее, чем его расположение на Редклифф-сквер: лауреат Нобелевской премии по литературе Уильям Голдинг, фельдмаршал Дуглас Хейг, звезда коллектива «Монти Пайтон» Майкл Пейлин. И так ли уж важно, что ныне академическая слава колледжа остается в тени успехов его гребцов и регбистов?

Brazen nose (бронзовый нос), которому колледж якобы обязан названием и необычной историей, – это старинная дверная ручка в форме львиной гловы, датируемая xii или xiii веком. Она была якобы установлена на входной двери в Брасенос-холл, и преступивший закон, взявшись за нее, получал убежище – такова была одна из привилегий академических холлов Средневековья, предшественников колледжей. Когда в 1333 году студенты временно покинули Оксфорд, дверную ручку они взяли собой в Стэмфорд, откуда она вернулась в Брасенос-колледж лишь в 1890 году. Ныне она закреплена над профессорским столом в трапезной, прямо под портретом основателя колледжа Уильяма Смита, епископа Линкольнского.

Уже в самый год основания (1509) началось строительство ансамбля Олд-квод, над которым ныне столь горделиво возносится купол Камеры Редклиффа. Начиная с 1719 года, в солнечные дни символы былых времен ярко высвечиваются на северном фасаде. Веерный свод часовни в соседнем дворе выполнен из штукатурного гипса и представляет собой потрясающий пример готического возрождения (1665). Одна из мемориальных досок в часовне посвящена Уолтеру Патеру, викторианскому эстету и историку Ренессанса, заразившему культом прекрасного не только юного Оскара Уайльда («Нет иного Отца, кроме Патера, и я – пророк его»). Бронзовый барельеф изображает студента колледжа в окружении медальонов с портретами его героев – Платона, Данте, Леонардо, Микеланджело, – являя собой одновременно и надгробный памятник вселенной Просвещения xix века.

Высокая бутовая кладка, почерневшая от копоти, тянется вдоль улочки Брасенос-лейн. За стеной растет огромный каштан, чьи ветви нависают над переулком. Это каштан епископа Хебера, посаженный в конце xviii века в преподавательском саду Эксетер-колледжа. Если листья его летом достают до стен Брасенос-колледжа, расположенных прямо напротив, то в этот год гребцы Эксетер-колледжа обходят в гребной гонке команду Брасенос-колледжа и одерживают победу – так гласит старинное студенческое поверье. Соответственно сад Эксетер-колледжа позади входного двора плотно зажат между двумя стенами и тем самым хорошо защищен как от ветров, так и от любопытных взглядов. Возле дома, где обитают преподаватели, растут четыре старых инжира, причем один даже с докторской степенью – инжир доктора Кенникотта, который носит имя ученого-гебраиста, любившего плоды этого дерева. По-настоящему приятным сюрпризом в этом небольшом саде оказывается терраска, откуда, словно из ложи, открывается вид вниз на Редклифф-сквер: прямо перед глазами величественный купол RedCam, башни Олл-Соулз-колледжа и церкви Св. Девы Марии, а совсем рядом – стены большого городского театра Оксфорда.

Со дня основания в 1314 году Эксетер-колледж оставался одним из самых маленьких и бедных колледжей, и едва ли был интересен с архитектурной точки зрения, особенно после того как в викторианскую эпоху свой вклад в его обустройство внес сэр Джайлс Гилберт Скотт, «имевший заказов больше, чем таланта, необходимого для их выполнения» (Бетджемен). Великоватой для внутреннего двора получилась часовня (1854–1860), построенная по образцу Сен-Шапель в Париже. И все же стоит заглянуть в этот двор, пусть ради одного-единственного шедевра – «Вифлеемской звезды», гобелена по эскизу Эдварда Бёрн-Джонса, сотканного на фабрике его друга Уильяма Морриса.

Эти двое познакомились друг с другом именно здесь, и отсюда берет начало их удивительный творческий союз. Настенное панно Уильяма Морриса предстает здесь в «птичьем» варианте 1787 года – самая популярная картина на ткани его фабрики. После смерти Морриса его трубки, чернильница и очки также перешли в распоряжение колледжа, хотя лишь немногие из этих вещей выставлены на всеобщее обозрение; это же, впрочем, относится и к рисункам и гобеленам Бёрн-Джонса, прерафаэлитским реликвиям «комнаты Морриса» и библиотеки.

Сколь свободна здешняя студенческая жизнь и сколь мало обременительны учебные обязанности, Мартин Эмис, выпускник Эксетер-колледжа описывает так: «Уникальная оксфордская свобода проявляется в том, что студент обязан отчитываться не более чем за девяносто минут в неделю, и так восемнадцать недель в году. То есть примерно за три дня из каждых трех лет жизни. Такого в вашей жизни не бывало прежде и не будет больше никогда».

Напротив Эксетер-колледжа расположился Джизус-колледж, хотя разделяет их нечто гораздо большее, чем просто улица Тёрл-стрит. Если в Эксетер-колледже на протяжении столетий преобладали студенты из западной части страны, то в Джизус-колледже издавна учатся жители Уэльса. Герб над главным входом – страусовые перья принца Уэльского – сигнализирует об уходящей в глубь веков связи с монахом и юристом из Уэльса, доктором Хью Прайсом. Именно он позаботился, чтобы Елизавета I в 1577 году основала Джизус-колледж в награду валлийским нонконформистам – первый после Реформации протестантский колледж. Основательница и поныне присутствует в актовом зале в виде портрета 1590 года и еще в названии клуба, объединившего наиболее крепких в науке пития преподавателей и студентов, или елизаветинцев. Валлийские корни пестует и общество Dafydd ap Gwilym Society (в валлийском произношении – Общество Давида и Голиафа): одним из его председателей в прошлом была Фиона Дженкинс, валлийская супруга министра иностранных дел Великобритании Уильяма Хага.

В ансамбле второго двора Джизус-колледж культивирует красоту в представлениях xvii столетия: узкие арочные окна, закругленные фронтоны, голубой дождь над дверями. В этом колледже учился последний авантюрист Британской империи, писатель Т. Э. Лоуренс. Он изучал археологию, в 1910 году сдал выпускной экзамен, защитив работу о городах рыцарей Тевтонского ордена, и прославился на весь мир как Лоуренс Аравийский, военный, переводчик «Одиссеи» и, помимо воли, звезда средств массовой информации. Джизус-колледж в часовне установил ему памятник, копию мраморного бюста из собора Св. Павла.

Среди позднейших Jesubites (выпускников колледжа), которые могли бы похвастаться тем, что сидели в тех же аудиториях, что и Лоуренс Аравийский, имеется даже премьер-министр – лейборист Гарольд Вильсон, самый блистательный академик среди послевоенных премьеров. Его семья принадлежала к манчестерскому среднему классу, и учился он в государственной школе, а окончив ее, мог позволить себе только Джизус-колледж, один из самых маленьких в Оксфорде, не обладающий славой ни Крайст-Черч-колледжа, ни Магдален-колледжа. Вот почему Вильсону слегка не хватало social grace (лоска в манерах), за что бедняга не раз подвергался насмешкам ушлых социалистов, стоило ему после нескольких лет преподавания в Оксфорде начать карьеру в Вестминстере.

Сразу три колледжа – Джизус, Линкольн и Эксетер – расположились на Тёрл-стрит, в тихом, спокойном переулке между Хай-стрит и Брод-стрит, в самом центре Оксфорда. Над стенами Джизус-колледжа пышно раскинулась крона каштана, а в конце улицы возвышается башня церкви Всех Святых. Оживленной улица становится лишь в полдень, когда студенты выходят из колледжей и направляются к Крытому рынку и лоткам с сэндвичами. А если вам нужны новые туфли, обращайтесь по адресу: Tёрл-стрит, 6. Там размещается фирма «Даккер и сын», основанная в 1898 году, которая изготавливает туфли и сапоги ручной работы на заказ.

 

Брод-стрит: между Баллиол-колледжем и магазином «Блэкуэллз»

Улица Брод-стрит идет параллельно Хай-стрит, но по меньшей мере вдвое короче и шире ее. В Средние века она называлась Хорсмонджер-стрит (Улица торговцев лошадьми). В том месте, где когда-то был Конный рынок, за северной городской стеной, теперь находится парковка прямо посреди улицы. Почти все дома на Брод-стрит построены в xviii и xix веках и в архитектурном отношении не представляют собой ничего выдающегося. Разнообразно, но не слишком впечатляюще – как, собственно, и улица в целом, лишь к своему окончанию достигающая значительности, завершаясь на западе Шелдоновским театром и зданием Кларендон-билдинг, невольно притягивающими взгляд, а на востоке – бывшим Институтом Индии с флюгером в виде золотого слона на крыше.

Наверху, напротив Баллиол-колледжа, в мостовую вбит каменный крест. Здесь пылали костры, на которых как еретиков сожгли в 1555 году епископов Николаса Ридли и Хью Латимера, а полгода спустя – Томаса Кранмера, архиепископа Кентерберийского. Когда этот бывший сторонник Генриха VIII и соавтор первого англоязычного молитвенника «Книга общих молитв» 21 марта 1556 года взошел на костер, он вытянул вперед – прямо в огонь – правую руку, писавшую отказ от претензий к Оксфордскому церковному суду. «За это моя рука должна первой понести наказание» – таковы его легендарные слова перед казнью.

Брод-стрит – улица книготорговцев и мучников. Между книжным магазином «Уотерстоунз» в самом ее начале и Новой Бодлианской библиотекой в конце книжный люд поджидают и другие райские уголки: это «Торнтонз», старейший в Оксфорде книжный магазин, недавно, к сожалению, переехавший на окраину, и «Блэкуэллз» – самый знаменитый в Англии магазин, имеющий множество филиалов. А между ними, слава богу, еще и паб «Белая лошадь». Над стойкой там висит фотография четверых студентов Тринити-колледжа, занятых в саду Lawn Rowing (греблей на траве). Вместо дома № 6 по Брод-стрит, где разместился музей истории Оксфорда, рекомендую посетить дом № 17, первый в городе секонд-хэнд с постоянным адресом, открытый в 1948 году Оксфордской благотворительной организацией Oxfam: в те времена – в помощь разрушенной послевоенной Европе, а ныне странам третьего мира.

На другой стороне улицы обратите внимание на незаметную дубовую дверь с латунной табличкой: «Баллиол-колледж. Квартира ректора». В академическом мире не так уж много адресов, куда стоит стремиться. Американский биохимик, лауреат Нобелевской премии Барух Бламберг подлинным венцом своей карьеры считал именно пост ректора Баллиол-колледжа, слывущего главной кузницей оксфордской интеллектуальной элиты с ее «превосходством без усилий». Эту формулу в обиход ввел Герберт Асквит, занявший кресло премьер-министра в 1908 году. В одной из своих застольных речей он наделил оксфордскую элиту «спокойным осознанием собственного превосходства, не требующего усилий». Окс фордский вариант идеала эпохи Ренессанса – искусство осуществлять самые сложные вещи с аристократическим спокойствием, необходимым качеством образцового придворного. Даже самые непристойные надписи в туалете Баллиол-колледжа еще в 1920-е годы делались безупречным латинским или греческим стихом.

У Баллиол-колледжа самый длинный в Оксфорде фасад, но поскольку он и самый скучный, то, пока вы идете по Бродстрит и Сент-Джайлз-стрит мимо сего неоготического конгломерата, у вас есть прекрасная возможность выучить наизусть топ-лист выпускников: премьер-министры Асквит, Макмиллан, Хит и Мэсси, наследная принцесса Японии Масако Овада, король Норвегии Олаф V; писатели Роберт Саути («Все, чему я научился – купаться и чуть-чуть плавать»), Мэттью Арнольд, Г. М. Хопкинс, Олдос Хаксли, Грэм Грин; режиссеры Джон Шлезингер и Майкл Уинтерботтом; кардинал Мэннинг, Адам Смит, Арнольд Тойнби, Ричард Докинз – прервем, пожалуй, оглашение списка, который гораздо длиннее, чем весь этот длинный фасад. А сам колледж гораздо старше, чем его здания.

Существованием и именем он обязан некоему свирепому барону, жившему в xiii веке, – Джону де Баллиолу. Барон похитил епископа Даремского, а в качестве выкупа потребовал, чтобы похищенный финансировал открытие в Оксфорде шестнадцати учебных мест для нуждающихся студентов. Жена барона, шотландка Дерворгилла, в 1282 году дала колледжу устав, однако якобы основан он был еще раньше (1263–1268). Единственное, что можно утверждать, не оскорбив притязаний Мертон-колледжа и Юниверсити-колледжа, – Баллиол дольше всех оксфордских колледжей пребывает без перерыва на одном и том же месте.

Правда, от средневековых зданий сохранились только фрагменты (в первом дворе) да несколько георгианских построек, а все остальное возведено уже в xix веке. И, несмотря на громкие имена архитекторов – Уильям Баттерфилд, Альфред Уотерхауз, Энтони Сэлвин, – ничего примечательного с точки зрения архитектуры не получилось. «Снесли хорошее, чтобы освободить место для плохого», – подводит итоги лорд Питер Уимзи, который, как мы знаем из оксфордских детективов Дороти Л. Сэйерс, изучал историю в Баллиол-колледже.

Подобно геологическим пластам, уступами громоздятся многоцветные полосы каменных кладок на фасаде часовни – излюбленный мотив Баттерфилда (1857). В часовне, навеянной итальянской готикой, установлен памятник легендарному дону, классическому филологу Бенджамину Джоуэтту. «Если завтра к восьми утра вы не поверите в Бога, вас исключат», – заявил он как-то строптивому студенту. Однако именно с его ректорства в xix веке началась эпоха расцвета Баллиол-колледжа. Помимо академического блеска он требовал от студентов твердости характера, лидерских качеств и желания сделать максимум для сообщества. Целью жизни Джоуэтта стало обучение элиты, предназначенной для управления империей. Действительно, к концу xix века более сорока выпускников Баллиол-колледжа заседали в нижней палате парламента. А в колониальном правительстве Индии между 1878 и 1914 годами можно насчитать более двухсот выпускников.

Один из них, лорд Керзон, дослужился даже до вице-короля Индии. Последний правитель Гонконга, Крис Паттен, тоже окончил Джоуэттовский колледж, как и рано умерший министр от лейбористов, историограф и канцлер Оксфордского университета Рой Дженкинс. Баллиол вырастил больше влиятельных политиков, чем остальные колледжи Оксфорда вместе взятые, как говаривал лорд Дженкинс, добавляя со вздохом: «Жизнь – это просто череда выпускников Баллиола, сменяющих друг друга!»

Было бы нарушением стиля предположить, что пресловутое «превосходство без усилий» является результатом напряженной работы. Колин Люкас, бывший ректор, объясняет столь длительные успехи колледжа «собственной интеллектуальной плодовитостью» места, скрытой «в генах донов, передававшихся из поколения в поколение». С течением времени «ген успеха» перекочевал в Лондонскую школу экономики, обретшую политическое влияние. Однако Баллиол-колледж обошел и ее, основав в 2001 году Оксфордский институт Интернета, вошедший в состав колледжа, – первый институт, занятый исключительно исследованиями Интернета и его влияния на общество. Баллиол-колледж одним из первых стал принимать выпускников государственных школ и заокеанских студентов. Это первый колледж в Оксфорде, где учились цветные – задолго до того, как там появились женщины.

Мемориальная доска в память о погибших на двух мировых войнах висит в галерее, ведущей в часовню: их было больше трехсот, большинство – в самом расцвете лет. Золотыми буквами выбито имя «хорошего немца» – Адама фон Тротта. Вместе с другими заговорщиками он был казнен после неудачного покушения на Гитлера 20 июля 1944 года. До 1933 года в течение двух лет, получая Родсовскую стипендию, он изучал философию и юриспруденцию в Баллиол-колледже. Высокого стройного молодого человека окружали не только девушки; среди его друзей-студентов был и Дэвид Астор, будущий главный редактор газеты The observer. Во время ночных прогулок по территории колледжа юный Тротт цитировал стихи Гёльдерлина, томик которого лежал у него на столе рядом с трудами Карла Маркса. Правда, потом, будучи дипломатом в Берлине, он тщетно призывал друзей-англосаксов организовать движение сопротивления. Ныне семинарская аудитория Баллиол-колледжа, носящая имя Адама фон Тротта, напоминает и об этом спорном моменте в немецко-английских взаимоотношениях.

Авторитетной представительницей немецкой культуры в Баллиол-колледже сегодня считается Роза Люксембург (чье имя еще и дань памяти бывшему ректору, историку-марксисту Кристоферу Хиллу). Никто не олицетворял «превосходство без усилий» нагляднее, чем Рози, каждый год в «черепашьей гонке» выходившая сражаться против соперников из Корпус-Кристи-колледжа и Кибл-колледжа. Розу Люксембург я нашел на ее излюбленном месте, в тени лесного бука в саду колледжа. Там растут еще и три тутовых дерева, старейшее из них, вероятно, еще из «шелковичных деревьев Якова», которые по монаршему повелению в 1608 году сажали по всей стране, а особенно рьяно – в садах роялистски настроенных колледжей. Хотя надежды короля на гусениц тутового шелкопряда и создание новой индустрии не оправдались, во многих колледжах и теперь время от времени готовят тутовое мороженое.

Вернемся на Брод-стрит. Рядом с Баллиол-колледжем через роскошную кованую калитку открывается вид на луг и деревья, как будто перед нами вход в загородное поместье. На самом деле это Тринити-колледж, основанный в 1555 году. Привратник расположился в одном из живописных коттеджей xvii века, которые прежде были в Оксфорде повсюду.

В Тринити обязательно нужно посетить часовню и сад. Башня над входом построена в те же годы (1691–1694), что и расположенная рядом часовня – первая в Оксфорде, выпавшая из готической традиции. Полукруглые арочные окна, плоские лепные потолки, узкое помещение с высоким сводом, пропорции, столь же совершенные, как и детали интерьера. Обшивка стен, ряды скамей, леттнер и ретабло – все из отполированного, инкрустированного дерева местных и экзотических пород: орех, тис, бермудский можжевельник; и только вставки, как обычно, из более мягкой и светлой древесины – липы. Алтарный образ выглядит так, словно кто-то вынул его из рамы: доска без росписи, просто геометрическая абстракция из инкрустаций в виде крестов и звезд. Этот апофеоз чистой медитации обрамлен резьбой по дереву, барочными гирляндами цветов, вихрящимися акантами, крылатыми головами херувимов – столь пышно и одновременно изящно, будто именно рама является здесь главной. Стилистические сопоставления позволяют заключить, что автором архитектурного шедевра, не описанного в документах, мог быть лишь Гринлинг Гиббонс, тогдашний виртуоз резьбы по дереву. Работы в часовне Тринити-колледжа выполнены в 1693 году, как раз между его известными контрактами в Петуорт-хаус и Хэмптон-корте.

А теперь перейдем в сад. Тринити-колледж – первый в Оксфорде колледж с открытым внутренним двором. Три флигеля окружают заложенный в 1668 году Садовый двор – Гарденквод. Своей восточной стороной он открывается в зелень, порывая тем самым с монастырской замкнутостью, средневековый дух которой ощущается даже рядом, в соседнем ансамбле Дарем-квод. Старый, традиционный регулярный сад в конце xviii века был заменен на широкий газон. Тринити-колледж слывет прекрасным местом для пикника, и студенты стараются поддерживать эту репутацию. Летом они читают, лежа на траве, или играют в крокет, и это приводит на ум высказывание бывшего студента Джона Обри, в xvii веке испытавшего здесь «величайшее блаженство своей жизни» под попечительством красноречивого ректора: «Доктор Кеттель имел обыкновение говорить: «Сенека пишет, как кабан писает», то есть рывками… К длинноволосым был настроен непримиримо и называл их патлатыми.

Если вы приедете в Оксфорд зимой, в «Блэкуэллз» на Брод-стрит будет гореть камин. Где еще найдете вы книжный магазин, настолько тепло встречающий посетителей? Где-то на стене я увидел табличку с формулировкой основного права читателей в «Блэкуэллз»: The Right to Browse (право часами копаться в книгах, ничего не покупая). Но вы обязательно что-нибудь купите, хотя бы для того, чтобы получить в собственность фирменный пакет «Блэкуэллз» классического оксфордского голубого цвета. Только здесь поджидают вас около двухсот пятидесяти тысяч книг, а еще больше – в четырех филиалах. Книги, которую нельзя найти в «Блэкуэллз», нет в природе.

Там, где ковер изменяет цвет, заканчивается территория самого первого исторического магазина площадью всего восемнадцать квадратных метров, который был открыт Бенджаменом Блэкуэллом в 1879 году в доме № 50 по Брод-стрит с фасадом времен королевы Анны. Поначалу здесь торговали почти исключительно подержанными книгами; в те времена всего за восемнадцать шиллингов вы могли получить первое издание «Левиафана» Гоббса (1651). На втором этаже, над магазином, родился в 1889 году его наследник. В 1920-е годы сэр Бэзил Блэкуэлл основал собственное издательство, напечатал первые книги Грэма Грина и Олдоса Хаксли в бытность обоих еще студентами, а в доме № 8 по Брод-стрит открыл первый в Англии магазин детской книги. Когда же наверху у него стало тесновато, он продолжил экспансию в сторону центра. «Блэк-уэллз» – единственная фирма, разраставшаяся под территорией одного колледжа, а именно под юго-восточным двором Тринити-колледжа. Подземный зал магазина, Норрингтонрум с почти пятью километрами книжных полок, вошел в Книгу рекордов Гиннесса.

Отвечая на вопрос, занимается ли он спортом, ректор Уодхэм-колледжа Морис Баура сообщил мне: «Раз в неделю хожу пешком из своего колледжа в «Блэкуэллз»: в субботу после обеда. Это моя еженедельная тренировка». На самом деле «Блэкуэллз» – учреждение особое, нечто гораздо большее, чем просто книжный магазин, – это отдельный фрагмент истории литературы. Здесь покупали книги инспектор Морс Колина Декстера, герой оксфордского романа Хавьера Мариаса «Все души», который как-то застал здесь, на третьем этаже магазина, одного из донов, с упоением вполголоса читавшего Пушкина, подчеркнуто интонируя каждую ямбическую строку. B.H. Blackwell’s Ltd. и поныне остается чисто семейным предприятием, хотя в одном только Оксфорде насчитывает семь филиалов, а по всей Великобритании – более восьмидесяти. Его годовой оборот составляет свыше двухсот миллионов евро.

 

Старый Эшмоловский музей и Шелдоновский театр

Напротив магазина «Блэкуэллз», рядом с Шелдоновским театром, расположено здание, прямо-таки нашпигованное всевозможными астрономическими, оптическими, математическими приспособлениями и аппаратурой. Музей истории науки – старейший публичный музей в Англии. Открылся он в 1683 году, за семьдесят лет до основания Британского музея, и строился, вероятнее всего, по проекту местного архитектора Томаса Вуда. Заказчиком выступил университет, а поводом послужил дар, прибывший из Лондона баржей по Темзе в двадцати шести ящиках: собрание редкостей Элиаса Эшмола, включая и принадлежавшие ему лично раритеты. Из этого ядра впоследствии выросло собрание нынешнего Эшмоловского музея. В так называемом старом Эшмоловском музее на Брод-стрит изначально проводились университетские лекции по естественным наукам; а в его подвале под сводчатым потолком возникла одна из первых в Англии химических лабораторий – Officina Chemica.

Вот они выставлены в витринах – всевозможные часы, циркули, земные и небесные глобусы, квадранты, секстанты, солнечные часы в виде многогранников – инструменты, с помощью которых человечество пыталось удовлетворить извечно терзавшее его стремление определять место и время, измерять все на свете, на небе и на земле. Одних астролябий здесь около ста пятидесяти, причем некоторые относят к ix веку: дискообразные гравированные измерители высоты звезд из сияющей латуни – здешнее их собрание больше всех в мире. Инструменты подобного рода обладают особой красотой, функциональным дизайном наивысшей точности и элегантности. Японский миниатюрный компас, барометр, термометр, канонерский прицел, инструменты хирургов и стоматологов, коллекция первых фотоаппаратов, калейдоскопов и кинокамер, фотооборудование Льюиса Кэрролла, счетная машина Чарлза Бэббиджа, серебряный универсальный микроскоп, принадлежавший Георгу III. Сохранилась и доска, на которой Альберт Эйнштейн мелом писал свои магические формулы, когда 16 мая 1931 года читал в Оксфорде лекцию о теории относительности. Два лета Эйнштейн гостил в Крайст-Черч-колледже. «Проходя по двору, мы имели счастье слышать, как он в своей комнате играет на скрипке, – сообщил мне один из членов колледжа. – Что касается его манеры держаться, то у меня, к сожалению, не возникло ощущения, что передо мной какой-то особенный мудрец или глубокий мыслитель».

На лестнице старого Эшмоловского музея сияет glass dial (окно солнечных часов) с надписью по-латыни: «Вечер ненадежен, колебание вредно, завтра ничто» (xvii век). Наряду с инструментами для астрономов и математиков, изготовлением которых Оксфорд славился уже в Средние века, здесь выставлены редкостные зоологические древности: всевозможные рога, мечи рыбы-меч, коллекция птичьих яиц. Смешение духа серьезной науки с атмосферой кунсткамеры придает старому Эшмоловскому музею ни с чем не сравнимое очарование.

А снаружи на Брод-стрит перед Шелдоновским театром выстроилась странная, образующая полукруг шеренга чудовищных каменных голов на столбах. Так называемые головы императоров имеют еще меньшее сходство с римскими цезарями, чем с ректорами оксфордских колледжей. Но кем бы ни были эти большеголовые бородатые мужи, богами или философами, благодаря ауре античности им удается одновременно воплощать в себе genius loci и подсмеиваться над ним. И ведь это третья отливка, копии 1972 года с оригиналов, успевших обветшать дважды. Изначально голов было четырнадцать и установлены они были здесь в 1669 году, как в римских термах, по соглашению с архитектором Шелдоновского театра Кристофером Реном.

Театр Марцелла в Риме под открытым небом послужил Рену образцом для строительства D-образного Шелдоновского театра, из-за местного климата помещенного, правда, под крышу. Этой крышей молодой профессор астрономии (тогда еще не имевший опыта строительства) впечатляюще утвердил свой гений. Как отмечали удивленные современники, плоская крыша размером двадцать один на двадцать четыре метра свободно парит в воздухе без единой поддерживающей колонны, как птичье крыло. Стальных балок тогда не существовало, и тем поразительнее выглядит конструкция из несущих балок, на которой подвешен потолок. Хотя бы ради нее стоит подняться вверх сквозь стропильную конструкцию до самого восьмиугольного фонаря, добавленного в 1838 году, ну и, конечно, ради прекрасного вида.

Шелдоновский театр назван в честь основателя, заказчика строительства Гилберта Шелдона, архиепископа Кентерберийского, бывшего ректором Олл-Соулз-колледжа и другом Кристофера Рена. С самого начала, со дня торжественного открытия в 1669 году, здание театра использовалось для разных целей: здесь проводились праздники первокурсников и церемонии присуждения степеней, прежде проходившие в университетской церкви Св. Девы Марии, а также собрания конгрегации университета, выборы канцлера, доклады и концерты. Целые поколения ученых, студентов, писателей, политиков, знаменитостей со всего мира в лучшие минуты своей жизни выходили на эту сцену под барочным Небом Добродетели, написанным Робертом Стритером. На потолочной росписи Религия, Искусство и Наука одерживают верх над Завистью, Невежеством, Ненавистью и Недоброжелательством – весьма оптимистическая аллегория академической повседневности.

В Шелдоновском театре выступал Гендель, а в 1834 году там стоя аплодировали герцогу Веллингтону, новому канцлеру университета, который, к вящей радости студентов, запинался, когда говорил по-латыни. В этом театре звезда французского деконструктивизма Жак Деррида в 1992 году пережил успех, в котором отказал ему чересчур трезвый Кембридж. А годом раньше Джованни Аньелли, глава Fiat, был причислен здесь к оксфордской знати и первым из промышленников был приглашен читать в Шелдоновском театре ежегодную лекцию, Romanes Lecture, самую знаменитую публичную лекцию университета. Эта традиция была заложена премьер-министром Гладстоном в 1892 году и продолжена такими яркими ораторами, как Теодор Рузвельт, Карл Поппер и Сол Беллоу, в разное время выступавшими в Шелдоновском театре, но всегда – в Тринити-терм (последний триместр года).

В одну из майских суббот я посетил церемонию присуждения академических степеней. С фотоаппаратами и легко читаемой гордостью на лицах в зале сидели родители, гости и сами соискатели, плотно вжавшись в самые неудобные в Англии скамьи партера и галереи, поддерживаемой облицованными мрамором деревянными колоннами.

Вслед за герольдами, вооруженными серебряными церемониальными жезлами, на сцену вышел вице-канцлер в сопровождении двух прокторов (представителей дисциплинарной власти университета). Они стали выкликать кандидатов, колледж за колледжем. Те, в мантиях и шапочках, постепенно собрались на сцене, позади главы своего колледжа, представлявшего их вице-канцлеру. Теперь над каждым из соискателей он производил академический «удар посвящения», хлопая Библией по их академическим шапочкам, – недаром иначе эта церемония называется Bible bashing (хлопок Библией). После этого выпускники покинули помещение, чтобы вскоре вернуться во всем блеске новых мантий и уже в качестве бакалавров, магистров и докторов засвидетельствовать почтение вице-канцлеру со всеми необходимыми поклонами или реверансами.

«Бросьте. Мне все нравится, но не ждите, что я пойму, к чему все это», – говорит американец Харви Меткалф в романе Джеффри Арчера «Ни пенни меньше, ни пенни больше», когда ему пытаются объяснить смысл церемонии.

В Шелдоновском театре проходит также самый главный из всех оксфордских обрядов, Encaenia, праздник Обновления в конце каждого академического года, всегда в среду девятой недели последнего триместра, то есть в июне. Приглашенные канцлером «благородные мужи, главы колледжей, доктора, прокторы и джентльмены» являются облаченными в разноцветные мантии в соответствии с факультетом и ученой степенью – ярко-красные, темно-синие, серые – и разыгрывают большой академический спектакль.

После Lord Crewe’s Benefaction (традиционного завтрака с фруктами и шампанским) в одном из соседних колледжей процессия big wigs (больших париков) тянется вниз по улице к Шелдоновскому театру, где присуждаются почетные докторские степени в непременном сопровождении латинских речей, поклонов, многократного снятия и надевания канцлером берета – церемониала более сложного, чем старинный кастильский придворный ритуал. Далее по протоколу – ланч в Олл-Соулз-колледже и пикник в саду Тринити-колледжа: клубника со сливками и много шампанского, так много, что некоторые герои дня заканчивают сутки «дурацкой походкой в стиле Монти Пайтона».

Йозеф Гайдн и Исаак Стерн, архиепископ Десмонд Туту и германский президент Роман Херцог, генеральный секретарь ООН Кофи Аннан и президент Евросоюза Романо Проди, а также Надин Гордимер, Симус Хини, Вилли Брандт, Анна Ахматова, Джуди Денч – список получивших в Шелдоновском театре степень Почетного доктора даже длиннее, чем лицо Маргарет Тэтчер, узнавшей в 1985 году, что осталась без нее. Чтобы Оксфорд отказал в почетной докторской степени премьер-министру «из своих» – такое случилось впервые, в знак протеста против ее университетской политики. На этот выпад Железная леди ответила тем, что основала в Кембридже кафедру своего имени по изучению предпринимательства – «дамской сумочкой – по Оксфорду».

Завершающий классический аккорд на Брод-стрит – здание Кларендон-билдинг (1711–1715). Монументальный портик с колоннами, музы на крыше балюстрады. Здание, похожее на храм, Николас Хоксмур проектировал для университетской типографии, рассматривая его как своеобразные пропилеи к царству учености, к школам и Бодлианской библиотеке – попасть туда можно через проход под цилиндрическим сводом.

Здание Кларендон-билдинг названо в честь первого графа Кларендонского, одного из влиятельнейших советников Карла I в период гражданской войны. Его сочинение «История великого мятежа» (1702–1704) стало бестселлером, а полученного гонорара хватило на финансирование строительства нового здания университетской типографии. Лишь в 1830 году издательство Oxford University Press переехало оттуда в новое, более просторное, помещение, а в Кларендон-билдинг разместились личные апартаменты вице-канцлера; остальные помещения отошли Бодлианской библиотеке. В подземном этаже перед мониторами сидят «бульдоги» (охранники университета). Там же в сейфе хранятся серебряные церемониальные жезлы, доступные при необходимости в любой момент.

Тед Ист, бывший маршал университета, показывает мне церемониальный жезл теологического факультета. На набалдашнике выгравировано EGO SUM VIA («Я ЕСМЬ ПУТЬ»), внизу – продолжение из Библии VERITAS ET VITA («ИСТИНА И ЖИЗНЬ»). Выступая перед канцлером, герольд держит жезл набалдашником кверху; а когда сопровождает вице-канцлера – наоборот. Таковы тонкости оксфордских ритуалов.

 

Между Уодхэм-колледжем и Нью-колледжем

В том, как лорд Петер Уимзи делает предложение Хэрриэт Вейн, есть стиль, и это оксфордский стиль: буднично, насколько это возможно возле светофора на перекрестке с Холивелл-стрит, он вдруг страстно по-латыни произносит: Placetne, magistra («Вы это одобряете, леди/учительница?») Так обыгрывается формула, звучащая в Шелдоновском театре во время церемонии присвоения академических степеней, когда кандидат должен вот-вот стать магистром. Ныне, как и тогда, студенты собираются в угловой пивнушке King’s Arms, сокращенно называемой KА, – это один из самых популярных в их среде баров, где по-прежнему звучит живая музыка и льется эль из «хорошо темперированных» бочек. Трактир носит свое название с 1607 года в честь короля Якова I и, как и «Митра», принадлежит одному колледжу – Уодхэму, арендующему для своих студентов верхние помещения этого и соседних домов. Тяжелый сладкий дух витает над стенами Уодхэм-колледжа, разносясь над Паркс-роуд; это аромат белой липы. Но не спешите идти в сад. Нигде в Оксфорде вы не найдете более впечатляющих образцов специфической колледжской архитектуры начала xvii века. Строительство Уодхэм-колледжа началось в 1610 году, а в 1613 году оно уже завершилось – все построили одним махом, и с тех пор ничего почти не менялось, только расширялось. На фронтисписе входного двора изображены оба основателя, Дороти и Николас Уодхэмы, землевладельцы из Сомерсета, а над ними возвышается статуя Якова I. Классическая симметрия проекта и фасадов сознательно подчеркивает элементы средневекового стиля: готические окна, венец из зубцов, потолок трапезной на опорных балках, веерный свод сторожевой башни.

Стилистическая связь с прошлым соответствует и уставу колледжа, который обязывал студентов и преподавателей дважды в день посещать часовню – в пять утра и в восемь вечера – обычай монастырского происхождения, почитаемый скорее в теории, чем на практике.

Когда-то в Уодхэм-колледже встречались джентльмены-исследователи, давшие толчок к основанию Королевского общества: ученые-естествоиспытатели Роберт Бойль, Роберт Хук и однокашник последнего Кристофер Рен. Позднее за «Народной республикой Уодхэм» закрепилась репутация левого колледжа; здесь учился политик-лейборист Майкл Фут.

Впрочем, давайте лучше обратим восхищенный взор на здешние деревья: лесной бук, посаженный в 1796 году; грандиозный лириодендрон; китайское красное дерево из провинции Сычуань. Под ветвями багряника японского примостился самый странный в Оксфорде памятник университетскому дону: пустой бронзовый стул, из спинки которого «растет» голова сэра Мориса Бауры, популярного лектора и ректора Уодхэм-колледжа. С 1930-х годов этот классический филолог слыл Фальстафом своей гильдии, виртуозом речей и наслаждений. На вопрос, во что он верит, Баура отвечал: «С нетерпением жду встречи с Богом. У меня к нему шесть вопросов, не имеющих ответа».

Завернув за угол возле King’s Arms, вы попадете на Холивелл-стрит. Георгианские лепные фасады, каркасные фронтоны, здания XVII и XVIII веков, поставленные вперемешку, образуют один из красивейших в городе ансамблей. Камни с гербами сообщают, кому принадлежит то или иное здание. Наряду с Уодхэм-колледжем и Нью-колледжем среди местных домовладельцев выделяется Мертон-колледж, самый крупный собственник на Холивелл-стрит еще с xiii века. Немногие средневековые здания, избежавшие сноса в период экспансии колледжей, и поныне стоят на этой улице.

На живописно изогнутой площади Бат-плейс от Холивелл-стрит ответвляется переулок, ведущий к легендарной в истории оксфордских пабов таверне Turf Tavern. И в ее залах под низкими потолками с накатом («Утка» или «Тетерев»), и снаружи в пивных дворах, в зимние вечера обогреваемых мерцающими угольными печами, сидят студенты, попивая пиво, потягивая Pint Adnams или Old Speckled Hen, настоящий бочковой эль. Не зря же The Turf – одно из самых любимых питейных заведений декстеровского инспектора Морса. Каменщик Джуд из романа Томаса Гарди тоже заглядывает сюда и обнаруживает, что официанткой здесь служит та самая женщина, которая бросила его несколько лет назад.

Просто, как методистская часовня, выглядит концертный зал «Холивелл», открытый в 1748 году. В его довольно-таки жалком помещении четыре арочных окна, один орган и вполне ожидаемые в подобном месте жесткие деревянные скамьи, сидя на которых члены общины Св. Цецилии предавались восторгам камерной музыки, словно неистовствам Глайндборна. Две люстры придают аскетической обстановке неожиданный блеск. Когда-то они украшали Вестминстерский зал по случаю коронации Георга IV; позднее король подарил их Уодхэм-колледжу, которому и принадлежит «Холивелл», старейший и самый холодный концертный зал в Европе. Помнится, я слушал там выступление русского виртуоза Александра Ардакова, незабываемый концерт: рояль и два обогревателя возле пианиста.

Да, Оксфорд полон музыки. Во время учебных триместров небольшая группа одетых в черное мальчиков каждый вечер сворачивает с Мэнсфилд-роуд на Холивелл-стрит и исчезает, вступив под большую сторожевую башню Нью-колледжа. Когда Уильям Уайкхэм, епископ Винчестерский, в 1379 году основал в Оксфорде свой колледж, его пожертвования распространялись также на шестнадцать мальчиков-хористов и около дюжины певцов постарше. Они упражняются уже более шестисот лет и теперь знамениты по всему миру. Но, как и прежде, хор мальчиков Нью-колледжа каждый вечер собирается в часовне к вечерней молитве. Нигде моцартовский Agnus Dei не брал меня за душу сильнее, чем здесь.

Длинный неоготический корпус, где находится главный вход в колледж с Холивелл-стрит, построен в конце xix века. Сразу за ним начинается колледж, возведенный Уильямом Уайкхэмом вплотную к средневековой городской стене, словно укрепленный монастырь. В те времена колледж с семьюдесятью профессорами и ректором был самым большим. Бывший лорд-канцлером при двух королях епископ Уайкхэм знал, что для осуществления своей власти и Церковь, и Корона нуждаются в квалифицированных молодых кадрах. Поэтому он основал колледж, а также подготовительную ступень к нему: латинскую школу Винчестер-колледж. Система образования, включавшая весь цикл от школы до университета, была тогда совершенно нова, но именно она послужила педагогической моделью Генриху VI, внесшему лепту лет шестьдесят спустя, когда он основал одновременно Итон и Кингз-колледж в Кембридже.

Вплоть до середины xix века в Нью-колледж принимались исключительно уайкхэмисты – те, кто изучал латынь в элитарной школе Винчестера. Поступить в колледж можно было между пятнадцатью и двадцатью годами, на сей счет правила были строгими – в соответствии с девизом Уильяма Уайкхэма «Манеры делают мужчину», предваряющим джентльменский идеал. Футбол и шахматы, объявленные епископом вне закона как низкие игры, постепенно были разрешены, а с 1979 года также и женщинам. Вирджиния Вулф, посетившая колледж в 1933 году, не была ослеплена его блеском: «Все вы здесь представляете культуру, политику, мировую мудрость золотыми буквами. Прежде всего в Нью-колледже бросается в глаза прекрасный вкус и всеобщее дружелюбие. Но, Господи, разве можно так жить!»

Педагогическим видениям основателя соответствовал и архитектурный проект, столь же грандиозный, сколь и новаторский. Поначалу все здания задумывались как единое целое, и через шесть лет строительство в основном было завершено – скорее всего под руководством королевского архитектора Уильяма Уинфорда, с которым Уильям Уайкхэм сотрудничал также при строительстве школы в Винчестере. Вокруг главного внутреннего двора Грейт-квод группировались необходимые для жизни здания: с северной стороны – актовый зал и часовня, спиной к спине (как позднее в Олл-Соулз-колледже и Магдален-колледже, где они были основаны уайкхэмистами). В восточном флигеле разместилась библиотека; с южной стороны находятся жилые помещения для семидесяти академиков, студентов и преподавателей – впервые под одной крышей, а в сторожевой башне над входом (и это также стало примером для позднейших колледжей) расположена квартира ректора, которому отсюда было видно все: и двор, и вход, и улица Нью-Колледж-лейн. Сегодня старый портал открывается цифровым кодом. Овальный газон безупречно вписывается в прямоугольник двора, предвещая архитектуру будущего высшего образования.

Часовня Нью-колледжа велика и красива. Через портик вы попадаете в высокий длинный неф. В восточном его конце, заполняя всю стену, выстроились каменные апостолы и святые. Истинно готическими выглядят украшенные парящими ангелочками ретабло и пологий потолок, хотя все это – уже результат скрупулезной реставрации, выполненной сэром Джорджем Гилбертом Скоттом (1877–1881). xiv век в большей мере сохранился в скамьях, украшенных резными мизерикордиями, проникнутыми поистине чосеровским повествовательным воодушевлением: тут и лекция, и поножовщина среди студентов, и акробаты, и даже шестиголовый монстр: повседневная жизнь и кошмары Средневековья.

Восемь церковных окон (1385–1390) представляют собой одну из немногих в Оксфорде почти полных средневековых витражных серий в исполнении оксфордского мастера Томаса Глазьера, одного из самых ранних известных нам художников по стеклу, умевшего придавать каждому святому, что называется, свое лицо. Еще три необычные детали: епископский жезл Уильяма Уайкхэма, виртуозная ювелирная работа xiv века; исполненный драматизма «Лазарь» Джекоба Эпстайна в приделе и в том же приделе западное окно – «Рождение Христа» в окружении семи Добродетелей по эскизу Джошуа Рейнольдса (1777). Это единственная его большая витражная работа, и пастух в красном, глядящий на нас через плечо, является автопортретом. «Размытые цвета», – звучал приговор Горацио Уолпола, поддержанный и Николаусом Певзнером, – по-моему, совершенно ошибочная оценка этого витража, прозрачными эмалевыми тонами достигающего нежнейших оттенков гризайля и сепии. Но вы сами все увидите.

Могучий скальный дуб простирает голубовато-черную листву над крестовым ходом, обсаженным ажурным орнаментом из жимолости и роз. Крытые галереи к западу от часовни, законченные около 1400 года, служили для академической созерцательности, а также для шествий и похоронных процессий. В крестовом ходе нашли воплощение монастырские традиции, в садах – загородный стиль. Внутренний двор Гарден-квод, заложенный в 1682 году, открывается в сад. От палладианского бокового флигеля его отделяет филигранная кованая решетка, на которой опять-таки выведена максима Уильяма Уайкхэма «Манеры делают мужчину»: по ту сторону в траве с книгами в руках лежат его воспитанники, иногда кто-нибудь встает, лихо делает стойку на руках, проходится колесом перед подругой – лето, павлиньи игры.

Две вещи сообщают саду Нью-колледжа особый облик: городская стена и насыпь. Массивные стены из местного влагостойкого кораллового известняка, возведенные в xiii веке, с ходом для часовых, бастионами и зубцами, ныне прекрасно защищают цветочные клумбы. Холм посреди газона, насыпанный в 1594 году (с тех пор, правда, ставший заметно меньше и окончательно заросший), – почти единственное, что осталось от изысканного английского разбитого сада. С холма открывался отличный вид, и преподаватели называли его «Парнасом», превращая тем самым банальный пейзаж в возвышенное зрелище.

В 1856 году американский писатель Натаниэль Готорн стоял под деревьями Нью-колледжа. По его словам, они «столетиями ведут здесь спокойную жизнь, окруженные заботой и опекой, надежно защищенные от резких ветров, поэтому они, без сомнения, должны быть счастливейшими деревьями на свете». Если бы ему самому выпало счастье учиться здесь, то он, несомненно, был бы самым счастливым из студентов, ибо «такое блаженное, спокойное, торжественное, величественное уединение не может существовать нигде больше». Эти слова не следует читать в Кембридже.

 

К северо-западу от Карфакса

Ксеверу от башни Карфакс уходит Корн маркет-стрит. В Средние века на The Corn торговали зерном – это была улица торговцев, ремесленников и трактирщиков. Посередине стоял позорный столб, у которого до 1810 года подвергали публичному наказанию мелких мошенников, булочников и пивоваров, обманывавших клиентов. Сейчас это процветающая деловая улица со множеством банков, торговых центров, ресторанов быстрого питания. Есть на ней и дом, связанный с именем Шекспира.

В доме № 3 по Корнмаркет-стрит над рекламной фирмой «Оксфордские тетушки» открылось агентство по найму обслуживающего медперсонала. К моему удивлению, когда менеджер сдвинула в сторону деревянную табличку со словами «Вот и мы», глазам моим предстала настенная роспись середины xvi века – розы, виноградные лозы, пассифлоры на охряном фоне, а над ними – фриз с религиозными максимами («Бойся Бога превыше всего остального»). Эта расписная комната раньше принадлежала таверне «Корона», хозяин которой был другом Шекспира, – последний нередко квартировал там, останавливаясь по пути из Стрэтфорда в Лондон и обратно.

В историю вошла и прекрасная жена трактирщика, чей сын, сэр Уильям Давенант, впоследствии прославился как драматург. Молва гласит, что Шекспир был не только крестным, но и настоящим его отцом. Правда, наверняка известно лишь то, что между 1604 и 1613 годами труппа Шекспира неоднократно приезжала с гастролями в Оксфорд.

Миновав несколько домов и пройдя под аркадой Голден-Кросс-шопинг, в современной упаковке торгового центра можно и впрямь обнаружить то, что осталось от трактира «Золотой крест»: двор с вычищенными флигелями каркасной конструкции и фрагментами фресок (xv – xvii), ресторан типа пиццерии, где столетиями пересекались town и gown, пока его не зареставрировали до смерти в 1980-е годы. А вот в Кларендонском торговом центре напротив поступили иначе, полностью избавившись от инородного тела эпохи Средневековья – Кларендонской гостиницы.

 

Как становятся премьер-министрами? Клуб «Оксфорд-Юнион»

На Сент-Майкл-стрит, ответвляющейся от Корнмаркет-стрит, расположена штаб-квар тира клуба «Оксфорд-Юнион». Как заметил однажды Джон Бетджемен, ни один из оксфордских клубов не располагает более роскошными туалетными комнатами, но это не единственное преимущество легендарного студенческого дискуссионного клуба. Как минимум раз в неделю, чаще всего – вечером в четверг, огромный зал «Оксфорд-Юнион» заполняется до самого последнего из почти тысячи мест. Предстоит дискуссия, и только. Где, кроме Оксфорда, дискуссионный клуб собирает народу больше, чем дискотека? При этом темы дебатов отнюдь не всегда оригинальны, а правила очень жесткие. Но для студентов нет иного места, где они могли бы провести целый вечер в яростных спорах с живыми Биллом Клинтоном, Диего Марадоной, Гором Видалом и другими приглашенными звездными ораторами. И потом, лучшей возможности для начала собственной публичной карьеры и не придумаешь.

Когда тори Майкл Хезелтайн только начинал учебу в Пемброк-колледже, в первый же вечер за ужином он ударил ложкой по стакану. Сосед спросил, зачем он это сделал. «Тренировка, чтобы стать президентом ‘Оксфорд-Юнион’», – поведал ему Хезза. «А зачем тебе это?» – «Это первый шаг к креслу премьер-министра». И действительно, в 1954 году Майкл Хезелтайн возглавил «Оксфорд-Юнион», да и в Вестминстере сделал неплохую карьеру, пусть и не добравшись до самой вершины. Гладстон, Асквит, Макмиллан, Хит – многие только из британских премьеров начинали свой путь в «Оксфорд-Юнион», не говоря уже о министрах, епископах, судьях и дипломатах, получивших здесь первый опыт в искусстве публичных выступлений.

«Объединенное Оксфордское Дискуссионное Сообщество», как оно называлось раньше, было основано в 1823 году группой студентов благородного происхождения. Поначалу они собирались в колледжах членов сообщества, чтобы не привлекать чрезмерного внимания. Ведь публичные дискуссии, особенно на политические и религиозные темы, всегда вызывают подозрения властей предержащих. Но уже в 1830 году, когда его президентом стал выпускник Итона Уильям Гладстон, клуб обрел собственный облик и самосознание. Именно в «Оксфорд-Юнион» великий мастер ораторского искусства впервые проявил свой политический талант – еще до того, как в двадцать три года попал в нижнюю палату парламента. Гладстон четырежды был премьер-министром от либералов, до восьмидесяти трех лет сохранив способность по два с половиной часа подряд говорить перед парламентом. Именно он как-то с гордостью произнес: «Назвать кого-то настоящим оксфордцем, значит сделать ему самый лестный из возможных для человеческого существа комплиментов».

В середине xix века «Оксфорд-Юнион» получил первую штаб-квартиру на Сент-Майкл-стрит, несколько викторианских строений из кирпича. Исторический интерес из них представляет только Старая библиотека – бывший зал для дебатов, построенный в 1857 году. Помещение в неоготическом стиле, окруженное галереей, с высокими потолками и потолочным фризом, на который сейчас едва ли обратили бы внимание, не будь это образец раннего творчества прерафаэлитов, их героический провал – настенная роспись на сюжеты из жизни короля Артура. Новое, более просторное помещение было спроектировано Альфредом Уотерхаузом в 1878 году на вершине парламентского самосознания нации. Участники дискуссии сидят друг против друга на деревянных скамьях, разделенных бюстами бывших премьер-министров, как в нижней палате парламента. Президент клуба восседает на подиуме во фраке с белой бабочкой, по бокам располагаются казначей и библиотекарь, перед ними – секретарь; это чисто служебные должности, начиная с 1960-х годов все чаще занимаемые женщинами. Honourable speakers (приглашенные ораторы) произносят речи pro или contra перед обитыми латунью ящиками для писем: здесь звучат резолюции, реплики, а в конце по удару молотка происходит голосование: ораторы, и студенты покидают зал через дверь «за» или дверь «против», в соответствии со своей позицией. Ритуалы дискуссионного клуба воспроизводят парламентский прообраз Палаты общин с почти пародийной точностью, начиная от расположения мест и заканчивая делопроизводством.

Здесь обсуждаются важные для нации вопросы, ее «навязчивые идеи», фундаментальные этические проблемы и актуальные кризисные ситуации: Северная Ирландия, отказ от монархии и смертная казнь, вооруженные операции ООН, гомосексуализм в армии. «В этом доме верят, что единственное решение проблем, стоящих перед этой страной, лежит в русле социализма», – гласила резолюция 1932 года. А год спустя, вскоре после захвата власти Гитлером, состоялись самые знаменитые за всю историю клуба дебаты, когда некий студент Сент-Джонс-колледжа выступил с предложением: «Этот дом ни при каких обстоятельствах не станет сражаться за своего короля и страну». Пацифистские умонастроения шокировали тогда многих англичан, которые посчитали это предательством родины. После того скандального предложения Черчилль никогда более не посещал «Оксфорд-Юнион».

И впоследствии резолюции общества время от времени привлекали внимание: в 1975 году его члены проголосовали за Европейский союз, в 1991-м – против. В 1996 году резолюция была удивительно дальновидной: «Этот дом считает, что Тони Блэр будет великим премьер-министром от консерваторов».

Важнейшие дискуссии транслировались по ВВС в прямом эфире как отражающие настроения нации. В других университетах, в том числе и в Кембридже, тоже имеются дискуссионные клубы, но ни один из них не обладает харизмой «Оксфорд-Юнион». Не последнюю роль в этом играют приглашенные ораторы. Рональд Рейган, Дуглас Адамс и Далай-лама, радикально настроенный чернокожий мусульманин Малькольм Икс, Мать Тереза и Ясир Арафат, Гельмут Шмидт и Йозеф Бойс, многочисленные писатели – от У.Б. Йейтса до Тони Моррисона, гуру биржевых тонкостей Джордж Сорос, король рекламы Саатчи – все они выступали в «Оксфорд-Юнион» без всякого гонорара. Здесь министр обороны США Каспар Уайнбергер впервые вступил в публичную дискуссию со сторонником мирного движения, здесь произносил свои речи Джерри Адамс в те дни, когда ему еще был закрыт доступ на английское телевидение. «‘Оксфорд-Юнион’ известнее, чем сам университет», – сказал как-то лорд Дженкинс, канцлер университета. И не зря Джордж Буш-старший во время первых теледебатов с блестящим противником Биллом Клинтоном заявил: «Я не профессиональный спорщик. Я не учился в Оксфорде». Так что напрасно Буш, простой парень из Йеля, пытался набрать очки в поединке с бывшим оксфордским студентом Клинтоном.

Ежегодное заявление о недоверии правительству Ее Величества является таким же ритуалом общества, как и «Прощальные дебаты», сатирическая пьеса в конце триместра с основным тезисом вроде такого: «Господь, конечно же, англичанин». За годы существования клуб почти не изменил правила, но полностью поменял профиль. Если в xix веке там придерживались в основном консервативных убеждений, то в 1930-е годы он превратился в форум левых идеологов. С другой стороны, политик-лейборист Барбара Касл в 1975 году увидела в «Оксфорд-Юнион» «кадетский корпус истеблишмента». Но и он не избежал влияния духа времени. Наряду с тяжеловесами политической и культурной жизни в качестве гостей здесь все чаще выступают представители шоу-бизнеса, звезды моды и СМИ вроде Джерри Холл или Майкла Джексона и даже центральные фигуры громких скандалов, такие как О. Дж. Симпсон и Дженнифер Флауэрс.

Из мужского клуба верхушки среднего класса «Оксфорд-Юнион» давно превратился в массовую студенческую организацию. Десять тысяч членов насчитывается в самом Оксфорде и еще около ста тысяч живет в разных частях света. За годовой взнос в размере около двухсот евро клуб предлагает своим членам не только дискуссии. Устраиваются просмотры кинофильмов, вечера кабаре, викторины и показы мод, имеются подвальный бар с дискотекой, ресторан, бильярд и библиотека, располагающая примерно ста тысячами томов и самыми удобными в городе кожаными креслами. И только в одной области (правда, самой главной) у общества имеются конкуренты из новичков: клуб L’Chaim Society, созданный в 1988 году американским раввином Шмуэлем Ботичем. Блистательный оксфордский Моисей, автор «Еврейского справочника супружеских измен» и других бестселлеров на сексуальные темы, постепенно превратил свой дискуссионный клуб, насчитывающий более двух тысяч представителей разных конфессий, во второе по авторитетности студенческое объединение университета.

 

Убийство в церкви Св. Фридесвиды, чаепитие в «Рендольфе»

Несколько дольше, чем фрески в «Оксфорд-Юнион», продержался брак Уильяма Морриса с Джейн Берден, заключенный всего в нескольких шагах от здания клуба, в церкви Св. Михаила. Чужеродно и угловато возвышается ее западная башня на углу Корнмаркет-стрит и Шип-стрит, реликт начала xi века. Узкие сдвоенные арочные окна с кряжистыми колоннами и каркасной конструкцией из камня, long-and-short-work, весьма характерны для позднего англо-саксонского стиля. Сама церковь гораздо моложе, а красивейшая ее деталь – витраж из часовни Св. Марии, так называемое «Окно с лилией»: Христос, распятый на лилии, фрагмент Благовещения xv века.

Башня Св. Михаила у Северных ворот, как она полностью называется, изначально была построена рядом с северными городскими воротами; здесь же, частично над этими самыми воротами, находилась тюрьма. Конец средневековому симбиозу был положен сносом ворот в 1771 году.

Позади церкви Св. Михаила еще одна церковь – Св. Марии Магдалины. Но какая из двух является прототипом церкви Св. Фридесвиды, где происходит ужасная серия убийств в детективе Колина Декстера «Месса по всем усопшим»? Готическая купель, приторно-сладкий запах ладана, занавес рядом с органом, за которым скрывается лестница наверх, в башню – все эти детали столь искусно сплетены Декстером в одно целое, что на идентификацию церкви читатель затратит больше усилий, чем главный инспектор Морс на изобличение убийцы. С архитектурной точки зрения церковь Св. Марии Магдалины тоже слегка сбивает с толку, ибо длина ее равна ширине. С норманнских времен появилось несколько пристроек, многое было перестроено в викторианском стиле, «к несказанному сожалению», как говорит служительница церкви.

Эта церковь, называемая в народе St. Mary Mags, считается центром high church (традиционной англо-католической литургии). Горят свечи перед портретом короля-мученика Карла I, чей праздник отмечается ежегодно 30 января торжественной мессой. Поставьте же еще одну свечку всем усопшим и другую свечку Джону Обри, удивительному биографу, похороненному в St. Mary Mags в 1697 году.

С северной стороны церкви поднимается Мемориал святых мучеников, воздвигнутый в память о протестантских епископах Кранмере, Латимере и Ридли всего в нескольких шагах от места их казни. Память героев-еретиков была увековечена в 1843 году, в разгар теологических диспутов Оксфордского движения. Историки искусства видят в этом создании Джорджа Гилберта Скотта пример археологически точной неоготики; студенты – еще одну башню, на которую можно нахлобучить ночной горшок. Ступени Мемориала святых мучеников популярны в народе как место встречи, но еще популярнее бар инспектора Морса в отеле «Рендольф» неподалеку.

Со дня открытия в 1866 году «Рендольф» всеми силами стремится поддерживать викторианский комфорт. Лучшее место, чтобы «стильно выпить чаю», коктейль с шампанским вроде Dreaming spires или Oxford blue (водка и кюрасао). В любом случае, вполне достаточно обедать в «Рендольфе» раз в пять лет, как и поступают истинные оксфордцы после выборов нового профессора поэзии. В «Рендольфе» вывешены иллюстрации сэра Осберта Ланкастера к «Зулейке Добсон», слава которых во много раз превосходит их качество. Здесь, в баре Chapters, как он назывался прежде, инспектор Морс отдыхает от лицезрения трупа в № 310: «Лаура Стрэттон лежала, растянувшись на двуспальной кровати. На ней был длинный до пят пеньюар персикового цвета, а под ним (насколько Морс мог судить) – ничего. И она была мертва». Умерла туристка, пропало произведение искусства – обстоятельства дела из романа Колина Декстера «Драгоценность, которая была нашей» переводят нас прямиком в Эшмоловский музей.

 

Эшмоловский музей, Вустер-колледж

В Великобритании около четырехсот университетских музейных собраний, некоторые международного ранга: таковы коллекции Лондонского института Курто, Гунтерианская галерея искусств в Глазго, музей Фицуильяма в Кембридже. Но только в Эшмоловском музее имеется «камера чудес» – на втором этаже, в зале № 27. Китайский кубок цвета гибискуса из носорожьего рога, косточки вишни и сливы, покрытые искусной резьбой, страусиное яйцо, расписанное сценами охоты, стремена Генриха VIII, ожерелье из кошачьих зубов – эти странные экзотические предметы выставлены в витринах небольшого помещения. Среди них и «платье Виргинского короля» – одеяние из оленьей шкуры, украшенное раковинами моллюсков, в котором некогда, как гласит предание, ходил индейский вождь, чью дочь звали Покахонтас. И это лишь некоторые из «редких и любопытных» вещиц, собранных Джоном Традескантом и его сыном-тезкой в начале xvii века. Их «камера чудес» стала ядром Эшмоловского музея.

То, что история музея искусств началась с двух садовников, необычно даже для Англии. Джон Традескант-старший был придворным садовником времен Стюартов, «хранителем садов, виноградников и шелкопрядов Его Величества», ботаником и охотником за растениями, которые собирал в исследовательских экспедициях. Целью его было все, что достойно удивления в этом мире, «будь то природное, искусственное, экзотическое или эксцентрическое». Собрание, которое его сын открыл для публики в своем доме в лондонском районе Ламбет, стали называть «Ковчег Традесканта». А вот за то, что «Ковчег Традесканта» осел в Оксфорде, нужно благодарить Элиаса Эшмола. Роскошный, слегка высокомерный джентльмен в парике с длинными локонами, красном бархатном камзоле с золотыми наградными цепями, полученными за «Историю Ордена Подвязки», – таким изображает его написанный в 1681 году портрет в резной раме работы Гринлинга Гиббонса, имеющей большую художественную ценность, чем сам портрет.

В результате сомнительного судебного процесса Элиас Эшмол унаследовал коллекцию редкостей своего друга Джона Традесканта-младшего и, присоединив собственное собрание (главным образом нумизматическое), пожертвовал все это университету. В новом музее с его естественно-научным учебным центром, открытым в 1683 году на Брод-стрит, собрание Эшмола выглядит довеском. Старый Эшмоловский музей не имел никакого отношения к искусству. Изменения произошли лишь в xix веке, когда университет построил специальное здание для накопившихся в его собственности скульптур, картин, рисунков, археологических находок. Галерея открылась в 1845 году – это Новый Эшмоловский музей, как он официально называется с 1908 года.

Заказчик требовал здание с «греческим характером» и Чарлз Роберт Кокерелл, архитектор Банка Англии, построил его. Неоантичными элементами он украсил строение, возводившееся в то время, когда на континенте стиль этот давно вышел из моды. С гор Аркадии, из храма Аполлона Эпикурейского в Бассах Кокерелл перенес в Оксфорд ионические колонны монументального портика в самый центр Эшмоловского музея, над фронтонными скульптурами которого царит Аполлон. Этот античный классицизм наделил здание скорее барочной выразительностью: выступающий вперед боковой флигель, более высокий, чем средняя часть здания, белый портлендский известняк в противовес желтоватому батскому камню. В восточном флигеле, выходящем на улицу Сент-Джайлс-стрит, тема колонн достигает кульминации в колоссальной ионической колоннаде; фриз ее капители венчают четыре женские фигуры. Это вход в Institutio Tayloriana (Тейлоровский центр) и скульптуры на фасаде персонифицируют страны, чьи языки изучаются здесь с 1845 года: Францию, Италию, Германию и Испанию. Центр получил свое имя в честь сэра Роберта Тейлора, архитектора xviii столетия, оставившего свое имущество университету «в поощрение изучения европейских языков».

Один из специалистов по сравнительным исследованиям Тейлоровского центра, полиглот, был выходцем из Германии – индуист и исследователь мифов Макс Мюллер, викторианский энциклопедист, прославившийся в Оксфорде тем, что стал основателем сравнительного религиоведения.

В глазах посетителей Эшмоловский музей имеет одно неоценимое преимущество: он гораздо меньше, чем Британский или Национальная галерея, а качество не менее высокое. Что касается рисунков старых мастеров, археологии, истории Восточной Азии, оксфордские экспонаты даже значительнее тех, которыми располагают лондонские большие музеи. Даже античная галерея на первом этаже: римские мраморные скульптуры, портретные бюсты, надгробные стелы необыкновенной красоты сами по себе являются раритетами, а центральный экспонат коллекции – знаменитые каменные четки (Arundel Marbles), восходящие к Томасу Говарду, графу Арондейлу, первому английскому знатоку классики в xvii веке.

Пройдемся по первому этажу. Рядом с египетскими залами находится кабинет Восточно-Азиатской культуры, не уступающий собранию из музея Виктории и Альберта: ранняя керамика династий Сун и Хань, бело-голубой фарфор династии Мин, индийские книжные иллюстрации и царящий над всем этим медитативный покой духовного учителя – фигура китайского Бодхисаттвы из фигового дерева, датируемая xiii веком.

На втором этаже Эшмоловского музея заслуживают внимания прежде всего археология и европейское искусство. Кикладские идолы, бронзовые фигурки из Луристана, статуэтки этрусков, ассирийские барельефы из дворца Нимрода – все это было найдено во время легендарных раскопок, организованных в том числе и оксфордскими археологами, самый знаменитый из которых, сэр Артур Эванс, раскапывал Кносский дворец. Благодаря ему Эшмоловский музей обладает теперь самым богатым собранием минойского искусства за пределами Крита. Есть там кувшин с танцующими каракатицами, каких вполне мог бы нарисовать Пикассо. Одно только гончарное искусство – вазы с черными и красными фигурками, чаши, амфоры, лекифы, – по экспонатам читается история развития и одновременно панорама повседневной жизни Греции и ее мифология.

Но если бы у меня было совсем мало времени, я пошел бы прямиком в зал Ренессанса, № 39. От Мадонн Джотто, Беллини, Джорджоне до «Джакомо Дориа» Тициана и маньеристского парадного портрета Джованни де Медичи кисти Бронзино; от cassones (расписных сундучков) до табличек слоновой кости – какое богатство! Одна сияющая ночная сцена является неизменной звездой этого зала – «Охота в лесу» Паоло Учелло, шедевр математической точности и живописной страстности, столь убедительный, что мне каждый раз кажется, будто я слышу крики загонщиков, раздающиеся из их широко разинутых ртов. Бронзовые скульптуры Возрождения составляют лишь часть весьма значительного собрания скульптур Эшмоловского музея.

Только один штрих в зале № 43: мраморный бюст молодого Кристофера Рена, один из исполненных жизни бюстов английского барокко (Эдвард Пирс, 1673).

Как будто случайно на втором этаже в лестничном вестибюле Эшмоловский музей демонстрирует один из самых ценных своих экспонатов. Нажатие кнопки, и из сумерков витрины выплывают головы, руки, агония распятия, грива дикого жеребца, падающий рыцарь – рисунки Рафаэля, Микеланджело, Тициана. И это, конечно, лишь мимолетный взгляд в понятный всем мир рисунков старых мастеров.

В зале офортов (по предварительной записи) можно увидеть и другие, в том числе шестьдесят восемь рисунков Рафаэля – самое репрезентативное в мире музейное собрание. Все они из коллекции художника сэра Томаса Лоуренса, как и пятьдесят четыре наброска Микеланджело. Но это только малая часть собрания. Боттичелли, Гуэрчино, Тьеполо, Грюневальд, Дюрер, Гольбейн, Рембрандт, Ватто – едва ли хотя бы одно из великих имен отсутствует в зале офортов Эшмоловского музея.

В собственности музея имеется и значительное собрание немецких рисунков xix века. Ядро коллекции – дары эмигрантки из Берлина, специалистки по истории искусства Греты Ринг, племянницы Макса Либермана.

Фонды музея постоянно расширяются: и за счет коллекции рисунков Тёрнера, переданной Джоном Рёскином (в дополнение к собственным работам), и за счет наследия импрессиониста Камиля Писсарро, чей сын Люсьен перебрался на жительство в Англию. Великие английские акварелисты Томас Гёртин, Джон Селл Котмен, Дж. М. У. Тёрнер представлены в Эшмоловском музее так же основательно, как сатирик Томас Роулендсон, романтический визионер Сэмюэль Палмер и Эдвард Бёрн-Джонс, чей расписной свадебный шкаф, некогда подаренный Уильяму Моррису, ныне украшает зал прерафаэлитов на третьем этаже. Там же можно увидеть и удивительное собрание голландских натюрмортов, ботанических шедевров xvii века.

Соответствующие специалисты давно знают о «своих» помещениях: о залах раннего вустерского фарфора и ювелирных украшений мастеров-гугенотов, о кабинетах медалей и монет, часов, гравированного стекла и о молчаливом мире коллекции Хилла в самом конце. Звездой этого исторического собрания музыкальных инструментов является скрипка Страдивари 1716 года. Рассказывают, что один из ее владельцев постоянно о ней говорил, но никому не показывал, пока кто-то не усомнился – мол, скрипка его подобна Мессии: его обещают, а он все не является. Сейчас знаменитая скрипка-мессия занимает отдельную витрину. И еще одно, последнее, сокровище Эшмоловского музея, вокруг которого разворачивается интрига в романе Декстера «Драгоценность, которая была нашей». Это так называемая «Драгоценность Альфреда» из золота, эмали и горного хрусталя. «Заказано мне Альфредом» – гласит надпись; возможно, это фрагмент подсказки для чтения рукописей времен короля Альфреда (871–899).

В xxi век Эшмоловский музей вступил, обзаведясь пристройкой в неоклассическом стиле ретро, последней судорогой постмодерна. Ротонда в виде греческого круглого храма ведет от Сент-Джонс-стрит в новую Саклеровскую библиотеку, построенную Робертом Адамом (2001) – часть проекта расширения, включающего также галерею китайской живописи xix и xx веков, центр античного искусства (Evans & Shalev) и галерею современного искусства. Там мы, возможно, скоро вновь увидим единственного в Эшмоловском музее Сезанна, украденного в ночь смены тысячелетий 2000 года.

Эшмоловский музей не может пожаловаться на соседей. Улица Бомонт-стрит представляет единственный в Оксфорде георгианский уличный ансамбль, сохранившийся в первозданном виде. Он был построен в 1822–1833 годах. Фасады стоящих в ряд трехэтажных домов сложены из тесового камня, и пропорции их не менее совершенны, чем отдельные детали: портики с колоннами, дверные ручки, кованые балконные решетки. На Бомонт-стрит квартируют преимущественно адвокаты, врачи, маклеры и архитекторы. Неплохое капиталовложение для построившего их Сент-Джонс-колледжа, ведь эти дома по-прежнему принадлежат ему.

На южной стороне Бомонт-стрит, наискосок от Эшмоловского музея, в 1938 году открылся театр, самый именитый из четырех театров Оксфорда. Лондонские театральные звезды Дирк Богарт и Алек Гиннесс, играли на этой сцене, а в 1966 году в спектакле Кристофера Марлоу «Доктор Фауст» сыграли даже две голливудские суперзвезды – Ричард Бёртон и Элизабет Тейлор. Для Ричарда Бёртона это был своего рода домашний спектакль, ведь он полгода изучал англистику в Эксетер-колледже – вполне достаточно, чтобы в качестве old boy получить право на грант, из которого, собственно говоря, и вырос театр Бёртона и Тейлор. В этом театре проходили премьеры большинства постановок Оксфордского университетского драматического общества, и для многих эта студенческая сцена стала трамплином к мировой славе – не только для Роуэна Аткинсона (известного как Мистер Бин), но и для Мэгги Смит, Майкла Пейлина, Джона Шлезингера, Кеннета Тинэна и Линдсея Андерсона, которые, будучи студентами Оксфорда, входили в Драматическое общество (OUDS).

Бомонт-стрит заканчивается Т-образным перекрестком или, лучше сказать, упирается прямо в классический фасад Вустер-колледжа. Оказавшись в его первом, входном дворе с огромным газоном, фанаты Льюиса Кэрролла, нигде не задерживаясь, устремляются к узкой остроконечной арке в юго-западном углу. Сейчас вам пригодятся воспоминания о Стране чудес, чтобы последовать за Алисой, когда она заглядывает в «самый прекрасный сад на свете». На самом деле небольшой тоннель ведет в ландшафтный садик с озером. Настоящая Алиса Лидделл нередко приходила сюда с Льюисом Кэрроллом, чтобы покормить уток на озере. Парк, расположенный на берегу Оксфордского канала, когда-то основательно заболоченного, был разбит в 1817 году – с аккуратными газонами, продуманными группами деревьев, извилистыми дорожками и озером в форме вьющейся ленты. До сих пор это идеальная природная сцена для летнего суденческого театра. Здесь в присутствии самого Льюиса Кэрролла ставили и «Алису в Стране чудес»: благотворительное мероприятие, когда публика ничего не платила за вход, зато покинуть сад могла только за деньги.

В июне 1949 года в парке состоялась премьера шекспировской «Бури» с магическим финалом на ночном озере. Режиссером был Невилл Когхилл, наставник У. Х. Одена и «первый, кто понял, как со мной обращаться», как вспоминает Питер Задек. Сын еврейских эмигрантов из Берлина, Задек вспоминал школьные и университетские годы в Оксфорде (Сент-Джонс-колледж) как «сплошную полосу неудач», за исключением полученных здесь импульсов к будущей театральной карьере.

Своим основанием Вустер-колледж (1714) обязан некоему баронету из Вустершира. Третий колледж на землях западной оконечности города, где еще в 1283 году появился колледж ордена бенедиктинцев. После Реформации от Глостер-колледжа осталось лишь несколько скромных, покрытых каменными плитами коттеджей, южный флигель нынешнего ансамбля Мейн-квод – средневековый фрагмент, только потому и выживший среди классицистических соседей, что деньги на строительство закончились. Аркады лоджии центрального входа объединяют в единое целое актовый зал и часовню первого этажа с библиотекой на втором.

Только у Вустер-колледжа есть такая часовня, с интерьером высокой викторианской эпохи от Уильяма Бёрджеса (1864–1866). Бёрджес, тогда еще молодой архитектор, придумал масштабный проект внутреннего убранства, теологически идущий столь же далеко, как и стилистически. Виртуозное попурри из ассирийского, помпейского и японского стилей с использованием библейских символов, мотивов Кватроченто, включавший ручную работу в различных техниках по разным материалам: настенную роспись, живопись по стеклу (Генри Холидей), мозаичный пол, алебастровый пюпитр, резьбу по дереву на спинках скамей – единороги и совы, носороги, гиппопотамы, пеликаны и курицы, крокодилы и слоны, черепаха, муравьед и даже птица Додо – как будто здесь, в часовне у озера, высадился Ноев ковчег. Не менее экзотично звучит и другая весьма распространенная здесь легенда о том, что австралийский медиамагнат Руперт Мёрдок в бытность студентом колледжа кокетливо украсил свою комнату бюстом Ленина на каминной полке.

 

Миллионеры и методисты: между Наффилд-колледжем и Сент-Питер-колледжем

Неуклюжая башня с верхушкой цвета медного купороса главенствует на фоне неба в западной части города. Это башня Наффилд-колледжа – аутсайдер среди «грезящих шпилей», новичок, столь же угловатый и своевольный, как и его создатель лорд Наффилд. Он сделал состояние на производстве автомобилей марки «Моррис» и добился дворянства как филантроп, учредивший множество разнообразных фондов. Его колледж, основанный в 1937 году, должен был выпускать инженеров и экономистов, но быстро превратился в магистратуру и аспирантуру по общественным наукам. «Это чертов Кремль, где за мои деньги учатся левые», – ворчал лорд Наффилд.

С архитектурной точки зрения основатель получил именно то, чего хотел: здания построены в котсуолдском стиле загородного строительства: фронтоны, окна с каменными перемычками, крыши из колливестонских каменных плит, отзвук манхэттенского art deco и высотное здание библиотеки, которое тоже отлично смотрелось бы на Гудзоне. Остин Харрисон, в то время правительственный архитектор в Палестине, спроектировал Наффилду этот колледж в 1939 году; построен он был уже после войны, а закончен лишь в 1960 году. Уже тогда навеянный Лаченсом облик из эпохи 1930-х годов оказывал ностальгическое воздействие. В усадебно-академическую идиллию включен и пруд во внутреннем дворе, отражающий несколько иной мотив: в прошлом здесь разгружали уголь, прибывший из Стаффордшира, и лишь перед началом строительства колледжа эта часть Оксфордского канала была засыпана. Хайт-бридж отмечает нынешнюю оконечность канала и начало буксирной тропы, по которой можно пешком пройти вдоль канала до Иерихона и дальше.

Напротив Наффилд-колледжа высится зеленый остов Оксфордского замка. На покрытом травой холме стояла деревянная башня 1071 года, а у подножия крепостного вала – часовня Св. Георгия. Ее норманнская крипта сохранилась, как и массивная западная башня, однако обе давно уже недоступны, так как в единственном внутреннем дворе замка с 1785 по 1996 год размещалась тюрьма Ее Величества. Как во всех подобных исправительных учреждениях, здесь занимались тяжелой монотонной работой; hanging cell (камера повешения), где еще в 1950-е годы совершались казни, помещалась в башне часовни. С башней связана история побега, разыгравшаяся в декабре 1142 года, во время гражданской войны между королем Стефаном и Матильдой, дочерью Генриха I. После многонедельной осады Оксфордского замка Матильда спустилась из башни по канату и, одетая в белое, бежала по заснеженным полям в сторону Уоллингфорда.

Чем романтичнее история, тем мрачнее реальность: это простое правило для туристов подтверждается и в данном случае. Рядом с бывшей тюрьмой, которую предполагается перестроить в отель с фитнес-комплексом наряду с музеем и историческим центром, власти графства построили свое административное здание в неонорманнском стиле. Напротив расположен Вестгейтский торговый центр, а рядом с ним – новое нагромождение бетона в виде многоэтажной автостоянки. В этих урбанистических джунглях оставалось лишь два светлых пятна: ночлежка Саймон-хауз (на Парадиз-стрит, где францисканцы когда-то имели свой сад) и пивоварня Морелла. В ней, на Сент-Томас-стрит, с 1782 года варили изысканное пиво. Солод из Уоллингфорда, хмель из Вустера, вода из Котсуолда и Чилтерн-хиллз – все это придавало пиву несравненный вкус. На чугунных воротах львы с герба Мореллов поднимали вверх веточку хмеля, но, увы, недостаточно высоко. Последняя семейная пивоварня в Оксфорде наконец закрылась, и «Львиная пивоварня», как ее еще называли, превратилась в жилой квартал. Возможно, Св. Фома, чье имя носит Сент-Томас-стрит, не стал бы плакать об этом, но я определенно грущу.

Из семьи Мореллов вышел, например, адвокат Филип Морелл, депутат парламента и пацифист. Его жена, эксцентричная леди Оттолайн, в своем имении Гэрсингтон возле Оксфорда имела салон, где в 1913 году высшее общество смешивалось с «интеллектуальным андеграундом» (Леонард Вулф), как солод с хмелем.

Параллельно Корнмаркет-стрит – и тут мы возвращаемся к исходному пункту нашей прогулки – идет одна из старейших оксфордских улиц – Нью-Инн-Холл-стрит. Когда-то ее называли переулком Семи смертных грехов, пока она не стала центром нонконформистского благочестия. В доме № 33 по Нью-Инн-Холл-стрит 14 июля 1783 года Джон Уэсли читал одну из своих проповедей, столь беспокоивших англиканский истеблишмент. В этом коттедже из бутового камня с широкими ступенчатыми окнами, первом молельном доме оксфордских методистов, сегодня живут студенты Брасенос-колледжа. Колледжу принадлежит и половина улицы, включая Фруинхолл, где в Средневековье располагался учебный конвент августинцев. Хотя один из корней методизма находится в Оксфорде, Джон Уэсли нашел здесь очень мало последователей, несмотря на свой гений проповедника и аналогичный талант его ученика Джорджа Уайтфилда. Лишь в 1878 году, когда нонконформисты были официально допущены к обучению, методистская община достаточно окрепла и построила на своей улице большую церковь – Мемориальную церковь Уэсли.

Поблизости между двумя церковными башнями в 1929 году епископ Ливерпульский заложил Сент-Питерс-колледж. Кто начинает с таким опозданием, да еще почти в самом центре города, вынужден считаться с более древним окружением. Главным входом в колледж стал георгианский пасторский дом, колледжской часовней – викторианская приходская церковь Св. Петра, а ректор въехал в бывшую штаб-квартиру компании Оксфордского канала, чья эмблема до сих пор видна над портиком. С тех пор Сент-Питерс-колледж заполнил новостройками каждый уголок, превратившись в некий архитектурный конгломерат, в котором, однако, студенты чувствуют себя неплохо. Один из них, Эдуард Акуфо-Аддо, стал президентом Ганы, а изучавший здесь юриспруденцию Кен Лоуч – знаменитым кинорежиссером.

 

К северо-востоку от Мемориала мучеников

Как в воронку, сливаются здесь две улицы, образуя Сент-Джайлз-стрит, направленную с севера к центру. Giler на местном наречии – самая широкая улица в Оксфорде, обрамленная платанами, образует роскошный зеленый въезд в город. Она своенравно выгибается и извивается под асфальтом, а ее стороны не хотят идти параллельно друг другу. Едва начавшись около церкви Сент-Джайлз, она тут же останавливается возле Мемориала мучеников, как будто решает, что это в конце концов не место для длинного бульвара.

Улица и церковь названы в честь Св. Эгидия, одного из четырнадцати покровителей калек и бродяг, особенно популярного в эпоху Средневековья. Его день отмечается 1 сентября, и из этого церковного праздника постепенно выросла ежегодная ярмарка Св. Джайлза. Она проходит каждый год в понедельник и вторник после дня Св. Джайлза. Это одна из последних больших ярмарок, популярных в средневековой Англии, – народный праздник, объединяющий town и gown, город и предместье, созывая их всех на улицу, названную в честь святого заступника, которую на два дня закрывают для движения и отдают во власть временных подмостков, передвижных тиров, каруселей и рингов, где друг с другом борются девушки в корсетах и черных чулках. В остальные дни здесь вновь воцаряются академики и теологи. Доминиканцы, бенедиктинцы, представители Англиканской церкви, баптисты и квакеры – тут обосновалось на удивление много религиозных общин.

В прекрасной симметрии улицу с двух сторон обрамляют два колледжа и два паба: «Орел и дитя» напротив «Флага и ягненка», а Сент-Джонс-колледж – напротив Сент-Кросс-колледжа. Так что каждый найдет здесь то, в чем нуждается.

Из xviii века, когда вокруг Сент-Джайлз-стрит стало формироваться предместье, прародитель нынешнего северного Оксфрда, на ней сохранилось несколько добротных домов в георгианском стиле: там размещались профессорские квартиры, адвокатские конторы, университетские службы. На западной ее стороне, рядом с Тейлоровским центром, доминиканцы в 1921 году построили монастырь с семинарией – Blackfriars (доминиканцы, букв.: черные братья). Это произошло через семьсот лет после того, как в 1221 году они же основали здесь первый оксфордский холл. Этот орден дал стране многих влиятельных ученых и проповедников, пока Реформация не изгнала доминиканцев из страны. Сегодня Blackfriars считается самой либеральной католической общиной в городе и принимает одинаково активное участие в дискуссиях о борьбе со СПИДом и о защите окружающей среды.

Рядом с Blackfriars расположился Пьюзи-хауз, названный в честь викторианского ученого Эдварда Пьюзи, одного из лидеров Оксфордского движения. В 1884 году на базе теологической библиотеки Пьюзи образовался Англо-католический институт, «Дом священной учебы», который ныне делит здание с Сент-Кросс-колледжем. А в соседнем неоклассическом здании, построенном после 1939 года уже на Пьюзи-стрит, размещается ныне оплот баптизма, Риджентс-парк-колледж.

Но прежде чем продолжить прогулку по «благочестивейшей миле Оксфорда» по направлению к колледжу бенедиктинцев Сент-Бенет-холл, рекомендую заглянуть в паб «Орел и дитя», поистине экуменическое место.

Эта открытая в 1650 году таверна стала любимой для Дж. Р. Р. Толкиена, К. С. Льюиса и их друзей, известных как инклинги. «Нет, только не еще один чертов эльф!» – стонал здесь К. С. Льюис во время очередного чтения фантастических историй Толкиена. Между 1939 и 1962 годами инклинги регулярно собирались в «Кроличьем зале» с деревянной обшивкой, где в клубах табачного дыма вели мужской разговор о хоббитах, Беовульфе и последних колледжских сплетнях.

На вывеске паба «Орел и дитя», называемого местными завсегдатаями «Птичка и малыш», изображен классический сюжет: орел, похищающий очаровательного юношу Ганимеда, на которого положил глаз Зевс. Не столь уж далека от классической мифологии и христианская иконография, прочитываемая на вывеске паба напротив. «Флаг и ягненок» назван по атрибутам Иоанна Крестителя, и под этими символами в тени каштанов собираются в основном студенты близлежащего Сент-Джонс-колледжа, которому он и принадлежит примерно с 1695 года.

 

Колледж Тони Блэра: Сент-Джонс-колледж

Двадцать пятый премьер-министр Великобрита нии, «сделанный в Оксфорде» – Тони Блэр, – в студенчестве был блестящим солистом рок-группы Ugly Rumours («Грязные сплетни»), а вовсе не блестящим оратором дискуссионного клуба «Оксфорд-Юнион». В 1980 году, через пять лет после выпускного экзамена по юриспруденции, он вполне в оксфордском стиле справил свадьбу в часовне Сент-Джонс-колледжа.

Колледж, где он учился, настолько богат, что даже его водосточные желоба покрыты позолотой. Говорят, отсюда можно дойти до Кембриджа, не покидая колледжских земель. Хотя это, может быть, и преувеличение, но твердо известно одно: колледжу принадлежит значительная часть Северного Оксфорда, лондонского Вест-Энда и обширные угодья в Швейцарии – в общем, вполне достаточно, чтобы почти четыреста студентов провели в его комфортабельных стенах самые замечательные годы жизни. Правда, взамен от них ожидают высоких академических успехов.

Главный фасад с двумя башнями, обрамляющими главный вход, тянется вдоль Сент-Джайлз-стрит так долго, словно здесь расположился не один колледж, а два. И действительно, в стенах Сент-Джонс-колледжа прячутся остатки цистерцианского колледжа Св. Бернара, основанного в 1437 году и просуществовавшего два столетия. Под названием Collegium Divini Baptistae Johannis (Коллегия Божественного Крестителя Иоанна) он был заново основан в 1555 году сэром Томасом Уайтом, лондонским бургомистром и торговцем сукном. Уайт председательствовал в гильдии портных, святым заступником которой является Иоанн Креститель. Королевское покровительство взяла на себя католичка Мария Тюдор. У истоков колледжа стояла антиреформация, и когда при Елизавете I католиков вновь стали преследовать, одной из жертв оказался знаменитый преподаватель колледжа иезуит Эдмунд Кэмпион.

В стенах этого колледжа наиболее интересны две вещи: ансамбль Кентербери-квод и сад – то и другое производит самое необыкновенное впечатление. Всего в Сент-Джонс-колледже шесть внутренних дворов. За самым старинным из них, Фронт-кводом, с его совершенным по форме круглым газоном, вписанным в квадрат двора, расположен следующий, где очень много зелени. На посетителя нежданно снисходят покой и ощущение величия. Из тени полукруглых аркад на фоне зеленого газона видна колоннада расположившегося напротив западного флигеля.

Повсюду царят симметрия и на первый взгляд совершенная гармония. А ведь с архитектурной точки зрения этот заложенный в 1631 году двор представляет собой полное смешение стилей – нагромождение готических, классических, барочных и совсем уж неожиданных элементов. В Кентер бери-кводе впервые в Оксфорде первый этаж представляет собой открытую террасу. Аркады в стиле франко-итальянского Ренессанса, над ними узкие, готические окна и венец из зубцов. Главные арки обоих аркадных флигелей, выделенные двухэтажным фронтисписом, с парными колоннами и арочным фронтоном в стиле барокко, обрамляют статуи королевских особ в нишах – свинцовые скульптуры Карла I и Генриетты-Марии (1633) работы Хубера Ле Суэра.

В присутствии монаршей четы архиепископ Кентерберийский Уильям Лауд в 1636 году открывал этот роскошный архитектурный ансамбль, свой Кентербери-квод, строительство которого он, будучи канцлером университета и бывшим ректором Сент-Джонс-колледжа, организовал и финансировал. Но кто же был архитектором? Может быть, Адам Браун, лондонский плотник-виртуоз, которому Лауд заказывал работы в лондонском Ламбете и в других местах? Или королевский зодчий Николас Стоун? В документах упоминаются только имена ассистентов, проводивших некоторые отделочные работы по камню в Кентербери-кводе – к примеру, ваятели бюстов Добродетелей и artes liberales (свободных искусств) для надсводных частей аркад.

Архиепископ Лауд, величайший благотворитель Сент-Джонс-колледжа, был казнен во время гражданской войны как предатель родины вместе со своим королем. Теперь, как гласит молва, оба они играют своими головами в боулинг в биб лиотеке Кентербери-квод после наступления сумерек. Лауд похоронен в часовне, а та самая шапочка, в которой он поднимался на эшафот 10 января 1645 года, хранится в Старой библиотеке. В библиотеке хранится также его дневник, восточные рукописи и другие раритеты из его наследия. К сокровищам библиотеки принадлежат также инкунабулы лондонского печатника Уильяма Кэкстона, письма Джейн Остин, архив Роберта Грейвза (автора «Белой Богини»), защитившего здесь диссертацию о «поэтическом безрассудстве» в 1924 году, и рукописи поэта А. Э. Хаусмана, провалившего экзамен, но впоследствии преподававшего латынь в Кембридже.

«Оксфорд ужасал меня. Мальчики из публичных школ ужасали меня. Доны ужасали меня» – такой итог времени, проведенному в Сент-Джонс-колледже, подвел еще один великий английский лирик Филип Ларкин. Для него самого этот период увенчался в 1943 году незадолго до выпускного экзамена созданием романа-монолога девочки-школьницы («Джил, 1946): «Я провожу время, сочиняя непристойный лесбийский роман в форме школьной истории. Получаю большое удовольствие».

В самой оконечности Кентербери-квода позади тосканских колонн притаились небольшие ворота. Что там еще, за этим архитект урным шедевром? Как часто бывает в Оксфорде, самые крошечные дверцы ведут к самым большим чудесам. И вот перед нами широкая поверхность луга: долгий зеленый выдох, столь необходимый глоток воздуха после перенасыщенной камнем архитектуры Кентербери-квода. Одно из мест, предназначенных, по восторженному суждению Генри Джеймса, для того, чтобы «вечно лежать в траве, пребывая в счастливой уверенности, что жизнь – не что иное, как старый английский сад, а время – бесконечные в Англии послеполуденные часы».

Старший садовник Сент-Джонс-колледжа имеет титул Хранителя дубрав. Под его руководством целые поколения ботаников-любителей приносили в колледжский сад все, что считали прекрасным и необычным из местной и экзотической флоры, в первую очередь деревья: тюльпанное дерево, багряник, гималайский кедр, давидию, эвкалипт, редкие виды дубов, причудливо искривленный гамамелис. Одних только падубов здесь двести пятьдесят, а всего около двух тысяч пятисот видов деревьев и кустарников. «Во всем королевстве нет больше ничего подобного», – заявил однажды, как говорят, Георг III, посетивший сад Сент-Джонс-колледжа в 1785 году. Сады колледжей всегда были излюбленным приютом для любовных утех донов. Один из дневников, датированный 1825 годом, описывает, как некий весьма уважаемый преподаватель был застигнут в саду Сент-Джонс-колледжа в час дня на месте преступления с дочерью проктора. «Какой стыд! Почтенный старец поспешно застегнул брюки и снялся вместе с возлюбленной в направлении садов Тринити-колледжа, где, возможно, возобновил свои игры».

Кованая калитка соединяет сад со следующим кварталом – Гарден-кводом, построенным в 1993 году. Его лекционные залы и студенческие квартиры спроектировал Ричард Маккормик – серию прямоугольных башен из желтого кирпича, кремового бетона, дерева и стекла. Башни елизаветинского Хардвик-холла, висячие купола Джона Соуна, распростертые над пространством подобно крыльям летучей мыши, – Маккормик охотно подхватывал элементы подобных стилей, воплощая их в материале и духе эпохи модерна. Через отверстие в куполе прямо из полуподвального этажа видно небо, конические своды куполов во внутренних помещениях расписаны облаками. Своими новейшими сооружениями Сент-Джонс-колледж не устает демонстрировать, что и в сложном деле соединения традиционной и современной архитектуры он заметно удачливее остальных.

 

Энергичные дамы из Сомервилла

Как вилка камертона разделяется надвое Сент-Джайлз-стрит: справа – Бэнбери-роуд, слева – Вудсток-роуд. Давайте же пойдем за колоколами церкви Сент-Джайлз, только уже не в церковь, а в дом приходского священника по адресу: Бэнбери-роуд, 1. Трудно придумать лучшее начало для улицы, чем этот старинный дом, где теперь находится маленькая уютная гостиница. Именно здесь в 1877 году жил Оскар Уайльд, когда он был студентом, и в рекламном буклете гостиницы не без иронии цитируется его замечание о последнем, довольно обветшавшем жилище изгнанника в Париже: «Либо уберут эти обои, либо я уберусь отсюда!»

Рядом от Вудсток-роуд отделяется Литтл-Кларендон-стрит, где есть достаточно кафе, бистро и бутиков, чтобы отвлечь ваше внимание от бетонной громады университетского административного здания. Из общего ряда эта улица выбивалась уже в xix веке. В помещении над одной из здешних булочных собирались на лекции по истории Греции первые оксфордские студентки, Sommervillians. Таким было скромное начало Сомервилл-колледжа, второго в Оксфорде чисто женского колледжа, основанного в 1879 году. Первые двенадцать студенток жили на съемной викторианской вилле, Уолтон-хаус, между Редклиффским госпиталем и церковью Св. Алоизия. Соседями первых «синих чулков» были католики и больные, тоже в некотором смысле аутсайдеры. И в такой обстановке, вдали от мужских колледжей центральной части города, Sommervillians сумели не только обрести собственное лицо, но и существенно расширить территорию между Уолтон-стрит и Вудсток-роуд. Сегодня в Сомервилл-колледже обучаются около четырехсот студентов: примерно половину составляют мужчины, которых терпят в колледже с 1994 года.

Сомервилл-колледж прославили главным бразом три old girls: Дороти Л. Сэйерс, Маргарет Тэтчер и Индира Ганди.

Индира Ганди, дочь первого премьер-министра Индии Джавахарлала Неру, провела один год в Сомервилле и один год в тюрьме из-за участия в борьбе за независимость. Сама она стала премьер-министром в 1966 году, пережила обвинения в некомпетентности и коррупции и вернулась к власти в 1980 году, но была убита четыре года спустя членами собственной сикхской охраны. Эта история плохо сочетается с образом «грезящих шпилей».

Дороти Л. Сэйерс завершила учебу госэкзаменом по старофранцузской литературе, однако академическую степень получила лишь пять лет спустя, в 1920 году, когда женщин впервые допустили к церемонии торжественного присвоения ученых степеней. Будучи студенткой, она осуществляла надзор за велосипедами, пела в Баховском хоре колледжа и основала ОВО – Общество взаимного обожания – литературный клуб, члены которого наперебой восхищались произведениями друг друга. Уже став королевой детектива, она вернулась за сомервиллский ректорский стол – в черном крепдешине, строгая, неприступная, многотомная.

Из этой кузницы сильных женщин вышло несоразмерно много писательниц: от Айрис Мердок до Пенелопы Фитцдже ральд. Прежде всего благодаря им Сомервилл приобрел репутацию интеллектуального, либерального, левого колледжа. В таком свете их ультраконсервативную сверстницу, премьер-министра Маргарет Тэтчер, следует рассматривать как своего рода производственный брак. «Мы предпочли бы видеть на посту премьер-министра лейбористку Ширли Уильямс», – признался один из донов колледжа. Студенткой Маргарет Робертс, как тогда звали леди Тэтчер, вступила в «Общество Джона Уэсли» и по выходным вместе с друзьями-методистами ездила с проповедями по окрестным деревням. Там она овладела ораторским искусством и усвоила пламенную миссионерскую интонацию, гораздо более характерную для нее, чем обычная оксфордская любовь к иронии и двусмысленности.

«Маргарет по-настоящему хотела попасть в парламент, – вспоминает ее современница Нина Боуден, – а в консервативном лагере было больше шансов выделиться, потому что большинство его представителей попросту глупы и скучны». В академических кругах будущая леди Тэтчер сумела завоевать всеобщую нелюбовь из-за демонстративного презрения к интеллектуалам, особенно к тем, кто не был миллионером. Поэтому в 1985 году, когда она резко сократила образовательный и исследовательский бюджет Оксфорда, университет, обычно лояльный к правительству, отказал ей в присуждении почетной докторской степени. Несколько позже, приехав с визитом в Олл-Соулз-колледж, она была атакована протестующими студентами, которые забросали ее яйцами. Но в 1944 году она начинала учебу в лучших сомервиллских традициях, как будущий естествоиспытатель. Ее преподавательница химии, Дороти Ходжкин, впоследствии стала лауреатом Нобелевской премии. Сейчас обеих женщин связывает лишь география: Центр Маргарет Тэтчер расположен в архитектурном ансамбле Дороти-Ходжкин-квод.

Новые здания дали колледжу несомненное премущество: как и прежние, викторианские и неогеоргианские, они так и не превратили Сомервилл в туристическую достопримечательность.

В отличие от основанного англиканцами Леди-Маргарет-холла, Сомервилл с самого начала был свободен от конфессиональных условностей. Но в 1935 году там все же была построена часовня – вернее не часовня, а своего рода контейнер для медитаций без всяких украшений и торжественной атмосферы.

 

Кибл-колледж: Святая Зебра и университетские парки

Еще несколько лет назад в Оксфорде существовало студенческий клуб, ратовавший за разрушение Кибл-колледжа. Каждый желающий вступить в клуб был обязан принести на собрание кирпич из стены колледжа. Тем не менее Кибл-колледж благополучно пережил эту церемонию в отличие от клуба, ныне существующего исключительно в виде идеи – причудливого эха противоречий, которые породил этот колледж самим своим появлением в 1870 году.

Он стоит на углу улиц Паркс-роуд и Кибл-роуд, огромный, словно викторианский дом для умалишенных, сверкающий ярко-красными кирпичными фасадами и причудливыми узорами. Early Bloody (ранний кровавый) – таково было название архитектурного стиля, приписанное молвой первому в Англии колледжу из красного кирпича. Кирпичное здание в неоготическом стиле было отступлением (хотя и не единственным) от традиционного строительства из местного камня. Кибл-колледж воплощает дух Оксфордского движения, так как Джон Кибл был одной из его ведущих фигур. После смерти Кибла его почитатели объявили подписку для сбора частных и общественных пожертвований, чтобы основать колледж, который стал бы символом религиозного и общественного обновления. Кибл и его друзья хотели построить образование в Оксфорде по принципам Англо-католической церкви, сделать его высокодуховным, доступным для всех, а не только для привилегированных классов. Наряду с Сомервилл-колледжем Кибл-колледж в наши дни остается одним из наименее эксклюзивных в социальном отношении и одним из самых бедных.

Строительство главного здания финансировал экспортер удобрений из птичьего помета, а проектировал Уильям Баттерфилд. Жизненной целью последнего было реформирование христианской архитектуры, а фирменным знаком – разноцветный кирпичный орнамент из геометрических фигур или полос. Holy Zebra (Святая Зебра) – нарекли современники часовню Кибл-колледжа, после того как Баттерфилд покрыл ее «татуировками». Оба больших внутренних двора не замкнуты, архитектор сохранил возможность взгляда насквозь и организовал пространство таким образом, что возникает особое чувство из-за разности высоты зданий, изломанности очертаний и нарушенной симметрии. В обустройстве внутреннего пространства он тоже ломает оксфордскую традицию: комнаты студентов расположились вдоль общего коридора, а не по лестничному принципу, как было принято в Средневековье.

Часовня Кибл-колледжа, Святая Зебра, возвышается над остальными зданиями. Ее окна, расположенные высоко над декоративными аркадами, усиливают ощущение высоты, создавая романтическую ауру прорыва. Часовня была открыта в 1876 году, но не освящена до сих пор – храм англиканского благочестия, не подконтрольный государственной Церкви. Скамьи установлены не друг против друга, а так, чтобы взгляд сидящих был обращен к алтарю, литургически подчеркивая святыню, вполне в духе Оксфордского движения. В боковом приделе под точечным освещением висит одно из самых почитаемых и высмеиваемых полотен викторианской эпохи: «Свет мира» Хольмана Ханта. Карлейль называл его галлюцинацией папистского толка, Рёскин – «одним из благороднейших творений священного искусства». Для головы Христа художнику позировали Кристина Россетти и Элизабет Сиддел, роковые красавицы прерафаэлитов. Поразительного перламутрового светового эффекта Хант достиг, рисуя при лунном свете, при свечах и газовых фонарях, – чудо Богоявления для одержимого реалиста. Это первый вариант картины, исполненный Хантом собственноручно. В соборе Св. Павла, где похоронен художник, находится более поздняя версия, на которую в 1905–1907 годах, когда ее возили показывать по всему свету, люди дивились как на явление самой Мадонны. Второе сокровище Кибл-колледжа, еще более значительное, лишь изредка покидает библиотеку: это собрание средневековых рукописей с цветными иллюстрациями, лучшее в Оксфорде за пределами Бодлианской библиотеки.

Раз в неделю после мессы колледжский священник приглашает паству в свои комнаты, где не бывает засухи благодаря заботливому «хранителю пасторского шерри».

Последний священнослужитель колледжа, Дуглас Г. Роуэлл, стал англиканским епископом Гибралтара в 2001 году.

Если хотите отправиться на пикник, просто выйдите через парадную дверь колледжа, и вы окажетесь в парках. Множественное число здесь выглядит правильно и совершенно уместно. Где еще в пределах одного парка вы найдете более восьмисот видов деревьев, викторианский павильон для крикета и мостик прямиком в Месопотамию? Да, Оксфорд действительно расположен на берегах Тигра и Евфрата, если только вы вслед за собственным воображением проследуете в Междуречье, образованное рукавами Черуэлла. Месопотамия, или Mespots, как ее здесь называют, занимает южную пограничную область парков площадью тридцать шесть гектаров, где во время гражданской войны роялисты «парковали» свои артиллерийские орудия. Впоследствии Карл II выгуливал там королевских спаниелей. Его примеру следуют многие поколения оксфордских собачников, а также философы, тунеядцы, приверженцы спортивной ходьбы, хоккеисты, регбисты, влюбленные – всем это место пришлось по вкусу.

В купальне Parson’s Pleasure студенты больше не купаются голышом, как прежде, – с тех пор как команда девушек-гребцов вылезла здесь из лодки, обошла это место по берегу и вернулась в лодку чуть ниже по течению Черуэлла.

Правильно выбрав место, вы можете попасть прямо к хоббитам. Надпись «В память о Толкиене» вырезана на одной из скамеек рядом со стрелкой в направлении двух близлежащих деревьев, которые символизируют Тельперион и Лаурелин. В нескольких сотнях метров посаженная в 1967 году белая ива напоминает о победе оксфордской крикетной команды над командой Вест-Индии. Но и без всяких воспоминаний здешние деревья удивительны сами по себе: атласский кедр и мамонтовое дерево, белая кария, лириодендрон, катальпа, берека лечебная и гималайский кедр – редкие, порой уникальные виды, заботливо собираемые здесь с середины xix века, когда земельные угодья Мертон-колледжа отошли к университету. Оксфорд – город деревьев, а не только книг. Аллея, усаженная разными видами кленов, ведет к Рейнбоу-бридж, а дорога по берегу Черуэлла через заливные луга – к Мерстону.

У северной границы парка в 1878 году был основан Леди-Маргарет-холл – первый в Оксфорде женский колледж, расположенный вдали от центра, где все места были заняты мужчинами. Преимущество – собственный кусочек реки и собственный сад, который через сто лет все же пришлось делить с мужчинами. Помимо цветов и деревьев в инвентарном списке колледжского сада упоминается двести пятьдесят видов дикорастущих растений, шестьдсят девять видов птиц, двадцать дневных и сто восемьдесят три вида ночных бабочек. Из этого благословенного биотопа вышли такие сильные женщины, как премьер-министр Пакистана Беназир Бхутто, глава британской разведки Паулин Невилл-Джонс, писательницы Антония Фрэзер и Кэрил Черчилль.

Леди-Маргарет-холл, сокращенно ЛМХ, назван в честь леди Маргарет Бофор, матери Генриха VII. «Она была аристократкой, ученой дамой, святой, после трех браков клялась в непорочности; чего еще можно требовать от женщины?» – писала о ней Элизабет Вордсворт, основательница ЛМХ. Она же открыла в Оксфорде кафедру теологии и два колледжа в Кембридже. После 1896 года ЛМХ с комфортом разместился в собственных кирпичных неогеоргианских корпусах под четырехскатными крышами. На фоне этой несколько гувернантской по духу архитектуры выделяется только часовня – крестообразная купольная церковь в византийском стиле, спроектированная в 1931 году сэром Джайлзом Гилбертом Скоттом. Что касается будущего ЛМХ, то, как написано в научно-фантастическом романе Ф. Д. Джеймс «Дитя человеческое»: «В здание Леди-Маргарет-холла, бывшего женского колледжа, перебрался оксфордский массажный центр».

 

Обитель Додо и динозавров: Университетский музей и Музей Питт-Риверса

Высоко подняв голову, ожидает посетителей в большом зале Университетского музея естественной истории готовый к прыжку игуанодон. Он находится в окружении скелетных слепков других доисторических животных: четырнадцатиметрового Tyrannosaurus rex и местного Cetiosaurus oxoniensis, который, по заверениям специалистов, является вегетарианцем.

Над зрелищно оформленным залом изгибается крыша из стекла и железа, будто это Центральный вокзал для динозавров. Экспозиция начинается прямо отсюда. Чугунный «свайный куст» делит прямоугольный внутренний двор, обрамленный крестовым ходом арок и галерей. Стрельчатые своды поддерживают стеклянную седловидную крышу. Неоготический «собор знаний», спроектированный в 1855 году с использованием технических возможностей века железных дорог малоизвестным викторианским архитектором Бенджаменом Вудвордом, привлекшим на помощь литейщиков из Ковентри. Элегантность антрвольтов, их филигранный растительный орнамент предваряют югендстиль и одновременно иллюстрируют направленность музея естественной истории, как и кованые капители: листья, цветы и плоды каштанов, лип, пальм и других деревьев. Сами по себе аркады – готовые иллюстрации к лекциям по ботанике и геологии. Стволы колонн выполнены из разных пород камня, добываемых в Британии; каждая капитель представляет свое растение. Моделями послужили растения Ботанического сада, а скульпторами были в основном ирландцы, прежде всего своевольные братья О’Ши.

Акцент на готику, ручную работу и на природу как источник орнаментов был особенно дорог Джону Рёскину, принимавшему в строительстве Университетского музея столь деятельное участие, словно оно было продолжением «Камней Венеции», его собственного, только что сформировавшегося эстетического кредо. Для иллюстрации своего «Евангелия труда» Рёскин сам впрягся в работу. Вместе с несколькими учениками он построил кирпичную колонну внутри здания – правда, так неумело, что профессионалам пришлось снести и выстроить ее заново.

Это была идея Рёскина – построить рядом с музеем химическую лабораторию, скопировав кухню средневекового аббатства Гластонбери вплоть до восьмиугольной пирамидальной крыши и фонарей. Гораздо меньше, чем многих современников, его смущало, что материалы, пригодные для здания вокзала – стекло и железо, – не вполне подходят для адекватной передачи готического духа. «Совершенно неприлично», – вынес свой приговор Альфред Теннисон. Но основание музея повлекло за собой и другие серьезные конфликты.

В год открытия (1860) в Университетском музее проходили легендарные дебаты. Епископ Оксфордский Сэмюэль Уилберфорс, один из столпов англиканского истеблишмента, и зоолог Томас Хаксли перед более чем семьюстами зрителей спорили об эволюционной теории Чарлза Дарвина, чей эпохальный труд «О происхождении видов» увидел свет на несколько месяцев раньше. Неужели Хаксли верит, вопрошал епископ, прозванный Мыльным Сэмом за изворотливость в словесных баталиях, что в его роду «с материнской или отцовской стороны была обезьяна»? По свидетельству очевидца, бледный от ярости Хаксли поднялся с места и ответил: «Лучше уж произойти от обезьяны, чем от какого-нибудь теолога, злоупотребляющего собственным авторитетом, лишь бы задавить истину».

В годы дебатов о дарвинизме Университетский музей Оксфорда предлагал обширный наглядный материал как исследователям, так и широкой публике. В его распоряжении имелось около пятисот тысяч окаменелостей, десятки тысяч минералов, три миллиона насекомых, и лишь малую долю этих сокровищ музей был в состоянии демонстрировать. Но где же Додо? Что осталось от редкой, давно вымершей птицы семейства пастушковых? Челюсть, череп и аура – все там же, где Льюис Кэрролл и Алиса увидели впервые: в Университетском музее. Вот она, эта реликвия Страны чудес, прибывшая с острова Маврикий, – в витрине на первом этаже. Именно на Маврикии не способный летать гигантский голубь Raphus cucullatus в xvii веке пал жертвой собственной упитанности и прожорливости моряков. Всего двенадцать дронтов были доставлены живыми в Европу, где вскоре от них осталась лишь поговорка «мертв, как Додо». Экземпляр из коллекции Традесканта перешел во владение Оксфордского университета в 1683 году. В 1775 году, когда выбрасывали последнюю тушку дронта, куратор сохранил челюсть и череп.

Льюис Кэрролл же, чье настоящее имя было Доджсон и который нередко, представляясь, заикался: «До-до-доджсон», в каком-то смысле отождествил себя с вымершей птицей и вывел ее в третьей главе своей «Алисы в Стране чудес», тем самым обеспечив птице бессмертие. Когда все животные промокают в озере слез, именно Додо предлагает устроить «бег по кругу», чтобы они обсохли, и после получасовой пробежки на месте объявляет, что все выиграли. «А кто будет вручать призы?» – раздается хор голосов. «Она, разумеется», – отвечает Додо. Каким-то образом все снова возвращается к Алисе.

Университетский музей, как матрешка, прячет внутри себя другой – самый необычный в Оксфорде Музей Питт-Риверса, пристроенный в 1885 году с задней стороны. Застекленные стеллажи тесно примыкают друг к другу под огромным двенадцатиметровым тотемным столбом с острова королевы Шарлотты у побережья Канады, и каждая витрина буквально нашпигована приборами, оружием, одеждой, экзотическими предметами вроде масок, ножей, амулетов, зажигалок и опиумных трубок, поясов, пилочек, сушеных голов; имеется там и эскимосский дождевик из тюленьих кишок. Ощущение такое, будто вы попали в чулан, где в совершенном беспорядке валяется все, чем пользовались люди далеких и древних культур и, наконец, выкинули вон.

Этот музей человечества, полное название которого – Музей антропологии и всемирной археологии Питт-Ри верса, восходит к генералу Огастесу Генри Лейн-Фоксу Питт-Риверсу. Он принимал участие в Крымской войне и по поручению армии изучал историю развития огнестрельного оружия. Как и Дарвин, Питт-Риверс был одержим идеей эволюции, но у него речь шла об эволюции предметов. От простого к сложному, от мушкета к винтовке, и вот с 1852 года он начал собирать и сравнивать разные виды огнестрельного оружия, кремневые наконечники стрел, замки, ключи, всевозможные приспособления и приборы, пока его лондонский дом был в состоянии все это вместить. Около двадцати тысяч этнографических и археологических объектов передал он в 1883 году Оксфордскому университету, который в том же году по условию дарителя открыл кафедру антропологии, первую среди британских университетов.

Питт-Риверс хотел, чтобы в его музее по возможности большее количество пригодных для сравнения экспонатов было выставлено поблизости друг от друга – по типологическому, а не по географическому или хронологическому принципу. Полезная система, от которой в других местах отказались, пришлась ко двору: получилось чисто викторианское собрание, немного школьное, но уж никак не скучное. Даже подписи к экспонатам, в основном старые, выполнены чернилами от руки. На фоне нынешних музеев, где вещи пропадают в виртуальных пространствах, старомодное очарование Питт-Риверса выглядит едва ли не революционным.

В 1944 году в Оксфорде, будучи студентом художественной школы Слейда при Лондонском университете, скульптор Эдуардо Паолоцци большую часть свободого времени проводил в этом музее, приходя в восторг от африканских масок и фетишей викторианской «камеры чудес», исполненной грез об имперском прошлом. «Что-то жуткое есть в этом месте», – говорит инспектор Морс Колина Декстера, расследуя дело «дочерей Каина». Из 52-го зала музея исчез нож, который потом оказался в спине некоего наркоторговца. А теперь, будто ничего и не происходило, он вновь находится в 52-м зале – родезийский охотничий нож с деревянной ручкой. А изображение орудия убийства с автографом Колина Декстера отпечатано на открытках, которые продаются в музейном магазинчике.

Сегодня в Музее Питт-Риверса насчитывается более миллиона экспонатов (и это при хронической нехватке средств, как и у любого университетского музея).

В филиале на Бэнбери-роуд, 60 выставлено удивительное собрание музыкальных инструментов со всего мира: носовые флейты из Ассама, английские гобои из коровьего рога, китайские поющие стрелы, которыми стреляли, чтобы подать сигнал, когда по стране путешествовал император, дабы народ успел своевременно исчезнуть из поля зрения правителя. Не пропустите Музыкальный сад позади здания. Там есть растения, из которых делаются музыкальные инструменты, и растения с говорящими именами: трубные лилии, ангельские трубы, рожковые фиалки, колокольчики, тюльпаны Берлиоза и розы Генделя.

 

Лабленд: мир лабораторий

Позади Университетского музея вдоль Саут-Паркс-роуд простирается территория науки, владения естествоиспытателей. Лаборатории Лабленда представляют собой конгломерат зданий из кирпича, стекла и бетона, в архитектурном отношении также являя собой антимир по отношению к центральным колледжам.

Чуть ли не до середины xx века в Оксфордском университете главенствовали гуманитарные науки. Хотя не было недостатка и в выдающихся ученых-естественниках, начиная с Роджера Бэкона и заканчивая учеными из Уодхэм-колледжа, основавшими Лондонское Королевское общество. Ведь из тени церковной и литературной ортодоксии естественные науки вышли лишь к середине XIX века. О начале Ренессанса свидетельствовало строительство Университетского музея. Впервые естественно-научные дисциплины, прежде разведенные по разным корпусам, сошлись под одной крышей. Правда, ненадолго. Уже в 1872 году физики выехали оттуда – в расположенную по соседству Кларендонскую лабораторию, один из множества новых институтов, возникавших тогда вокруг Университетского музея.

Благодаря Кларендонской лаборатории, основанной в 1870 году, на несколько лет раньше более знаменитой кембриджской Кавендишской лаборатории, Оксфорду удалось восхождение к самым вершинам атомной физики и лазерных исследований. Главной движущей силой его стал Фредерик Линдеманн – физик, космополит, эксцентрик, возглавлявший лабораторию с 1919 года, а во время Второй мировой войны весьма влиятельный советник Уинстона Черчилля.

Линдеманн, получивший прозвище Проф, – единственный в истории профессор, когда-либо принимавший участие в Уимблдонском теннисном турнире. Он учился в Берлине, тогдашнем центре теоретической физики. По его инициативе такие ученые, как Франц Займон и Курт Мендельсон, уехав из гитлеровской Германии, оказались в Кларендонской лаборатории, где в 1933 году впервые в Англии ими был получен жидкий гелий. В новом здании лаборатории, корпусе Линдеманна, открытом в 1939 году, команда под руководством Франца Займона работала над программой Tube Alloys («Трубные сплавы»), как для отвода глаз называли разработку атомной бомбы. Сегодня ученые из Кларендонской лаборатории создают в том числе и приборы для экспедиций NASA на Марс и Титан, спутник Сатурна, расположенный в семи годах полета от Земли.

Позади Кларендонской лаборатории в Лабленде расположились лаборатории химиков, анатомов, фармакологов, ботаников и биогенетиков, а над ними возвышается восьмиэтажный Институт микробиологии. С момента открытия в восточной части Саут-Паркс-роуд школы патологоанатомов (1927) сэром Уильямом Данном противники вивсекции неоднократно выступали с протестами. Патологоанатому Говарду Флори совместно с биохимиком Эрнстом Борисом Чейном, приехавшим из Берлина, в 1939 году удалось совершить решающий прорыв в изучении лекарственных свойств пенициллина, уже открытого в Оксфорде в 1928 году Александром Флемингом.

Как и кембриджские коллеги, оксфордские естествоиспытатели создавали все новые высокотехнологичные производства и открывали новые лаборатории на окраинах города. Особенно успешным оказалось сотрудничество университета с производством в области биотехнологий – коммерциализованные научные исследования по американской модели. На медико-биологические исследования Оксфордский университет выделяет почти триста миллионов евро в год – больше, чем Кембридж. «Это просто штамп, что Кембридж якобы обитель естественных наук, в то время как Оксфорд – оплот гуманитарных наук; сегодня это не соответствует истине», – говорит Алан Райан, ректор Нью-колледжа.

Научная значимость Лабленда обратно пропорциональна значительности его архитектуры. Угловое здание Института патологоанатомии – не исключение. Сэр Лесли Мартин проектировал его как «коммунальную квартиру» для зоологов и психологов (1966–1970). Массивы застройки организованы в пространстве, подобно палубам гигантского океанского лайнера; стены смонтированы из готовых бетонных плит, все в целом выполнено в стиле брутальной вещественности Ле Корбюзье.

Да есть ли вообще в Лабленде примеры интересной архитектуры? А как же! Вон там, напротив, пусть даже это и не бросается в глаза.

Линакр-колледж, носящий имя врача и гуманиста Томаса Линакра, был основан в 1962 году как учебное заведение для бакалавров и магистров с упором на естественные науки. В 1994 году на краю огромного заливного луга Черуэлл-колледж открыл новое студенческое общежитие, построенное в стиле королевы Анны (строгая красота и изящество) с голландскими фронтонами и отдельными георгианскими деталями.

Ничто не порицается в Оксфорде яростнее, чем впечатление новизны. При этом за исторически выверенными фасадами стоят строительные технологии будущего, основанные на использовании исключительно натуральных материалов (шифер и дерево), органических красок, полном отказе от синтетических продуктов. Здание Абрахам-билдинг потребляет значительно меньше газа и электричества, чем другие подобные сооружения. Дождевая вода собирается и фильтруется, вода из душа повторно используется для слива в туалетных бачках – утилизация отходов как составная часть образцовой архитектуры.

 

Как ковбои становятся джентльменами: фонд Родса

Что связывает Билла Клинтона, Говарда Флори и Адама фон Тротта? Все они – президент США, лауреат Нобелевской премии из Австралии и немецкий боец Сопротивления, – получив стипендию фонда Родса, некоторое время учились в Оксфорде. Этот международный фонд восходит к Сесилу Родсу, который имел великую мечту: изменить ход истории к лучшему с помощью всемирной оксфордской элиты.

Сам Родс учился в Ориел-колледже. На Саут-Парк-роуд и поныне стоит дом, принадлежащий его наследникам. Родс-хаус был построен в 1929 году по проекту сэра Герберта Бейкера, любимого архитектора Сесила Родса. Но лишь во входной ротонде и храмоподобной пристройке с колоннами есть нечто имперское, как и в зданиях, построенных Бейкером в Претории и Нью-Дели. Родс-хаус выглядит скорее скромно, представляя собой смешение колониального стиля и котсуолдской традиции усадебного строительства. В память о павших стипендиатах Родса ротонду венчает бронзовая мифологическая птица из Зимбабве, бывшей Родезии. Под куполом в пол встроена гранитная плита с холмов Матопо (Зимбабве), где похоронен Родс. Non Omnis Moriar («Весь я не умру») – написано над входом в вестибюль – гордые слова Горация из знаменитой оды, начинающейся словами «Я памятник себе воздвиг прочнее меди».

Классика занимает видное место в доме классического империалиста, чьи изречения хорошо известны: «Равные права для каждого белого человека к югу от Замбези!» Сесил Родс, сын священника, сумевший стать премьер-министром Капской колонии, сделал состояние на алмазных копях Южной Африки. Ко времени его смерти в Родезии в 1902 году Луна еще не принадлежала Британии («Я присоединил бы и планеты, если бы только мог», – говорил он), но примерно четвертая часть суши земного шара в школьных атласах была окрашена в красный цвет, обозначавший Британскую колониальную империю. «Не вызывает сомнений, что Господь предназначил англоязычной расе роль своего избранного орудия, дабы с его помощью установить на земле порядок, основанный на справедливости, мире и свободе, и, в полном соответствии с этим Его желанием, я не жалею своих сил, чтобы обеспечить этому народу столько пространства и могущества, насколько это возможно», – написал Сесил Родс в своем блокноте в 1877 году. По этой причине он основал фонд, призванный служить филантропическим аспектам политики экспансии. В Оксфордском университете Сесил Родс видел своеобразный «энергетический источник империи»: именно там его стипендиаты должны были учиться управлять миром. Разумеется, миром, который говорит по-английски.

В 1903 году первые стипендиаты приехали в Оксфорд из британских колоний, из Америки и из Германии, которую Родс указал в дополнении к завещанию, касающемуся деятельности фонда, в надежде, что «взаимопонимание между тремя сильнейшими государствами сделает невозможной мировую войну, а педагогические связи крепко свяжут их». В 1914 году Германия была в первый раз вырезана из родсовской мировой карты Оксфорда. После Первой мировой войны – должно же быть какое-то наказание! – немцы лишь в 1929 году вернули себе право на стипендии фонда Родса, да и то всего на две в год, вместо первоначальных пяти. Адам фон Тротт стал одним из последних немецких стипендиатов, прежде чем в 1939 году его страна вновь не утратила свой и без того условный допуск к оксфордскому образованию. Лишь в 1969 году она опять была восстановлена в Родсовском клубе – теперь с правом на четырех стипендиатов ежегодно.

Что касается расистских и шовинистических идей, клубившихся в голове Сесила Родса, то к настоящему времени все они сведены на нет управляющими фонда. Цветные студенты, даже африканские революционеры из Африканского национального конгресса, приезжают учиться в Оксфорд на деньги Родса, а вот женщины получили такую возможность лишь в 1976 году. Ежегодно в Оксфорд приезжают до девяноста стипендиатов из восемнадцати стран – элита внутри университета и лучшие пропагандисты Оксфорда за границей. Среди бывших Родсовских стипендиатов – премьер-министры Австралии, Мальты и Ямайки, немецкий экономист Е. Ф. Шумахер, звезда музыки кантри из Техаса и известный актер Крис Кристоферсон, министр иностранных дел США Дин Раск, сенатор Джеймс Фулбрайт, генералы НАТО и директора ФБР. Кто станет спорить с тем, что стипендия Родса существенно способствовала превращению ковбоев в джентльменов? Продолжающееся и поныне увлечение американцев Оксфордом, несомненно, весьма помогает в карьере вернувшимся оттуда Родсовским стипендиатам.

На рубеже тысячелетий состояние Родсовского фонда составляло более тридцати миллионов евро. Его штаб-квартира на Саут-Паркс-роуд – не просто место встречи стипендиатов из разных стран. Обладая библиотекой в четыреста тысяч томов, Родс-хаус сам по себе превратился в учебный центр (филиал Бодлианской библиотеки). Здесь собраны в первую очередь материалы по английской и колониальной истории, архивы Общества противников рабства и Движения против апартеида. А в вестибюле – правда, это уже не имеет отношения к Родсу – висит прерафаэлитский гобелен, выпущенный фирмой Моррис & Co в 1901 году по утерянной картине Эдварда Бёрн-Джонса «Пилигрим в саду», воплотившей сон о любви среди роз.

 

Между Манчестер-колледжем и колледжем Св. Екатерины

Если вы ищете в Оксфорде прерафаэлитов, не оставляйте без внимания Харрис-Манчестер-колледж. Все витражи его викторианской часовни выполнены Эдвардом Бёрн-Джонсом и фирмой его друга Уильяма Морриса – это их последняя совместная работа в бывшей alma mater. Как возникло двойное название колледжа? Он был основан в 1786 году в Манчестере, переехал в Оксфорд в 1789 году, а еще через сто лет был переименован в честь сэра Филипа Харриса, крупного производителя ковров, выделившего колледжу около трех миллионов фунтов. Стать влиятельным покровителем университетского колледжа – по-прежнему самый короткий путь в оксфордскую элиту. Так поступил и американский король кукурузных хлопьев Уилл Кейт Келлог: в его честь назван Келлог-колледж, или Korpus Krispie, как шутят студенты.

Раз в неделю неподалеку отсюда в Мэнсфилд-колледже собирается Клуб доктора Кто, чтобы вместе смотреть любимые научно-фантастические фильмы. Но популярный студенческий клуб – не единственный повод, чтобы упомянуть этот колледж, вольготно расположившийся в стороне от туристи ческих троп между Мэннсфилд-роуд и Лав-лейн. Основанный в 1866 году как богословский колледж для представителей религиозных общин, он с самого начала демонстрировал не только экуменическую открытость, но и благородные очертания зданий, созданных викторианским архитектором Бэзилом Чемпнисом. В Мэннсфилд-колледже самая высокая в Оксфорде квота для выпускников государственных школ, имеется междисциплинароный Исследовательский институт экологии, этики и общественных проблем, где работает первый в мире профессор в области теологии животных. Преподобный Эндрю Линци стремится к расширению «высших прав» животных, например права на исполнение надлежащих церемоний при крещении или погребении. Свою книгу Animal Rites, первый литургически выверенный сборник молитв, связанных с нуждами братьев наших меньших, профессор-референт Линци посвятил своему усопшему четвероногому другу: «Посвящается Барни, который теперь виляет хвостом в раю».

Неподалеку, на кладбище Холивелл, покоятся иные птицы высокого полета из тех, кто учился и преподавал в Оксфордском университете: среди них фанатик прекрасного Уолтер Патер, одержимый театрал Кеннет Тайнен, воинственный ректор Уодхэм-колледжа Морис Баура. Ныне на их могилах разросся плющ, а со стороны Черуэлла, если прислушаться, доносится шум ветра в ивах. Во всяком случае, здесь похоронен и Кеннет Грэм, написавший красивейшую эдвардианскую детскую книгу «Ветер в ивах», ставшую в свое время бестселлером. Рукопись ее вместе с собственной долей от прибыли он передал Бодлианской библиотеке. Грэм ходил в Оксфорде в школу, стал банковским служащим в Лондоне, а на склоне дней вновь захотел вернуться к кротам и лягушкам своего детства, на викторианское кладбище Холивелл. Там же, рядом с небольшой, скорее деревенской церквушкой Сент-Кросс, покоится его сын Алистер, родившийся в Оксфорде.

На заливных лугах по другую сторону Черуэлла расположился колледж Св. Екатерины, основанный в 1963 году. Параллельно реке проложен канал, похожий на крепостной ров, поросший водяными лилиями и кувшинками, за ним – полоса газона и длинное, ориентированное вдоль реки главное здание из стекла и клинкерного кирпича. Рядом с привратницкой восседает страдающая артритом колледжская кошка Плопс со строгим выражением на мордочке. Catz, как называют колледж Св. Екатерины студенты, – единственный в Оксфорде, целиком построенный во второй половине xx века. Датский архитектор Арне Якобсен проектировал его целиком, включая мебель и светильники, и ему действительно удалось продолжить великую традицию в индивидуальной и современной форме. Правда, кирпич песочного цвета, из которого построен комплекс, смотрится в Оксфорде так же странно, как когда-то красный кирпич Кибл-колледжа.

Здания Арне Якобсена кажутся плоскими и тем самым подчеркивают горизонталь речного ландшафта. Проект следует общепринятому в Оксфорде рисунку внутренних дворов, но все четыре угла в них разомкнуты (флигеля не соприкасаются углами) и нет четкого перетекания из внутреннего двора в следующий. Между двумя длинными (по сто восемьдесят метров каждый) жилыми корпусами расположились учебный корпус, библиотека и столовая; блоки зданий разделяет круглый газон. Даже велосипедная парковка у входа имеет идеально круглую форму, а музыкальный павильон шестиугольный. Повсюду геометрия, вплоть до квадратов «веранд» и прямоугольников серых напольных плит.

Пуризм, вещественность, самодисциплина – такие сигналы скрыты архитектором под аурой благородства, открытости, либеральности. Нигде острее, чем здесь, я не ощущал того, что нынешний Оксфорд – всемирная организация, современная кузница успешных научных кадров.

Этот колледж единственный, не имеющий часовни; правда, здесь есть колокольня. Обеденный зал самый большой в Кембридже и Оксфорде, более чем на четыреста мест, но без портретов. Он был подарен колледжу компанией Esso и официально открыт канцлером Гарольдом Макмилланом, который в своей речи заметил: «Полагаю, это самая большая в мире заправочная станция Esso».

Колледж Св. Екатерины, покровительницы учебных заведений и библиотек, стал носить ее имя с 1993 года, когда тридцать лет спустя после основания был официально признан большой архитектурной удачей. Министр культуры Великобритании вручил тогда колледжу такой же, как у средневековых усадеб и соборов, сертификат первой степени о том, что комплекс его зданий является архитектурным памятником и как таковой нуждается в защите. Впрочем, есть и свои неудобства: слишком маленькие комнаты, плохая звукоизоляция, недостаточная приватность из-за стеклянных фасадов, жарко летом. Правда, всерьез недовольных студентов я что-то не встретил.

Первым директором колледжа Св. Екатерины был историк Алан Баллок, чья биография Гитлера (1952) стала мировым бестселлером. Портрет лорда Баллока кисти Тома Филипса, выпускника Catz, висит в профессорской столовой. Среди выпускников самого молодого оксфордского колледжа уже имеется один премьер-министр (Тринидада и Тобаго), как и член могущественного правительства Тони Блэра (Питер Мендельсон). Есть кафедра современного театра, основанная импресарио лондонского Вест-Энда Кэмероном Макинтошем. Знаменитые драматурги – Артур Миллер, Питер Шеффер, Алан Эйкборн – являются ее донами, ведут мастерские и мастер-классы, а время от времени к ним присоединяется и кинозвезда Диана Ригг. В южной оконечности кампуса расположен небольшой амфитеатр на открытом воздухе – за ним кедры, кипарисы и даже багряник. И бескрайняя зелень спортивных площадок и полей на берегу Черуэлла.

В 1991 году колледж Св. Екатерины открыл в японском порту Кобэ филиал, созданный на деньги тамошнего сталелитейного концерна. Институт в Кобэ представляет собой оксфордский колледж в миниатюре и является первым филиалом Оксфордского университета за его пределами.

 

От северного Оксфорда до Иерихона

По вечерам, рассказывает Колин Декстер, инспектор Морс покидает холостяцкую квартиру в северном Оксфорде и шагает «под огромными каштанами по улицам с примечательными названиями вроде Миддлуэй или Сквитчи-лейн, в одну из своих излюбленных гостиниц».

Как и его инспектор Морс, Колин Декстер живет в северном Оксфорде – в верхнем конце Бэнбери-роуд, в квартале Саммертаун. Заходя в тамошний супермаркет, всерьез рискуешь в очереди к кассам оказаться по соседству с каким-нибудь бывшим министром или нобелевским лауреатом. В северном Оксфорде живут писатели Джон Фентон, Крейг Рейн, Джон Бейли, ученые и корифеи СМИ вроде Ричарда Докинза, Роджера Баннистера и Десмонда Морриса, за виллой которого («Саннисайд») когда-то располагался викторианский садовый домик, тот самый, где сэр Джеймс Мюррей работал над составлением «Оксфордского словаря английского языка».

В бесчисленных академических мемуарах упоминается эта легендарная Донландия. Литературные комментарии к ней можно обнаружить в ностальгически-иронических стихотворениях Джона Бетджемена и в романе Барбары Пим «Крэмптон Ходнет», предлагающем заглянуть во внутреннюю жизнь квартала и его обитателей, довоенной верхушки среднего класса. «Белбраутон-роуд костиста, и вдруг рассыпается брызгами / Соцветий сливы и форсайтии прямо по пути / …А там, где когда-то паслись коровы, / Беззаботные дети резвятся на ветвях старых яблонь» – так это описано Джоном Бетджеменом в «Майской песне северному Оксфорду». По этим улицам вместе с детьми высокомерных донов ходили в школу Т. Э. Лоуренс, Кеннет Грэм, Антония Фрэзер и Лоуренс Оливье. Эта часть города принадлежит умным малышам, рождая фантазии о хоббитах в описании Дж. Р. Р. Толкиена, некоторое время обитавшего среди них в доме № 20 по Нортмур-роуд. Если бы на каждый фасад вешали таблички «Здесь жил такой-то» и «Здесь умер такой-то», то самих домов за ними было бы не разглядеть. А так наш взгляд готов к восприятию архитектурных шедевров самого викторианского из всех английских предместьев.

Северный Оксфорд растянулся почти на три километра вдоль улиц Бэнбери-роуд и Вудсток-роуд между кварталами Сент-Джайлз и Саммертаун. Большая часть его территории принадлежит Сент-Джонс-колледжу, который в середине xix века начал превращать свои поля в стройплощадки, оказавшиеся золотым дном.

Самый старый жилой квартал в северном Оксфорде, Парктаун, был спроектирован Сэмюэлем Липскомбом Секхэмом в 1853–1855 годах: два серпа, овальный парк между ними, на востоке еще один серп в виде парковой террасы, а посередине – одинокие виллы с просторными садами. Переходы от стоящих рядами городских домов к утопающим в зелени виллам помогают создать общность и чувство единства, ощущение жизни в городе и на природе; уже тогда это был участок rus in urbe (сельский элемент в городе), предвестник городского Садового движения. В последующие десятилетия выросли дома и на соседних улицах: викторианская высокая готика Норхэмроуд и Норхэм-гарден, Крик-роуд, Кентербери-роуд, Бодуэллроуд и Сент-Маргаретс-роуд. Южный участок Бэнбери-роуд – вот самый сокровенный, настоящий северный Оксфорд. При этом он никогда не был чисто академическим районом.

Винодел, адвокат, два аптекаря и фотограф построили первые виллы в Парк-тауне. Доны пришли позднее: тогда они еще жили в колледжах, более или менее соблюдая обет безбрачия. Лишь после 1877 года, когда брачный запрет для членов колледжей был, наконец, снят, встал вопрос о жилье: квартирах неподалеку от колледжей, виллах для больших семей с многочисленной прислугой: садовниками, поварами, нянями и горничными. Джону Бетджемену эти виллы напоминали дома священников, «рассчитанные на монахов-вольноотпущенников». В них обитали профессора и клирики, вышедшие на пенсию доны или их вдовы – поздневикторианский анклав академической семейной и частной жизни, у границ которого разместились также теологические семинарии и первые женские колледжи. Новый Иерусалим – так в шутку называли тогда северный Оксфорд.

Уже глубоко в xx веке этому району отдавали предпочтение те, кто избрал своим образом жизни «простую жизнь и высокий образ мыслей». Северо-оксфордский стиль подразумевал любовь к вельветовым брюкам, серой фланели, шерстяным фуфайкам цвета морской волны и туфлям на толстой подошве от Ducker’s in the Turl. Комнаты оклеены обоями по рисункам Морриса, моду на которые завел в Оксфорде Уолтер Патер. По воскресеньям окрестные жители посещали Phil and Jim – англиканскую воскресную службу в церкви Св. Филипа и Св. Иакова на Вудсток-роуд, где в 1860–1866 годах Джордж Эдмунд Стрит построил для быстро растущей паствы новую приходскую церковь, не менее амбициозную, чем весь район – со стрельчатыми окнами и круглыми колоннами из полированного розового гранита. Своих детей, едва им исполнялось три года, здешние обитатели отправляли в знаменитую школу Дрэгон-скул, потом в Хай-скул на Белбраутон-роуд, высшую школу для девочек, а мальчиков – в Саммертаун, в школу Св. Эдварда.

Традиции северного Оксфорда… В чем они состоят помимо званых обедов? В первую очередь как проводить каникулы: весной – в Корнуолл, летом – в Дордонь. Не зря же знаменитый французский повар Раймон Блан в 1977 году построил в Саммертауне свой первый ресторан для гурманов Quat’s Saisons, втиснув его между офисом Oxfam и бутиком дамского белья.

По северному Оксфорду можно бродить как по музею викторианской архитектуры на открытом воздухе. Здесь представлены почти все ее стили: от неоренессанса до эдвардианского и неогеоргианского направлений. В 1860-е годы, потеснив ранние итальянизированные виллы с лепными фасадами, лидирующее положение в Парк-тауне заняла неоготика – светлый и желтый кирпич. После 1880 года в моду вошел стиль королевы Анны и красный кирпич, бросающий вызов бледному котсуолдскому камню средневекового города. Здесь все еще можно прочувствовать и оценить орнаментальную фантазию викторианцев, их любовь к историческим переодеваниям. А сады, пока не ставшие парковками, распространяют аромат лилий, пестрят анютиными глазками и золотистыми кистями бобовника.

Долгое время викторианскую архитектуру отвергали, и северный Оксфорд в те времена оставался золотой жилой для всякого рода любителей модернизации и спекулянтов земельными участками. И в том, что, несмотря на небольшие потери, этот район все же сохранился практически в первозданном виде, немалая заслуга Джона Бетджемена, предсказавшего викторианское возрождение. Он весьма способствовал провозглашению северного Оксфорда заповедной территорией, что и произошло в 1968 году. В большие семейные виллы среднего класса на Бэнбери-роуд и вокруг нее давно въехали всевозможные офисы и институты, все больше и больше языковых курсов открывают здесь свои школы. Сегодня в северном Оксфорде живет немало лондонцев – бизнесмены, именитые врачи, представители рекламного и медиабизнеса – ведь такой адрес предполагает определенный уровень цен на недвижимость. Виллы Секхэма в Парк-тауне сегодня стоят около двух миллионов евро – серьезные деньги, недоступные для большинства донов. Пока еще может себе позволить дом на Линтон-роуд Его Преосвященство Ричард Харрис – все-таки он оксфордский епископ со связями в высших кругах.

 

Между Музеем Пастернака и Обсерваторией Редклиффа

В 1999 году в Оксфорде открылся новый музей. Режим его работы не менее эксклюзивен, чем место расположения: это Музей Пастернака в Парк-тауне, открытый для посещений на два часа каждое первое воскресенье месяца и то лишь по предварительной договоренности. Дом Леонида Пастернака, художника из Одессы (чей сын, поэт Борис Пастернак, еще более известен), который после Октябрьской революции оставил родину и в 1921 году переехал в Берлин, как и Набоков. А в 1938 году, когда евреям жить там сделалось невозможно, перебрался в Англию, где семь лет спустя умер в своем доме в Парк-тауне, в первой слева от входа комнате.

На стенах – картины, сопровождавшие Леонида Пастернака на долгом пути из Москвы в Оксфорд: портреты, интерьеры, натюрморты, большинство – рисунки простым карандашом или мелом, но есть и пастели, и картины маслом. Некоторые из лучших портретов – портреты друзей: Толстого, Рахманинова, Эйнштейна, Рильке. Картины русского экспрессиониста преды дущего перед Малевичем поколения несколько академичны, но при этом искрятся цветом, яркостью мгновений частной жизни, вырванных из-под власти Ленина, чей незавершенный портрет стоял на мольберте восьмидесятитрехлетнего ху дожника.

В частном доме-музее сегодня живет внучка Леонида Пастернака Анна Пастернак-Слейтер, член колледжа Св. Анны, супруга поэта и дона Крейга Рейна, который, опасаясь за сохранность собственного покоя, написал: «Лучше всего было бы, если бы музей посещали исключительно исполненные немого восхищения миллионеры без мочевого пузыря, которым не нужен туалет и которые расплачиваются за открытки золотыми слитками, небрежно бросая при этом: ‘Сдачи не надо!’»

Напротив Парк-тауна, на другой стороне Бэнбери-роуд, расположен Сент-Хьюз-колледж, один из четырех в прошлом чисто женских. Он разместился в северном Оксфорде в конце xix века. Элизабет Вордсворт, внучатая племянница поэта, основала колледж Сент-Хьюз в 1886 году; он носит имя Св. Хьюго, средневекового епископа Линкольнского. Первые тридцать лет существования колледжа студентки провели в съемных квартирах, пока в 1916 году не получили в свое распоряжение новое здание на Сент-Маргарет-роуд – первый колледж, построенный для девушек.

Право же, выпускницы этого колледжа гораздо интереснее, чем его неогеоргианская архитектура: например, Аун Сан Су Чжи, правозащитница из Мьянмы и лауреат Нобелевской премии мира. Ее муж Майкл Эйрис был специалистом по Тибету в соседнем колледже Св. Антония, но когда в 1999 году он умер, военные власти Мьянмы не разрешили вдове, много лет прожившей на родине под домашним арестом, выехать на похороны.

Колледж Св. Антония, расположенный на Вудсток-роуд несколько ближе к центру, представляет собой еще один кладезь интеллектуальных сил университета. Там обучаются те, кто уже имеет ученую степень. Колледж достаточно новый, соответственно бедный и весьма своевольный, чтобы писать свое название без третьей буквы «н». На самом деле, он должен называться колледж Св. Антонина в честь своего основателя Антонина Бессе, французского бизнесмена, не окончившего даже школу и потому искренне полагавшего, что Энтони – просто перевод его имени на английский язык.

Колледж открылся в 1950 году и поначалу работал в мрачной викторианской атмосфере бывшего аббатства, часовня которого стала библиотекой. С тех пор у колледжа появилось несколько новых зданий, в том числе и Ниссанский институт японистики.

Академическая специализация колледжа Св. Антония весьма необычна – это политика, экономика и история определенных регионов мира: Западной и Восточной Европы, России, Ближнего Востока, Японии, Китая, Африки и Латинской Америки. «Наша высшая школа в большей степени, чем другие колледжи, приспособлена для подготовки исследователей в области международных отношений», – сказал мне Ральф Дарендорф, до 1997 года бывший ректором колледжа Св. Антония. И добавил: «Золотой треугольник – Оксфорд, Кембридж, Лондон – превзойти очень трудно. Во всяком случае немецкая система университетского образования не предлагает альтернативы – традиция высшей школы в Германии рушится».

Великий либерал, гражданин мира и покоритель границ, лорд Дарендорф внес существенный вклад в упрочение международной славы своего колледжа, среди выдающихся умов которого обретается в том числе и эксперт по Восточной Европе Тимоти Гэртон Эш. Получив место приглашенного профессора в колледже Св. Антония, немецкие историки оказываются на острие немецко-английских отношений. И им предстоит сделать еще немало, чтобы изменить к лучшему образ krauts и huns в восприятии британцев («кислая капуста» и «гунны», как презрительно называют немцев в Великобритании).

Расположенный по соседству колледж Св. Анны, пионер женского образования, с 1979 года принимает также студентов-мужчин. Stan’s, как с тех пор именуют его молодые люди, подготовил впечатляющую по разнообразию палитру образованных женщин: среди его выпускниц гламурная писательница Тина Браун и монашка-беллетристка сестра Венди Беккет; женщины-политики Эдвина Керри и баронесса Янг, первая женщина, возглавившая Палату лордов; поэтесса Элизабет Дженнингс и химик Мэри Арчер, специалист по солнечной энергии и скандально известным мужчинам вроде Джеффри Арчера. Так что пусть блочная архитектура колледжа Св. Анны вас не пугает. В конце концов с противоположной стороны Вудсток-роуд давно уже манит Башня ветров.

Обсерваторией Редклиффа называют эту классическую башню, совершенно не похожую на обсерваторию. Вместо традиционного купола ее венчают свинцовые фигуры, Геракл и Атлант, которые держат глобус цвета медного купороса. Два длинных одноэтажных корпуса по сторонам восьмиугольной башни; бельэтаж разделен ионическими пилястрами, а над окнами – рельефные изображения знаков зодиакального круга. Строительство университетской обсерватории, первого в Оксфорде здания в духе греческого возрождения, началось в 1772-м и завершилось в 1794 году (Джеймс Уайетт). Как и в эллинистическом прообразе Башни ветров в Афинах, вокруг кровельного карниза парят Борей, Зефир и остальные крылатые воплощения ветров: восемь каменных барельефов Джона Бэкона, автора скульптурной группы с Атлантом. Вплоть до 1935 года в благородном восьмиугольнике Джеймса Уайетта размещались телескопы. Сейчас Обсерватория Редклиффа принадлежит основанному в 1979 году Грин-колледжу, учебному заведению для бакалавров с упором на медицину. Его основатели – Ида и Сесил Грины – производители чипов для мобильных телефонов из Далласа (Texas Instruments).

Между Грин-колледжем и Сомервилл-колледжем находится госпиталь Редклиффа, носящий, как и обсерватория, имя главного спонсора, Джона Редклиффа. Классически строгое здание старейшей в Оксфорде больницы (1759–1770) с архитектурной точки зрения гораздо примечательнее, чем все пристройки, возводившиеся безо всякой системы в последующие столетия, пока в 1979 году в пригородном районе Хеддингтон не открылась современная клиника JR2. Несмотря на то что здесь собрался цвет медицины Оксфорда, многие ушли отсюда прямиком «через Иордан» (иными словами, отошли в мир иной). Мы же пока отправимся в Иерихон.

 

Живая обитель мертвых: Иерихон

Иерихон – ничейная земля в туристическом бизнесе. Никаких колледжей, музеев, нет даже торгового центра. В северо-восточной части Оксфорда двухэтажные домики выстраиваются вдоль улиц в шахматном порядке – террасированные дома из клинкерного кирпича, по две комнаты наверху и внизу. У некоторых есть крошечные палисадники. Перед дверями, выкрашенными в пастельные тона, стоят бутылки с молоком, об углы трутся кошки… Пригородная идиллия в пятнадцати минутах ходьбы от центра.

Иерихон расположился между Уолтон-стрит и Оксфордским каналом; с юга он ограничен территорией Вустер-колледжа, а с севера – кладбищем Гроба Господня. Этот некогда пролетарский аналог вилл Парк-тауна появился в начале xix века, когда по берегам канала расселялись рабочие с верфи, железной дороги, а также печатники из Oxford University Press и литейщики с металлургических заводов.

Библейское название поселения молва объясняет так: дешевые домики для рабочих строились быстро и не слишком качественно, и когда кондуктор на близлежащей железнодорожной линии слишком громко свистел, стены обрушивались, словно стены Иерихона. На самом деле название пошло от старого наименования местности – Сады Иерихона, – примерно в 1680 году было построено питейное заведение Jericho House на Уолтон-стрит (ныне это Philandere & Firkin около кинотеатра Phoenix). Через несколько домов расположен паб Джуда Незаметного, в котором можно выпить кружку эля за героя Томаса Гарди, каменщика Джуда, нашедшего здесь, в придуманном квартале Бирсхеб, дешевое жилье и печальный конец.

Но не только литературные связи придают Иерихону «привкус смерти»: от Ф. Д. Джеймс, родившейся в доме № 164 по Уолтон-стрит, до Колина Декстера. Бедность, проституция и холера вольготно чувствовали себя здесь еще в xix веке. После Второй мировой войны конец Иерихона, казалось, был неизбежен, но началась столь высоко превозносимая ныне кампания по его оздоровлению. В дешевые тогда еще квартиры вселились представители альтернативной культуры – художники, музыканты, студенты, инструкторы по йоге, специалисты по иглоукалыванию, спиритуалисты. Разрушенные сараи на задних дворах превратились в мастерские и звукозаписывающие студии, рабочие халупы – в академические квартиры. На Уолтон-стрит открылись дизайнерские салоны, магазины деликатесов, кафе и бистро вроде Le Petit Blanc. На этой же улице размещается и лучший в Оксфорде джаз-клуб – в полумраке, за викторианскими витражами церкви Св. Павла (1836), построенной в стиле греческого возрождения, которая была закрыта в 1969 году и открылась вновь уже под вывеской «Кафе Фрейда».

Сегодня Иерихон не узнать: это фешенебельный район, полный жизни, хотя и без глянцевого шика Челси. Если вы, подобно инспектору Морсу, постоянно испытываете жажду, гоняясь за «дьяволом полиграфистов», то вам – в пивную «У юного наборщика», в действительности именуемую Book-binders («Переплетчики») и расположенную «в тени угрожающе вздыбившейся башни Св. Варнавы», где произошло одно из убийств в «Трупе в Иерихоне» (1981) Колина Декстера. Bookies, как называют его местные жители, – излюбленное местечко работников университетской типографии и прихожан церкви Св. Варнавы – Barney’s, рабочей церкви Оксфордского движения англикан-реформаторов, нашедшего много приверженцев среди бедноты Иерихона. Отражением небесного Иерусалима должна была казаться им эта церковь, когда по воскресеньям они попадали из тесных жилищ в роскошные залы: сверкающие золотом апсиды в византийском духе, балдахин над алтарем, мозаики над аркадами. Сэр Артур Блумфелд, сын епископа Лондонского, проектировавший эту своеобразную викторианскую церковь (1869), снабдил ее полуциркульными арками, полосами из красного кирпича и колокольней, высоко вздымающейся над одноэтажными типовыми домиками. Колокольня возле канала – вклад Иерихона в силуэт «грезящих шпилей».

Кто в чугунном кресте, венчающем колокольню Св. Варнавы, увидит перст указующий, придет туда, где он был отлит: на чугуноплавильное предприятие Lucy’s Eagle Ironworks. С начала xix века этот завод в северной части Иерихона производил ворота канальных шлюзов, уличные фонари, решетки, колонны и другие необходимые декоративные элементы века чугуна. Сегодня его цеха стоят как памятник утраченному производству: в них тихо, как на кладбище, с трех сторон обступившем его стены из красного кирпича.

Кладбище Гроба Господня, заложенное в середине xix века, – викторианский Сад мертвых Иерихона. Могилы заросли снытью и колокольчиками в тени падубов, ясеней, темных тисов. Где-то под буками покоится и Томас Комбе, директор университетской типографии, финансировавший строительство церкви Св. Варнавы; здесь же в 1893 году обрело покой тщеславие Бенджамена Джоуэтта, ректора Баллиол-колледжа.

 

Книги, слова, словари: Oxford University Press

Когда, прогуливаясь по Иерихону, вы заглянете в «Кафе Фрейда», чтобы выпить чашечку капуччино, на противоположной стороне улицы заметите классическое здание из белого батского камня, монументальное, как филиал Банка Англии. Издательство и типография Oxford University Press, занимающие его с 1830 года, – предприятие национального масштаба. Его продукция вполне способна стать причиной волнений и даже спровоцировать обвал на бирже. Когда в 1998 году the Press выпустило собственную поэтическую серию, публичные дебаты дошли до парламента: запрос из Палаты общин, споры о лирике – в Палате лордов. Какое еще издательство может рассчитывать на столь пристальное внимание?

Первая в Оксфорде книга была напечатана в 1478 году на ручном станке Теодорика Руда из Кёльна: Это «Толкование апостольского Символа веры». История оксфордского книгоиздания началась с опечатки: Руд позабыл одну из римских «X», и год издания превратился в 1468-й. Всего десять лет просуществовала в Оксфорде и сама типография Руда, так и не сформировав прочной связи с университетом. Лишь в 1585 году Роберт Дадли, граф Лестерский, заново основал Oxford University Press.

Переезжая с места на место, OUP постепенно перебралось из здания Кларендон-билдинг в нынешнюю свою штаб-квар тиру на Уолтон-стрит: религиозное книгопечатание переехало в южное крыло, научное – в северное. Правда, с историческим разделением на религию и науку давно покончено. Бестселлерами OUP стали теперь не только Библии и молитвенники, но и словари вроде The Oxford Advanced Learner’s Dictionary (знаменитый оксфордский словарь английского языка «для продвинутых студентов»). Учебники английского языка, заказы на которые поступают со всех уголков мира, превратили Oxford English в одно из самых больших и быстро растущих подразделений OUP. С первым изданием «Оксфордской антологии английской поэзии» под редакцией Артура Квиллер-Коуча в 1900 году был найден новый рецепт успеха: антологизация всего на свете под маркой OUP. На сегодняшний день не существует разве только что «Оксфордской антологии Кембриджа».

В 1896 году OUP открыло свой первый офис в Нью-Йорке; за ним последовали филиалы в Индии, Африке и Австралии. Но куда бы ни приходило это издательство – от Калькутты до Куала-Лумпура, – его продукция немедленно начинает играть ключевую роль в области науки и образования. Сегодня OUP с филиалами более чем в пятидесяти странах имеет самую большую университетскую типографию в мире. Оно издает около четырех тысяч наименований книг в год, а годовой оборот составляет почти пятьсот миллионов евро. Контроль над этим грандиозным предприятием всегда осуществляла специальная комиссия, созданная еще архиепископом Лаудом в 1633 году, в бытность его канцлером университета: в нее должен входить двадцать один представитель академической среды с разных факультетов. В свою очередь, эта комиссия назначается комитетом тринадцати донов, члены которого меняются почти каждый год: это тоже специалисты в своих областях, но не сведущие в книгоиздании. Так, по мнению критиков, наилучшим образом обеспечивается почти стопроцентная гарантия неразберихи и отсутствия преемственности.

И тот факт, что эта причудливая система работает, можно считать оксфордским чудом, не в последнюю очередь возможным благодаря Лондонскому филиалу OUP, функционирующему по собственному сценарию. Коммерческий успех последнего покрывает даже бюджетный дефицит Кларендон-пресс, чисто академического отделения Лондонского филиала OUP. Там издаются книги и похлеще стихотворных сборников. По рекомендации Дарвина в 1878 году там вышел труд «О некоторых различиях в строении голосовых связок птиц отряда воробьиных, каковые до настоящего времени не привлекали внимания», за четверть века нашедший двадцать одного покупателя. Но ведь и такому лежалому товару издательство в немалой степени обязано уникальной репутацией, а еще, конечно, сотрудникам – как, например, редактору, умеющему читать на сорока языках, преподавателю колледжа Крайст-Черч Леофранку Холфорду-Стривенсу. Когда в 1967 году этот полиглот сдавал выпускной экзамен, ему дали древнегреческий текст с указанием «Переведите!». И он перевел, но на такой язык, который никто из экзаменаторов не смог определить. В конце концов они установили, что перед ними диалект фризских крестьян xix века.

С архитектурной точки зрения OUP не представляет собой ничего особенного. Достояние OUP – не здания, а труды. Два из них следует знать непременно: это крупнейшие в своем роде достижения издательского дела. Первый представляет собой справочное издание, составленное из биографий всех сколько-нибудь значительных представителей общественной жизни Британии и ее колоний: шестьдесят три тома «Словаря национальных биографий», выпущенные в 1885–1901 годах. Эта «национальная галерея словесных портретов», в полном соответствии с фундаментальной викторианской идеей, должна была служить усилению чувства национальной гордости. Первым составителем стал отец Вирджинии Вулф, сэр Лесли Стивен, кембриджский историк литературы, отнюдь не являвшийся провозвестником женского движения. Он включил в свой труд около тридцати пяти тысяч мужчин и всего около тысячи женщин, породив некий дефицит, с тех пор восполняемый дополнительными томами под собирательным названием «Забытые личности».

Несмотря на исключительную добросовестность лексикографов, в первое издание включили двух людей, никогда не существовавших: это Адам Англикус и Томас Катуод, фиктивные порождения оксфордского абсурда.

В 2004 году должно было выйти новое, пересмотренное издание, содержащее около пятидесяти пяти тысяч жизнеописаний – коллективная память нации (онлайн-версия: ).

Второй великий проект xix века, который OUP продолжает и в xxi веке, вкладывая в его развитие более пятидесяти миллионов евро, – это Oxford English Dictionary, OED («Оксфордский словарь английского языка»), одно из мировых чудес лингвистической учености. Первый том его (от A до Ant), посвященный королеве Виктории, вышел в 1884 году, ровно через тридцать лет после выхода первого тома «Немецкого словаря» братьев Гримм, служившего образцом для оксфордских лексикографов. Их собственный Гримм носил имя Джеймс Мюррей и был шотландским филологом, мечтавшим уложиться в десять лет и четыре тома. После его смерти в 1915 году (он умер, добравшись до слога «Та») потребовалось еще тринадцать лет, прежде чем увидело свет двенадцатитомное издание OED.

Гигантская инвентарная опись единиц английского языка – «самое длинное из написанных когда-либо стихотворений» (Энтони Бёрджесс) – рождалась в сарае под крышей из гофрированного стального листа на заднем дворе дома Мюррея в северной части Оксфорда – в холодной, мокрой, «ужасной дыре», как называли «скрипториум» его редакторы. Там сортировалось, откладывалось и обрабатывалось все, что присылали Мюррею добровольные помощники со всей Англии, более тысячи карточек в день с примерами литературного употребления для каждого слова, влючая и самое длинное – floccinaucinihilipilification («оценка чего-то как совершенно никчемного»). Некоторое время лексикографом в OED (в разделе «спорт и скабрезности») работал писатель Джулиан Барнс.

Второе издание «Оксфордского словаря английского языка» (OED 2), выпущенное в 1989 году, включало уже двадцать томов – настоящий исполин в мире слов. В 1998 году на пути к третьему изданию было осуществлено переиздание (онлайн-доступ: ), оцененное весьма высоко, однако и раскритикованное за капитуляцию перед духом времени. Но ученики Мюррея фиксировали лишь развитие английского языка; куда же деться озадаченному читателю при встрече с американизмами и неологизмами вроде Prozac, Blairism и sex tourism? Между «оксфордским английским» и «английским-эсперанто», действующим в Интернете, дистанция огромного размера. Новые словечки, выловленные вами в Сети или где-нибудь еще, присылайте в Оксфорд, в редакцию OED 3. Для полного пересмотра словаря, который планируется завершить к 2016 году, необходимо заново переработать каждое из семисот пятидесяти тысяч ключевых слов вкупе с двумя миллионами четырьмястами тысяч примеров употребления.

Перед домом Мюррея, по адресу: Бэнбери-роуд, 78, где ныне проживает известный зоолог Десмонд Моррис, по-прежнему стоит красный почтовый ящик, формой напоминающий колонну, когда-то установленный почтовыми служащими специально, чтобы он мог вместить огромную корреспонденцию собирателя слов.

 

На зеленой окраине города: Оксфордский канал и луг Порт-мидоу

За домами Иерихона просвечивают воды Оксфордского канала. По берегам растут ивы, ольха, орешник. Взлетают дикие утки, по береговой полосе семенит кулик. У берега пришвартованы ярко раскрашенные прогулочные яхты «Шекспир» и «Петрарка»; здешние баржи носят самые фантастические имена – «Ящерица Билл» и «Прекрасная Розамунда», «Пус тяки», «Прозорливость». Многие годами гниют в глубинах под Хитбридж, зато есть здесь и плавучие дома с почтовыми ящиками, веревками для белья, даже с крошечными палисадниками, где цветут ирисы, клематис, садовая земляника, жасмин и розмарин на узкой полоске между баржей и дорогой вдоль берега. Самые крошечные сады Англии можно увидеть на берегах Оксфордского канала – в серо-зеленом, своеобразном городском предместье, где обитает лодочный народ – те, кто выпал из жизни или раньше времени ушел на пенсию, – безработные, студенты, странствующие ремесленники.

Канал между Оксфордом и Ковентри имеет протяженность сто тридцать три километра. Строительство его началось в 1769 году, когда Англию охватила «канальная лихорадка», а завершилось в 1790-м. У самой Темзы возле шлюза Исиды, где канал соединяется с Темзой, переброшен красивейший мостик с коваными чугунными перилами, время от времени там вылавливают самоубийц. По этому каналу, связывающему Темзу с Трентом и Мерсией, из шахт центральных графств в Оксфорд прибывал уголь. Такой путь был дешевле морского. Глубина канала всего полтора метра, ширина – около пяти метров, но этого достаточно, чтобы два судна, встретившись, могли благополучно разминуться. Стандартная ширина прогулочного судна (чуть больше двух метров) в точности совпадает с шириной прибрежной дороги.

Все было продумано до мелочей, просчитались только с железной дорогой. Путь по железной дороге Great Western, в 1844 году дотянувшейся до Оксфорда, оказался настолько быстрее и дешевле, что коммерческих перевозок по каналу становилось все меньше. Там, где прежде разгружали уголь, в том числе у причалов Иерихона, сегодня суда сдают внаем капитанам, предлагающим отдых на воде.

Оксфордский канал, промышленный водный путь, вторгшийся в загородную идиллию, четко обозначил границу между городом и окрестностями. Но на участке между железной дорогой в Бирмингем и чугунолитейным заводом он все еще успевает продемонстрировать напоследок другое, старое свое лицо – серое от бедности и тяжелой работы. Оборотная сторона Оксфорда, приводившая в восторг таких поэтов, как У. Х. Оден и Стивен Спендер в бытность их здешними студентами, – пролетарский, неспокойный, полностью погруженный в повседневность полюс, противоположный академическому миру «башен из слоновой кости» с его таинственными обитателями.

На Порт-мидоу – бескрайних заливных лугах между Темзой и железнодорожной насыпью – пасутся лошади. Небо парит высоко над незастроенной зеленой равниной северозападной окраины города. Порт-мидоу никогда не застраивался и никогда не вспахивался, оставаясь одним из немногих природных ландшафтов Англии, который и сегодня используется так же, как тысячу лет назад: в качестве пастбища. Когда кто-то из американских гостей спросил, какая же достопримечательность Оксфорда самая древняя, ему показали не церковь и не колледж, а заливные луга Порт-мидоу.

Уже в старинной переписи Domesday Book 1086 года упоминается огромное пастбище у городских стен, за пользование которым горожане платили королю шесть шиллингов и восемь пенсов ежегодно. Исконным правом пользоваться пастбищем обладали так называемые фримены – свободный люд, торговцы и ремесленники – и отстаивали его весьма жестко, время от времени пресекая на корню попытки более выгодного использования ста шестидесяти гектаров плодородных земель. Последний на сегодняшний день судебный процесс вокруг этих территорий, начатый в 1732 году, завершился лишь в 1970-м; в результате луга Порт-мидоу провозглашены землями общего пользования с правом на выпас скота приблизительно для двухсот горожан.

Разумеется, выиграли от этого не только фримены и их коровы. Любители прогулок, бегуны, владельцы собак, друзья пернатых – все мы наслаждаемся прекрасной природой на подступах к городу. На Порт-мидоу издавна проводились скачки, крикетные матчи между студентами, а зимой, когда часть лугов затапливалась и замерзала, здесь собирались любители конькобежного спорта.

Луга, никогда не знавшие химикатов, – с биологической точки зрения, возможно, один из самых изученных и тщательно описанных земельных участков Англии, – ныне имеют статус природного заповедника как «представляющие особый научный интерес». Здесь растут кровохлебка и скабиоза, здесь можно встретить большинство из двухсот семи видов птиц, в xx веке замеченных вблизи Оксфорда, включая арктических гусей, веретенников и даже удода, замеченного в Оксфорде 18 мая 1981 года.

 

В Бинси и Годстоу: здесь больше не дремлет Алиса

Однажды сентябрьским еще почти летним днем я шагал с Аристотель-лейн к Темзе прямиком через луг. Ребятишки над Порт-мидоу запускали змеев. По мосту я перешел в Бинси, миновал старую прибрежную таверну «Окунь», где пьют пиво, сидя прямо под ивами, и пошел дальше вдоль Темзы в направлении Годстоу. Многие поколения студентов сиживали здесь, возле самой воды: перед глазами кружка пива, позади – башни Оксфорда и сонная благодать долгого летнего вечера. Нет более красивой дороги из города книг и нет лучшего повода вернуться к истокам.

Каштановая аллея ведет прямиком к деревенской церковке в Бинси – маленькой, скромной, освещенной лишь парафиновыми лампами. За ней родник Сент-Маргаретс, легендарный источник, волшебным образом связанный как с историей о святой заступнице Оксфорда Фридесвиде, так и с кэрролловским источником из патоки. Лечебно-укрепляющее воздействие его воды, особенно полезной для глаз, желудка и женской плодовитости, еще в эпоху Средневековья превратило Бинси в место паломничества, а о постоянном росте его популярности неустанно заботился постоялый двор «У окуня» с соломенной крышей и бочковым пивом. Правда, внизу у самой реки сегодня, как прежде, шелестят, дрожа на ветру, листья осин, пересаженных на месте тех самых «тополей Бинси», в 1879 году поэтично оплаканных Джерардом Мэнли Хопкинсом, увидавшим их грубо выкорчеванные останки.

«Годстоу» означает «Место Господне», и не только из-за трактира «Форель», вблизи которого в Темзе давным-давно уже нет форели, зато есть множество фотографий рыбаков на стенах, лучший в мире эль и комната с реликвиями инспектора Морса. Напротив «Форели», на другом берегу реки, – развалины аббатства Годстоу, места действия трагических любовных историй Средневековья. В этом бенедиктинском монастыре нашла пристанище прекрасная Розамунда Клиффорд, легендарная возлюбленная Генриха II. А вот ответить на вопрос, умерла она там в 1176 году от сердечной тоски или была отравлена ревнивой королевой Элеонорой, не может даже мудрый инспектор Колина Декстера.

Сколь плодотворно в Оксфорде слияние правды и вымысла, демонстрирует путь из Бинси в Годстоу. Именно здесь, на берегу Темзы, Льюис Кэрролл впервые поведал маленькой Алисе и ее сестрам о Стране чудес. Они проплыли на лодке вверх по реке от Фолли-бридж в Годстоу, примерно пять километров, собираясь устроить пикник на развалинах аббатства. Было это 4 июля 1862 года, в «жаркий летний полдень, когда над лугами колыхалось призрачное марево», как впоследствии написала Алиса Лидделл в своих воспоминаниях. Этот самый «июльский полдень золотой» у метеорологов зафиксирован как «прохладный и весьма влажный», но задним числом все оксфордские воспоминания в большей или меньшей степени покрываются золотой пылью.