Microsoft встречается со Средневековьем: краткая история Кембриджа

Для первого филиала фирмы Microsoft за пределами Соединенных штатов Билл Гейтс из всех европейских городов выбрал в качестве резиденции именно Кембридж. Я читал это сообщение в мае 1997 года («Золотая технолихорадка дает Кембриджу толчок к развитию»), сидя в отеле «Гарден-хаус» на реке Кем. Под ивами на низменности Коэ-Фен паслись коровы. «Коровы в центре Кембриджа», – поражались бизнесмены за соседним столом. Что понадобилось компьютерному гиганту Америки в маленьком торговом городке посреди болот Восточной Англии?

Благодаря многомиллионным пожертвованиям в рамках крупнейшей в Англии программы по выделению стипендий, Билл Гейтс вошел в суперлигу королевских благотворителей, поддерживавших Кембриджский университет со времен Средневековья. Здесь учился Исаак Ньютон, с блеском прогуливал занятия Чарлз Дарвин, а в наши дни Стивен Хоукинг на бывшей кафедре Ньютона рассказывает про черные дыры во Вселенной. Атом, компьютер и ген – три великих символа естествознания xx века, связаны с этим университетом, как знамя Тюдоров с часовней Кингз-колледжа. Создатели модели ДНК Фрэнсис Крик и Джеймс Уотсон, пионеры вычислительных машин и искусственного разума Чарлз Бэббидж и Алан Тьюринг, физики-ядерщики, включая Эрнеста Резерфорда и Джеймса Чедвика, – все они внесли вклад в кембриджский феномен, возросший под сенью колледжей. Сотни фирм, развивающих высокие технологии, обосновались здесь, Silicon Fe n (Силиконовая топь) стала именем нарицательным, английским ответом калифорнийской Silicon Valley (Силиконовой долине). Если Билл Клинтон хотел учиться в Оксфорде, то Билл Гейтс отправился в Кембридж.

История местности часто бывает и историей слова. В «Англосаксонских хрониках» от 875 года упоминается местечко Grantabrycge, первое зафиксированное употребление в английском языке слова bridge (мост). Из норманнского Grentebridge или Cantabriegge получился в конце концов знакомый нам Cambridge. И только после этого, а не наоборот, река получила свое теперешнее название Кем, сохранив в верхнем течении, между Сильверстрит-бридж и Гранчестером, старое название Гранта. Гораздо более известен, чем река, литературный журнал Granta, который теперь издается в Лондоне, хотя начинался как студенческий альманах.

Кембриджшир – единственное в Англии графство, названием обязанное мосту. Мост через Кем располагался неподалеку от нынешнего Магдален-бридж. Местность чуть выше переправы, на известняковых и галечных холмах у южного края топи – огромной по площади болотистой низменности, которую осушили только в xviii веке, – была облюбована поселенцами бронзового века для своих хижин. Рано или поздно здесь оказывались все: римляне, англосаксы, викинги и норманны. Одни вытесняли других, как всегда бывает, когда обладание мостом дает стратегические преимущества.

Так и развивался Кембридж на перепутье между долиной Темзы, побережьем Норфолка и центральными районами Англии – маленький торговый порт между соперничающими королевствами Мерсии и Восточной Англии.

Когда монахи из Или в 695 году отправились за саркофагом для Св. Этельдреды, они увидели в Кембридже лишь «городок в запустении», руины римского Дуролипонта у подножия холма Касл-хилл. Центр нового англосаксонского поселения постепенно перемещался на другой берег реки и в конце концов растянулся вдоль современной Бридж-стрит на месте древней римской улицы, ведущей в Колчестер, затем южнее, вдоль улицы Трампингтон-стрит к Суайнкрофт-марш, где теперь находится Даунинг-колледж.

Согласно описи английских земель Domesday Book в норманнском селении Грентебридж насчитывалось около трехсот семидесяти пяти домов. В описи от 1086 года значатся также мельницы в конце Милл-лейн, где и теперь еще можно распознать мельничный пруд. Здесь мололи зерно для селения, которое превратилось позднее в главный город графства. Задолго до того, как Мильтоновский речной бог, «преданьями воспетый Кем», украсил себя ожерельем колледжей, в Баксе (так назывался левый берег реки) располагались верфи и торговые склады. Реки Кем и Грейт-Уз связывали Кембридж с Северным морем, прибрежным городом Кингс-Линн в Восточной Англии и балтийскими торговыми портами. Об этих временах напоминает герб города: три корабля проплывают под мостом с зубцами бойниц, фланкированным королевскими лилиями и украшенным тюдоровской розой.

Церковь-ротонда Гроба Господня отмечает центр норманнского Кембриджа. Там, где Хай-стрит ответвляется от старой римской дороги, расположен госпиталь Св. Иоанна, который горожане и епископ Или построили около 1200 года для больных и бедняков. К религиозно-благотворительным учреждениям средневекового общества принадлежал и лепрозорий, устроенный на безопасном расстоянии от города, за монастырем августинцев в Барнуэлле.

Евреи тоже прочно занимали место в жизни города и в универсуме Средневековья. Jewry (еврейский квартал) располагался напротив Тринити-колледжа. Лишь около 1275 года горожане Кембриджа с королевского благословения приступили к изгнанию евреев из города, еще до полного изгнания их из Англии.

«Самый старый из межуниверситетских видов спорта – состязание во лжи», – заметил историк Ф. У. Мейтленд, а именно – спор за первородство, какой из университетов старее. Один из мифов об основании Кембриджского университета: alma mater Cantabrigiensis основали афинские философы из свиты испанского принца Кантабера, зятя короля бриттов Гургунтия Брабтрука, в 4321 году от сотворения мира, то есть в 4004 году до Рождества Христова. Куда более вероятна другая история: двух оксфордских школяров обвинили в убийстве проститутки, и городской суд в 1209 году приговорил их к повешению. Оксфордские магистры из протеста прекратили преподавание и уехали из Оксфорда, обосновавшись в том числе и в Кембридже.

Появление нового университета в результате исхода профессоров или студентов – отнюдь не новость, именно так возник Лейпцигский университет, отделившись в свое время от Пражского. Но почему университет обосновался именно в Кембридже, а не в Нортгемптоне или Стэмфорде, процветающих торговых городах, где также осели тогда оксфордские школяры? Почему не в Лондоне? Наконец, почему не в Линкольне, епископском городе, где к тому же была соборная школа?

Сколь бы ни были темны обстоятельства основания Кембриджского университета, ясно одно: группе профессоров и студентов удалось получить поддержку короны и Церкви, непременное условие существования в те неспокойные времена ввиду недоверия горожан. Самое позднее в 1225 году кембриджские магистры избрали из своего круга канцлера, чьи полномочия (а с ними и автономию университета) подтвердил король Генрих III. Вскоре, в 1233 году, последовало признание университета Папой Григорием IX, а с ним и церковно-правовая привилегия, которую Оксфорд получил лишь в 1254 году.

Как с удовлетворением заметила архивариус Кембриджского университета Элизабет Лидхэм-Грин, «Кембридж нередко стартует позже Оксфорда, зато к финишу приходит первым». Решающее значение, однако, имели декреты Генриха III и его преемников, обеспечившие обоим университетам монополию в сфере образования. Вплоть до xix века, на протяжении шестисот лет Оксфорд и Кембридж оставались единственными в Англии университетами. Такого рода монополии не было больше нигде в Европе.

Как и университет в Оксфорде, Кембриджский университет поначалу не имел собственных зданий. Учились и жили там, где было свободное место, в съемных помещениях. С самого начала студенты стали селиться в общежитиях под присмотром ректора. В городе насчитывалось тридцать четыре таких общежития к 1280 году, когда на смену частным приютам пришли колледжи со своим правом и собственностью в виде пожертвований, что обеспечило им долговечность и независимость.

В 1284 году Хью де Бэлшем, епископ Или, основал первый в Кембридже Питерхаус-колледж. Во всем, вплоть до устава, он следовал образцу епископского Мертон-колледжа в Оксфорде, основанного на двадцать лет раньше. По уставу Питерхаус-колледж состоял из ректора, четырнадцати членов коллегии, двух настоятелей для ежедневных церковных служб, двух казначеев для управления финансами, одного сборщика пожертвований и, если хватало средств, привратника. За исключением нескольких малоимущих студентов, этот академический колледж представлял собой сообщество ученых мужей по образцу парижской Сорбонны. И лишь Кингз-холл, основанный Эдуардом II, в начале xiv века воплотил путеводную концепцию колледжа как сообщества студентов, объединившихся для учебы и совместного проживания. Королевские чада, как их тогда называли, в самом деле были детьми: они поступали в колледж примерно в возрасте четырнадцати лет.

Кто же, собственно, учился в те времена? Своих сыновей посылали в Кембридж мелкие землевладельцы и представители городской верхушки, реже аристократия и поместное дворянство. Студиозусы раннего Средневековья жили в суровых, по-монашески строгих условиях. Часто только доктора богословия, то есть теологи, получившие докторскую степень, могли претендовать на отдельную комнату. Остальным членам колледжа приходилось делить жилье с группой студентов: «Не больше двоих в одной постели, если они старше четырнадцати лет», согласно уставу Сент-Джонс-колледжа.

Службы в часовне были обязательными для посещения ранним утром и вечером, лекции проходили в убогих, холодных помещениях с застланным соломой полом. Ни спорта, ни какого-либо иного организованного досуга не было. Единственное развлечение – городские таверны и женщины, которых там можно было найти. Еще в 1342 году слышались жалобы на модные экстравагантности студентов и донов: «Пренебрегая тонзурой, знаком их положения, они носят длинные, ниспадающие на плечи, как у женщин, волосы, завивают их локонами и напудривают… Они ходят в мантиях с оторочкой из меха, красно-зеленых клетчатых туфлях и шелковых шарфах необычной длины; их пальцы унизаны кольцами, талии перетянуты широкими дорогими поясами, украшенными фигурами и золотом, а на поясах, словно мечи, висят ножи».

Уже в то время академический год был поделен на три триместра. В Кембридже, как и во всех европейских университетах Средневековья, прослушивался элементарный курс из семи artes liberalis (свободных искусств), которые также называли бесхлебными: грамматика, логика и риторика (trivium), за которым следовали арифметика, музыка, астрономия и геометрия (quadrivium), а в завершение – три философские дисциплины: метафизика, этика и натурфилософия. Тот, кто после семи лет обучения выдерживал все экзамены, становился магистром искусств и получал право на преподавание. Тем же, кто хотел сделать карьеру при дворе или в Церкви, стать доктором юриспруденции, медицины или теологии, предстояло продержаться еще десять лет. Итого – семнадцать лет учебы без каких бы то ни было именных стипендий.

У выпускников Оксбриджа еще в те времена были хорошие шансы получить работу. Во всяком случае после эпидемии чумы 1348–1349 годов, которая унесла треть населения Англии, потребность в образованных священнослужителях, управляющих, юристах, врачах возросла.

К 1370 году в Кембридже было восемь колледжей и почти две дюжины общежитий. Всего в университете было около семисот членов – меньше, чем в настоящее время в одном Куинс-колледже. Только в xv столетии бедный родственник Оксфорда сравнялся с ним если не по значимости, то хотя бы по размерам.

Из сохранившихся студенческих записей мы знаем, как учились кембриджские воспитанники: за изучением Аристотеля следовало штудирование трудов оксфордских ученых. Между тем оба университета в отличие от Парижа, к примеру, выделялись в Средние века традиционной склонностью к экспериментальной натурфилософии, к математической и символической логике, ярко вспыхнувшей как в теологических тонкостях Дунса Скота, так и в скептицизме Оккама.

До основания в Европе университетов центрами науки выступали монастыри и церковные школы. Там собирались рукописи, Священные Писания и другие документы, а также редкие в почти сплошь безграмотном обществе ученые мужи. Точно так же и в Кембридже монастыри появились раньше колледжей. В их среде возникли и новые орденские филиалы. С появлением университета число монахов выросло, монашество выступало теперь существенным стабилизирующим элементом академического сообщества. Многие из первых студентов (и не только с теологического факультета) были клириками или впоследствии становились ими. Язык Церкви – латынь – являлся и универсальным наречием для ученых Болоньи, Саламанки и Кембриджа. Именно здесь, как ни в каком другом месте, остро соперничали между собой за главные кафедры францисканцы и доминиканцы. Это неизбежно порождало потребность в более свободном дискурсе, в том числе направленном против традиционной церковной доктрины.

Кембридж стал также высшей школой еретиков. Самой формой обучения здесь клирики создали инструмент «деклерикализации науки» (Курт Флаш). К концу xiv века примерно три четверти всех кембриджских теологов принадлежали к тому или иному ордену, среди мирян же юристов было в четыре раза больше, чем теологов. Самым малочисленным был медицинский факультет.

Колледжи в Средние века обеспечивали и средство спасения души, в них были часовни, воздвигнутые по обету (chantries), где читались мессы во спасение душ основателей. Основание колледжа рассматривалось как религиозный акт, подобно основанию монастыря или жертвованию иконы. Первые основатели кембриджских колледжей отнюдь не были людьми Церкви. Среди них есть короли и их жены, дамы высшего света, такие как Элизабет де Клер и графиня Пемброк, государственные служащие, торговцы, а вот епископов относительно немного. Необычные крестные были у Корпус-Кристи-колледжа, единственного колледжа в Кембридже (и Оксфорде), основанного двумя городскими гильдиями в 1352 году и едва не уничтоженного спустя тридцать лет самими же горожанами.

Трения между town и gown для средневековых университетов не являлись чем-то особенным. Еще в 1231 году Генрих III от имени школяров жаловался бургомистру Кембриджа на непомерную плату за квартиры. Горожане же, в свою очередь, были недовольны обширными правами университетов: от контроля за продажей спиртного до собственной судебной власти – привилегии, которыми все английские монархи начиная с xiii века при вступлении на трон дарили оба университета – формально вплоть до королевы Елизаветы II. Много ярости выплеснулось, когда в 1381 году Кембридж охватило крестьянское восстание. Чернь под предводительством бургомистра громила студенческие квартиры, колледжи, добралась и до сейфа университета в церкви Св. Девы Марии. Университетские акты были уничтожены, документы и книги сожжены на рыночной площади: «Долой обучение клириков, прочь отсюда!»

За бесчинства 1381 года город дорого заплатил. Король только усилил положение университета. Отныне университет осуществлял контроль мер, весов и цен на продукты повсюду в Кембридже. Он контролировал даже свободное времяпрепровождение, футбольные соревнования и театральные постановки, петушиные бои и охоту на медведей. Только по закону парламента от 1856 года университет потерял право инспектировать рынки и ярмарки, лицензировать разлив пива и отправлять собственное правосудие. Но древнее право оберегать своих студентов от опасных искушений сохранялось до 1894 года: право ареста проституток и лицензирования театральных представлений. До 1974 года в городском совете было четыре представителя университета. Лишь в начале xxi века правительству Блэра удалось лишить Кембриджский университет последней привилегии, восходящей к Хартии Ричарда II (1382): права выдавать лицензии на торговлю вином.

История Кембриджа в большей степени, чем Оксфорда, является историей университета. Ничто так не меняет облик средневекового города, как строительство колледжа, и ничто так не злит горожан, как рост университетских владений. Вы легко можете себе это представить, сидя у оградки Кингз-колледжа: газон за вашей спиной был когда-то густо застроен рядами домов, улочки вели к реке, на широких территориях дворов и лугов со знаменитой часовней располагался городской квартал, снесенный ради честолюбия Генриха VI, пожелавшего основать колледж в 1441 году. На бывшей Милн-стрит стояли сотни домов ремесленников, множество лавочек; это была одна из главных улиц, параллельная реке, чье течение теперь угадывается лишь по остаткам русла в северной части Тринити-лейн и в южной оконечности нынешней Куинс-лейн. Это был типичный пример городской санации – возможно, имела место спекуляция земельными участками, но во всяком случае было положено начало радикальным структурным изменениям. Ремесленный квартал у реки вошел в университетский кампус и стал одним из самых красивых университетских парков Европы, Backs (Бакс).

Между тем университет построил первое здание – Старые школы, ок. 1350–1475, с залами для лекций и собраний, библиотекой и административными помещениями. Вокруг этого академического ядра стали расселяться остальные колледжи: Клэр-колледж, Тринити-холл, Гонвилл-холл. Постепенно исчезали склады, верфи и набережные у реки Кем. К 1500 году в Кембридже было около дюжины колледжей, расположенных в большинстве своем между Хай-стрит и рекой: от Питерхаус-колледжа на юге, за городской стеной у ворот Трампингтон-гейт, до северной части, где впоследствии появились Тринити-колледж и Сент-Джонс-колледж. Проявилась определенная тенденция в развитии города: западную часть захватил университет, восточная же осталась преимущественно за town, а не gown.

С началом книгопечатания распространение получили идеи гуманистов. Никто не воплощал в себе эту европейскую тенденцию обновления духа античности ярче, чем Эразм Роттердамский. Он прибыл в Кембридж, обругал погоду, пресное пиво, дурных переписчиков – словом, осыпал жалобами всех и вся и остался здесь с перерывами почти на три года. С 1511 по 1514 год он квартировал в Куинс-колледже, читал там теологию и греческий, писал, переводил, публиковал труды, вел переписку, и все это с беспримерной энергией и стилистическим блеском. Присутствие Эразма в Кембридже означало для университета нечто большее, чем просто престиж. Изучение источников заняло место средневековой схоластики. С теологии главный акцент сместился на риторику, с обучения священников – на воспитание образованных государственных мужей. На долгое время с тех пор в английских университетах установилось доминирование классических языков и литературы. Интерес кембриджских гуманистов к греческому и древнееврейскому языкам способствовал критическим в плане текстологии изданиям Библии и трудов Отцов Церкви. Это была, так сказать, плодородная почва для Реформации.

Ключевую роль в этих процессах сыграл человек, пригласивший в Кембридж Эразма Роттердамского, его друг Джон Фишер. Ректор Куинс-колледжа, епископ Рочестерский, он тридцать лет занимал должность канцлера университета как ученый и деятель огромного влияния, но не в последнюю очередь – как крестный отец леди Маргарет Бофор, матери Генриха VII. Этот благочестивый дон посоветовал ей связать спасение своей души с Кембриджем, вместо того чтобы жертвовать свое состояние Вестминстерскому аббатству. И леди Маргарет согласилась: она основала профессуру теологии (1502), старейшую кафедру университета, затем Крайстс-колледж (1505), затем еще один колледж – Сент-Джонс (1511).

Завершение строительства часовни Кингз-колледжа Генрихом VII произошло также благодаря участию Джона Фишера. Громадные пожертвования, растущее число студентов, гуманистическая программа образования – все это вместе взятое превратило тогдашний Кембридж в один из университетов европейского ранга: впервые здесь был достигнут уровень Оксфорда. Будучи реформатором, Джон Фишер оставался ортодоксом. Он призвал в Кембридж Эразма Роттердамского и публично сжигал труды Лютера. В итоге он сам оказался на эшафоте. К числу его противников принадлежал и бывший член Джизус-колледжа Томас Кранмер, архиепископ Кентерберийский. Именно он сообщил королю Генриху VIII о том, что кембриджские теологи вполне готовы интерпретировать щекотливый в церковном плане вопрос разводов в его пользу. Под угрозой санкций университет подчинился королю, а канцлер нет. Как государственный изменник Джон Фишер был казнен в 1535 году, но канонизирован четыреста лет спустя.

В отличие от консервативного Оксфорда, у кембриджских донов учение Лютера нашло благожелательный прием. Они собирались в трактире «Белая лошадь» неподалеку от Кингз-колледжа и дискутировали о новых тезисах из Германии. Эту группу сочувствующих называли Маленькой Германией, и если бы историческое питейное заведение давным-давно не пошло на слом, мы наверняка читали бы сейчас на табличке у входа: «Здесь выпивали пионеры английского протестантизма». Хью Латимер, Томас Кранмер, Майлз Кавердейл, Мэттью Паркер, Уильям Тиндейл – эти друзья Маленькой Германии, переводчики Библии, епископы и архиепископы – внесли решающий вклад в распространение Реформации в Англии. Две книги сыграли в этом особую роль: Библия Тиндейла и литургия Кранмера – «Книга общих молитв».

Уильям Тиндейл, покинувший Оксфорд, спасаясь от преследований, продолжил свои занятия в Кембридже и встретился с Лютером в Виттенберге. Ему, окончившему свои дни на костре, принадлежит первый перевод на английский язык Нового Завета, изданный в Вормсе в 1525–1526 годах. Книга написана по-народному простым, будничным языком, что позволило распространить дух учения по всей стране. Не менее выдающейся стала книга, оказавшая еще более мощное воздействие на англичан – «Книга общих молитв», стандартный молитвослов, работа над которым была начата в 1549 году архиепископом Кранмером. Благодаря Акту о единообразии этот молитвенник стал обязательным в том же году, его читали в каждой церкви, в каждом доме – народная книга протестантской революции, наложившая отпечаток на словоупотребление, до сих пор остается символом английской культуры. Литургия Кранмера, Тиндейловский перевод Библии, творчество Шекспира и поныне утверждают триумф языка небольшой островной нации, и просто нельзя не упомянуть, что двенадцать из тринадцати соавторов, работавших над «Книгой общих молитв», были кембриджцами.

Однако в свете силовой политики Генриха VIII переоценивать тогдашнее влияние обоих университетов было бы ошибкой. Как и в Оксфорде, в Кембридже были распущены монастыри. Но королевским советникам нужно было нечто большее: серебро колледжей, пожертвования и угодья. В 1545 году Генрих VIII подписал закон об упразднении всех крупных часовен, построенных на пожертвования, и всех колледжей.

Как удалось Оксбриджу избежать смертного приговора, точно неизвестно, но в целом поразительно. Очевидно, казначеи сумели представить свои колледжи как чисто амортизационные объекты, потому что при изучении их финансового баланса король не без иронии заметил, что во всем его королевстве «немного найдется людей, которые, имея столь мало земли и прибылей, пользуются подобным влиянием».

В дальнейшем король позволил колледжам благополучно умножать свой дефицит. Более того, пока он собирался упразднить все часовни, построенные на пожертвования, часовня Кингз-колледжа с его же благословения обретала грандиозный интерьер.

К парадоксам эпохи экстравагантных королей можно отнести и то обстоятельство, что Генрих VIII, лично никогда Кембриджем не интересовавшийся, подарил университету пять королевских кафедр. Во времена исторического перелома корона нуждалась в Оксфорде и Кембридже как в резервуаре надежных управленцев, юристов и священников, оказывающих академическую поддержку режиму. И наконец основание самим Генрихом VIII в 1546 году колледжа, соединившего два старых в один новый, превзошедший все предыдущие (Тринити-колледж), было вовсе не знаком королевской либеральности. По сей день он остается единственным в Кембридже колледжем, где ректор не избирается из числа членов, а назначается короной по предложению премьер-министра.

В 1553 году на английский трон вступила дочь Генриха, Мария Тюдор, католичка по вероисповеданию. В Англии появились комиссии по выявлению еретиков, колледжи лишались ректоров. Три сторонника Реформации из Кембриджа – Кранмер, Латимер и Ридли – взошли на костер в Оксфорде. Многие протестанты сбежали на континент, кое-кто не смог обрести покой даже в могиле. Так, 6 февраля 1556 года тела протестантских теологов Мартина Буцера и Пола Фагиуса были эксгумированы, гробы прикованы к столбам и сожжены на рыночной площади Кембриджа как воплощения еретиков.

При протестантке Елизавете I положение университета постепенно стабилизировалось, однако последствия и этой перемены оказались весьма серьезны. Продолжились дискуссии об авторитете Библии и Церкви. Присяга англиканским догматам многих ввергала в религиозный конфликт, в том числе пуритан, в целом весьма лояльно настроенных к Елизавете I. Королева-девственница ввела целибат для всех членов колледжа, освобождены от него были только ректоры. С 1570 года безбрачие стало частью университетских статутов, и официально так продолжалось до 1861 года.

Были основаны новые колледжи, Эммануил-колледж (1584) и Сидни-Сассекс-колледж (1596) – оба для поддержания истинной веры, а для того чтобы продемонстрировать отказ от католического прошлого, их часовни поначалу ориентированы были на север, а не на восток.

Лишь однажды, летом 1564 года, Елизавета I посетила Кембридж, ведь основная часть ее симпатий и пожертвований принадлежала «дорогому Оксфорду». Тем не менее за все время ее долгого правления университет Кембриджа был близок к трону и власти как никогда ранее и никогда в будущем. Около сорока лет министр королевы Уильям Сесил, лорд Баргли, канцлер университета, заботился о своей alma mater. Выпускники Кембриджа один за другим становились архиепископами Кентерберийскими, занимали высокие государственные и церковные посты.

С религиозной консолидацией возросло и число студентов: с тысячи шестисот тридцати в 1570 году до трех тысяч в 20-е годы XVII века. Все больше было среди них сыновей gentry (мелкопоместного дворянства). В то время образовались три категории студенчества: noblemen, которые вносили высокую плату за обучение, получали академические степени без экзаменов и участвовали в commons (общих трапезах) за столом преподавателей; pensioners (студенты среднего класса), вносившие меньшую плату за проживание и обучение; и, наконец, sizars (стипендиаты из бедных семей), освобожденные от платы, зато обязанные работать в колледже. Воспитательной основой этого трехклассового общества была система тьюторства, опеки и наставничества, развившаяся в xvi – xvii веках и одновременно являвшаяся частью университетской экономики. С помощью тьюторства молодые члены колледжа зарабатывали на хлеб.

На протяжении столетий город Кембридж представлял собой лишь задворки университета, источник дешевой рабочей силы. Еще в 1954 году ирландский драматург Шон О’Кейси, будучи в Кембридже, писал: «Город жмется к университетским зданиям, крутится вокруг них и производит впечатление бедного родственника, надеющегося по милости богатого получить место».

По мере разрастания колледжи все сильнее нуждались в привратниках, педелях, уборщицах, ремесленниках. Город оставался относительно небольшим – в 1801-м, в год первой переписи населения, он насчитывал не более девяти тысяч и был скромным рынком в центре преуспевающих сельскохозяйственных угодий. Здесь жили крестьяне, каменотесы, портные, сапожники, торговцы. Больших домов не было, богатые горожане жили в усадьбах в окрестностях города. Однако раз в год все они стекались в Кембридж: приезжие со всей страны, кареты из Лондона и торговцы с континента прибывали на Сторбриджскую ярмарку в сентябре.

Около 1211 года король Иоанн Безземельный выдал горожанам привилегию устраивать на общественных землях ежегодную ярмарку. Сторбриджская ярмарка стала крупнейшей в Англии. Торговцы полотном и вином, кожевники, свечных дел мастера, торговцы книгами и лошадьми – у всех были здесь будки и лавки. Приезжали бродячие актеры, фокусники, кукольники, скоморохи, карлики и великаны, «дикие звери и дикие люди». Это было народное празднество с питейными домами и борделями, базар во всех смыслах и на любой вкус. Колледжи закупали здесь свечи и запасались другим товаром, школяры – книгами. Исаак Ньютон, должно быть, здесь приобрел свою призму, а Джон Беньян взял эту ярмарку за образец для своей «ярмарки тщеславия» в романе «Путь паломника». В xix веке начался закат кембриджской ярмарки, и в 1934 году она была упразднена. Осталось только название улицы Гарлик-Роу, где прежде шла торговля чесноком и зеленью.

Стюарты отдавали предпочтение Оксфорду, а в Кембридже видели только перевалочный пункт по дороге на скачки в Ньюмаркет. Когда в 1614 году Яков I останавливался в Тринити-колледже, во всем колледже был объявлен запрет на курение табака, потому что король считал табакокурение предосудительным. В качестве развлечения доны предложили ему philosophy act (показательный диспут) по вопросу «Могут ли собаки строить силлогизмы?». Был сделан вывод, что собаки думать не могут, однако монарх заявил, что его собаки являются исключением, и доны со всем возможным энтузиазмом это подтвердили.

Несомненно, Кембридж обладал особой духовной вибрацией и был местом теологических и политических дебатов, которыми наслаждался не только юный Мильтон. Будучи студентом Сидни-Сассекс-колледжа, Оливер Кромвель познакомился здесь с идеями кальвинистов, еще до того, как в 1640 году его с перевесом в один голос избрали в парламент от Кембриджа. «Этот единственный голос разрушил и Церковь, и государство», – заметил поэт Джон Кливленд, член Сент-Джонс-колледжа.

В отличие от города университет оставался роялистским во время гражданской войны. В 1643 году Кромвель вернулся в Кембридж, превратил колледжи в казармы, а Кембридж – в штаб-квартиру парламентского движения в Восточной Англии. Большинство ректоров потеряли свои должности, половина членов колледжа, более двухсот, были уволены, некоторые сбежали в Оксфорд, где находился двор короля Карла I. Все, что выжило в Реформацию, Уильям Даусинг по указу парламента постарался уничтожить: ангелов, изображения святых, все папистское. Сколь бы варварской ни была его деятельность, для многих современников Кромвеля он воплощал в себе истинную набожность.

«Воздерживайтесь от сна во время службы и проповедей, потому что это сон смерти, – значилось в правилах 1660 года для студентов Тринити-колледжа. – Не играйте в шахматы вовсе или очень редко, хоть это и умная игра, однако очень утомительная и поглощает много времени. Воздерживайтесь от игры в футбол, она обычно требует неприличных действий и громких выкриков и больше подходит клоунам, нежели студентам».

После реставрации монархии Акт о единообразии восстановил старый англиканский порядок. В канцлеры университета стали навязывать придворных фаворитов, и в назначениях глав кафедр на протяжении десятилетий можно проследить протестантско-католическую чехарду на престоле. Тем не менее не только кембриджским платоникам, группе либеральных философов религии, удавалось тогда с картезианской неподкупностью заниматься наукой и учить: «Разум – свеча Господа».

Пока вера искала основу в разуме, разум нашел новую религию – естественные науки. После основания Лондонского Королевского общества (1660) были образованы кафедры математики, химии и астрономии. Над Кембриджем взошла сияющая звезда Исаака Ньютона.

Самые жаркие студенческие дискуссии проходили, однако, в кофейнях, где пуритане и рационалисты лакомились новомодным напитком, устраивая оргии трезвости. В кофейнях курсировали теории, колледжские сплетни, стихи студентов, а вскоре и первые газеты. Эти предшественники интернет-кафе стали настолько популярны, что вице-канцлер и ректоры в 1750 году выпустили указ, запрещающий посещать кофейни до обеда.

В отличие от Оксфорда Кембридж в те времена был относительно изолирован от Лондона. Только с 1792 года было налажено прямое регулярное почтовое сообщение. На преодоление расстояния от Лондона до Кембриджа требовалось семь часов с четвертью.

В XVIII веке корона и парламент все охотнее предоставляли университет самому себе. Доны и студенты занимались тем, что им больше всего нравилось: учились и развлекались. Ловили рыбу и охотились, сидели в кофейнях, ходили на театральные представления и к проституткам, услуги которых при таком скоплении холостых преподавателей и жеребцов-студентов были весьма доходны. В комнате отдыха, этом георгианском закулисье Сент-Джонс-колледжа, еще можно ощутить атмосферу того элегантного века и пиршеств Гаргантюа – «в высшей степени комфортабельный и респектабельный век», по определению Лесли Стивена.

К оксбриджским клише тех лет относятся образы клюющих носом донов и бойких студентов, поглощенных охотой, рыбалкой или возлияниями. Уже в те времена эскапады эксцентричных сынков аристократии привлекали больше внимания, чем скрюченные спины книжников. Большинство студентов, однако, были из небогатых семей, много работали и в будущем надеялись по меньшей мере на доход, который позволил бы им прокормиться. Многие профессора георгианского Кембриджа вообще не читали лекций или просто отсутствовали.

К 1800 году репутация Кембриджа, как и Оксфорда, была серьезно подмочена. Два других университета обошли их по рангу, прежде всего в естественных науках: шотландский Эдинбург и Геттинген, где ганноверский курфюрст Георг II Август основал университет, вскоре ставший самым уважаемым учебным заведением Ганновера. Внутри страны впервые включились в конкуренцию Даремский (1832) и Лондонский (1836) университеты. Оксбридж утратил монополию. При этом число студентов выросло: преуспевающий буржуазный средний класс нуждался в новых образовательных центрах. И даже в Кембридже, в этом коммерциализированном обществе викторианцев, едва затронутом индустриализацией, почувствовали, что пора приносить пользу. Реформы запоздали. Толчок дал принц Кобургский, Альберт, супруг королевы Виктории.

С небольшим перевесом в голосовании Кембриджский университет избрал в 1847 году своим канцлером этого малопопулярного немца. К облегчению королевы принц Альберт обрел, наконец, собственное поле деятельности. На самом же деле принц Альберт знал об образовании в Германии и Англии больше, чем большинство британских академиков. Но для решительных реформ он был слишком мягок и чересчур уважительно относился к кембриджским традициям. Лишь с Университетским актом 1858 года он начал ревизию законов и учебной программы. Была значительно урезана автономия колледжей по отношению к университету. Время привилегий прошло: не только католики требовали права на образование – женщины тоже хотели учиться.

Когда мисс Эмили Дэвис в 1869 году, набрав пять студенток, приступила к преподаванию, это было столь же скромное, сколь и решительное начало. Гёртон-колледж стал первым женским колледжем в Великобритании, а через два года вслед за ним появился Ньюнэм-колледж. Интеллектуальная и социальная свобода для девушек? К чему это приведет? Под прогрессом викторианское общество понимало нечто иное.

Постепенно кембриджские профессора привыкали к присутствию женщин на своих лекциях. Однако сэр Артур Квиллер-Коуч обращался к своей смешанной аудитории исключительно «джентльмены». Уже в 1890 году студентка сдала экзамен лучше всех в своем выпуске, но заслуженную академическую степень она не могла получить еще очень долго: об этом позаботились джентльмены, наложив вето в Сенате. Кембридж был последним британским университетом, признавшим за женщинами полное академическое равноправие, от права голоса до торжественного присвоения степени. Это случилось лишь в 1948 году, на двадцать восемь лет позже, чем в Оксфорде, и стало своеобразным рекордом. Кингс-колледж и Черчилль-колледж были первыми мужскими колледжами Кембриджа, принявшими в свое число студентов-женщин, Магдален-колледж – последним (1987).

В те героические дни, рассказывал мне главный привратник Сент-Джонс-колледжа, «у моего предшественника Боба Фуллера на рукаве была черная повязка, а флаг колледжа был приспущен». Сейчас более трети студентов составляют женщины, но среди профессуры их всего шесть процентов.

В 1871 году законом была прекращена дискриминация нонконформистов. До тех пор все те, кто желал получить магистерскую степень, должность в колледже или преподавать, должны были признать «Тридцать девять статей». Эта процедура признания Англиканской государственной церкви, практиковавшаяся с 1563 года, полностью исключала католиков, иудеев и других диссидентов. Но даже и после запоздавшего эдикта о толерантности участие студентов в ежедневных богослужениях в часовне было обязательным до конца Первой мировой войны, а в некоторых колледжах еще дольше.

То обстоятельство, что Кембридж постепенно расстается со Средневековьем, проявилось в 1861 году, когда в университете появился первый женатый дон. За год до этого был официально упразднен целибат для членов конгрегации. Поскольку колледжи самостоятельно принимали решение по этому вопросу, готовность членов колледжа к браку в массовом порядке проявилась лишь после 1880 года. Это породило бум рождаемости и строительства в Кембридже. С появлением домов для академических семей сходил на нет образ жизни колледжей: симбиоз преподавателей и студентов под одной крышей.

Некоторые доны и по сей день сожалеют об этом: «Я верил в колледж как семью, подлинно однополое сообщество, – сказал мне Дэвид Уоткин, член Питерхаус-колледжа. – Мой идеал, когда доны живут в колледжах, как и студенты, находящиеся in statu pupillari (в положении учеников). Это было совершенно необыкновенное сообщество, которое существовало весьма успешно, пока его совершенно необдуманно не разрушили, следуя бессмысленной моде на равноправие. А я не приветствую никаких проявлений равноправия там, где получают высшее образование».

В генетическом отношении разрешение на браки привело к замечательному усилению оксбриджского фактора. Некоторые университетские семьи соединялись, их дети становились донами в Оксфорде и Кембридже, ректорами Итона или Регби, занимали ключевые позиции в политике, литературе, публицистике. К таким академическим династиям Оксбриджа относятся Арнольды, Адрианы, Батлеры, Хаксли и Стивены, кваркерские семьи Гарни, Фрай, Гаскелл, Ходжкин, такие блестящие фамилии, как Маколей, Тревельян и Дарвины, которые, в свою очередь, состоят в родстве с Кейнсами. Эти немногие семьи производили непропорционально высокий процент уважаемых, влиятельных личностей с начала века и вплоть до 1930-х годов – в высшей степени консервативную интеллектуальную аристократию, кровные и духовные родственные связи которой описал кембриджский историк Ноэль Аннан, один из последних видных наследников этой аристократии, к тому же женатый на берлинке из дома Ульштайнов, известных книжных издателей.

Оксбриджское «близкородственное скрещивание», однако, имеет и обратную сторону: социальную обособленность. У детей рабочих даже после университетской реформы не было почти никаких шансов. «Истинной причиной нашего исключения стало то, что мы были бедны», – писал Чарлз Кингсли. Для героя его романа Олтона Локка, портного и поэта, Кембридж в 1850 году был так же недостижим, как Оксфорд для каменотеса Джуда из романа Томаса Гарди в конце того же века. Сам Кингсли, от исторических романов которого осталось только географическое название «Вперед, на Запад!», стал в 1860 году профессором современной истории в Кембридже. Принц Альберт назначил его тьютором своего старшего сына, Эдуарда VII, тогда еще студента Тринити-колледжа, которому импонировало «мускулистое христианство» Кингсли. Чемпион из рабочей среды и воспитатель принцев, христианский социалист и ненавистник католиков, кембриджец Чарлз Кингсли был очень популярен у викторианцев еще и потому, что воплощал в себе противоречия эпохи.

В 1870 году тогдашний канцлер университета Уильям Кавендиш, 7-й герцог Девонширский, учредил кафедру экспериментальной физики и лабораторию, которые назвал в честь одного из своих предков, физика Генри Кавендиша. Это было начало блистательного пути в развитии естественных наук, символом которого стала Кавендишская лаборатория.

Индустриальная революция, однако, обходила Кембридж стороной. Хотя в 1845 году в городе все же появилась железная дорога, после двадцатилетних споров между городом и университетом, который (как и в Оксфорде) предпочел бы отказаться от ее проведения. Резко протестовал вице-канцлер и против дешевых билетов в Лондон в выходные дни. Такие воскресные вылазки, по его мнению, были «так же отвратительны для университетских властей, как оскорбительны для Господа Всемогущего и всех добропорядочных христиан».

Университету во всяком случае удалось добиться, чтобы вокзал был построен далеко от центра города, на свободных тогда землях. Там, в восточной части города, возник район типовой застройки для служащих железной дороги – Маленькая Россия, как нарекли в народе квартал Ромсей, – в то время как на западе, по ту сторону Бакса, строили виллы университетские доны. В xix веке население Кембриджа выросло в четыре раза, составив почти пятьдесят тысяч жителей. Многие скученно обитали в средневековом ядре города, на узких улочках и дворах вокруг Петти-Кьюри.

Недоедание, тиф, проституция – таковы были будни города. Все сточные воды сливались в Кем. Когда королева Виктория во время визита в Кембридж посмотрела с моста в реку, она поразилась обилию обрывков бумаги в реке. «Это, мадам, объявления о том, что здесь запрещено купаться», – объяснил ей Уильям Уэвелл, ректор Тринити-колледжа.

В Первую мировую войну Кембридж стал гарнизонным городом. В колледжах появились сестры милосердия, на крикетных полях разместились полевые госпитали. Вскоре в часовнях начнется бесконечная траурная череда поминальных служб. Только в этом университете оплачут более двух тысяч погибших студентов, прежде чем 11 ноября 1918 года колокола церкви Св. Девы Марии (Большей) возвестят о пере мирии.

В 1920-е годы казалось, что в колледжи вновь вернулась эдвардианская эпоха, дух вечно юного, златокудрого Руперта Брука (он стал символом счастливых времен довоенной эпохи), всегда окруженного красивыми и умными людьми – мир, в котором есть место катанию на яликах, майским балам и крем-брюле.

Между двумя мировыми войнами Кембридж вновь стал ареной изысканного общения и интеллектуальных диспутов, атмосфера его определялась такими людьми, как Бертран Рассел, Мейнард Кейнс, Людвиг Витгенштейн. Наступил расцвет философии, экономики и естественных наук, а также студенческого театра и дискуссионных клубов, среди которых «Еретики», Этический клуб и самый элитарный из всех «Апостолы».

Приход Гитлера к власти заставил перейти от дискуссий к делу. Племянник Вирджинии Вулф Джулиан Белл и его друг Джон Корнфорд были среди тех кембриджцев, кто погиб в Испании во время гражданской войны с «Капиталом» Маркса в солдатском ранце. После 1933 года марксизм казался многим студентам и донам единственной достойной альтернативой. Историк Эрик Хобсбаум, член конгрегации Кингз-колледжа, оставался в рядах коммунистической партии вплоть до 1990-х годов.

В среде блестящих кембриджских интеллектуалов не только НКВД удалось завербовать таких знаменитых шпионов, как Ким Филби и Энтони Блант. Британская разведка нашла здесь выдающиеся умы для своей криптографической службы, прежде всего Алана Тьюринга, внесшего существенный вклад в расшифровку кода «Энигма» немецкого вермахта.

Только в 1938–1939 годах более сорока тысяч эмигрантов-евреев искали пристанище в Англии. Одним из них был восемнадцатилетний Готфрид Эренберг из Тюбингена, впоследствии кембриджский специалист по эпохе Тюдоров, один из самых крупных историков в стране (известный под именем Джеффри Элтон). Из-за ограничительной миграционной политики Британии только каждому десятому беженцу в гитлеровское время удавалось получить здесь убежище. Благодаря Совету академической взаимопомощи, одной из появившихся в 1933 году организаций такого рода, в Кембридже находили приют прежде всего эмигрировавшие ученые-естественники. Среди них был венский химик Макс Перуц, который в 1947 году основал здесь всемирно известную лабораторию молекулярной биологии. За главный свой труд, исследование гемоглобина, Перуц вместе со своим коллегой Джоном Кендрю получил в 1962 году Нобелевскую премию.

Сегодня, проходя по Кембриджу, почти на каждом колледже можно увидеть памятные доски в честь павших во Второй мировой войне. Только в маленьком Питерхаус-колледже список насчитывает шестьдесят имен, в Тринити-колледже – триста восемьдесят девять.

Обязанность с наступлением сумерек ходить по улицам в мантиях была отменена в 1945 году – маленький шаг к большим переменам. Число студентов росло стремительно, с почти шести тысяч в 1938 году до более двенадцати тысяч в 1984 году. Теперь в университете тридцать один колледж, где учатся почти семнадцать тысяч студентов. Среди вновь образованных колледжей для бакалавров числятся Дарвин-колледж, Вольфсон-колледж и Клэр-холл. Университет решительно вышел за пределы центральной части города. Это расширение, начавшееся в 1934 году строительством новой университетской библиотеки, привело в конце xx века к появлению нового кампуса на западе города, где преобладают естественные науки.

Летом 1959 года в Кембридже состоялась лекция, которая произвела фурор и цитируется до сих пор, хотя тема даже для того времени не была новой: «Две культуры и научная революция». Ученым-естественникам не хватает литературного образования, а гуманитарии не имеют представления о втором законе термодинамики, жаловался Ч. П. Сноу – физик, сотрудник Кавендишской лаборатории и известный писатель. Его тезис о растущей пропасти между гуманитариями и представителями естественных наук, опасной в общественно-экономическом плане, особенно провокационно звучал в Кембридже. Разве Бертран Рассел, математик и нобелевский лауреат по литературе, не является лучшим доказательством обратного? Дон Даунинг-колледжа Ф. Р. Ливис, историко-литературный гуру своего времени, выступил самым непримиримым противником Сноу. Однако их полемика давно изжила себя. Компьютерная техника и генная инженерия подготавливали в обществе решительные перемены, и культурные авторитеты мало что могли об этом сказать.

Тем не менее мыслящая элита Кембриджа приспособилась к этим тенденциям раньше, чем кто бы то ни был в Англии, и не только благодаря основанию Черчилль-колледжа. Основанный в 1970 году Тринити-колледжем Научный парк стал катализатором сближения между исследованиями в области высоких технологий и экономикой, town и gown. Университет сосредоточился на естественных науках, не теряя сильной традиции в гуманитарных отраслях знания. Из инженерного отделения вырос новый, самостоятельный факультет – Технологическая школа.

Все это происходило на фоне государственной политики в сфере высшего образования, рассматривавшей Кембридж, как и Оксфорд, исключительно в качестве реликтов старой образовательной элиты. Цель Оксбриджа – производство джентльменов, а не бизнесменов. Правительство Тэтчер сделало из этого остроумного изречения Бернарда Шоу фатальные выводы. Университет должен ориентироваться на новые коммерческие приоритеты. Были введены контроль за эффективностью, производительностью, ощутимо снизились дотации. Пострадала система тьюторства, ориентированная на индивидуальную работу со студентами. Лейбористское правительство продолжило курс экономии и штрафов в отношении Оксбриджа. Тони Блэр, как и Маргарет Тэтчер (оба выпускники Оксфорда), в едином порыве отцеубийства ополчились против принципа элитарности, который их, собственно, и породил. Вместо того чтобы улучшать систему школьного образования, лейбористские идеологи осуждали доминирующее положение частных школ.

«Хотите учиться в Кембридже? Поступайте в государственную школу». Под таким заголовком газета The Independent в январе 2000 года обнародовала новаторскую инициативу Клэр-колледжа: оказывать предпочтение кандидатам из семей с низкими доходами и из государственных школ, а не выпускникам частных школ. Критики, понятное дело, называли это социальной инженерией и дискриминацией независимых школ. Тем не менее в 2004 году Кембриджскому университету удалось повысить долю абитуриентов из государственных школ до пятидесяти трех процентов против все еще непропорционально высоких сорока семи процентов из частных школ. Трудность заключается в достижении правильного равновесия без снижения планки высоких стандартов и отказа от принципа зачисления по критерию одаренности.

Обезличивание и усреднение высшего образования в Англии и на континенте лишь укрепляют сторонников Оксбриджа вроде Ноэля Аннана в их стремлении защитить университет: «превосходное рождает превосходное». Об оксбриджском духе, который с упорством, равным мастерству, доказывает свой блеск, свидетельствует поэтический конкурс 1998 года, проведенный в Кембриджском университете, где об актуальных проблемах говорилось в стиле, который может показаться полным анахронизмом. Чтобы получить медаль сэра Уильяма Брауна, которую вручают с xviii века, нужно было написать оду на древнегреческом «об исследовании Интернета» и стихотворение на латыни о клонировании.

В Кембриджском университете самый малый процент тех, кто бросает учебу (один процент, для сравнения: в Германии около пятидесяти процентов). Пока университет переживал финансовый кризис и искал свое место в современном обществе, город и регион переживали беспримерный подъем. Символом кембриджского феномена стал Научный парк, возведенный в 1970 году на северо-восточной окраине города по инициативе Джона Брэдфилда, казначея Тринити-колледжа, которому этот участок земли принадлежал с 1443 года. Следуя американской модели, он задумал своего рода территориально-производственное объединение, где инновационные фирмы занимались бы исследованиями, соединяя таким образом фундаментальную науку и ее реализацию в экономике, создавая союз промышленности и университета, выгодный для обеих сторон.

Кембриджский наукоград с его почти семьюдесятью фирмами на сегодняшний день является самым крупным на Британских островах центром информационных и биотехнологий. При этом его павильоны на участке земли площадью в пятьдесят гектаров утопают в зелени и больше напоминают корпуса пансионата для пожилых людей. Те, кого не интересуют эксперименты Abcam, Xaar и NAPP, получат удовольствие от парка как от дендрариума, потому что у доктора Брэдфилда, ученого-зоолога, есть еще один повод для гордости: между лабораториями насажено столько разных деревьев, сколько букв в алфавите, от акации до ясеня.

Успеху кембриджского Научного парка, первого в Англии (только в Шотландии есть еще один – Стратклайд), предшествовал ряд других, пусть и не столь эффектных проектов. Лет через десять после бума высоких технологий в Силиконовой долине в окрестностях Кембриджа тоже появились небольшие узкоспециализированные фирмы. Часто во главе их стояли молодые ученые, духовные наследники Ньютона, которых больше привлекала самостоятельная исследовательская работа, чем плохо оплачиваемая преподавательская – подрядчики высоких технологий в духе тэтчеризма. Изобретатель Всемирной паутины, физик Тим Бернерс-Ли, тоже был выпускником Кембриджа, как и первый в Англии интернет-миллиардер Майк Линч, создатель программного обеспечения Autonomy. К середине 1980-х годов вокруг Кембриджа насчитывалось более четырехсот подобных фирм. Силиконовая топь стала визитной карточкой экономической политики правительства Тэтчер, примером бурного экономического роста целого региона.

В 1987 году Сент-Джонс-колледж открыл собственный инновационный центр прямо напротив Научного парка. Соединение техники будущего с вековой академической традицией, как и творческая атмосфера Кембриджа, действует как магнит. Sony, Olivetti, Microsoft и многие мировые игроки новой постиндустриальной революции открыли в Силиконовой топи исследовательские фирмы. Где, как не здесь, быть европейскому центру ключевых технологий xxi века? В окрестностях Кембриджа работают около полутора тысяч фирм с тридцатью тремя тысячами сотрудников. Многие годы Кембриджшир – самое быстро растущее графство в Англии. «Университетский город превратился в город экономического бума», – писала в 1999 году газета The Independent.

Оборотной стороной, как обычно, стали неимоверные транспортные и жилищные проблемы. Из окрестных населенных пунктов в Кембридж на автомобилях ежедневно прибывают на работу около сорока тысяч человек. Пробки в часы пик здесь страшнее, чем на мосту Блэкфрайерс-бридж в Лондоне. Даже на автобусных остановках в местах перехватывающих парковок на окраинах города не удается избежать давки. На узких центральных улочках, где запрещено автомобильное движение, проблемой становятся велосипедисты. Попытка лоббистов пешеходных зон вытеснить их из центра города мобилизовала на противостояние не только town и gown, но и лейбористский городской совет (за велосипеды) против консервативного совета графства (за пешеходов).

Образованию заторов в маленьком городе весьма способствуют туристы, ежегодно прибывающие в количестве более трехсот пятидесяти тысяч человек. Не удивительно, что городской совет подумывает об антитуристических кампаниях вроде «Один день без поездки в великий Кембридж» со слоганом «Кембридж полон, вы здесь не нужны».

Город полон уже и собственными жителями числом более ста двадцати тысяч. Год за годом цены на недвижимость в Кембридже растут примерно на двадцать процентов вследствие недостатка жилья и бума в Силиконовой топи. Даже крохотные викторианские типовые дома в рабочем квартале Ромсей стоят более ста пятидесяти тысяч евро; в аристократической части города, Вест-Энде, за дом можно выложить четыреста тысяч, а за эдвардианскую виллу на Сториз-Уэй – полтора миллиона евро. Из-за таких цен большинство предпочитает жить в Или или в Хантингдоне и приезжать на работу в Кембридж. В ближайшие годы планируется построить десятки тысяч новых домов. Но где? У планировщиков есть серьезная проблема. Университет в сельской местности, который превратился в центр новой экономики с инфраструктурой средневекового торгового городка – все это тоже часть кембриджского феномена.

«Кажется, наша участь – превратиться в зрелище, – еще в 1869 году опасался дон Тринити-колледжа Генри Сиджвик. – Учеба переместится куда-нибудь еще, а мы все превратимся в чичероне. Типичный кембриджец станет антикварным персонажем, который все знает об истории колледжей и погружен в «культуру развалин».

В Кембридже более чем где-либо еще ощущается социальное расслоение. И границы эти проведены не только между town и gown. Наряду с академическим средним классом есть преуспевающий класс компьютерных миллионеров из Силиконовой топи, а наряду с интеллектуальной и технической элитой – широкий слой низкооплачиваемых работников. Процент безработных невелик, но тем не менее немалая часть населения находится у черты бедности – например, жители такого проблемного квартала, как Арбери в северной части города. Но группы смешиваются, и социальное напряжение удерживается в рамках. Там, где равенства меньше всего, искусство удерживать равновесие становится самым востребованным. Кембриджу, похоже, это удается.

 

Апостолы и шпионы: кембриджский Гоминтерн

В 1820 году в Сент-Джонс-колледже появился дискуссионный клуб, основанный одним из студентов и его друзьями. Изначально там было двенадцать членов, и вскоре его стали называть «Апостолы». Основатель общества, Джордж Томлинсон, закончил свои дни англиканским епископом Гибралтара. Самый знаменитый член клуба, Ким Филби, умер в 1988 году в Москве в глубокой конспирации, будучи шпионом КГБ. А между этими двумя крайностями – история студенческой элиты, блестящая и таинственная, как и многие другие порождения Кембриджа.

«Апостолы», среди которых когда-то был и поэт Альфред Теннисон, встречались раз в неделю, сначала в Сент-Джонс-колледже, позднее в Тринити-колледже. Они обсуждали все, что их занимало, и имели только два правила: абсолютная откровенность друг с другом и полное молчание вне своего круга. Они были рационалистами, агностиками, верившими только в сомнение. Они ставили под вопрос всякую истину и догму – в государстве, как и в Церкви, науке или морали. Подобный нонконформизм был чересчур опасным даже для Кембриджа. Поэтому «апостолы» культивировали свое подрывное мышление на английский манер, в закрытом клубе. Они были искусными мастерами критики истеблишмента, не порывая отношений с ним и не отказываясь от его удобств.

То, что об этом тайном обществе стало известно всему миру, связано с известностью его членов и их страстью к мемуарам. Леонард Вулф, Литтон Стрэчи и Джон Мейнард Кейнс, Руперт Брук, Бертран Рассел и Людвиг Витгенштейн, романист Э. М. Форстер, историк Д. М. Тревельян – все они входили в число «апостолов». В начале xx века это было блистательное созвездие. Большинство «апостолов» происходило из Тринити-колледжа, самого богатого и аристократичного в Кембридже, многие из них вращались в дружеском кругу «Блумсбери». «Любовь, творчество, эстетическое наслаждение и стремление к познанию» – так обрисовал философ Д. Э. Мур идеалы общества «апостолов», президентом которого он был тогда. Книга Мура «Начала этики» (1903), релятивистская теория добра, повлияла на целое поколение студентов.

«Самым важным событием в моей кембриджской жизни было избрание в «апостолы». Я чувствовал, что я достиг вершины кембриджского интеллектуализма», – писал племянник Вирджинии Вулф Джулиан Белл в 1930 году. Между собой они называли себя братьями, все связанное с ними было реальностью, в то время как остальной мир был для них феноменами или просто видимостью. Как школьники, они любили кодовые слова: старых членов общества они называли ангелами, кандидатов – эмбрионами, анчоусы на тостах, традиционное блюдо на их субботних встречах, – китами. «Когда мы в последнем триместре дискутировали на тему «Можем ли мы любить тех, с кем совокупляемся?», присутствие женщин было бы бесценно», – заметил в 1893 году Бертран Рассел. Женщин этот мужской союз стал принимать только в 1971 году. Первой «сестрой» стала Жюльет Аннан, студентка Кингз-колледжа и дочь «ангела», лорда Аннана.

Немало «апостолов» считали гомосексуальную связь высшей формой любви. В рамках higher sodomy (высокой содомии), как называл ее Литтон Стрэчи, было позволено все, лишь бы желания укладывались в собственную мораль. В этом климате фривольных игр разума, интеллектуальной и этической раскрепощенности и зародился флирт с марксизмом.

Уже в начале 1920-х годов юный русский эмигрант в Кембридже Владимир Набоков писал о своих соучениках, что они, будучи «культурными, тонкими, человеколюбивыми, либеральными людьми… несмотря на всю свою изысканность, начинали нести гнетущий вздор, как только речь заходила о России» («Другие берега»). Одна из таких вздорных мыслей – или это было просто меткое словцо? – принадлежит искусствоведу и «апостолу» из Тринити-колледжа Энтони Бланту, который после поездки в СССР в 1935 году сказал: «Коммунизм может быть так же интересен, как и кубизм». Не все «апостолы» были слепы на левый глаз. Марксистская экономика, доказывал своим друзьям Мейнард Кейнс, это «оскорбление нашего разума».

Вот две главные причины, почему многие левые в Англии в течение «розового десятилетия» между двумя мировыми войнами симпатизировали марксизму: классовая система с тремя миллионами безработных, с одной стороны, и угроза национал-социализма – с другой. В качестве противовеса коммунизм представлялся более приемлемым, чем Лейбористская партия, политика попустительства и то лицемерие, которое Джон Ле Карре назвал «существенной частью нашей общественной декорации»: «Ничего удивительного, что молодежь Оксфорда и Кембриджа, жаждавшая вырваться из тесных рамок правил поведения буржуазной Англии, устремилась за «голубым цветком» коммунизма 1930-х годов». В большинстве своем представители золотой молодежи Оксбриджа были либералами или консерваторами, но определенно не марксистами. Пацифистские взгляды студенты продемонстрировали в знаменитой дискуссии 9 февраля 1933 года в «Оксфорд-Юнион», вскоре после прихода Гитлера к власти. Двумястами семьюдесятью пятью голосами против ста пятидесяти трех было решено, что «никто из этого дома ни при каких обстоятельствах не станет воевать за короля и родину». Даже этот глубоко этический вопрос, вопрос политической лояльности, был по-своему интерпретирован кембриджскими «апостолами».

В то время когда Джулиан Белл отправился в Испанию сражаться на стороне левых в гражданской войне, чтобы там погибнуть, его «апостольский» брат и любовник времен учебы в Тринити-колледже Энтони Блант стал агентом советской разведки. Завербовал его однокурсник Гай Бёрджесс, авантюрист и невротик, одержимый властью. Уже в 1933 году Ким Филби, «апостол» и денди из Тринити-колледжа, стал сотрудничать с НКВД. К ним присоединился и дипломат Дональд Маклин, выпускник Тринити-холла, с которым Гай Бёрд жесс вновь пересекся в Министерстве иностранных дел и завербовал его. Оба они в 1950 году работали в британском посольстве в Вашингтоне, где Маклин получил доступ к американской программе по разработке атомного оружия. Оба в 1951 году сбежали в Москву, вовремя предупрежденные о грозящем провале «третьим человеком», Кимом Филби.

Филби был супершпионом этой группы, удачливейшим двойным агентом. Закончив изучать историю в Кембридже, он поступил на службу в британскую разведку и стал шефом подразделения MI6, которое занималось контрразведкой в странах Восточного блока. Сотням агентов и оппозиционеров в Восточной Европе двойная игра Филби стоила жизни. Он провалился лишь в 1963 году, после исповеди в ФБР американца Майкла Стрейта, бывшего студента Тринити-колледжа и тоже «апостола». Ким Филби сбежал в Москву. Там он прожил еще двадцать пять лет, получая пенсию генерала КГБ, оксфордский мармелад «Куперс» и книги, которые он до последнего дня выписывал из Кембриджа, через магазин Sherrat & Hughes.

В 1964 году, через год после бегства Филби, был дезавуирован «четвертый человек». Им оказался советник королевы по искусству, получивший рыцарское звание как куратор королевской пинакотеки. За признание ему гарантировали амнистию, и лишь пятнадцать лет спустя, когда он с почетом был уволен со всех своих должностей, в ноябре 1979 года премьер-министр Маргарет Тэтчер провозгласила в парламенте: сэр Энтони Блант, королевский эксперт по искусству, был шпионом на службе у Советов. Этот скандал потряс английский истеблишмент больше, чем отречение от престола Эдуарда VIII. Блант был «одним из нас», сделанным из того же теста. Они делили друг с другом все: клубы, студенческие организации, иногда даже постель. Кембриджские шпионы предали их класс, а это даже хуже, чем измена родине. «Я выбрал совесть», – сказал впоследствии Блант. Этот «апостол» стал предателем не из-за денег, и Филби с Бёрджессом тоже считали себя предателями по убеждению. Герои Гоминтерна, как их назвал оксфордский дон Морис Баура, были виртуозами двойной жизни и двойной морали, интеллектуальными авантюристами, чья тень отныне легла и на то, откуда они вышли, на клуб «Апостолы».

Но разве это уважаемое кембриджское общество не слыло всегда тайным? Многие старые его члены были подвергнуты допросам. Обнаружились не новые агенты СССР, а противоречия в расколотом поколении. Даже пакт Сталина – Гитлера 1939 года не заставил марксистскую элиту Кембриджа усомниться в своей миссии. Этот самообман был одной из масок предательства, подробно описанной историком Джоном Костелло. С тех пор ореол заговорщиков стал составной частью мифологии «апостолов». К их членам, избранным пожизненно, сегодня причисляют таких влиятельных людей, как лорд Ротшильд, публицист Нил Эшерсон и марксистский историк Эрик Хобсбаум.

Ким Филби и его друзья – не единственные шпионы, вышедшие из Кембриджа. В круг «апостолов» вступала в основном литературная интеллигенция, но и в Кавендишской лаборатории сидел свой крот: Петр Капица, протеже и сотрудник Эрнеста Резерфорда. Капица передавал результаты ядерных исследований в Москву, что стало основой советской программы по созданию атомной бомбы. Был еще Джордж Блейк – не «апостол», не светский лев и не секс-символ, а обыкновенный выпускник Даунинг-колледжа. И все же Блейк в период холодной войны не только выдал множество западных агентов, но и провалил операцию «Золото», англо-американский план по строительству тоннеля под демаркационной линией в Берлине для прослушивания телефонной сети Советской армии. Этот тоннель стал темой берлинского романа Иена Макьюэна «Невинный» (1990).

Кремлевские шпионы, эти в высшей степени популярные фигуры кембриджского фольклора, стали героями книг, театральных постановок и фильмов и навсегда запечатлелись в национальном самосознании. Когда в 1983 году скончался Энтони Блант, в газете The Times ему был посвящен некролог на три колонки, как государственному деятелю. Похожая ситуация сложилась и с Кимом Филби, чьи личные вещи расхватали на аукционе Sotheby’s в 1994 году, словно реликвии поп-звезды.

Самые верные шпионы СССР были родом из Кембриджа, а лучшие шпионские романы писались оксфордцами: Грэмом Грином, который первое издание своих книг посвятил Киму Филби (и сам три года отработал в MI6), и Джоном Ле Карре, который студентом работал на Секретную службу и следил за коллегами, которые придерживались левых убеждений. Его меланхолический герой Смайли как никто другой воплощает характерный для кембриджских шпионов конфликт лояльности.

В Корпус-Кристи-колледже, бывшем колледже писателя, висит портрет драматурга Кристофера Марлоу 1585 года. Этот соперник Шекспира, виртуозно владевший искусством драмы и обмана, еще студентом снискал славу атеиста и гомосексуалиста, работающего на тайные службы. Поговаривали, будто его завербовал государственный совет Елизаветы I, чтобы он шпионил в колледже за католиками, которые ездили из Кембриджа в английский иезуитский колледж в Реймсе, представлявший собой образовательный центр для католических священников и потенциальных врагов государства. Не исключено, что до своей ранней насильственной смерти в таверне поэт был двойным агентом. Но было это убийством или операцией прикрытия?

Марлоу был не единственным предшественником кембриджских шпионов. Его современник Джон Ди – выпускник Сент-Джонс-колледжа, математик, географ, алхимик и каббалист, один из самых блестящих ученых своей эпохи – так вот, этот доктор Ди был не только астрологом Елизаветы I, но и выполнял дипломатические поручения на континенте. Свои шифрованные письма он подписывал кодом 007. Как ни странно, Джеймс Бонд, супершпион из произведений Иена Флеминга, тоже учился в Кембридже.

 

Байрон с медведем, Набоков в воротах: литературный Кембридж

В Даунинг-колледже был кот по имени Пиквик. Кошку в Сидни-Сассекс-колледже звали Стелла, в память о любовных стихах сэра Филипа Сидни к Стелле (1591). В Пемброк-колледже мне навстречу вышла Томасина, мурлыкающий памятник Томасу Грею, который жил там в xviii веке и написал душераздирающую оду своей кошке, утонувшей в вазе с золотыми рыбками. Преемница Томасины тоже носит литературное имя: это четвероногое зовется Кит – сокращение от Кристофера Смарта, непримиримейшего соперника Грея, закончившего свои дни в доме для умалишенных, не оставив нас, однако, без гимна своему коту Джеффри, столь поэтичного, что даже нынешний ректор Пемброк-колледжа зовет этим именем своего бирманского кота кофейной масти.

В Кембридже кошачьи следы ведут нас прямиком к литературе. Она вездесуща: от мильтоновской шелковицы до байроновского пруда, в витринах с рукописями библиотеки Тринити-колледжа и в чайных ритуалах на природе во фруктовом саду Руперта Брука в Гранчестере. Рекламный слоган кембриджского книжного магазина Deighton Bell 1951 года дает классическую формулировку: «Кембриджский поэт дня сегодняшнего в целом таков, каким будет типичный оксфордский литератор завтрашнего дня».

Елизаветинские поэты Эдмунд Спенсер и Кристофер Марлоу, три великих романтика английской литературы – Вордсворт, Кольридж и Байрон, популярные викторианские писатели Эдвард Бульвер-Литтон и Альфред Теннисон, нобелевские лауреаты Бертран Рассел и Патрик Уайт, современные авторы бестселлеров Дуглас Адамс, Роберт Харрис, Ник Хорнби, Салман Рушди, Зэди Смит – все они учились в Кембридже. Здесь, а не в Лондоне, следует искать корни «Блумсбери». Даже самая трагическая в литературе история любви xx века началась в Кембридже, где в 1956 году встретились на вечеринке Тед Хьюз и Сильвия Плат.

В Кембридже – лучшие поэты, в Оксфорде – лучшие стихи, заметил оксфордец Ивлин Во, чей «Брайдсхед» популярнее любого кембриджского романа. И все же в литературной гонке Кембридж на несколько книжных полок обошел Оксфорд. Интеллектуальная конкуренция обоих соперников такова, что даже в плане стилистики подчеркивается скорее различие между ними, чем общность. Суровый климат болот и многовековая обособленность Кембриджского университета способствовали развитию более «строгой добродетели», более серьезного отношения к морали, чем в общительном, открытом миру Оксфорде, писал Питер Акройд, и эта атмосфера долгое время способствовала скорее лирической утонченности, чем прозаической фривольности. Акройд, выпускник Кембриджа и видный романист, мог бы еще добавить, что в Оксфорде, очевидно, климат более благоприятен для искусства абсурда, для остроумной игры разума от Льюиса Кэрролла до «Тетушки Чарлея» Томаса Брэндона. Даже в популярном жанре детектива или фэнтези лидирует Оксфорд. Значит, все же злополучный тезис о genius loci правилен?

«Кембридж – мать поэтов», – пишет сэр Лесли Стивен. Университет по праву гордится своими поэтами; но что, собственно говоря, – спрашивает Стивен, – он сделал, чтобы поддержать своих гениев? Ничего, – отвечает Теннисон в сонете 1830 года: «О вы, кто призван был нас обучать, / Но ничему не научил, не дал отрады сердцу».

Биографии и труды кембриджских авторов полны жалоб на alma mater. Они жалуются на донов: «…масса свободного времени и скудное чтение» (сэр Фрэнсис Бэкон), жалуются на неорганизованные груды фактов и «отвратительно плоский ландшафт» (Теннисон) и на «безмолвное уродство Кембриджа» (Кольридж). «Как плохо это место подходит для сыновей Феба!» – написал Джон Мильтон в одном пентаметре, таком же совершенном, как любой из тех, которые он изучал в Кембридже. Больше всего ругательств в кампусе собирают выжившие из ума доны и гадкий климат. «Кембридж – настоящий дворец ветров», – писал Кольридж, в чьих комнатах в Джизус-колледже было настолько сыро, что он в первом же триместре в 1791 году слег с ревматизмом и был вынужден принимать опиум. Его предшественники, Джордж Герберт и Лоренс Стерн, умерли от чахотки, которую заработали предположительно в годы учебы. И тот факт, что эта «волшебная гора» посреди болот, университет Ньютона и Мекка ученых-естествоиспытателей, вообще произвела столько поэтов, больше похоже на чудо.

Хотя Кембридж пронизан литературными связями в большей степени, чем какое-либо другое место в Англии, кроме Лондона, лишь немногие литераторы готовы были надолго связать себя с ним. Большинство из них были «юными перелетными птицами, которые хватали на лету впечатления, знания и дружбу, воротили нос от систем и догм и улетали дальше» – резюмировал Грэм Чейни в своей «Литературной истории Кембриджа».

Университет всегда был пересадочной станцией, для многих локомотив, для некоторых – мостом к славе. Cambridge, Fame-bridge («Кембридж – мост к славе») – рифмовал Фредерик Рафаэль, подтвердивший игру слов собственной карьерой, в том числе и своим соавторством в сценарии к фильму Стенли Кубрика «С широко закрытыми глазами» 1999 года.

Поэты, которые задерживались в Кембридже, были скорее замкнуты на себе и не слишком плодовиты в литературном смысле – эксцентричные отшельники при колледжах вроде Томаса Грея и А. Э. Хаусмана, а в конце жизни и Э. М. Форстера, так не внявшего собственному предостережению о том, что «Кембридж – не то место, где следует жить писателю».

Первыми литературными паломниками еще до появления туристов в городе колледжей были литераторы. Студентом Теннисон посещал места, которые напоминали ему о Байроне, Вордсворте и других великих предшественниках. Сам Вордсворт в автобиографической поэме «Прелюдия» признавался, как пировал со своими товарищами в комнатах Мильтона в Крайстс-колледже и пил «в память о тебе», пока не напился как никогда, в первый и последний раз в жизни. В той же III книге «Прелюдии» представитель раннего романтизма описывает вылазку в Трампингтон, место действия «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера.

В этой деревушке к югу от Кембриджа, как рассказывает чосеровский герой, у «грубого Симкина» («со всеми груб, надменен и сварлив») была мельница на Кеме. Симкина, вороватого и заносчивого, провели два умных школяра-юриста, Алан и Джон, когда он попытался их надуть. Они приехали из колледжа, чтобы помолоть у него зерно. В конце концов мельник остался «обманутым обманщиком», а оба школяра порезвились с его женой и дочерью. Так Чосер выводит на мировую литературную сцену кембриджских школяров, и этот дебют оказался весьма убедительным.

Лишь специалисты сегодня читают Toxophilus (1545) Роджера Эшема, диалог двух кембриджских школяров об искусстве стрельбы из лука. При этом имя автора, став нарицательным, ныне обозначает acsham (шкаф для хранения лука и стрел). Гуманист Роджер Эшем, наставник королевы Елизаветы I и ее министр иностранных дел, учился в Сент-Джонс-колледже, там же, где и сэр Томас Уайетт, который как переводчик Петрарки ввел в Англии стихотворную форму сонета, а как любовник Анны Болейн рисковал на дипломатической службе у короля Генриха VIII гораздо больше, чем будущим всех своих сонетов. «Мать моя, Кембридж!» – говорил о своей alma mater Эдмунд Спенсер в четвертой книге Faerie Qweene (1590–1596). В этом стихотворном эпосе о королеве фей Глориане и ее идеальном королевстве Елизавета I милостиво узнала себя и назначила автору пожизненную пенсию – сказочный успех для поэта, начинавшего бедным стипендиатом в Пемброк-холле.

Все это, так или иначе, затерялось в истории литературы. Но и в наши дни еще читают или ставят произведения Кристофера Марлоу, чей конец был столь же кровавым, как и конец многих его героев – удар кинжалом в глаз 30 мая 1593 года. Этому серьезнейшему сопернику Шекспира тогда было всего двадцать девять лет. В Корпус-Кристи-колледже Марлоу изучал теологию и стал вольнодумцем, «университетским остроумцем», не вписывавшимся ни в какие ренессансные рамки. Еще в Кембридже он написал первую пьесу, трагедию «Дидона, царица Карфагенская», и начал «Тамерлана Великого» – драму о сверхчеловеке, написанную белым стихом, полную риторических фигур и роскошных образов, патетическую, огромную – первый его триумф на лондонской сцене. Марлоу вел сумасшедшую и блестящую двойную жизнь поэта и шпиона. Его почитала публика, поддерживал королевский совет, а в Кембридже с ним не расстаются и по сей день. Если вы захотите увидеть настоящий студенческий театр, сходите на представления Общества Марлоу в Театре искусств. Первый спектакль был поставлен в 1907 году Рупертом Бруком: это «Доктор Фауст» Марлоу.

Далека ли от нас поэзия xvii века? Вовсе нет, если вспомнить о Роберте Геррике, вместившем в шесть строф стихотворения «О платье, в котором явилась Джулия» всю изысканность лирического искусства соблазнения: «Вдыхая аромат ее шагов, / Я онемел, я умереть готов – / Весь в благорастворении шелков. / Я различаю сквозь туман в глазах / Волненье складок, дивных линий взмах, / Тону, тону в трепещущих волнах!» Геррик был сельским пастором в Девоне; он держал при себе дрессированную свинью, которая умела пить из пивной кружки, и развлекал свою паству стихами о родном крае и его девушках – элегический певец пасторального счастья, который помимо благочестивой жизни знал цену «веселью и вере в хорошие стихи», как сказано в одном из его стихотворений.

Роберт Геррик принадлежит к удивительной плеяде английских лириков xvii века, вышедших из Кембриджа, первым из которых был Джон Мильтон. Но стоит познакомиться и с другими. Например, Джордж Герберт: выпускник Тринити-колледжа, оратор, «сокровище университета», как называл его Яков I. Член парламента, он не сделал в Лондоне карьеры, а прожил короткую жизнь приходским священником в Уилтшире, где и скончался в возрасте сорока лет. Только после смерти в 1633 году вышел единственный сборник его стихов «Храм», культовая книга благочестивого движения пуритан в годы гражданской войны и Реставрации. Многие духовные гимны Герберта исполняются до сих пор. За то, что эти стихи были опубликованы, следует благодарить Николаса Феррара, его друга по кембриджскому университету.

Феррар тоже отказался от карьеры и в уединенном месте на северо-западе графства основал религиозный анклав, коммуну Литтл-Гиддинг. Соединив ремесло и медитацию, common sense и common prayer (здравый смысл и литургию), это мирское сообщество (кстати, возвращенное к жизни) представило специфику английской духовности: отталкиваясь от физического труда, искать мистический опыт.

Т. С. Элиот посвятил этому невзрачному месту, которое проездом из Кембриджа посетил в 1936 году, последнее сти хотворение «Литтл Гиддинг» из цикла «Четыре квартета». Возвращением в xvii век из эпохи модерна стали прочитанные в Тринити-колледже в 1926 году лекции Т. С. Элиота о поэтах-метафизиках, чей сложный интеллектуальный образный язык он считал синтезом духовных и чувственных переживаний. Своими «Кларковскими лекциями» Элиот внес серьезный вклад в переоценку таких менее известных кембриджских метафизиков, как Ричард Крэшоу и Эндрю Марвелл.

Первые стихи Ричарда Крэшоу, которые я прочел, были нацарапаны на стеклянной двери часовни Девы Марии в церкви Св. Девы Марии (Меньшой) в Кембридже, и они впечатлили меня (не только в плане каллиграфии) куда больше, чем на страницах антологии. В этой церкви рядом со своим колледжем Крэшоу был англиканским священником, пока пуритане не изгнали его в 1644 году как члена Питерхаус-колледжа. Роялист Крэшоу сбежал на континент, перешел в католичество и умер в 1649 году в Лорето, в Италии, не дожив до сорока лет. Его главное произведение называется «Ступени к храму»; это религиозная лирика, наполненная образами контрреформации, испанской мистики, экстаза и барочности – настоящая дьявольщина для пуритан-кальвинистов.

Противоположную, протестантскую позицию занимал современник Крэшоу по Кембриджу Эндрю Марвелл, пропагандист Кромвеля, секретарь лорда Карлейля и парламентарий от своего родного города Халла вплоть до кончины в 1678 году. Выпускник Тринити-колледжа, Марвелл, с которым, по мнению Джона Обри, никто не может сравниться в латинском стихе, при жизни был известен как патриот, республиканец и сатирик; его лирика оставалась почти неизвестной. Только эпоха модерна вновь открыла для себя его ироничную, иногда загадочную поэзию, его городской юмор и concetti (блестяще выраженные тонкие мысли). «В могиле не опасен суд молвы, / Но там не обнимаются, увы!» – писал Марвелл, склоняя ко взаимности застенчивую возлюбленную. Словесной игрой в марвелловской любви к парадоксам маскируются сомнения и надежды пуританской души, противоречия времени.

Выдающимся голосом эпохи стал друг и покровитель Марвелла Джон Мильтон.

Для современного читателя религиозная и образовательная планка этого произведения высока, как гора. Но восхождение стоит того. Только не надо сразу штурмовать эпический стихотворный массив «Потерянного рая». Доступнее (хотя и не обязательно проще) изучить ранние стихи и сонеты Мильтона. Латинизированный синтаксис, обилие библейских, мифологических и литературных отсылок – отголоски семи лет учебы в Кембридже, в конце которых, в 1632 году, появилась ода «Задумчивый» – медитация в «древнем монастыре» своего колледжа, «где стены / О своды прочно оперлись / Под кровлей, устремленной ввысь, / И через витражи цветные / Едва сквозят лучи дневные», где «громовой орган, / Сливаясь с хором прихожан… В благоговейном песнопенье» его «исполнит восхищенья» и «отверзнет небеса».

Как бы ни разочаровал его университет («Эта учеба не принесла ничего: ни удовольствия, ни знаний, ни какой-либо общественной пользы»), Кембридж стал поворотным моментом в его судьбе. Теперь он хотел быть поэтом, а не церковником. Со своим звучным органным стихом Мильтон стал рупором пуритан, нравственным и поэтическим авторитетом.

На смерть своего товарища по Кембриджу, утонувшего при кораблекрушении, Мильтон в 1637 году написал стихотворение «Люсидас», размышление о неопределенности жизни, значении смерти и собственной поэтической судьбе. Оно содержит некоторые наиболее известные строки в английской поэзии («Не в этой жизни истинная слава / Стяжается по праву – / Увенчивает ею не молва, / А лишь один владыка естества») и является одной из самых красивых элегий на английском языке. «Он встал и, синий плащ надев, исчез: / С утра ему опять в луга и в лес».

Поскольку были поэты и был двор, существовали и придворные поэты. Двенадцать из двадцати одного поэта, носивших звание поэта-лауреата родом из Оксбриджа: семь из Оксфорда, пять из Кембриджа. Оксфорд дал больше придворных поэтов, зато Кембридж – лирику лучшего качества. Первым поэтом в Англии, которому король присвоил звание поэта-лауреата (1668), был кембриджец Джон Драйден. Он писал пьесы для театра, имевшие успех, сатиры, дидактические поэмы, критические эссе и блестящие переводы. Драйден был сторонником Кромвеля, потом роялистом, перешел в католичество, метался в разные стороны и даже предпочел Оксфорд Кембриджу. Но нам не нужно любить человека для того, чтобы восхищаться им.

Лично я являюсь поклонником Сэмюэля Пеписа, не потому, что он любил Кембридж, постоянно ездил туда и завещал родному Магдален-колледжу личную библиотеку, сокровищницу утраченных знаний, а потому, что Пеписа мы читаем с таким же удовольствием, что и наши предшественники. Эти дневники сына лондонского портного, который дослужился до секретаря Адмиралтейства и президента Королевского общества, дает такое яркое и увлекательное описание своей повседневной жизни, что мы словно видим его 25 мая 1668 года, когда он приехал в Магдален-колледж, где «выпил вдоволь пива, которое порадовало меня как лучшее, какое я когда-либо пил».

Только в xviii веке встречаем мы первого значительного романиста, учившегося в Кембридже – «прискорбная потеря» четырех лет жизни, как он сам назовет время учебы. Лоренс Стерн получал стипендию в Джизус-колледже, постоянно нуждался и считался лентяем в среде еще больших лентяев, чью псевдоученость он пародирует в «Тристраме Шенди» – романе, который сам по себе является одним грандиозным лирическим отступлением. Стерн использовал время оптимально – читал все, что не имело прямого отношения к учебе, но что он сам считал полезным, в том числе Сервантеса, Свифта и Рабле. Последнего он изучал в первом внутреннем дворе колледжа под ореховым деревом, которое его друг Джон Холл-Стивенсон описал следующим образом: «Оно бросает тень во все углы, / И в сумраке неисчислимых лет / Блуждает ум среди следов былых / И ощупью находит путь на свет».

Следуя стерновскому принципу отступлений, мы тоже обратимся к деревьям кембриджских поэтов: история литературы в дендрологическом аспекте необходима хотя бы для того, чтобы все мы разом не бросились к мильтоновской шелковице. «О, дорогого Кембриджа поля, скажите беспристрастно, / Ведь в травах у себя вы нас видали часто? / Да было ль дерево хотя б одно средь вас, / Не знавшее, что страсть настигнет нас?» – так в 1656 году лирик и член Тринити-колледжа Абрахам Коули оплакивал смерть университетского друга Уильяма Гарвея. Насквозь элегические корни и у кипарисов в саду Крайстс-колледжа; они выращены из семян того самого кипариса, который растет на могиле Шелли в Риме. Ясени в саду колледжа, которые Уильям Вордсворт студентом навещал лунными зимними ночами: «Один, под чудным сим творением земным», как он писал в «Прелюдии». Этого «чудного дерева» нет больше в саду Сент-Джонс-колледжа; вместо него мы увидим молодые ясени в бочках возле часовни. Но мы, как и Генри Джеймс, можем восхищаться старым конским каштаном, чьи могучие ветви, склоненные к земле, закрывают собственные корни и становятся мощнее, чем ствол – «одна из самых потрясающих достопримечательностей сада Тринитихолла», – писал искушенный в деревьях американский писатель. Однако самый красивый памятник поэту вы найдете в Баксе, когда цветет вишневая аллея, которую посадили члены Тринити-колледжа в память об одном из них, о лирике А. Э. Хаусмане: «Из всех деревьев вишня краше всех, / Окутал ветви белый цвет, как снег, / Все в белом встали вдоль тропы – девицы / В ожидании Светлой Седмицы».

Завершая дендропоэтический экскурс, мы находим тис, который возвращает нас в xviii век. Это дерево Томаса Грея и его «Элегии, написанной на сельском кладбище» (1751), вечнозеленое тенистое дерево меланхоликов и мертвых. Как и сельские жители в его элегии, «чуждые смут и волнений безумной толпы», Грей в бытность свою членом Пемброк-колледжа жил как улитка в своем домике. «Кембридж – восхитительное место, и сейчас здесь никого нет, – писал он своему другу в августе 1760 года. – Думаю, оно бы тебе понравилось, если бы ты понял, какое оно без обитателей. Это они, уверяю тебя, составляют ему дурную репутацию и все портят». Если не считать нескольких путешествий, всю свою жизнь он провел в Кембридже – самый странный и загадочный университетский отшельник своего времени. Мало кто из английских поэтов оставил так мало стихов, как Грей. Тем не менее эти несколько стихотворений цитируют чаще, чем строки любого другого английского лирика xviii столетия. Кладбищенская элегия Грея, совершенная по звучанию и форме, соединяет в себе классические стилевые элементы с новым ощущением природы и выражением чувств эпохи романтизма, предвестником которой и считается Грей.

В георгианском Кембридже для искушенной в пьянстве, тщеславной и завистливой ученой клики колледжа Грей был аутсайдером, чью писательскую сдержанность, по мнению Лесли Стивена, уколы коллег только усиливали, «как если бы певчая птица собралась высиживать птенцов в осином гнезде». К его немногочисленным друзьям в колледже принадлежал Горацио Уолпол, а к соперникам – эксцентричный Кристофер Смарт, который однажды заметил: «Грей ходит, словно наложил в штаны, и выглядит так, будто нюхает это». Однако лирик Кристофер Смарт заслуживает больше, чем просто упоминания в связи с Греем. Он писал стихи редкой, трепещущей, надломленной интенсивности, напоминающие стихи Горация, и псалмы; их пульсирующий ритм и религиозный экстаз взрывал традицию, которой придерживался Грей, сдержанный как в жизни, так и в творчестве. Смарт, поэт и религиозный фанатик, провел много времени в сумасшедшем доме и закончил свои дни в долговой тюрьме.

В пасмурный октябрьский день 1787 года некий первокурсник гордо въехал в свою новую квартиру в Сент-Джонс-колледже. Он, говоря его же словами, «селянин с севера», спустился с холмов Озер ного края на самую плоскую из равнин и нашел себе «уединенный уголок», укромный закуток над кухней в первом внутреннем дворе. Его «невзрачная келья» сегодня перестроена в конференц-зал и называется залом Вордсворта. В 1791 году, когда Вордсворт покинул Кембридж, к учебе в Джизус-колледже приступил Сэмюэль Тейлор Кольридж. Они встретились лишь четыре года спустя, подружились и стали вместе создавать историю английской литературы.

Эти Диоскуры английского романтизма, давно канонизированные авторы лирических баллад, в учебе показали себя не лучшим образом. Кольридж ушел из университета раньше срока, даже без экзаменов; Вордсворт закончил учебу «без отличия» (в то время как его младший брат Кристофер стал ректором Три нити-колледжа). Обоих стеснял распорядок жизни колледжа. Посещение часовни было обязательным два раза в день, а за каждое отсутствие на церковной службе назначался двухпенсовый штраф, что позволило Кольриджу заметить: «Я был необыкновенно религиозен по экономическим соображениям».

Кембридж не повредил английским романтикам. Часовня Кингз-колледжа и собственный портрет вдохновили Вордсворта на сонеты, хотя едва ли лучшие в его творчестве. Единственное же официальное стихотворение, которое он написал, будучи поэтом-лауреатом – ода на вступление в должность канцлера университета принца Альберта в 1847 году, – оказалось весьма слабым, а три года спустя Вордсворт умер. Но гениальная панорама Кембриджа разворачивается в «Прелюдии», насыщенной яркими впечатлениями, ожиданиями, страхами, разочарованиями, которые Вордсворт разделил с целыми поколениями студентов: «Я был Мечтатель, а они – мечта». Этот отрывок в его поэтическом произведении, шестой книге, носит прекрасное название «Кембридж и Альпы». На самом деле, именно горы, а не книги, открыли автору глаза на возвышенную природу воображения. «Прелюдия», ключевое произведение английского романтизма, посвящено Кольриджу, который наделал в Кембридже больше шума, чем тихий Вордсворт.

Воодушевленный французской революцией, Кольридж весной 1793 года присоединился к протестующим студентам, выжегшим на священной лужайке колледжа слова пламенного лозунга «Свобода и равенство». Кольридж со своими друзьями пугал консервативный истеблишмент одной своей якобинской внешностью: длинные локоны и полосатые панталоны вместо коротких шелковых штанов и напудренных париков. Если еще в первый год своей учебы в колледже он получил золотую медаль за греческую оду о работорговле, то теперь он вместе со своим оксфордским другом Робертом Саути опубликовал стихотворную драму о Робеспьере.

Однако это взволновало университетские власти гораздо меньше, чем дезертирство Кольриджа из храма науки в драгунский полк, куда он записался под псевдонимом Сайлас Томкин Комбербах, скрываясь от кембриджских кредиторов. После возвращения университет назначил ему наказание в виде месяца ареста и перевода девяноста страниц с греческого. Не удивительно, что Кольридж с Саути хотели эмигрировать в Америку, чтобы основать там идеальную коммуну пантисократов. Этим планам не суждено было сбыться, что стало удачей для английской литературы.

Героем университетского фольклора стал и лорд Байрон, самый юный в кембриджском трио романтиков. В отличие от Кольриджа и Вордсворта, получавших стипендию как студенты из бедных семей, Байрон пользовался всеми привилегиями студентов-аристократов. Он трапезничал в вышитой золотом мантии за столом донов Тринити-колледжа, держал карету с четверкой лошадей, ливрейных лакеев и, поскольку собаки в колледже были запрещены, имел ручного медведя по кличке Брюн. Юный лорд водил его на цепочке гулять и на вопрос, что собирается с ним делать, отвечал: «Он будет профессором». Своему тьютору он сообщил, что у него нет ни пристрастия к математике, ни намерения «блуждать в лабиринтах метафизики». Нет никаких сомнений, что именно лорд Байрон установил планку эксцентричности для целых поколений студентов.

Кембридж отличался «бесконечным водоворотом развлечений», как писал Байрон в 1807 году: «Какая жалкая участь: только и делать, что заводить любовниц, врагов и сочинять стихи!» У читателя его писем складывается впечатление, что в Кембридже он научился прежде всего боксу и фехтованию, а занимался в основном азартными играми, охотой, плаванием и теми утехами, которые наградили его гонореей. Но все же Байрон не был столь праздным, как можно вынести из названия его сборника стихов «Часы досуга». За маской аристократической небрежности прячется честолюбивый студент, который переводит Вергилия и Анакреонта, пишет роман и в восемнадцать лет издает первый стихотворный сборник – «Стихи на случай» (1806). В ранней лирике Байрон подражает Александру Поупу и анакреонтикам, пишет традиционные фривольные стихи, в которых, однако, уже сквозит та мелодичная мировая скорбь, которая станет фирменным знаком байроновской поэзии. Когда он несколько лет спустя, в 1814 году, снова приедет в Кембридж, его будут чествовать в Сенате бурными овациями. Он вернется известным на всю Европу автором «Паломничества Чайльд Гарольда», стихотворного эпоса о романтическом герое и его страстях, гениально переведенного на немецкий язык Генрихом Гейне. Именно эту книгу Байрон держит в мраморной руке, стоя на цоколе в библиотеке Тринити-колледжа.

В Кембридже, по словам Байрона, он провел «может быть, самые счастливые дни» своей жизни. Существенный вклад в это счастье внес пятнадцатилетний певчий из его колледжа, Джон Эдлтон, с которым Байрона связывала, как он писал, «сильная, но чистая страсть». Иметь в бойфрендах мальчиков из хора – тоже традиция Тринити-колледжа, да и вообще гомоэротические связи образовывали в мужском мире колледжей своего рода естественное подводное течение, как впоследствии происходило и в женских колледжах. После ранней смерти своего друга Байрон посвятил ему элегию «К Тирзе».

Еще более известной стала другая дружеская связь, которая началась в том же колледже и закончилась плачем у гроба, тронувшим всю викторианскую Англию.

В 1828 году Альфред Теннисон – близорукий, длинноволосый, несколько робкий студент Тринити-колледжа – познакомился с младшим соучеником, которого вскоре полюбил сильнее, чем ручную змею, жившую у него в комнате. Артур Генри Хэллам, способный к языкам и красноречивый, как и Теннисон, почитал романтиков. Они оба были «апостолами», вместе путешествовали и были счастливы в Кембридже. Внезапная смерть двадцатидвухлетнего Хэллама в 1833 году потрясла Теннисона. В том же году он начал In Memorian A. H. H. – лирический траурный труд, который в конце концов включил в себя сто тридцать два стихотворения – одна из самых больших элегий в английской литературе, которую Т. С. Элиот назвал «поэзией отчаяния, но отчаяния в религиозном смысле». Солдаты и вдовы находили утешение в этих стихах, как и королева Виктория после смерти принца Альберта. В год выхода этой книги, в 1850 году, Теннисон вслед за Вордсвортом стал поэтом-лауреатом, а в 1884 году ему был пожалован титул лорда.

Читать лорда Теннисона сейчас? Непременно, ведь это был гипнотической силы художник, и в форме, и в звуке стиха, выразительный и тревожный голос эпохи. Только прочитайте «Тифона», одно из красивейших стихотворений, которое он начал еще студентом до того, как 1831 году покинул Кембридж, так и не получив ученой степени. «Тифон» – драматический монолог человека, который стареет и не может умереть, потому что боги пожаловали ему бессмертие, но не вечную молодость – «жестокое бессмертие», приобретающее удивительную актуальность в эпоху биогенетики.

Характерным представителем викторианской эпохи был и Эдвард Бульвер-Литтон. Он находил, что Кембридж «чересчур академичен». Благодаря своим историческим романам «Последний день Помпеи» и «Риенци» (которым зачитывался Рихард Вагнер, сделавший из него оперу) Бульвер-Литтон стал самым высокооплачиваемым писателем xix века. Теперь нам напоминает о нем лишь премия, названная его именем, за самое неудачное начало романа.

В своем первом бестселлере «Пэлэм, или История джентльмена» (1828), который ввел в модный обиход так называемую школу серебряной вилки (романов о жизни высшего общества), он рассказывает историю молодого денди Генри Пэлэма, одной из престижных остановок которого был Кембридж: «В моей комнате стояло фортепиано, а частная бильярдная комната находилась в поселке в двух милях оттуда; курсируя между этими двумя способами времяпрепровождения, я отточил свой разум в большей степени, чем можно было ожидать. Но, сказать по правде, от этого места разило вульгарностью».

В отличие от Бульвер-Литтона, его сверстник Уильям Мэйкпис Теккерей, автор общественно-сатирических произведений, по сей день считается одним из главных романистов эпохи. Студенческая жизнь автора «Ярмарки тщеславия» (1848) и «Книги снобов» (1849) в Кембридже была похожа на жизнь героя его романа «Пенденнис» (1848–1850). Он пил, играл, что ни день фехтовал и через пять триместров покинул университет весь в долгах и без надежды на успешную сдачу экзаменов.

С университетских времен Теккерей остался дружен со стариной Фицем (так он называл его), бывшим коллегой по Тринити-колледжу Эдуардом Фицджеральдом, которого в 1859 году знаменитым сделала книга, написанная не им, но переведенная столь блистательно, что авторство книги на английском языке было отдано ему: «Рубайат» перса xii века Омара Хайяма. На побережье Восточной Англии старина Фиц продолжал студенческое бытие как блестящий бездельник, восторгавшийся сильными моряками, если только они походили на «мраморные статуи Фидия в голубых штанах и шерстяных фуфайках». Первый опубликованный Фицджеральдом труд – «Евфранор» (1851) – представляет собой платонический диалог двух кембриджских студентов за пивом и бильярдом в «Трех бочках» о радостях юности и узколобости английского университетского образования.

Из множества писателей, учившихся в Кембридже, ни один не отрицал влияния университета на свое развитие столь категорически, как Джон Каупер Поуис: «Университет не оказал ни малейшего влияния на мой вкус, разум, философские взгляды или характер». По его словам, он был ничем не обязан Кембриджу, но всем – Кембриджширу. Дорога в Или, деревенские кладбища, свекловичные поля, пойменные луга по пути в Гранчестер с их тополями и ивами – «вот мои тьюторы, мои сотоварищи, мои библиотеки, лекционные залы; вот мои готические храмы!». Долгие одинокие прогулки с дубовым посохом по имени Святыня пробудили в Поуисе, который изучал историю в Корпус-Кристи-колледже, но сначала хотел стать священником, литературный дар, «своего рода видение по дороге в Дамаск». Сорок лет спустя в автобиографии 1934 года он опишет это «невыразимое чувство радости спокойного, отрешенного, опьяненного ветром, напоенного воздухом духа», экстаз стихийного познания природы и вещей. В Кембридже с точки зрения поэтики начался путь рассказчика мифических историй Джона Каупера Поуиса.

Самые красивые и остроумные описания Кембриджа принадлежат перу женщины, которая никогда в Кембридже не училась. Ее отец там преподавал, там учились ее братья, и даже со своим будущим мужем она познакомилась в колледже. Без Кембриджа из дочери сэра Лесли Стивена не получилось бы Вирджинии Вулф. Даже кружок «Блумсбери» начинался в Кембридже.

Весной 1900 года Тоби Стивен пригласил своих сестер Вирджинию и Ванессу в свой колледж на майский бал. Они приехали, появились – как в чеховской пьесе – «в белых плать ях и больших шляпах, в руках зонты от солнца; от их красоты буквально замирал дух». Так Леонард Вулф описал свою встречу с Вирджинией Стивен и ее сестрой в комнате друга по Тринити-колледжу. Там и Ванесса впервые встретилась со своим будущим мужем, Кливом Беллом. В его комнатах, в Новом дворе Тринити-колледжа, собирались члены Клуба любителей чтения, чтобы декламировать стихи Мильтона, Шелли и собственные. Вместе с Кливом Беллом в это «Общество полуночников» входили и Леонард Вулф, и Тоби Стивен, и Литтон Стрэчи – ядро будущей группы «Блумсбери». Приходили друзья из Кингз-колледжа – Эдуард Морган Форстер и Джон Мейнард Кейнс, члены пресловутого тайного общества «апостолов», куда в 1902 году были приняты также Леонард Вулф и Литтон Стрэчи. Их связывала безоговорочная вера в разум, интеллектуальную честность, полную открытость как в личных, так и в сексуальных отношениях. По завершении учебы группа кембриджских друзей нашла новое место для встреч – в доме двух сестер Стивен в Лондоне, в районе Блумсбери. А Кембридж получил иронический титул Блумсбери-на-Кеме. «Нет в мире места прекраснее», – писала Вирджиния Вулф в 1904 году. Она любила Кембридж и ненавидела его как олицетворение мужского мира. Лондон был местом ее рождения, но родным для нее стал Кембридж. Ее отец, сэр Лесли Стивен, студент, а потом и член конгрегации Тринити-холла, прототип викторианского ученого, был для Вирджинии Вулф образцом «аналитического духа Кембриджа» и одновременно – олицетворением чувственной недостаточности. Амбивалентность этого места, как и собственного происхождения, она ощущала всю жизнь. «Я рождена в полярном краю Кембриджа, – писала она в 1930 году Этель Смит, – и даже без университетского образования принадлежу к этой тупой аскетичной, пуританской расе».

Вирджиния Вулф снова и снова приезжала в Кембридж и описывала его. Поначалу она ночевала у своей тетки Каролины, прозванной Квакершей, в доме № 33 на Гранчестер-стрит, а потом в Ньюнэм-колледже, где ректором была ее дальняя родственница из клана Стивенов.

В октябре 1928 года Вирджиния Вулф прочитала студенткам Ньюнэм-колледжа лекцию «Сестра Шекспира: женщины и литература» и неделю спустя лекцию на ту же тему в Гёртон-колледже по приглашению тамошнего клуба студенток ODTAA Society (акроним One Damned Thing After Another – одна чертовщина за другой). «Я вежливо советовала им пить вино и обзавестись собственной комнатой, – писала она в своем дневнике. – Я чувствовала себя старой и перезревшей. Никто не проявлял ко мне уважения». Эти кембриджские лекции легли в основу ее эссе «Собственная комната» (1929), благодаря своим экскурсам в андрогинность ставшее классическим, и не только для феминистского взгляда на литературу.

«Наверное, Кембридж слишком уж похож на пещеру». Но как бы сурово Вирджиния Вулф ни критиковала этот рассадник мелкой зависти и суетности, она же соблазнительно описала радости жизни в Кембридже, особенно в третьей главе романа «Комната Джейкоба» (1922). Она как будто попыталась подарить своему брату Тоби, умершему в 1906 году от тифа, вторую, выдуманную жизнь в качестве Джейкоба Флендерса, который в том же 1906 году начинает учебу в университете, живет в Тринити-колледже и погибает в Первую мировую войну. Вирджиния Вулф неподражаемо описывает высший свет Кембриджа – это шедевр импрессионистской иронии – освещенный вечерний колледж и доны, гротескные светочи науки вроде Эразма Коэна, потягивающего портвейн и декламирующего латинские стихи так мелодично, «словно латынь была вином на его губах… Сам Вергилий нигде бы не услышал ничего подобного». И Сопвит, тьютор с серебряным языком: «Он говорил, говорил, говорил – как будто можно проговорить все – сама душа соскальзывала с его губ тонкими серебряными дисками, растворяясь в головах молодых людей, как серебро, рассеиваясь, как лунный свет. О, как долго они будут это помнить, как пристально будут вглядываться в прошлое даже в глубоком маразме».

Литтону Стрэчи очень хотелось стать одним из знаменитых донов, карикатуру на чей внешний облик сам он являл собой еще в студенческие годы. Стрейч, как его называли, был бледен, близорук, болезненно худ, слегка истеричен, невероятно высок «и мог бы стать выше еще раза в два, если бы не клонился вниз, как вялая спаржа», – заметил как-то Сесил Битон. Литтон Стрэчи, обладатель фальцета и пламенно-рыжей бороды, еще многие годы после выпускных экзаменов появлялся в Кембридже, идеальном месте для духовных и гомоэротических исканий: «Кембридж, чьи монастыри всегда освящены поэзией и здравым смыслом». Осознав тщетность попыток стать профессором Тринити-колледжа, он написал книгу, принесшую ему славу: «Выдающиеся викторианцы» (1918), шедевр критического обращения с национальными героями. Остаток жизни профессор без кафедры провел между Кембриджем, «Блумсбери» и читальным залом Британского музея, в браке втроем с художницей Дорой Каррингтон и ее мужем.

«Наверное, выдумать хорошую жизнь так же трудно, как ее прожить». Эту фразу своего друга Литтона Стрэчи романист Э. М. Форстер мог только подтвердить. В кругу «апостолов»

Литтон Стрэчи прозвал его Кротом за робость и неприметную внешность. Роскошные экранизации его романов – «Путешествие в Индию», «Конец Говарда» и другие – не скрывают главного внутреннего конфликта его жизни, гомосексуальности, наделившей его способностью описывать любовь вне жестких нравственных и классовых рамок. Лишь после смерти Форстера в 1970 году в его комнатах в Кингз-колледже был найден начатый в 1913 году роман «Морис». Морис, узнав о любви к нему студента-аристократа, был «потрясен до самых глубин своей провинциальной души». Форстер же наиболее личным своим произведением считал роман «Самое длинное путешествие» (1907), воспевающий Кембридж и главные его ценности – дружбу и эстетический опыт, ценности «Блумс бери».

Великим их приверженцем был кембриджский философ, «апостол» Джордж Эдвард Мур, чей труд «Принципы этики» вышел в 1903 году. Мур, дон Тринити-колледжа, который «преследовал истину с упрямством бульдога и безупречностью святого» (Леонард Вулф), значительно способствовал открытости общества по отношению к гомосексуализму. Для таких студентов, как Кейнс и Форстер, он был освободительным голосом разума, фигурой почти мессианской. «То, что Кембридж полон друзей, придает ему магические свойства, – писал Форстер. – Люди и книги укрепляют друг друга, разум соединяется с чувствами, умозрительные построения наполняются страстью, а дискуссия благодаря любви становится глубже». Прочитав по приглашению в Кембридже несколько лекций, в 1946 году Форстер вернется в свой колледж, чтобы остаться там до конца своих дней, – «голубой мотылек», как назвала его Вирджиния Вулф, нашедший свой кокон на лестнице А Кингз-колледжа.

На лестнице А в 1906 году обретался какое-то время в начале своей учебы и Руперт Брук, пока не переехал в Гранчестер. Это легендарный в Англии персонаж, столь же переоцененный, как и его стихи. Став вторым национальным героем, вышедшим из Кембриджа, «вторым Байроном», Руперт Брук им все же не был. Он умер молодым и красивым, как Мерилин Монро, в Первую мировую войну. «Он весь был таким, какими должны быть самые достойные сыновья Англии» – этот отзыв Черчилля в The Times в 1915 году канонизировал легенду, которая превратила поэта-солдата и германофоба в символ поколения. «Самый красивый молодой человек Англии», как назвал его У. Б. Йейтс, был действительно неотразим, особенно для мужчин. «Младой златоволосый Аполлон / Стоит задумчиво у битвы на краю; / В своем величии не может ведать он, / Что вечности отдаст судьбу свою» (Френсис Корнфорд).

Но как бы хорошо ни соответствовал Гранчестерский Аполлон андрогинным идеалам «Блумсбери», он не был пацифистом, как другие «апостолы». До 1980-х годов xx века рукопись с его патриотическими сонетами военного времени лежала в витрине перед памятником погибшим членам Кингз-колледжа. Сейчас голос этого потерянного поколения мы узнаем скорее в антивоенной поэзии сотоварищей Брука, таких как Зигфрид Сэссон или Уилфрид Оуэн, испытавший на себе ужас траншей и погибший в двадцать пять лет во Фландрии. Слава Брука основывается на одном-единственном стихотворении – «Старый дом священника в Гранчестере», гениально-сентиментальном гимне Англии. Впрочем, его наставник Литтон Стрэчи назвал это стихотворение «чертовски жеманной стряпней».

Если почитать переписку Руперта Брука с Джеймсом Стрэчи, младшим братом Литтона, создается впечатление, что кембриджские студенты в то время думали только о трех вещах: альпинизме, социализме и сексе. Один из красивых молодых людей, принадлежавших к кругу «королев Кингз-колледжа», студент-историк Джордж Мэллори, погиб в 1924 году на вершине Эвереста. Знаменитый дон Кингз-колледжа, историк Оскар Браунинг, который интересовался молодыми людьми не только как педагог, алкеевой строфой написал оду пенису: «О, товарищ наших дней, / Царь, сильнейший средь мужей, / И обитель всех скорбей…».

Даже такой раскрепощенный автор, как Д. Г. Лоуренс, посетив в 1915 году Тринити-колледж, почувствовал себя на редкость чужим в кругу «апостолов» и в его атмосфере гомосексуального флирта («Я съездил в Кембридж и невыразимо его возненавидел»). Лоуренс горько разочаровался в Мейнарде Кейнсе и других донах, чей образ мысли и жизни показался ему нестерпимо эстетским в сравнении со зверствами мировой войны. Он писал Бертрану Расселу, принимавшему его в Кембридже, что не может выносить этот «запах разложения и затхлости»: «Откуда у таких больных людей берется их душевный подъем? Лучше бы им умереть». Т. С. Элиот, напротив, в том же 1915 году приезжавший читать доклад, нашел, что обитатели Кембриджа – «серьезные, усердные и тупые плебеи». Всяк судит на свой лад, и красота находится в глазах смотрящего.

В Первую мировую войну многие добровольцы носили в солдатском ранце томик стихов, выпущенный еще в 1896 году, но обретший популярность позднее и сохранивший ее до сих пор: «Парень из Шропшира», элегические стихи о сельской Англии, о напрасной любви и ускользающей юности – о «стране утраченного счастья». Автор этих вариаций на тему утраченного времени, Альфред Эдвард Хаусман, был видным ученым-латинистом и с 1911 года преподавал в Кембридже. Своими пасторальными, балладными, горестно-сладкими строфами он создал образец для георгианских поэтов круга Руперта Брука. Однако для Т. С. Элиота и лириков модерна он еще при жизни стал анахронизмом. Двадцать пять лет жил Хаусман в Тринити-колледже, издал пятитомное собрание сочинений Манилия и всего один тоненький сборник собственных стихов. А. Э. Хаусман был poeta doctus (ученый поэт, чьи стихи предназначены для узкого круга людей) и холостяк, подобно Томасу Грею, замкнутый человек, глубоко прятавший свои страсти как в лирике, так и в личной жизни. «Он сделал выбор быть сухим, как пыль, / И запер слезы, как письмо в комоде. / Еда была его публичной страстью, тайной – гниль: / Насилие и бедность на свободе», – написал У. Х. Оден в сонете об А. Э. Хаусмане. Лишь через шестьдесят лет после его смерти, в 1996 году, память А. Э. Хаусмана была увековечена в уголке поэтов Вестминстерского аббатства памятным окном, которое установит его известнейший кембриджский ученик, переводчик Фукидида и консервативный политик Енох Пауэлл.

К писателям, ценившим стихи А. Э. Хаусмана при его жизни, относился и Владимир Набоков. Студентом он регулярно встречал меланхоличного дона с висящими усами за профессорским столом Тринити-колледжа – фигуру из другого мира. Юный Набоков, эмигрант из имперского Санкт-Петербурга, с 1919 года учился в Кембридже, сначала изучал зоологию, потом французскую и русскую филологию. С прустовской насыщенностью описывает он в своей биографии эти первые годы в изгнании как прошедшие под знаком всеобъемлющего стремления «стать русским писателем» («Другие берега»). Можно было бы подумать, что Набоков в те времена посвящал себя в основном футболу, гребле и «множеству увлечений», словно хотел выдуманному дяде Генриху дать право быть уверенным, «что эти три года плавания по кембриджским водам пропали даром» («Подвиг»).

На самом деле за годы студенчества Набоков успел многое. Он написал первое сочинение по энтомологии («Некоторые замечания о чешуекрылых Крыма»), первым перевел на русский язык «Алису в Стране чудес» (а позднее оговорил Льюиса Кэрролла, назвав его первым Гумбертом Гумбертом), писал также рецензии, переводил стихи Руперта Брука, писал и собственные, «довольно стерильные вирши». В 1921 году Набоков с теннисной ракеткой, боксерскими перчатками и дипломом с отличием вернулся к своей семье в Берлин, тогдашний центр русской эмиграции. В эмигрантской среде 1920-х годов между Кембриджем и Швейцарией разыгрывается действие его романа «Подвиг» (1930), герой которого Мартин Эдельвейс, лучшие моменты, как и сам Набоков, пережил, стоя в воротах за Тринити-колледж.

История литературы – всегда и история несостоявшихся встреч. Когда Набоков покинул Кембридж, Кристофер Ишервуд только начинал учиться; а в Берлине, куда тот тоже в конце концов переехал, их пути пересеклись, не задев друг друга. Берлин в романе Ишервуда, легшем в основу фильма «Кабаре», так же отличается от набоковского Берлина, как кембриджские сценки Набокова от ишервудовских. В литературной автобиографии «Львы и тени» (1938) Ишервуд рисует анархистский мир, противостоящий академическому Кембриджу – городу мертвых, Мортмеру, как он его называет, населенному некрофилами, порнографами, парвеню и копрофагами, – такое вот сюрреалистическое сведение счетов с собственными, не слишком счастливыми студенческими годами. «Когда он пришел на экзамен, – сообщает его друг Стивен Спендер, – он на все вопросы отвечал дольником и белым стихом. И добился своей цели – исключения из университета».

Еще в Кембридже Малькольм Лаури, тогдашний студент колледжа Св. Екатерины, написал свой первый роман «Ультрамарин» (1933), герой которого Гилиот слышит от своего тьютора такие слова: «Вы вовсе не такой необыкновенный, каким себя считаете!» Между тем тьютор Лаури все-таки засчитал этот роман в качестве диссертации. Следуя примеру своего друга, Лаури уже тогда бывал трезвым самое большее два-три часа в месяц, с блеском играя под столами в пивной на укулеле (гавайской гитаре). Снова и снова в его короткой, насыщенной кочевой жизни где-то в Мехико, как в романе «У подножия вулкана», обманчивые воспоминания возвращают его в годы учебы в колледже: «Ах, эти портовые колокола Кембриджа!»

Послевоенная литература началась в Кембридже любовной историей, трагичнее которой нельзя и представить. На вечеринке в феврале 1956 года впервые встретились Тед Хьюз и Сильвия Плат: «И тогда он с размаху поцеловал меня в губы… А когда он поцеловал меня в шею, я вцепилась зубами ему в щеку, так что он уходил из комнаты с залитым кровью лицом». Через три с лишним десятилетия в «Письмах ко дню рождения» к своей покойной жене Тед Хьюз упомянет об этом поцелуе, «который оставил след на моем лице еще на месяц, а во мне – на всю жизнь».

Сильвия Плат, стипендиатка Фулбрайта из Массачусетса, нашла свою «большую, опасную, сумасшедшую любовь», «невероятного мужчину», как писала она матери, который «изо дня в день ходит в одном и том же черном пуловере и вельветовой куртке, с карманами, набитыми стихами, свежей форелью и гороскопами». Тед Хьюз, выпускник Пемброк-колледжа и чемпион университета по стрельбе из лука, собирался перебраться в Австралию. Но ему досталась, как он выразился, «главная мужская роль в драме» Сильвии Плат.

Они поженились уже в июне 1956 года и поселились в квартире на краю Гранчестер-мидоуз (Элтисли-авеню, 55). Тед Хьюз работал учителем в школе Кольриджа, Сильвия Плат готовилась к экзамену по литературе в Ньюнэм-колледже, и оба писали главным образом стихи: «Мы изливали себя в словах». Кембриджские дневниковые записи Сильвии Плат светятся счастьем их общего воодушевления, а также фанатичным стремлением достичь вершины – в учебе, в литературе, в семейной жизни. Пять лет спустя она была побеждена своими навязчивыми идеями, и не из-за Теда Хьюза, а вопреки его стараниям. Самоубийство превратило ее в великомученицу, а его в чудовище, но это лишь искаженная феминистская трактовка бесконечно более сложной истории.

В середине 1960-х годов студенческие волнения коснулись и Кембриджа. То обстоятельство, что в столь привилегированном окружении могут вырасти лишь реформаторы, но не революционеры, австралийскому писателю Клайву Джеймсу казалось благом – при том даже, что себя он в те времена считал радикальным социалистом. Студенты из аристократических семей, как, например, его коллега Салман Рушди, приехавший из Бомбея и изучавший историю в Кингз-колледже, посещали не баррикады, а кино, смотрели Годара и Антониони, слушали Боба Дилана, Мика Джаггера и читали, по словам Рушди, наряду с Гербертом Маркузе еще и «двухголового парня, знакомого читателям Гюнтера Грасса как Марксэнгельс». Конфликты тех лет отразил Дэвид Хэйр в пьесе «Зубы и улыбки» (1975), действие которой происходит на богатом событиями балу в Джизус-колледже. Одновременно с Дэвидом Хэйром в Кембридже тогда учились драматурги Говард Брентон и Питер Шеффер, режиссеры Питер Холл и Тревор Нанн, актеры Дерек Джекоби, Иен Маккеллен и Эмма Томпсон.

Без сомнения, мир благодарен Кембриджу за нечто более веселое, чем революционеры, а именно – за комиков. Сатирический бум 1960-х годов начался с шоу-ревю Beyond the Fringe, написанного и исполненного четырьмя людьми: двумя из Оксфорда и двумя из Кембриджа. Впервые представленное в Эдинбурге, оно взяло Лондон штурмом и положило начало тенденции, которая привела от юмористического журнала Private Eye к феерии «Монти Пайтона». Из четырех участников Джонатан Миллер (Кембридж) получил степень доктора и является одним из лучших театральных и оперных режиссеров нашего времени. Алан Беннетт (Оксфорд) – один из ведущих драматургов Англии, Питер Кук (Кембридж) считался многими самым забавным комиком нашего времени, а Дадли Мур (Оксфорд) – талантливый концертный и джазовый пианист с успешной карьерой киноактера. Совместное выступление «Пита и Дада» было классикой в своем роде, но, к сожалению, оба ушли из жизни слишком рано.

Фестиваль Cambridge Footlights находился в самом центре этих событий. Это ежегодное мероприятие, которое по-прежнему является одним из главных событий Майской недели, было отмечено дебютами некоторых лучших английских авторов, включая Майкла Фрейна, исключительно разностороннего романиста и драматурга, чьи произведения варьируют от тонкого фарса в «Шуме за сценой» до интеллектуальных и научных сложностей «Копенгагена». Фредерик Рафаэль и Стивен Фрай (born to be Wilde) тоже принимали участие в фестивале, но самыми блестящими комиками, выходившими на его сцену, конечно же, были звезды «Монти Пайтона» Джон Клиз, Грэм Чэпмен и Эрик Айдл. Абсурдистский, анархический юмор скетчей группы «Монти Пайтон», с момента премьеры на BBC в 1969 году превратившихся в культовый сериал, известный во всем мире, берет начало в бурлескной традиции студенческого театра.

Фестиваль начал свою историю с представления для обитателей кембриджского дома душевнобольных. Успех был таким, что в 1883 году студенты организовали кембриджский театральный клуб «Огни рампы». Они ставили мюзиклы в стиле Гилберта и Салливана, пантомимы и ревю. Мужчины исполняли и женские роли (студенткам позволили выходить на сцену лишь в 1957 году), но в отличие от Оксфорда, где актерам не разрешалось надевать женское платье, кембриджские «девушки» одевались так красиво, что традиция переодевания в женское платье стала отличительной особенностью «Огней рампы».

Скорее фарс, чем роман, являет собой и университетская сатира Тома Шарпа («Новый расклад в Покерхаусе», 1974). Над выжившими из ума донами, над новым ректором-реформатором, не пришедшимся ко двору, над грубым главным привратником Кухмейстером читатели смеялись тем громче, чем сильнее любили университет. «Сейчас уже все не то. И молодые джентльмены стали совершенно другими. Нет в них того шика. Не то что до войны. Теперь они, видишь ли, стипендии получают. Работают. Да разве в старые времена в Покерхаусе хоть один студент работал? Не до того было. И так забот хватало: выпивка, скачки….» Бессмысленно выяснять, кто послужил моделью для ностальгической карикатуры староанглийского университетского величия. Хотя сам Том Шарп учился в Пемброк-колледже, отвечать за Покерхаус пришлось Питерхаус-колледжу.

Куда любопытнее мне кажется то обстоятельство, что действие подавляющего большинства кампусных романов происходит в Оксфорде, а не в Кембридже, несмотря на преобладание кембриджских авторов. Авторы детективов, действие которых происходит на территории университета, тоже находят благодарный материал в оксфордской среде (более криминальной? более живописной? более разнообразной?). Но самый животрепещущий вопрос: где учился Шерлок Холмс? В Оксфорде или в Кембридже? Доподлинно известно, что родившаяся в Оксфорде дочь кембриджских служащих Ф. Д. Джеймс дала имя своему детективу Адаму Далглишу в честь своей учительницы английского языка в Кембриджширской школе для девочек, мисс Далглиш.

Назовем некоторых выдающихся современных авторов, учившихся в Кембридже, не расставляя их по ранжиру: обладательницы Букеровской премии Пенелопа Фитцджеральд и Антония С. Байетт, ее сестра Маргарет Дрэббл, лирик Том Ганн, Джеффри Хилл, Джон Холлоуэй, Майкл Хоффман, романисты Себастьян Фолкс, Роберт Харрис, Ник Хорнби, Грэм Свифт, Говард Джекобсон и Ален де Боттон, чью книгу «Как Кембридж может изменить вашу жизнь» мы с нетерпением ждем. В 1999 году свежеиспеченная выпускница Кингз-колледжа Зэди Смит дебютировала со своим романом «Белые зубы», который сделал эту двадцатичетырехлетнюю писательницу англо-ямайского происхождения литературной звездой.

С тех пор как сэр Артур Квиллер-Коуч в 1912 году возглавил молодую в то время кафедру английской литературы, в Кембридже стали преподавать все более известные историки литературы: от таких корифеев шекспироведения, как Джордж Райлендс и сэр Фрэнк Кермод, до страстной феминистки Джермейн Грир. Многие из них стали литературными гуру для целых поколений студентов, харизматичными, как Ф. Р. Ливис или Джордж Стайнер. И даже самая большая на сегодняшний день биография Гёте была написана не немецким германистом, а Николасом Бойлем, членом Магдаленколледжа. Первым писателем, ставшим в 1867 году почетным доктором литературы Кембриджского университета, был окс фордец Джон Рёскин. Из немцев эту почетную степень пока получили лишь двое – в 1953 году Томас Манн и в 1991 году Стефан Гейм. «Редкое явление – двойная докторантура в Окс форде и Кембридже», – заметил тогда Томас Манн в своем дневнике. И там же: «Скудный обед, сносное жилье».

В сфере публицистики выпускники Кембриджа также играют весьма заметную роль: обозреватели и репортеры Нил Эшерсон, Джон Симпсон, Роджер Скратон, Мартин Белл, Саймон Хогарт и биограф Сэмюэля Пеписа Клер Томалин; основатель и издатель журнала «Лондонское книжное обозрение» Карл Миллер; звезды телевидения Дэвид Фрост и Джереми Паксмен – и это только самые известные. Все издатели легендарного сатирического журнала Punch с 1874 по 1932 год вышли из Кембриджа; многие еще раньше снискали свои первые журналистские лавры в «Гранте». Для этой студенческой газеты левша Рональд Сирл, родившийся в 1920 году в Кембридже, нарисовал свои первые карикатуры; полученными гонорарами он оплачивал учебу в Кембриджской школе искусств, где рисование ему преподавала внучка Дарвина Гвен Рейверат. В 1979 году издание «Гранта» возглавил Билл Бафорд, двадцатичетырехлетний стипендиат Кингз-колледжа из Калифорнии. Благодаря своим литературным открытиям он превратил выпускавшуюся с 1888 года студенческую газету в самый яркий литературный журнал Англии, получивший международное признание. В 1990 году Билл Бафорд вместе с журналом переехал в Лондон, а в 1995 году стал литературным шеф-редактором еженедельного журнала New Yorker – вполне кембриджская карьера.

 

Философский камень: архитектура и градостроительство

Очарование Кембриджа не может найти объяснение исключительно в его архитектуре или ауре учености. Секрет его притягательности – нечто больше, чем сумма колледжей. Кембридж – эстетическое целое, сочетание несоизмеримых частей, как пьеса Шекспира, в которой есть и король, и шут, пафос белого стиха и грубая проза. Магия заключена в чередовании размеров и материалов, где уют уступает место величию, известняк соседствует с кирпичной кладкой, а фахверк с железобетонными конструкциями. Она заключена в классических колоннадах и лугах на берегу Кема, в стилистических контрастах и гармонии, которая как нигде видна в Баксе, парке с задней стороны колледжей. Ренессанс церкви Клэр, поздняя готика часовни Кингз-колледжа, классицизм флигеля Гиббса, романтизм новой готики Уилкинза – парад стилей на подиуме заливных лугов Бакса.

Архитектура Кембриджа – это прежде всего архитектура колледжей. В городе нет кафедрального собора, зато есть часовня колледжа, более царственная, чем собор в Оксфорде. Примерно в то время, когда Кингз-колледж достраивал свою часовню, на противоположной стороне улицы университет и город совместными усилиями обновили церковь Св. Девы Марии (Большей). Эта скромная приходская церковь, одновременно являющаяся и общей университетской, расположилась в тени часовни одного колледжа – противоречие, отражающее тогдашнюю расстановку сил. У многих колледжей были богатые покровители, с готовностью дававшие деньги на строительство, университет же в целом, слишком обезличенный, чтобы заполучить в спонсоры бывших учеников, оставался бедным. Лишь с 1730 года у него появилось достойное здание для церемоний – дом Сената. Только когда ученым-естествоиспытателям понадобились лаборатории, то есть с xix века, университет начинает активнее проявлять себя как застройщик. А что же город? Если не считать церквей, вклад Кембриджа в архитектуру даже меньше, чем какого-нибудь затерянного в пустыне эмирата.

При всех индивидуальных особенностях в архитектурном плане колледжи следовали общему образцу, отражавшему академическую форму жизни. Вокруг прямоугольного внутреннего двора, который в Кембридже называется court, а не quadrangle, как в Оксфорде, располагаются трапезная, часовня и библиотека, ректорская резиденция и жилой флигель для преподавателей и студентов. Крытая галерея, которую называют the screens (ее стены используют как доску для объявлений), ведет между трапезной и кухней во второй двор, а если необходимо, и в третий. Дворы колледжей образуют пассаж и располагаются один за другим, а позади них разбиты сады, где выращивали фрукты и овощи для кухни, а впоследствии были обустроены площадки для игры в боулинг и крокет. Таков основной образец, тема для множества вариаций, типологическое продолжение феодальной застройки.

Разработанный в Оксфорде план колледжа в Кембридже был воплощен лишь в 1448 году, при строительстве Куинс-колледжа. Его старый двор (как и двор Корпус-Кристи-колледжа) являет собой прекрасный пример полностью сохранившегося средневекового внутреннего двора. Здесь и поныне ощущается интимность, покой и безопасность, которые они предлагают, атмосфера уединения. Этот «домашний» двор являет собой скорее скромную версию большого двора Нью-колледжа в Оксфорде. Крестовый ход как центральный элемент монастырской и соборной архитектуры был воспринят Куинс-колледжем, хотя остальные кембриджские колледжи посчитали его излишним. Как в господских домах xiv – xv столетий, трапезная расположена здесь напротив въездных ворот, рядом с резиденцией ректора. В отличие от Оксфорда в Кембридже трапезная и часовня не обязательно соседствуют друг с другом.

В расположении помещений первые колледжи Кембриджа следуют лестничному принципу по образцу Оксфорда. Большинство преподавателей, как и студенты, обитали в одном помещении, где у каждого была своя ниша для занятий; в центре стояли truckle beds (кровати на колесиках разной высоты), которые ради экономии пространства задвигались одна под другую, собираясь в одну наподобие матрешки. За несколько помещений, связанных одной лестницей, и по сей день представляющих собой единое целое, были ответственны один или два члена колледжа – ядро будущей тьюторской системы.

«Город потных грез» – этот кембриджский каламбур был пародийным ответом Фредерика Рафаэля на возвышенные слова Мэттью Арнольда об Оксфорде, ставшие его вывеской: «Город грезящих шпилей». Какими бы роскошными ни были первые колледжи Оксфорда, Кембридж отличают большие привратные дома в тюдоровском стиле, триумфальные ворота в мир науки, от Куинс-колледжа, Крайстс-колледжа и Тринити-колледжа до орнаментального апофеоза Сент-Джонс-колледжа. Башни и бойницы, воинственные порталы и элементы геральдики отсылают нас к средневековой крепостной архитектуре; это своеобразный академический вариант замковой архитектуры, сигнализирующей: осторожно, это крепость науки.

Помимо символической функции ворота колледжа выполняли и другую, ограждая школяров от мира развлечений – от проституток, еретиков и враждебно настроенных горожан. В привратных домах, например, за входом в Куинс-колледж, часто располагалась казна колледжа, где хранили серебро и документы. О том, что теперешние привратники куда эффективнее падающей решетки, знает всякий, кого хотя бы один раз останавливали перед привратницкой с ужасающими словами: «Извините, мы закрыты».

Кембриджшир – кирпичная страна, а Кембридж – город кирпича. В привратных домах колледжей этот дешевый материал облагорожен. Жженый кирпич всегда получает шанс на карьеру там, где поблизости нет хороших разломов природного камня. Почти все здания в Кембридже до 1500 года построены из мягкого мелового известняка, разрабатываемого на холмах в юго-восточной части графства. Его было легко добывать в Черри-Хинтоне или в топях возле Рича, его легко обрабатывать, в чем можно убедиться, посмотрев на виртуозную надгробную часовню епископа Олкока в кафедральном соборе Или; правда, ему не хватает прочности и устойчивости к погодным условиям. В xvii – xviii веках многие колледжи обновили известняковые стены: фасады были облицованы по большей части кеттонским известняком кремового цвета, который использовался также для часовни Кингз-колледжа, при строительстве Клэр-колледжа, Тринити-колледжа и других зданий. Самый лучший кеттонский камень, оолит юрского периода, добывался в каменоломнях Нортгемптоншира и Ратленда; он стоил дорого и соответственно использовался экономно. На средневековых стенах Питерхаус-колледжа и Крайстс-колледжа или Тринити-холла толщина облицовки из кеттонского камня всего пять сантиметров. Альтернативой ему был жженый кирпич, и Куинс-колледж стал первым использовавшим в большом объеме красный кирпич в качестве облицовочного материала для стен из мягкого известняка. Триумф кладки из жженого кирпича – от привратных домов эпохи Тюдоров до орнаментализма викторианской эпохи, например, в Ньюнэм-колледже, – стал кембриджской традицией, которую в 1977 году с грандиозным размахом продолжил Робинсон-колледж, монументально процитировав архитектуру привратных домов с использованием разноцветного кирпича из Суонси.

Если вы посетите оба университетских города и сравните их, в глаза бросятся не только различия в строительных материалах. Если в Кембридже многие колледжи выходят на реку, то большинство колледжей Оксфорда зажаты между Хай-стрит и Брод-стрит, задами выходя на улицу. Кембридж – это «здания в ландшафте», как писал Николаус Певзнер, а «Оксфорд – ландшафт из камня». Оксфорд урбанизирован, а Кембридж имеет сельский вид: здесь есть рыночная площадь, но нет такой площади, как Редклифф-сквер. «Кембридж – несомненно, очень уютное, симпатичное местечко после мрачного великолепия Оксфорда – поистине буржуазное, в котором всегда можно найти утешение, во всяком случае на день-другой», – считал Литтон Стрэчи. Когда в 1951 году Кембридж по недоразумению получил городские права, сами кембриджцы были поражены. Этим жестом король Георг VI хотел отблагодарить за то время, которое он провел на реке Кем студентом Тринити-колледжа.

Места, подобные Кембриджу, дают прекрасную возможность совершить обзорную экскурсию по истории архитектуры, от англосаксонской колокольни Сент-Бенет до новейших лабораторий в стиле хай-тек. Перипетии эпохи Реформации привели к тому, что итальянский Ренессанс до Англии дошел поздно, проявившись в первую очередь в орнаментах и декоративных деталях, роскошнее всего – в решетке и скамьях на хорах часовни Кингз-колледжа (ок. 1535 года). В архитектурном плане большинство колледжей по-прежнему придерживались готических традиций. Пример Гонвилл-энд-Киз-колледжа, внедрившего новый стиль в средневековую атмосферу, лишь подтверждает это. Пилястры и фронтон Врат Добродетели (1567), полукруглые арочные ворота с барельефами Викторий на антрвольтах, как на римских триумфальных арках, – чистый Ренессанс, совершенно не типичный для елизаветинской архитектуры. Современницы Врат Добродетели – Врата Чести – цитируют обелиски и другие детали из книги болонского архитектора Себастьяно Серлио. В его весьма влиятельном труде L'Architettura (1537–1551) английские зодчие открыли для себя пять образцов античных ордеров колонн и все остальное, что может относиться к постантичному стилю.

Иниго Джонс ничего не построил в Кембридже, но здесь есть часть решетки для хоров, которую он создал в 1638 году для Винчестерского собора. Поскольку она не вписывалась в готическую обстановку, ее убрали в 1820 году, а в 1912-м выставили на верхнем этаже Археологического музея в Кембридже. В то время как Иниго Джонс в Лондоне призывал соотечественников к великой революции в восприятии классики, в Кембридже и после 1638 года строили стрельчатые окна и готические веерные своды, например, в привратном доме Клэр-колледжа. Одновременно этот колледж начал обновлять свой старый двор в стиле дворцов Ренессанса. Доны Крайстс-колледжа тоже захотели резиденцию в духе нового времени. Симметрично скомпонованное здание членов конгрегации (1640–1643) стоит в строгом и величественном уединении, демонстрируя то, что Джон Ивлин называл «строгая архитектура». Но потом появился человек из Оксфорда и показал кембриджцам, что он понимает под классикой. Это был Кристофер Рен – профессор астрономии, никогда прежде ничего не строивший.

В начале 1663 года, еще до того как в Оксфорде был заложен Шелдоновский театр, Кристофер Рен предложил своему дяде Мэттью Рену, члену Пемброк-колледжа, проект часовни. Это была очень скромная часовня с пилястрами, фронтоном, минимальным декором – первое чисто классическое здание Кембриджа. Кристофер Рен черпал вдохновение не только в книге Серлио, но и у современных ему французских и итальянских архитекторов, например у Бернини, с которым познакомился в Париже в 1665 году. Год спустя он предложил проект еще одной часовни для Эммануил-колледжа, уже с барочными элементами. Однако его шедевром в Кембридже стала библиотека Тринити-колледжа, строительство которой началось в 1676 году, когда сам Рен уже стал главным королевским архитектором. В здании библиотеки, грандиозном по замыслу, безупречно выполненном вплоть до мельчайших деталей, Рен придал палладианскому классицизму собственное звучание, которое ни с чем не спутаешь.

Мы встречаем в Кембридже и Николаса Хоксмура, ассистента Рена. В отличие от Оксфорда здесь ему не позволили воплотить ни один из монументальных проектов (начиная с 1713 года) в Кингз-колледже, в том числе большой двор девяносто на девяносто метров с крестовым ходом и колокольней, или реализовать честолюбивые планы в центре города. Если бы Хоксмуру позволили их осуществить, сегодня мы могли бы по главной аллее пройти вдоль всей улицы Петти-Кьюри от Крайстс-колледжа до часовни Кингз-колледжа, где по замыслу был предусмотрен forum academicum (академичесий форум) с колоннадой. Улицу Тринити-стрит Хоксмур тоже хотел расширить и украсить ее обелисками в стиле римской площади Navona – барочная Cantabrigia Romana (Римский Кембриджшир).

В экскурсиях по воздушным замкам есть прелесть. Представьте себе, как мог бы выглядеть небольшой город на болотах, если бы он в свое время доверился таланту Ланселота Брауна. Этот великий мастер английского садового искусства в 1779 году предложил превратить Бакс в один непрерывный парк. Вместо зигзагообразного маршрута по разделенным земельным участкам колледжей, вдоль реки Кем вились бы дорожки, приводившие к узкому озеру, и не было бы никакой Куинс-роуд с ее автомобильным движением. Отклонены были и проекты, которые предлагал в 1784 году Роберт Адам, находившийся тогда на вершине славы: новая университетская библиотека и круглая трапезная для Кингз-колледжа. То, что было построено в xviii веке, – лишь бледная копия.

И снова, как и в Оксфорде, воплотить часть проектов Хоксмура удалось Джеймсу Гиббсу. Его здание для членов конгрегации (1724–1732) наглядно демонстрирует (особенно если смотреть со стороны Бакса) контраст соседствующих стилей: классицизм Гиббса рядом с готикой часовни Кингз-колледжа, драматические перпендикуляры-вертикали рядом с вытянутой, спокойной горизонталью, белый портлендский камень флигелей колледжа рядом с теплым желтоватым кеттонским и йоркским камнем часовни – триумфальный ансамбль, поучительный пример смелой планировки. И дом Сената (1722–1730) с георгианским благородством выполненный Джеймсом Гиббсом – первое новое здание университета за более чем два столетия.

Один привратник рассказывал мне, что несколько студентов как-то ночью подняли на крышу дома Сената седьмую модель «Остина». Байки, подумал я, пока не прочитал «Ночных альпинистов Кембриджа». Эта классическая книга 1937 года описывает невероятные экспедиции любителей покорять фасады по кембриджским крышам и башням так, словно это восхождения на Эверест: Трещина Четвинда в Кингз-колледже, Кухонное плато в Тринити-колледже, Расщелина водостока в Новом дворе Сент-Джонс-колледжа. «Ночной альпинизм» – несколько замысловатый способ овладения пиками архитектуры колледжей, экстремальный студенческий спорт, удовлетворяющий альпинистское честолюбие на академической болотной равнине. В палитру достижений фасадных скалолазов входят и розыгрыши: например, заменить скипетр Генриха VIII на портале Тринити-колледжа ножкой от стула, а также акции протеста – скажем, растянуть между фиалами часовни Кингз-колледжа транспарант с надписью «Долой бомбу». Однако настоящее искусство лазания по крышам – это искусство ради искусства. Спрыгнуть из узкого окна викторианской угловой башни Киз-колледжа на кровельный карниз здания Сената и подняться назад, что гораздо труднее: этим так называемым прыжком дома Сената, традиционным испытанием на храбрость среди студентов Киз-колледжа, мы и завершим чествование Джеймса Гиббса.

Наряду с выдающейся фигурой Гиббса новый георгианский стиль в Кембридже внедряли два архитектора-любителя. Сэр Джеймс Бэрроу, ставший позднее ректором Киз-колледжа, предложил проект флигеля Питерхаус-колледжа в палладианском стиле (1738–1842) и украшенной пилястрами часовни Клэр-колледжа (1763–1769). Фасадом из тонкого тесового камня, окнами с фрамугами и щипцовыми крышами он в 1742 году итальянизировал главный двор Тринити-холла, придав ему новый облик в духе классицизма – своеобразная подтяжка для лица xviii века. Опыт Бэрроу вошел в архитектурную практику. Средневековье уходило в прошлое, а о защите памятников еще не было речи. Похожим образом в те времена модернизировались многие колледжи, которые не могли себе позволить строительства новых зданий: например, Крайстс-колледж и Эммануил-колледж, обновленные младшим коллегой Бэрроу Джеймсом Эссексом. За гладкими георгианскими фасадами с высокими светлыми окнами века Разума часто скрывались маленькие, облицованные темными панелями средневековые помещения.

В начале xviii века облик города заметно изменился. Средневековая архитектура Кембриджа почти исчезла. Вместо фахверковых домов с выступающими этажами появляются строения из жженого кирпича с классическими пропорциями. Одним из лучших примеров служит ректорская резиденция Питерхаус-колледжа (на другой стороне Трампингтон-стрит, прямо напротив колледжа), выполненная в стиле королевы Анны (1701). В Кембридже нет элегантных площадей и городских кварталов в форме полумесяца, как в георгианском Бате или Лондоне, но есть их поздние отголоски – красивые ансамбли домов террасовой застройки xix века на Малькольмстрит или Парк-террас.

К концу наполеоновских войн рост числа студентов привел к строительному буму. Даунинг-колледж, строительство которого началось в 1807 году, стал первой с xvi века новостройкой и первым кембриджским колледжем, выполненным в стиле греческого возрождения. Но в 1820-е годы Средневековье вновь входит в моду: особенно ценится облик старых колледжей со стрельчатыми окнами, башенками и зубчатыми венцами. Уильям Уилкинс, построивший Даунинг-колледж, с успехом осуществлял теперь свои неоготические проекты для Корпус-Кристи-колледжа, Тринити-колледжа и Кингз-колледжа. В триумф кембриджского возрождения готики внесли вклад ведущие архитекторы эпохи наряду с Уилкинсом: это прежде всего сэр Джордж Гилберт Скотт, построивший новое здание Сент-Джонс-колледжа, и Альфред Уотерхаус (Пемброк-колледж, Киз-колледж и Гёртон-колледж).

К чему это разнообразие готических форм? Мода на Средневековье – часть европейской романтики и одновременно «в высшей степени английский феномен», считает историк архитектуры Дэвид Уоткин. Силовое поле готического возрождения он видит в интеллектуальном треугольнике между Оксфордом, Кембриджем и Лондоном. Два католических обновленческих движения сыграли в этом решающую роль: Оксфордское движение и кембриджское Кэмденское общество, основанное студентами в 1839 году. Общество экклезиологов, как стали его называть по выпускаемому им журналу «Экклезиолог», хотело реформировать литургию и церковное строительство. Их идеалом была английская готика xiv века, архитектурным пророком – О. У. Н. Пьюджин. В часовне Джизус-колледжа Пьюджин, перешедший в католичество в 1835 году, оставил превосходные примеры исторически коррректного дизайна. По его словам, упадок веры привел к распространению «роскошных стилей античного язычества» – долой классический декор, назад к готике!

«Что касается Кембриджа, то это настоящая дыра, сейчас ни в какое сравнение не идущая с Оксфордом». Тем не менее оксфордец Уильям Моррис и его фирма трудились и в Кембридже. Работы его друзей-прерафаэлитов Эдварда Бёрн-Джонса и Форда Мэдокса Брауна – прежде всего цветные окна и кафель – находятся в Питерхаус-колледже и Куинс-колледже, а также в часовне Джизус-колледжа. Расположенная напротив церковь Всех Святых – шедевр викторианской эпохи в духе Пьюджина, с потолочными и настенными росписями и витражами, выполненными в 1863 году по проекту Джорджа Фредерика Бодли, одного из архитекторов второго поколения готического возрождения.

В таком месте, как Кембридж, всякое новое строительство особенно рискованно. Из-за смены стилей xix век предпочитал следовать традициям, чтобы не попасть под подозрение в их нарушении. Результат чаще всего был посредственным. Хотя викторианская эпоха на реке Кем начиналась многообещающе, со Старой университетской библиотеки Чарлза Роберта Кокерелла и Музея Фицуильяма работы Джорджа Базеви, строительство которых началось в год вступления на трон королевы Виктории (1837). К концу ее правления Кембридж отметился беспримерным подъемом естественных наук, связанным с удручающим нагромождением лабораторий и институтов. К этому архитектурному кошмару между Пемброк-колледжем и Эммануил-колледжем на Фри-Скул-лейн приложил руку виртуоз архитектурных стилей Т. Д. Джексон.

К английским архитекторам, которые на рубеже веков больше всего поразили Германа Мутезиуса, сооснователя Веркбунда, относится и забытый ныне Маккей Хью Бэйли Скотт. Он проектировал почти исключительно жилые дома: двенадцать в Кембридже и его окрестностях, из них пять – только на улице Сториз-Уэй. Самый известный из них, дом № 48, построенный в 1912 году для одного из членов конгрегации Киз-колледжа в лучших традициях Arts & Crafts, весьма показателен для стиля Бэйли Скотта, в проектах которого внешний вид здания и его интерьер, сад и дом рассматриваются как единое целое. Бэйли Скотт сегодня находится в тени своего знаменитого соотечественника, сэра Эдвина Лаченса, оставившего в Кембридже лишь одну работу второстепенного значения – длинный жилой флигель во дворе Бенсон-корт в Магдален-колледже (1930–1932).

В начале 1930-х годов над деревьями по ту сторону Бакса вознесся двенадцатиэтажный книжный дом. Ни один из высотных домов не был столь спорным проектом, как эта новая университетская библиотека сэра Джайлса Гилберта Скотта. Как и его лондонская электростанция, законченная в том же 1934 году, университетская библиотека отмечена абстрактным монументализмом – компромисс между традицией и современностью. Архитектора-авангардиста того времени Вальтера Гропиуса, с 1934 года жившего в эмиграции в Лондоне, Кембридж, однако, не принял. Гропиус, основатель Баухауса, сбежавший от нацизма, в 1936 году предложил (вместе с Максвеллом Фраем) проект расширения для Крайстс-колледжа, который был отклонен советом колледжа. Взамен в третьем дворе был построен неогеоргианский анахронизм, и не Кембридж, а Гарвард призвал Гропиуса в 1937 году занять кафедру архитектуры.

XX век начался в Кембридже только в 1959 году. В тот год Сэр Бэзил Спенс спроектировал здание имени Эразма Роттердамского для Куинс-колледжа, первое кембриджское строение в интернациональном стиле. Прежний вклад колледжей в современную архитектуру был столь невелик, что Николаус Певзнер, бывший одно время главным профессором изящных искусств в Кембридже, позволил себе заметить: «Похоже, в нашем веке интеллектуальное превосходство может находиться весьма далеко от эстетического». Но уже скоро эти слова «герра доктора профессора» (Джон Бетджемен) будут блестяще опровергнуты. Между 1954 и 1974 годом в Кембридже были основаны семь колледжей, расширены многие корпуса, то есть имел место настоящий строительный бум, породивший не только шедевры, но зато продемонстрировавший необыкновенное разнообразие современной архитектуры.

Есть смысл еще раз оглядеться и в старых колледжах, где современность часто прячется во втором или третьем дворе.

Мое любимое здание – Криппс-билдинг в Сент-Джонс-колледже – меандр из белого портлендского камня на зеленом фоне, бескомпромиссно современное здание, при этом поразительно деликатно вписанное в ландшафт (Пауэлл и Мойя, 1962–1968). Радикальнейшую, наиболее спорную кембриджскую новостройку университет заказал сам: это факультет истории сэра Джеймса Стирлинга, монументальный блок из индустриального стекла и огненно-красного кирпича (1964–1968). «Антиархитектура, в эстетическом плане трогающая не больше, чем парник с помидорами… агрессивно безобразная», – заключил Певзнер. Исторически этот вердикт оказался таким же, как и в отношении факультета истории Стирлинга, который тем не менее находится под защитой государства как памятник архитектуры.

В последней трети xx века Кембридж утвердился в статусе главной стройплощадки – гораздо более продвинутой, нежели Оксфорд, – для снискавших международную славу английских архитекторов. Сэр Норман Фостер, сэр Майкл Хопкинс, Ричард Маккормак, Ральф Эрскин, Элдред Эванс, Дэвид Шалев, Джон Оутрам, Квинлан Терри, Эдвард Каллинан – все они строили в Кембридже, как и два датских архитектора – Хеннинг Ларсен и Эрик Сёренсен. Здесь мы находим новые формальные подходы к классическим архитектурным задачам – часовня и библиотека, исследовательская лаборатория и фабрика. Палитра сооружений простирается от сенсационного Института менеджмента Джона Оутрема в стиле фараонов до шатра в стиле хай-тек Майкла Хопкинса – исследовательского центра «Шлюмберже», который стал приметой нового Кембриджа.

Здесь, на западной окраине города, в зеленой зоне между шоссе М11 и А1303, университет воплощает в жизнь один из двух самых честолюбивых своих проектов: Западный кампус естественных наук и компьютерной техники. На этой территории к югу от Мэдингли-роуд открываются новые корпуса Кавендишской лаборатории и факультета клинической ветеринарии. Появляются новые исследовательские институты, а также совместные предприятия науки и экономики – в том числе и Европейский исследовательский центр Microsoft рядом со зданием Билла Гейтса – университетской компьютерной лабораторией.

Второй новый кампус растет на юге вокруг Нового Адденбрукского госпиталя: это кампус биомедицины. Воплощением мечты миллениума стал спроектированный австралийцем, сэром Алеком Броерсом, нанотехнологом и вице-канцлером университета, «целый коридор для биомедицинских исследований» от Адденбрукса до Хинкстон-холла. На этих землях к югу от Кембриджа дважды Нобелевский лауреат Фредерик Сенгер создал кампус генома человека – главный европейский генетический архив медицины xxi века. Теперешний руководитель Центра Сенгера, сэр Джон Салстон, получил в 2002 году Нобелевскую премию по медицине (вместе с биологами Сиднеем Бреннером и Робертом Хорвицем, бывшими коллегами Крика и Уотсона).

Как связаны жизненные планы с архитектурой? На самые смелые свои проекты университету также необходимо получить разрешение. Этим занимается Брайан Хьюман, заместитель директора отдела городского планирования, где проблема противостояния town и gown получила продолжение, соответствующее духу времени. Университету и колледжам принадлежат около тридцати процентов всех земель, а в западном Кембридже – почти семьдесят. Там город нередко может строить лишь с согласия колледжей, которые, в свою очередь, как крупные землевладельцы подчиняются городскому планированию. Даже новый Западный кампус, проект которого разрабатывал архитектор (и выпускник Тринити-колледжа) Ричард Маккормак, подвергся обычной процедуре утверждения. «Университет поначалу полагал, что речь идет в известном смысле о строительстве у него на заднем дворе, где приоритет принадлежит ему, а не нам», – говорит Брайан Хьюман. Как всегда, в отношениях присутствует «своего рода креативное напряжение, которое требует гибкости от обеих сторон. Разумеется, есть и определенные ограничения в свободе действий». Одно из таких ограничений можно определить словосочетанием «зеленый пояс».

Паркерс-Пиз, Крайст-Пиз, Джизус-Грин, Мидсаммер-Коммон – Кембридж действительно богат зелеными зонами, само существование которых не менее странно, чем их названия. Это общая земля в центре города, по сей день не застроенная благодаря прозорливости town и gown. Кроме того, имеется широкий «зеленый пояс» вокруг центра и соседних деревень – результат плана Холфорда 1950 года. Этот план развития города, названный именем архитектора, сэра Уильяма Холфорда, размещает исторический Кембридж, как драгоценную жемчужину на зеленом бархате. Никаких поселений на границе: все новые фирмы отправляются за город, в болота. Только такой обеспеченный город, как Кембридж, в 1960-е годы мог позволить себе отказать в разрешении на строительство филиалу IBM. Из-за бума высоких технологий, последовавшего за созданием Научного парка, этому ограничительному плану все чаще приходится прибегать к обороне. Растут жилищные и транспортные проблемы: Кембридж превращается в жертву собственного успеха.

«Расти или умереть»: как стимулировать экономический рост, не посягая на характер города и качество жизни в нем? В конце 1990-х годов пути решения этой фундаментальной дилеммы искала проектная группа «Будущее Кембриджа» – мозговой центр, лучшие головы из академиков, горожан и бизнесменов. В завершение примечательных дебатов было принято множество решений: уплотнение застройки в центре, введение в оборот пустующих земель, изыскание возможностей развития внутри «зеленого пояса», который и без того представляется не слишком зацикленным на защите окружающей среды людям ужасно плоским и скучным.

В болотах к западу от Кембриджа тем временем возводится новая деревня на три тысячи триста домов под названием Кемборн по проекту архитектора Терри Фарелла. «Такие поселки-сателлиты, рассыпанные по местности, – не выход из положения, – считает Брайан Хьюман. – Чтобы пол ностью удовлетворить потребность Кембриджа в жилье, нужно построить новый город примерно такого же размера, как и сам Кембридж».

 

Краткие жизнеописания: галактика звезд Кембриджа

Лорд Байрон (1788–1824)

Поэт и бунтарь, искатель приключений в политике и любви, архетип художника-романтика, чью жизнь отождествляют с самым крупным его произведением, стихотворным эпосом «Дон Жуан» (1819–1824).

Заложил основу мифа о себе в Кембридже («И это обиталище дьявола или по крайней мере главную его резиденцию, – писал он в 1805 году, – они именуют университетом, хотя любое другое название пристало бы ему куда больше, ибо учеба – последнее, чем здесь занимаются»), превратившись вдруг из робкого полноватого мальчика в денди с бледным лицом и каштановыми локонами, «безумного, испорченного и опасного для знакомства» (леди Кэролайн Лэмб). Поддерживал образ романтического отшельника стихами, полными вселенской скорби, и скандалами, вплоть до участия в греческой войне за независимость.

От статуи Байрона, стоящей теперь в библиотеке Тринити-колледжа, когда-то отказалось Вестминстерское аббатство.

Там память «проклятого поэта» увековечили памятной доской лишь в 1968 году.

Томас Кранмер (1489–1556)

Кембридж породил его, Рим приговорил, Оксфорд – сжег. Кранмер был студентом и членом конгрегации Джизус-колледжа, интеллектуальным крестным отцом английской Реформации и самым известным ее мучеником.

Он санкционировал женитьбу Генриха VIII на Анне Болейн и учредил Англиканскую государственную церковь. В 1533 году стал первым архиепископом Кентерберийским.

Его молитвенник («Книга общих молитв», 1549–1552), по сей день остающийся общим молитвословом Церкви Англии, наукой ценится как шедевр английского языка. Вместо латинизмов и гуманистической помпы – проза возвышенной рассудочности, энергичная, простая и выразительная. Кранмеру принадлежат восемьдесят четыре молитвы церковного года – так называемые коллекты, прозаические миниатюры редкой красоты.

Френсис Крик (1916–2004) и Джеймс Уотсон (р. 1928)

«Безумное предприятие» – так Ф. Крик обозначил в заголовке автобиографии то, что удалось ему вместе с Дж. Уотсоном в 1953 году: открытие двойной спирали ДНК. За эпохальную расшифровку генетического кода они вместе с Морисом Уилкинсом получили в 1962 году Нобелевскую премию по медицине.

Крик, коренной англичанин, до 1976 года работал в Кембридже, в лаборатории молекулярной биологии, потом нейробиологом в калифорнийском институте Солка. Изучая человеческий мозг, этот убежденный атеист надеялся определить, «что такое душа».

Его прежний коллега, Джеймс Уотсон из Чикаго, вернулся в Америку еще в 1956 году. До 1976 года преподавал в Гарварде, в 1988–1992 годах возглавлял национальный проект по изучению генома человека – пионер анализа наследственности, желавший улучшить эволюцию за счет генной техники.

Его книга «Двойная спираль» (1967) остается обязательным чтением для будущих студентов-биологов; она была настолько откровенной, что едва не расстроила его дружбу с Криком, который пытался предотвратить ее публикацию.

Чарлз Дарвин (1809–1882)

Изучение медицины в Эдинбурге он забросил и стал изучать теологию в Кембридже; как он напишет позднее, это были наиприятнейшие годы в его жизни. Однако Дарвин не захотел становиться приходским священником.

Кембриджские связи позволили изменить течение жизни: в качестве неоплачиваемого натуралиста в 1831 году он вступил на борт корабля «Бигль». Во время экспедиции в Южную Америку, продолжавшейся почти пять лет, Дарвин собрал материал, систематизация которого изменила наше представление о мире. Эпохальный труд «Происхождение видов путем естественного отбора» (1859) разрушил библейский миф о сотворении мира. С обезьяной на родовом дереве его современники мирились с трудом.

Когда Дарвин послал своему бывшему профессору, геологу Адаму Седжвику экземпляр «Происхождения видов», тот ответил: «Я прочитал вашу книгу скорее с болью, чем с удовольствием». В отличие от теории Маркса дарвиновская модель эволюции остается в силе – по крайней мере для социобиологов и биогенетиков.

Вернувшись на родину, Дарвин жил с семьей в Даун-хаусе в графстве Кент, занимался наукой и писал статьи; его последняя работа называлась «Формирование плодородного гумуса благодаря деятельности червей».

Он умер агностиком в 1882 году и был похоронен в Вестминстерском аббатстве, неподалеку от гробницы Ньютона.

Сыновья и внуки Дарвина преуспевали в Кембридже, где теперь один из колледжей носит его имя. В университетском гербарии хранится более девятисот пятидесяти высушенных растений из экспедиции «Бигля», которые Дарвин послал своему другу Джону Хенслоу в Кембридж.

Эразм Роттердамский (ок. 1469–1536)

«Обитатели Кембриджа еще менее гостеприимны, чем другие англичане», – писал Эразм, любитель риторических преувеличений. При этом великий голландский гуманист весьма ценил Англию, «где у стен больше образования и красноречия, чем у наших людей».

В Англии, в кругу гуманистов Томаса Мора, Эразм впервые снискал признание. После пребывания в Оксфорде (1499–1500) этот пламенный публицист и пацифист преподавал в Кембридже в 1511–1514 годах. Комментированными изданиями античных авторов и Нового Завета он задал планку учености, лишенной схоластического догматизма. Его целью был синтез веры и науки, античности и христианства. Эразм склонялся к религиозным реформам, но не хотел церковного раскола Реформации.

Застольные беседы в Куинс-колледже могли послужить моделью для его Colloquia familiaria (1518), бестселлера того времени, который и по сей день остается увлекательным учебником по civilitas (умению дружелюбного и жизнерадостного общения с другими людьми).

Эдвард Морган Форстер (1879–1970)

Как и для героя его романа Рикки («Самое длинное путешествие»), Кембридж для Э. М. Форстера был «единственным настоящим домом» и в начале, когда он был студентом и вращался в кругу друзей из «Блумсбери», и потом, когда он стал почетным членом Кингз-колледжа.

В промежутке были беспокойные годы во Флоренции, в Александрии, Индии.

К тридцати пяти годам Форстер написал шесть романов, богатых точными портретами представителей среднего слоя эдвардианского общества, с их привычками и ограничениями. После «Путешествия в Индию» он писал только критические статьи и эссе. В Кингз-колледже провел последнюю и самую продолжительную часть жизни с «чайным застольем», как назвал это Кристофер Ишервуд.

Он был робким, дружелюбным человеком с совиным лицом, полностью сознающим свое праздное существование, преходящие следы которого он отметил в своей записной книжке: «Газы. С запахом и без запаха».

Томас Грей (1716–1771)

Его отец, нотариус, был настолько вспыльчивым, что мать, которая была модисткой, в конце концов развелась с ним. Из двенадцати детей выжил один: Томас Грей, поэт и ипохондрик, английский Бартлеби, уклонявшийся от всех требований академического и литературного мира.

Славу ему принесла «Элегия, написанная на деревенском кладбище», высокая песнь меланхолии.

Со своим другом по Итону и однокурсником в Кембридже Горацио Уолполом Грей совершил большое путешествие, потом вернулся в колледж, где провел остаток жизни членом университетского совета – скучный человек, по мнению светского доктора Джонсона: «Скучный в компании, скучный в клозете, скучный везде». Репутация Грея как оригинала и чудака столь же неоспорима, как и его место в истории литературы.

Он был поэтом разочарований, оставаясь заключенным в рамки классической формы со всеми своими чувствами и конфликтами. А еще у него был блестящий эпистолярный дар.

Джермейн Грир (р. 1939)

В 1960-е годы она была феминисткой, которую любили даже мужчины: яркая фигура у всех на устах из-за ее сексуальных эскапад и политических заявлений.

Она родилась в Австралии, училась в Сиднее в монастырской католической школе и в университете; с 1964 года живет в Англии. В Кембридже защитила диссертацию по женским образам Шекспира, за три недели справилась с замужеством и разводом, а бестселлер «Женский евнух» (1970) превратил ее в ключевую фигуру женского движения.

Колумнистка, роковая женщина академического мира, всегда достаточно независимая, чтобы менять свое мнение, она была доцентом Ньюнэм-колледжа, а с 1998 года – профессор английской литературы и компаративистики в Варвикском университете.

Автор книг о роли женщин в искусстве и литературе («Гонки с препятствиями», «Небрежные Сивиллы»), о возрасте и менопаузе («Перемена»), написала монографию о графе Рочестерском, отрезвляющий ретроспективный анализ женского движения («Настоящая женщина», 1999) и представила провокационный взгляд на мальчиков в живописи («Мальчик», 2003).

Стивен Коукинг (р. 1942)

Астрофизик из Оксфорда, в двадцать один год заболел боковым амиотрофическим склерозом, редкой формой мышечной атрофии, которая, как правило, приводит к смерти в течение нескольких лет. Тем не менее Хоукинг женился, обзавелся тремя детьми и в 1979 году возглавил кафедру Ньютона в Кембридже.

«Краткая история времени» (1988), его взгляд на современную космологию и поиски универсальной теории физики, стала самой успешной научной книгой всех времен и народов, а ее автор, гений в инвалидной коляске, – звездой массмедиа. После развода Хоукинг женился на своей медсестре, выступил в голливудской комедии «Симпсоны» и при всей спекулятивности собственной космологии («Мир в двух словах», 2001) стал одним из самых удивительных кембриджских донов своей эпохи. А один из его бывших ассистентов, Натан Майрволд, стал главным научным стратегом Microsoft и мультимиллионером.

Томас Гобсон (1544–1631)

Кембриджский извозчик, возивший профессоров, студентов и их скарб. Нажил состояние на прокате лошадей, а его имя стало нарицательным в выражении «выбор Гобсона» (см. раздел «По пути к Ботаническому саду»).

Его любили и town и gown, он несколько раз становился мэром Кембриджа, даже в преклонном возрасте сам управлял каретой, запряженной восьмеркой лошадей, и был крепок, как тиковое дерево. Но в конце концов смерть настигла его: «Спальню показать он попросил, / Обувь снял и свет там погасил./ Если спросят, следует сказать: / Он поужинал, теперь прилег поспать». Так завершил Джон Мильтон свою эпитафию Гобсону, похороненному в церкви Св. Бенедикта.

Альфред Эдвард Хаусман (1859–1936)

Студентом он потерпел фиаско в Оксфорде, а в 1911 году получил кафедру латыни в Кембридже. Между этими двумя событиями были долгие годы службы в лондонском патентном бюро и публикация сборника стихов «Парень из Шропшира», ставшего бестселлером (1896). А. Э. Хаусман – поэт пессимизма, поздний романтик, до сих пор популярный в Англии виртуоз пасторальных, патриотических, ностальгических чувств и соответственно вызывающий подозрения у апологетов модернизма.

Последние двадцать пять лет жизни провел в Тринити-колледже – латинист, гурман, член клуба холостяков «Семья», а в остальном – замкнутый человек, закрытый, как ящик комода, скрывающий от всех, что у него внутри. Об этой потаенной жизни и навязчивых идеях идет речь в пьесе Тома Стоппарда «Изобретение любви» (1997).

Тед Хьюз (1930–1998) и Сильвия Плат (1932–1963)

Ни один сборник лирики последнего десятилетия не снискал такого грандиозного успеха, как вышедшие в 1998 году «Письма ко дню рождения» поэта-лауреата Теда Хьюза: восемьдесят восемь стихотворений об убийственной любви, которая началась в 1956 году в Кембридже. «Слава придет специально для тебя, / Она придет неизбежно, но когда это случится, / Ты заплатишь за нее своим счастьем, / Своим мужем и самою жизнью».

Они встретились в Кембридже, выпускник колледжа из Йоркшира Тед Хьюз и стипендиатка из Бостона Сильвия Плат. Брак закончился в 1963 году ее самоубийством, которому предшествовал уход Теда Хьюза из семьи, бросившего ее с двумя детьми ради Алисы Уивелл, которая пять лет спустя также покончила с собой, убив при этом и своего ребенка.

Из склепов биографических перипетий ныне все явственнее выступают тексты, которые стоят того, чтобы их читать, оставив за скобками феминистский суд Линча. У Сильвии Плат это цикл стихов «Ариэль», письма и дневники, у Теда Хьюза – наряду с детскими книжками, переводами классиков и поэтологическими эссе – целая россыпь стихов о животных, лирическая ярость которых неизменно провоцировала упреки в насилии.

Сэр Джон Мейнард Кейнс (1883–1946)

Самый известный экономист xx века, родившийся в год смерти Маркса.

Когда ему было пять лет и он уже вовсю увлекался статистикой в крикете, расписаниями поездов и всякого рода числами, его прабабушка написала ему: «От тебя ожидают блестящего ума, ведь ты всегда жил в Кембридже».

Кейнс блистал во многих ролях – профессора, дипломата, биржевого спекулянта, коллекционера, литератора, мецената – и в домашнем кругу «Блумсбери», и в мире финансов. Весьма разнообразна была и его сексуальная жизнь – его друг Джеймс Стрэчи называл Кейнса «железной машиной для спаривания», пока Кейнс в 1925 году не женился на партнерше Нижинского Лидии Лопоковой (Лопуховой).

После выпускного экзамена в Кингз-колледже начал карьеру в министерстве финансов; в качестве представителя министерства принимал участие в Версальских мирных переговорах, а в 1944 году стал ключевой фигурой в переговорах о послевоенном экономическом устройстве.

«Общая теория занятости, процента и денег» (1936) получила известность как основной документ кейнсианства. Его кредо – рынок не может сам себя регулировать, в особых случаях государство обязано вмешиваться в экономику – оказалось вовсе не панацеей. Финансовый гений Кейнса пошел на пользу Кингз-колледжу, казначеем которого он был.

Одно из его правил: «Если я вижу, что не прав, то меняю свое мнение. А вы?»

Фрэнк Реймонд Ливис (1895–1978)

Худой, с тонкими губами, в рубашке с открытым воротом и в сандалиях, восседая очень прямо на своем стареньком велосипеде, он едет в сторону Даунинг-колледжа. Таким его можно было видеть до 1960-х годов. Ф. Р. Ливис, самый значительный историк литературы и критик своего времени, оппонент Ч. П. Сноу в споре «двух культур».

Этот миссионер от литературы, вырастивший целые поколения англистов и Leavisites (ливистов), родился, вырос и умер в Кембридже, олицетворяя традицию пуританской строгости: «Жить правильно – это жить в большой литературе и ради нее».

В его методе пристального чтения подчеркивается важность анализа текста, а также общественный аспект и нравственная ответственность литературы. В таких книгах, как «Переоценка» (1936) и «Великая традиция» (1948), он обозначил свой литературный канон, от Джона Донна до Джейн Остин, выстроив бастионы английской культуры против нездорового духа массмедиа. К примеру, Ливиса шокировало, что Витгенштейн ходил в кино.

Он рано стал продвигать Дж. М. Хопкиса, Д. Г. Лоренса, Т.С. Элиота, но неверно оценил Джеймса Джойса и Вирджинию Вулф.

Журнал «Критический разбор» (1932–1953), который Ливис издавал вместе со своей женой Куини, стал самым влиятельным форумом кембриджской литературной критики и ее великих полемистов. Его ограниченность, догматизм и островной провинциализм стали очевидны после появления Джорджа Стайнера.

Джон Мильтон (1608–1674)

Его прозвали Леди из Крайстс-колледжа за нежное лицо и острый язык.

Будучи пуританином, он поддерживал парламентскую партию в гражданской войне. В 1649 году Государственный совет предложил ему должность секретаря для переписки на иностранных языках. Мильтон был министром иностранных дел в правительстве Кромвеля, представляя в письмах и памфлетах политику республиканцев, вплоть до оправдания убийства короля.

Вопреки всем авторитетам государства и Церкви Мильтон выступал за свободу совести и печати, за здравый смысл и религиозную терпимость. Это впечатляло его современников больше, чем лирика Мильтона, слава которой стала расти лишь в эпоху романтизма.

Мильтон был самым обстоятельным из всех английских поэтов; по его собственным словам, его стиль куда дальше от бытового языка, чем Кембридж от Блэкпула, а самой трудной задачей для него оказались попытки оправдать пути Господни в делах человеческих.

Свой огромный стихотворный эпос «Потерянный рай» Мильтон мог только диктовать, потому что в 1653 году полностью ослеп.

«Лишь тот из вас слуга, Ему любезный, / Кто, не ропща под ношею своей, / Все принимает и превозмогает».

Сэр Исаак Ньютон (1643–1727)

Крестьянский сын из Линкольншира в возрасте семнадцати лет отправился в Тринити-колледж, а в двадцать семь лет стал профессором математики.

Его великий труд «Математические начала» стал результатом пребывания в Кембридже и прочно вписался как в науку, так и в репутацию университета. С Ньютона началось возвышение естественных наук. Его законы о динамике и гравитации впервые доказали физическое единство вселенной. Обоснованный с точки зрения разума синтез земных и небесных явлений давал новую картину мира.

Ньютон слыл чудаком – дикарь, не интересовавшийся ни женщинами, ни мужчинами.

В 1705 году он, будучи директором Королевского монетного двора и президентом Королевского общества, стал первым ученым, получившим рыцарское звание.

Вольтер в день государственных похорон Ньютона в Лондоне в 1727 году увидел в нем предтечу Просвещения.

В сундуке, который этот холостяк оставил университету в наследство, обнаружились труды по алхимии и теологии. Этот «последний из магов» (Дж. М. Кейнс) в конце жизни искал Божественный план спасения, закон природы творения.

Уильям Блейк в 1795 году представил его как неоднозначного гения («Предвечный», 1795), и по его образцу Паолоцци создал памятник Ньютону, установленный перед Британской библиотекой: рационалист, циркулем измеряющий вечность. Ньютон был о себе более скромного мнения: «Я сравниваю себя с ребенком, который, играя на берегу моря, собирает гладкие камни или красивые раковины, а между тем перед ним лежит неисследованный великий океан истины».

Сэмюэль Пепис (1633–1703)

Своему Магдален-колледжу он оставил не только личную библиотеку, но и более трех тысяч страниц, написанных скорописью, которые сделали его знаменитым, – свои дневники.

После учебы он был избран в парламент от родного Лондона, где стал организатором боеспособного флота.

Пепис был экспертом по судоходству, президентом Королевского общества, членом парламента, любителем искусств и жуиром, жизнелюбивым обывателем, любопытным и суетным – идеальные качества для автора дневника, которому предстоит войти в классику. Этот на редкость откровенный и остроумный хронист повседневной жизни педантично описывал любовные интрижки и политические интриги. Фразу, неизменно повторяющуюся в его дневнике после многочисленных поездок в Кембридж, можно считать рефреном всей его жизни: «Мы были очень рады».

Ким Филби (1912–1988)

Собственно говоря, его звали Гарольд Адриан Рассел Филби. Кимом его стали называть по имени героя романа Киплинга «Ким», обладавшего такими же способностями к шпионажу, или Большой игре.

Ким Филби родился в Индии, в 1933 году окончил Тринити-колледж убежденным коммунистом. Блестящий джентльмен-предатель, двойной агент британской разведки и КГБ, в 1963 году он сбежал в Москву, где в его честь посмертно выпустили почтовую марку – единственный из кембриджских агентов, кого так отметили.

Одним из его друзей до самого последнего дня оставался Грэм Грин, в романе которого «Человеческий фактор» (1978) прочитывается история Кима Филби.

Сэр Бертран Рассел (1872–1970)

Он четырежды женился, последний раз в восьмидесятилетнем возрасте, трижды проигрывал парламентские выборы, дважды сидел в тюрьме за пацифистские убеждения и получил в 1950 году Нобелевскую премию по литературе за скандальную книгу «Брак и мораль» (1929).

Учился и преподавал в Тринити-колледже, занимался математической логикой, которую вскоре разрушил его ученик Витгенштейн.

«Вольтер нашего века» (Голо Манн), он пояснял задним числом, что философией занялся, когда стал слишком глуп для математики, а в политику пошел, когда стал слишком глуп для философии.

С трубкой и серебристой сединой он стал символической фигурой протестного движения против вьетнамской войны и атомного вооружения, пионером сексуальной свободы, чье бесконечное скакание из одной постели в другую способствовало его славе. «Человек у которого есть только мозги и яйца, но ничего между ними» (Джейн Данн).

Лондонский таксист рассказывал, как однажды вез знаменитого лорда Рассела: «И я спросил: «Ну, и к чему все это? Я имею в виду зачем мы здесь?» И знаете что? Он не смог мне ответить!»

Джордж Стайнер (р. 1929)

Сын венского банкира еврейского происхождения родился в Париже, а в 1940 году эмигрировал в Америку, где вырос в трехъязычной среде, став нарушителем литературных и идейных границ.

Его диссертация на тему сравнительного литературного анализа была отклонена в Оксфорде, но стала его первым литературным успехом («Конец трагедии», 1961). В 1960-е годы Стайнер блистал в Кембридже, потом – в Женеве и в 1994 году вернулся в Оксфорд в качестве первого приглашенного профессора по сравнительному литературному анализу. Большинство преподавателей с островным мышлением подозрительно относились к космополитическому, бродяжническому интеллекту этого корифея. Стайнер так и остался в стороне, являя собой пример оксбриджской двойственности.

Тема его жизни – связь искусства и варварства, языка и молчания. Его автобиографическая книга «Список опечаток: экзамен для жизни» (1997) – апофеоз вечно мятущегося еврейского духа, сражающегося с метастазами посредствен ности.

Алан Тьюринг (1912–1954)

Изучал математику в Кембридже и «был талантливее многих «королев» Кингз-колледжа» (Клайв Джеймс). Одним из его учителей был Витгенштейн.

Отталкиваясь от проблемы принятия решений, одного из широко обсуждавшихся в то время вопросов математической логики, в 1936 году он придумал так называемую машину Тьюринга, модель современной компьютерной системы. Он начал свою книгу «Вычислительные механизмы и разум» (1950) так: «Я предлагаю рассмотреть вопрос: ‘Может ли машина мыслить?’» И эта строка стала знаменитой.

Он внес существенный вклад в работу команды дешифровщиков Блетчли-парка, раскрыв код «Энигма» немецкого вермахта.

Однако подобрать ключ к обществу, в котором он жил, Тьюринг не сумел. В 1952 году против него было выдвинуто обвинение в гомосексуализме. Принудительное лечение женскими гормонами («У меня растут груди!») Тьюринг прервал, съев яблоко, начиненное цианистым калием.

Людвиг Витгенштейн (1889–1951)

Младший из восьми отпрысков венского стального магната, он вырос в иудейско-протестантской семье.

Сначала изучал аэронавтику в Манчестере, пока в 1911 году не встретился в Кембридже с Бертраном Расселом. В конце первого триместра он спросил своего тьютора: «Как вы полагаете, я полный идиот?» Рассел: «Зачем вам это знать?». Витгенштейн: «Потому что если я полный идиот, то стану пилотом, если нет – философом».

В 1914 году он добровольцем пошел в австрийскую армию, закончил свой «Логико-философский трактат», раздарил миллионное наследство, поработал монастырским садовником, сельским учителем и архитектором. В 1929 году вернулся в Кембридж, объяснив, что в первый раз все сделал неправильно, и провел следующие восемнадцать лет, занимаясь тем, что конденсировал, по его выражению, «целое облако философии в одну каплю учения о языке». Другое его изречение: «Только давайте обойдемся без трансцендентальных бредней, раз все ясно, как оплеуха».

Витгенштейн, опубликовавший при жизни почти сто печатных листов, для своих мальчиков был солнцем философии, абсолютистом как в мышлении, так и в жизни, мономаном, самомучителем, раздражавшим академический истеблишмент, и самым нетусовочным доном Тринити-колледжа, который отдавал предпочтение дешевым американским триллерам перед философским журналом «Мысль».

От черных дыр логики Витгенштейн спасался в кино, в Ирландии, Норвегии – только бы подальше от мира исполненных значительности людей. В 1947 году, за несколько лет до смерти в Кембридже, он отказался от профессуры.

Его этическим ригоризмом, аналитической элегантностью его языкового мышления восхищаются до сих пор. Полное двуязычное издание его сочинений Wiener Ausgabe (венское издание) готовилось в кембриджском архиве Витгенштейна и начало публиковаться с 1993 года.

 

К северу от Маркет-хилл

Начало хорошее: совершенно ровная площадь под названием Маркет-хилл. Со времен Средневековья окрестные крестьяне расставляли в центре Кембриджа торговые ряды. Здесь пахло сиренью, сыром, рыбой, здесь торговали свежими фруктами, зеленью, книгами, древностями – только никакого холма здесь не было. Открытое место – как ни странно, слово hill в Кембридже означает именно это – простирается к востоку до церквей Св. Троицы и Св. Андрея. Как и во всех маленьких городах, рядом с рыночной площадью можно найти все, что душа пожелает: ратушу, церкви и кафе, банки и магазины. В таком аморфном архитектурном конгломерате витрины в стиле модерн на улице Маркет-стрит, 21 кажутся едва ли не лишними.

В северной стороне рыночной площади, там, где Роуз-Кресент плавно заворачивает за угол, бронзовая табличка напоминает нам о табачной лавке Бэкона. В список почетных клиентов этого семейного предприятия, процветавшего в Кембридже с 1810 года, входили заядлые викторианские курильщики вроде Альфреда Теннисона и Эдварда Фицджеральда в их бытность студентами. Впрочем, профессура в лице Чарлза Кингсли тоже не гнушалась лавкой – здесь покупали табак, трубки и спички «Везувий», надежные в ветреную погоду. О храме синего дыма, закрывшемся в 1983 году, осталось несколько строк, отлитых в бронзе, – «Ода табаку» Чарлза Стюарта Калверли. Он написал ее еще в 1862 году, когда был членом Крайстс-колледжа. Калверли, блестящий пародист, с одинаковой легкостью переводивший английских классиков на латынь и греческий и прыгавший через извозчичьих лошадей, был страстным спортсменом и курильщиком: «Смит, возьми свою сигару! / Ну-ка, Джонс, задай им жару! / За тебя, наш Бэкон!».

От Маркет-стрит ответвляется Петти-Кьюри, первая улица в Кембридже, которую замостили в xviii веке. Эта улица со множеством переулков и задних дворов представляла собой старый городской квартал, которому в будущем пришлось вновь столкнуться с прогрессом. Вместо того чтобы отреставрировать, в 1975 году его снесли и построили на его месте безликий торговый центр. «Ужасная ошибка» – по признанию строительного комитета. В центре Лайон-Ярд на пьедестале стоит красный лев, фирменный знак бывшей гостиницы «Красный лев». Несчастья, приключившиеся со старым городом в xx веке, умножают расположенные за торговым центром крытая автостоянка и здание суда. На обочине – иронический акцент: бронзовая статуя Майкла Айртона «Талос» – мифический страж, оберегавший остров Крит от всяких напастей.

За ратушей напротив туристического информационного центра расположено вытянутое кирпичное здание 1874 года постройки. Викторианская зерновая биржа, предназначавшаяся для крестьян с расположенных по соседству болот, ныне используется как многофункциональный концертный зал, вполне подходящий для поп-концертов, однако грубоватый по акустике, если говорить о симфонической музыке. Сразу за углом на Пис-хилл, который не имеет ни малейшего отношения к гороху, а связан с рыбой – peas (горох) на самом деле неверно переданное с латыни pisces (рыбы), – так вот, на Писхилл находится Театр искусств. На сцене этого небольшого театра выступали великие мимы, а не только юные звезды студенческого Общества Марлоу, чьи постановки здесь проходят регулярно.

Инициатором и спонсором этого театра был Джон Мейнард Кейнс, легенда национальной экономики. На открытии театра в 1936 году его жена, русская балерина Лидия Лопокова, играла Нору в «Кукольном доме» Ибсена. Копия двойного портрета этой искушенной в искусстве пары, которая висит в фойе театра, принадлежит кисти художника Уильяма Робертса, входившего в круг вортицистов.

Кейнс, коллекционер и меценат, знал, на что тратить деньги. Еще студентом, в 1904 году, он приобретал у антиквара Густава Дэвида всяческие раритеты, в том числе первое издание «Начал» Ньютона. Вы тоже можете предаться в Кембридже этой страсти всего в нескольких шагах от Театра искусств. В лавке Дэвида, на идиллической улочке рядом с кладбищенским садом церкви Св. Эдуарда, библиофилы по-прежнему могут найти куда больше того, что ищут.

 

Печать и молитва:

Cambridge University Press и церковь Св. Девы Марии (Большей)

Если антикварная лавка Дэвида прячется в укромном месте, то университетское издательство с книжным магазином расположились на виду – прямо напротив здания Сената. И хотя витрины Cambridge University Press (CUP) появились во внушительном кирпичном здании на углу Сент-Мэри-стрит лишь в 1992 году, книги там продавались задолго до того – как минимум с 1581 года. Поэтому дом № 1 по Тринити-стрит и рекомендует себя исключительно в превосходной степени, как «старейшее в Англии место, где торгуют книгами».

Как и в Оксфорде, первопечатник Кембриджа тоже был немцем – Йоханн Лэр из Зигбурга. Джон Сиберч (так англичане слышали название его родного города), как его называли, появился в Кембридже в 1521 году, напечатал на ручном печатном прессе десять книг и в следующем же году вернулся в Германию. Цензура превращала печатное дело в рискованное предприятие. Типография Сиберча была частной и не имела отношения к университету. В течение шестидесяти лет после его отъезда книги в Кембридже не печатались вовсе. И хотя университет в 1534 году получил от Генриха VIII лицензию, разрешавшую печатать и продавать omnes et omnimodos libres (книги всякого рода), книгоиздатели воспротивились этому. До 1584 года товарищество лондонских книгоиздателей удерживало монополию, но потом кембриджский печатник Томас Томас смог опубликовать первую книгу – на год раньше, чем его оксфордские конкуренты.

В начале было Слово – женевская Библия 1591 года, – и Слово в Кембридже стало приносить миллионы фунтов. Это то самое издание Библии, которым пользовался Шекспир и которое брали с собой в Америку первые английские поселенцы. Кембриджское университетское издательство делило с оксфордскими коллегами привилегию на издание Библии и молитвенников. Большая нужда в религиозной литературе в начале xix века принесла университетской типографии большую прибыль, которая пошла на финансирование учебной программы.

Разумеется, деньги выделялись избирательно: «Логико-философский трактат» Людвига Витгенштейна университетская типография печатать отказалась. Когда Бертран Рассел и Альфред Норт Уайтхед предложили к изданию свою геркулесову попытку вывести из логики все математические теоремы – рукопись «Основы математики» объемом в две тысячи пятьсот страниц, – типографский синдикат Кембриджа ныл так долго, что в конце концов авторы решили возместить часть предполагаемых убытков. Позднее Рассел допускал, что никто не прочитал все три тома: «Когда-то я знавал по крайней мере шестерых человек, которые прочли заключительную часть книги. Трое из них были поляками, и, полагаю, их уничтожил Гитлер. Трое остальных – техасцы, которые впоследствии успешно ассимилировались».

Из длинного ряда кембриджских университетских издателей выделяется Джон Баскервиль, один из великих европейских создателей типографских шрифтов xviii века. Разработанный им шрифт носит его имя. Как профессиональный каллиграф и литейщик шрифтов, он стремился к совершенству в типографском оформлении книг. За несколько лет типографской деятельности в Кембридже Баскервиль успел напечатать классические издания – Новый Завет греческими литерами и знаменитую Библию 1763 года в формате инфолио. Лучшие примеры его мастерства до сих пор можно видеть в библиотеке Ньюнэм-колледжа.

Издательство Cambridge University Press публиковало труды Эразма Роттердамского, Мильтона, Ньютона и Джона Донна; сейчас оно издает популярные антологии и научные энциклопедии, печатает материалы к лекциям, экзаменационные формуляры, специальные газеты, молитвенники, учебники и словари для всего англоязычного мира. CUP давно стало интернациональным предприятием с филиалами и представительствами почти в шестидесяти странах. В 1981 году издательство (и значительная часть типографии) покинуло викторианскую резиденцию Питт-билдинг на Трампингтон-стрит и переехало в новое здание за Ботаническим садом. Под маркой CUP выходили труды более двадцати четырех тысяч авторов из сотни стран. Ежегодно появляется примерно две тысячи четыреста новых изданий – достаточно, чтобы нас снова и снова тянуло в дом № 1 на Тринити-стрит.

К истории типографского дела в Кембридже принадлежат и обитавшие в этом угловом доме до университетской типографии братья Макмилланы из Шотландии, Дэниэл и Александр. С 1845 года они торговали книгами, а вскоре начали их издавать. В доме № 1 на Тринити-стрит собирались студенты и профессора, книжные черви всех видов, здесь читали Теккерей и Теннисон, а в 1857 году появился викторианский бестселлер из школьной жизни – «Школьные годы Тома Брауна» Томаса Хьюза. Так в Кембридже начался путь знаменитого лондонского издательского дома Макмилланов.

Когда вы выходите из книжного магазина и идете по Маркет-стрит, то слышите колокольный перезвон Биг Бена. Это может показаться удивительным, ведь Лондон далеко. Но слух не обманывает вас. Знакомая всем музыкальная фраза из «Мессии» Генделя («Я знаю, искупитель мой жив»), отмечающая каждую четверть часа, впервые прозвучала в Кембридже с колокольни церкви Св. Девы Марии (Большей). Установил этот колокольный перезвон курантов профессор юриспруденции из Тринити-холла, преподобный Джозеф Джоуэтт в 1793 году. Мелодия была настолько популярной, что в 1859 году ее позаимствовали для башенных часов нового парламентского комплекса. Под названием Westminster Chimes кембриджский перезвон разлетелся по всему миру: сегодня он звучит с колоколен различных американских университетов и даже с ратуши Сиднея.

Церковь Св. Девы Марии (Большей) с высокими стройными аркадами, перпендикулярными окнами и венцом из зубцов была построена в 1478 году на фундаменте более древней церкви. Пологий потолок с тюдоровским рельефом вытесан из сотни дубовых стволов, подаренных в 1505 году Генрихом VII. На антрвольтах из мягкого известняка камнетесы оставили ажурный орнамент. Городская церковь Кембриджа с давних времен стала и университетской. До постройки здания Старой школы в xv веке ректоры и члены университетского совета заседали в этой церкви, здесь хранились документы – фактически здесь находился центр управления. Еще в 1730 году, до постройки здания Сената, диспуты, жалование титулов и ученых степеней, а также прочие университетские церемонии проходили в этой церкви. На хорах боковых нефов, пристроенных в 1735 году, теснились студенты и горожане, желавшие послушать знаменитых приглашенных проповедников. Предназначенную для докторов и ректоров галерею, впоследствии демонтированную, называли Голгофой. В церкви Св. Девы Марии (Большей), одной из немногих в Англии, имеется также передвижная кафедра, которую можно выкатить по рельсам в центральный неф.

Уже несколько веков университетская церковь пребывает в тени часовни Кингз-колледжа. «Бедная Святая Мария», можно было бы сказать, если бы не роскошный, несравненный перезвон. Двенадцать колоколов этой церкви производят значительно более сильное впечатление, чем ее архитектура. Если вы еще не знакомы с английским искусством переменного звона, то именно здесь можете превратиться в его страстного поклонника. Если повезет, гильдия звонарей Кембриджского университета предложит вашему вниманию полный пассаж из Stedman Triples, хотя это может занять несколько часов. Загадочные аппликатуры переменного звона записываются на доске в звонарной, которую мы минуем, поднимаясь по винтовой лестнице на бельведер. Пестрые рыночные палатки, колокольни, дворы колледжей – у наших ног лежит весь Кембридж.

Как всегда, спустившись с небес на землю, на все смотришь более трезво. Перед входом в церковь Св. Девы Марии (Большей) на Сенатском холме стоят мраморные скамьи и тумбы с вычурными золотыми буквами – уличная меблировка маленького городка в манхэттенском стиле. От этого зрелища лучше всего отдыхать в чайной «У тетушки» или в интернет-кафе напротив.

 

Сердце университета: дом Сената и Старые школы

Раз в году под перезвон колоколов Св. Девы Марии (Большей) вдоль дома Сената по Королевскому плацу проходит живописная процессия: впереди – привратники со своими жезлами, за ними – канцлер (или вице-канцлер) университета в мантии, украшенной золотыми кружевами, за ним – городская знать, ректоры и члены колледжей, чьи мантии в традиционных цветах колледжей похожи на униформы девушек-танцовщиц на Кёльн ском карнавале. Вручение почетных дипломов – кульминация учебного года. Фельдмаршал Блюхер, архиепископ Туту и энтомолог Мириам Ротшильд, Петр Чайковский, Томас Манн, Юрген Хабермас, все они были здесь, в Сенате, приняты в ряды почетных докторов Кембриджского университета.

В то время как мы, хотя и с симпатией, но без особого интереса, обозреваем классический фасад, студенты в июне толпятся перед длинным списком, вывешенным у входа, где обнародованы результаты экзаменов – то ли доска почета, то ли позорный столб. Чуть позже, в день вручения дипломов, все они вместе с преподавателями и родственниками придут на праздник завершения экзаменов в дом Сената, и тут уже колледжи будут представлены не в алфавитном порядке. Даже этот ритуал отражает табель о рангах университетской элиты. Праздник начинается утром в пятницу с Кингз-колледжа, Тринити-колледжа и Сент-Джонс-колледжа, самых больших, самых старых и богатых, а заканчивается вечером в субботу, когда трава перед домом Сената уже совсем вытоптана бедными родственниками из Робинсон-колледжа, Хомертон-колледжа и Дарвин-колледжа.

Дом Сената – каменное сердце университета. Здесь проходят заседания Сената, принимаются мелкие и крупные решения, определяющие течение университетской жизни, от споров по поводу обучения женщин до интриги с присуждением звания почетного доктора философу Жаку Деррида. Время от времени дом Сената становится площадкой для общественных мероприятий. В мае 1933 года здесь читал свою единственную публичную лекцию лирик и латинист А. Э. Хаусман («Имя и природа поэзии»), а в 1959 году Ч. П. Сноу впервые излагал тезис о «двух культурах» в рамках Ридовских лекций.

По сравнению с тем, сколько лет этой уважаемой кембриджской лекционной традиции, берущей начало с 1524 года, дом Сената относительно молод. Он был воздвигнут в 1722–1730 годах по проекту шотландского архитектора Джеймса Гиббса, главное творение которого в то же самое время сооружалось в Лондоне – церковь Св. Мартина-в-Полях. Монументальное деление фасада колоссальными колоннами и пилястрами, фронтон над слегка выступающим центральным ризалитом, нижний ряд окон с арочными щипцами, поочередно круглыми и островерхими, балюстрада как завершение крыши, акцентированная урнами, – так, в классической элегантности, Гиббс представил нам дом Сената, смешение палладианских мотивов, традиции Кристофера Рена и римского барокко. Внутри можно увидеть длинный светлый зал с галереями, кессонный потолок с лепниной в стиле рококо, статуи работы Майкла Рисбрака и Джозефа Нолкенса. Фасад выполнен из светлого портлендского камня, который Рен использовал и в Лондоне. На лужайке – бронзовая копия римской варвикской вазы. Случайных посетителей, то есть большинство из нас, удерживает на расстоянии массивная черная ограда 1730 года, одна из первых чугунных решеток в Англии.

Стоит отметить, что углы кембриджских лужаек отмечены спиралями из литого железа перед домом Сената, замысловатыми каменными свитками во дворе Эммануил-колледжа и черными фонарями в старом дворе Питерхаус-колледжа – тема с множеством вариаций в этом раю для любителей английских газонов.

Дом Сената – единственный реализованный из множества проектов застройки xviii века в центре Кембриджа. Не только Хоксмур грезил о барокко, Гиббс тоже хотел воплотить здесь гораздо больше: двор с флигелями и церковью Св. Девы Марии (Большей) в качестве восточного завершения ансамбля. Недостаток средств, а также резкая критика не позволили ему закрыть вид на часовню Кингз-колледжа. Лишь через тридцать лет университет построил рядом с домом Сената новую библиотеку (1754–1758). Проект Стивена Райта, более мужественный, чем у Гиббса, счастливым образом завершил ансамбль. Здание выполнено из того же портлендского камня в палладианском духе, а его венецианские окна особенно полюбились английским последователям. Палладианский флигель Райта заменил изначальное восточное крыло Старых школ.

Там, за георгианским ансамблем, располагается средневековое ядро университета. В вымощенном булыжником Коббл-корте есть все, что нужно университету: помещения для собраний и руководства, библиотека и лекционные залы различных факультетов, или школ. Начало школам положили теологи. Их Школа богословия (ок. 1350–1400) стала первым собственным зданием Кембриджского университета, хотя по роскоши не может даже сравниться со своим двойником из Оксфорда, выстроенным в стиле поздней готики. Из грубого бутового камня сложен и западный флигель для факультета церковного права (ок. 1430–1460), а южный флигель, где слушали лекции по философии и гражданскому праву, – уже из жженого кирпича. Над лекционными залами располагались первые библиотечные помещения университета.

Старые школы, многократно перестраивавшиеся, сегодня являются административными задворками университета. К управленческому центру принадлежит также прилегающий к ним западный двор, изначально старый двор Кингз-колледжа, проданный колледжем университету в 1829 году. Сэр Джордж Гилберт Скотт в 1867 году почти полностью обновил его, как и выход на улицу Тринити-лейн.

Попутно еще об одном здании в этом каре, Кокерелловской библиотеке (1837–1842), к западу от дома Сената. Второй проект расширения университетской библиотеки предложил викторианский архитектор С. Р. Кокерелл. Его ощущение объема и поверхностей бесподобно; грандиозное внутреннее помещение, которое тянется во всю длину здания, с одним цилиндрическим сводом, оживленным кессонами с диагональным рисунком – самый красивый библиотечный зал xix века в Кембридже. В 1992 году университет, чьи книжные фонды давно переместились в новое здание, сдал свою старую библиотеку в аренду на триста пятьдесят лет расположенному напротив Гонвилл-энд-Киз-колледжу. Таковы масштабы времени, в которых мыслят обитатели Кембриджа.

 

Гонвилл-энд-Киз-колледж: Врата Чести

У Гонвилл-энд-Киз-колледжа не только два названия. Он и основан был дважды: в 1348 году Эдмундом Гонвиллом, священником из Восточной Англии, и в 1557 году Джоном Кизом, врачом из Нориджа, который по гуманистической традиции латинизировал свою фамилию (Caius), но произносил ее по-прежнему как Киз. Колледж в его честь тоже стали именовать по-латыни Caius-college.

Доктор Киз был придворным врачом Эдуарда VI и Марии Тюдор, одним из богатейших врачей своего времени. Он изучал медицину в Гонвилл-холле и в Падуе, а прежде чем приступить к врачебной карьере в Лондоне, несколько лет прожил в Италии, изучая философию. Вложив средства, доктор Киз оздоровил свой старый колледж, где занимал пост ректора, хотя члены колледжа не слишком жаловали его за католицизм. Новый двор, воздвигнутый в 1565–1569 годах рядом со старым Гонвилл-кортом, стал первым в Кембридже двором всего с тремя флигелями: с южной стороны он отделен от мира только стеной с воротами. Киз-корт должен был стать светлым, открытым, хорошо продуваемым – санитарная мера с символическим значением: выветрить затхлость Средневековья! В закрытых внутренних дворах повеяло новым духом, открытостью Ренессанса.

Тремя символическими воротами доктор Киз наглядно демонстрирует нам путь к образованию елизаветинских гуманистов. На первых воротах написано Humilitatis (это Врата Смирения), через них входят студенты. На вторых воротах читаем Virtutis (это Врата Добродетели), а с другой стороны – Sapientiae (Мудрость). После Врат Мудрости наконец попадаем к Вратам Чести, которые ведут от колледжа прямиком к Старым школам – к экзаменам, ученым степеням и карьере. Этот академический ритуал посвящения Киз-колледж практикует для церемониального шествия и по сей день. Лишь по двум поводам открываются запертые обычно Врата Чести: в день вручения дипломов, когда студенты направляются в Сенат для получения степени, или по случаю смерти преподавателя. Чтобы отдать ему последние почести, гроб с телом после реквиема в часовне проносят через Врата Чести к катафалку, ожидающему у дома Сената.

Нигде в Кембридже нет подобной иконографической программы академического течения жизни. И хотя Врата Смирения перенесли в ректорский сад, где они, возможно, нужнее, призыв к смирению встречает нас на прежнем месте, над входом с Тринити-стрит. От викторианского Три-корта мы по прелестной рябиновой аллее выходим к трехэтажным Вратам Добродетели (1567). Это одна из старейших реликвий английского Ренессанса, как уверяют нас историки архитектуры. Но привлекательнее стилистической чистоты и благородства, как часто бывает в жизни, выглядит живописное смешение стилей в соседнем дворе. Врата Чести, возведенные в 1575 году по проекту доктора Киза уже после его смерти, представляют собой фантастический коллаж из колонн, портиков, обелисков и фиалов, увенчанный шестиугольной башней с куполом и солнечными часами: изобилие разных мотивов в небольшом пространстве. Елизаветинская эпоха любила такие concetti – чем больше украшений, тем больше чести.

То, что доктор Киз славу ценил более смирения, демонстрирует и его гробница в часовне колледжа: балдахин, поддерживаемый колоннами из мрамора и алебастра. Две латинские надписи начертаны на его Вратах Чести, одна из них с вергилиевским пафосом: «Добродетель побеждает смерть» и лапидарное резюме: «Я был Киз». Несмотря на это, он не был единственным знаменитым врачом, вышедшим из колледжа. Уильям Гарвей, открывший кровообращение, тоже учился в Киз-колледже, как и Эдвард Уилсон, служивший врачом в экспедиции Скотта 1912 года и умерший в Антарктике. Флаг колледжа, поднятый им на Южном полюсе, вывешен сегодня, подобно трофею, в передней части холла. Там, под пологим викторианским потолком в портретной галерее колледжа, мы видим в массивной золотой раме лицо астрофизика, от которого давно отказались врачи: Стивена Хоукинга, самого знаменитого члена Киз-колледжа. На лекциях, запрограммированных на компьютере, он двумя последними своими подвижными пальцами управлял голосовым синтезатором: супермозг в инвалидном кресле, движущийся к границам пространства и времени. «Моя цель проста. Я хотел бы узнать, как родилась Вселенная, откуда она появилась и почему она вообще существует».

Гонвилл-энд-Киз-колледж был первым, кто отменил запрет на бракосочетания для своих членов в 1860 году, и одним из последних, ставших принимать на учебу студенток в 1979 году. Часовня и холл относятся к Гонвилл-корту, историческому ядру колледжа, чей средневековый двор сэр Джеймс Бэрроу, ректор колледжа и архитектор-любитель, в 1753 году модернизировал классическим фасадом. Он был простым и пропорциональным по контрасту с чрезвычайно помпезным первым двором в стиле замков раннего французского Ренессанса, построенным в 1870 году по проекту Альфреда Уотерхауза. С Королевского плаца яснее всего видно, сколько самодовольства в этом нагромождении викторианской архитектуры по сравнению с соседним зданием Сената и университетской церковью.

 

Слезы Клэр, Бакс и Тринити-холл

Вход в Клэр-колледж расположен позади Старых школ, в самом конце Тринити-лейн. Элегантная простота архитектуры и вся ее красота открываются лишь со стороны реки, на фоне грандиозной сцены Бакса. Словно сельский замок, колледж возвышается над лугами совсем рядом с часовней Кингз-колледжа.

Двенадцать серебряных слез на черном поле обрамляют герб Клэр-колледжа. Это слезы, которые леди Элизабет де Клэр, трижды становившаяся вдовой, пролила по своим мужь ям. Все ее мужья были богаты, что пошло на пользу колледжу, основанному в 1326 году канцлером университета Ричардом Бэдью, не имевшим достаточных средств. В лице графини Клэр в 1338 году колледж обрел вторую, более могущественную покровительницу. От его первых зданий ничего не осталось. То, что мы видим сейчас, появилось в результате реконструкции, которая, начавшись в 1638 году, была прервана гражданской войной и завершилась лишь в 1715-м. Несмотря на то что его строительство растянулось на семьдесят семь лет, Клэр-колледж выглядит очень гармонично, словно возведен одновременно. В нем ощущается и аура города, и рос кошь ренессансного дворца.

Олд-корт, Старый двор Клэр-колледжа, – первый полностью классический архитектурный ансамбль в Кембридже. При этом в его тщательно продуманной, почти маньеристской сторожевой башне 1638 года постройки есть позднеготические веерные своды – один из последних примеров подобной моды на ретро. Сам двор отличается соразмерностью и строгим достоинством нового стиля. Монументальные ионические пилястры ритмизируют выходящий на реку фасад западного флигеля; в мансардном этаже чередуются треугольные и закругленные щипцы. Строительство вели местные зодчие Томас Грамболд и его сын Роберт по проекту, в котором ощущается влияние Кристофера Рена. Портал с барочным тимпаном в виде раковины ведет в часовню, спроектированную Джеймсом Бэрроу в 1763 году по образцу Пемброкской часовни Рена. Оригинален вход – восьмиугольный вестибюль, увенчанный высоким светлым фонарем. Алтарная роспись «Благовещение» принадлежит кисти Джованни Батиста Киприани, одного из членов-основателей Королевской академии. Студенты Клэр-колледжа, однако, в часовне ценят прежде всего крипту, где устраиваются ночные дискотеки.

Выход из дворов колледжа на природу – всегда удовольствие, особенно в Клэр-колледже. Через реку перекинут трехарочный мост, на парапете которого балансируют каменные шары, шутливый элемент архитектурной «музыки воды», спроектированный в 1639 году Томасом Грамболдом. Ни один гид не забудет задать на мосту Клэр излюбленный вопрос: «Сколько на балюстраде каменных шаров?» Четырнадцать, отвечают простодушные туристы. Но правильный ответ – тринадцать и семь восьмых, потому что у одного шара не хватает сегмента. Клэр-бридж – старейший из сохранившихся мостов через Кем, и, если плыть по реке в лодке, на внешней стороне парапета можно увидеть барельеф с изображением мифического певца Ариона верхом на дельфине.

С 1688 года, еще до установки филигранных кованых ворот (1714), члены колледжа проходили в сад по липовой аллее. У входа – иудино дерево, багряник, цветущий в мае пурпурным цветом, замечательные цветочные бордюры с желтыми соцветиями коровяка, голубыми маками и синими дельфиниумами и садовый пруд, окруженный тисами. В конце Тропы декана растет дерево, которое в июне машет сотнями белых цветов-платочков – Davidia involucrata (давидия оберточная). На Майской неделе все любители великолепных садов и театров встречаются здесь на шекспировском спектакле.

Если вы покидаете колледжи на Кеме через заднюю дверь, то попадаете в один из красивейших городских ландшафтов Европы: Бакс. Этот комплекс простирается от Дарвин-колледжа и Куинс-колледжа на юге до Сент-Джонс-колледжа и Магдален-колледжа на севере и представляет собой уникальное сочетание пойменных лугов, университетской архитектуры, парков, садов, мостов и аллей. Пикники на речном берегу, ялики, коровы, пасущиеся на фоне часовни Кингз-колледжа, – весь открыточный глянец оживает здесь в сценах, символизирующих неповторимую природу Кембриджа.

Кажется невероятным, что эта идиллия не существовала здесь с незапамятных времен. Однако в раннем Средневековье Бакс был промышленной зоной. От Хай-стрит мимо складов и колледжей переулки вели к причалам, где осуществлялась речная торговля между Кембриджем и Кингз-Линн. Другой, западный берег, регулярно находившийся под угрозой затопления, оставался практически нетронутым. Король Генрих VI, купив участок земли для Кингз-колледжа, в 1447 году приобрел также земли на другом берегу. Зады королевского колледжа – значилось на старых земельных картах, а сокращенно просто Зады, или Бакс, как их стали называть впоследствии.

Поскольку Кем был судоходной торговой артерией и к тому же являлся частью городской канализации, колледжи повернулись к дурно пахнущей реке спиной. Бакс был их задним двором и ничем больше. В xvi веке произошли изменения. Ведуты, пейзажи на меди гравера Дэвида Логгана в изданном в 1690 году сборнике «Кембридж в иллюстрациях», показывают нам несколько аллей в Баксе и в университетских садах вдоль берегов реки: огороды, фруктовые сады и плантации хмеля, площадки для боулинга и выгоны для лошадей членов колледжа.

К концу xviii века Бакс почти приобрел теперешний облик, став больше похожим на парк, чем на частные земельные угодья, а колледжи проявили свой двойственный характер, с грозными сторожевыми воротами со стороны улицы и города и с идиллическими садами и речными пейзажами с внутренней стороны. «Мне случилось посетить городок Кембридж, – писал Йозеф Гайдн в 1791 году, – и осмотреть тамошние университеты [sic!], удобно выстроенные в ряд, один за другим, притом каждый сам по себе; у каждого с задней стороны ухоженные сады близ красивого каменного моста, по которому можно пересечь огибающую сады реку». С тех пор посетители с удовольствием гуляют по академическим зеленым насаждениям. Мы наслаждаемся Баксом как настоящим английским садом, rus in urbs (кусочком деревни в городе), а тут еще и ощущение, будто вдыхаешь чистый воздух человеческого духа. Ни в одном другом парке мира вы не найдете такую высокую концентрацию интеллектуальных способностей.

Под глубоким впечатлением от Бакса Генри Джеймс писал, что речка существует скорее по декоративным причинам, как оправдание для постройки красивых мостов. Между мостами Клэр-бридж и Тринити-бридж тем временем появился еще один современный мост – узкий, из армированного бетона, построенный в 1960 году и предлагающий вид на еще один волшебный сад со старинными конскими каштанами и несколько менее старыми преподавателями Тринити-холла.

С помощью излюбленного георгианского косметического фасада из гладкого тесового камня и больших раздвижных окон колледж скрывает свой истинный возраст – по крайней мере в переднем дворе. Однако проход рядом лестницей B выведет нас из xviii века прямо в xiv век, на тыльную сторону северного крыла, где еще видна средневековая кладка из грубого тесаного песчаника и узкие готические окна.

Тринити-холл был основан в 1350 году и освящен самим основателем, епископом Уильямом Бэйтманом, который дал это название своему собору Св. Троицы в Норвиче. За несколько лет до того в Англии свирепствовала чума, и с помощью нового колледжа епископ Бэйтман надеялся воспитать новое поколение необходимых стране клириков и юристов. Здесь постигали азы науки государственные и церковные деятели, от епископа Стивена Гардинера, лорд-канцлера Марии Тюдор, до сэра Джеффри Хоу, министра иностранных дел в правительстве Маргарет Тэтчер. Тринити-холл до сих пор считается главным колледжем для обучения юристов (и гребцов), здесь изучал юриспруденцию Вивиан Холланд, сын Оскара Уайльда.

Элегантный фонарь над западным крылом указывает на трапезную с пышным интерьером в георгианском стиле; стены обшиты панелями нежно-зеленого цвета, в передней части зала стоят коринфские парные колонны с позолоченными капителями. Помещение напротив входа, комната сэра Лесли Стивена, напоминает об отце Вирджинии Вулф, который был членом этого колледжа, как и Роберт Ранси, епископ Кентерберийский, чья страсть к крикету увековечена памятным окном в вестибюле часовни.

Тринити-холл – единственный колледж Кембриджа, чья библиотека сохранила средневековый дух, несмотря на то что само здание относится к концу xvi века. За стенами кирпичной кладки тюдоровских времен со ступенчатым фронтоном некоторые книги до сих пор крепятся к пюпитру цепью, как в первых «цепных» библиотеках.

Многие колледжи изначально назывались холлами. Слово «колледж», происходящее от латинского collegium, относилось к студентам, жившим в холлах, но потом значение слова изменилось. Из старых кембриджских колледжей только Тринити-холл сохранил изначальное название в отличие от своего соседа, Тринити-колледжа.

 

Трое для Троицы: Ньютон, Байрон и принц Чарлз

Котелки в Кембридже носят только привратники Тринити-колледжа. Вот они стоят на вымощенной серым булыжником мостовой перед большими воротами и болтают, а король над входом вместо скипетра держит ножку от стула. Тринити-колледж не спутаешь ни с каким другим. И даже яблоня на газоне рядом со входом – совсем не обычное дерево. «Это яблоня Ньютона», – заверяет меня привратник. Нет никаких сомнений, что Древо Познания растет именно здесь.

Давайте сразу покончим с превосходными степенями: Тринити-колледж – самый большой, самый богатый и знаменитый колледж Кембриджа. Здесь зародилась группа «Блумсбери», здесь находится родина «Апостолов», колыбель государственных изменников. Здесь учились выдающиеся шпионы Ким Филби и Энтони Блант, премьер-министры Артур Бальфур, Джавахарлал Неру и Раджив Ганди, будущие короли Эдуард VII, Георг VI и его внук принц Чарлз. Список нобелевских лауреатов Тринити-колледжа состоит из двадцати девяти имен – больше, чем в любом другом колледже как в Кембридже, так и в Оксфорде. В xx веке среди выпускников Тринити-колледжа представители Королевского общества были практически во всех отраслях естественных наук. Именно этому колледжу и его ученым, от Эрнеста Резерфорда до Алана Ходжкина, Кембридж обязан первенством в естественных науках среди английских университетов.

При этом Тринити-колледж является колыбелью поэтов, от лорда Байрона до Владимира Набокова, и интеллектуальным центром, где Бертран Рассел, Людвиг Витгенштейн и американский кибернетик Норберт Винер занимались расщеплением ядра философского атома, каждый четверг собираясь на «безумном чаепитии», в комнатах Рассела в Невилзкорте. «Знакомые Мориса смеялись над Тринити, но они не могли игнорировать высокомерное великолепие или отрицать превосходство этого колледжа, едва ли нуждавшееся в подтверждении», – писал Э. М. Форстер в романе «Морис».

Тринити-колледж такой же величественный и вычурный, как его основатель Генрих VIII. Он появился на свет, когда король распустил два старых колледжа, объединив их в один новый. В 1546 году Майкл-хауз и Кингз-холл превратились в колледж Святой и Неделимой Троицы, с шестьюдесятью членами во главе с ректором – больше, чем в каком-либо другом колледже, даже чем в Крайст-Черч-колледже кардинала Уолси в Оксфорде. Конфискацией монастырских владений Генрих VIII обеспечил своему детищу богатое приданое. На одном из таких участков Тринити-колледж в xx веке открыл настоящее золотое дно под названием Научный парк (см. главу «Краткая история Кембриджа»).

Четырьмя зубчатыми угловыми башнями из тюдоровского кирпича возвышаются над Тринити-колледжем ворота Грейтгейт (1518–1535), некогда служившие входом в Кингз-холл, основанный Эдуардом III в 1337 году. Привратный дом напо минает геральдический банк данных по английской истории. Над ним развевается флаг колледжа, штандарт Эдуарда III, реявший на полях сражений при Креси и Пуатье. В знак своих притязаний на французский престол король первым скрестил французские лилии с английским львом. Герб Эдуарда III, расположенный по центру над входом, обрамлен гербовыми щитами шести его сыновей.

Связь Тринити-колледжа с короной не ограничивается фигурами, украшающими фасад сторожевой башни, среди которых сам Генрих VIII и смотрящий во внутренний двор Яков I с супругой и сыном, будущим королем Карлом I. Это единственный колледж в Кембридже, где ректор не избирается членами совета колледжа, а назначается короной.

«У нас есть один прелестный церемониал, – рассказывал мне Пол Симм, помощник казначея Тринити-колледжа. – Каждый новый ректор должен при вступлении в должность постучать в ворота и ожидать ответа. Главный привратник справляется у него о королевских верительных грамотах и, получив их, относит на серебряном подносе членам совета, собравшимся в часовне колледжа. Вице-ректор зачитывает им королевскую грамоту, затем члены совета выходят из часовни, открывают ворота и впускают своего нового ректора».

Даже без этой церемонии у Тринити-колледжа триумфальный вход. Перед нами лежит Грейт-корт, широкое зеленое каре, обрамленное зданиями, грандиозное сочетание итальянской пьяццы и сельской лужайки с фонтаном в центре, чье непрерывное журчание окружает нас с первой минуты, ограждая от уличного шума. Грейт-корт, разумеется, больше, чем любой другой двор в Кембридже или Оксфорде, но не только масштабы и даже не качество отдельных зданий делают его несравненным. Часовня и учебный корпус, резиденция ректора и жилой флигель, сторожевые башни – все это стандартные элементы университетского двора. Почему же именно он впечатляет сильнее других? Большой двор Тринити-колледжа – не квадрат и не прямоугольник, здесь нет симметричных газонов и дорожек и ни одни из трех ворот не расположены по центру соответствующего крыла. Как и на средневековых площадях, здесь разная высота окружающих зданий, их возраст, строительный материал и качество постройки. У одних каменные фасады, у других оштукатуренные, многие увиты растениями, в том числе глициниями, розами, ломоносом и диким виноградом. Очарование неупорядоченности, многообразие, которое здесь предстает единством, таким живым, каким может быть лишь то, что создавалось веками. В центре этого зрелища находится плещущий фонтан. Даже он, бывший когда-то для колледжа источником питьевой воды, слегка повернут вокруг своей оси. Он накрыт балдахином поздней елизаветинской эпохи, лежащим на колоннах, с филигранным резным куполом и килевидными арками (1601–1615, обновлен в 1715 году). Именно этому архитектурному элементу огромный двор обязан пропорциональностью и сбалансированностью, обретая в нем точку опоры и центр притяжения.

Грейт-корт в современном виде – плод усилий Томаса Невила, ректора Тринити-колледжа в 1593 году. Он объединил разрозненные строения эпохи основания колледжа, на собственные средства построил новую трапезную и даже передвинул сторожевую башню. Добиваясь единообразия в пространстве двора, Невил не стал сносить башню короля Эдуарда (1424–1437), а велел разобрать ее камень за камнем и, отодвинув на двадцать метров, сложил заново у западной стены часовни. Башня короля Эдуарда ранее служила входом в Кингз-холл и была первой сторожевой башней в Кембридже. И все-таки впечатляющий пример защиты архитектурных памятников, поданный Невилом, имеет отношение не столько к архитектуре, сколько к преемственности в истории колледжа, будучи скорее прагматическим, нежели символическим жестом: строительный камень стоил дорого, а рабочая сила была дешева. Фонарь на башне был добавлен ректором, как и статуя Эдуарда III в наряде елизаветинской эпохи. В конце концов этот король не только победил французов и учредил Орден Подвязки, но и призвал в Англию фламандских ткачей, поэтому его считали просвещенным предтечей европейских идеалов.

Тем временем подают голос большие часы на башне короля Эдуарда, отбивающие по два удара на каждый час, первый – глухой, второй – звонкий. Для студента Вордсворта из соседнего Сент-Джонс-колледжа эти часы были будильником, и он называл их болтливыми. Для спортивных натур с ними связывается самое большое достижение времен учебы в Кембридже. Раз в году в октябре студенты собираются в полдень на Забег Большого двора, чтобы состязаться в скорости с часами. Пока часы бьют двадцать четыре раза (примерно в течение сорока пяти секунд), нужно обежать двор по периметру (триста семьдесят метров). Этот самый эксцентричный в легкой атлетике забег первым выиграл в 1927 году лорд Бергли, впоследствии ставший олимпийским чемпионом. Лишь в 1988 году победителями забега стали еще двое – Себастьян Коу и Стивен Крэм. Но это сочли нечестным, потому что они бежали не по дорожке, а по булыжной мостовой по меньшему радиусу, с разницей почти пятнадцать метров. Как бы то ни было, больше никому не удавалось повторить это достижение.

Забег – ключевой момент в сюжете фильма продюсера Хью Хадсона «Огненные колесницы», заканчивается финишной прямой перед часовней. Строительство часовни в позднеготическом стиле (1555–1567) финансировала Мария Тюдор, дочь Генриха VIII, что было редким примером церковной архитектуры времен правления этой королевы-католички. Георгианским интерьером – кафедрой с колоннами, скамьями, ретабло с балдахином – часовня обязана не слишком вежливому профессору классической филологии, ректору Ричарду Бентли, называвшему своих коллег и студентов не иначе как «ослы», «дураки» и «собаки». С 1742 года он покоится в этой часовне – хотя неизвестно, почиет ли он в мире. В притворе, который гораздо интереснее самой часовни, можно увидеть целую галерею знаменитостей Тринити-колледжа, увековеченных на латунных мемориальных табличках, в мраморных бюстах и статуях. В этой христианской Валгалле восседает лорд Теннисон, чья свирель наполовину прикрыта лавровым венком, а напротив него находится великий полиглот сэр Френсис Бэкон, который уже в двенадцатилетнем возрасте считал, что учебная программа Тринити-колледжа устарела. Над всеми ними возвышается, как гласит строка из Лукреция на цоколе («Кто род человеческий дарованиями превосходит»), сэр Исаак Ньютон с призмой в руке, молодой, без парика – шедевр скульптора-гугенота Луи Франсуа Рубийяка (1755). Эта мраморная статуя вдохновила Вордсворта на такие строки в его знаменитой «Прелюдии»: «…Я видеть мог / На постаменте статую Ньютона. / Он держит призму. Тихое лицо / Как циферблат ума, что в одиночку / Плывет сквозь Мысли странные моря».

Около тридцати пяти лет своей жизни Ньютон провел в Тринити-колледже. Студентом он застенографировал список своих грехов, от прогуливания служб в часовне до кражи полотенец («Пользуясь полотенцем Вилфорда, чтобы сберечь свое»). В 1669 году его учитель уступил ему кафедру (что само по себе случается довольно редко), считая ученика более достойным. Комнаты двадцатисемилетнего профессора математики Ньютона, декорированные его любимым малиново-красным цветом, располагаются в Большом дворе на лестнице Е. Здесь были созданы его крупные естественно-научные труды, заложена основа нового понимания времени и пространства, настолько революционного, что Александр Поуп посвятил ему эпиграмму: «Природа и ее законы в ночной таились мгле. / Но Бог промолвил: Быть Ньютону! И свет стал на земле». В минуты отдыха Ньютон выходил в сад, который в те времена располагался под его окнами, возле входных ворот.

Яблоня, которая растет там сегодня, была пересажена в 1954 году, – это потомок дерева, росшего возле дома его родителей в Линкольншире, с которого в 1665 году, как всем известно, ему на голову всем весом закона всемирного тяготения обрушилось яблоко. Цветок Кента – так называется ньютоновский сорт яблок. По заверению храбреца, попробовавшего их на вкус, они абсолютно несъедобны.

Почти каждую неделю кто-нибудь обращается за разрешением на съемку в комнатах Ньютона, и каждый раз казначей вынужден отказывать, потому что там живут члены колледжа. «У нас нет помещений-мемориалов. Мы не музей, мы здесь работаем». Вот, например, лестница Е – кто там только не жил, будучи студентом или профессором: романист Уиль ям Теккерей, историк Томас Бабингтон Маколей, антрополог Джеймс Фрезер. И, как в библейской генеалогии, одно имя в Тринити-колледже тянет за собой другое. Взять хотя бы историков: от Маколея через его внучатого племянника Джорджа Маколея Тревельяна и его учителя лорда Эктона к ученику Тревельяна Стивену Рансимену, хронисту Крестовых походов, и дальше к Э. Х. Карру, Орландо Фиджесу и Ричарду Эвнасу ширится фаланга членов Тринити-колледжа, работавших в русле великой англосаксонской традиции исторического повествования. «Социальная история Англии» Тревельяна стала бестселлером, а сам он – ректором Тринити-колледжа. В память о Славной революции 1688 года он взял себе номер телефона 16-88. До 2004 года ректором был Амартия Сен, исследователь всемирной проблемы бедности, супруг дочери Ротшильда и нобелевский лауреат по экономике.

В южном крыле Грейт-корта, где сторожевую башню украшает статуя Елизаветы I, в 1967 году квартиру на лестнице К занял новоиспеченный студент из дома Виндзоров. Три года принц Чарлз изучал в Кембридже антропологию и историю – первый студент королевских кровей, который действительно заработал степень бакалавра и сдал экзамены. К анекдотам Тринити-колледжа он не прибавил ничего, хотя однажды и рассмешил однокашников. Как-то, когда они сидели в компании и делились друг с другом, чем будут заниматься после сдачи экзаменов и кем хотят стать, Чарлз заявил: «Хочу стать королем Европы».

К домашним ритуалам Тринити-колледжа относится и умение одним махом перепрыгнуть через восемь полукруглых ступеней трапезной. Похожий на пагоду фонарь венчает плос кую крышу здания – еще одно возможное спортивное достижение для любителей лазать по фасадам: «Это самый лучший вид на университетские Альпы», как написано в «Путеводителе по Тринити-колледжу для любителей лазать по крышам» 1899 года. Этот зал длиной более тридцати метров – самая большая столовая в Кембридже – был построен в 1604–1605 годах по образцу Мидл-Темпл-холла в Лондоне. С роскошью поддерживает столовая Тринити-колледжа традицию средневековых трапезных. Ее интерьер с самого начала был старомодным – от галереи менестрелей, возвышения для певцов с декоративным ограждением виртуозной резьбы, до балочного потолка в стиле Якова I, слишком изящного для своих размеров. Пластмассовые утята, восседающие тут и там на перекрытиях, свидетельствуют об активности местного Общества верхолазов.

Два высоких эркерных окна с геральдическими мотивами в оформлении освещают головную часть трапезной: два «высоких стола», зарезервированных для ректора, членов совета колледжа и высоких гостей. На обшитой панелями стене над ними председательствует Генрих VIII с широко расставленными ногами – громадный, как и на уничтоженной фреске Г. Гольбейна 1537 года во дворце Уайтхолл. Справа от портрета короля-основателя (копия 1667 года) висит портрет его дочери Марии Тюдор, как всегда строгой, а по левую руку от короля – длинноногий красивый мальчик пятнадцати лет, который позднее, в 1791 году, уже в отделанной золотом магистерской мантии выпускника Тринити-колледжа позировал художнику Джорджу Ромни. Это принц Уильям-Фредерик, второй граф Глостерский, по прозвищу Глупый Билли, впоследствии канцлер университета и первый член королевской семьи, учившийся в Кембридже. Его портрет был заменен на детский, кисти Джошуа Рейнольдса. Вы не найдете более очаровательных портретов в галерее знаменитостей Тринити-колледжа. Нежелание студентов обманываться всем этим блеском доказывает замечание в «Альтернативном проспекте»: «Убранство трапезной по-прежнему впечатляет гораздо больше, чем то, что подается на стол».

Изредка здесь можно было встретить члена Тринити-колледжа Людвига Витгенштейна. Однажды философ осторожно погрузил ложку в десерт, похожий на пудинг. «Сэр, – подбодрил его служитель, – если вы копнете поглубже, вы найдете там персик». По словам Витгенштейна, это была самая дружелюбная фраза, какую ему довелось услышать в Кембридже.

Из коридора трапезной мы выходим в Невилз-корт или скорее на окаймленную балюстрадой террасу, известную как трибуна Рена. С этой классической трибуны открывается вид на второй двор Тринити-колледжа, заложенный по решению ректора Томаса Невила в 1612 году. На смену средневековой хаотичности Грейт-корта пришла соразмерность Ренессанса – флигель с колоннадной галереей средиземноморской элегантности, в которой Ньютон с маятником в руке измеряет скорость звука, исследуя эхо. В центре двора расположен безупречный газон. «Однажды студенты загромоздили его мебелью, – вспоминает привратник. – А в другой раз выпустили во двор белых кроликов». Безобидная шутка, если вспомнить, что Байрон со своим медведем гулял именно здесь. Собственные комнаты в северном крыле Невилз-корта юный лорд украсил лампами в греческом стиле, обставил оттоманкой и кроватью с балдахином. Он имел слугу и лошадь и в уже первом триместре написал кузине Августе, что чувствует себя «независимым, как немецкий принц, который чеканит собственную монету». Из комнат на втором этаже Байрон смотрел на библиотеку Рена, где ныне он увековечен в мраморе.

Изначально Невилз-корт был открыт со стороны реки и выглядел вполне по-домашнему. Монументальное западное крыло он приобрел, когда учитель Ньютона, ректор Исаак Барроу («Бог всегда действует геометрически»), попросил своего друга Кристофера Рена построить для колледжа новую библиотеку. Рен сделал это без гонорара, создав свой кембриджский шедевр (1676–1685). Библиотека Тринити-колледжа превосходит университетскую библиотеку так же, как часовня Кингз-колледжа – университетскую церковь. Рен спроектировал вытянутое в длину здание с открытым колонным залом на первом этаже, подобно большим залам в античных гимнасиях. Высокие окна над аркадами подхватывали ритм полуциркульных арок; большие, спокойные волны из кеттонского камня, тщательно обработанного каменотесом Рена Робертом Грамбольдом, на свету меняли цвет с кремового на персиковый. С балюстрады на крыше во двор смотрят четыре статуи, аллегории теологии, юриспруденции, физики и математики, созданные придворным скульптором Вильгельма III. Насколько богато украшена стена, выходящая во внутренний двор, настолько же просто и строго выглядит фасад, выходящий на реку, расчлененный тремя портиками с колоннами – вполне достаточно для Бакса, который в то время не был парком.

Один-единственный барочный прием доказывает конструктивно-математический гений Рена. Верхний этаж, где расположена библиотека, начинается не над триглифным фризом, как кажется снаружи, а непосредственно под аркадой. Дополнив арки люнетами, Рен скрыл истинную высоту этажа. Опустив уровень пола, он выиграл пространство как под полки, так и под большие окна, получив очень просторный и светлый зал. В строительстве этой библиотеки, гораздо более монументальной, чем кажется снаружи, Рен следовал великим образцам Ренессанса (библиотека Лауренциана работы Микеланджело во Флоренции и библиотека Сансовино в Венеции).

А что за интерьер! Сорок шесть метров в длину, двенадцать в ширину и столько же в высоту – дворец для книг с логовами для чтения между полками, которые впервые расположились вдоль стены и под прямым углом к полкам, – комбинация английской стеллажной системы и континентального читального зала. Рен спроектировал табуреты и столы с вращающимися пультами для книг в учебных кабинетах, а также книжные полки из дуба, мореные в розовый цвет под кедр. Резьба же, напротив, выполнена из липы, причем так виртуозно, как это было под силу в то время только одному человеку – Гринлингу Гиббонсу, гражданину природы, как восславил его Горацио Уолпол, который «дереву придает свободную и воздушную легкость цветов». Между 1691 и 1695 годом Гиббонс украсил книжные шкафы Тринити-колледжа цветочными гирляндами, фруктами, щитами и эмблемами. На одной из двадцати четырех основных панелей на самом верху сидит, приготовившись к прыжку, резной кузнечик. Имеется даже мраморная статуя шестого герцога Сомерсетского, тогдашнего канцлера университета, – правда, неуклюжая, так как мрамор не был привычным материалом для Гиббонса.

Любое большое помещение в этом колледже превращается в чертог героев Валгаллы. Звезды Тринити-колледжа заполняют не только часовню и холл, но и библиотеку. Двойную почетную стражу перед книжными шкафами и над ними несут ряды мраморных бюстов – Бэкон, Бентли, Ньютон, старые знакомые и давно забытые имена, лучшие из которых являются работами Рубийяка (начиная с 1751 года) – вместе с греческими, римскими и английскими мыслителями и поэтами, будто на этом олимпе знаний выпускниками Тринити-колледжа стали даже Сократ, Цицерон и Шекспир.

Далее мы подходим к черно-белой мраморной плите в конце зала. Перед большим южным окном сидит на пьедестале лорд Байрон, «изо всех сил старающийся выглядеть несчастным», по словам Бертеля Торвальдсена, которому поэт позировал в Риме. В погребении в Вестминстерском аббатстве скандальному автору было отказано соборным капитулом; не разрешили и установить надгробный памятник в натуральную величину, так что в результате мраморная скульптура 1829 года обрела прописку в библиотеке байроновского колледжа. Завершает этот апофеоз славы барочная роспись по стеклу: Cantabrigia, воплощенная alma mater, представляет своих суперзвезд Ньютона и Бэкона королю Георгу III, окруженному аллегорическими фигурами Британии, Славы и нимфами в легких одеждах.

Мы почти забыли, что главное в библиотеке – книги. Из почти двухсот тысяч томов, хранящихся в библиотеке Рена, примерно пятьдесят пять тысяч были изданы до 1820 года. Из этого океана слов, как коралловые рифы, выступают отдельные блоки: собрание ранних изданий Шекспира, Ротшильдовская коллекция английской литературы xviii века, личная библиотека Ньютона вместе с его прогулочной тростью и собрание итальянского экономиста из Турина Пьеро Сраффа, которого в 1927 году Мейнард Кейнс позвал в Кембридж и который провел остаток жизни членом Тринити-колледжа. К сокровищам реновской библиотеки относят и Библию для ботаников, Historia Plantarum (1686–1704), члена Тринити-колледжа Джона Рея. На этом энциклопедическом описании двадцати тысяч видов растений покоится система Линнея. Но книжные радости предназначены не только для ученых. В вит ринах библиотеки Рена выставлены кое-какие жемчужины и для библиофилов-любителей, такие как рукопись «Винни Пуха», который превзошел славой байроновского медведя и чей автор А. А. Милн учился в Тринити-колледже (к сведению паломников: Уэвелл-корт, лестница Р); рукописи стихотворений Джона Мильтона и А. Э. Хаусмана, издание «Благочестивого пахаря» xiv века, когда стали появляться первые тексты на общеупотребительном языке и английский пришел на смену французскому даже в придворном общении. К книжным редкостям Тринити относятся также инкунабулы, книжные миниатюры, более тысячи двухсот средневековых рукописей, в том числе издание Св. Иеронима, где красочно выписанная буквица А читается как пародия на тьюторов: мужчина учит азбуке дрессированного медведя (xii век). Латинская копия письма апостола Павла, сделанная, вероятно, каким-то ирландским монахом, – старейший манускрипт библиотеки Тринити-колледжа (viii век).

В сейфе колледжа хранится наследие Людвига Витгенштейна: его дневники, заметки, тысячи машинописных страниц. Витгенштейн вернулся в Кембридж в 1929 году. «Вчера долго сидел в саду Тринити и думал: поразительно, как хорошее физическое развитие всех этих людей сочетается с полной бездуховностью», – записал он в дневнике. Десятью годами позже Витгенштейн стал преемником Джорджа Эдварда Мура, вступив в «абсурдную должность профессора философии», по его собственному выражению. В небольшом кругу учеников («Мои лекции – не для туристов») он обозначал границы языка и мышления – запинаясь и умолкая, витиеватыми, афористичными предложениями, – седой, сухопарый человек энигматической ясности, которого может понять только зеленый человечек с Марса, с которым он дискутирует в фильме Дерека Джармена «Витгенштейн». После таких семинаров он совершенно выбивался из сил и, чтобы расслабиться, сразу отправлялся в кино – как правило, на американский вестерн.

Витгенштейн жил на другой стороне Тринити-стрит в спартанских условиях, в маленькой квартире, выходившей во Уэвелл-корт. Этажом ниже жил лирик и профессор латыни А. Э. Хаусман. Два члена Тринити-колледжа, один гомосексуальнее другого, оба с тяжелым характером – ситуация явно не из простых. Хаусман во всяком случае так не любил философа Витгенштейна, что в одной настоятельной ситуации не позволил ему воспользоваться своим туалетом.

В середине xix века Тринити-колледж распространился через Грейт-гейт в старый город. Уэвелл-корт (1859–1868) был построен в стиле тюдоровской готики по проекту Энтони Сальвина и назван по имени тогдашнего ректора Уильяма Уэвелла – тьютора Теккерея и Теннисона, викторианского ученого-полиглота, человека «неукротимой энергии и безграничной надменности» (Ноэль Аннан).

Рядом с Уэвелл-кортом возвышается Вольфсон-билдинг, пятиэтажное студенческое общежитие с двумя фонарями, похожими на опрокинутые пирамиды (1968–1972). Вавилонским зиккуратом смотрится это новое здание в историческом центре. Рядом находится еще одно общежитие для студентов Тринити-колледжа, Блю-Боу-корт, в эстетическом плане более удачный проект Ричарда Маккормака (1996).

Весь квартал между Тринити-стрит и Сидней-стрит, Гринстрит и Олл-Сэйнтс-пассаж принадлежит Тринити-колледжу, крупнейшему землевладельцу Кембриджа. Если кому-то, как студентам Тринити-колледжа, повезет поселиться в бывшем отеле «Блю Боу» прямо напротив колледжа, то у него будет повод для радости каждый раз, когда он спускается в бар на первом этаже со звучным и не требующим объяснений названием «Ха! Ха!».

 

От Моста вздохов к Свадебному торту: Сент-Джонс-колледж

Между посещениями колледжей необходима пауза. Литературная пауза в Кембридже называется «Хефферс», книжный магазин на Тринити-стрит. Этот аналог оксфордского книжного магазина «Блэкуэллс» в 1876 году основал человек, не имевший ни малейшего отношения к наукам – Уильям Хеффер, сын фермера с болот Кембриджшира. Название «Хефферс» стало привычным к 1999 году, когда внук основателя продал фамильное дело фирме «Блэкуэллс». Эта смена владельцев, считают там, была равнозначна ничьей в лодочных гонках. «Хефферс» продолжает грести под своим именем, но у руля уже «Блэкуэллс». У одного из шести филиалов «Хефферс» – детского книжного магазина на Тринити-стрит – витрины сохранились со времен Регентства. Дома из обожженного кирпича xviii и xix веков, внизу – лавки, наверху – квартиры, легкий изгиб улицы, небольшая площадь с лавками и березами. Парк Олл-Сэйнтс-гарден прежде был кладбищем возле давно снесенной церкви. По выходным дням ремесленники расставляют тут свои палатки.

Розовым цветом отливает тюдоровский кирпич Сент-Джонс-колледжа. Сторожевая башня с ромбовидным узором из голубого обожженного кирпича и четырьмя восьмиугольными угловыми башенками – одна из самых классических в Кембридже. Сент-Джонс-колледж, как и его сосед Тринити-колледж, сразу же живописно представляет посетителям весь штат своих основателей. Два трагелафа, сказочных существа с телом антилопы, головой козы и слоновьим хвостом, держат увенчанный короной герб леди Маргарет Бофор, матери Генриха VII. Здесь даже роскошнее, чем в Крайстс-колледже, основанном ею ранее, представлены эмблемы Тюдоров: падающая решетка и алая роза Ланкастеров. Пышно цветут на геральдическом поле маргаритки и незабудки, цветочная игра слов в честь леди Маргарет, чей девиз был: «Чаще вспоминай меня». Но златокудрая фигура 1662 года в нише под готическим балдахином – вовсе не царственная благодетельница, а духовный покровитель колледжа, евангелист Иоанн со своими атрибутами: орлом и кубком со змеей. Ему была посвящена монастырская больница августинцев (ок. 1200 года), на чьих обширных землях через два года после смерти леди Маргарет и был в 1511 году построен Сент-Джонс-колледж. Движущей силой этого мероприятия стал ее душеприказчик, епископ Джон Фишер.

Как только минуем красивый гофрированный дубовый портал и пройдем под веерным сводом 1516 года, перед нами откроется цепь дворов и зданий постройки от начала xiii до конца xx века, тянущаяся через реку в парк до Куинс-роуд, общей протяженностью более полукилометра. «Это словно маленький город», – говорит Дон, один из привратников. По площади Сент-Джонс-колледж – самый большой, а студентов и денег больше только в Тринити-колледже.

Здесь возможно все, как можно видеть у входа на лестницу G в первом дворе, где мы читаем: «Олень, 15 ноября 1777 года». По-видимому, олень смог подняться до половины лестницы, прежде чем был убит охотниками. Первый двор является старейшей частью колледжа, и здесь на лестнице F некогда жил юный Вордсворт. Сегодня он не узнал бы противоположного крыла: часовню, куда он ходил, стоявшую здесь со времен больницы Св. Иоанна, давно снесли и на газоне остался только фундамент. За ним – часовня в неоготическом стиле, слишком большая для этого двора. Правда, в трапезной Вордсворт обнаружил бы свой портрет.

Трапезная с массивным балочным сводом, украшенным позолотой, – одна из самых красивых в Кембридже: чистый тюдоровский стиль со вторым викторианским эркером. Такие эркерные окна на уровне почетного стола встречались уже в средневековых поместьях, чтобы господа могли трапезничать при свете. Над местом ректора, как почти в каждом колледже, висит портрет основателя: Маргарет Бофор в белом чепце аббатисы на коленях перед часословом. Роуленд Локи, ученик Николаса Хильярда, написал этот портрет в 1598 году, спустя почти девяносто лет после ее смерти. За образец он взял скульптурное изображение на ее саркофаге в Вестминстерском аббатстве. Иоанниты, студенты Сент-Джонс-колледжа, любят свою основательницу, и старейший яхт-клуб в Кембридже, основанный в 1825 году, был назван в ее честь. Из-за ярко-алых спортивных курток членов этого клуба в обиход вошло слово «блейзер», которое теперь обозначает любую спортивную куртку или кофту яркого цвета.

Портретная галерея колледжа предлагает небольшой ассортимент знаменитых иоаннитов, от лорда Бергли, самого влиятельного министра и университетского политика при дворе Елизаветы I, до премьер-министра королевы Виктории лорда Палмерстона. Гуманист Роджер Эшем, наставник Елизаветы I, ее астролог Джон Ди, английский Нострадамус, праведный Филип Говард, которого она оставила умирать в Тауэре, – все они вышли из Сент-Джонс-колледжа. За естественно-научную славу колледжа отвечают такие лауреаты Нобелевской премии, как Поль Дирак, Эдвард Эпплтон и физик-ядерщик Джон Кокрофт. Не будем также забывать, что именно выпускники Сент-Джонс-колледжа первыми пересекли Антарктику по суше (сэр Вивьен Фукс, 1957) и провезли нас «автостопом по галактике» (Дуглас Адамс в его книге под таким же названием, 1979).

Часовня Сент-Джонс-колледжа скорее похожа на большую приходскую церковь, чем на университетскую час: овню. Она была построена по проекту сэра Джорджа Гилберта Скотта (1863–1869) в стиле конца xiii века и представляет собой монументальное недоразумение. Пропорции здания так же плохо сочетаются с его окружением, как и строительный материал, известняк вместо жженого кирпича. Многоугольную апсиду Скотт подсмотрел в Сен-Шапель в Париже, Т-образную горизонтальную проекцию с поперечным зданием и средокрестной башней – в оксфордских университетских часовнях. На то, что раздражало современников, теперь смотришь спокойнее. Эта часовня – внушительный пример неоготической церковной архитектуры с классическим примером декора викторианской эпохи. Красный гранит, зеленый серпентин, мрамор разных цветов – расходы колледжа оказались такими же колоссальными, как и башня часовни. И хотя в ней есть два проема для колоколов, колоколов там нет.

Английская любовь к игре слов – постоянный источник радости, даже по ту сторону жизни. В притворе часовни стоит саркофаг Хью Эштона, одного из первых членов колледжа, скончавшегося в 1522 году. Решетка и надгробный памятник украшены ребусом, в котором зашифровано его имя: ясень, растущий из бочки (ash-tun). Двойной смысл подчеркивает и двойственная фигура самого Эштона: верхняя в академической мантии, нижняя – в виде скелета.

Члены колледжа до сих пор собираются в часовне для выбора ректора, но в вечерней службе могут принимать участие все желающие. Мальчики из хора и «джентльмены Сент-Джонс-колледжа» славятся среди знатоков совершенно особенным звучанием. Кто слышал в первую среду Великого поста Miserere Грегорио Аллегри, не забудет этого исполнения, как и хорала, который поют мальчики на самом верху башни каждый год в полдень на праздник Вознесения. Лишь два кембриджских колледжа могут позволить себе собственную хоровую школу, Кингз-колледж и Сент-Джонс-колледж. На протяжении сорока лет до 1991 года хором Сент-Джонс-колледжа руководил валлиец Джордж Гест, завоевавший мировую славу гастролями по всему свету; его хор выступал даже в Сиднейском оперном театре.

Никакой другой колледж не создает подобного ощущения осевой симметрии и архитектурного единства, как три двора Сент-Джонс-колледжа, идущие уступом один за другим между улицей и рекой.

Как эхо привратного дома, еще одна сторожевая башня стоит в конце второго двора, построенного в 1598–1602 годах на средства графини Марии Шрусбери, изображение которой мы видим над портиком. «Она умерла на эшафоте, – рассказывает привратник Дон и дергает шеей, – в те времена это было очень просто». Затем Дон показывает мне помещения, которыми члены колледжа пользуются только в торжественных случаях: зал собраний на втором этаже северного крыла (1599–1601). Это бывшая ректорская «длинная галерея» длиной около тридцати метров с богато украшенным лепным потолком; ее стены обшиты панелями, повсюду серебряные подсвечники – елизаветинский интерьер, красивее которого не сыщешь во всем Кембридже. «Его длина почти двадцать четыре метра, – говорит Дон. – Здесь могут разместиться сто восемьдесят гостей».

Одновременно с третьим двором в xvii веке Сент-Джонс-колледж получил и новую библиотеку. Это северное крыло заканчивается у реки эркером, на котором стоит дата: 1624 год. Сквозь стрельчатое ажурное окно на второй этаж падает какой-то архаический свет, освещая вытянутое помещение в позднеготическом стиле, которое из-за стеллажной системы хранения книг производит совершенно средневековое впечатление. Дубовые шкафы с книгами украшены орнаментом в ренессансном стиле, а с торцовой стороны есть дверцы, за которыми можно найти перечень книг. К приятным сюрпризам относятся и низкие табуреты для ног. Раньше их было по числу мест для чтения, по два на каждый пюпитр: так даже низкорослые читатели могли пользоваться пюпитрами, не рискуя отморозить ноги.

В верхней библиотеке колледж хранит только книги, изданные до 1800 года, – тогдашний академический канон античных, теологических и естественно-научных трудов, включая и самый ранний в Англии справочник по родовспоможению (De arte natandi, 1587). Этажом ниже, в огнестойкой климатической камере, хранится около двухсот шестидесяти иллюстрированных средневековых рукописей. Там же лежит и изумительный часослов в переплете из кожи ягненка, который леди Бофор подарила своей придворной даме, предпослав этому такие строки: «Моей дорогой леди Ширли, молитесь за меня».

В библиотеке Сент-Джонс-колледжа хранятся первые издания знаменитых выпускников, чайная чашка и пресс-папье Уильяма Вордсворта, фотографии Сесила Битона, который начинал учебу с намерением «стать эстетом-фанатиком». В то время он был слишком застенчив, но через три года, когда покинул колледж без ученой степени, стиль его костюмов и сценических декораций для студенческих постановок в Кембридже уже привлекал широкое внимание. То же самое относилось к его первой фотосессии в журнале Vogue в 1924 году, где он представил потрет Джорджа Рейнольдса в роли герцогини Мальфи.

Большая часть книг, свыше восьмидесяти тысяч томов, хранится в соседнем новом здании библиотеки. Архитектор Эдвард Каллинан в 1993 году расширил викторианское западное крыло Чепел-корта, достроив поперечное здание из красного кирпича со вставками из известняка, увенчав его фонарем из стали и стекла, который функционирует как вентилятор с сенсорным управлением, а видом напоминает стопку китайских шляп.

Из старых дворов Сент-Джонс-колледжа через реку Кем переброшены два моста. Олд-бридж, обрамленный балюстрадами, спроектировал превосходный каменотес Рена Роберт Грамболд (1709–1712). Второй – экстраваганза в неоготическом стиле от Генри Хатчинсона под названием Мост вздохов (1831), задуманный по образцу одноименного моста в Венеции. Когда летом кембриджские гондольеры, стоя на корме остроносых яликов и небрежно пользуясь длинными шестами, словно прогулочной тростью, проводят лодки под арками моста, лучшей картинки для рекламного проспекта и не придумаешь. Крытым мост сделали из-за статута колледжа, предписывавшего студентам ночью казарменное положение в стенах учебного заведения. Поэтому и ажурные окна моста не застеклены, а забраны решетками. Как видим, оснований для вздохов более чем достаточно.

Средневековой фата-морганой должен был казаться современникам Нью-корта, со строительством которого Сент-Джонс-колледж впервые расширился на другую сторону реки (1826–1831). Крестовый ход с готическими окнами и зубчатым венцом связывают два внешних крыла, в центре возвышается увенчанная фонарем сторожка с башнями по бокам, а аркбутаны, фиалы и контрфорсы доводят стиль до неоготического крещендо. Это сооружение немедленно прозвали Свадебный торт. Благодаря светлому кеттонскому известняку, стилистически цельный ансамбль Нью-корт ярким пятном выделяется на зеленом полотне Бакса – прекрасный пример готического возрождения с классическими элементами, построенный по проекту Томаса Рикмана и его ученика Генри Хатчинсона.

Кстати, именно Рикман ввел в обиход понятия «ранний английский», «декоративный» и «перпендикулярный» стиль – термины, с помощью которых мы классифицируем английскую готику.

Каменный орел над килевидной аркой ворот Нью-корта стал предметом множества студенческих шуток. Этот атрибут святого покровителя колледжа то красили в красный цвет, то надевали ему на шею галстук-бабочку или водружали на голову шляпу.

Привратник Сент-Джонс-колледжа может порассказать и не такое: «Однажды мы с крыши сбросили рояль прямо в реку – да, вот это была шутка».

Сент-Джонс-колледж не заканчивается и за Нью-кортом, и он по-прежнему готов удивлять. На берегу реки начинается образцовый участок с университетской архитектурой xx века: здание длинными, плавно изгибающимися линиями пересекает парк, образуя открытые дворы и чередуя стены с деревьями – диалог с ландшафтом в стиле питтореск, пользуясь современным лексиконом. Криппс-билдинг от Пауэлла и Мойи (1963–1967) – это студенческое общежитие на двести человек, почти в четыре раза больше, чем было студентов колледжа в xvi веке. Есть также пентхаусы для преподавателей и вечеринки на крыше для всех остальных.

Когда труппа Lady Margaret Players показывает новую пьесу, любители театра Сент-Джонс-колледжа собираются в Школе Пифагора. Этот массивный каменный дом, построенный около 1200 года (один из самых старых в стране), в 1270 году был приобретен Уолтером де Мертоном как возможное пристанище для оксфордских школяров. Лишь в 1959 году Мертон-колледж продал свой эксклав Сент-Джонс-колледжу вместе с соседними фахверковыми зданиями, известными как Мертон-холл (xvi – xvii век).

Широкие возможности для общения с природой Сент-Джонс-колледжу обеспечивает его парк в Баксе. У Ланселота Брауна имелись свои представления о естественном, и сад, который он разбил в 1778 году для членов колледжа, был известен просто как «глушь». Там растут старые дубы, каштаны и лириодендроны, а весной под деревьями расцветают маленькие золотистые нарциссы, которые обессмертил в своих стихах Вордсворт.

 

Две тысячи девятьсот три книги и один дневник: Сэмюэль Пепис в Магдален-колледже

Pike по-английски щука; pickerel – щуренок, а Pickerel Inn – излюбленная пивная щурят из Магдален-колледжа, расположенного наискосок от нее. Пять трактиров стояло когда-то на небольшом расстоянии друг от друга между рекой и перекрестком у конца Кастл-стрит и по меньшей мере столько же борделей. С «домом Магдалины», исправительным заведением для проституток, у Магдален-колледжа общее только то, что святая покровительница колледжа является и патронессой раскаявшихся блудниц.

Много поколений студентов колледжа отмечали в этой пивной свои победы и поражения; стены паба увешаны групповыми фотографиями игроков в регби и хоккей, футболистов и членов общества «Виверны». Чтобы стать членом этого эксклюзивного спортивного клуба, нужно за три минуты выпить три пинты пива, последнюю – пополам с водкой. И все же имидж мачо существенно пострадал с тех пор, как колледж в 1988 году, последним в Оксфорде и Кембридже, допустил в свои ряды студенток. Этот бастион «старых итонцев» долго славился тем, что его студенты больше интересуются разведением собак, чем учебой. Небольшое викторианское собачье кладбище в Феллоус-гарден – последнее подтверждение этой легенды. Так и лежат в академической земле Бамбл и Неттл, Ти-Ти и «верный пес Тим». Магдален-колледж, который всегда произносится mo: dlin и пишется всегда с e на конце в отличие от оксфордского Магдален-колледжа – единственный из старых колледжей, построенный на западном берегу Кема. Там в 1428 году бенедиктинцы основали свою орденскую коллегию. После роспуска монастыря Бэкингем-колледж, как он тогда назывался, достался лорду Томасу Одли, лорду-канцлеру Генриха VIII, который и основал его вновь под названием колледж Св. Марии Магдалины в 1542 году. Его наследники, Невиллы, до сих пор обладают правом назначать ректора колледжа.

Как и сам колледж, первый двор (ок. 1430–1580) тоже небольшой и уютный. Герб монастыря на некоторых порталах еще напоминает о днях орденской коллегии. В восточном флигеле с фонарем, похожим на телескоп, располагается трапезная, над входом в которую начертан девиз основателя колледжа – «Береги свою честь», который студенты любят трактовать как «Береги свою печень». Очарование трапезной придает галерея, украшенная богатой резьбой; из нее, как в камерном театре, можно смотреть вниз на столы с мерцающими свечами. Обед при свечах – это будни колледжа, потому что в трапезной и по сей день нет электрического света (хотя, разумеется, есть выход в Интернет).

Если бы я мог выбирать, с кем из мужчин Магдален-колледжа, чьи портреты висят в холле, провести вечер, то вряд ли нашел бы спутника занятнее, чем Сэмюэль Пепис. Бонвиван эпохи Реставрации – таким изображен он на портрете, написанном сэром Питером Лели (или его ассистентом) в 1673 году, сразу же после получения Пеписом должности в Адмиралтействе. И все же своему колледжу он оставил потрясающий автопортрет в книгах – Bibliotheca Pepysiana во втором дворе колледжа.

Большинство книжных собраний xvii века давно рассеялось по миру. Библиотека Пеписа чудесным образом сохранилась полностью, причем именно в том виде и в таком же порядке, какой был заведен в его лондонской квартире при его жизни. Это была в высшей степени современная библиотека с застекленными книжными шкафами, первыми в своем роде в Англии, изготовленными в 1666 году Томасом Симпсоном, столярным мастером Адмиралтейства. Шкафы к тому же были сколочены из корабельных досок – из дуба, а не из красного дерева или ореха, как было принято. Действуя столь же экономно и системно, как при наведении порядка во флоте, Пепис обустраивал и свою библиотеку: двенадцать шкафов, в каждом примерно по двести пятьдесят книг, поставленных в два ряда, из экономии места книги подобраны по размеру (и, разумеется, по авторам и тематике). Вся библиотека занимает небольшое помещение на втором этаже над аркадами, и ее компактность весьма показательна. Пепис был убежден, что библиотека образованного человека должна содержать лишь то, что он может освоить сам, что отражает его интересы и сферу деятельности. В любом случае это гораздо больше, чем решаются позволить себе многие нынешние школьные мудрецы.

Для Пеписа детали повседневности были не менее важными, чем идеи Платона, а чтение произведений классиков столь же естественно, как и ньютоновских «Начал математики», на издание которых он как президент Королевского общества давал официальное разрешение.

В витринах, защищенных от света, хранятся некоторые раритеты его библиотеки: инкунабулы Кэкстона, первые нотные записи полифонической музыки, средневековые рукописи, альбом для рисования с потрясающими акварельными рисунками зверей (Monk’s Drawing Book, ок. 1400 года). В больших кожаных фолиантах Пепис хранил гравюры Дюрера, Рембрандта, тысячи графических работ – портреты, библейские сюжеты – и целую коллекцию образцов каллиграфического письма от vii века до времени Пеписа. Пепис собирал также баллады и народные книги, так называемые Penny Merriments – своеобразный срез поп-культуры xvii века. И, конечно, материалы о его служебной деятельности во флоте: письма, меморандумы, статистические отчеты, иллюстрированный инвентарный перечень вооружения на флоте Генриха VIII, провиантский список испанской Армады, корабля за кораблем – сокровищница необыкновенных документов.

Пепис переплел свои книги In Decency and Uniformity (благопристойно и единообразно). На каждом экземпляре стоит его имя, герб, экслибрис с его портретом и эмблемой – канат и якорь, двойной картотечный номер и его девиз, который мы также могли прочесть над входом в библиотеку – сентенцию из цицероновского «Сна Сципиона»: «Дух каждого человека – это и есть человек».

Все, что являла собой в те времена книжная культура, представлено в этом собрании: эстетика, разум и красота во всем – в слове, печати и переплете, от каждой буквы на переплете до книжных шкафов и библиотеки в целом.

Этот поистине изысканный кабинет Пепис, умерший бездетным, в 1703 году завещал своему колледжу, «на пользу потомкам». Педантичный Пепис оговорил, что его библиотека, которую он воспринимал как самостоятельное произведение искусства, должна сохраниться в неприкосновенности, «ни одной книгой больше». «Ни одну из двух тысяч девятисот трех книг нельзя выносить из этого помещения, даже реставрируют их здесь, на месте», – говорит библиотекарь Ричард Лакетт. Если какая-нибудь книга потеряется, будет украдена, продана или, наоборот, добавлена, вся библиотека целиком отходит Тринити-колледжу. Однако Тринити-колледж, говорит доктор Лакетт, уже лишился своих прав, так как нерегулярно исполнял свои обязанности по надзору за библиотекой. Лишь ректор Магдален-колледжа может дать разрешение на вынос книги из библиотеки Пеписа, да и то раз в году. С 1819 года этой привилегией не воспользовался ни один ректор.

И наконец, доктор Лакетт показывает мне книгу книг, дневник Сэмюэля Пеписа.

Оригинал рукописи содержит около трех тысяч ста страниц, шесть томов в коричневом переплете из телячьей кожи, написан чернилами на нелинованной бумаге, каллиграфическим разборчивым почерком человека с ясными мыслями и любовью к порядку. Записи Пепис часто делал поздно ночью, при свете свечи, напрягая зрение. Из страха ослепнуть в 1669 году он перестал вести дневник после того, как в течение десяти лет редкий день оставался без записи. Ведь он уделял внимание не только значительным событиям – реставрации монархии, чуме, лондонскому пожару, – но с такой же скрупулезностью и откровенностью описывал и собственные будни, мечты, настроения, адюльтеры, пользуясь при этом скорописью, которую изучил еще студентом, а вовсе не тайным шифром, как долго считалось. В 1819–1822 годах студент Сент-Джонс-колледжа расшифровал стенограммы Пеписа. Причем ключ к дневникам все это время хранился в библиотеке: Tachygraphy Томаса Шелтона, стенографическая система 1626 года, которой и пользовался Пепис.

Бросим еще один взгляд на здание, которое теперь носит его имя. Надпись над центральной аркой колоннады – Bibliotheca Pepysiana, 1724 – не сообщает ни первоначального назначения здания, ни дату постройки. Библиотеку перенесли сюда в 1724 году, но документы об истории строительства здания сообщают немного. Центральный блок с двумя боковыми флигелями и двойными щипцами, светлый известняковый фасад, классически симметричный, задний фасад елизаветинской эпохи из красного кирпича, выходящий в сад, – строительство начато около 1585 года. Почти сто лет спустя строительство было завершено; орнамент на антрвольтах и окна – добавление xviii века. Библиотека Пеписа – это уникальный опыт, и в конце я могу лишь повторить его слова: «Итак, я удаляюсь, премного довольный».

Лучше всего сохранившийся средневековый жилой ансамбль находится напротив колледжа на Магдален-стрит. За фахверковыми домами, поражавшими еще Пеписа, Магдален-колледж обустроил еще три двора. Вход бывшей гостиницы Кросс-Киз-инн (дома № 25 и № 25а) ведет в Бенсон-корт. Затянуть «Страна надежды и славы» здесь отнюдь не неуместно, ибо текст к музыке Эдварда Элгара для этого гимна, который и по сей день является хитом последней ночи двухмесячного фестиваля классической музыки ВВС, написал ректор Модлин-колледжа А. С. Бенсон, с прибыли от которого, как говорят, он профинансировал строительство двора Бенсон-корт. Реализована была лишь треть от того, что предполагалось по плану, – один чересчур длинный и громоздкий кирпичный корпус по проекту архитектора Эдвина Лаченса (1930–1932). Слава богу, что у знаменитости не получилось сделать больше. Если бы все шло, как он задумал, пришлось бы сносить оставшиеся здания xvi века, которые его коллега Дэвид Робертс в 1950-е годы заботливо приспособил под общежитие.

Скромные новостройки завершают «поселок» – сельскую, домашнюю часть Магдален-колледжа, к которой относится и Мэллори-корт, названный в честь бывшего студента, альпиниста Джорджа Мэллори. Он погиб в 1924 году на вершине Эвереста, где и нашли его тело, правда, только в 1999 году. На вопрос, почему он хочет покорить Эверест, Мэллори ответил кратко: «Потому что он есть».

 

Круглые церкви, эксцентричные клубы и колледж, полный петухов

Из всех мостов через реку Кем Магдален-бридж является единственным, где начиналась история. На этом месте находилась первая и долгое время единственная переправа Грейт-бридж, которой Кембридж обязан своим названием. Именно там римская Via Devana из Колчестера пересекала Кем, который образовывал границу между Восточной и Центральной Англией. На смену бесчисленным деревянным мостам и одному каменному в 1823 году наконец пришел мост из литого железа, который в наши дни с некоторым содроганием выдерживает вес современного транспорта.

Внизу, где плоскодонки ожидают клиентов, в конце ix века находился торговый порт викингов. Период завоевания до сих пор имеет слабый отзвук в названии церкви на Бридж-стрит: это церковь Св. Клемента, который был святым покровителем христианских моряков, обеспечивавшим безопасность от мародеров-викингов. Более интересная церковь с архитектурной точки зрения находится немного ближе к центру города, где Сент-Джонс-стрит отделяется от старой римской дороги: это церковь Гроба Господня, больше известная здесь как Круглая церковь.

Это старейшая из пяти круглых церквей в Англии. Образцами для них послужили римские и ранние христианские ротонды над гробницами, особенно над часовней Гроба Господня в Иерусалиме. Кембриджская Круглая церковь была построена около 1130 года членами Братства Гроба Господня. Единственная сохранившаяся оригинальная часть – центральный купольный зал с закрытой галереей. Четыре коротких закругленных контрофорса поддерживают галерею с еще более короткими, но не менее мощными устоями и двойными арками, и пространство выглядит одновременно стесненным и монументальным, с напряженной концентрацией энергии, как у штангиста перед решительным рывком. Все остальное кажется поверхностным. Северная часовня, южный притвор и алтарь были добавлены в xv веке. Радикальная реставрация была предпринята в 1841 году викторианским архитектором Антонио Сальвином, который реконструировал центральную часть церкви в идеальной норманнской форме, с новыми круглыми арочными окнами, порталом с колоннами и конической крышей. Круглая церковь по-прежнему могла бы быть благородным местом, если бы только кто-нибудь выдворил менял из храма; их современный эквивалент называется Центр мемориальных оттисков и выставка, с помощью которой так называемый Центр христианского наследия разрушает зримую красоту своего лучшего экспоната.

Во время учебного года студенты устремляются в викторианское кирпичное здание за Круглой церковью для участия в дебатах и вечеринках, которые проводит клуб «Кембридж-Юнион». Он на несколько лет старше своего аналога в Оксфорде, проводит такие же риторические ритуалы и приглашает не менее видных ораторов, от полковника Каддафи до защитницы проституток Линди Сент-Клер, но так и не достиг статуса «Оксфорд-Юнион». Причина этого может послужить поводом для создания интересного кинофильма.

20 февраля 1815 года «Кембридж-Юнион» провел свои первые дебаты в задней комнате заведения «Красный Лев» на Петти-Кьюри. Два года спустя университетские власти запретили ему проводить новые встречи, так как его члены осмелились обсуждать правительственную политику в Ирландии. Это было многообещающее начало. В 1821 году обществу снова разрешили собираться при условии, что оно будет воздерживаться от политических вопросов (разумеется, запрет давно отменен). Нынешние предложения отличаются шириной охвата и тематической спецификой: «Этот дом считает, что запрет на охоту не поможет лисам» (1997). Среди ранних звезд был студент Тринити-колледжа Маколей, такой же блестящий оратор, как и его современник Бульвер-Литтон, в то время как Теккерей выступил – или, вернее, промямлил – только один раз, что-то про Наполеона.

В 1866 году «Кембридж-Юнион» переехал в нынешнюю неоготическую резиденцию, построенную по проекту Алана Уотерхауса, получившего свой первый подряд в Кембридже.

В палате дебатов за винно-красным кожаным креслом президента висят фотографии его предшественников, включая Мейнарда Кейнса и не менее пяти министров из кабинета Маргарет Тэтчер: Кеннета Кларка, Нормана Ламонта, Джона Сельвина Гаммера, Майкла Говарда и Дугласа Хэрда. Но это не единственная причина, по которой каждый год вносится предложение о вотуме недоверия правительству Ее Величества, радостно обсуждаемое перед неизбежным вердиктом в пользу этой инициативы. Как и в Оксфорде, подсчет голосов определяется выходом через соответствующую дверь.

Если мы повернем с Бридж-стрит на Джизус-лейн, то пройдем мимо единственной британской пиццерии, посвященной премьер-министру Уильяму Питту. Медальон с его портретом украшает тимпан над портиком небольшого выбеленного дома, где заседает Клуб Питта, основанный в 1819 году в честь Уильяма Питта-младшего, чья карьера началась в Кембридже. Лишь эксклюзивный клуб, подобный этому, где традиционно встречаются очень состоятельные люди, может позволить себе иметь клубный дом, не говоря уже о пиццерии. Клуб Питта насчитывает сто членов, только мужчин, как мне сообщил его президент Дэвид Уоткин, эстет и член Питерхаус-колледжа. Какова его программа? «Просто непринужденные беседы». Эта программа распространялась и на Гая Бёрджесса, супершпиона и гомосексуалиста с безупречной родословной. Согласно его биографу Тому Дрибергу, за ланчем он выпивал бутылку немецкого вина.

За углом на Парк-стрит находится ADC, старейший в Англии университетский театр. «Любительский клуб драмы» был основан в 1851 году и получил значительную поддержку от Эдуарда VII во время его учебы в Кембридже. Эдуард Виндзор, младший брат нынешнего принца Чарлза и патрон театра, заслужил здесь свое прозвище Балаганный принц. Он изучал историю в Джизус-колледже в 1980-х годах. Говорят, что поскольку он привез с собой множество слуг, то чувствовал себя как дома в обществе привратников колледжа, и его скорее можно было найти у них, чем на регбийном матче.

Но когда я посетил Джизус-колледж, в привратницкой был другой регулярный посетитель: кот Бенсон, пользовавшийся своим «почетным правом на трапезу в колледже». Хорошо помню совет, полученный от главного садовника Пемброк-колледжа Ника Фирмена: «Если захотите вернуться, то возвращайтесь в облике колледжской кошки».

Во время его основания в 1496 году Джизус-колледж находился за городской стеной, настолько хорошо защищенный заливными лугами от шума внешнего мира, что Яков I однажды высказал пожелание молиться в Кингз-колледже, трапезничать в Тринити-колледже, но учиться и спать в Джизус-колледже. Монастырское происхождение колледжа явствует из его официального названия – колледж Блаженной Девы Марии, Св. Иоанна-евангелиста и достославной Св. Радегунды. Бенедиктинские монахини около 1150 года основали здесь женский монастырь в честь Св. Радегунды. Добродетельный нрав этой тюрингской принцессы, увы, не послужил примером для монахинь в конце xv века, ибо когда Джон Олкок, епископ Илийский, посетил монастырь, он нашел там только двух монахинь, и одна из них была сомнительной репутации. Не дожидаясь Реформации, епископ Олкок закрыл монастырь и основал на его месте колледж в надежде сделать его более полезным (не говоря о благочестии).

Длинный, обнесенный стенами маршрут от Джизус-лейн до колледжа получил название Монастырская тропа. Теперь он больше известен как Chimney, но не от английского слова «камин», а от французского chemin (путь). За стенами, где расположен сад колледжа, растут платаны. В конце этой каменной тропы возвышается сторожевая башня привратного дома, величественный вход в другой мир.

Привратный дом Джизус-колледжа построен около 1500 года из красного кирпича с ромбовидным узором из кремовых кирпичей на верхнем этаже с зубчатой надстройкой. Над балдахином, защищающим фигуру в нише, находится петух на шаре, эмблема епископа Олкока, образующая скульптурный ребус для двух слогов его имени, где шар означает all (все). Петух в Библии кричит трижды, как и на гербе епископа, на гербе колледжа и повсюду, куда ни падает взор – каменные и деревянные петухи украшают дверные проемы, окна, перила, потолки и даже края скамей. Кроме того, в Джизус-колледже есть историческая коллекция бронзовых и серебряных петухов и клуб под названием «Петухи».

В тот момент, когда вы покидаете первый двор и входите в Клойстер-корт, вас поражают мир и спокойствие этого монастырского анклава. Здесь есть маленькая квадратная лужайка, окруженная крытой галереей; вокруг этой галереи, оставшейся от бывшего монастыря, епископ Олкок и построил свой колледж. Он снес боковые приделы несоразмерно большой монастырской церкви, превратил алтарное помещение и трансепт в часовню колледжа и сделал неф ректорской резиденцией. Студенты едят в бывшей трапезной монастыря, на втором этаже в северном крыле. На стенах зала, под крышей из ореховых балок, неизбежные портреты знаменитых выпускников колледжа: архиепископа Кранмера, Роберта Мальтуса, Лоренса Стерна и Сэмюэля Тейлора Кольриджа. Вы должны быть более или менее мертвым, чтобы получить место на этих стенах.

Часовня Джизус-колледжа занимает особое место среди часовен кембриджских колледжей. Любители музыки рукоплещут ее алтарю, поклонники прерафаэлитов восхищаются ее отделкой, а историки архитектуры увлекаются головоломкой ее элементов, от норманнских круглых арок в северном трансепте, старейшей части монастырской церкви (около 1150 года) до узких окон с остроконечными арочными перемычками, которые имеют ранний английский вид, но фактически являются образцом викторианского Средневековья в духе кембриджского Кэмденского общества. Архитектор О. У. Н. Пьюджин, которому поручили реставрацию часовни в 1845 году, заменил перпендикулярное восточное окно епископа Олкока этими высокими арочными окнами. Для придания аутентичности своему готическому стилю Пьюджин посетил Шартрский собор, где изучил окна, откуда позаимствовал астрагалы и принцип оцинкованных железных рам и даже включил фрагменты шартрского стекла в восточные окна часовни Джизус-колледжа. Но на этом его работа не закончилась. Он сконструировал бронзовый аналой, который опирается на скульптуры львов, подобных тем, которых можно видеть в соборе Св. Марка в Венеции, и расписной органный кожух, крылья которого можно закрывать как средневековый триптих (1847).

Второй этап реставрации увенчался несравненным успехом. Неф, поперечная башенка и алтарное помещение получили новый деревянный потолок, расписанный ангелами, гербами и цветочными узорами в духе прерафаэлитских представлений о Средневековье, выполненный Уильямом Моррисом (1864–1867). Большая часть окон получила новые росписи в виде аллегорий христианских добродетелей, святых и Отцов Церкви, созданные в основном Эдвардом Бёрн-Джонсом, но также Фордом Мэдоксом Брауном и Уильямом Моррисом (1873–1877). В прихожей в качестве редкого бонуса можно видеть некоторые эскизы для окон, включая большой рисунок углем Бёрн-Джонса с изображением епископа Олкока.

Этот колледж «петухов Олкока» до краев наполнен произведениями искусства. На лужайке первого двора стоит бронзовая «Венецианская лошадь» Барри Фланагана; во дворе часовни находится «Дедал» Эдуардо Паолоцци, а на крикетной площадке пристроился самый странный из всех крикетных монументов – «Заяц, играющий в крикет» Фланагана. Коллекция Джизус-колледжа также включает работы Эндрю Гормли, Джона Беллани, Уильяма Тернбулла и Ричарда Лонга, которые в 1996 году украсили верхний зал одной из монументальных настенных росписей «Ил на реке Эйвон». Такая тяга к современному искусству сравнительно редко встречается у кембриджских академиков, за исключением почтенных дам из Нью-холла. Члены Джизус-колледжа имеют художественную комиссию, которая регулярно организует выставки современной скульптуры в колледже и покупает современные работы. Поскольку садовая комиссия солидарна с этой политикой, все получают пользу.

В 1996 году, в год пятисотлетия, Джизус-колледж открыл новую библиотеку, построенную по проекту Элдреда Эванса и Давида Шалева, ахитекторов галереи Тейт. Зеленые колонны поднимаются на фоне охристого кирпичного фасада, от основания до капителей оплетенные вьющимися растениями. Окна напоминают о палладианской архитектуре, решетчатые конструкции заставляют вспомнить о Чарлзе Ренни Макинтоше, а в целом эти исторические отголоски создают впечатление какого-то нерешительного модернизма. Чрезмерный акцент на гармонию делает библиотеку похожей на уступку старым зданиям, а не самостоятельным архитектурным произведением. Однако интерьер выглядит более убедительно; ярко освещенный, со шкафами и столами из светлого американского ясеня, а на вершине лестницы – скульптура «Умение видеть» (1995) работы Энтони Гормли, выпускника Тринити-колледжа. Среди сокровищ библиотеки есть копия манускрипта первой Библии, напечатанной в Америке, переведенной на язык могикан эмигрантом и выпускником Джизус-колледжа Джоном Элиотом и опубликованная в 1663 году в Кембридже, штате Массачусетс. Эванс и Шалев спроектировали новый зал резиденции рядом с библиотекой (2000). Вместе с южным крылом Чэпэл-корт он создает новый двор, открытый с одной стороны, как и все дворы в Джизус-колледже.

Впечатление открытого пространства, которое вы получаете в этом колледже, распространяется на многочисленные спортивные площадки, окружающие его зеленым ореолом. Сами названия этих приречных лугов подобны бальзаму для ног, уставших от городского бетона. Платановая аллея и сеть тропинок ведут к этим полям, которые в Средние века были монастырскими землями, а потом отошли в собственность колледжа и остались в неизменном состоянии до сих пор.

На северном берегу Кема напротив Мидсаммер-Коммон находятся лодочные эллинги, некторые из них викторианской эпохи, с коньковыми крышами и балконами – бастионы спортивного веселья. Отсюда гребцы отправляются на тренировки и поднимаются по реке до Честертона и шлюза Бэйт-Байт в надежде получить звание Хозяина реки на ежегодных гребных гонках «Бумс!» во время Майской недели.

В это время – которое, как вы помните, приходится на начало июня – поля в окрестностях Диттон-Фен наполняются зрителями, любителями пикников в соломенных шляпах (которые называются «лодочки» из-за ассоциации с гребными гонками), шампанским и цветущими лютиками. Наступает время для сельского праздника, более непринужденного, чем соревнования по академической гребле Хэнли-он-Кем.

 

Принесите мне голову Оливера Кромвеля: Сидни-Сассекс-колледж и Крайстс-колледж

Церковь Всех Святых на Джизус-лейн с высоким острым шпилем расположена прямо напротив входа в Джизус-колледж и была частью его жизни. Из всех викторианских церквей в Кембридже эта наиболее важная. Она была построена в 1863 году Дж. Ф. Бодли в неоготическом стиле; он с Уильямом Моррисом также отвечал за роспись стен и потолков со стилизованными цветами и листвой, фразами из псалмов и повторяющимся мотивом граната, символа воскрешения. Для работы над большим восточным окном (1865–1866) над главным престолом, с собранием святых, пророков, апостолов и королей, Бодли пригласил своих друзей-прерафаэлитов Эдварда Бёрн-Джонса, Форда Мэдокса Брауна и Уильяма Морриса – тех же художников, которые впоследствии украшали окна часовни Джизус-колледжа. Загадочный приглушенный свет, падающий на неф, торжественные краски настенных росписей – все это создает ауру трактарианского благочестия, не имеющую аналогов. Прошлое существует несмотря на то, что церковь Всех Святых была оставлена в запустении.

Когда я вошел под своды этого викторианского шедевра, меня встретил леденящий запах разложения. Церковь опустела после 1972 года; она была спасена от полного упадка Фондом сохранения церквей, но тем не менее доживает свой век в центре богатого университетского города. Пакистанец, владелец магазина на Кинг-стрит, дал мне ключ, чтобы я мог увидеть все собственными глазами. «Ее можно назвать домом Господа, – сказал он, – но я называю это гротеском: пустое здание, когда вокруг так много бездомных людей».

Кинг-стрит была прекрасна до того, как коттеджи с одной стороны улицы были снесены и заменены рядом унылых однообразных домов, стоящих стена к стене. Не менее безобразна и часть со стороны Нью-корта, которым Крайстс-колледж в буквальном смысле поворачивается спиной к городу. Все, что осталось, – несколько пабов, благодаря которым улицу наградили вторым названием – Королевская тропа. «Этот дом посвящен тем замечательным членам колледжа, которые сделали выпивку удовольствием и которые, независимо от напитка, могут принять его, удержать в себе и по-прежнему остаться джентльменами». Эти слова написаны над входом в один из пабов, и я рекомендую вам подзарядить там свои батареи с помощью соответствующих напитков, потому что наш следующий колледж – настоящий триллер.

Это случилось одной темной ночью в ноябре, в южном крыле Чэпэл-корта Сидни-Сассекс-колледжа. Джон Эмсли сидел в своей комнате, когда вдруг стало холодно и в воздухе появился запах гниющей рыбы. Студент обернулся и увидел парящую голову, бледную, как воск, и без ушей. На следующий день студентка сообщила, что видела у себя в комнате голубой глаз – один-единственный большой голубой глаз.

Если хотите учиться в Сидни-Сассекс-колледже, убедитесь в том, что ваши нервы в порядке. Для таких необычных феноменов у экспертов есть блестящее объяснение: это призрак Оливера Кромвеля, который время от времени возвращается в свой старый колледж, где он начал учиться в 1616 году. Лишь за двадцать лет до этого Сидни-Сассекс-колледж получил свои статуи, посмертный дар леди Фрэнсис Сидни, графини Сассекской. Колледж был строго пуританским, в духе кальвинизма, который оказал сильное влияние на Кромвеля. Его непоколебимая вера в провидение и в самого себя как одного из избранных, его ощущение собственной правоты – все это коренилось здесь, хотя он проучился лишь год и два месяца. Но давайте вернемся к известным фактам, которые стоят за кровавой историей.

После восстановления монархии фанатичные роялисты отомстили за казнь Карла I, казнив уже мертвого цареубийцу. Они вынесли его тело из гробницы в Винчестерском аббатстве, повесили труп на виселице в Тайберне, обезглавили его и пронесли голову на шесте в Вестминстер-холл. В какой-то момент череп исчез, но снова появился спустя много лет, спрятанный в коробку, и 25 марта 1960 года был тайно похоронен в прихожей часовни его собственного колледжа. Лишь ректор и казначей знали точное место, потому что (кто знает?) роялисты могут вернуться и снова совершить возмездие.

Если вы действительно хотите увидеть голову Кромвеля, то лучшее, что может предложить вам Сидни-Сассекс-колледж – это его портрет на стене «с бородавками и всем прочим», как он сам пожелал, написанный Сэмюэлем Купером за год до смерти Кромвеля в 1657 году. Это довольно грубое лицо с отведенным взглядом, лицо фермера из Восточной Англии, который стал некоронованным королем, человека, которого боялись и ненавидели, которого не любили даже его обожатели. Он был национальным лидером, но никогда не был национальным героем, таким как Нельсон.

Из всех портретов в холлах Кембриджа только портрет Кромвеля снабжен занавесом. Даже в наши дни один из слуг закрывает этот синий парчовый занавес перед тем, как провозглашается тост за здоровье короля. Однако когда королева Елизавета II посетила колледж в 1999 году, занавес остался открытым, так как, по словам привратника, «у нее есть чувство юмора». Но при этом возможно, что она сторонилась комнаты Джона Эмсли.

Сейчас Кромвель не узнал бы георгианский интерьер зала, как не узнал бы и Холл-корт, где когда-то жил студентом. В те дни Сидни-Сассекс-колледж имел красный кирпичный фасад, а не пуританскую серую облицовку из романцемента, которой сэр Джеффри Уайтвилл покрыл колледж в 1821 году. Уайтвилл, поборник неоготического стиля елизаветинской эпохи, создал привратный дом в его нынешнем виде, с зубцами и ступенчатой щипцовой крышей. Более поздние пристройки тоже не смогли превратить Сидни-Сассекс-колледж в архитектурную диковинку.

С другой стороны, подлинное удовольствие можно получить от «Аркадии», театральной группы колледжа, которая дает представления под открытым небом на Майской неделе в ректорском саду. В 1999 году, через четыреста лет после его основания, во главе колледжа встала женщина – профессор Сандра Лоусон, социолог и первый директор Института маркетинговых исследований имени Джаджа.

Не каждый день вы можете обменять деньги в викторианском банке, построенном по проекту Альфреда Уотерхауза. С 1891 года он стоит на углу Сидней-стрит и Гобсон-стрит, и я упоминаю о нем только из-за банковского зала: восьмиугольника с колоннами и мозаичным полом, терракотовой плиткой с лаймово-зеленым цветочным узором, который представляет собой эстетический бонус даже в том случае, если обменный курс падает.

В центре этого торгового квартала вы найдете Крайстс-колледж. Чтобы попасть внутрь, обычно нужно пройти через узкую дверь в большом дубовом портале привратного дома. Вы сразу же оказываетесь вдали от городской суеты – во дворе, ведущем в другой двор, который ведет в сад, такой же мирный, как в любой деревне. Во времена основания в 1505 году Крайстс-колледж находился на окраине города. Если бы тюдоровский кирпич не исчез за известняковым фасадом в начале xviii века, нам было бы трудно отличить его сторожевую башню от башни Сент-Джонс-колледжа. На обеих есть одинаковые рогатые мифические животные, известные как трагелафы, которые держат королевский герб над стрельчатой аркой, и алые розы Ланкастеров, которые появляются над окнами, указывая на статус одной и той же основательницы – леди Маргарет Бофор. Она не только основала эти два колледжа, учредила профессуры в Оксфорде и Кембридже, но и была одной из ярчайших представительниц династии Тюдоров.

Маргарет забеременела в двенадцать лет, овдовела в тринадцать, еще дважды выходила замуж, провела хитроумную тактическую игру во время войны Алой и Белой Роз и сделала победителем единственного сына Генриха VII. «Она была щедрой и великодушной… и с поразительной добротой относилась к людям… Вся Англия имела причину для скорби из-за ее кончины, включая студентов обоих университетов, для которых она была матерью». Эти слова произнес епископ Джон Бишоп на ее похоронах в 1509 году.

«Чаще вспоминай меня» – девиз леди Маргарет, который мы уже видели в Сент-Джонс-колледже, также украшает ее герб на эркерном окне ректорской резиденции напротив входа. Верхний этаж резиденции был предназначен для визитов высокопоставленной основательницы, и из окна своей молельни, обшитой деревянными панелями, она могла смотреть прямо на соседнюю часовню, сходную с часовнями при королевских дворцах. При реставрации ректорской резиденции в начале xx века были обнаружены четыре мумифицированные крысы, умершие в настоящем гнезде учености. Оно состояло из обрывков рукописей, четырех страниц Горация, фрагментов издания Кэкстона и четырех игральных карт, датируемых 1510 годом.

Лужайка на прямоугольном дворе имеет круглую форму, а возле угла часовни растет Magnolia grandiflora, в то время как старая глициния протягивает ветви над стеной ректорской резиденции. В середине xviii века первый двор был модернизирован с добавлением створчатых окон, классических фронтонов над дверями и фасадов из кеттонского камня. Это колледж Джона Мильтона и Чарлза Дарвина.

Молодой Дарвин приехал в Кембридж с целью стать сельским священником, но это намерение каким-то образом пропало по пути. Ботанические полевые работы нравились ему гораздо больше, чем изучение теологии и математики. Он был страстным собирателем жуков, и как-то, когда обе его руки были полны, даже положил одного жука себе в рот.

Студенческая карьера Джона Мильтона была не такой безоблачной, как у Дарвина. Его, поступившего в колледж в 1625 году в возрасте шестнадцати лет, студенты прозвали Леди из Крайстс-колледжа. Он был тихим, чувствительным юношей с длинными волосами. «Почему я кажусь им недостаточно мужественным? – недоумевал он. – Несомненно, потому, что никогда не мог одним махом опрокидывать полные кружки». Тем не менее он проучился семь лет, получил степень, писал оды на латыни и сонеты на итальянском языке и стал одним из величайших английских поэтов. Где же он жил? На лестнице M или на лестнице N? Мы не знаем. Единственной аутентичной реликвией Мильтона является замечательный бюст работы Эдварда Пирса (около 1656 года), но посетители обычно не могут увидеть его, так что им приходится довольствоваться деревом легендарного поэта в саду колледжа.

Небольшой коридор справа от столовой ведет во второй двор и к зданию преподавательского корпуса (1640 –1643). Это было эпохальное сооружение, по крайней мере для Кембриджа. Его изолированное положение в саду – такое же новшество для архитектуры колледжей, как каменные притворные стойки и оконные фрамуги. Пилястры ионических колонн поднимаются до вершины каждой стены, а мансардные окна имеют чередующиеся треугольные и закругленные фронтоны, в то время как окна на первом этаже окружены рустовкой; это почти маньеристская трактовка классических мотивов. Симметрию и гармоничность фасада можно было бы приписать Иниго Джонсу, но на самом деле никто не знает архитектора этого здания.

Таким же новаторским, хотя и построенным почти на триста лет позднее, является Нью-корт сэра Дениса Лэсдена (1966–1970), каскад из сборных бетонных и стеклянных конструкций, расположенный террасами и окрещенный Пишущей машинкой. Такие мегасооружения – хотя это отличается разнообразием – сделали Лэсдена предтечей бетонного брутализма архитектуры позднего модерна.

В саду колледжа растут катальпы, кипарисы, фритиллярии и всевозможные цветы. Под деревьями доны расставили ульи и дали своему знаменитому коллеге Чарлзу Перси Сноу роскошное место последнего упокоения в урне рядом с плавательным бассейном. Неподалеку находится шелковичное дерево Мильтона с древней раскидистой кроной, ветви которой удерживаются подпорками, похожими на костыли почтенного пенсионера из Челси. Самое известное дерево в Кембридже было посажено в 1608 году, когда родился Мильтон, и числилось среди трехсот деревьев, купленных колледжем с помощью короля Якова I. Его великий план заключался в развитии шелковой промышленности в Англии, но, к сожалению, деревья были выбраны неправильно, и бедные шелковичные черви, которые должны были питаться листьями, вместо этого гибли от голода. Тем не менее в течение как минимум нескольких лет этот сад был «обретенным раем» для Мильтона.

 

К югу от Маркет-хилл

Старая кембриджская Хай-стрит имеет четыре названия: Сент-Джонс-стрит, Тринити-стрит, Кингз-парад и Трампингтон-стрит – via triumphalis (триумфальная дорога) великих соседей, от тюдоровских сторожевых башен на севере до музея Фицуильяма с великолепной часовней Кингз-колледжа посередине. Кингз-парад, или Королевский плац, находится в самом центре этого поистине королевского променада, хотя по возможности лучше не приезжать сюда в разгар сезона. Есть веская причина, по которой толпы туристов собираются здесь, где дом Сената, университетская церковь и часовня Кингз-колледжа образуют несравненный ансамбль классической и средневековой архитектуры. Однако вся эта роскошь могла бы показаться холодной и безличной, если бы не одинокое громадное дерево: конский каштан, который стоит на страже перед часовней.

Дома из кирпича и деревянного бруса xviii и xix веков, магазины, кафе, жилые здания – на Кингз-парад не выделяется ни один конкретный дом, но все они образуют живой фон для колледжа, расположенного напротив. Здесь вы можете покупать газеты и плюшевых мишек, студенческие мантии и колледжские галстуки правильного цвета от Ryder & Amies, отличные ремесленные изделия от Primavera, а если у вас есть вкус к сладостям, отправляйтесь прямо в Fudge Kitchen Джима Гэррахи, чей вход расположен напротив Кингз-колледжа. В былые времена люди как минимум раз в день встречались на Королевском плацу, поскольку здесь находилось «агентство новостей» колледжа и центр университетской политики. «Помните об одном, – написала Фрэнсис М. Корнфорд в своей Microcosmographia academica 1908 года. – Люди, которые делают дела, – это те люди, которые прогуливаются взад-вперед по Кингз-парад с 14.00 до 16.00 каждый день своей жизни».

 

Ангельское хоровое пение: Кингз-колледж

Вдоль Королевского плаца тянется каменная перегородка, фантастически украшенная башенками, и вы можете вообразить, что за ней находится все великолепие Ксанаду – летней резиденции китайского императора Хубилая, прославленной в стихотворении С. Т. Кольриджа «Кубла-Хан». Фронт-корт просвечивает зеленью из-за ажурных каменных окон, и даже викторианский почтовый ящик перед привратным домом снабжен маленьким куполом. «Велосипеды не допускаются» – гласит уведомление на стене, к которой прислонены все велосипеды. Городские ласточки, устраивающие гнезда под сводом привратного дома, не обращают внимания на суету внизу. Это классический вход в Кингз-колледж. Туристов, однако, направляют к северному порталу часовни, но даже этот черный ход производит впечатление. Джон Бетджемен однажды назвал Кингз-колледж самым оксфордским из всех кембриджских колледжей, что, несомненно, является высшим комплиментом со стороны оксфордца.

Королевский колледж Блаженной Девы Марии и Св. Николая – полное название колледжа, основанного Генрихом VI в 1441 году, всего за несколько месяцев до Итонского колледжа. Этим дублированием учебных учреждений девятнадцатилетний король следовал примеру Уильяма Уайкхэма, который на шестьдесят лет раньше основал Винчестерскую школу, чтобы готовить студентов для Нью-колледжа в Оксфорде, основанного им в 1379 году.

Кингз-колледж был открыт только для выпускников Итона до 1861 года, и эта элитная группа не только была лишена необходимости сдавать обычный экзамен, но и не обязывалась подчиняться авторитету прокторов. «Королевские люди» в соответствии с пожеланием короля имели особый статус и утратили его только в середине xix века. Такие привилегии не снискали им благосклонности со стороны товарищей-студентов, но придали совершенно особенную снобистскую привлекательность.

В наши дни Кингз-колледж предпочитает ставить акцент на своих нонконформистских и либеральных традициях. В 1973 году это был один из первых кембриджских колледжей, который стал принимать женщин, и теперь этот бывший анклав Итона может похвастаться самой высокой пропорцией студентов из государственных школ (около восьмидесяти процентов). Этнические меньшинства еще раньше нашли дорогу в колледж, и другой особенностью Кингз-колледжа является эгалитаризм среди донов и студентов. Дух либерализма и дружбы, отличавший «Апостолов» и членов группы «Блумсбери», был живописнее и романтичнее всего описан романистом Э. М. Морганом, членом колледжа, который сказал, что он скорее предаст свою страну, чем своих друзей. Во время основания колледжа такое заявление стоило бы ему головы.

Согласно статутам Кингз-колледжа, в нем должно быть семьдесят преподавателей и школяров, десять священников, шесть клерков, шестнадцать хористов и глава, которого называют не ректором, а провостом. Для колледжа такого размера, ранее не имевшего аналогов в Кембридже, королю понадобилось свободное место. Был снесен городской квартал вместе с приходской церковью, хотя прошли столетия до возведения всех новых зданий. На первом этапе появился только Олд-корт к северу от часовни, где позднее были заложены здания Школ. После поражения короля в войне Алой и Белой Роз средства для строительства колледжа оказались недоступными. Чудесным образом часовню успели достроить к 1515 году, но прошло более двухсот лет, прежде чем у очередного короля появились масштабные планы. Опять-таки только один план был воплощен: дом Гиббса напротив входа в колледж. Джеймс Гиббс, архитектор дома Сената, построил этот длинный отдельный флигель из светлого портлендского камня в рациональном духе классической архитектуры (1724–1732). Над кладкой из грубо обтесанного камня в цокольном этаже находится парадный этаж, а над ним – еще один, увенчанный балюстрадами, которые придают зданию стройный и завершенный вид по контрасту с замысловатой, воодушевленной готикой соседней часовни. Лишь вход, похожий на триумфальную арку с треугольным фронтоном и окном в форме полумесяца, вносит некоторое оживление в строгую симметрию этого элегантного здания, простота которого объясняется в том числе ограниченностью бюджета.

Именно в этом здании в комнате H3 на первом этаже 25 октября 1946 года произошла первая и единственная встреча между двумя великими умами xx века. «Существуют ли философские проблемы?» – такую тему предложил слушателям Карл Поппер, приглашенный лектор в Клубе этической науки. Людвиг Витгенштейн, вертевший в руках кочергу из камина, потребовал у Поппера привести пример этического правила. «Не угрожать приглашенным лекторам кочергой», – ответил Поппер, и Витгенштейн покинул помещение. Произошло ли это на самом деле? Так или нет, но легендарная ссора превратилась в одну из самых длинных и интересных аннотаций в истории философии.

В наши дни двое видных ученых читают лекции в аудитории H3: специалист по истории экономики Эмма Ротшильд и королевский астроном сэр Мартин Рис (ректор Тринити-колледжа с 2004 года). Кочергу приносить не обязательно.

По проекту Гиббса, Грейт-корт должен был включать три отдельных флигеля, а не только этот. Однако случилась старая история – не хватило денег. Прошло еще сто лет, прежде чем Фронт-корт принял нынешний вид. Между 1824 и 1828 годом Уильям Уилкинс, один из самых успешных колледжских архитекторов своего времени, спроектировал южное крыло и холл, увенчанный двумя фонарями, а на восточной стороне – привратный дом и стену, отгородившую колледж от улицы. Эта стена с остроконечными башенками, балансирующими на парапете, как если бы они спустились сюда с крыши часовни, разделена большими перпендикулярными окнами, светлыми и прозрачными, и достаточно низкая, чтобы не нарушать вид из часовни. Она похожа на подножие большой горы и состоит из элементов, точно копирующих архитектурные детали самой часовни, которые Уилкинс изучал в бытность студентом. В середине привратного дома можно увидеть неоготическую фантазию с куполом и башнями, тюдоровскими розами, коронами и опускными решетками. Хотя часовню Кингз-колледжа и привратный дом в стиле готического возрождения разделяет более трехсот лет, комплекс кажется настолько однородным и тонко сбалансированным, что можно лишь восхититься мастерством архитектора. Нам не приходится даже сожалеть об отсутствии крытой галереи, которую Уилкинс хотел построить внутри.

В течение последних двадцати лет жизни, до самой смерти в 1970 году, Э. М. Форстер жил во Фронт-корте на лестнице A. Он стал живой иконой колледжа и принимал визиты вежливости от донов и студентов, окончательно избавившись от образа «бледного холодного цыпленка», по описанию Вирджинии Вулф. В фильме Джеймса Айвори, снятом по его роману «Морис», истории о гомосексуальной любви в Кембридже, члены колледжа организованной процессией шли к преподавательскому столу в трапезной.

Но когда я сам обедал там, под деревянными балками неоготического потолка, в столовой было самообслуживание, никто не носил мантию, а преподавательский стол бесследно исчез. «Мы гордимся своим эгалитарным духом», – сказал Хэл Диксон, преподаватель на пенсии. Со стен, обшитых деревянными панелями, на нас взирали два старых друга: сэр Роберт Уолпол, первый премьер-министр Англии, и его сын Горацио. Коллеги, с которыми доктор Диксон регулярно встречался здесь, включали нобелевских лауреатов, таких как биохимик Фредерик Сенгер, историков, таких как Ноэль Аннан, марксиста Эрика Хобсбаума и гуру Тони Блэра, социолога Энтони Гидденса. Здесь также можно было видеть молодого тьютора французского языка в шортах и гавайской рубашке – Энди Мартина, известного как дон-серфингист, который пишет о серфинге во многом так же, как Ролан Барт пишет о культурных мифах в повседневной жизни.

Потом мой личный проводник повел меня через коридоры и салоны, наполненные портретами выпускников Кингз-колледжа, многие из которых принадлежали к группе «Блумсбери», пока мы наконец не дошли до библиотеки.

Библиотека Кингз-колледжа, также построенная по проекту Уилкинса, содержит около ста тридцати тысяч книг, специализированные коллекции средневековых и восточных манускриптов и сокровища для библиофилов-экономистов. Когда Джон Мейнард Кейнс умер бездетным в 1946 году, он оставил колледжу первые издания Коперника, Ньютона, Лейбница, Декарта, Вольтера, Мильтона и других авторов – изысканную библиотеку, заключающую в себе историю развития европейских идей. В ней есть пятьдесят изданий xviii века только одного Канта. Для Кейнса чтение было таким же естественным, как дыхание, и он собирал книги со студенческих лет.

Комнаты Кейнса на лестнице P Уэбб-корта за библиотекой были украшены обнаженными танцовщицами и сборщицами урожая, на смену которым впоследствии пришли менее провокационные темы: восемь аллегорий наук и искусств в рост человека, написанные в 1920–1922 годах его друзьями Дунканом Грантом и Ванессой Белл. Они также создали черепицу с цветочным орнаментом в коридорах Гарден-хостел, студенческого общежития, которое стоит на краю колледжского сада (1949). Отлично сохранились расписные двери и каминные украшения, которыми Дора Каррингтон и Дуглас Дэвис в 1927 году облагородили комнаты Дэди Райлендса, протеже Кейнса, жившего здесь в 1990-х годах.

Тысячи писем и фотографий художников из группы «Блумсбери» (Charlestone Papers) хранятся в Современном архивном центре в библиотеке колледжа вместе с рукописями таких выпускников, как Роджер Фрай и Алан Тьюринг, и практически полным литературным наследием Э. М. Форстера и Руперта Брука. Вероятно, существует возможность, что бывший студент истории Салман Рушди когда-нибудь доверит архивному центру манускрипты своих романов.

В читальном зале вы даже увидите расписные двери из лондонской квартиры Кейнса на Гордон-сквер.

На Сколарс-пис, луговых угодьях колледжа на берегу реки Кем, пасутся коровы. Эти коровы бессмертны, как мы узнаем в начале романа Э. М. Форстера «Самое длинное путешествие», где один из студентов философствует: «Эта корова… Будь я в Кембридже, в Исландии или в гробу, корова останется на том же месте». Лишь во время эпидемии «коровьего бешенства» эта корова временно исчезла.

Чтобы попасть в Бакс, мы должны перейти через Кем по мосту Уилкинса. Плавно изгибающаяся липовая аллея ведет нас через луга, где в красочном изобилии цветут анемоны, гиацинты, фритиллярии, колокольчики и нарциссы, а ивы создают плакучую завесу на берегу реки. Но даже без этих роскошных весенних красок поистине несравненное зрелище, неизменное с xviii века, составляет вид на сам Кингз-колледж со стороны Бакса: часовня, дом Гиббса и Олд-корт величественно поднимаются на расстоянии из моря зелени. По этому пути каждый день проходят мальчики-певчие из Кингз-колледжа, когда идут из школы на вечернюю службу в часовне.

25 июля 1446 года Генрих VI заложил краеугольный камень часовни колледжа, которая в то время должна была выглядеть еще более грандиозно, чем сейчас. Лишь кафедральные соборы и королевские часовни строились с таким размахом. Часовня должна была стать памятником своему основателю, но стала монументом самой идеи Церкви в противоположность еретикам того времени. Спустя семьдесят лет (и пять королей) часовня Кингз-колледжа была достроена и стала вехой английской позднеготической архитектуры наряду с часовней Св. Георгия в Виндзоре – последней великой церковью, построенной под королевским покровительством до Реформации.

Привратники Кингз-колледжа называют свою часовню «амбар». Сэмюэль Тейлор Кольридж превозносил ее «совершенную красоту», Дж. М. Тернер запечатлел ее на холсте, а Уильям Вордсворт посвятил ей три сонета. Лишь Джон Рёскин, архитектурный гуру Оксфорда, придирался к ней и жаловался, что она выглядит «как перевернутый стол с четырьмя ножками в воздухе». Для скалолазов 1930-х годов не было большего вызова, чем вертикальный подъем со стороны северо-восточной башни. Буквы C. C. (chapel climber – совершивший восхождение на часовню) после имени были гораздо престижнее, чем любой академический титул. А если кому-то удавалось закрепить зонтик или велосипед на шпиле одной из башен как доказательство своего триумфа, его достижение было сродни подвигу старых каменщиков, работавших на шатких строительных лесах.

Иногда в строительстве часовни принимало участие более двухсот человек, что было очень много для города с населением, едва достигавшим пяти тысяч жителей. Строительство началось в 1446 году при короле из дома Ланкастеров, прервалось в 1461 году из-за войны Алой и Белой Роз, возобновилось в 1477 году при победителях из дома Йорков, снова прервалось в 1485 году и наконец получило славное завершение при Тюдорах в 1508–1515 годах.

Как было принято, строительство началось с восточной стороны, где кладка состояла из серовато-белого магнезиального известника из Йоркшира. При строительстве более поздней западной части часовни использовался более темный кремовый уэлдонский камень из Нортгемптоншира. Перерыв в строительстве можно различить не только по типу камня, но и по стилю. Западные контрфорсы в отличие от восточных богато украшены тюдоровскими розами, опускными решетками, французскими лилиями и геральдическими животными. Но несмотря на различия, долгое строительство и как минимум четырех разных архитекторов, общий эффект едва ли мог быть более гармоничным.

«Хрустальный дворец из камня и стекла» – так назвал Джон Бетджемен эту часовню, где, казалось, не существовало границы между несущими стенами и окнами – удивительное достижение инженерного искусства. Ажурные узоры, покрывающие окна, стены и потолок, такие же изящные, как паутина, связывают все элементы воедино. Стены кажутся невесомыми, словно они не поддерживают ничего, кроме самих себя. Свет льется внутрь со всех сторон. Арочные ребра от стройных колонн по сторонам растут вверх и над нами, образуя свод, сетчатый рисунок которого снова кажется невесомым, создавая ряд каменных водоворотов. При ширине нефа двенадцать метров и длине восемьдесят восемь метров этот веерный свод тянется непрерывно на высоте двадцать четыре метра над нашими головами как сочетание мастерской архитектоники и возвышенной эстетики. Размер свода даже сейчас производит головокружительное впечатление. Есть еще один смелый элемент: у пересечения вееров, где ребра сходятся друг с другом и образуют ромбы, находятся замковые камни свода, которые сами по себе весят не меньше тонны – розы и опускные решетки как чередующиеся эмблемы Тюдоров, вырезанные из цельных каменных блоков. Вес этого свода, оцененный в тысячу восемьсот семьдесят пять метрических тонн, отведен наружу на четыре угловые башни и двадцать два контрфорса. Непрерывный ряд боковых приделов скрывает глубину этих массивных контрфорсов, чьи шпили воспаряют как пики над гребнем крыши и устремляются в небо.

Благодаря одному из членов колледжа я удостоился чести вступить под веерный свод часовни. Спиральная лестница в северо-западной башне ведет в узкий коридор, идущий вдоль боковых стен, на которые опираются мощные дубовые балки, образующие массив освинцованной крыши. Немного ниже этих балок есть темная комната, волнистый пол которой представляет собой обратную сторону веерного свода. Зажатый между дубовыми ребрами и каменной оболочкой, я чувствовал себя Ионой во чреве кита. Гением, который создал эту чудесную крышу, был Джон Уэстелл. Мастер-каменщик принимал участие в строительстве часовни Кингз-колледжа с 1485 года; среди приписываемых ему веерных сводов есть поперечная башня в Кентерберийском соборе и задние хоры в кафедральном соборе Питерсборо, но его неоспоримым шедевром является часовня Кингз-колледжа. Реджинальд Эли, архитектор Генриха VI, первоначально запланировал строительство готического звездчатого свода, но Джон Уэстелл завершил часовню в 1512–1515 годах этим царственным веерным сводом, самым большим в Англии.

Уэстелл и его товарищ, мастер-каменщик Томас Стоктон, также построили большую часть сводов в боковых приделах, богато украшенные крытые галереи и угловые башни, а также создали превосходно вырезанные геральдические эмблемы, насчитывающие более четырехсот предметов, включая розы, короны, опускные решетки, французские лилии, гончих с герба Бофоров и валлийского дракона с герба Тюдоров.

Генрих VI был очень недоволен всеми этими украшениями. Он хотел, чтобы вся часовня была такой же простой, как ее восточная сторона, потому что это дом Божий. Однако Генрих VIII превратил вестибюль часовни в геральдическую выставку собственного королевского дома – величественный вход в государственную церковь, тюдоровский зал славы, поскольку шаткое основание новой династии нуждалось в таких подпорках, как роскошное собрание эмблем. Согласно историку искусства Дэвиду Уоткину, «такое архитектурное использование геральдики характерно для Испании и может быть следствием женитьбы Генриха VIII на Екатерине Арагонской в 1509 году».

Великолепный экран из темного дуба, подарок от короля, отделяет прихожую часовни от хоров. Здесь, как раз в нужный момент, громадное пространство интерьера прерывается самым примечательным образом. Врата клироса поднимаются как триумфальная римская арка, а орган конца xvii века над ними охраняют два ангела, дующие в сияющие трубы. Это настоящий архитектурный театр. Внутренние контрасты тоже необычны и поразительны: среди готической архитектуры можно видеть ренессансную деревянную резьбу на экране и скамьях для певчих; колонны, пилястры, фризы, круглые арки и разные классические формы создают почти маньеристское изобилие фигур и украшений. В Англии начала эпохи Возрождения нет ничего равного по качеству. Приезжали ли резчики по дереву из Италии, Франции или Голландии? Мы не знаем их имен, но они оставили инициалы HR и RA, Henricus Rex (король Генрих) и Anna Regina (королева Анна – Анна Болейн, вторая жена Генриха VIII, на которой он женился в 1533 году и которую обезглавил в 1536 году) – ценное свидетельство для датировки работ.

В отличие от резчиков нам известны имена мастеров, которые создавали окна, поскольку их контракты сохранились. Бернард Флауэр, королевский стекольщик, был первым из шести английских и фламандских художников, изготавливавших витражные стекла с 1517 по 1547 год. Это самый полный цикл церковных витражных окон с правления Генриха VIII. Во время Второй мировой войны они были вынуты и хранились в безопасном месте, а после войны понадобилось пять лет, чтобы установить их на прежнем месте. Стилистически они отражают переход от готики к Ренессансу, а иконографически верно следуют традиции Средневековья. Верхние секции двадцати четырех боковых окон пересказывают истории из Ветхого Завета, в то время как нижние секции содержат соответствующие сцены из Нового Завета. Большое восточное окно со сценами Страстей Христовых и Распятия уравновешивает сцену Страшного суда, изображенную на западном окне (1879). Оно производит глубокое впечатление и может служить уроком по истории искусства, но для непосредственного эмоционального восприятия я рекомендую картину в одном из боковых приделов – «Распятие» Крейга Этчисона (1994) – образ бесконечного и безвременного одиночества. На стекле в прихожей часовни есть выгравированное сообщение: «Джон Блекмор в 1747 году помыл эти окна». Более поздний гравер добавил: «Их снова нужно помыть».

Фаворитом у посетителей является великолепное полотно Рубенса, но когда оно появилось здесь, вызвало бурю споров. Картина «Поклонение волхвов» была написана в 1634 году для фламандского женского монастыря. Впоследствии она была куплена герцогом Вестминстерским, продана на аукционе за рекордную для того времени сумму двести семьдесят пять тысяч фунтов и преподнесена в дар колледжу новым владельцем. Однако она была слишком велика для свободного места под восточным окном, поэтому члены колледжа демонтировали исторический главный престол и обшивку стен вплоть до хоров. Этот вандализм «во имя искусства» был бы давно забыт, если бы результат оказался убедительным, но с тех пор Святое Семейство, изображенное на этом шедевре барочной живописи, непрерывно вступало в эстетический конфликт с тюдоровскими окнами прямо над ним. Однако давайте не преувеличивать масштаб бедствия; то, что было сделано на другом конце часовни, с эстетической точки зрения представляет гораздо худшую катастрофу, а именно – сувенирная лавка в прихожей.

Есть и другая проблема. Часовня Кингз-колледжа нуждается в деньгах: только стоимость технического обслуживания составляет более тысячи фунтов в день. Кислотные дожди и выхлопные газы постоянно разъедают каменную резьбу, и каждый дюйм эрозии усугубляет проблему консервации и стоимость реставрации. Еще не очень давно, когда вы могли посетить часовню бесплатно, люди опускали добровольные пожертвования в дубовый сундук с металлической окантовкой (теперь это экспонат выставки в боковых приделах). По преданию, это был сундук, в котором Генрих VII отправил в Кембридж золото и серебро в плату за строительство часовни. Теперь существует другой источник дохода: золотые голоса мальчиков-певчих.

Хор Кингз-колледжа старше самой часовни. Шестеро братьев-мирян и шестнадцать мальчиков «приятной наружности и здравого ума», как сказано в постановлении Генриха VI от 1441 года (год основания колледжа), должны были ежедневно исполнять мессу в часовне. Они делают это уже более пятисот шестидесяти лет. Шестнадцать мальчиков в итонской форме – фуражки и полосатые брюки – каждый день приходят на вечерню в половину шестого, проделывая путь от своей школы на другой стороне Бакса. Школа Кингз-колледжа, расположенная в доме № 50 по Гранж-роуд, является подготовительной школой для мальчиков и девочек в возрасте от четырех до тринадцати лет, где кроме пения их учат таким старомодным добродетелям, как самодисциплина, преданность и настойчивость.

Англиканская церковь в течение некоторого времени позволяет женщинам принимать церковный сан, но в хоре Кингз-колледжа нет девочек. Это даже не обсуждается. Никакое сопрано не может сравниться со звонким вибрато этих детских голосов с неподражаемым тембром где-то посередине между ангелом и евнухом. Их чистый дискант воспаряет к веерному своду часовни Кингз-колледжа с магическим звуком, который достигает апогея за мгновение до того, как голоса стихают. Они воплощают преходящую природу чистой красоты и детскую невинность. Мы прикасаемся к волшебству, когда смотрим на херувимов, поющих в хоре при свете бездымных шведских свечей. Чарлз Дарвин вспоминал, что в бытность студентом часто ходил на вечерню в часовне Кингз-колледжа и был очарован дивными звуками. «Иногда нанимал мальчиков из хора, чтобы они пели у меня на квартире», – вспоминал он.

Начиная со Средневековья в английских соборах и колледжах готовили мальчиков-певчих, и композиторы пользовались их голосами для создания полифонической церковной музыки, особенно в эпоху Тюдоров. Эта музыкальная культура особенно характерна для Англии, и она по-прежнему актуальна. Мастерство звучания, зародившееся в те дни, здесь достигло кульминации, и «королевский звук» обладает почти эфирной ясностью.

Во время учебного семестра вы всегда можете найти место на вечерней службе, но раз в год вам придется вступить в борьбу, чтобы оказаться внутри. Еще за сутки до мероприятия вы увидите первых людей со спальными мешками в очереди перед воротами колледжа. «Фестиваль девяти уроков и рождественских куплетов» – название рождественского концерта в Кингз-колледже, и слушательская аудитория насчитывает сто девяносто миллионов человек по всему миру, не считая тысячи пятисот душ в самой часовне. Каждый год с 1928 года благодаря BBC люди даже в Африке и Новой Зеландии могут настроить свои радиоприемники, чтобы в прямом эфире услышать серебряные обертоны голоса солиста, который порхает как птица: «Благословен Господь, твердыня моя…» Рождественские гимны в Кингз-колледже – такая же неотъемлемая часть английского Рождества, как жареная индейка и рождественский пудинг.

Певчие Генриха VI стали не только национальным сокровищем, но и коммерческим предприятием, управляемым и рекламируемым точно так же, как юношеские группы в поп-индустрии. По выходным дням они дают концерты, летом отправляются в заморские туры и выпускают по три новых компакт-диска в год. Церковная музыка остается удивительно популярной в светском обществе.

Многие крупные музыканты начинали карьеру в хоре этого колледжа: Орландо Гиббонс, который пел здесь в возрасте тринадцати лет; Уильям Стерндейл Беннет, который в возрасте восьми лет уже был певчим в Кингз-колледже, а впоследствии стал профессором музыки в Кембридже; дирижер Джон Элиот Гардинер; Томас Адес, нынешний директор Олдебургского музыкального фестиваля; контртеноры Дэвид Кордье и Лоуренс Заццо. В мае 1968 года шестеро англичан «приятной наружности и здравого ума», бывшие хористы Кингз-колледжа, образовали вокальный секстет King’s Singers, который пользовался огромным успехом и в котором теперь выступает третье поколение певцов.

 

Куинс-колледж: кошки, собака и две королевы

В третьей главе романа Малькольма Лаури «У подножия вулкана» его герой-консул пьяным оказывается на улицах Мехико и его спасает какой-то водитель с зычным голосом и в галстуке Тринити-колледжа. Лаури, уверяют нас его биографы, и сам был не дурак выпить, когда в начале 1930-х годов учился в колледже Св. Екатерины. На чугунной решетке, отделяющей внутренний двор от Трампингтон-стрит, нашим взорам предстает пыточное орудие, которое красуется на гербе этого колледжа, колесо Св. Екатерины, покровительницы учености.

Лишь немногим ученым Св. Екатерина благоприятствовала больше, чем Уильяму Уоттону. В шесть лет он знал латынь, греческий и древнееврейский, в девять лет был принят в колледж Св. Екатерины, а в двадцать один год стал членом Королевского общества. Однако карьера этого вундеркинда xvii века быстро выдохлась, как и наш визит в этот колледж, потому что мы уже повернули за угол на Кингз-лейн.

Эта улица между колледжем Св. Екатерины и Кингз-колледжем неуютная, зато выводит нас к настоящей жемчужине. У Куинс-колледжа есть все, что радует наше сердце: патронессы королевских кровей, живописная архитектура и герои академического мира. Несмотря на историческую связь с Кингз-колледжем и их соседство со стороны реки, у Куинс-колледжа особенный характер. Это начинается с ректора, который здесь называется президентом, и заканчивается Спрайтом. Спрайт – джек-рассел-терьер, но статут 1595 года запрещает держать собак в университете. Поэтому Спрайт получил honorary feline status, что в переводе на обычный язык позволяет считать его кошкой.

Когда Генрих VI учредил Кингз-колледж, его жена Маргарита, которой в то время было восемнадцать лет, в 1448 году тоже основала в Кембридже колледж – «К чести и во славу женского пола». Прошло еще пятьсот тридцать два года, преж де чем Куинс-колледж стал принимать женщин. После поражения партии Ланкастеров в войне Белой и Алой Роз униженная и обездоленная Маргарита вернулась в родной город Анжу, и ее колледж прекратил бы свое существование, если бы не бывшая придворная дама королевы Елизавета Вудвилл, которая, выйдя замуж за Эдуарда IV, стала королевой и взяла на себя заботы о колледже своей предшественницы. Именно поэтому кембриджский колледж называется Queens’ College (Колледж королев), а не Queen’s College (Колледж королевы), как в Оксфорде. Движущей силой этого решения был местный священник Эндрю Докет. Ему удалось, преодолев все политические водовороты, обеспечить своему проекту по созданию колледжей самых высоких покровителей. Что был бы Куинс-колледж без Докета и какой была бы университетская история без блестящих дипломатов и попрошаек?

Через дубовый портал на Куинс-лейн мы попадаем в один из наиболее хорошо сохранившихся университетских дворов времен позднего Средневековья. Олд-корт, строительство которого было начато в 1448 году, имеет такую же гармоничную планировку, как и архитектуру: вокруг кирпичные стены, окна с плоскими тюдоровскими арками, привратный дом с парапетом и угловыми башенками. Напротив находится холл, в северном крыле часовня и библиотека, а в южном жилые помещения – прекрасная симметрия и функциональность.

Как говорится, всегда бывает позже, чем вы думаете, но редко когда можно получить более живописное напоминание, чем солнечный и лунный циферблат на стене часовни (1733).

Холл стал еще более красочным с тех пор, как викторианский архитектор Д. Ф. Бодли зажег здесь постоянный фейерверк с сотнями звезд из позолоченного свинца, сверкающих на красно-зеленом небе из деревянных балок. Прерафаэлитским сокровищем является фигурный кафель над карнизом камина по эскизам Форда Мэдокса Брауна, выполненный Уильямом Моррисом, как и декорации стен. «Да процветает дом» – значится на классическом изголовье над ректорским столом. В вольном переводе это означает: в таких музейных интерьерах процветает бизнес по устройству конференций. В марте 1996 года фирма по производству стиральных машин арендовала на вечер старый холл Куинс-колледжа, чтобы отметить своих лучших дилеров в стиле празднования окончания учебы, с мантиями и университетскими шапочками.

Проход рядом с холлом ведет в Клойстер-корт. Он так красив, что хочется опуститься на колени и поцеловать газон. Интимный, не такой грандиозный, как двор Тринити-колледжа, он тоже не строго прямоугольный, но полон шарма неправильности. Клойстер-корт с его розовым, теплым тюдоровским кирпичом, строившийся с 1460 года, был первым крестовым ходом в колледжах Кембриджа, спроектированный, по всей вероятности, как и Фронт-корт, местным архитектором Реджинальдом Эли. Около 1540 года резиденция ректора была расширена за счет длинной галереи над северной колоннадой – двух фахверковых этажей с альковами в деревянных колоннах. Ректорская галерея – единственное из еще сохранившихся фахверковых строений в кембриджских колледжах – аутентичная тюдоровская декорация к пьесам Шекспира, которые студенты Куинс-колледжа ставят здесь каждый год на Майской неделе.

В соседнем Памп-корте была квартира Эразма Роттердамского с 1511 по 1514 год, где-то рядом с башней Эразма. Великий цивилизатор Европы, как назвал его Кеннет Кларк, будучи членом Куинс-колледжа, преподавал arcanae litterae – тайны переводов Библии в новом критическом духе гуманизма. Без греческого нет теологии, считал Эразм, а без хорошего вина – радости познания. В 1511 году Эразм писал из колледжа своему другу в Лондон: «Здешнее пиво мне совсем не нравится, да и вино не намного лучше. Если ты пришлешь мне бочонок греческого вина, лучшего, какое сможешь достать, то сделаешь своего друга счастливым (но я бы предпочел абсолютно сухое вино)». Об ученых жалобщиках, свободно говорящих на латыни, но не знающих английского, напоминает также Эразмусбилдинг сэра Бэзила Спенса, куб из кирпича и бетона (1959). Современная архитектура в Баксе? Строения, шокировавшие современников, теперь кажутся вполне безобидными.

К членам Куинс-колледжа принадлежит также знаменитый знаток санскрита Гарольд Уолтер Бейли (1899–1996). Он писал дневник на своем языке, представлявшем собой коллаж из сарматских надписей. Скажете, это уже чересчур? Ни в коем случае: «Здесь нет ни одной строчки, которую не понял бы перс, живший в iv веке».

Река Кем делит владения Куинс-колледжа на две части. На восточном берегу расположены старые здания, на западном берегу новые. Оба берега соединяет легендарный Математический мост. Построенный из дерева без единого гвоздя, он сконструирован настолько оригинально, что его приписывали Ньютону, пока в викторианскую эпоху мост не разобрали и не смогли собрать обратно. Установлено, что эту китайскую головоломку спроектировал в 1749 году какой-то студент; с тех пор мост два раза обновляли.

На другом берегу в 1980 году раскинулся Криппс-корт – белые бетонные колонны, много стекла и никакого сострадания к чувствам окружающих. И тем не менее около пятисот студентов Куинс-колледжа найдут здесь все, что так нравится и участникам всяческих конференций: гимнастический зал, сквош, мультимедиа… Эразм, вы по-прежнему с нами?

 

Загадка Марлоу и трофеи Паркера: сокровище Корпус-Кристи-колледжа

28 февраля 1953 года Фрэнсис Крик зашел на ланч в таверну «Орел» на Бенет-стрит и объявил, что он со своим коллегой Джеймсом Уотсоном только что открыл тайну жизни. Речь шла о структуре ДНК, играющей ключевую роль в передаче наследуемых признаков. Оба молодых генетика из соседней Кавендишской лаборатории входили в число постоянных клиентов, весьма ценивших бочковое пиво этого заведения. Во дворе таверны 1667 года, где раньше останавливались почтовые кареты, теперь за кружками пива Green King сидят студенты и туристы. В «Орле» есть также бар ВВС, где во времена Второй мировой войны встречались английские и американские военные летчики, и часто эти встречи были последними. Перед вылетами они оставляли на потолке бара свои имена, они писали их копотью от свечи или помадой подружки.

Выйдя из трактира, мы увидим напротив угловатую строгую башню, бойницы которой устремлены на нас, словно взгляд древней совы. Это церковь Св. Бенедикта, которая стояла здесь еще до завоевания Англии норманнами. Характерной чередующейся кладкой вертикальных и горизонтальных камней англосаксонские зодчие добивались устойчивости и прямоугольности башен. Круглая арка под башней покоится на двух диких животных, вероятно, львах, – отголосок суровых языческих времен. У церкви Св. Бенедикта шесть колоколов, а то, как они могут звучать в прекрасных математических вариациях, открыл печатник Фабиан Стедмен, которого называют отцом английского искусства переменного звона.

Небольшой кладбищенский парк огибает эту старейшую в городе и графстве церковь, которая была построена около 1040 года, с позднейшими достройками и перестройками. По ту сторону стены из бутового камня, бок о бок с покойниками живут студенты Корпус-Кристи-колледжа. Веками главный вход в колледж располагался рядом с церковью, почему и колледж часто называли Бенет-колледж, пока в 1827 году не появилась настоящая, большая сторожевая башня, и парадный вход в неоготическом стиле со стороны Трампингтон-стрит.

Корпус-Кристи – единственный из всех колледжей Оксфорда и Кембриджа, основанный двумя городскими гильдиями, а не представителями аристократии или Церкви. Это произошло в 1352 году, поскольку уже тогда купечество осознало преимущества высшего образования. Кроме того, горожане благодаря своему колледжу надеялись обрести влияние в университете, дабы не всегда попадать впросак в спорах между town и gown. Однако когда в 1381 году крестьянский бунт достиг Кембриджа, «буржуазное» происхождение колледжа Тела Христова и Пресвятой Девы Марии никак не защитило его от гнева горожан. Во время грабежей удалось спасти рог в серебряной оправе, из которого студенты Корпус-Кристи-колледжа до сих пор пьют прощальную чашу, отмечая удачно сданные выпускные экзамены.

Если вы из величественного переднего двора повернете направо, то из xix века сразу попадете в xiv век, в скромный и тесный мир Средневековья. Булыжная мостовая, овал газона, окруженный косоугольным каре низких зданий: это Олд-корт, возведенный между 1352 и 1377 годом, старейший двор в колледжах Кембриджа, сохранившийся в первоначальном виде. Контрфорсы и мансарды – дополнения xvi века, как и камины в северном крыле; до того времени школяры жили без отопления. На одну спальню приходилось несколько студентов, и вокруг спальни группировались четыре клетушки для занятий, каждая с узким оконцем. Некоторые из этих окошек еще можно увидеть, а общие спальни давно переделаны в двухкомнатные апартаменты на одного студента или преподавателя, хотя по-прежнему без персонального туалета. Историк и эколог Оливер Рэкхем, член Корпус-Кристи-колледжа, рассчитал, что для строительства двора Олд-корт потребовалось примерно тысяча четыреста дубов и всего около сотни тонн древесины для полов и фахверковых стен между лестницами. Часовней для колледжа более двух столетий служила соседняя приходская церковь Св. Бенедикта. На лестнице R в Олд-корте, в те времена единственном дворе колледжа, в 1580 году поселился сын сапожника из Кентербери, стипендиат Кристофер Марлоу.

Здесь началась причудливая карьера драматурга елизаветинской эпохи, которым восхищались такие разные люди, как Гёте, Брехт и Дерек Джармен. Марлоу был мастером маскарада. Одно из множества его лиц всплыло в 1953 году во время реставрационных работ за деревянной обшивкой стен в ректорской резиденции, особенно долгожданное, поскольку других достоверных портретов Марлоу не существует. На портрете изображен мужчина двадцати одного года с мягкими чертами лица, львиной гривой, в батистовом воротничке, руки сложены на груди поверх черно-красного с прорезями бархатного жабо – слишком шикарно для сына сапожника. Датирован этот сомнительный в плане идентичности шедевр 1585 годом, из чего следует, что написан он был через год после получения Марлоу степени бакалавра. На портрете есть девиз: «Что меня питает, то меня разрушает». Парадоксальный, как и сам Марлоу, словно тайна всей его жизни заключена в этом портрете, висит он теперь в старой комнате отдыха, где члены колледжа выпивают перед обедом портвейн.

«Корпус славится своим портвейном, – говорит привратник, показывавший мне портрет Марлоу. – В годы хорошего урожая члены колледжа покупают тысячи бутылок, винный погреб расположен рядом с ректорским».

В часовне колледжа похоронен Уильям Уилкинс; это финальный жест расположения к нему, потому что из всех своих неоготических творений Уилкинс, архитектор Лондонской национальной галереи, больше всего любил Нью-корт (1823–1827) Корпус-Кристи-колледжа.

И если даже наша любовь к ажурным орнаментам и зубчатым коронам уже не так велика, этот двор таит в себе настоящее сокровище. Оно находится в южном флигеле, за восемью неотюдоровскими окнами, и называется Паркеровской библиотекой. Выставка «Миллениум», которую я там видел, едва ли могла быть проще и сенсационнее одновременно. Из своей коллекции библиотека выделила по одной книге на каждое столетие. Первым было издание Canterbery Gospels (Кентерберийские Евангелия) vi века, которое покидало колледж только на время интронизации нового архиепископа Кентерберийского в сопровождении двух членов колледжа. Одной из последних была Insectorum sive minimorum animalium theatrum Томаса Мофета, первая иллюстрированная английская книга о насекомых 1634 года. Ранние копии трудов Цицерона, Амвросия, Блаженного Августина и Беды Достопочтенного, роскошно иллюстрированная Библия из аббатства Бери-Сент-Эдмундс (ок. 1135), работы первого известного нам по имени английского художника, мастера Хьюго, – около семисот рукописей хранится в библиотеке этого колледжа, в том числе английские, французские и фламандские часословы, более сотни инкунабул, шедевры раннего книгопечатания. Только в Британской и в Бодлианской библиотеках есть более полные собрания англосаксонских рукописей, чем в Паркеровской библиотеке. Ядром своей коллекции библиотека обязана сыну суконщика из Нориджа, Мэттью Паркеру. Он был студентом и членом колледжа Корпус-Кристи, потом стал его ректором, вице-канцлером университета и наконец архиепископом Кентерберийским. Будучи духовником Генриха VIII, ему удалось спасти от уничтожения фанатиками веры бесценные свидетельства книжной культуры Средневековья из монастырских и соборных библиотек. Этот изумительный трофей библиофил-церковник впоследствии подарил своему колледжу вместе с роскошным столовым серебром. В таких спонсорах Корпус-Кристи-колледж нуждается и сегодня, а точнее – в тридцати миллионах евро на запоздалую модернизацию библиотеки.

Около одиннадцати тысяч книг Паркеровской библиотеки были изданы до 1800 года. На сделанных по эскизам Уилкинса полках наряду с классиками можно найти видных литераторов из Корпус-Кристи-колледжа: Кристофера Марлоу, Джона Флетчера, Кристофера Ишервуда. «Нет первых изданий Джона Каупера Поуиса», – сокрушается библиотекарь. Поуис, в свою очередь, самый плодовитый из современных английских романистов, в студенческие годы мечтал вовсе не о Паркеровской библиотеке. Нет, не книги открывали ему тайны бытия, а мхи и лишайники на стене за Музеем Фицуильяма.

Две церкви обрамляют Корпус-Кристи-колледж: церковь Св. Бенедикта с севера и церковь Св. Ботольфа с юга. Св. Ботольф (или Ботульф) жил в vii веке и был настоятелем монастыря, одним из ранних святых-покровителей Восточной Англии. Если вы как турист не хотите подвергнуться нападению разбойников, не забудьте поставить свечку Св. Ботольфу, ведь он и покровитель путешественников. Церкви, посвященные ему, можно найти, как правило, на въезде в город, как в Кембридже, пусть даже теперь это выглядит иначе. В Средневековом Кембридже церковь Св. Ботольфа располагалась у южных ворот города, на лондонской дороге. Трампингтонские ворота давно снесены, но Ботольф-лейн с ее выкрашенными в пастельные цвета коттеджами проведет вас вдоль кладбища прямо в Средневековье.

 

Гении из велосипедного сарая: Олд-Кавендиш

Нигде в Кембридже Средневековье и современность не встречаются так естественно, как на Фри-Скул-лейн. На этой улочке с обратной стороны от Корпус-Кристи-колледжа, напротив его закопченных стен, расположен вход на олимп естественных наук. Ядерная эпоха и генетическая революция – все это началось здесь, в старой Кавендишской лаборатории. Когда она открылась в 1873 году, в Кембридже было всего девятнадцать студентов, изучавших естественные науки. Сегодня же только с Кавендишской лабораторией связаны имена тридцати с лишним нобелевских лауреатов, от Эрнеста Резерфорда до Джона Кокрофта. А в лекционном зале имени Кокрофта 29 апреля 1980 года состоялась первая лекция человека в инвалидной коляске, который не мог произнести ни одного слова: профессора математики Стивена Хоуинга.

Только в середине xix века Кембриджский университет уравнял естественные науки в правах с гуманитарными, включив их в экзаменационный список. Новые лаборатории и лекционные залы стали строить на бывшей территории Ботанического сада, к востоку от Фри-Скул-лейн. В центре этого района стоит физическая лаборатория, которую основал Уиль ям Кавендиш, тогдашний канцлер университета. В Кавендишской лаборатории Джеймс Клерк Максвелл исследовал природу световых волн, а сэр Джозеф Джон Томпсон открыл существование электрона. Дж. Дж. Томпсон превратил Кавендишскую лабораторию в ведущий центр экспериментальной физики. Его последователю Эрнесту Резерфорду в 1919 году удалось впервые расщепить ядро атома. Лорд Резерфорд возглавлял ядерные исследования в Кембридже до смерти в 1937 году. У одного из ближайших его коллег, Петра Капицы, во дворе напротив Кавендишской лаборатории была своя собственная, Мондовская лаборатория, названная по имени промышленника и филантропа Монда. На клинкерном фасаде рядом со входом в институт, где теперь располагается отдел аэрофотосъемки, изображен крокодил с разинутой пастью, барельеф Эрика Гилла (1936). Крокодил – прозвище, которое Капица дал коллеге Резерфорду, чей громкий голос был слышен задолго до того, как он появлялся – сигнал тревоги, как часы, что проглотил крокодил в «Питере Пэне». У самого Резерфорда, защитника свободной науки, не было внутренних часов, которые могли бы предостеречь его от Капицы, и в конце 1920-х годов тот передал результаты атомных исследований в Москву.

В велосипедном сарае во дворе Кавендиша в 1947 году родилась легендарная лаборатория молекулярной биологии. Тринадцать Нобелевских премий вышли из этого института. Ее инициаторами были венский эмигрант, химик Макс Перуц и выпускник Тринити-колледжа Джон Кендрю. К этой команде, желавшей исследовать молекулярные структуры биологических систем, примкнули Френсис Крик и Джеймс Д. Уотсон, тоже совершенно разные люди: англичанин Крик с медицинским образованием, в тридцать пять лет все еще не имевший докторской степени, и Уотсон из Чикаго, двенадцатью годами младше, в прошлом орнитолог. В апреле 1953 года им удалось «безумное предприятие», как назвал это позже Крик, – представление ДНК в виде двойной спирали, содержащей всю генетическую информацию и наследственные характеристики живого существа. За это далеко идущее открытие в биологии xx века Крик и Уотсон вместе с физиком Морисом Уилкинсом в 1962 году получили Нобелевскую премию по медицине.

В том же 1962 году, когда их коллеги Перуц и Кендрю получили Нобелевскую премию по химии, лаборатория молекулярной биологии обрела новую квартиру на южной окраине города, на территории нового Адденбрукского госпиталя. Там немецкому иммунологу Георгу Кёлеру вместе с аргентинцем Сезаром Мильштейном удалось совершить еще один глобальный прорыв в биомедицине и получить в 1984 году за свои исследования Нобелевскую премию. Пионеры ксенотрансплантации (межвидовой трансплантации органов) работают в исследовательской лаборатории в Кембридже, центре британской биотехнической индустрии.

В 1973 году, через сто лет после основания, Кавендишская лаборатория переселилась в новые помещения на западной окраине города. При этом большинство других лабораторий также оставили прежние квартиры на Фри-Скул-лейн. Остался лишь конгломерат строений, пустынных, как задний двор большой клиники.

Все, что университет с xix века строил для своих ученых, снова входит в почти гениальное противоречие с качеством научных исследований, расцветших в этом эстетическом вакууме. Сегодня этот квартал носит эвфемистическое название Площадка новых музеев.

Не пугайтесь бетонного колосса, построенного по проекту сэра Филипа Доусона в конце 1980-х годов для зоологического факультета. На приподнятой платформе скелет финвала указывает на вход в Зоологический музей. Здесь мы можем обозреть весь цикл творения, пусть и в витринах, вплоть до гигантского ленивца, вымершего в конце плейстоцена. Здесь же хранятся останки птиц и рыб, которых привез Дарвин из экспедиции на «Бигле», а дарвиновский микроскоп оказался среди сокровищ соседнего Уиппловского музея истории науки. Астролябии, солнечные часы, навигационные и измерительные приборы, телескопы, спектроскопы – все это восхитительное собрание восходит к Роберту Стюарту Уипплу, председателю Кембриджской компании научных инструментов, по сей день процветающей фирмы, соучредителем которой в 1878 году был младший сын Дарвина Горацио. Среди прочих вещей она создала и первые в мире сейсмографы.

Для своих быстро растущих научных отделений университет в 1900 году приобрел владения Даунинг-колледжа, расположенные наискосок от Кавендишского комплекса. За несколько десятилетий даунинговская площадка была плотно застроена разномастными и заурядными зданиями. По проекту оксфордского архитектора Т. Дж. Джексона из клинкерного кирпича было построено здание вдоль Даунинг-стрит, стилистическое попурри в эдвардианском духе (1904–1911). Туда переехали два университетских музея, Музей археологии и антропологии и Седжвиковский музей наук о Земле, где сосредоточена одна из лучших в мире коллекций окаменелостей. Над одной из дверей можно видеть воплощение alma mater Catabrigia – каменный барельеф обнаженной женщины, несущей солнце, контейнер и лабораторную мензурку под девизом Hinc Lucem et Pocula Sacra – символический призыв к студентам пить из источника света, мудрости и знания.

Кембриджскими учеными решаются не только глобальные научные задачи вроде ядерных и генетических исследований. В 2000 году два физика, Томас Финк и Йонг Мао, опубликовали новаторскую книгу с множеством элегантных математических решений другой насущной проблемы: «Восемьдесят пять способов завязывать галстук».

 

Томас Грей переезжает:

из Питерхаус-колледжа в Пемброк-колледж

Вдождливые дни два ручья текут по Трампингтонстрит в широких каменных желобах. Эти желоба появились в 1749 году, по ним вода из источника поступает в центр города. Они называются Пот и Пем, и различить их легче, чем Твидлдама и Твидлди: Пем течет со стороны Пемброк-колледжа, а Пот – со стороны расположенного напротив Питерхаус-колледжа, который также называют Потхаусом. Вот так все просто устроено в Кембридже. Как-то, когда он был студентом, Кольридж пришел на помощь двум пьяным, упавшим в бурлящий поток водосточного желоба. «С-спасите м-моего друга, – промямлил один из них. – Н-не обращайте внимания на м-меня, я умею плавать!»

Легко опознать и принадлежащие колледжу велосипеды пемброкских студентов. Все они помечены литерой V, инициалом Марии де Валенса, графини Пемброк, которая основала колледж в 1347 году. По фасаду уже не видно, насколько он стар; его полностью обновили в начале xviii века, снабдив стенами из выбеленного тесового камня с зубцами.

Сильные стороны Пемброк-колледжа – естественные науки и ориенталистика. Здесь преподавал физик викторианской эпохи Джордж Габриэль Стокс, которому мы обязаны правилом Стокса о длине волны фотолюминесценции, законом Стокса о силе сопротивления в бесконечно вязкой среде, стоксом (единицей кинематической вязкости), стоксовой формулой преобразования криволинейного интеграла – продолжать или нет?

Пемброк-колледж – это кембриджский уголок поэтов. Нет другого колледжа, из которого вышло бы столько поэтов, что их хватило на собственную антологию: Эдмунд Спенсер, Ричард Крэшоу, Томас Грей, Кристофер Смарт, Тед Хьюз – пятнадцать «пемброкских поэтов», и это не считая Дэвида Генри Уилсона, чей Джереми Джеймс по популярности едва не уступает Гарри Поттеру, писатель-сатирик Том Шарп, автор кампусных романов, обессмертивший образ старшего привратника.

В 1951 году Тед Хьюз, получив стипендию, приехал в Кембридж изучать англистику. На третий год учебы в Пемброк-колледже, когда он в очередной раз (а происходило это раз в неделю) мучился над написанием эссе, ему приснилось, что в комнату, хромая, вошла раненая лисица, положила окровавленную человеческую руку на пустую страницу и сказала: «Кончай с этим, ты нас истребляешь». Литературоведение противно натуре поэта, так понял юный лирик свой сон и выбрал себе другие предметы для выпускного экзамена – антропологию и археологию. После того как Тед Хьюз, сдав экзамен, познакомился с Сильвией Плат, таких простых решений проблем, как в этом случае с эссе, у него не находилось.

Из переднего двора мы мимо холла проходим к Айви-корту. В южном флигеле этой пристройки xvii века Томас Грей нашел то, что искал: покой картезианского монастыря. Его «Элегия, написанная на сельском кладбище» принесла скромному дону больше славы, чем он желал. В отличие от Теда Хьюза Грей отказался от должности поэта-лауреата. С 1756 года он жил отшельником на первом этаже Хичем-билдинг на лестнице I в таком уединении, что студенты бросали еду и бежали на него смотреть, если он показывался снаружи. Чем занимался он в своих трех комнатах? Делал заметки к лекциям, которых ни разу не прочел, собирал материал для истории литературы, которую так и не написал, изучал генеалогию и китайские династии, переписал линнеевскую классификацию насекомых латинским гекзаметром – короче говоря, это был ученый чудак, который ни в одном колледже, и даже в Пемброк-колледже, не нашел бы понимания в наше время. «Я словно тот паук, которому нечего больше делать, как только плести свою паутину, переползать в другое место и снова плести», – говорил он о себе.

Рукопись знаменитой «Элегии, написанной на сельском кладбище» является сокровищем Старой библиотеки в северо-западном углу переднего двора. Прежде здесь находилась часовня колледжа. Теперешнюю капеллу построил на свои средства Мэттью Рен, епископ Или, в знак благодарности за свое освобождение из Тауэра после восемнадцати лет, проведенных там во время пуританского правления. Подряд на строительство Мэттью Рен в 1665 году отдал начинающему архитектору из Оксфорда, своему племяннику. Это был пример непотизма с превосходным результатом, поскольку племянника звали Кристофер Рен.

Пемброкская часовня стала дебютом Рена, он окончил ее в 1665 году, еще до завершения Шелдоновского театра в Оксфорде. Это римский храм с барочным фонарем, и его классический стиль был чем-то совершенно новым для Кембриджа. С каким чувством пропорций и ритма Рен проектировал своего первенца, ясно показывает западный фасад церкви. Капители коринфских пилястров, гирлянды и урны на фронтоне – эти замечательные примеры искусства каменотесов стали характерными чертами более поздних церквей Рена. Первоначально часовня стояла без пристроек; тесовый камень на лицевом фронтоне со стороны Трампингтон-стрит и кирпич по бокам. Скромный прямоугольный интерьер, рассчитанный на восемьдесят членов общины колледжа, был расширен на восток в 1880 году; новые хоры с коринфскими мраморными колоннами строились по проекту Джорджа Гилберта Скотта-младшего.

В алтарном помещении часовни стоит резное кресло, реликвия протестантского мученика. Кресло Ридли (если это, конечно, оно) напоминает нам о бывшем члене ученого совета и ректоре Пемброк-колледжа, епископе Николасе Ридли, который был казнен в Оксфорде в 1555 году. «Сладостный дух» пемброкского сада, в верности которому он клялся в последнем своем письме, обещая «унести его с собой на небеса», до сих пор не выветрился. В этом саду ботаник Уильям Тёрнер, современник Ридли, изучал растения, давая им первые английские названия. С тёрнеровской New Herball начинается систематическая ботаника в Англии. За рядом платанов на юго-восточном углу сада расположено самое новое пемброкское студенческое общежитие, построенное по проекту лондонского архитектурного бюро Эрика Перри (1997), приятная компенсация за невыразительность викторианских построек Альфреда Уотерхауза (1871–1873).

В нежном четырнадцатилетнем возрасте Уильям Питт-младший вселился в бывшую квартиру Грея в Пемброк-колледже. Через десять лет он уже был премьер-министром, самым молодым в британской истории. Как человек, спасший Европу от Наполеона, Питт вернулся в свой колледж в виде бронзовой статуи в натуральную величину, облаченный в римскую тогу. На этот памятник, установленный перед библиотекой, было пожертвовано столько денег, что их хватило и на финансирование Питт-билдинг в 1833 году, нового здания университетской типографии на Трампингтон-стрит. Из-за башен, украшенных фиалами, это здание в неотюдоровском стиле выглядит как церковь; есть даже излюбленный студенческий розыгрыш – послать первокурсника на мессу во Fresher’s Church (церковь новичка). Но гораздо более приятную перспективу представляет Fitzbillies, удобно расположенный рядом с колледжем, где продают легендарные челсийские булочки – сладкие булочки с изюмом и корицей, возможно, самые липкие в мире. Fitzbillies – это булочная-кондитерская, основанная в 1922 году и принадлежащая Пемброк-колледжу. Она свои шоколадные торты рассылает по всему миру, и даже в Новой Зеландии их вкус воскрешает воспоминания о былом, во многом так же, как прустовское пирожное «Мадлен».

Напротив пемброкской часовни Рена от Трампингтонстрит ответвляется улочка, такая же милая, как ее название – Св. Девы Марии (Меньшой) (Литтл-Сент-Мэри-лейн). Выбеленные коттеджи по одну сторону улицы, а по другую кладбище с маленькой церковью – такие уголки называют романтическими, но здесь есть кое-что еще. С 1925 года местные жители и прихожане ухаживают за диким садом, который разбил в церковном дворе один дон из Тринити-колледжа. Это сеть извилистых, переплетающихся тропинок, живописный ландшафт в миниатюре, где между могилами развернулась пышным ковром растительная жизнь: ракитник, колокольчики, душистые фиалки, вонючий морозник, аконит и мыльнянка, герань и козлобородник, который здесь также называют Полдень-Джекпора-в-постель, потому что цветки у него раскрываются только на утреннем солнце. Около двухсот видов растений обнаружил в этом кладбищенском парке ботаник из волонтерской организации по защите естественных ареалов растительного и животного мира Великобритании, и это не считая мхов и лишайников. Светло-желтым цветом цветет здесь Rosa cantabrigiensis (кембриджская роза).

Газовым освещением на Литтл-Сент-Мэри-лейн, раритетным для Кембриджа, мы обязаны Артуру Пеку, профессору классической филологии. Он собирал викторианские газовые фонари, заполняя ими все принадлежавшие ему комнаты.

Маленькая церковь, примыкающая к этому саду, тоже называется Св. Дева Мария (Меньшая). В ней есть восточное окно с ажурным орнаментом в стиле пламенеющей готики и памятная доска викария Годфри Вашингтона, жившего в начале xviii века. Рассказ о том, что из трех звезд и полос на гербе Годфри Вашингтона в итоге получился американский флаг, – одна из геральдических историй, которая гарантированно порадует туристов из бывших английских колоний. А викарий Св. Девы Марии (Меньшой) и в самом деле приходился двоюродным дедом Джорджу Вашингтону, первому президенту Соединенных Штатов.

Рядом с этой церковью, которая до середины xiv века, когда ее отстроили заново, называлась церковью Св. Петра, располагается старейший кембриджский колледж: Питерхаус. Основал его в 1284 году бенедиктинский монах Хуго де Бэлшэм, епископ Или, под девизом «На пользу общества». Дом Св. Петра был первым общежитием школяров в городе, практиковавшим новые правовые нормы и образ жизни коллегиального института.

Великие имена окружают Питерхаус-колледж, как острия его ограды из позолоченной бронзы. Здесь учился физик Генри Кавендиш и лорд Кельвин, предсказавший гибель планеты от глобального потепления, гений вычислительной техники Чарлз Бэббидж, кинозвезда Джеймс Мейсон, неудачливый политик от Партии тори Майкл Портилло по прозвищу Полли, елизаветинский поэт Томас Кэмпион, сочинявший чудесные песни с лютневым аккомпанементом, и инженер Фрэнк Уиттл, который еще студентом запатентовал свое изобретение газотурбинного двигателя. Влияние этих выпускников Питерхауса несоразмерно велико по сравнению с колледжем, который всегда оставался интимным и самым маленьким в Кембридже – на двести пятьдесят студентов. Очень долго он был оплотом роялистских симпатий и англиканского благочестия, настолько консервативным, что стал принимать женщин лишь в 1985 году. Не напрасно Питерхаус-колледж страдает от ярлыка «Портерхаус» из кампусного сатирического романа Тома Шарпа. Чтобы опровергнуть его, колледж даже пригласил к себе Мадонну прочитать лекцию. Она оказалась умнее, чем думали местные доны, и не приехала.

Что мы видим со стороны улицы? Слева клинкерный флигель с острой крышей и готическим эркером, елизаветинская библиотека; справа – жилое здание в стиле классицизма с венецианским окном; в центре – восточная стена часовни, смелая смесь перпендикулярной готики и Ренессанса. Но это лишь прелюдия к стилистическому попурри Питерхауса. Трапезная xiii века, впоследствии украшенная прерафаэлитами, палладианская архитектура xviii века, тюдоровская готика xix века, многоэтажное здание 1960-х годов – да и кто может ожидать единообразия после семисот с лишним лет истории?

За колоннадой переднего двора поблескивает зеленое каре Олд-корта, который куда старше, чем можно предположить по георгианским решетчатым окнам и фасадам из тесового камня. В год смерти основателя колледжа, в 1286 году, в южном крыле был построен холл, старейшее из сохранившихся колледжских зданий в Кембридже.

С тех пор трапезная пережила множество смен художественного вкуса, пока в 1870 году Джордж Гилберт Скотт, отреставрировав, не привел ее в тот вид, который мы наблюдаем сейчас: блестящий пример викторианской неоготики благодаря вкладу Arts & Crafts Морриса и его коллег. Тюдоровский камин 1501 года Уильям Моррис декорировал своим волшебным кафелем с маргаритками 1861 года, стены – росписью по трафарету с растительным рисунком. Его друзья, прерафаэлиты Эдвард Бёрн-Джонс и Форд Мэдокс Браун, сделали эскизы витражей с идеализированными портретами Аристотеля, Данте и Спенсера – англиканская образовательная программа в духе античности (1870–1874).

Даже соседняя комната отдыха 1460 года – произведение искусства Уильяма Морриса: стены с дубовыми панелями, яркий кафель камина, витражи Форда Мэдокса Брауна и Эдварда Бёрн-Джонса, чьи мотивы соединяют в себе любовь к маргариткам с фигурами из чосеровской «Легенды о примерных женщинах». В этой комнате с таинственным полумраком в 1997 году казначею Питерхауса явилось одно из двух привидений колледжа, дух его предшественника Френсиса Доуиса, который в 1789 году повесился на колокольной веревке. Этой веревкой, что отрадно, в колледже пользуются до сих пор.

Лишь в 1632 году Питерхаус-колледж обрел собственную часовню, а до тех пор на службы по галерее ходили в соседнюю приходскую церковь Св. Девы Марии (Меньшой). Открытые колоннады фланкируют часовню колледжа, архитектора которой мы не знаем. Коллаж стилей так же необычен, как и ее расположение. Башенками в стиле перпендикулярной готики и классическим фронтоном восточный фасад часовни обращен к переднему двору, западный фасад с барочным искривленным щипцом повернут к Олд-корту. Из богатого интерьера упомяну только одну деталь: фламандское распятие, трогающее драматизмом, в восточном окне (1639) было в 1855–1858 годах дополнено витражным циклом мюнхенского мастера Макса Айнмиллера – примечательный альянс назарейского благочестия и Англо-католической церкви.

Палладианский жилой флигель рядом с часовней проектировал кембриджский архитектор-любитель, сэр Джеймс Бэрроу, ректор Киз-колледжа. К первым выпускникам Питерхауса, переехавшим в 1742 году в Бэрроуз-билдинг, принадлежит и Томас Грей. Он остался в нем жить и после выпускного экзамена по юриспруденции, пока его не выжили оттуда грубые выходки студентов. Мисс Грей, как они называли этого застенчивого молодого человека, панически боялся огня, и у него всегда была наготове веревочная лестница на случай пожара. Однажды ночью его разбудил тревожный крик «Пожар!». Грей вылез из окна и приземлился в ведро с водой. Скрытую часть этой истории можно увидеть со стороны Трампингтон-стрит: чугунные перила на окнах верхнего этажа, к которым Грей крепил свою веревочную лестницу. После этого розыгрыша 1756 года поэт переехал на другую сторону улицы в Пемброк-колледж, первый и последний раз в жизни.

Тысячи нарциссов цветут в саду Питерхаус-колледжа. Я шел вдоль края Коэ-Фен через парк, где колледж еще в 1930-е годы держал стадо благородных оленей, а потом вокруг задней стороны Фицуильямовского музея к Уильям-Стоунбилдинг. Многоэтажка в таком неподходящем месте? В 1964 году Лесли Мартин и Колин Джон Уилсон – оба бывшие профессора архитектуры в Кембридже – спроектировали эту восьмиэтажную башню студенческого общежития из клинкерного кирпича с геометрически строгим членением оконных рам, словно в подражание Алвару Аалто. «Абсолютный хлам, – ворчит Дэвид Уоткин, историк архитектуры и член Питерхаус-колледжа. – Башня разрушает кембриджскую традицию структуры внутренних дворов. В ней нет смысла – это гротеск, настоящее безумие».

 

Дом для всех искусств: шедевры Музея Фицуильяма

Доводилось ли вам видеть львов более надменных, чем те, что сидят перед Музеем Фицуильяма? Они величественно расположились на своих пьедесталах по обе стороны от лестницы, которая ведет к монументальному портику с колоннами из глубины Трампингтон-стрит в высокие сферы храма искусства. Какими жалкими кажутся скромные коттеджи напротив! Но есть и исторический зазор в менталитете, который еще более велик, чем контраст между хижинами и дворцами. В год революции 1848 года, когда на континенте из-под топоров летели головы, кембриджцы открывали Музей Фицуильяма. «О ты, счастливый Кембридж». Доступ в музей, как одно из учреждений университета, сначала был только у членов колледжей, три дня в неделю допускали и других посетителей, при условии, что они «прилично одеты». Дресс-код имел превосходство над классовой борьбой.

Основанием Музея Фицуильяма мы обязаны бывшему студенту Тринити-холла, ирландскому виконту Ричарду Фицуильяму. Это был классический знаток и поклонник музыки, который всю жизнь коллекционировал итальянскую и фламандскую живопись, гравюры, книги, иллюстрированные рукописи Средневековья.

Холостяк, перед смертью в 1816 году виконт Фицуильям подарил университету сто сорок четыре картины, в том числе полотна Тициана, Веронезе и Пальма иль Веккьо, десять тысяч книг и часть других коллекций и в придачу свое состояние, вложенное в рентные облигации «Компании Южных морей», на строительство музея. Архитекторский заказ выиграл Джордж Базеви, ученик сэра Джона Соуна.

Фицуильямовский музей Базеви, строительство которого началось в 1837 году, один из самых больших классических музеев Европы, по концепции задуман как храм искусства наподобие мюнхенской Глиптотеки архитектора Лео фон Кленце или Британского музея Роберта Смёрка. Но Базеви продолжил в обе стороны классический портик и открыл массивный фронтон, что придало фасаду в неогреческом стиле барочное ощущение движения. Открытия своего музея Базеви не увидел, он погиб, упав со строительных лесов в кафедральном соборе Или. Лестница и холл обрели теперешний вид благодаря Чарлзу Роберту Кокереллу и Чарлзу Барри (1846–1875), торжественно-помпезный, с обилием мрамора и золота, словно входишь в господский дом викторианской эпохи.

Музей Фицуильяма, кратко называемый Фиц, – это Лувр в миниатюре. Почти все мировые культуры и эпохи представлены здесь в отдельных работах, не подавляя кошмаром изобилия, как, скажем, в музее Метрополитен. Спектр экспонатов простирается от греческих амфор ваз до японского фарфора и корейской керамики, от скульптуры Ренессанса, рукописей музыкальных и поэтических произведений до мебели, монет и майолики. Поскольку я в этой Стране чудес, как и Алиса, готов последовать совету Короля Червей («Начинай с начала»), то мы оказываемся в цокольном этаже, в залах античности, где меня встречает «Небритый каменотес» из Египта. Эта карикатура, нарисованная в xii веке до н. э. на осколке известняка, показывает нам каменотеса за работой, будничный эпизод, подкрепляющий значение стилизованного формального искусства Древнего Египта. Это один из многочисленных фрагментов, найденных в Дейр-эль-Медине, поселении неподалеку от Фив, где жили ремесленники, украшавшие гробницы в Долине царей.

Центральный зал со световым люком в старом здании отдан британскому искусству. Здесь и в соседних помещениях можно в концентрированном виде получить представление о главных и второстепенных его представителях, увидеть портреты, ландшафты, жанровые сцены Хогарта, Гейнсборо, Констебла, от натурализовавшихся фламандцев Антони Ван Дейка и Ганса Эворта, придворного живописца Марии Тюдор, до Бена Николсона, Генри Мура и британского поп-арта 1960-х годов.

В Музее Фицуильяма также выставлено «Прощание с Англией», знаменитая картина 1855 года Форда Мэдокса Брауна, посвященная переселенцам, моделями для которой послужил он сам вместе с членами своей семьи (копия 1860 года).

Иногда одна-единственная картина способна полностью передать дух какого-то места, историю страсти. Такой картиной является «Джимкрэк», написанная Джорджем Стаббсом в 1765 году. Бытовая сцена, изображающая жокея на серой лошади на Ньюмаркетской пустоши; слева виднеется столб ограды, за которой проходят скачки, справа – кирпичное здание, где обтирают вспотевших во время скачек лошадей. Тонко просчитана геометрия линий, планов и промежутков, баланс композиции. Джимкрэк был суперзвездой своего времени и принес владельцам и букмекерам состояния. В наше время лошади Стаббса являются суперзвездами на рынке произведений искусства.

По соседству с такими вершинами английской истории культуры в Музее Фицуильяма есть один отдел, который можно легко проглядеть из-за формата работ, которые в нем представлены: портретные миниатюры на пергаменте, эмали на слоновой кости. Наряду с собранием Музея Альберта и Виктории это самая значительная коллекция страны.

С начала XVI до середины xix века английская миниатюрная живопись развилась в национальное искусство, особенно во времена Тюдоров и Стюартов. Виртуозными работами представлены мастера этого жанра, прежде всего Николас Хильярд и его ученик Исаак Оливер. Одному художнику из Тюбингена тоже удалось сделать при дворе Георга III карьеру миниатюриста – это Иеремия Майер, один из основателей Королевской академии.

Царствует в этом кабинете редкостей, как и положено, опять Генрих VIII – вернее его портрет, написанный в 1526 году учителем Гольбейна Лукасом Хорнболтом, размером с почтовую марку (пятьдесят три на сорок восемь миллиметров). Это один из самых ранних сохранившихся миниатюрных портретов, нагляднее всего демонстрирующий происхождение этой тончайшей техники от средневековой книжной живописи.

Иллюстрированные рукописи тоже присутствуют в витринах музея, и по крайней мере два раритета вам стоит посмотреть: бретонское Евангелие (ix – x вв.) и часослов Греев–Фицпейнов (около 1300 г.), фантастически украшенный рисунками животных и гротесками, который продал музею Уильям Моррис.

Одной из точек притяжения в музее являются итальянцы в галерее Курто. Тициановская «Венера и Купидон с лютнистом», рядом «Венера и Купидон» Пальма иль Веккьо – очаровательные картины, выписанные весьма соблазнительно. Не удивительно, что ректор Уильям Уэвелл с его викторианскими воззрениями настаивал на том, чтобы убрать полотна из экспозиции. «Что такое красота?» – спрашивают эти работы и отвечают актом насилия: «Тарквиний и Лукреция», сцена изнасилования кисти позднего Тициана, написанная им для своего венценосного мецената Филиппа II. Мертвенного цвета тело, терновый венец и полное одиночество, таким представил Гвидо Рени Христа на картине 1639 года Ecce Homo, волнующий образ в этой галерее шедевров.

Настоящей сокровищницей страны является кабинет гравюр Музея Фицуильяма, в котором насчитывается около двухсот пятидесяти тысяч единиц графики, богатейшее собрание английских акварелей, индийской миниатюрной живописи, гравюр Рембрандта и рисунков голландских мастеров xvii века. Выделяются акварели и цветные эстампы Уильяма Блейка, этого визионера Апокалипсиса, иллюстрации Библии и Данте из собрания Джеффри Кейнса. А его брат, экономист Мейнард Кейнс, своей любовью к Сезанну, Пикассо, Браку и Матиссу позволил музею хотя бы вскользь коснуться модернизма. Новые современные работы включают произведения Дэмиэна Хёрста и Марка Куинна, который учился в Робинсон-колледже. Куинн произвел фурор необычными концепциями, такими как скульптуры из его собственной замороженной крови или проект «Алисон Лаппер», выставленный на Трафальгарской площади.

На индивидуальность и качество фондов музея накладывают отпечаток частные коллекционеры, Курто и Ротшильды, а также Генри Броутон, который в 1973 году подарил Музею Фицуильяма более тысячи картин с натюрмортами фламандских и голландских мастеров xvii – xviii веков, коллекцию в коллекции. Здесь есть даже галерея для расписных вееров.

Я люблю Фиц и из-за некоторой эксцентричности. Все представлено в традиционной академической манере университетского музея, что по сравнению с современной тенденцией быстрой смены впечатлений в потребительской культуре выглядит почти революционно.

Порчу картин в результате глобального обмена музейными экспозициями лорд Фицуильям предотвратил, дальновидно посвятив этому вопросу отдельный пункт завещания: ни одну картину из его собрания нельзя никуда передавать даже под залог.

В список меценатов музея вписал себя американский коллекционер и миллиардер Пол Меллон. После смерти в 1999 году этот бывший студент Клэр-колледжа оставил Музею Фицуильяма около восьми миллионов долларов на расширение музея, включая Галерею Курто и открытие новой Галереи Меллона в 2004 году.

Я никогда не ухожу отсюда без улыбки Мадонны. Одному художнику, Йосу Ван Клеве, она удалась особенно восхитительно, очень земной, с истинно фламандским жизнелю бием.

 

По пути к Ботаническому саду

Если супница из челсийского фарфора с изображением карпа в Музее Фицуильяма пробудила у вас аппетит, то прямо напротив музея вы найдете лучший рыбный ресторан в городе. В тюдоровском коттедже располагается филиал компании Loch Fyne Oyster из шотландского Аргайла, где вам предложат лукуллов пир, от лосося на завтрак до устриц на ужин.

Если бы вы отравились рыбой, то несколько лет назад могли бы обратиться в соседний Адденбрукский госпиталь. Как и музей, университетская больница была создана на средства бывшего члена колледжа Джона Адденбрука. С момента открытия в 1740 году Адденбрукский госпиталь много раз расширялся, пока в 1863 году викторианский архитектор Мэттью Дигби Уайатт не привел фасад почти к теперешнему его виду, с аркадами, балконами и рядом декоративных арок. Сто лет спустя последние возможности для расширения были исчерпаны. Новая клиника на южной окраине города стала крупнейшей университетской больницей в Европе, выдающимся медицинским учебным и исследовательским центром.

Старое здание Адденбрукского госпиталя пережило удивительное возрождение. Там в 1996 году королева Елизавета открыла Институт исследований в области менеджмента, названный Институтом Джаджа в честь своего главного спонсора, предпринимателя и выпускника Тринити-колледжа сэра Пола Джаджа. Заняв место между университетом и экономикой, бизнес-школа Джаджа является новым учреждением в духе времени, как, впрочем, и ее архитектура.

Добавив красный, зеленый, синий цвета и центральный фронтон, Джон Оутрам постмодернизировал викторианский фасад: сильный колористический ход позволил сохранить внешний вид здания, но радикально изменить внутреннее пространство, заново сконструировав его. От мраморных полов до самой крыши открывается высокий светлый атриум, словно раскрашенные диснейлендовскими аниматорами декорации к «Метрополису» – фильму Ф. Ланга по роману Т. фон Харбоу, метафорической и научно-фантастической антиутопии (1927). Между мощными колоннами пронизывают про странство, взлетая зигзагом с этажа на этаж, наружные лестницы мимо расположенных под углом ходов и балконов, синих, серых, красных, охристых – смесь Леголенда и Карнакского храма. Многоцветность ошеломляет. Именно здесь потенциальная бизнес-элита учится организовывать и оптимизировать, из этого громадного детского манежа выходят наши будущие глобальные игроки.

Еще несколько слов о материале Джона Оутрама. Blitzcrete называет он свою специальную смесь из дробленого кирпича и бетона; изготовленный в контрастных цветах вариант каменного литья называется doodlecrete. Классический ордер колонн Оутрам заменил на робо-ордер своих высокотехнологичных колонн-монстров, внутри которых прячутся вентиляция и кабели, увенчанные египетскими капителями. Вход для поставщиков института Джаджа на Теннис-корт-роуд Оутрам полностью перестроил в новый флигель. Массивный, как миланский замок Сфорца, вдохновивший его, этот замковый блок раскрывает словарь Оутрама: крепкие цилиндрические формы, тяжелые карнизы, геологические слоистые стены.

Это пестрый уличный театр, эксцентричная развлекательная архитектура. Проект был первым большим выходом в свет этого аутсайдера среди английских архитекторов, который до того занимался в основном постройкой частных домов, среди которых числится поместье шведского тетрапаковского миллиардера Ханса Раузинга.

Если вы последуете за водосточными желобами дальше по Трампингтон-стрит к границе города, то на углу Ленсфилдроуд наткнетесь на фонтан Гобсона. Золотой ананас венчает шестиугольное сооружение в стиле барокко, которое до 1856 года стояло на рыночной площади. Там более двухсот сорока лет жители Кембриджа брали питьевую воду, чистую родниковую воду из соседних известняковых холмов Гог-Магог-хиллс. Придумали водопровод ректоры двух колледжей, университет и город совместно реализовали план, а назван он был в честь Томаса Гобсона, извозчика, пожертвовавшего на фонтан свои средства в 1614 году. Другие были только умны, а он был умен и популярен. Джон Мильтон написал ему эпитафию, и его имя стало нарицательным. Если кто-нибудь хотел нанять у него лошадь – неважно, студент или дон, – получал именно ту, что стояла ближе всего к воротам конюшни, якобы потому, что она дольше находилась здесь и лучше отдохнула. Выбора не было, отсюда и расхожее выражение «выбор Гобсона».

На Ленсфилд-роуд есть небольшой музей, посвященный большим приключениям во льдах. QUASEVIT ARCANA POLI VIDET DEI («Раскрывший тайны полюса узрит тайны Бога») – гласит надпись на карнизе крыши. Институт полярных исследований, названный по имени исследователя Антарктики Роберта Фолкона Скотта, был открыт в 1934 году участником экспедиции на корабле Terra Nova, впоследствии профессором географии в Кембридже Фрэнком Дебенхэмом. На стенах мемориальные вещи, в витринах фотографии, письма, последние дневниковые записи. В этом музее, относящемся к факультету географии и геологии, история полярных исследований становится наглядной в своих реликвиях: компасы, ледоруб, кусочек бисквита, шелковый лоскут палатки Амундсена, оставленной им на Южном полюсе в 1911 году.

Что такое хорошая архитектура? Зайдите за угол, и вы увидите ее: Центр кристаллографических данных на Юнион-роуд. Узкий, сделанный вручную кирпич, с него все начинается. Строгие, ясные формы, куб без монотонности. Кирпичная кладка рядом со входом искусственно взломана, обнажая кремневую стену, как прожилок в кристалле, – шутливый сигнал из сферы деятельности кристаллографов. Банк данных для них был построен в 1993 году по проекту архитектора Эрика Сёренсена, им же был разработан интерьер: обстановка из красного дерева, тромплейно-мраморные полы. Сёренсен и его жена Корнелия Зибрандтсен проектировали также соседний центр молекулярной информатики «Юнилевер», подразделение химического факультета университета (2001).

Еще несколько улиц, и мы наконец оказываемся на природе – в Ботаническом саду. Когда в 1846 году он был открыт по инициативе наставника Дарвина, профессора ботаники Джона Хенслоу, он располагался в чистом поле, как и вокзал неподалеку, открытый годом ранее. В день открытия сада посадили голландскую липу. Она и по сей день растет у западной границы сада, рядом с Трампингтонскими воротами. Эти кованые ворота раньше стояли на входе в старый Ботанический сад на Фри-Скул-лейн. Там в 1762 году кембриджский университет, существенно позже оксфордского, разбил небольшой сад, предназначенный для изучения лекарственных растений, но открытый для всех желающих. То, что в старом саду выносилось за скобки как растения «для чистого удовольствия», то есть цветы и деревья, сегодня в изобилии представлено в Ботаническом саду.

В западной части территории в шестнадцать гектаров еще сохранилась викторианская планировка: центральная аллея, широкие площадки газонов, озеро, питающееся из гобсоновского водопровода, и «систематические грядки», на которых около тысячи шестисот видов морозостойких кустарниковых растений демонстрируют свои родственные связи. Эуфорбии, лютиковые… Все тщательно подписано, нам нужно лишь нагибаться, получая пользу от научных изысканий, пока не заболит спина, как у студента-ботаника в первом триместре. Так, мы увидим на «хронологических клумбах» около двухсот видов заморских растений, упорядоченных хронологически, соответственно датам их ввоза в Британию, а в «саду генетики» – влияние генетических факторов на дикие и культивированные растения. Особый интерес в Ботаническом саду вызывают национальные коллекции тюльпанов, бергений, фритиллярий и манжеток, камнеломок, жимолости и гераней.

Как во всех хороших садах, в этом и зимой есть своя прелесть; особенно радуют глаз кизиловые с их зелеными, красными, черными и охристыми стволами. Любители растений найдут здесь коллекции ив, просвирников и можжевельников, экзотические раритеты вроде Pinus cembroides var. monophylla (однохвойной сосны), Umbellularia (калифорнийского лавра, или дерева головной боли), Metasequoia glyptostroboides (метасеквойи с конической кроной), китайского реликтового дерева, долго известного только по ископаемым фрагментам, пока в 1941 году его не удалось обнаружить на территории одного китайского храма. Некоторые ботанические чудеса света можно увидеть в этом саду, где содержится около восьми тысяч видов. А в теплицах – к смущению вегетарианцев – вы найдете коллекцию плотоядных растений.

Планируется построить новый центр для посетителей, с кровлей из кедрового гонта и солнечных элементов, спроектированный лондонским архитектором Эдвардом Каллинаном.

Два корифея среди современных садовников Англии являются выпускниками Кембриджа: Пенелопа Гобхауз (Гёртон-колледж) и Кристофер Ллойд (Кингз-колледж). В 1660 году, еще до того как появился Ботанический сад, Джон Рэй опубликовал Catalogus Plantarum circa Cantabrigiam nascentium. Рэй был доцентом Тринити-колледжа и преподавал греческий язык и математику, что не помешало ему каталогизировать все растения в Кембридже и его окрестностях. Пройтись по местам, описанным в каталоге, – разве это не интересно? Вот, к примеру, лебеда, или марь вонючая, обнаруженная Рэем у стен Питерхауса: растет ли она там до сих пор? Ждем ваших комментариев.

 

Благородный вход и веселый выход: Даунинг-колледж и Эммануил-колледж

Когда звезда комик-группы «Монти Пайтон» Джон Клиз учился в Даунинг-колледже в начале 1960-х годов, новая библиотека еще не пристроилась у входа. Она выглядит так, словно ее проектировал чиновник из «Министерства глупых походок», пройдясь пародией по архитектурной истории стилей. Афинская башня ветров поднимается над палладианской виллой, а дорический портик взывает к величию античных храмов. Этот анахронизм 1992 года обнаруживает более тонкий юмор на метопах фриза под портиком. Вырезанные в камне символы сообщают нам о предметах, которые здесь можно изучать. Двойная спираль ДНК олицетворяет биологию, радиотелескоп – астрономию, песочные часы – историю, лавровый венок – английскую литературу, Вавилонская башня – иностранные языки. Весы правосудия указывают на традиционную область знаний этого колледжа, в котором преподавал знаменитый историк права Фредерик Уильям Мейтленд. Один литературный гуру своего времени также был членом Даунинг-колледжа, «человечек с острым языком и злым юмором, точь-в-точь похожий на кривоного гнома», как Сильвия Плат в 1955 году отрекомендовала Ф. Р. Ливиса.

Уже через несколько шагов чуть ли не физически начинаешь ощущать особенность Даунинг-колледжа. С деловой Риджент-стрит мы попадаем не в какой-нибудь хорошо знакомый монастырский внутренний двор, а в парковый ландшафт, окруженный зданиями, похожими на храмы, открытый с южной стороны, с видом поверх широкого травяного газона до острого шпиля на колокольне Св. Марии на Хиллс-роуд. Ни один колледж в Кембридже не создает такого ощущения пространства, аркадской иллюзии благородного занятия наукой, спокойного обучения.

Даунинг-колледж был учрежден строительным спекулянтом, сэром Джорджем Даунингом. В честь его дедушки в Лондоне была названа улица Даунинг-стрит. Основатель колледжа скончался в 1749 году, затем последовала долгая тяжба за наследство, пока, наконец, в 1800 году колледж не обрел свой устав. Это был первый новый колледж, появившийся за двести с лишним лет. Архитектуру курировал сам король Георг III. Колледж должен был воспроизводить классический стиль «и никакой готики». Конкурс выиграл двадцативосьмилетний ученик Уильям Уилкинс, член Киз-колледжа. Его проект 1806 года вошел в историю архитектуры.

Вместо традиционных внутренних дворов средневекового колледжа проект Уилкинса предполагал группу отдельных павильонов, открытым каре огибающую прямоугольник паркового газона. Даунинг-колледж был первым колледжем в кампусном стиле, еще до университета Виргинии, первого американского кампуса Томаса Джефферсона. Кроме того, Даунинг-колледж отмечает поворотный момент в английском классицизме, поворот от римско-палладианских к греческим архитектурным формам и к греческому возрождению. Простота и достоинство, обнаруженные в греческой архитектуре, с археологической точностью соответствовали новым вкусам грекофилов, к которым в Кембридже принадлежал и лорд Байрон. В полу возле алтаря в часовне колледжа есть кусочек греческого мрамора из храма в Спарте, раскопанного тьютором колледжа, – культовое соединение религии и грекофильства. Не удивительно, что даже в наши дни здесь раз в три года проходит Кембриджский фестиваль греческого театра, где произведения исполняются на языке оригинала, начиная с «Аякса» Софокла в 1882 году.

Свой храм учености Уилкинс сумел возвести лишь частично: ректорская резиденция в конце восточного флигеля – первое законченное здание (1807–1810), а по другую сторону от газона расположен его двойник, трапезная колледжа. Оба здания с ионическими портиками; за ними последовали дома для членов колледжа и студентов, простые и без украшений, но с элегантными дверными проемами и карнизами из изысканного кремово-коричневого известняка. Дорические пропилеи, которые Уилкинс планировал на северной стороне, построены не были, как и монументальное южное крыло. Вместо этого Эдвард Барри разбавил его концепцию, соединив павильоны 1873 года проходными флигелями. Сэр Герберт Бейкер закрыл северную сторону, в центре которой его преемник построил часовню с колоннадой, портиком и фронтоном в стиле греческого возрождения (1953).

Что может по-настоящему современное зодчество в таком окружении, показывает профессорская комната отдыха к западу от трапезной. Стройными бетонными колоннами и переломленными фронтонами павильон Билла Хауэлла цитирует мотивы Уилкинса структурным отголоском, смелой геометрической абстракцией античности. Это всерьез напугало членов колледжа, и для дальнейших работ по расширению был приглашен Куинлан Терри. Он в 1987 году построил Говард-билдинг, конференц-центр в стиле ретро-шик. Фасады украшены коринфскими колоннами, пилястрами, фронтонами и урнами. В прилегающем жилом здании в Говард-корте (1994) ностальгия продвинулась еще дальше, от дорической колоннады в современном исполнении к библиотеке на входе, претенциозной мешанине постмодерна. Исторические реконструкции Куинлана Терри придают классицизму Даунинг-колледжа призрачные черты.

Участок Паркера – это большой луг для игр и пикников по другую сторону Риджент-стрит, земля, которая была в 1587 году сдана в аренду некоему Эдварду Паркеру, повару Тринити-колледжа. В 1613 году town и gown договорились об обмене участками. Колледж передавал паркеровский участок городу и получал за эти десять гектаров земли меньший, зато расположенный в центре Бакса, где теперь стоит библиотека Тринити-колледжа. Так все остались довольны, и мы тоже, потому что участок Паркера остался в общественном пользовании, невозделанным, как место отдыха на природе для всех желающих.

Герой романа Яна Бурумы «Игра махараджи» индийский принц Ранжи, который учится в Тринити-колледже, завершая джентльменское образование, именно на этом лугу переживает первый триумф в игре в крикет. Элегантность его игры, сделавшая его любимцем публики на Паркеровском лугу, не вполне соответствует реальности, которую вы можете наблюдать совсем рядом: за студенческой турбазой расположена площадка Fenner’s – священный для нации крикетный газон.

Давайте не будем отвлекаться на очередные классические фасады на Сент-Эндрюз-стрит и посетим Эммануил-колледж. Когда я вошел в передний двор, по газону наискосок шла утка с утятами, что нашему брату запрещено. Этот колледж, как меня заверили, единственный в Кембридже держит уток. Они обитают в парковом пруду за часовней, где доминиканцы когда-то разводили рыбу. На землях распущенного монастыря черных братьев в 1584 году был основан Эммануил-колледж. Его основателем был сэр Уолтер Майлдмэй, канцлер казначейства Елизаветы I. Этим первым колледжем, созданным после Реформации, Майлдмэй хотел способствовать образованию протестантских священников. «Я слышала, – сказала королева, – вы учредили пуританский колледж?». «Нет, мадам, я далек от мысли предпринимать что-либо противоречащее вашим законам, – ответил сэр Уолтер. – Но я посадил семя, а какие плоды принесет дуб, который из него вырастет, знает один Бог». Эммануил-колледж стал оплотом пуритан. Теология по-прежнему является сильной стороной этого заведения, из которого вышли многие из так называемых кембриджских платоников, философов трезвой набожности, пытавшихся в духе платонического гуманизма увязать разум и веру.

В xvii веке ортодоксальный дух церковной реформы архиепископа Лауда вынудил многих пуритан отправиться в эмиграцию. Из ста сорока оксбриджцев, отправившихся до 1645 года в Америку за свободой совести, сто четыре были из Кембриджа, из них треть из Эммануил-колледжа – больше, чем из всего Оксфорда. Новая Англия была «страной Иммануила», как тогда часто говорили. Одного из оказавшихся там выпускников Эммануил-колледжа звали Джон Гарвард. Умерев в 1638 году в возрасте тридцати лет в Новом Свете, он оставил колледжу, незадолго до этого основанному на окраине Бостона компанией Massachusets Bay, половину своего состояния и всю библиотеку – триста двадцать девять книг. Его коллекция состояла в основном из библейских комментариев и проповедей, но там были и классики, такие как Гомер, Сенека и Цицерон, – рабочая библиотека пуританского священника. Его именем был назван Гарвардский университет. Каждый год Гарвард и Эммануил-колледж обмениваются студентами-стипендиатами. Финансируется эта программа из фонда бывшего студента Эммануил-колледжа, химика Гершеля Смита, который столько заработал на усовершенствовании противозачаточных пилюль, что в итоге оставил своей alma mater около семидесяти миллионов евро.

У Эммануил-колледжа, известного просто как Эмма, есть часто фотографируемый вид, который открывается из аркады входного двора: часовня архитектора Кристофера Рена.

Спроектирована она была в 1666 году, когда Рен еще не стал знаменитым, а закончена в 1674 году, как и колоннады по обе стороны от часовни. Превосходный баланс между прямоугольными и круглыми формами подчеркивает качество каменного орнамента. Рен использовал кеттонский известняк, который при определенном освещении становится бледно-розовым. В отличие от пемброкской часовни, первой работы Рена в Кембридже, классически строгой, здесь прослеживаются барочные черты. Разорванный фронтон украшен часами, над которыми надстроен высокий фонарь. Здесь есть праздничные гирлянды, гроздья плодов между коринфскими капителями полуколонн и пилястр. Самым барочным элементом является иллюзорная планировка, поэтому собственно часовня начинается не сразу за фасадом, а на некотором расстоянии. За открытыми аркадами тянется длинная галерея, которая проходит по всей длине крыла, – тюдоровский мотив, к которому Рен прибегнет еще раз, желая представить ректора наравне с его коллегой из Куинс-колледжа. Простота отличает интерьер часовни, несмотря на обилие лепнины и резьбы по дереву. Окна с яркими витражами славят викторианское прошлое Эммы: Джон Гарвард рядом с Кранмером, Тиндейлом и другими героями истории Протестантской церкви.

Лапина ясенелистная, восточный платан и другие замечательные деревья растут в саду Эммануил-колледжа. А во дворе Нью-корт есть садик, где выращивают зелень для кухни, цветочная коробка в тюдоровском стиле, выдержанная в зеленых и серых тонах, геометрическая, как картины Питера Мондриана. Рядом с этим двором Майкл Хопкинс в 1995 году построил для колледжа концертный и театральный зал, шедевр в мизерном пространстве, из кеттонского камня, как и часовня Рена. Этот бриллиант называется Куинс-билдинг, что дает студентам подходящий повод для упражнений в остроумии. Вот их совет будущим однокашникам: на собеседовании в Эмме не обязательно спрашивать: «А что, Куинс-билдинг и правда дискотека для геев?»

 

По ту сторону Кема

«Только не еще один колледж!» Этот крик я услышал от измученного туриста, когда шел по мосту Сильвер-стрит-бридж. Неужели мы еще не посмотрели все важное там, в центре Кембриджа? Зачем еще и за реку? Однако если отказаться от посещения западной части, получится, что мы игнорируем развитие университета за последние сто тридцать лет. Там, на другом берегу, в конце xix века открылись первые женские колледжи Гёртон и Ньюнэм, а после 1960 года – и колледжи для уже имеющих высшее образование, созданные исключительно для подготовки академических кадров, число которых после Второй мировой войны так возросло, что в старых колледжах для них не осталось места. Да и колледжи, появившиеся в послевоенное время (Черчилль-колледж и Робинсон-колледж), находятся в западной части Кембриджа, где между викторианскими виллами и спортивными площадками еще можно найти свободное местечко. Уже в 1934 году строительство башни университетской библиотеки отметило начало экспансии по ту сторону от Бакса, появление нового кампуса на точке пересечения исторических и современных колледжей.

Длинными рядами выстроились ялики у подножия Сильвер-стрит-бридж. Целые поколения студентов выпивали здесь свои пинты пива в Anchor Inn, The Mill и просто на природе, на небольшом островке у мельничной запруды. Этот луг называется Прачкиной лужайкой, потому что здесь колледжи когда-то отбеливали свое белье. Не только названия, но и сами заливные луга являются реликтами средневекового Кембриджа, остатками топи, которая своими белыми ивами и болотцами с черной водой пробирается в город, еще не настолько одомашненная, как Бакс. Коровы, лошади, овцы пасутся на заливных лугах, веками находящихся в общинном пользовании, не тронутых пестицидами и гербицидами. Здесь в изобилии растут дикие растения – зюзник, подмаренник, сердечник луговой, – а над ирисами звонко жужжат стрекозы. А вдоль реки идет дорога на Гранчестер.

 

Дарвин-колледж

и Ньюнэм-колледж: дом для «синего чулка»

На узком, вытянутом участке земли между Сильвер-стрит и боковым рукавом Кема в 1964 году был основан Дарвин-колледж. Он был первым в Кембридже, рассчитанным только на людей с высшим образованием, запущенный и профинансированный тремя колледжами (Киз-колледжем, Сент-Джонс-колледжем и Тринити-колледжем). Выбор названия связан с историей кембриджской семьи. Эрмитедж, Ньюнэм-Грейндж и Олд-Грэнери – три здания постройки начала xix века, в которых разместился колледж, принадлежали наследникам Чарлза Дарвина. Его сын Джордж, профессор астрономии в университете, купил Ньюнэм-Грейндж в 1885 году, и до 1962 года там жил внук Дарвина, сэр Чарлз Гэлтон, ректор Крайстс-колледжа. И пусть Дарвин-колледж не пускает к себе посетителей, мы все-таки можем познакомиться с genius loci в мемуарах внучки Дарвина, резчицы по дереву Гвен Рейверат, выросшей в Ньюнэм-Грейндж. Ее книга «Фрагмент эпохи» описывает исчезнувший Кембридж ее детства, викторианские обычаи и ритуалы, эксцентричных дядюшек, тетушек и двоюродных дедушек – весь этот особенный, удивительный академический клан в тени великого Дарвина.

Флигель из клинкерного кирпича соединяет эти три дарвиновских дома в один сквозной колледж, с идиллическими садиками у реки и собственным причалом для яликов. С противоположного берега видно оригинальное в архитектурном плане здание архитекторов Джереми Диксона и Эдварда Джонса (1994). Словно баржа у мельничного пруда стоит Дарвин-колледж на светлом кирпичном фундаменте: деревянный настил, балконы на консолях, за ними залы для семинаров и читальные залы. В этом колледже есть кафедра, первая, которую финансируют университеты Кембриджа и Гамбурга, дарвиновская профессура для геолога, который занимается наукой и преподает попеременно в двух городах.

Когда Дарвины еще жили здесь, вспоминает Гвен Рейверат, мимо их дома ходили студентки Ньюнэм-колледжа, одетые как «синие чулки», и дядя Уильям огорченно замечал: «Почему эти юные женщины всегда ходят в пальто такого отвратительного цвета?» А под пальто мистер Дарвин, однако, мог бы открыть для себя прерафаэлитский облик студенток из поколения, пристально следящего за модой, – тех, что украшают стены в Ньюнэм-колледже обоями от Морриса. Авангард – это они, а не old boys, мужской мир университета, насчитывающий несколько веков.

Второй женский колледж, основанный через два года после открытия Гёртон-колледжа, начал свой путь в 1871 году в съемном доме на Риджент-стрит, дом № 74, всего пятью студентками и одной женщиной-принципалом – Анной Джемаймой Клаф. Она была движущей силой этого предприятия, сестра поэта-викторианца Артура Хью Клафа, которому принадлежат часто цитируемые строки: «Не говори, что бой бессмыслен». Имел ли смысл бой, стало ясно через четыре года, когда студентки мисс Клаф переехали в собственное помещение в Ньюнэме. Эта деревня на окраине Кембриджа и дала колледжу имя.

К первым студенткам Ньюнэм-колледжа, которые по пути на лекции в городе проходили мимо окон Дарвинов, относятся такие выдающиеся суфражистки, как сестра Литтона Стрэчи Пернель, впоследствии ректор Ньюнэм-колледжа, и яркая Джейн Харрисон, специалист по греческому языку и культуре, заядлая курильщица и модница, одна из гламурнейших фигур почтенной науки об античности. Своими книгами о происхождении религии греков Джейн Харрисон, можно сказать, возглавила так называемых кембриджских ритуалистов. Академическая супер-дама, чьи лекции были столь же блестящи, как и выходы в сапфическом образе на вечеринках «Блумсбери». К первым студенткам Ньюнэма относятся также Элен Гладстон, дочь премьер-министра, и Элеонора Бальфур, сестра более позднего премьера, и они не единственные из высших сфер, кто доказал интерес либеральных слоев высшего общества к основанию такого колледжа. Элеонора Бальфур вышла замуж за дона Тринити-колледжа, который во всех смыслах был страстным поклонником Ньюнэм-колледжа, философа-этика Генри Сиджвика. Его именем названа платановая аллея, на солнечной стороне которой стоит колледж.

Красный кирпич, большие белые деревянные окна, голландский щипец – весь шарм стиля королевы Анны представлен в Ньюнэм-колледже, смотреть на который лучше всего из сада. С кокетливым изяществом, в гирляндах, масках, пилястрах раскрывает свое орнаментальное богатство это искусство кирпичной кладки. «Домашней коллегией» назвал архитектор Бэзил Чемпнис свой проект для женщин Ньюнэма. Он хотел создать для первых академических дам ощущение приватной, семейной надежности – что-то от уюта голландских домов. Популярный в те времена голландский красно-кирпичный стиль был новым для университетской архитектуры; он уводил от Тюдоров и неоготики мужских колледжей, оставаясь в остальном не менее консервативным. Показательная «стройка для ‘синих чулков’», – писала Маргарет Бирни Викери, своего рода феминистское преуменьшение для Англии на излете викторианской эпохи.

Вместо закрытых внутренних дворов Бэзил Чемпнис построил ряд домов вдоль Сиджвик-авеню. Каждая студентка должна была принадлежать одновременно и к небольшой семье дома, и к большому сообществу колледжа. Чемпнис работал в Ньюнэме около тридцати пяти лет, до 1910 года. Он построил здание Олд-холл и неизменную сторожевую башню рядом – монументальный пример эдвардианской архитектуры, а также Клаф-холл с его элегантным столовым залом и двумя большими круглыми эркерами. Поскольку студентки прикладной физики или химии в те времена не могли посещать коллег-мужчин, для них пришлось строить собственные лаборатории. Часовня изначально не была предусмотрена в проекте в отличие от Гёртон-колледжа, зато имелась богатая библиотека – не в последнюю очередь потому, что во время основания Ньюнэм-колледжа женщинам не позволяли пользоваться университетской библиотекой. Для раритетов библиотеки, книг и инкунабул до 1800 года, среди которых есть «Нюрнбергская хроника» Хартмана Шеделя 1493 года, лондонский архитектор Джоанна ван Хейнинген в 1981 году построила миниатюрное здание, пожаробезопасное и с климатической установкой, поддерживающей определенный микроклимат. Оно словно шкатулка для драгоценностей из кирпичиков «Лего»: кирпичные стены выкрашены в горизонтальную полоску под цилиндрическим сводом со свинцовым покрытием.

Самый недавний пример удачной современной архитектуры – Розалинд-Франклин-билдинг Боба Эллайза. Это общежитие для молодых ученых, построенное в 1995 году, названо по имени рентгенографа Розалинды Франклин, рано умершей выпускницы Ньюнэм-колледжа, проделавшей серьезнейшую работу по подготовке открытия ДНК Криком и Уотсоном. Так что не все они стали «стаей школьных учительниц», по снисходительному замечанию Вирджинии Вулф, приехавшей в колледж в 1928 году изложить свое видение «сестры Шекспира» кембриджским студенткам.

К известным выпускницам Ньюнэма относятся такие писательницы, как Сильвия Плат, находившая, что все женщины-тьюторы – «синие чулки» со странностями, А. С. Байатт и ее сестра Маргарет Дрэббл, актриса Эмма Томпсон, теперешний генеральный директор Британского фонда охраны памятников истории и культуры Фиона Рейнольдс, феминистки Джермейн Грир и Мэри Арчер, специалист по солнечной энергии и невозможным мужчинам вроде Джеффри Арчера. Разве они не удивительны, эти old girls Ньюнэм-колледжа: Джулия Нойбергер, первая женщина-раввин в Англии, и Сесилия Гапошкин, первая женщина, которая стала профессором астрономии в Гарварде в 1956 году?

 

Предсказания на костях и инкунабулы: книжный ковчег университета

Однажды весенним утром я шел по цветущей вишневой аллее в саду Сельвин-колледжа и думал о Джоне Сельвине Гаммере, который учился здесь. В 1990 году, в самый разгар кризиса, связанного с «коровьим бешенством», он вместе со своей дочерью Корделией стоял перед камерой и заставил ее съесть бифштекс, чтобы заверить общественность в безопасности местной говядины. Здесь, в саду его колледжа, когда-нибудь установят памятник этому другу крупного рогатого скота: монументальный бифбургер от Класа Ольденбурга.

Сельвин-колледж, построенный в 1882 году, был призван стать цитаделью англиканского воспитания. Так он сейчас и выглядит. Тюдоровская неоготика, красный кирпич, как в Кибл-колледже в Оксфорде, чьи статуты были взяты Сельвин-колледжем за образец. Надпись на греческом над воротами – присяга верности идеалам «мускулистого христианства», эффектно воплощенным в жизнь Джорджем Огастесом Сельвином, давшим колледжу свое имя. Студентом он был участником первых гонок на яликах-восьмерках в 1829 году между Кембриджем и Оксфордом. Кембриджцы проиграли, а он впоследствии стал епископом Новой Зеландии.

Если бы члены Сельвин-колледжа не отвергли проект студенческого общежития, предложенный Джеймсом Стирлингом в 1959 году, у нас был бы повод задержаться здесь подольше.

А так мы идем дальше, к Сиджвик-сайт, где этот шотландский архитектор в 1964–1968 годах построил исторический факультет, принесший университету славу и множество неприятностей. Два семиэтажных прямоугольных крыла с административными помещениями и лекционными залами, а между ними веерообразный стеклянный купол библиотеки и читального зала. Для того времени это был шок: промышленный кирпич, блочное остекление! Все это годится для инженерного факультета, но не для исторической библиотеки! Стирлинг и в самом деле использовал материалы, которые раньше употреблялись только в теплицах и складских помещениях, и сделал это с такой скульптурной мощью, что это превратило его кембриджский проект в новаторский. Нравится вам это или нет, один из источников моды на огромные стеклянные атриумы в торговых и деловых центрах находится именно здесь.

После открытия творение Стирлинга постоянно ремонтировалось. Перебои с водоснабжением, недостаточная шумоизоляция, парниковая температура внутри – из-за кошмарных расходов на ремонт университету было бы проще снести непопулярное здание, но с весны 2000 года оно находится под защитой государства как памятник архитектуры. Вот так короток путь от эстетического шока до музейного статуса.

Соседство звездных архитекторов в Кембридже очень тесное: рядом со Стирлингом строил сэр Норман Фостер. Его здание юридического факультета (1995) открывается клиновидным атриумом, словно ясная, острая речь адвоката. На северной стороне – изогнутый фасад из силиконового стекла со стальными рамами; южный фасад строго вертикальный, наполовину из портлендского камня, наполовину из стекла, и все это вместе имеет обтекаемую форму, навеянную самолетостроением. Здание юридического факультета вносит элегантный акцент в пеструю архитектуру территории между Сиджвик-авеню и Вест-роуд. В этот продуваемый всеми ветрами, не полюбившийся студентам кампус, который лишь сейчас начинает преображаться, университет в 1950-е годы отправил гуманитарные институты вместе с концертным залом сэра Лесли Мартина, архитектора Королевского Фестиваль-холла в Лондоне. На краю нас ожидает находка: Музей классической археологии с учебным собранием более шестисот гипсовых слепков с античных шедевров.

В Кембридже, этом «хранилище знаний», как Гёте однажды назвал Иену, в колледжах и на факультетах насчитывается более сотни библиотек, но университетская библиотека одна. Ее почти пятнадцатиметровой высоты башня – не только верный ориентир, но и символ всего кампуса, появившегося под сенью этой книжной башни по ту сторону реки. Построив в третий раз новое помещение для библиотеки, университет отказался от своего исторического места в центре города. Тот же архитектор, что проектировал новую Бодлианскую библиотеку в Оксфорде, сэр Джайлс Гилберт Скотт, в 1931–1934 годах построил и Кембриджскую библиотеку.

Ржаво-коричневый кирпич, строгая симметрия, вертикальные полосы окон, тянущиеся на шесть этажей, – монументальное сочетание складского ангара и ассирийского дворца. Все в целом смотрится жестковато, во всяком случае не так гостеприимно, как красные телефонные будки, которыми мы обязаны тому же дизайнеру. И все же пользователи Кембриджской университетской библиотеки с семью миллионами книг и газет считают ее самой удобной библиотекой Европы из-за прямого доступа в библиотечные фонды. Только главный читальный зал, грандиозный, как вокзальное помещение, предлагает около шестидесяти тысяч справочных изданий.

До того как она приобрела александрийские размеры, университетская библиотека была весьма скромным учреждением. Сначала для хранения университетских книг хватало и пары сундуков, которые держали сначала в казначействе, а потом в восточном крыле Старой школы. Когда библиотека Питерхаус-колледжа насчитывала уже более трехсот томов, в университетском каталоге 1424 года числилось всего сто двадцать две книги. Прежде всего это были религиозные труды, теология и церковное право, но наряду с ними и классическая книга Средневековья «Утешение философией» Боэция, одна из появившихся около 1400 года иллюстрированных рукописей с чосеровским переводом. Кембриджская рукопись – одна из трех, сохранившихся в оригинальном состоянии.

В вихрях Реформации университетская библиотека снова похудела; правда, как раз в те времена она приобрела некоторые из драгоценнейших своих манускриптов, которые Мэттью Паркер, архиепископ Кентерберийский, завещал своей alma mater, в том числе такие англосаксонские основные тексты, как «Проповеди» Элфрика и «Пастырские правила» Папы Григория Великого, переведенные королем Альфредом. Еще в 1709 году в университетской библиотеке Кембриджа было не более пятнадцати тысяч шестисот девяноста трех книг и шестисот пятидесяти восьми рукописей. В том же году библиотека стала одной из пяти в стране, куда обязывались поставлять один экземпляр любой изданной в Великобритании книги. Это была привилегия, имевшая далеко идущие последствия. Правда, самые ценные поступления приходили из других источников.

В 1715 году Георг I подарил университету около тридцати тысяч книг в знак благодарности за лояльность Кембриджа дому Ганноверов в год якобитского восстания; в мятежный Оксфорд были посланы войска. Эта королевская библиотека, дубовые шкафы которой до сих пор еще стоят в коридорах, принадлежала скончавшемуся незадолго до этого епископу Илийскому, Джону Муру, собиравшему наряду с медицинскими и юридическими трудами первые издания Палладио, Ньютона и Шекспира, средневековые источники вроде «Церковной истории» Беды Достопочтенного (viii век) и иллюстрированные сокровища Book of Cerne и Book of Deer – молитвенник и Евангелие, созданные в ix и x веках. Особенной любовью у священника-библиофила пользовался Уильям Кэкстон, английский Гутенберг; его изданий в библиотеке Мура было более сорока, в том числе первая английская печатная книга «Сборник рассказов о Трое», 1475 / 1476. Труд Цицерона «Об обязанностях», изданный в 1466 году в Майнце, тоже попал в Кембридж вместе с королевской коллекцией – это первое печатное издание античного классика и одновременно старейший имеющийся в Англии экземпляр печатной книги.

Королевский дар утроил фонды университетской библиотеки. Некоторые из книжных сокровищ можно увидеть большей частью на специальных выставках. Но в читальном зале редких книг ученые сидят, склонившись над «Бестиарием» Генриха III или погрузившись во фламандскую роскошь часослова. Кембриджское собрание инкунабул – более четырех тысяч пятисот книг – третье по величине в стране после Британской и Бодлианской библиотек. К книжным редкостям причисляют также Codex Bezae Cantabrigiensis, тысячешестисотлетний манускрипт, содержащий Евангелие и Деяния Апостолов, написанный унциальным шрифтом. Почти вдвое старше самый ранний документ библиотеки – около восьмисот китайских предсказаний, вырезанных на кости, датируемых приблизительно 1200 годом до н. э. Другое бесценное сокровище – коллекция «каирской генизы»: примерно сто сорок тысяч фрагментов еврейских текстов за семьсот лет, обнаруженных в подвале каирской синагоги, несравненный источник информации о повседневной жизни евреев Средиземноморского региона начиная с ix века.

Когда королева Виктория в 1843 году находилась с визитом в Кембридже, в культурную программу входило посещение университетской библиотеки, где принц Альберт заметил, что здесь есть интересные рукописи. «Да, дорогой, – ответила королева. – Но только не останавливайся». Длина книжных полок составляет почти сто восемьдесят километров, и у посетителей может возникнуть ощущение, будто они обходят по кругу мировой дух и идут по проходам, как Ленц через горы: «Он не чувствовал усталости, только досадовал, что не может пройтись вверх ногами». Эта библиотека состоит из множества библиотек. Она вобрала в себя собрания людей Церкви, ученых, учреждений: коллекция японских поваренных книг xvii века, архив премьер-министра Роберта Уолпола, библиотека собора в Питерборо, личная библиотека Джеффри Кейнса, книги общества Royal Commonwealth Society. Только дарвиновский архив насчитывает сотни рукописей и четырнадцать тысяч писем, многие из которых до сих пор не опубликованы.

В том, что старая университетская библиотека уже трещала по швам, отчаянно нуждаясь в новом помещении, не последнюю роль сыграли семьдесят тысяч томов актоновской библиотеки, рабочего архива скончавшегося в Тегернзее в 1902 году историка лорда Актона. Он был дипломатом и советником Гладстона, первым католиком на должности королевского профессора в Кембридже, родственником итальянских герцогов и баварских графов. Какое-то время лорд Актон был камергером королевы Виктории, которая восхищалась: «В случае смерти кого-то из моих родственников на континенте он мог выразить соболезнования на их родном языке». В Кембридж, а не в какой-нибудь немецкий университет, писатель Стефан Гейм, автор из Восточного Берлина, в 1992 году передал свой частный архив: дневники, письма и все рукописи. Так что если кто-то решит серьезно изучать творчество Гейма, милости просим в Кембридж.

Напротив библиотеки и на одной оси с ней находится Мемориал-корт того же архитектора, сэра Джайлса Гилберта Скотта, – здание, которое он спроектировал в 1923 году для Клэр-колледжа. Строительство этого студенческого общежития в неогеоргианском стиле стало первым шагом по расши рению колледжей через Бакс на запад, что в те времена было весьма спорным шагом. Открытое флигельное строение – это новая библиотека Клэр-колледжа, которая расположилась здесь в 1986 году, серебристо-серый кирпичный восьмиугольник работы архитектора Филипа Доусона.

О погибших не только из этого колледжа напоминает скульптура «Павший воин» Генри Мура 1956 года, современный архетип всех, кто пал в бою. Рядом с этим памятником растет большая сосна. Соседство природы и искусства так же свойственно этому городу, как переплетение жизни, учебы и смерти.

 

Робинсон-колледж и Черчилль-колледж: новые основатели, новые идеи

Вы тоже можете основать колледж. Как Дэвид Робинсон, который в пятнадцать лет ушел из школы, поработал в велосипедном магазине своих родителей в Кембридже, пока не понял, что сдачей телевизоров напрокат можно заработать больше – во всяком случае достаточно, чтобы стать одним из самых преуспевающих владельцев конюшен скаковых лошадей в Англии и в конце жизни на самом деле сделать себе имя в родном городе, пожертвовав около тридцати миллионов евро на строительство Робинсон-колледжа. Открывала колледж в 1981 году королева Елизавета, пожаловав сыну торговцев велосипедами дворянское звание. Все произошло, как в сказке. И, как в Средневековье, у этого самого молодого колледжа есть все, что положено: сторожевая башня, часовня и холл, библиотека и комнаты на четыреста студентов.

Пандус из жженого кирпича ведет нас от Грейндж-роуд ко входу в Робинсон-колледж. Резко выдается вперед сторожка – с таким гостеприимством, словно с башни в вас сверху целятся из лука. Как падающие решетки смотрятся шпалеры и оконные решетки на длинной внешней стене. Похожий на крепость колледж заперся от улицы на все замки. Два архитектора из Глазго, Эндрю Макмиллан и Ази Мецштейн, построили два кольца зданий, похожих в плане на перевернутую литеру L. Во внешнем здании – офисы, часовня и библиотека, во внутреннем флигеле – студенческие общежития и столовая. Между ними чуть-чуть клаустрофобии: ущелье из тесных двориков и подходы к лестницам. Железобетонные конструкции обложены кирпичом – миллион с четвертью сделанных вручную переливающихся всеми оттенками красного дорсетских кирпичей. Насколько виртуозно продолжена традиция использования жженого кирпича, показывает вход в часовню, ступенчатый портал как геометрическая абстракция. Блистательна и сама часовня, для которой Джон Пайпер выполнил два витража «Свет мира» – озарение светом и буйство красок.

За двойным кольцом зданий прячется один из самых красивых в Кембридже садов, с небольшим озером и старыми деревьями. Там растет, кстати, очень редкая плакучая веллингтония, мамонтово дерево, в элегантном трауре склоняющее макушку, словно выполняя в высшей степени экспрессивную танцевальную фигуру в стиле Мэри Вигман.

Робинсон-колледж – первый колледж, созданный и для мужчин, и для женщин, со всеми функциями академического существования, включая возможность проведения конференций во время каникул. До сих пор колледж достроен только на две трети, в планах – возведение северного крыла.

Напротив, на Гершель-роуд, Клэр-колледж в 1966 году построил собственный колледж для молодых ученых Клэр-холл по проекту английского архитектора Ральфа Эрскина, проживающего в Стокгольме. Традиционной концепции колледжа с его крупными структурами он противопоставил академическую деревню: группы домов, апартаменты и общие помещения, соединенные небольшими двориками. Колледж получился домашним и неформальным, как никакой другой. Экспрессивные линии, своенравные силуэты, натуральные материалы, удивительная смена уровней – это современное продолжение викторианского Вест-Энда в Кембридже, где доны когда-то имели собственные виллы и сады.

«А теперь совсем о другом». В 1955 году сэр Уинстон Черчилль оставил пост премьер-министра и еще десять лет до смерти скучал. Влиятельные друзья решили сподвигнуть пенсионера на образовательно-политическую инициативу, одновременно поставив ему национальный памятник, и создали в 1960 году Черчилль-колледж.

Этот первый колледж, названный в честь еще живущего человека, – кульминация культа Черчилля в послевоенные годы. Из всех стран империи приходили пожертвования на строительство колледжа: медь из Родезии, ковры из Индии, древесина из Австралии, Новой Зеландии и Нигерии. Академический шарф и гребные лодки колледжа выкрашены в цвета Черчилля на скачках – шоколадный и розовый. «Вперед!» – гласит девиз колледжа, ключевое слово в знаменитой речи Черчилля в мае 1940 года «Кровь, пот и слезы», пропускной пароль, приобретающий новый оттенок в риторике вокруг учреждения этого колледжа. Девиз «Вперед!» в конце 50-х, в самый разгар холодной войны, означал, что Черчилль-колледж должен создать новую, техническую элиту, которая обеспечит Великобритании ведущие позиции.

По примеру Массачусетского технологического института, акцент в образовании делается на естественных науках. Согласно уставу, семьдесят процентов студентов и доцентов должны быть математиками, инженерами или естествоиспытателями. Первым ректором, призванным еще Черчиллем, стал нобелевский лауреат, физик-ядерщик сэр Джон Кокрофт. Однако на входе по классической кембриджской традиции мы читаем гекзаметр Вергилия в качестве девиза: «Счастлив тот, кто мог познать причины вещей».

Этот колледж финансирует не государство, а промышленность и частный бизнес. Это учреждение королевского масштаба в смысле пространства и персонала, в котором изначально было шестьдесят членов (теперь более ста сорока) и пятьсот сорок студентов. Пройдя между кирпичными пилонами, минималистской абстракцией сторожевых ворот, мы входим в колледж и перед нами открывается комплекс строений и газонов, разбросанных с такой широтой и щедростью, словно эта территория площадью семнадцать гектаров – только начало бесконечных возможностей.

Между 1959 и 1968 годом компания Richard Sheppard, Robson & Partners построила серию из десяти внутренних дворов, студенческие общежития из коричневого жженого кирпича с бетонными поперечными полосами, похожими на смотровые щели, и большими эркерными окнами. Как сателлиты кружат эти дворы вокруг ядра колледжа, общих помещений, столовой, аудиторий, библиотеки. Традиционная планировка дворов и кампусный ландшафт находят здесь новое единство. Это архитектура 1960-х: деловитость плоских крыш, окна с рамами из тикового дерева и легкий налет брутальности. Грозный, как военная речь Черчилля, тремя цилиндрическими бетонными сводами возвышается над окрестностями холл колледжа.

На траве расположилась скульптура Барбары Хепуорт с шармом абстракции 1960-х годов – Four-square Walk Through, четыре ломтя эмментальского сыра из бронзы.

А другой фрагмент эпохи между тем покинул колледж: историк литературы Джордж Стайнер. Вместо положенного преподавания среднего периода в творчестве Драйдена он интерпретировал лирику по Марксу и Фрейду, говорил в переполненных залах о структурализме, культуре и варварстве и других неортодоксальных предметах, что снискало ему нелюбовь со стороны академического истеблишмента и увеличило популярность среди студентов, во всяком случае во время вьетнамской войны. Джордж Стайнер был литературным гуру, но кафедру получил, только покинув Кембридж в 1974 году.

На тот случай, если вы ищете часовню колледжа, она находится в дальнем углу кампуса. Изначально ее должны были построить у входа, потом решили не строить вообще. Часовня – анахронизм, во всяком случае в обществе людей, занимающихся естественными науками, возмущался ученый-генетик Френсис Крик. «Говорят, что в городе церкви стоят наполовину пустые, – написал он Черчиллю 12 октября 1961 года. – Вот пусть и ходят туда». К своему протестному письму знаменитый ученый приложил десять гиней на финансирование борделя для колледжа: это было бы очень полезное заведение, писал Крик, и со временем гетеры колледжа получили бы такое же право обедать в колледже, как капелланы.

В 1967 году в колледже все же появилась часовня, построенная в экуменическом стиле на частные пожертвования. Содержится она тоже на собственные средства, и так демонстративно расположилась на краю спортивной площадки, что ее скорее можно принять за эксцентричную общественную уборную. За холодными стенами прячется насыщенный интерьер. Часовня в плане повторяет греческий крест и содержит витражи Джона Пайпера (1970).

На поросшем травой склоне между часовней и колледжем в 1992 году был открыт Мёллер-центр. Вытянутое, светло-коричневое строение из клинкерного кирпича, с поясом из песчаника и цилиндрической крышей, «словно выдавленная из тюбика зубная паста» (The Observer). Чуть в стороне стоит восьмиугольный бельведер со стеклянным пирамидальным куполом. Это конференц-центр и в то же время отель на семьдесят номеров был построен по проекту датского архитектора Хеннинга Ларсена. Учредил его на собственные средства соотечественник Ларсена Мерск Маккинни Мёллер, транспортный и нефтяной магнат и большой почитатель Черчилля.

Сэр Уинстон оставил колледжу не только собственноручно посаженные дуб и шелковицу, но и свои литературные, политические, личные записки и документы огромной исторической важности. Вообще же Архивный центр Черчилль-колледжа хранит наследие около трехсот политиков, военных и ученых, от премьер-министра Клемента Эттли до эмигрантки Лизы Мейтнер. Выпускница Оксфорда Маргарет Тэтчер тоже доверила свой архив этому кембриджскому колледжу, а не Бодлианской библиотеке – маленькая месть за то, что Оксфорд отказал ей в почетной степени доктора.

Покидая колледж, стоит дойти до угла по Сториз-уэй. На южной стороне улицы вы увидите несколько зданий Arts & Crafts рубежа xix и xx веков, пять из них – по проекту Хью Маккея Бейли-Скотта (дома № 29, 30, 48, 54 и 56). Самый известный, дом № 48, продан в 2000 году более чем за миллион фунтов.

Для ученых-естествоиспытателей в этой части западного Кембриджа есть совсем другие развлечения: новые лаборатории Кавендиша к югу от Мэдингли-роуд. Если в поле неподалеку от трассы М11 вы заметите огромный шатер с восемью мачтами, знайте, что это не цирк Ронкалли, а центр «Шлюмберже». Эту исследовательскую лабораторию спроектировал Майкл Хопкинс в 1985 году. Яркое хай-тековское олицетворение инноваций, символ кембриджского феномена, широко пропагандируется, его часто фотографируют, противопоставляя часовне Кингз-колледжа. Но одни иконы живут вечно, а другие быстро выцветают.

 

Жизнь, искусство и галька: коллекционер из Кеттлз-Ярда

Кеттлз-Ярд стоит на Медовом холме, и там нас действительно ожидают сладостные впечатления. Это всего лишь несколько коттеджей с вальмовыми крышами на травянистом склоне и колокольней церкви Св. Петра за деревьями. Здесь был дом человека, известного как Джим Ид, который жил в этом сельском уголке Кембриджа со своей коллекцией произведений искусства и хотел делиться любовью к жизни и искусству с другими людьми.

Это дом, полный искусства, но все-таки не музей. Все происходит как при частном визите: чтобы вас приняли, нужно сначала позвонить. Потом вписать свое имя в книгу посетителей, и приятный голос экономки предложит присесть. Вы чувствуете себя как дома, просто гостем коллекционера, который, к сожалению, не может принять вас лично. Джим Ид давно не с нами, но все здесь осталось так, как было при нем. На столе – круглые камешки, выложенные спиралью: белые, серые и черные окатыши, трофеи любителя побродить по морскому берегу. Грубые деревянные половицы, белые стены, на которых развешаны картины Бена Николсона и его жены Уинифред, Кристофера Вуда, Альфреда Уоллиса, Жоана Миро. На комодах и столах – скульптуры, керамика Бернарда Лича и Люси Ри, на рояле – «Прометей» Константина Бранкузи, каменная голова 1912 года. А между ними снова природные объекты, раковины, камни, засушенные цветы, птичьи перья в стакане. Этому коллекционеру не нужны были шедевры, изолированные от мира, он искал связь между природой и искусством, искусством и повседневной жизнью. Из всего космоса явлений некоторые ему удалось взять в свой коттедж. Но кем был Джим Ид?

Ид родился в методистской семье. В Кембридже он ходил в школу, но проводил больше времени в Музее Фицуильяма. Он хотел стать художником, одним из живописцев эпохи кватроченто, которыми он восхищался. После учебы в художественной школе Слейд в Лондоне Ид в 1920 году поступил на работу в галерею Тейт в качестве ассистента. Немного позднее он познакомился с Николсонами. Они открыли ему глаза на современное искусство: Пикассо, Брака, Бранкузи. Бен продал Иду свои работы, которые тогда еще никем не ценились, за символические деньги, только чтобы окупить расходный материал. Сегодня в Кеттлз-Ярде насчитывается более сорока работ только Бена Николсона, от натюрморта с фруктами 1920 года до геометрических абстракций 1960-х годов. Одним из первых Джим Ид стал собирать работы Альфреда Уоллиса, великого представителя наивного искусства из Сент-Ив, всего около ста произведений. Когда в галерею Тейт поступили скульптуры французского мастера Анри Годье-Бжеска и никто не хотел их покупать, Ид приобрел столько, сколько смог. Творчество этого вортициста в Кеттлз-Ярде представлено полнее, чем в большинстве музеев.

В 1936 году Ид ушел из галереи Тейт и перебрался в Танжер – маргинал, который все же не поддался гибельному дурману этого анклава гедонистов и авантюристов. Он писал, путешествовал, читал лекции об искусстве. В 1956 году вместе с женой Элен Джим Ид вернулся в Кембридж. Рядом с кладбищем при церкви Св. Петра он купил четыре полуразвалившихся коттеджа xvii и xviii веков, отреставрировал их и поселился там вместе с коллекцией.

Очень скоро Иды открыли свой дом для первых посетителей на время учебного семестра. Многие студенты за чашкой чая впервые познакомились здесь с модерном. Ид разрешал им брать на занятия оригинальные произведения, ведь искусство для него было образом жизни (так он и назвал автобиографию). «Он был глубоко религиозным человеком, почти мистиком», – рассказывает мне его бывшая сотрудница. Кеттлз-Ярд – духовное место, где предметы, освещение и пространство находятся в тонком равновесии. Несмотря на обилие вещей, нет ощущения их избытка, есть покой, простота и гармония. Порядок, лежащий в основе вещей, – вот что должно стать очевидным здесь, по мнению Ида. Порядок, который нужно сознавать все сильнее, чтобы нас не захлестывал стремительный поток событий.

В 1966 году Иды подарили дом и коллекцию кембриджскому университету. Какое-то время они еще жили здесь, потом переехали в Эдинбург, где Джим Ид и скончался в 1990 году в возрасте девяноста четырех лет. О том, чтобы Кеттлз-Ярд не стал мавзолеем, чтобы классический модерн не утратил связи с современностью, Джим Ид позаботился заранее, пристроив зал для камерных концертов и галерею для сменных экспозиций по проекту архитектора Лесли Мартина (1970).

Дом Джима Ида остался своеобразным свидетельством британского авангарда довоенного времени, инициативы одного энтузиаста. Романтическая идея единства искусства и природы нашла здесь воплощение в жизни, эхом откликаясь в нас, посетителях.

Небольшая церковь Св. Петра стоит на холме позади Кеттлз-Ярда, в тени кленов и каштанов. Это все, что осталось от большой церкви xii века. В кладке колокольни сохранился кирпич римских времен, вероятно, взятый из старой городской стены. Когда приход сократился до четырнадцати хозяйств в начале xvii века, церковь пришла в упадок. Ее отстроили в уменьшенном виде, но когда прихожане перестали заполнять и это пространство длиной всего одиннадцать метров, церковь превратилась в предмет нежной заботы, иными словами, в реликт ушедшей эпохи. Иногда ее использует для выставок соседняя галерея, вполне в духе Ида, о котором нам напоминает памятная доска со стихами Джона Донна. Но лучше всего в этом помещении ощущаешь себя без всяких картин, когда нет ничего, только тишина.

Норманнская купель, однако, осталась в церкви, и я не знаю, закричал бы я младенцем от страха или восторженно загукал, если бы меня крестили в таком месте. Из четырех углов каменной плиты вздымаются морские существа и, схватившись за хвосты, изгибаясь, тянутся вверх, к краю купели. Редко встретишь тритонов из свиты Посейдона, занимающихся йогой, но не менее редко встречаются такие языческие гибридные существа в сочетании с христианской символикой. Рыба – один из первых символов Христа, вода крещения – элемент жизни верующих в Него. Об этом говорит камень, полный магической жизненной силы, – говорит и после того, как замолк голос священника. Симметрия орнаментов, геометрия формы, круг купели и квадрат основания: осталось эстетическое чудо, выдающееся творение средневекового искусства.

Флюгер на шпиле церкви Св. Петра отмечен буквами А. Р., инициалами Эндрю Перна. Он был ректором Питерхаус-колледжа с 1553 по 1589 год, и в это бурное время очень удобно было трактовать литеры на флюгере в зависимости от политических веяний: A Protestant, A Papist, A Puritan.

Угловой дом на Кастл-стрит, постоялый двор xvi века, теперь пристанище Этнографического музея графства Кембриджшир и по самую крышу набит предметами домашнего обихода наших предков, живших в городе и его окрестностях. Плакат 1850 года, хранящийся в этом краеведческом музее, приглашает на публичную казнь Элиаса Лукаса и Мэри Ридер на Кастл-хилл.

Трава на этом холме растет по диагонали, он был насыпан по велению норманнского завоевателя Вильгельма I в 1068 году для защиты крепости, стоявшей здесь, сначала деревянной, потом из камня со сторожкой и башнями – прекрасный источник материала для строительства колледжей. На Кастл-хилл больше нет ни крепостных развалин, ни виселиц, остался лишь прекрасный вид.

 

Три колледжа и одна могила: соседи Витгенштейна

Вдетективе «Неженское дело» Ф. Д. Джеймс частный детектив Корделия Грей ведет расследование в Кембридже. Дело, в котором она расследует смерть студента-историка, приводит ее в колледж на окраине города: «Здание колледжа Нью-холл, с его византийским декором и сияющим пологим куполом, похожим на половинку апельсина, почему-то навеяло Корделии аналогию с гаремом. Конечно, владельцем его мог быть только султан очень либеральных взглядов, питающий расположение к ученым дамам».

Нью-холл был основан в 1954 году; это третий женский колледж после Гёртон-колледжа и Ньюнэм-колледжа. Студенческая братия состоит исключительно из женщин, среди членов колледжа терпят мужчин – в качестве уступки постфеминизму. Здание колледжа просвечивается за деревьями на Хантингдон-роуд: белый клинкерный кирпич и голый белый бетон. Его построило в 1962–1966 годах архитектурное бюро Chamberlin, Powell & Bon, и чувственности в этом их проекте гораздо больше, чем в лондонском жилом комплексе Барбикан в стиле брутализма. Здание холла высится, словно обсерватория с сегментированным куполом, в плане повторяя греческий крест, окруженный четырьмя круглыми лестничными башнями с маленькими куполами. В византийском стиле холла притаилось и немного от эстетики строительного конструктора. Бетонные блоки таких размеров можно поднять только строительным краном – экономичный монтаж, неизбежный при ограниченном бюджете. Напротив трапезной расположена библиотека с цилиндрическим сводом, между ними – внутренний двор, в котором плещется фонтан.

Пуристам вроде Певзнера такая «простая красота» может показаться подозрительной: девственная белизна и волнистые формы, словно архитектор хотел польстить клиенткам, выбрав подчеркнуто женские архитектурные линии. Но об этом нет и речи, учитывая конструктивизм остальных зданий.

Вскоре члены колледжа Нью-холл поняли, что белые клинкерные стены предлагают идеальные условия для презентации современного искусства. В длинных, хорошо освещенных коридорах центрального Фаунтин-корта, в общих помещениях, в столовой, на улице прямо на траве – искусство здесь повсюду. От батика и до металлической скульптуры, представлены все средства и все техники; есть картины, фотографии, резьба по дереву Гвен Рейверат, бронзовая голова Элизабет Фринк и «Война в Заливе» Мэгги Хэмблин. Свыше двухсот работ более семидесяти художниц включает в себя коллекция колледжа, причем наряду с произведениями именитых авторов, таких как Паула Рего или Барбара Хепуорт, есть несколько картин бывших студенток. Женское искусство в женском колледже – все еще программная альтернатива для смешанного мужского мира Кембриджа. «Скачки с препятствиями» – так называется книга 1979 года феминистки Джермейн Грир о женском искусстве. Продолжение книги находится перед глазами у студенток Нью-холла в виде самых свежих примеров, готовя их к собственным препятствиям.

Жизнестойкость колледжской системы весьма убедительно аргументирует Анна Лонсдейл, ректор Нью-холла: «Ключевые глобальные проблемы, такие как изменения мирового климата, которые теперь встают перед нами, требуют способности к междисциплинарному мышлению, какую развивает жизнь в колледже».

Примерно в то же время, что и Нью-холл, был построен соседний Фицуильям-колледж, новое помещение для колледжа, созданного в 1869 году для студентов, которые не принадлежали ни к одному из уже имевшихся колледжей. Поскольку первое помещение, которое они заняли, находилось напротив Музея Фицуильяма, колледж тоже окрестили Фицем. В настоящее время около семидесяти процентов студентов этого колледжа окончили государственные школы, что намного выше среднего, как подобает социальной направленности этой образовательной инициативы викторианской эпохи. «Из старого и нового – лучшее», гласит девиз колледжа.

К сожалению, архитектор-бруталист Дэнис Ласдан не придерживался этого принципа. У здания на Хантингдон-роуд, которое в 1961–1967 годах построил этот знаменитый архитектор Лондонского национального театра, шарма не больше, чем у придорожного мотеля. Фасады из промышленного кирпича тоскливого коричневого цвета, этажи подчеркнуты бетонными полосами. Насколько скучен жилой флигель, настолько экстравагантен холл с его крышей-балдахином: высокие окна, над которыми нависают козырьки, подпрыгивающие, словно возбужденные монашки в чепцах.

К счастью, у Фицуильям-колледжа на тот момент закончились деньги. Часовню в 1992 году строил другой архитектор, Ричард Маккормак. В торце ласдановского флигеля он пристроил ротонду, вписав в нее куб, часовню на втором этаже. Алтарная стена стеклянная, восточное окно не требует витражей, потому что поверх алтаря открывается вид на могучий платан. Это ясное, светлое помещение открыто как снаружи, так и изнутри. Естественный свет становится откровением, Словом в пространстве образов, будто в современном пуризме нашла отклик пуританская традиция Кембриджа. Только ради этой часовни стоит посетить Фиц.

Далеко за городом на прямой как стрела римской дороге на Хантингдон расположен Гёртон-колледж, в благословенном отдалении от туристических троп. Осматривать тут, честно говоря, нечего, хотя есть чем восхититься. Гёртон-колледж – первый женский колледж в Великобритании. В 1869 году Эмили Дэвис при поддержке Национального общества за избирательные права женщин основала общину, состоявшую из пяти студенток, сначала в Хитчине в графстве Хартфордшир, а с 1873 года на этом месте. Как и в случае с Ньюнэмом, колледж был назван по имени деревни Гёртон. «Это языческое место», как сказал о женском колледже некий кембриджский клирик, сегодня насчитывает около шестисот пятидесяти воспитанников. Студенток из них всего половина, потому что с 1979 года гёртонцы принимают в свои ряды и мужчин.

Колледж был построен по проекту сэра Альфреда Уотер-хауса в 1873 году как рутинный комплекс викторианской эпохи наподобие его зданий для Джизус-колледжа и Пемброк-колледжа: неотюдоровский стиль, красный кирпич и терракота, со всеми традиционными элементами от часовни до сторожки, в знак равенства Гёртон-колледжа с мужскими колледжами Кембриджа. Только вот доминирующий в университете лестничный принцип Уотерхаус применять не стал. Коридоры с их тесным соседством должны были сделать совместное проживание женщин более комфортным. Ни один колледж в Кембридже не может похвастаться такими длинными коридорами, как Гёртон-колледж, и ни у кого нет подогреваемого закрытого бассейна. Сад Феллоуз-гарден разбила для колледжа его бывшая студентка, математик Пенелопа Гобхаус, мастер английского садового искусства.

Десять минут на велосипеде займет путь от Гёртон-колледжа до города. На полпути от главной дороги ответвляется Олл-Соулз-лейн. За тисами мелькают пашни и поля, словно сама сельская местность, а не кладбище Сент-Джайлс, и является целью улицы Всех Святых. Там, в могилах, town и gown мирно покоятся бок о бок – ректоры и бургомистры, адвокаты, лавочники, профессоры, члены Тринити-колледжа рядом с соперниками из Кингз-колледжа. Мирно спят доны, и если они были при жизни достаточно значимыми фигурами, мы найдем их последний на этот момент адрес на черной доске у кладбищенской часовни.

«Кто есть кто» кладбища Сент-Джайлс: здесь похоронен национальный экономист Альфред Маршалл, философ-моралист Джордж Эдвард Мур, латинист Чарлз Оскар Бринк, эмигрант из Берлина, сэр Джеймс Джордж Фрэзер, автор «Золотой ветви», и Уильям Хеффер, чьи книжные магазины мы очень любим. Много великих имен прочтем мы на могилах, и еще больше великих остались в забвении. Обнаружатся здесь и Дарвины, сэр Фрэнсис Дарвин, специалист по орхидеям и биограф своего отца, и внучка Дарвина Фрэнсис Корнфорд, чья слава лирической поэтессы свелась к трем строкам: «Почему прячешь руки в перчатки, идя средь полей? / Ты теряешь всё больше и больше… Скажи мне, зачем? / В чем виновна ты, в чем? Нелюбима никем на Земле, /Почему прячешь руки в перчатки, идя средь полей?»

1 мая 1951 года на кладбище Сент-Джайлс под раскидистой сосной был похоронен Людвиг Витгенштейн (участок № 5). Как плохой каламбур закончилась его история в Сториз-Энд, в доме приятеля-врача. По личным заметкам видно, что до последнего дня его интересовали понятия достоверности, очевидности и заблуждения. Ему было шестьдесят два года, когда он умер от рака простаты. Его последние слова были, если сказанному можно верить: «Скажите им, что я прожил прекрасную жизнь». На его надгробном камне написано лишь то, что можно сказать с достоверностью: Людвиг Витгенштейн, 1889–1951. И тут жизнь еще раз подкинула философу, занимавшемуся проблемами языка, неудачную игру слов: в соседней могиле лежит некто по имени Джеймс Иди Тод (Tod по-немецки – смерть).

 

«Гранчестер, ах, Гранчестер!» Чай с медом для патриотов

Собственно говоря, стильно добраться из Кембриджа в Гранчестер можно только одним способом: на ялике по реке Гранта. Для многих поколений студентов такая речная вылазка с подружкой и корзинкой для пикника была обязательной, как встречи с наставником или выпускной бал. Но и путь по лугам Гранчестера так красив, что рок-группа Pink Floyd – ребята, которых не сразу заподозришь в любви к природе, – написала о нем песню.

«Добро пожаловать в Рай» – читаем на вывеске заповедника, в котором голубые зимородки, водяные крысы, ужи и малиновки живут более или менее дружно. «Я опускаюсь в глубь заливного луга…» Если мы протиснемся в «калитку поцелуев» и поцелуемся по хитроумному обычаю, заведенному здесь пастухами и пастушками, то сможем пройти вдоль реки весь путь до Гранчестера.

Соломенные крыши, цветники как на выставке, церковь и три паба. Деревня, как сотни других в Англии, даже в наши дни. Что такого особенного в Гранчестере? «В нашей деревне около шестисот жителей, три нобелевских лауреата, пять членов Королевского общества и восемь кембриджских профессоров», – сказал мне один из них, автор бестселлеров Джеффри Арчер. Ему хотелось бы быть такой же романтичной фигурой, как Руперт Брук – один из немногих поэтов, чьи имена пишут на ресторанных вывесках, что в Англии свидетельствует о еще большей популярности, чем место в «уголке поэтов» в Вестминстерском аббатстве. Без Брука Гранчестер был бы обычной профессорской деревней, каких много вокруг Кембриджа. Но не будь Гранчестера, Брук никогда не написал бы свое самое известное стихотворение. Он сочинил его в мае 1912 года в кафе Des Westens на западе Берлина, где тогда собиралась интеллектуальная элита. «Берлин. Евреев голоса, / Что пиво пьют» – замечает Руперт Брук и вспоминает «луга у Хаслингфилд и Котон, / Где все открыто, не verboten…» Охваченный ностальгией, он пишет гимн Англии, «Сентиментальное изгнание», как поначалу называлось это стихотворение, ныне известное под названием «Старый дом священника в Гранчестере» – оду утраченным местам юности: «А нынче мягкая вода / Озер по-прежнему сладка / И так же смех реки струей / Звенит под мельницей пустой? / Ведь вряд ли где-то я найду / Такой уют и красоту… / Луга забыть помогут ложь, / Пустую правду, боль… Ну, что ж…» И, наконец, заключительные строки, часто цитируемые, вошедшие в поговорку: «Застыли стрелки, замер час…/ А есть ли к чаю мед у нас?» Гранчестер Брука – место, где время не движется. Впрочем, предложение навсегда остановить часы на церковной колокольне на десяти минутах третьего в память о поэте было прозаически отвергнуто деревенским священником.

Руперт Брук, сын учителя из Регби, сначала жил в Кингз-колледже, а в июне 1909 года переехал в Гранчестер, чтобы в тишине и покое написать диссертацию о елизаветинском драматурге Джоне Вебстере. Он снял комнату в заведении под названием Orchard, где на самом деле был фруктовый сад, а с 1897 года и кафе-чайная у реки Гранта. Пчелиным медом хозяев посетители кафе сластили чай, а протанцевав всю ночь на Майской неделе, студенты в шесть утра встречались в Orchard Tea Garden за завтраком.

Здесь мы и сидим сейчас, в зеленых шезлонгах, кучно расставленных под яблонями и грушами, и пьем чай, который сластят уже не медом, а стихами Брука в рекламном проспекте заведения и сознанием того, что мы находимся в одной из священных рощ английской нации, «где больше знаменитых людей пили чай, чем в любом другом месте».

Летом 1911 года Руперта Брука в Гранчестере посетила Вирджиния Вулф, тогда еще носившая фамилию Стивен. Его лирика произвела на нее меньшее впечатление, чем он сам («я думала, он станет премьер-министром»), и теплой лунной ночью («пойдем купаться голышом») они ныряли в «пруд Байрона» – небольшую запруду на окраине деревни, где лорд Байрон студентом занимался физкультурой, готовясь переплыть Геллеспонт. «Новые язычники», как называла Вирджиния Вулф «апостольское» окружение Руперта Брука, славили в стихах и буколических вылазках радость повседневной жизни вдали от современного урбанизированного мира. Мечты о природной жизни, социалистические идеи, сексуальная раскованность – все это было в деревенской идиллии кембриджских интеллектуалов. Сияющим солнцем этого мирка был Руперт Брук: босой, в рубашке с открытым воротом, каштановые волосы, расчесанные на прямой пробор, эдвардианский Хью Грант, окруженный женщинами и мужчинами, в метаниях между бисексуальными и гомосексуальными пристрастиями, сердцеед и прирожденный победитель.

С энтузиазмом, как и большинство его сверстников, отправился он в 1914 году на войну: «Чего хочет от меня Бог, так это чтобы я преуспел, колотя немцев». Уже год спустя Руперт Брук умер в возрасте двадцати семи лет в госпитале на корабле в Средиземном море. То, что Брук погиб не на поле боя, а от укуса насекомого, не вполне вязалось с образом национального героя Англии. Однако Черчилль, в то время первый лорд Адмиралтейства, посвятил смерти «поэта-солдата» пламенный отклик в газете The Times. И на пасхальной службе 1915 года, вскоре после смерти поэта, настоятель церкви Св. Павла цитировал строки из сонета Брука «Солдат»: «Коль я умру, знай вот что обо мне: / Есть тихий уголок в чужой земле, / Который будет Англией всегда…» Руперт Брук был похоронен в оливковой роще на эгейском острове Скирос. Аура золотой юности и ранняя смерть сделали его романтической легендой, символом потерянного поколения Первой мировой войны и, к сожалению, выразителем глубоко укоренившихся антинемецких настроений.

Более поздние биографы Брука последовательно развенчивали «золотого мальчика». Однако все его слабости, ограниченность лирики и натужная техника стихосложения – все это растаяло, как мед в чае, и миф о Гранчестере остается нетронутым. Деревня давно стала местом паломничества туристов, воплощением романтизированного английского стиля. Гранчестер это «Англия навсегда», как написано в рекламном буклете Orchard, идиллическое убежище, где былые имперские амбиции удовлетворяются «тихим уголком в чужой земле» где-то за Брюсселем. А мы, лежа в зеленых шезлонгах и попивая чай под цветущими яблонями, на самом деле лежим в окопе английской души. Только это объясняет страстность, с которой принц Чарлз и другие кембриджцы защищали это кафе, когда торговцы недвижимостью хотели отдать его территорию под застройку.

«Но Гранчестер, ах, Гранчестер! / Ты мир святой вдали от дел…» Мир и покой, собственно, здесь можно найти только зимой. От кафе в саду толпа паломников движется в паб с ярким портретом поэта, потом в церковь, башенные часы которой так и не остановили, и дальше к старому дому викария, последнему пристанищу Руперта Брука, «где тень каштанов над рекой / дарила благостный покой». С 1980 года – и это настоящее святотатство для многих поклонников Брука – там живет автор скандальных романов, бывший политик и бывший заключенный Джеффри Арчер. На его письменном столе стоят песочные часы, сделанные специально для него. Песок пересыпается из одной колбы в другую за два часа. По этому таймеру он и пишет свои бестселлеры, ставя долларовые мировые рекорды. С тех пор вошла в обиход гранчестерская шутка об Арчере, парафраз из строки Брука: «Ах, есть ли еще деньги для меня?» Арчер был золотым мальчиком консерваторов, «бестселлером Маргарет Тэтчер», ее верным защитником и любимым автором, человеком разных карьер и интриг, прозванным Лордом лжи в английской прессе, банкротом, миллионером, мастером закулисных игр в Палате общин, поднявшимся до Палаты лордов, потом скатившимся вниз после сексуальных скандалов, обвинений во взятках и лжесвидетельстве, отсидевшим тюремный срок, а теперь превратившимся в маленького Гэтсби на задворках Гранчестера. В пабе Руперта Брука его видят редко, встретить его можно разве что по воскресеньям в церкви, где дирижирует хором его жена Мэри Арчер.

С xiv века церковь Гранчестера относится к приходу Корпус-Кристи-колледжа, а сама земля входит во владения Кингз-колледжа. Крестьяне и доны, «люди с великолепными сердцами», как называл их Руперт Брук, нашли последний приют на старом, обнесенном стеной кладбище. Его академический статус значительно повысился в 1986 году, когда два лихенометриста (специалисты по лишайникам) в 1986 году обнаружили здесь кое-что еще: шестнадцать разновидностей улиток, сорок четыре вида лишайников и тридцать шесть видов мха, включая редкий подвид Tortula papillosa.