Слышь, сотский… надо поспешить, – приподнялся в стременах Идар, – духом болотным потянуло – дождю идти.

Идар крутил коня во все стороны, задирал бороду к небу и, раздувая ноздри, втягивал в себя крепкий соленый запах моря.

На прибрежных меловых холмах, покрытых скудной растительностью, кружились вихри, соскакивали на воду и, захлестнутые гребешками волн, рассыпались белесыми облачками. Край неба посинел, подперся тремя темными столпами; просветлели тучи крикливых чаек, словно ветер сорвал с волн и носил по воздуху клочья белоснежной пены. Солнце спряталось за сырое облако, светило тускло, как из курева костра. Свежестью дохнули холмы, каждый камень обрисовался, каждая «дива» – выветренная меловая скала – приняла свои причудливые очертания.

– Непременно идти дождю, – повторил Идар, и Доброгаст невольно полез рукою за ворот рубахи, пощупал пергамен: «Не размокнет ли?»

– Тут где-то недалече селение, – продолжал Идар, – видишь, тропа протоптана. Спустимся к морю.

Они пришпорили коней, потрусили рысью по отлогому склону холма. Мелькнуло в редкой поросли терна древнее кладбище; три избушки без окон и дверей, позеленевшие от времени, проросшие травой – дома смерти; будто кривая печенежская сабля сверкнула перед глазами – широкими взмахами поднялась из-под копыт чайка и понеслась над морем все дальше, дальше, ловя его свежее дыхание…

Доброгаст возвращался в Киев гонцом великого князя. Грамота предназначалась княгине Ольге.

Немного времени прошло с тех пор, как русское войско выступило в поход, но уже была взята вся Восточная Болгария, пали восемьдесят городов, в числе которых были Карна, Новое село, Видицов, Каварна, Мдин, Дичин, Аколятря. Почти все они сдались без боя. Открывались городские ворота, толпы простого народа наводняли улицы и площади, встречали русское воинство.

Имя Героя (как отныне называли Святослава) стало крылатым, не было ни одного ни дальнего, ни близкого народа, до которого бы не донеслась весть о святой славе Русской земли. Отовсюду прибывали в Переяславец, где ныне обосновался великий князь, послы. Германский император Оттон Первый предлагал свои услуги по введению на Руси христианства; угры желали примкнуть к полкам руссо-болгар; перепуганный Никифор Фока уговаривал «царя варваров» возвратиться на «свой Борисфен» и выплачивал Святославу ту же дань, какую прежде отправлял царю Петру. Ломилась государственная казна от золотых и серебряных слитков, саманидских диргем, крестатых динариев, греческих мелиарисиев с изображением лика боговдохновенного. Но не золото радовало Святослава – каждый день приходили к нему все новые и новые дружины, готовые отправиться под его стягами к стенам «царственного полиса». Князь не спешил. Он собирал силы.

Вечерами держал совет со старейшей дружиной и нарочитыми мужами из болгар. Затихали хоромы, становилось тревожно на подворье, ни песни, ни смеха, ни пьяной забористой речи, только лошади в конюшне пофыркивали и стучали копытами. Думали до поздней ночи.

Утром полки начинали игры. Делались броски на сорок верст без единого глотка воды; переходили болота; если встречалась на пути рощица, врубались в нее, валили на землю деревья; устраивали засады, погружались в Дунай, дыша через камышинки; учились быстро окружать лагерь рядами перевернутых телег. Возвращались домой к вечеру, опаленные солнцем, исхлестанные травами. Готовились.

За это время Доброгаст о многом передумал. Он сильно изменился, возмужал, окреп, в глазах появилось что-то новое, твердое. Движения хоть и не утратили прежней порывистости, стали более определенны, сдержанны. Много уже было пройдено дорог, изведано горя, много увидено, много встречено разных людей. К тому же теперь он был принят в молодшую дружину и облечен званием сотского. Рана его заживала медленно, левая рука еще плохо слушалась: удар пришелся в плечо.

Путники спустились к берегу. Море оглушило шумом, кони опасливо косились на стремительно подкатывающуюся к ногам воду, прядали ушами. Вскоре показалось селение на взлобке холма: ветхие мазанки с растрепанными ветром крышами, с размытыми до плетеных остовов глиняными стенами, без изгородей. Кругом полусгнившие однодеревки, обрывки смоляных веревок, всякий мусор. В рыжей щетке травы – кайма голубых ракушек. Одна единственная торчала на холме верба с обнаженными волосатыми корнями, перевитая чахлыми стеблями хмеля.

Перед мазанками на берегу – жалкая кучка народа. Казалось, стоит разгневанному морю выкатить вал повыше, посильней, чтобы слизнуть ее и навсегда оставить берег диким, пустынным. Люди были чем-то взволнованы, они суетились, размахивали руками, лица их были обращены к морю.

Доброгаст пустил коня в галоп.

– Что ты? – крикнул Идар, догоняя его.

– Люди там, в море! – ответил Доброгаст.

Скакали молча, только летели из-под копыт кремни, потом мягко зашуршал песок.

– Э-э-эй! Эй! – отделившись от толпы, побежал им навстречу старик в долгополой домотканой рубахе, почерневший под солнцем, с бритой головой, на которой заячьим хвостиком пушился седой чуб. Старик грозил кулаком и кричал кому-то:

– Будимир! Неси мне копье, Будимир!

Доброгаст остановил коня, под копытами – рыбацкая сеть, разостланная для просушки. Старая сеть, штопаная, белая от соли, с прилипшею тиной и запутавшимися ракушками.

Из крайней мазанки стремглав выбежал загорелый мальчишка, держа в руках непомерно длинное копье.

– Пошто сеть топчешь? Совсем гнилая сеть, а ты топчешь! – накинулся старик на Доброгаста.

Тот не успел и рта открыть, как старик ловко подхватил брошенное ему копье, заткнул подол рубахи за штаны и надвинулся на всадников.

– Пошто сеть топчете!

– Угомонись ты, старина! – бросил было Идар, но старик направил копье прямо в грудь.

Рука Идара невольно рванулась к мечу. Доброгаст остановил его.

– Чего взбеленился, старче… цела твоя сеть. Кидаешься, как на хиновя.

Ненавистью сверкнули глаза старика; расставив ноги, стоял рядом с ним мальчишка – в каждой руке по кремню.

– Да вы хуже, чем хиновя! Житья от вас не стало… от насильников. Так и рыщете по всему Белобережью – мало вам своей земли!

– Да ведь земля она везде русская, – возразил Доброгаст, спрыгивая с коня.

– Русская, да не боярская!

– Ну, ну, угомонись ты, – осторожно съезжая с сети, сказал Идар, – и ты, отрок, не дуйся, как лягушка в болоте. Мы люди мирные, обижать вас не будем.

Осмотрели сеть – в одном только месте дыра прорвана.

– Так вы не мытники, чай? – подозрительно косясь, спросил старик. – В нынешнем году дыхнуть нам не дают княжеские. Соль им давай, рыбу давай… А мы к этому непривычны, мы – вольный люд.

– Нет, старче, мы не мытники, успокойся, опусти копье и вот тебе за потоптанную сеть.

Доброгаст бросил к его исполосованным синими венами ногам серебряную монету. Копье сразу же опустилось, старик поднял монету, рассмотрел:

– Настоящая, вот и зарубка есть.

Смягчился и Будимир, улыбнулся, взъерошил давно не чесанные волосы, погладил шею Доброгастова коня.

– Ну ты… каурый, тпррру… норовистый, небось?

Подошли к кучке людей, глядящих в море. Оно хлестало пеной, гремела выбрасываемая на берег галька. Валы поднимались один выше другого, росли; на хребтах появлялись седые гривы; не выдержав собственной тяжести, валы рушились и возникали другие. Летели соленые брызги, вода стремительно подкатывалась к ногам, но никто этого не замечал.

Обнаженная по пояс, совсем еще молодая женщина, протягивая руки, кричала:

– Сокол! Сокол! Выплывай, лада моя!.. Ты, гневный Позвизд, не бушуй, утихомирься, и ты, Стрибог, повелитель ветров, не гони волну на море… Не нужно мне, Сокол, рыбы-севрюги, не нужно полосатого окуня… Покажи мне лицо твое, Сокол!

– Эх, не выплывет Сокол, зазря погибнет от своей дурости, – вполголоса сказал рыбак рядом с Доброгастом.

Хлынул проливной дождь. Его мутная завеса скрыла за собой море.

– Лада моя, лада! – истошно кричала женщина, ударяя кулаками в обнаженную грудь. – На кого ты меня покинул горемычную! Куда ты девался, неудачливый мой!

Грохотало море, шипела между камней пена, хлестали холодные струи дождя, словно слились в одно и небо, и вода, и земля.

– Ну же, идемте, – потянул Идара за рукав старик, – не выплывет Сокол.

Поставили коней под навесом, где, развешанная серебристыми ожерельями, сушилась мелкая рыбешка, вошли в избу.

Будимир возился у печи, высекая огонь.

– А вы куда путь держите, люди? – спросил старик Доброгаста.

– В Киев, – коротко ответил тот.

– Что ж, дорога свободна… печенеги отхлынули от Белобережья, уже давненько их не видно, а то отбоя не было. Когда гречники в Царьград плыли, они все берегом шли, ждали – волна ладьи выбросит… поживиться хотели. Да не дождались – погоды тихие стояли, ведренные.

– Отойди, дед, ты мне дровишки намочишь, – вставил Будимир.

– А что, бывали схватки со степняками? – спросил Доброгаст.

– Почитай, каждый месяц. Принапрут они, все бродничество соберется здесь, на Белобережье, и начинается война. Да, лихое время – крутая волна и рваные ветрила! С печенегами воюем, с греками прошлым летом бились, а тут еще княжеские мытники. Все отбирают, чуть что – секут мечами беспощадно. Плохо стало на Белом берегу – ветер уже не тот, не морем пахнет, а розгой. Повернул, знать, ветер. Киевлянином запахло.

Старик насупился, сердито поскреб смуглую лысину и продолжал:

– Но хоть полову жуем, да на воле живем… Скажите там, в стольном, что мы своего не уступим. Мы будем крепко драться за волю и с греком, и с печенегом, и с вами, честной народ киевляне!

Доброгаст не нашел, что ответить, а Идар пробормотал:

– Киев, дедушка, вольный город…

– Врешь, добрый человек, – вскинулся рыбак, – нет воли на Руси! Давно уже князь с боярами упрятали ее в свои хоромы, в сундуки кованые запечатали. Я тебе так скажу: немного воли осталось у вас. Ваша мужицкая воля на конце копья… ее воевать еще надо!

Доброгаст даже вздрогнул, его поразили последние слова старика – сколько в них было глубокой правды! Ни от кого раньше не слыхивал он подобных речей. Доброгаст запомнит их, в самом сердце схоронит. Значит, не он один бежал из боярской вотчины, поправ русский закон. Целый народ голодал тогда, пекся под солнцем, брел по бездорожью. Целый народ думал с ним заодно. Думал и думает!..

Ярко пылал в печке огонь, освещая избу – багры, весла, сети по стенам.

Сварилась уха, дождь перестал хлестать по крыше, но еще долго булькало кругом, журчало: звонко дробилась капель.

– Да, погиб Сокол, погиб человек, – обронил старик, прихлебывая с большой раковины, заменявшей ему ложку, – из-за жадности погиб. Больно жаден был на охоту, один отправлялся, без товарища. Дескать, все, что поймаю, – мое! Слушай, Будимир, и на ус мотай… Вот у них, значит, важное дело, – указал он на Доброгаста и Идара, – коли они вдвоем едут…

– Верно, – подхватил Идар, – свято слово «товарищ». Еще когда Русь наша вроде дитя была и мог ее обидеть каждый, кто посильнее был, собирались со всей земли люди и плыли в ладьях с товарами торговать за морем… Трудно было торговать, на порогах степняки нападали. Приходилось частые остановки делать. Ладьи разгружали, товары выносили на берег, разбивался лагерь – товарище. Люди не спали… Охраняли его все; вступая в битву, называли друг друга товарищами.

Помолчали.

– Все вопит жена Сокола, – произнес старик глухо, – чего вопить – завтра она получит его обратно, море ничего не принимает, все назад отдает. Я как-то серьгу бронзовую обронил с лодки, а через денек отшумело море и выбросило мою серьгу на камешек. Гляжу – лежит, мытая, чистенькая… Завтра, помяните мое слово, выбросит Сокола.

Наступила ночь. Море не умолкало – работало. Старик уснул, растянувшись на лавке, спал и Идар, открыв рот, всхрапывая. Доброгаст не мог спать – радостно было на душе. Радостно оттого, что рука лежала на завернутом в рогожу кафтане. Кафтан новехонький, скарлатный, парчовый воротник оторочен золотой лентой – сам Святослав пожаловал. Что-то теперь делает Судислава? Как она обрадуется, когда увидит его в наряде сотского!

Будимир потянул за рукав, спросил шепотом:

– Что такое Киев?

– Киев – это… – Доброгаст запнулся, не знал, что сказать, – это огромный город… Хоромины каменные есть, а уж избы крепкие, бревенчатые. Народу – пропасть…

– А песни там любят?

– И песни любят… Сколько хочешь гусляров – все важные, седобородые… ходят от двора к двору, пощипывают струны.

Будимир торопливо достал из-под лавки большие с полуистертой синей росписью гусли, сверкнул глазами на Доброгаста:

– Спеть тебе или нет?

Доброгаст кивнул головой. Мальчик поставил выгиб гуслей на колени, тронул потертые струны. Мягкий, нежный звук родился, поплыл по избе, одинокий, как ладья в море. Будимир запел тихо-тихо:

Будимир неожиданно оборвал песню, оперся о гусли, прислушался. Зрачки его расширились.

Вдруг сверкнула молния, близко за стеной ударила волна, и Доброгасту почудилось: море продолжило песню, только уже без слов. В ней было что-то бесконечно тоскливое, жалобное, и в то же время грозное. Хорошо пел Будимир!

– А далеко она, Киевская земля? – спросил гусляр.

– Далеко, – отвечал Доброгаст, засыпая, – за горами, за морями, за широкими долами…

– Ой-ой-ой! – протянул Будимир и прицокнул языком, а через некоторое время снова спросил: – А что, хороша она, Киевская земля? Какая она?

– Она хороша… трудно там нашему брату, но зато… зато там середина земли нашей – отчизны!

Рано поутру, едва только забрезжил рассвет, Идар разбудил Доброгаста. Наскоро задали корм лошадям, оседлали их и пустились в дальнейший путь.

Море было серое, тихое. Раскачивалось и посапывало. У берега густая, будто бы маслянистая волна подбивала принесенные откуда-то почерневшие палки, щепки. Сохла пахучая гряда побуревших водорослей. В одном месте темнело что-то. Подъехали ближе – наверное, он! Сокол! Болтают волны его ноги, руки скользят по мокрой гальке – будто карабкается на берег. Не остановились, поехали дальше, и вдруг навстречу – Будимир. За спиной – гусли, тяжело дышит:

– Возьмите меня с собой!

– Как это! Ах ты, пострел! – засмеялся Идар.

– А так. Возьмите меня товарищем в Киев, – настаивал мальчик, – петь хочу… Здесь некому, а там пропасть народа…

– Ну нет, – возразил Доброгаст, – на кого ты деда покинешь?

– Пеший конному не товарищ! – пошутил Идар.

Наполнились слезами глаза Будимира, ничего не сказал, только опустил голову.

Нехорошо почему-то стало на душе Доброгаста, пришпорил коня. Отъехав с полверсты, обернулся. Мальчик все еще стоял, глядя им вслед. Пузырем взбухла за его спиной латаная рубаха.