В ветхой хижине перевозчика, укрытой со всех сторон седовласыми вербами, у самого Днепра, горел маленький огонек плошки. Хозяин, рябоватый средних лет мужчина, сидя на собранном в кучу неводе, строгал ножом поплавки из мягкой коры тополя, обтачивал их, сверлил дыры. Воевода Претич беспокойно шарил большими руками по столу, передвигая предметы с места на место; носком сапога подтыкал рассыпавшуюся по полу сеть, раздраженно говорил:

– Угомон их возьми совсем… Вое на мою голову… А что я могу? Один без никого. Святослав запропастился… – Он прихлопнул на щеке комара, свез до подбородка и потерял в смоляной бороде. – Эх, мать честная, ершовый парус! Вся моя дружина третьего дня капусту поливала в Чернигове, а я сам?.. – воевода минуту подумал, словно оценивая себя, прикидывая «за» и «против», – пес дворовый и только. Город свой украшаю… камнем облицовываю; если нужно – пашню вспашу, а вот стучать по медным башкам не могу, не привычен.

– И что, боярин, говоришь, о чем толкуешь? – не поднимая головы, укорил перевозчик. – Гибнут люди. Может, не упомнит никто такого гореванья на Руси, а ты толкуешь…

– Вестимо, кияне совсем извелись, – поддержал Будимир из угла, где он лежал укрытый пыльной ветошью, – детишки мрут. Я видел женку – у нее один ребенок мертвый лежит, а другому она сует в рот глиняную лепешку, «ешь!»– говорит. Слюнит лепешку и в рот пихает малышу… Помешалась…

Запыхтел, затоптался на месте Претич, давя сочные стебли душистой травы на полу:

– Дети, говоришь?.. Как же это? Да лучше меня, пса окаянного, на куски разрезать!.. Дети должны жить!

Воевода топнул ногой.

– Потише, боярин, плошку смахнешь! – заметил перевозчик.

– В городе собралось вече и решило открыть ворота, если не поспешишь на выручку, – продолжал Будимир. – Кияне теперь на все согласны.

Заныло в груди Претича.

– А старая княгиня с княжатами?.. Не сносить тебе головы, коли не вызволишь их. Ведь Святослав придет рано или поздно, – сказал хозяин.

– Да вот беда – ратников у меня не полная тысяча, – колупая присохшую к столу рыбью чешую, отвечал Претич, – а их верно раз в двадцать больше…

И он заходил по хижине шальным медведем, не зная, чем занять большие, волосатые руки.

– Всему виной бессовестный кесарь Фока, это он натравил кочевников, узнав, что Святослав надолго обосновался в Переяславце… Испугался соседства сильных…

Воевода остановился перед Будимиром, подумал минуту, спросил:

– Много, говоришь, умирают?

Тот кивнул головой, глаза его слипались, гудели конечности и пощипывала рана, к счастью, оказавшаяся неопасной; не хотелось ни о чем думать, а крепко-крепко заснуть в этой уютной хижине, где тянутся и скользят по стенам покойные тени, где в открытое окно полыхает звездный Словутич и чуть припахивает вяленой рыбой.

– Надо вызволить киевлян. Воев у меня уж больно мало. И то сколько рыскал с наказом Блуда по всей северянской земле, чтобы собрать их. Нет бойцов на Руси– все с князем ушли.

Претич опустился на заскрипевшую под ним скамью, притих. Черные блестящие глаза его уперлись в сухую чехонь, прибитую к стене ржавым гвоздем, бессильно свесились руки – теперь он уже не напоминал шального медведя. Он думал о своих детях, оставленных в Чернигове, и мысленно переносился на ту сторону Днепра – в Киев, где каждую минуту могла решиться судьба народа. Но что делать – воевода не знал.

– Рыбки бы завтра наловить да ухой угостить бояр именитых, – думал вслух хозяин, отгоняя звеневшего над ухом комара. – Вот ведь – какой махонький, а трубит во всю избу…

– А? Что ты сказал? – очнулся воевода, скосил глаза, словно два светлых месяца сверкнули из темноты.

– Комар, говорю, тьфу… и не видать самого, а вот, слышишь, трубит-то как зычно.

Воевода вскочил, потопал к окну.

– Гей! Вяченько! – загремел начальнический голос. – Вячко, ершовый парус!

Через минуту у окна появился Вячко, мокрый, измазанный грязью верзила, старавшийся держаться в тени. Воевода через окно потряс его за плечи, порывисто притянул к себе, что-то горячо зашептал на ухо. Рот Вячки растянулся в улыбке.

– Понял, ершовый парус?

– Как не понять…

– Ну и рожа у тебя, братец, вроде каблуками истоптана! Что приключилось-то?

– Мы омыться пошли к реке… и вот – на сома наткнулись под корягой в заводи, – виновато оправдывался верзила.

– Так это сом затащил тебя под корягу? Шельмец он. Ну ладно, ступай… Постель готова?

– Я, боярин, бросил на сено овчину…

– Вот, ершовый парус! Никакого почтения. Овчину бросил! Ну, беги, а не то получишь у меня по шее. Да не забудь: спозаранок…

Повеселевший Претич откинулся от окна, улыбнулся перевозчику, удивленно уставившемуся на него, подмигнул огоньку в плошке.

– Мал, говоришь, комар, а трубит громко? – рассмеялся воевода. – Вот то-то и оно…

– Да что тебя укусило? Эк, разошелся!

– Ничего… теперь спать, баиньки! – Взявшись за щеколду, Претич приостановился, сказал, не оборачиваясь: – Вот только придут ли к утру ладьи из Любеча?

Сквозь легкий полусон Будимир слышал, как зашуршали по траве его тяжелые шаги, потом они смолкли, и наступила тишина. Погас огонек, стало полутемно. Тени слились в одну мягкую, разбавленную серебристым лучом. Призывно кричала лягушка. Там, над серединой Днепра, сазаном вскинулся месяц и застыл в теплом паре и звездах брызг.

– Вставай, будет тебе лягаться!

Мальчик открыл глаза, долго не мог сообразить, где он, потом вспомнил и потянулся. Не хотелось ему расставаться со сладкими грезами. Хозяин, нагнувшись, выбирал из влажной корзины живую извивавшуюся кольцами рыбу. На столе лежала горбушка хлеба и золотистая головка лука.

– Слезай, что ли, подкрепись, скоро начнется… Ночью ладей пришло видимо-невидимо, – сообщил перевозчик, пока Будимир умывался. – Из Любеча спустили. Тамошний посадник, говорят, зол на Святослава, людей не дал, так многие тайком пристали к нашим… Ладьи по уремам спрятаны, за пятьдесят их будет, – он выглянул в окно, – должно, уже скоро переправляться начнем.

Будимир с жадностью набросился на хлеб с луком, съел его, ободрал сухую чехонь, запил кислым яблочником, принесенным хозяином, поблагодарил.

– Воевода-то наш прибедняется, а сам – воин что надо, по всему видно. Как нога? Не опухла?

Будимир отрицательно покачал головой.

– Ждет от тебя Непро-река требы большой: спасением ей обязан! Не поскупись же.

– Проснулся, утопленник? – вошел в хижину Претич.

Воевода держался бодро, весело, хоть лицо – помятое, усталое. Он был облачен в старинную кольчугу с серебряным подзором и нагрудными бляшками.

– Ну, время приспело, станем выплывать, поторапливайся, – сказал Претич и, оглядывая хижину, фыркнул – Сети кругом, будто самого вытащили, как карася.

Спускаясь к Днепру, Будимир поеживался от утреннего холодка. Наскоро умылся, поймал руками легонькую волну на морщинистом песке, рассыпал ее в пригоршнях сверкающими каплями, хлебнул с наслаждением. Горло сжала спазма, на глазах показались слезы. Все здесь, на берегу, – и эта сладкая вода, и длинная плеть – корневище камыша, прибитое к берегу и уже пустившее тугие, острые, как наконечники стрел, ростки, и это голубеющее небо над головой – трогало его, звучало в груди песней… Плавно качнулись водоросли, вспугнули стайку молоди.

Претич раздвинул камыши, прыгнул в ладью и подал руку. Войдя в лодку, Будимир огляделся. Однообразно хлюпала вода под днищем ладьи, да ждали знака настороженные гребцы в подбитых пенькою боевых рубашках.

Претич прошел на нос, украшенный резной головою дракона с синими разводами, облокотился.

– Да будет над нами милость Перуна – извергателя молний! – крикнул он зычно. – А печенеги-кочевники пусть сгинут, как обры! Вперед, детинушки! Отча-а-а-а-ли-ва-а-ай!

Зашуршал камыш, заскрипели весла, ладья подалась и поплыла. Тотчас же стали появляться из камышей другие суда, число их все увеличивалось, словно в сказке, отваливались от берега подмытые земляные комья, превращались в расписные ладьи. Маленькому гусляру казалось – нет числа им, скрытым в тумане. И справа и слева – кругом весело плескали весла.

Лицо Претича сияло; он преобразился, стоял, молодецки подбоченясь, встряхивая густою гривой волос.

Все ближе и ближе приближались руссы к правому берегу. Наконец показались из тумана величественные стены многострадальной Самваты: у берега торчала мачта затопленного корабля, выплыл погруженный в сон вражеский лагерь; отара овец казалась россыпью белых камней…

– Ну, детинушки-огородники, – подняв руки, вскричал воевода, – начинайте помаленьку… начинайте, комарики!

Блеснули в ладьях медные трубы, поднялись к небу…

– Труби! Режь, Вяченько!

Вздрогнули трубы, будто небо раскололось надвое, и вся долина огласилась мощным ревом дружины. Зазвенело в ушах пронзительным звоном; трубы не умолкали, они будто торжествовали, подняв к небу отверстые пасти; они гремели: они воспевали победу. Согласные, ликующие звуки, восходя, охватывали небосвод, – казалось, гром прокатывается над вражеским станом. Был тих и спокоен Словутич у левого берега, а у правого – помутился, заплескал волной.

– Голосите звонче, комарики! – кричал Претич, обнимая дракона. – Дуйте вовсю, огородники! Мать честна, ершовый парус!

Будимир видел, как ожила вдруг Самвата, забегали на стенах люди, трубы издали радостный вздох облегчения, русское знамя затеплилось огоньком и, развернутое вдруг, полыхнуло священным, неугасимым пламенем.

Гремели, перекликались трубы, неведомой доселе, торжественной песней звучали в ушах гусляра. Он даже дыхание затаил, будто навек хотел запомнить их медные вопли.

Переполошившиеся степняки ловили испуганных коней, наспех собирали палатки, громоздкие колеса повозок опрокидывали котлы, давили подвернувшихся. Запутавшись в постромках, упали лошади. На них наскочила кибитка Илдея, перевернулась. Начальники лютовали, бичами пытались остановить мечущихся, остервенело хлестали их по головам, удерживали лошадей, но ничего не могли поделать.

Сам хакан Курей поскакал в сторону Аскольдовой могилы, бросив свой византийский шатер.

– Войско руссов плывет! Святослав-батур! Спасайтесь, Герой пришел, – вопили степняки.

– Плывут, плывут! Тысяча ладей плывет!

Подол очищался от печенегов. Железный ошейник, долгое время сжимавший горло Киева, разомкнулся. Когда защищенные толстыми кожами, разукрашенные стягами суда причалили к камням против Боричева взвоза, Подол был пуст. Кое-где только дымились разбросанные костры да лежали втоптанные в пыль люди.

Воевода Претич дал знак окончить трублю.

Собравшись под Угорской горой, степняки переводили дух. Могущественный военачальник родовитый Кондяк, сверкая золотым нагрудником, говорил:

– Старый верблюд Курей! Из-за него мы потерпели неудачу, дождались пока в Куяву вернулся Герой! Я сам вытряхну кости из этой облезлой шкуры! Духи не любят Курея… – Кондяк не договорил. Подъехавший сзади всадник ударил его по голове ременной плетью с бронзовым шипом на конце. Бронзовый шип плотно вошел в череп. Кондяк осел в седле, выпустил поводья и свалился наземь бездыханным. Окружавшие его погнали коней врассыпную – они узнали старого хакана.

– Гнусные шакалы! Верблюжья отрыжка! Еще силен хакан Курей, повелитель степей, быстрокрылый Сокол!..

… Все пятьдесят три ладьи причалили к камням, воины сошли на берег, подняли копья, один другого краше – молодец к молодцу. Впереди Претич – точь-в-точь дядька морской. Ждали – опомнятся печенеги.

В растворившихся воротах Самваты показались люди, от них отделилась небольшая кучка.

– Кого они волокут, Будимир? – недоуменно поднял плечи воевода. – Неужто?..

– Должно быть, княгиня с маленькими, – ответил тот, шмыгнув носом: простыл вчера в воде.

– Гей, Вячко! Разворачивай ладью, живо! Садись на весла! – приказал Претич.

Он не выдержал, бросился навстречу бегущим:

– Матушка… жива-живехонька.

Ольгу нес Улеб. В его огромных руках княгиня самой себе казалась жалкой, беспомощной, словно бы это была не она, а только ее тень. Княжича Олега, большеголового, испуганного мальчугана, держал на плечах Яромир, на руках у Буслая брыкался Владимир:

– Пусти, тебе говорят, пусти… я сам.

Ярополк, бледный, в грязной одежде, хватался за грудь и никак не мог отдышаться. Храбры вытирали испарину лохмотьями рубах.

– Нет, не княгиня я боле, – надтреснутым голосом бросила Ольга и добавила зло: – В Киеве ныне другой князь… боярский холоп княжит в Киеве.

Храбры молчали, не кланялись. Закусил губу и Претич.

– Пожалуй в ладью, княгиня… Что стоишь, дубинушка, али присох к земле? Неси в ладью великую княгиню. Княжата, геть, геть… Живо!

– Я сяду за весло, – крикнул маленький Владимир.

Ярополк, недоверчиво посматривавший, помог Олегу и Владимиру взобраться в ладью к бабке:

– Калачи, небось, жрали, пока я сидел в Воронграй-тереме?.. Ладно, подавитесь этими калачами!..

– Вячко, гляди в оба! – погрозил пальцем воевода. – Ну же! Вали!

И, напоследок, Претич скорчил такую страшную рожу, вытаращив глаза, растрепав бороду и пальцем приплюснув нос, что Владимир весело рассмеялся:

– Медведь!

Ладья, подгоняемая мерными ударами весел, направилась к левому берегу, где вербы под ветром шумели, обнажали седину листвы. Будимир смотрел ей вслед, пока не ослепило солнце:

– Поплыли уху хлебать…

– Ну, – повернулся Претич, – теперь можем схватиться.

– Скачут, – протянул руку тот.

Пятеро всадников, размахивая бунчуком, скакали от Угорской горы.

– Никак, сам Куря.

Всадники остановились, пропустили вперед хакана на белой лошади. Раскосые глаза Курея быстро перебегали по рядам ратников, сосчитывали ладьи у берега. Лошадь под ним горячилась, закусывала удила. Поприветствовав Претича жестом, посланным от лба к земле, он кивнул своим вооруженным до зубов спутникам в сторону удалявшейся ладьи.

Будимир выдвинулся вперед, стал рядом с Претичем, отвечавшим на приветствие сдержанным наклоном головы.

– Кто это пришел? – осведомился Курей, стараясь удержать коня.

– Люди той стороны, – ответил Претич с достоинством.

Будимир перевел. Тень недоумения скользнула по лицу хакана, но он тотчас же принял прежний равнодушный вид. Спутники, походившие на каменных истуканов, и глазом не повели.

– А ты – не князь ли? – выпрямился в седле хакан.

Воевода несколько помедлил с ответом, разглаживая бороду, и сказал:

– Нет, я воин его, пришел с передовым отрядом, а за мной идет войско с самим князем.

Не мог сдержаться Курей – до крови закусил серые губы и, насильно улыбнувшись, протянул Претичу руку:

– Будь мне другом.

– Так и сделаю, – отвечал воевода, захватив в огромную лапу старческую руку хакана.

Резанули воздух медные трубы, извещая Самвату и весь исстрадавшийся Киянь-город о перемирии, наступившем на Русской земле.

Заметно потемнело серое лицо хакана Курея, белый конь под ним дрожал всеми мускулами. Сойдя с него, хакан пригласил Претича в брошенный им шатер. Воевода с Будимиром вошли, сели на мягкие расшитые подушки. Хакан собственноручно налил широкую чашу крепкой баши, отпил немного, передал ее воеводе. Тот взял чашу в обе руки, нахмурился – это был человеческий череп, обтянутый снаружи воловьей кожей и оправленный златокованым обручем.

Курей невозмутимо пояснил:

– Мертвая голова знатного русса, побежденного мною в двух переходах от вашей солнечной Тьмутаракани. Боги мне даровали победу.

– Что ты будешь делать, – скривился воевода, – придется пить. Броня на брань, а ендова на мир!

Стали договариваться об условиях мира. Воевода неосторожно настаивал на немедленном уходе печенегов в степи к Лукоморью, а хитрый хакан упирался, говорил, что не может сразу идти в поход, что ему нужно на сборы несколько дней. Тогда Претич напомнил о Святославе: тот не пощадит-де их, как в свое время не пощадил хозар. Будимир переводил плохо, многое оставалось неясным. Стараясь объясниться, хакан все ближе наклонялся к его лицу, жестикулируя обеими руками так, как будто в каждой из них было по щепотке соли.

За шатром послышался шум, чьи-то голоса, и через минуту ворвался Вячко.

– Воевода! – закричал он неестественно громким голосом. – Святослав прислал гонца и требует тебя к себе, на ту сторону.

Одним духом выпалив эту нехитрую ложь, Вячко поспешил скрыться.

Претич глубокомысленно оттопырил нижнюю губу и протянул:

– Да-а…

– Что он сказал? – забеспокоился хакан.

Будимир перевел. Претич грузно поднялся и вышел из шатра.

Окончательно сбитый с толку, Курей, последовав за ним, передал воеводе белого коня и положил к ногам тонкую, как змеиное жало, саблю дамасского изделия, сафьяновый колчан, украшенный изумрудами и плотно набитый стрелами.

В свою очередь, воевода Претич одарил хакана кольчугой с серебряным подзором, увесистым мечом и древним, сходящимся книзу щитом.

В третий раз победно загремели трубы.

– Слава! – радостно воскликнула тысяча зычных голосов.

Хакан сел на подведенного ему коня, невозмутимо расправил поводья, хитро стрельнул глазами за Днепр.

– Твое оружие – защищаться, – сказал он Претичу, ухмыляясь, – мое оружие – нападать!.. Летучьи люди покидают Куяву. Они сделали свое дело – Святослав на Руси, а не в греках!.. Прощай, русс!

Послал привет и, окруженный телохранителями, поскакал к своим. Над ним билась о древко редкая потрепанная в походах челка бунчука.

Воевода Претич всею грудью набрал воздуха и с шумом выпустил:

– Ершовый парус!