#img_34.jpeg

 

1

Продолговатая, расписанная альфрейщиками комната юридической консультации была тесно заставлена старыми канцелярскими столами, познавшими за свою жизнь немало людской горечи. На них темнели черные колпаки электрических ламп, пестрели груды папок, а по бокам друг против друга сидели адвокаты и посетители. И за каждым столом в тихом шепоте губ, в шелесте бумаг, в торопливом поскрипыванье перьев раскрывалась чья-то судьба, распутывался и запутывался клубок сложных человеческих отношений.

Справа, в самом углу комнаты, за столом адвоката Юрия Юрьевича Касаткина на краешке стула сидела семидесятилетняя Анастасия Павловна Волошина и рассказывала о своем горе.

— Беда у меня, сынок, беда большая. Жить, сам видишь, осталось мало, а места, где бы скоротать эти дни, так уж совсем не найти, — говорила она и тянулась сухими дрожащими руками за углами белого головного платка.

Адвокат был высокий болезненный человек в роговых очках. Он часто покашливал, хватался за впалую грудь, и, казалось, вот-вот раздражительно бросит:

— Да говорите же вы быстрее!

А старушка часто всхлипывала, сбивалась, повторяла себя. Она была, как горошина, дробненькая, с добрым морщинистым лицом. В темных впадинах блестели выцветшие глаза. Они смотрели на Касаткина мягко, по-матерински доверчиво и словно уговаривали его потерпеть еще немножко, выслушать до конца.

У Волошиной не было никаких документов. Единственный — вывернутый из носового платка, измятый, давно пожелтевший листок имел трехлетнюю давность и не мог служить доказательством ее слов. Но слезившиеся горем старческие глаза были сильнее всяких бумаг. Они заставляли верить всему, о чем говорила старушка. И Касаткин верил. Он точно сам становился свидетелем событий, неожиданно вторгшихся в тихую жизнь старой женщины. Потому всё больше раздражался, всё чаще покашливал, хватался за грудь.

«Черт знает откуда только берется эта накипь!» — думал он.

Вот открывается калитка бревенчатого домика Волошиной, спрятавшегося на окраине города в густом вишневом саду, и Касаткин видит, как во двор входит краснощекая с косой за плечами деревенская девушка. На ней простенькое ситцевое платье, в руке расписанный васильками фанерный чемодан. Она осторожно подымается по ступенькам крыльца, несмело стучится в дверь.

— Вот ты какая, Катюша! — и вышедшая на порог Волошина обнимает девушку.

— Я к вам, тетушка, к вам насовсем, — заливается румянцем племянница.

— Что ж, места у меня хватит…

А спустя месяц-второй даже соседи Волошиной уже говорили:

— И какая же славная помощница появилась у Павловны, огонь, а не девушка.

Да, Катюша была, как огонь. Она уже работала на фабрике и была полной хозяйкой в доме: варила обед, мыла полы, мела двор, бегала по аптекам за порошками и микстурами для часто болевшей Волошиной.

Прошел год. Волошина стала подумывать о близкой смерти и решила уже отписать дом полюбившейся ей племяннице. А случилось всё иначе. В один из тех дней девушка неожиданно появилась в доме с молодым человеком — крепким рыжеватым парнем с частыми веснушками на скуластом лице.

— Это мой муж, тетушка, Миша Ползунков, мы только расписались, — сказала Катюша и, густо покраснев, опустила глаза.

— А ты бойчее вышла, чем я поначалу думала, — с упреком выговорила Анастасия Павловна. Она недоверчиво посмотрела на своего нового родственника. — Ну, что ж, поздравляю с законным браком…

Но Ползунков в разговоре оказался обходительным. После первых же его слов на душе у старушки отлегло. Парень стал приходить всё чаще и совсем расположил к себе Волошину. Как-то после получки он привез Павловне новый головной платок, поставил на стол бутылку вишневки. Все трое расположились по-семейному. Завязался хороший домашний разговор.

— Трудновато вам, Анастасия Павловна, одной, — оглядывая просторную, залитую солнцем комнату, говорил Ползунков.

— Нелегко в мои годы, куда уж там…

— Мы с Катюшей давно об этом говорили и вот что надумали: давайте жить вместе, одной семьей. Вы для нас будете, как мать родная, никаких пусть у вас не будет забот.

— Милые вы мои, да какое же слово сказать вам за это! — Частые слезы покатились по ее морщинистым щекам. — И живите себе на здоровье, будьте, как хозяева…

Ползунков мельком коснулся и дома Волошиной. Его, мол, надо подремонтировать, покрасить крышу, местами подновить.

— Крышу надо бы поддержать, Михаил Игнатьевич, надо бы, — соглашалась Анастасия Павловна.

— Мы всё сделаем, всё. Только надо бы наш уговор как-то узаконить…

Волошина поначалу не поняла мысли своего нового родственника, а он продолжал ее развивать. Сводилась она к тому, что им следует подписать договор о пожизненном содержании Анастасии Павловны.

— Только в договоре надо бы два слова сказать и о доме. Дом вы, Анастасия Павловна, для удобства отпишите на Катюшу, а мы, как сын и дочь, будем за вами до конца ваших дней ходить…

Волошина задумалась. Она и сама хотела оставить по завещанию дом племяннице, но теперь стало как-то больно, защемило сердце. Вспомнились годы молодости, покойный муж. Оба они тридцать лет назад своими руками возводили стены, во всем себе отказывали и думали только о той минуте, когда переберутся под собственную крышу.

— А без договора нельзя? — тихо спросила она.

— Надо, Анастасия Павловна, чтобы всё было по закону, — поучительно отвечал Ползунков.

— Да, тетушка, вы во всем слушайте Мишу, — поддержала племянница.

На том и порешили. Уже на следующий день пожизненный договор, копию которого Волошина принесла с собой в юридическую консультацию, был составлен и подписан нотариусом. Ползунков и его подруга помогли Анастасии Павловне перетащить из большой комнаты в кухню ее старую деревянную кровать, кованый сундук и перевесить маленькую с лампадкой иконку, доставшуюся Волошиной после смерти матери. Старушка при этом всплакнула, словно почувствовала будущее своего новоселья.

А оно подошло быстро.

Однажды, вернувшись домой, Волошина увидела в своей комнате еще одну кровать. На ней похрапывал какой-то здоровенный парнище, обросший черной, давно не бритой щетиной. Гость лежал в одних трусах. От него, как из пивной бочки, несло спиртным.

— Катюша, это что же такое? — испуганно спросила она племянницу.

— Приятель Миши, он на несколько дней.

— Как же так, а я?

— Тетушка, он смирный, не бойтесь…

— Как же так? — снова повторила Волошина.

— Ничего с вами не случится, — уже раздраженно бросила племянница и захлопнула перед ней дверь.

Через день приятель привел раскрашенную под радугу особу.

— Ну-ка, старуха, пойди погуляй, да не торопись с возвращением, — и оба они рассмеялись.

События в тихом доме разворачивались всё больше и стремительнее.

Во дворе в те дни вдруг появился тощий долговязый человек с рулеткой. За ним неотступно следовала чета Ползунковых. Тот обмерял усадьбу.

— Можно сделать, места хватит, — сказал он, а к вечеру, когда стали сгущаться сумерки, во двор вкатили две трехтонки с кирпичом. Потом по ночам стал поступать лес, шифер, цемент. Появились рабочие и стали рыть котлован, укладывать фундамент.

— Дом этот будет для родителей Миши, они переедут из колхоза, — отвечала племянница на расспросы тетушки.

— Вы не имеете права!

— Имеем полное. Дом наш, а вот вам и решение райисполкома. — Племянница показала бумажку.

Волошина пошла в отделение милиции. Явился участковый, почитал бумажку, козырнул:

— На основании решения исполкома. Законно.

Едва он скрылся за калиткой, как Ползунков, тряхнув Волошину за плечо, пригрозил:

— А вы, Анастасия Павловна, эти штучки с милицией бросьте, иначе скоро наступит конец нашим родственным отношениям, понятно?

— Да, тетушка, ходить в милицию совсем нехорошо с вашей стороны, — пролепетала племянница.

Теперь Волошину больше не приглашали к столу, в доме ее будто бы не существовало. Все продукты были под замком. Замок появился даже на погребе, где хранился ее картофель. Молодые часто по вечерам уходили в кино или к приятелям, и старушка часами просиживала на крыльце у закрытых дверей. Но вскоре стало еще хуже.

— Бьют они меня, измываются, ни гроша за дом не дают, хоть пропадай, — обливаясь слезами, говорила она своей соседке, такой же старенькой, учительнице Иушиной, придя к ней в поздний час.

— А вы, Анастасия Павловна, не терпите, подавайте в суд, пусть они живут на улице, а не вы, — энергично советовала соседка.

Волошина долго тянула, всё чего-то выжидала, наконец, решилась. Но суд оказался на стороне Ползунковых. Об этом Касаткин узнал с первых же слов Волошиной, как только она появилась у него за столом.

«Почему? На каком основании?» — думал он всё время, пока Волошина продолжала свой нерадостный рассказ.

— Хорошо, Анастасия Павловна, я напишу кассационную жалобу, — сказал Касаткин, когда старушка умолкла, и снова закашлялся.

 

2

В тот же день адвокат побывал в суде и познакомился с делом при первом его рассмотрении. Он был неприятно удивлен, когда узнал, что на стороне Ползунковых выступал Корнелий Игнатьевич Буренков.

«Как же Корнелий мог за это взяться?» — спрашивал себя Касаткин. Он решил зайти к своему старому фронтовому другу.

Когда-то, в молодые годы, Касаткин и Буренков вместе учились в юридическом институте. Но близости между ними в то время не было, что-то разнило их, мешало дружбе, С началом войны оба оказались в одной части на равных офицерских должностях. Неожиданно для самих себя подружились. Но случилось так, что, вернувшись в родной город, почти не встречались. Касаткин в последние дни войны был тяжело ранен, долго лечился, оставался в стороне от повседневной жизни города. Буренков же, едва сняв военную гимнастерку, стал адвокатом юридической консультации. Будучи еще больным, Касаткин знал, что Корнелий удачно распутал какой-то сложный клубок махинаций на одном крупном промкомбинате, успешно вел квартирные дела, связанные с послевоенным возвращением эвакуированных, и пользовался среди местных адвокатов завидным прозвищем «Барс». Не оправившись полностью после болезни, Касаткин вернулся к своим профессиональным занятиям, но работал в другой консультации и опять-таки не часто встречался с Буренковым. Он даже ни разу не был на квартире у Корнелия, хотя тот во время болезни Касаткина раза три забегал к нему на минутку. И, может быть, по всем этим причинам, направляясь в дом старого приятеля, он чувствовал себя как-то принужденно, что-то связывало его, мешало быть свободным.

Был вечерний час, когда Юрий Юрьевич, отыскав на знакомой улице старинный особняк, стал подыматься по его широкой лестнице. На площадке третьего этажа он чуть не столкнулся с молодой женщиной, выходившей из квартиры Буренкова.

— Большое спасибо вам, Корнелий Игнатьевич, вашей помощи мы никогда не забудем, — лепетала она, выходя спиной из двери.

— Всегда рад служить, всегда, — мягко звучал в ответ бархатный баритон.

Женщина была в легком коверкотовом пальто. Из под зеленого берета густо выбивались темные волосы. Она скользнула по Касаткину веселым взглядом и дробно застучала каблуками по ступенькам лестницы. Что-то шевельнулось в Касаткине при этом взгляде, но в следующую минуту он уже забыл о нем.

— Юрий Юрьевич?! Какими судьбами, вот так обрадовал! — шумел в передней тот же бархатный баритон. — Раздевайся, раздевайся, друг, давай плащ, давай, ты у меня гость, — и крупные белые руки коснулись плеч Касаткина.

Они были почти одинакового роста, но Буренков выделялся своей дородностью — размахом плеч, посадкой крупной, седеющей головы, разлетом темных бровей, броским взглядом глаз. Одним словом, даже внешне напоминал этого красивого и ловкого зверя — барса. На нем был тяжелый домашний халат, из-под которого выбивалась тонкая шелковая рубашка.

— Ирина Михайловна, встречай дорогого гостя!

Появилась такая же дородная моложавая женщина.

— Что ж это вы, Юрий Юрьевич, за столько лет дружбы и первый раз в нашем доме, — протягивая полную руку, мягко выговаривала она.

— Война всё дает себя чувствовать, война, Ирина Михайловна, — отвечал, покашливая, Касаткин.

Они прошли в голубую гостиную, заставленную мягкими креслами, столиками и тумбочками, украшенную картинами и цветными фотографиями. В комнате пахло духами и табаком «Золотое руно», трубка с которым дымилась в пепельнице на валике дивана.

— Располагайтесь, Юрий Юрьевич, как дома, а я сейчас, чуть-чуть похозяйничаю…

Приятели удобно разместились на диване.

— А помнишь, Юрий, окопы, дым, гарь, холод, вой снарядов, помнишь! Просто не верится сейчас, что всё это правда, не верится, как выжили…

— Да, правда была страшная, — отвечал, задумавшись, Касаткин. И пошли короткие воспоминания о пережитом, передуманном. Потом разговор зашел о городе, о профессиональном деле. Говорил больше Буренков. Он разбирал с утонченной четкостью некоторые эпизоды из адвокатской практики, рассказывал на высоких тонах о своих последних выступлениях в судебных заседаниях.

— Это, кажется, ты, Корнелий, выиграл одно дело, связанное с расторжением договора о пожизненном содержании, — выждав минуту, когда красноречие Барса иссякло, спросил Касаткин.

— Разве всё упомнишь, дел, брат, столько, хоть контору свою открывай…

Касаткин напомнил некоторые подробности.

— А-а, ты вот о чем! Разве там было выступление, так, пустяк. Ты лучше спросил бы меня, как я выручил дельцов из одной артели. Между нами говоря, изрядные прохвосты, но ребята хорошие. Прокурор требовал по двадцать пять лет, а вышло по два-три года и без конфискации имущества. Вот это была настоящая драка!

«Вон каким ты стал», — подумал Касаткин, но продолжал о своем.

— Нет, Юрий, я решительно отказываюсь говорить об этом вздорном деле. Обычная домашняя история, которых так много случается под этим голубым небом. Установить истину в таких делах никогда и никто не может.

— А все-таки, Корнелий, это не вздорная, как ты назвал, история, а принципиальный вопрос, вопрос человеческой порядочности, чистоты и морали, защитниками которых во всех случаях жизни должны выступать мы.

— О, да ты, я вижу, серьезно настроен, с чего бы это! — отшучиваясь, засмеялся Барс.

— И очень серьезно, Корнелий. Я пишу кассационную жалобу и буду выступать. Мне кажется, нет, я просто уверен, что ты заблуждался, когда брался за это дело. А по существу морального права для его защиты не имел.

— Как так — не имел?

— Да, не имел. Ты, пожалуй, лучше меня знаешь, что в нашем гражданском законодательстве существует принцип разборчивости. Адвокат может не брать на себя высоких обязательств, если истина протестует.

— А чем ты, собственно, докажешь, что права старуха, отживающая свой век, а не молодые ребята, комсомольцы, у которых будущее только начинается? — широко улыбаясь, спросил Барс.

Касаткин стал раздражаться, всё чаще закашливался. Доказательств своей правоты он пока не имел ровно никаких. Но он чувствовал, что старая семидесятилетняя женщина неспособна произнести ни одного слова неправды. Он ей верил так же, как и самому себе.

— Доказательств у меня пока никаких нет, но, ты понимаешь, что значит верить!

— Да, понимаю. Однако с одной верой в нашем деле далеко не уйдешь. Нужны явные, формальные и официальные, доказательства. А ты хочешь выступать против меня с одной верой. Чудак! — Он поднялся и стал медленно ходить по комнате, оставляя за собой клубы голубого ароматного дыма.

— Мы должны работать, а суд — решать — вот в чем истина, — поучительно говорил Барс. — Мы должны помогать суду установить истину… — звучал его баритон. — Мы должны, голубчик, работать, — повторил Барс и подошел к Касаткину. — И о чем спор, дорогой мой. — Буренков сел на диван, обнял за плечи Касаткина. — О чем спор? Обычный мелкий случай в нашей практике. Оставим его. Стоит ли отравлять себе жизнь еще и в эти дни, когда мы так много познали в прошлом! — Ирина Михайловна, когда же будет стол? — казалось, весело и капризно закричал он.

Касаткин неожиданно решительно поднялся. Его бледное лицо болезненно подергивалось.

— Не надо Ирины Михайловны, а воевать мы воевали и за то, чтобы наше будущее было чистым, чтобы места не было среди нас всяким ползунковым, которых так решительно защищают барсы, — резко проговорил он и, не попрощавшись, ушел.

#img_35.jpeg

 

3

Кассационная жалоба была удовлетворена. Вот уже месяц, как Юрий Юрьевич готовился к процессу и с нетерпением ожидал его. Кое-кто среди адвокатов вел о Касаткине раздраженные разговоры. Они расходились, как круги на воде.

— Касаткин нарушает этику.

— Он сам подбирает свидетелей.

— Вопрос должен обсуждаться на президиуме коллегии адвокатов…

Касаткин знал об этих разговорах, знал и о их первоисточнике, но ни перед кем не оправдывался.

Да, в практике сложилось так, что адвокат пользуется только представленными ему материалами, сам же их не добывает. Он беседует со свидетелями, но сам их не разыскивает. А если истец или ответчик не в состоянии собрать все нужные материалы для установления истины, если он не может привлечь нужных свидетелей, разве истина от этого изменится? Нет, защита истины требует всегда и везде активного участия адвоката в подготовке к судебному процессу. И если возникает такая необходимость, он не только имеет право, но и должен помочь своему подзащитному представить максимум доказательств его правоты.

Так рассуждал Касаткин, и эти рассуждения определяли его действия.

Да, он сам был у престарелой учительницы Иушиной и у других соседей, чтобы больше узнать о своей подзащитной, был на заводе, где работали Ползунковы, беседовал с работниками райисполкома, разрешившими строительство нового дома, выезжал в отдаленное село, где жили родители Ползункова. Теперь-то он уже имел все подтверждения своей правоты. Теперь он мог легко говорить с Буренковым. И не только говорить. Он мог сделать еще и некоторые выводы, дать объяснение позиции, занятой его бывшим фронтовым другом.

Вот почему Касаткин ожидал судебного процесса, как совсем необычного события в своей адвокатской практике.

День этот наступил. Касаткин сам удивился спокойствию, с каким он приехал в суд. Просторный зал заседания был уже переполнен. Среди собравшихся особняком расположились двое, по-видимому, тоже адвокаты. Они оживленно разговаривали между собой, посмеивались:

— Посмотрим, что с ним сделает Барс!

Слева за столом оказался и Буренков. Он неторопливо, с подчеркнутой медлительностью перелистывал какие-то бумаги, бросал красноречивые взгляды в сторону адвокатов и время от времени обращался с улыбкой к сидевшим поблизости — рыжеватому веснушчатому крепышу и краснощекой молодой женщине с пышно причесанными темными волосами. Увидев эту женщину, Касаткин даже подался вперед. Сразу вспомнилась встреча на лестничной клетке у квартиры Буренкова.

«Вот ты какая, Катюша», — мелькнула мысль.

Волошина сиротливо сидела одна у самой стены справа. Она как-то испуганно озиралась, а когда увидела вошедшего Касаткина, обрадованно засуетилась.

Электрический звонок известил о начале заседания. Все встали. За столом появились судья — лобастый человек с густыми насупленными бровями и две женщины — народные заседатели. Началась обычная процедура: чтение иска, выступление сторон. Потом вошли свидетели — по двое с каждой стороны. Они подтвердили, что знают о своей ответственности и будут говорить только правду. Но правда в их показаниях раскололась на две половины Престарелая учительница Иушина и другой сосед — инвалид Коптев подтверждали, что Ползунковы выгоняют Волошину из дома, бьют ее, запирают от нее все продукты, а свидетели Ползунковых — здоровенный небритый парень и крикливая женщина утверждали обратное: старуха сама, мол, не знает, чего она хочет, ее кормят, поят, ухаживают, как за ребенком.

После перекрестных вопросов свидетелям судья предоставил слово Касаткину.

— Ну-ка, ну-ка, что ты нам скажешь, — посмеивались адвокаты.

А Касаткин в своем выступлении так ничего нового и не сказал. Он лишь подтвердил показания Иушиной и Коптева, упомянул о том, что на усадьбе Волошиной новый дом построен незаконно. Адвокат просил суд защитить интересы старой женщины и расторгнуть договор.

Доводы Касаткина даже самым неискушенным из присутствовавших в зале показались беспомощными. Переглянулись между собой и судьи. Но Касаткин был совершенно спокоен. Только редкое покашливание изменяло выражение его лица.

Слово было за Буренковым. Он неторопливо поднялся и оперся руками на края стола.

— Вы слышали, граждане судьи, выступления и свидетелей истца и его уважаемого адвоката. Ведь это же детский лепет.

На столе председателя резко зазвенел колокольчик.

— Прошу без грубостей, делаю вам замечание…

— А как же еще назвать представленные доказательства, граждане судьи? Вы только вникните в суть происходящего. Кто такая Волошина? Закоренелая баптистка. Конечно, никто не собирается запретить ей иметь свою веру, но грубо пропагандировать ее, насильно навязывать другим — советские законы не позволят. Они оберегают нашу молодежь от всякого религиозного дурмана. Да, оберегают. А эта старая женщина задумала сделать своими помощниками в пропаганде баптизма Ползунковых — двух молодых советских патриотов, комсомольцев, строителей нашего будущего. Но они не поддались на ее провокации и, как видите, Волошина решила отомстить, опозорить двух молодых людей перед общественностью. Можем ли мы допустить такое лицемерие и коварство? Нет, никогда.

— Молодчина, молодчина Барс, — перешептывались присвистывая адвокаты, а Буренков, точно чувствовал поддержку друзей, продолжал наступать.

— Вы слышали, граждане судьи, выступавшего здесь свидетеля Алексея Свистунова. — Барс широким жестом руки указал на небритого здоровяка. — Свистунов всего десять дней жил у Ползунковых, и Волошина все эти дни пыталась даже его, незнакомого ей человека, склонить к баптизму. Нет, граждане судьи, мириться с этим мы не можем. Потом вы посмотрите, кто выступает свидетелями на стороне Волошиной — ее сосед Коптев. А кто такой Коптев? Пьяница и нарушитель общественного покоя. Он здесь жаловался на то, что Ползунков побил его и даже медицинское свидетельство предъявил. Но Ползунков ведь должен был постоять за себя, когда тот стал вмешиваться в его семейную жизнь.

— Вы хотите сказать, когда Коптев пытался защитить Волошину от побоев? — спросил судья.

Но адвокат сделал вид, будто не расслышал реплики.

— Меня не может не удивить заявление перед этой высокой трибуной старой учительницы Иушиной. Скажите, пожалуйста, гражданка Иушина, почему вы не выступали свидетелем на первом процессе?

— Это не относится к делу, — заметил председатель.

— Нет, позвольте, позвольте, — повысил голос Барс.

— Я отвечу, — громко сказала Иушина и поднялась. — Меня запугали, да запугали — и знаете кто? Вот этот самый свидетель Свистунов. — Иушина показала рукой в сторону сидевшего небритого здоровяка.

— Брешет старая, брешет, — крикнул Свистунов.

В зале зашумели. Задребезжал звонок, требовавший тишины. А Иушина продолжала:

— Да, это он. Я его теперь хорошо припомнила. Пришел ко мне поздним вечером, протянул кулак в открытое окно и сказал пьяным голосом: «А ты, учителька, не шали, если пойдешь в суд, быть беде…»

— Брешет! — снова крикнул Свистунов.

— Я пятьдесят лет учила в школе ребят и всегда требовала, чтобы они говорили только правду. И сама никогда ни одного слова лжи не произнесла. И сейчас говорю правду о Свистунове, правду о Волошиной. Волошина — хорошая русская женщина. Напрасно здесь на нее клевещут, называя баптисткой.

— Ложь! Выдумка! Вас научили так говорить…

На судейском столе снова резко задребезжал колокольчик.

— Хорошо, надеюсь суду всё ясно, — продолжал, как будто бы ничего не случилось, Барс. — Теперь о последнем. В вашем распоряжении, граждане судьи, есть официальный документ — решение исполнительного комитета районного Совета депутатов трудящихся. Оно дало право Ползунковым на постройку нового дома. О каких же тайных махинациях говорил здесь мой уважаемый коллега, разрешите спросить?

Буренков вынул клетчатый платок и с видом тяжело утомленного человека вытер покрывшийся испариной лоб.

— Вот, граждане судьи, где истина, вот где правда, а не в умышленном извращении фактов, о которых здесь говорили свидетели истца и его красноречивый адвокат.

Пока Буренков говорил, Касаткин оставался всё время спокоен, даже казался равнодушным, но теперь, когда заседание близилось к концу, когда стало ясно, чем оперировал противник, Касаткин всё больше возбуждался и, как всегда в таких случаях, его всё чаще душил кашель.

— Разрешите мне воспользоваться маленькой репликой, — приподнялся он, когда Барс заявил, что речь свою считает законченной. — Я дам точный, документальный ответ на вопрос моего коллеги, но сперва я хотел объяснить суду заблуждение, в каком оказался Буренков. Кто сказал ему, что Ползунковы комсомольцы?

— Как кто сказал? — Буренков поднялся. — Вот характеристика Ползункова, данная ему комсомольской организацией, — и он передал председателю изрядно измятый листок.

— Разрешите узнать, когда она была выдана? — спросил Касаткин. Услышав ответ судьи, он продолжал: — А вот у меня другая справка из того же комитета комсомола, полученная всего две недели назад. Да, Ползунков был в комсомоле, но давно уже исключен за кражу на заводе. Сейчас он работает в одном строительном тресте агентом по снабжению и снова имеет немало за собой грехов. Что же касается Екатерины Ползунковой, то она комсомолкой никогда не была. Спросите, коллега, своих подзащитных — правильно ли я говорю…

В зале зашумели. Барс растерянно смотрел на подзащитных, а те, опустив головы, молчали.

— А кто вам сказал, что Волошина баптистка, чем это можно подтвердить? Это по вашей воле запутавшийся в преступных махинациях Ползунков превращен в порядочного, непорочного человека, а честная старая женщина — в религиозного мракобеса. Скажите, граждане судьи, кому следует верить — старой учительнице или ползунковым и свистуновым?

Мой коллега здесь утверждал, что дом на усадьбе Волошиной построен законно. Нет, построен он тем же путем, каким идет в своей жизни Ползунков. — Касаткин передал при этом судье еще одну копию решения райисполкома. В ней говорилось:

«Исполком районного Совета депутатов трудящихся разрешает Екатерине Елизаровне Ползунковой построить на своей усадьбе взамен старого, пришедшего в негодность новый жилой дом».

— Прошу объяснить, что произошло? — спросил председатель.

— Произошла, граждане судьи, самая грязная махинация, самая обычная подделка документа.

Касаткин рассказал дальше, что он разыскал в архивах райисполкома подлинник действительного решения, а когда взял такой же документ в архиве районного жилищного управления, то в нем слова «вместо старого, пришедшего в негодность» оказались зачеркнутыми карандашом. Значит, копия для Ползунковых снималась с документа, уже выправленного чьей-то заинтересованной рукой. А прямое отношение к этому имел техник-строитель райжилуправления — некто Вербин. Это он в свое время ходил с рулеткой по усадьбе Волошиной и еще тогда довольно определенно сказал: «Можно сделать…».

Время Касаткина давно истекло еще в первом его выступлении, но сейчас раскрывались совершенно новые страницы в этой, казалось бы, обычной, рядовой бытовой истории, раздвигавшие рамки ее действительного значения. И судьи не прерывали адвоката.

А он коснулся дальше и жильцов нового дома. Да, это были отец и мать Ползункова. Они жили в селе Белокаменке, числились колхозниками, хотя в поле и на фермах их никогда никто не видел. Зато на ближних базарах Ползунковы были широко известны. Два года назад колхозники исключили их из своей артели, отняли приусадебный участок, но дом у них остался. Теперь он сдан в аренду, а сами хозяева довольно вольготно живут на новоселье и снова промышляют на рынке.

— Нет, граждане судьи, это не просто обычные факты бытовых конфликтов, которые возможны и в наши дни, — заканчивая свое выступление, говорил адвокат. — Это черные пятна прошлого. Они пробиваются, как живучая сорная трава. Их можно заметить даже невооруженным глазом. Но мы порой не только не замечаем их, но даже прикрываем своим профессиональным мастерством. Не об этом ли говорят некоторые эпизоды из сегодняшнего судебного заседания?

Может быть, с точки зрения профессиональной этики Касаткину и не следовало бы произносить последних слов. Их обычно говорят на закрытых собраниях, когда начинаются невинные разговоры о критике и самокритике. Но он считал, что долг судебного заседания был не только в защите правды, но и в раскрытии зла, которое оплело своей паутиной правду, омрачило жизнь хорошей старой женщины.

И судьи правильно поняли мысль Касаткина. Правильно понял ее и Барс. Он вышел из зала с опущенными плечами, думая о своем завтрашнем дне.

#img_36.jpeg