ЕВАНГЕЛИЕ ДЛЯ ЦЫГАНСКОГО БАРОНА

Горе вам, смеющиеся ныне!

Ибо восплачете и возрыдаете.

(Христос)

Кто поет - заплачет,

кто пляшет - упадет.

(Цыганская пословица)

 

Глава 1

Солнце уже клонилось к закату. Его красно-оранжевые косые лучи пали на подоконник высокого окна художественной мастерской; отраженные его белой глянцевой поверхностью, они заиграли радугой на изломах цветных стекол, предназначенных для изготовления витражей в домах, где такая роскошь "по карману". Стекло стояло под окном и, в свою очередь, рефлектировало краснотой на белый матовый гипсовый бюст одного из художников-оформителей этой мастерской – Андрея Голубенко, – "баптиста", как его называли соработники.

Это малое произведение искусства было автопортретом, предназначенным только для одной цели — запечатлевая духовный мир изображаемого человека, вместе с тем быть свидетельством возможностей, способностей мастера, вылепившего самого себя, глядя в зеркало и на фотографии. Это было своего рода рекламой для заказчика, говорящей: если я справился с такой трудной задачей, то остальные мне нипочем. В расчет Андрея входило и то, что заказчик всегда мог сравнить живую модель автора с застывшим в гипсе его изображением, что выгодно его выделяло среди других художников и лепщиков мастерской, давая шанс получить самый хороший заказ.

Несколько лет этот расчет срабатывал как нельзя лучше. Но теперь, когда прошло полтора десятка лет, автор мог только сказать: эту работу я выполнил, когда был еще сравнительно молод, а если быть точным – в год, когда был исключен из Московского архитектурного института. Обычно после такого сообщения следовало повествование, из которого собеседник узнавал, что Андрей был исключен из института как христианин, за веру в Бога.

Уверовав, он открыто сдал комсомольский билет, заявив при этом, что отныне является последователем Христа, что и послужило поводом к гонениям со стороны администрации института под давлением КГБ. Закончилась эта история тем, что ректор, вызвав Голубенко "на ковер", в присутствии работника КГБ, сказал:

— Учитывая, что ты особенно даровитый студент, я даю тебе еще время на раздумие над своим неожиданным шагом, но только до завтра. В четверг в 10 часов утра ты должен будешь произнести только одно из двух слов – "институт" или "Бог".

И хотя бывшие друзья-сокурсники в тот день допоздна уговаривали его "прийти в себя", внутренняя борьба студента института, а теперь и "студента" Христа, закончилась победой. Самым большим искушением для него были слова Ильи Шифрина, стоявшего утром следующего дня в нескольких метрах от кабинета ректора:

— Андрей, через несколько минут ты зачеркнешь все усилия прошлой жизни к достижению карьеры архитектора, а вместе с ней и всю будущность своей жизни, подумай...

Но, открывая дверь кабинета ректора-"судьи", будущий изгнанник слышал только слова Того, за Кем он последовал: "Что тебе до того? Ты иди за Мною".

Ректор сдержал свое обещание, и услыхав от Голубенко единственное слово "Бог", мог лишь вынести свой вердикт-решение о виновности подсудимого.

— Через 15 минут на доске объявлений увидишь мой приказ об исключении тебя института.

И действительно, по истечении этого короткого времени приказ констатировал вопиющее беззаконие воинствующего атеизма того времени сухой ложной строкой: "Исключен за действия и поступки, порочащие высокое звание советского студента".

То была стандартная фраза для всех студентов-христиан в стране, где "так вольно дышит человек". Вернувшись из Москвы в свой родной город, Андрей испытал новые удары, но уже от родных братьев, которые многократно упрекали его "неописуемую глупость", перечеркнувшую все ожидания и ту финансовую поддержку, которую они изредка оказывали, поддерживая скромный быт студента.

— Разве ты не мог быть верующим в душе? Что для Бога значит эта маленькая красная книжица, что из-за нее ты испортил свою судьбу? – спрашивали они.

— Вы неверно расцениваете мое действие, – отвечал он, – дело вовсе не в комсомольском билете, а в том, что мой Бог желает открытого искреннего следования за Ним, а не в душе, – благими намерениями людей, верующих в Бога только в душе, – устлана дорога в ад...

Андрей пытался применить себя где-то по родственной специальности и однажды, узнав, что требуется в отдел главного архитектора города помощник – обрадовался, думая, что здесь он применит свои способности. Но из собеседования с архитектором пришел к выводу, что это желание неосуществимо, т.к. всякий раз, когда он открыто говорил, что послужило причиной его исключения из института, руководитель учреждения, как и в этот раз, разводил руками и говорил:

— Я лично не против твоей веры, но меня же заставят твои гонители найти потом способ избавиться от тебя. И что тебе даст, что ты проработаешь 2-3 месяца и только новыми записями в трудовой книжке испортишь к себе отношение работодателя?

После таких или примерно таких ответов Андрей, в конце концов, устроился на работу в художественную мастерскую. Но и здесь были свои трудности, т.к. ему приходилось отказываться от многих заказов из-за их специфических требований: то нужно было писать лозунги, славящие Компартию, что противоречило Писанию, то портреты членов Политбюро или вождя мирового пролетариата; в результате этого он оставался часто без заказа, а следовательно и без зарплаты. К тому же из-за частых штрафов за посещение "религиозных сборищ" Голубенко был язвой для художественного комбината.

Неожиданным облегчением в поиске работы стал новый указ, дающий право брать любую работу самостоятельно, проплатив соответствующий процент дохода государству. Это дало Андрею возможность открыть свою мастерскую по оформлению интерьеров различных зданий, в том числе и частных. Наиболее частым заказом была лепнина архитектурных элементов внутреннего убранства помещений.

И вот теперь, бюст, о котором говорилось ранее, оставался только лишь памятью облика человека на пятнадцать лет моложе того, кто ныне сидел в углу дивана, в размышлении посматривающего на эскиз, укрепленный на чертежном приборе.

Передвигаясь, лучи заходящего солнца как бы умышленно делали сравнение давней "копии" и нынешнего "оригинала". Своим движением они как бы говорили: "посмотрите, как время меняет внешний облик человека, накладывая свой отпечаток". И действительно, если раньше Андрей был с пышной курчавой головой, хотя и с глубокими залысинами, то теперь это был лысый человек, привлекавший к себе разве что темными умными глазами. Седые остатки бывших кудрей говорили о пережитом. Только брови выдавали, что когда-то у него был черный цвет волос. Они еще сильнее подчеркивали выразительность глаз на фоне седины. Теперь его фигура была несколько сутулой – с приподнятыми плечами и немного сгорбленной спиной. Его руки говорили, что они не камни ворочали, а привыкли скорее выполнять какой-то легкий, хотя, возможно, и кропотливый труд. Одежда на нем была проста, очевидно, он не придавал ей в жизни особенного значения.

В мастерской, везде, где это только возможно, были книги, названия которых говорили о многосторонних интересах их собирателя – духовная, справочная, научная, по искусству и его всевозможных ремеслах. Обладателя этой библиотеки никак нельзя было назвать "узколобым сектантом". Знание Библии и разносторонний опыт жизни Андрея не раз повергал противящихся истине, из сильных мира сего, в смятение. Слово Божье он любил особенно, часами углубляясь в него, делая всевозможные заметки, и никогда не отказывался от проповеди, совершая этот труд с особым наслаждением.

Кроме книг и всяческих эскизов и чертежей, набросков и зарисовок, мастерскую наполняли различные гипсовые и формопластовые, клеевые и виксинитовые формы, а также обилие разнообразных инструментов и приспособлений. Всякий, кто хоть однажды заходил в мастерскую, не мог не прикоснуться к чему-то, вызвавшему интерес или восхищение.

Постепенно Андрей привлек к своей мастерской лучшего заказчика. Причиной тому было его особое отношение к работе, аккуратность исполнения, точные сроки, и особенно ценилось его пренебрежительное отношение к спиртному (что редко бывает среди мирских мастеров) и честность, как верующего, которая подкупала заказчика тем, что во время ремонта или художественного оформления интерьера, хозяин дома мог оставить без присмотра любые ценности дома, уехав на 23 месяца и более, будучи уверенным, что все сохранится в целости и сохранности. Кроме этого они знали, что и за всякого человека, взятого им в бригаду, он нес личную ответственность. Сегодня Андрей задержался в мастерской несколько дольше обычного, хотя не было к тому никакой причины. "Пора ехать домой", – подумал он, взглянув на часы. Помолившись на дорогу, он стал выкатывать из коридора велосипед, намереваясь затем замкнуть входную дверь. Как раз в это время к воротам подъехали два легковых автомобиля "Волга", последней модели. Из первой вышел, с особо важным видом и надменным взглядом, пожилой цыган и его сопровождавшая свита, из второй – буквально высыпались несколько цыганчат и бегом кинулись в мастерскую, как будто они были самыми желанными гостями.

Андрей крайне был удивлен такому неожиданному визиту. Но, вдруг, они остановились, как вкопанные, от одного окрика пожилого цыгана:

— Нашты! Кэ мэ! (Нельзя! Ко мне!)

Безоговорочно они вернулись назад, но стояли на некотором расстоянии, не желая получить подзатыльник. Обращаясь к старшему из них, он приказал:

— Жа (иди) в машину!

Приблизившись к Андрею, он также повелительно и бесцеремонно сказал:

— Задержись! Гутар (разговор) будет! Лавэ (деньги) будешь иметь, много лавэ!

Цыган, к которому свита обращалась не иначе, как баро, говорил тоном, не терпящим возражений. Художник-оформитель догадался, что это был цыганский барон. Все говорило об этом: пресмыкание свиты перед ним, его манера приказывать, его необыкновенная холеная наружность, крайнее излишество драгоценностей на пальцах рук, шее; широкий браслет червонного золота, усыпанный бриллиантами, и такой же широкий пояс из золота и платины искуснейшей филигранной работы, роскошная дорогостоящая одежда.

Барон был крайне невысокого роста и необыкновенно тучным. Он напоминал большую бочку, равную в высоте и диаметре. Короткие ноги своей кривизной напоминали подкову. Рот, полный золотых зубов, застывал всякий раз в насмешливом оскале. Ухоженная борода и вычурно закрученные усы, черные как смола, делали его лицо все же интересным. Весь его облик как бы говорил:

— Мне все позволено, мое богатство и власть не знают никаких барьеров на пути к достижению любой моей цели.

Внимательный взгляд Рома (цыгана) окинул всю мастерскую, в которую он вошел почти боком. Минуту помолчав, барон обратился, к уже вошедшей свите, с вопросом:

— Шукир (хорошо) ему живется?

Кто рассмеялся, а кто, сдвинув плечами, испытывающе смотрел на художника, стоявшего еще в молчании, не ожидавшего такого визита незваных гостей.

— Ты лепку в доме Лаварика делал? – спросил цыган.

— Да, – ответил Андрей.

— Будешь после воскресения делать мне в доме все украшение "под ключ", только каждую комнату будешь делать в разных стилях: одну в ренессанс, другую в рококо, третью в барокко и несколько комнат в классике. Вся лепка должна быть в позолоте, сусалку (тончайшие листики золота) я привезу тебе из Москвы. Жить будешь у меня. Кормить буду "до отвала". До сентября все должно быть готово. Успеешь – от меня будут хорошие подарки тебе, жене, детям, не успеешь – на том будь здоров!

Все это барон "выпалил" на одном дыхании, также повелительно, громко, эмоционально.

— Говорят, баптист, ты в Немеции (Германии) был, много красивых домов повидал – вот и покажи на что способен! У меня должен быть самый лучший дом, иначе, какой я баро, сам понимаешь. Быстрым движением Марц, так звали барона, взял кожаную сумку из рук молодого цыгана, извлек большую кипу денег (сколько можно захватить рукой) и с довольным видом, желая прельстить художника, ударил ими по столу.

— Здесь шесть тыщ. Можешь не считать, я человек честный. Это аванс.

Андрей впервые видел "честного" цыгана, еще больше был удивлен тому, что барон даже не спросил его: будет ли он брать этот заказ, имеет ли он время и т.д. Бесцеремонное его отношение показывало, что от такого заказчика надо держаться подальше.

Как бы раскусив мысли художника, барон рукой, только что освободившейся от денег, ударил по руке Голубенко – символический жест, говорящий, что сделка совершена.

— Рано бьешь по рукам, Марц. Ты даже не спросил – могу ли я взяться за эту работу, есть ли у меня желание и возможность, ну а, что до руки – я не цыган и на меня ваши обычаи не распространяются. Деньги ты забери, я работу еще не сделал и не надо меня "покупать". Может быть, после июня я и возьмусь за эту работу, а пока... извини, не могу...

Андрей не ожидал, насколько сильно его отказ ошеломит барона. Марц, никогда ни в чем не знавший отказа, побагровел в долю секунды, готовый испустить гром и молнию. Он был унижен перед свитой и теперь, не желая ретироваться, перешел к методу устрашения.

— Слушай, ты, плешивый, если тебя не будет в моем доме в понедельник, то во вторник по твоей мастерской будет бегать красный петух, а если мусорам пожалуешься – выпустим сироп из макаронин (кровь из жил). Вот так-то! И закрепив цыганской клятвой: "Тэ мэрав тсэ!" (умереть мне) поспешно удалился к машине, каждый шаг испуская ругань, жестикулируя руками и плюя по сторонам.

"Волга", как бы поддерживая настроение хозяина, с ревом рванулась от ворот, а из окон второй, пустившейся вдогонку, высунулись цыганята, показывая язык и рога (торчащие пальцы, приставленные к голове).

Некоторое время Андрей стоял, как ошпаренный. Такого визита он не ожидал.

— И надо же было задержаться мне! – досадовал он сам на себя.

Будучи верующим, художник знал, что самый лучший способ погасить плохое настроение есть молитва. Закрыв дверь изнутри, он встал на колени и сказал Господу без всякого вступления: "Откуда мне это и зачем все это, Боже? Я не понимаю. Сам того не желая, я приобрел врагов. Подскажи, что я должен делать".

Обычно Андрей практиковал молитву по принципу "Вопрос - ответ" и теперь он ждал, что Сам Господь Своим словом даст ему ответ. Прошло несколько минут абсолютной тишины, и дух его воспринял только одно – "любите врагов ваших... " "...благотворите ненавидящим вас!" Он получил рецепт горького лекарства, но знал, что Врач не ошибался, хотя натура падшего Адама в нем пыталась противиться.

Голубенко поднялся с молитвы, замкнул дверь и только теперь увидел состояние своего велосипеда, оставленного во дворе в момент приезда визитеров. Камеры его были спущены, провод, идущий к фаре оборванный, а на седло некто высморкал обильно, не по возрасту, зеленую слизь. Понять было нетрудно – это месть цыганчат, оставшихся во дворе и слышавших громкий разговор и клятву барона.

 

Глава 2

После утреннего воскресного собрания Голубенко пришел к выводу, что необходимо перестроить свои планы и все же, как это ни странно, ехать к барону.

Не страх к тому толкал его, и не жажда получить хороший заработок, и даже не желание умиротворить отношения. Причина тому была только одна – как руководитель общины, много раз проповедовавший пастве о высоком долге любви ко всем человекам, он должен был сам выдержать новый экзамен Бога – своей любви.

Андрей искренне желал любви на деле, а не на словах и теперь ему предоставлялся случай увидеть, способен ли он проявить такую особую любовь. Проповедник знал, что без Бога ему не справиться с этой задачей, т.к. только Бог есть любовь и исполняющийся Им, силен проявить эту совокупность совершенства, а потому пришлось несколько раз молиться, чтобы Сам Спаситель помог разрешить эту задачу, даровав необходимую силу.

На следующий день, собрав нужный инструмент, закупив необходимые материалы, уложив формы для отливки из гипса в ящики, Голубенко пошел к коллегам, чтобы двоих, троих пригласить на эту работу.

Спустя два часа, Андрей, Дицкий Эдуард и Артистов Юрий выехали в город М. Эти двое не были новичками, напротив, уже несколько раз бывали на подобных заказах, а потому с радостью приняли приглашение Голубенко.

Нанятый грузовичок подкатил ко двору, известному в городе. Художники-оформители хотели было заносить багаж, но теперь поняли, что войти было непросто – по двору бегало несколько волкодавов, поднявши лай и сосредоточив внимание всех обитателей большого здания на людей, подносящих ящики к калитке. В одну минуту из разных строений высыпалось человек пятнадцать. Один из них длинным кнутом выстрелил по воздуху и собаки вмиг спрятались по большим решетчатым вольерам. Детвора наперебой делилась своими впечатлениями, создавая неугомонный крик. Из флигеля, словно мяч, выкатился барон, казавшийся еще меньшим на фоне большого двора. Он, очевидно, все же не ожидал сегодня гостей, поскольку был удивлен приездом Андрея, но тем менее принял радушно, как ничего и не бывало.

— Здоров, морэ (друг). А-а-а, вижу много у тебя заячьей крови, коль петуха испугался, – рассмеялся главный Рома. То ж я пошутковал.

Андрей не стал опровергать его мысли, зная, что тот все равно его не поймет.

— Заходите, располагайтесь! Но сегодня работать не будете. Этот калинько (черненький) – именинник, – указал он на малыша, голышом стоящего у его ног и ухватившегося за его красные шаровары.

— Сичас будэ (сейчас будет) баран, будэ шашлык, будэ плов, цыганский плов – пальчики оближешь!

По его команде зашевелились несколько женщин, накрывая стол. В самом углу двора кипел большой котел, стоящий на костре и испускал необычайный аромат. За углом флигеля несколько молодых цыган бросали ножи в мишень, постигая это проклятое ремесло.

Ипан, так звали старшего сына барона, упражнялся с кнутом – установив на перевернутых кастрюлях зажженные свечи, вырабатывал точность удара, чтобы кончиком 3-4 метрового кнута сбить пламя, не затронув самих свеч. Возле кастрюль валялось десятка два перебитых свеч, видимо это "искусство" давалось непросто.

Невдалеке от установленных свечей стояла красивая молодая цыганка, держа в руках зажигалку-пистолет, терпеливо и даже с каким-то наслаждением поправлявшая и зажигавшая сбитые свечи. Среди других она выделялась не только красотой и аккуратной одеждой, но и добродушным взглядом и ласковым обращением! Вот и сейчас, подойдя к отцу, она обратилась к нему не дадо (отец), а:

— Даделэ (батюшка), это те люди, которые будут у нас красоту наводить?

— Ай, моя чергэн (звезда), Наида.

И, уже обращаясь к художникам-оформителям, добавил:

— Это Наида – моя любимая чае, по-вашему – дочь. Вот за нее я бы и жизни не пожалел. Скоро ей будет 16. Такой банкет закатаю (устрою), какого наши ромалэ отродяся не видывали.

В проеме двери, ведущей во флигель, видно было троих цыган, игравших в карты на деньги. Между ними была ругня.

На крыльце дома, где предстояло делать ремонт или, как выразилась Наида – "красоту наводить", – сидела старая гадалка, набивая курительную трубку табаком. Перед ней лежали разложенные карты, над которыми она шептала. Лицо, изрезанное морщинами, костлявые руки, крайне смуглая кожа и необыкновенно черные глаза делали ее какой-то таинственной и неприятной – на ней лежала печать сатаны.

"Куда я попал! Это же и есть ад!" – думал Андрей, переводя свой взгляд с одной картины цыганского бытия на другую. "Разве я смогу остаться христианином в этом аду? Здесь все покрыто мраком греха". Казалось, даже воздух был наполнен парящими демонами.

"Срочно надо что-то придумать, чтобы уехать отсюда. Ни о какой работе и речи быть не может!" – решил он.

Голубенко посмотрел на своих необращенных коллег, но те ничего этого не понимали. Их глаза предвкушали сытный обед, необыкновенный обед, подаваемый на мраморный стол позади двора. Не успел еще Андрей справиться с этими мыслями, как к дому подъехали уже знакомые нам машины, из которых на этот раз вышли пышные женщины в пестрых многоэтажных юбках, волочившихся краями по земле. Уверенной поступью во двор вошла жена барона, Румида, и невестка, Мирка, жена Ипана, за ними шли трое молодых цыган и русский шофер.

— Нэ, парны, бут рэстем? (Ну, бледнолицая, много достала?) – спросил барон.

— Кицы трэби, (Сколько надо), – ответила Румида.

Бледнолицей главный Рома назвал свою жену потому, что она была украинкой, прожив всю свою жизнь среди цыган. Это была "золотая ручка" – т.е. особо "даровитая" в ловкости рук, извлекавших чужие кошельки. Такая профессионалка могла в день приносить непредсказуемые деньги от нескольких сот долларов до тысяч, если удавалось почистить доверчивых иностранцев в аэропортах и специальных магазинах. Но если она ловилась, то выкуп за нее мог составлять 10-15 и более тысяч долларов, иначе тюрьма.

— Настя, чи ты заснула, полчаса стол накрываешь, – крикнул барон, – у мэнэ вжэ пуп до спыны прылып.

Цыгане рассмеялись, не столько из-за шутки, сколько зная, что это невозможно, ведь из-за своего живота барон никогда не видел собственных ног: его всегда обувал кто-то другой. Жертва объядения уже постукивал раздраженно ложкой по столу, как наконец, показалась русская прислуга по кухне.

— Ну ты ж у мэнэ и хуланы дыя! (хозяйка дома). Зовсим лодом прыморыла. Скоро менять буду. Настя никак не среагировала. Видимо, было ей не впервой.

Барон пригласил всех за стол, кроме детей; они были собраны во флигеле, куда каждый из них принес из машины арбузы.

— Ну шо, баптист, Лаварик говорил, что ты за столом молыся (молишься). Ну давай, ны стисняйся. Я подылюсь можэ вода стане выном, а гарбуз кавуном. (Я посмотрю, может вода станет вином, а тыква арбузом).

Все дружно рассмеялись, но тем не менее Андрея это не смутило, он привык к насмешкам, а поэтому спокойно сказал:

— Нет надобности тыкву делать арбузом. А вот твое сердце я хотел бы, чтобы Спаситель переделал. Ну а что до моей молитвы, то если вы уважаете Иисуса Христа – то встаньте и я с удовольствием помолюсь. Но если вы не хотите этого сделать, то я буду отдельно кушать, а значит и молиться.

— Ну цэ мы ще побачимо, чи то Бог пэрэкуе сэрцэ, чи я твое (Ну это мы еще увидим, или Бог перекует мое сердце или я твое). А втим (впрочем), я встану, но ради Бога.

Удивительно, но собравшиеся за столом встали и смотрели, что будет делать Андрей и как. Голубенко просто, но отчетливо сказал:

"Боже, по милости Твоей благослови эту пищу, но особенно прошу Тебя, дай этому дому вкусить Твою нетленную пищу – Слово Твое. Аминь".

— Странные слова ты сказал, еврей. У нас по такому случаю говорят: "Лавэндыр чяло на явэса" – "Словами сыт не будешь".

— А у нас, христиан, по такому случаю и по всем другим случаям говорят то, что сказал Сам Христос диаволу: "Не хлебом одним будет жить человек, но всяким Словом Божиим". Хотелось бы мне знать, почему ты меня назвал евреем? – Я ведь украинец, хотя неплохо, думаю, было бы родиться среди избранного Богом народа.

— А назвал я тебя евреем потому, что ты и есть еврей, потому что ты умеешь все делать, а это могут только евреи.

Ты не обижайся, Андро, но ты просто ничого нэ знаеш про свою нацию. Бо колы в вийну булы нимци, то щоб вас нэ рострилялы, батькы (Когда была война... то чтоб вас не расстреляли, родители... ) поминялы фамилию, то ты и став хохлом, хоч в тэбэ и тэче (течет) еврэйська кров. Андрей не привык спорить, а потому только улыбнулся скороспеченной легенде, сказав при этом:

— Отчасти ты прав, поскольку Христос был евреем, а мы, христиане, Его братья.

Беседа затянулась надолго. Барон задавал разные вопросы из Библии. Но по всему было видно, что он не читал Писания, а пользовался суррогатами (искаженными заменителями) людей, кощунствующих над истиной. Поэтому Андрей прилагал все усилия, чтобы цыган понял необходимость личного исследования Евангелия.

Марц, видя, что их разговор о Боге приятен Голубенко, приказал принести "божественные", как он выразился, книги из своей библиотеки, привезенные из Москвы.

Андрей удивился, увидев знакомые издания: иллюстрированную "Детскую Библию", "Библию", изданную Московской патриархией, "Жития святых" и др., но понял, что сердце барона очень и очень далеко от внутренней силы этих книг, а показывал цыган эти книги только лишь из тщеславия, потому что эти книги для него были такими же "ценными" как и "Практическая магия", "Белая магия", которые были принесены в числе "религиозных" книг.

Постепенно, даже в течение этого дня, решение Андрея – во чтобы то ни стало уехать домой – было приторможено интересом Марца, пусть и не вполне искренним, но все же дававшим маленькую надежду на то, что его любовь, как христианин этом доме будет небезрезультатна.

 

Глава 3

Пока коллеги Андрея оборудовали место под мастерскую, Марц водил Голубенко по всем комнатам, объясняя свое желание относительно каждой из них – в какой обтянуть стены кожаными пуфиками, где установить какую лепку, где подшить подвесные потолки... Войдя в зал, он указал на косяки проемов:

— Здесь поставишь анталтов, поддерживающих потолок.

— Атлантов – поправил Андрей.

— Ну, хорошо, пусть будет адландов, какая разница?

Но эта разница резала слух Голубенко своей неграмотностью, смешением языков: русского, украинского, цыганского, отчасти молдавского. Иногда нужны были большие усилия, чтобы не засмеяться, не унизить того, кто в своих глазах был самым-самым, к тому же повелителем, судьей отцом ромалэ. Мало-помалу день склонился к вечеру и ромалэ стали задавать друг другу вопросы, озадаченные где их гости изберут себе ночлег. Несколько позже, двоих коллег Андрея определили во флигель.

— Где ты хочешь спать, Андро?

— Вот в этом доме, в котором буду делать ремонт.

— Так там же пусто, там бесы литають, всю ночь шось вые и вые и сам сатана стукае свома кисткамы (что-то воет и воет, и сам сатана стучит своими костями ). Там же свету нэма. (Надо сказать, что цыгане не выключают свет всю ночь). Иды он до своих хлопцив, бо воны у флигили полягалы.

— Нет, нет. Дайте мне, пожалуйста, постель; я пойду облюбую себе уголок там, – указал рукой Голубенко на ремонтируемое здание.

— Та ты шо здурив?

Но видя настойчивость Андрея, да к тому горя любопытством, что будет с баптистом назавтра, принесли перину, большую подушку, простыни.

— Нэ бийся, тут клопив нэма, мы ны с тых цыган, шо клопив кормлять. Дело дел лачи рат (спокойной ночи) пожелал барон, ухмыляясь и ожидая обратного.

— Похасела...(погибнет), – добавила Румида.

Голубенко ушел вглубь дома, на ощупь отыскав укромное место, разложил постель и только теперь успокоился духом, оставшись наедине, из-за чего он так и настаивал, чтобы быть именно в этом доме. Теперь он мог свободно, сколько угодно молиться. Поблагодарив Бога за прожитый день, среди виденного им ада, Андрей просил своего Господа дать ему ясность – как быть ему дальше. После молитвы уснул крепким спокойным сном. Утром следующего дня ромалэ от малого до великого собрались во дворе. Их взоры были направлены к двери, куда поздно вечером ушел святой (новое имя данное Андрею Наидой). Один лишь Ипан осмелился подняться по ступеням почти к самой двери, да и то держал кнут на изготовье, как будто оттуда должен был появиться сатана, жуя святого. От страха он даже забыл, что обращаться надо по-русски, а потому громко задал два вопроса по-цыгански:

— Како Андрей! Ту адай? Кай тумэ? (Дядя Андрей! Ты здесь? Где ты?)

Видя, что никто не открывает дверь, он добавил третий вопрос:

— Со кэрэса? (Что ты делаешь?)

Андрей, услыхав за дверью громкие слова по-цыгански, вышел навстречу кричавшему, думая что произошло что-то неожиданное. Но увидев несколько семей в полном сборе, стоящих с открытыми ртами, скорее спросил, чем сказал:

— Доброе утро?!

И только теперь вспомнил о предупреждениях барона, которые насторожили их всех. Две-три минуты они удивленно переговаривали между собой, и только один главный Рома (Марц) выразил кратко весь смысл их разговора:

— Ба (смотри), живой! – сказал он Румиде, как будто Андрей вернулся из когтей бабы-яги.

— Дыкхаз (смотрю), живой! То можэ вин (он) из сатаною дружэ, з анчихрыстом рогатым?

— Нет, мама, значит, он действительно святой, коль его сатана боится, – сделала вывод за всех Наида.

Барон подошел к Голубенко и дружественно похлопал его по плечу:

— Да, похожэ в тэбэ нэ заячя кров. Ходим я тоби покажу як трэба (как надо) жыть, ты ще такого нэ бачив.

Марц, беря под руку Андрея, своей грузной фигурой "покатился", как большой шар, к другому зданию – своей обители. Войдя в дом, он несколько раз перекрестился, глядя на большие иконы, покрытые вышитыми украинскими рушниками. Под всем этим иконостасом висели на золотых цепочках горящие лампадки. Рядом с "богами" висел винчестер, как бы оберегающий их. Пахло ладаном и дорогими духами, которыми цыгане часто и обильно брызгают на дорогие ковры, лежащие на полах.

Каждую комнату разделяли тяжелые железные решетчатые двери с большими замками. С потолка на мощных цепях спускались громадные (несоразмерные комнатам) люстры из хрусталя, фарфора, золота; в спальне барона висела особо изящная люстра из рубина и других драгоценных камней. На окнах также были решетки, но чтобы их нарезное автоматическое оружие как-то скрасить, хозяину пришлось покрыть лезо сусальным золотом. На всех косяках окон и дверей копотью свечи изображены кресты. Изысканная старинная мебель ручной работы во всех комнатах держала на себе богатство антиквариата, нагроможденного без всякого вкуса. Особо привлекали внимание произведения мейсенс фарфоровой пластики, загадочно попавшие в келью скупого рыцаря, которые могли бы быть гордостью любого музея. В одной из комнат находилось собрание старинного оружия, которым барон особо гордился.

— Все это, еврей, из замков мне привезли. Больше такого ты нигде не увидишь. Это я показываю немногим людям, ну а тоби як кумэкающому цьому (разбирающемуся в этом). Ну шо ты скажыш, догнав я царя Соломона, чи ще прыкупыть? Шуршыкы (деньги) в мэнэ е. По золотому запасу мэни равных нэма! Тэ мэрав тсе!

Эти слова он произнес с такой одержимостью, что даже перекрестился. И в доказательство этого стал извлекать из серебряных шкатулок ювелирные изделия необыкновенной стоимости. За привычным движением высыпал из сумочки, украшенной бисером, золотые монеты – русские червонцы и американские доллары прошлого столетия.

— Ось воны, мыколочкы дорогэсэньки! (золотые монеты, на которых изображен царь Николай). Глаза его неистово блестели, лицо стало красным. Одержимость богатством вводила барона в необыкновенный экстаз, свойственный только цыганам.

Андрей ужаснулся. Он впервые в жизни увидел несметные сокровища, добытые страшным путем. В его воображении пронеслись картины убийств, грабежей, насилия, контрабанды и теперь он воспринимал виденное другими глазами, глазами открытыми силой Евангелия. Он смотрел на шкатулки, но там находилось не золото, а кровь, стекающая через края; он смотрел на старинные сосуды, но видел в них слезы людей; он смотрел на музыкальные инструменты искуснейшей работы, но они источали человеческий стон. Вдруг он почувствовал, что весь этот дом наполнен запахом крови, которую пил этот дикий народ под пляску одурманенных вакханок, кружащихся вокруг костров и поддерживаемых неистовым воем золотозубых ромалэ, упоенных звоном бубен и игрой скрипачей...

— Ну, шо ты еврэй, язык проглотыв, скажи шо нэбудь, – спросил барон, как выстрелом кнута, нарушивший раздумия христианина.

В этот момент Андрей думал о том, что нелегко (если вообще возможно!) будет показать истинное богатство этой бедной погибшей душе, а потому он только произнес:

— "Трудно богатому войти в Царство Божие; легче верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Небесное..." У тебя на пути гранитная преграда, стоящая баррикадой между тобой и Богом и если ты когда-нибудь, как блудный сын, захочешь приблизиться к Богу – первое, что ты должен будешь сделать – раздать в слезах раскаяния нищим все это, добытое нечестным путем...

Это была вторая "бомба" Андрея, брошенная в сознание барона. Вместо ошеломляющего восторга виденным, чего ожидал Марц от Голубенко, он получил стрелу в самое сердце. Нервы цыгана не выдержали. Он кинулся к обличителю, схватил за грудки и, собрав всю рубашку Андрея в кулак, с силой толкнул его об комод, зазвеневший посудой, как грехам ромалэ:

— Убью, гадже! (чужак). Вы, баптисты, – биго дякири (безумцы). Как ты мог такую глупость тэ вмарэспэске дро шэро (вбить себе в голову). Жа прочь! Ненавижу вас, приносящих в жертву своих детей, вы нехристи. Иш ты... локхыдыр (легче верблюду... ) сам ты верблюд, плюющий в того, кто тебя приблизил к себе. Да знаешь ли ты, еврей плешивый, сколько я мастеров прогнал, которые хотели у меня работать, только т-е-е-б-я выбрал! Я о тебе узнал все, прежде чем сюда позвать, даже когда ты в последний раз варэныкы з вышнямы лопав...

А ты... локхыдыр верблюду... Еще не родился на свет тот, кто может унизить такого баро, как я! Легче меня в порошок стереть, чем я стану когда-нибудь на колени. Тэ мэрав тсэ! Андрей направился к выходу, желая бессловесно укротить гнев хозяина дома, на ходу поправляя измятую рубашку. Остальное время дня Голубенко занимался исключительно проблемами исполнения заказа. Два его товарища уехали на поиски нужных материалов, недостающих для работы. Барон больше не подходил к Андрею. Наида, видя, что между отцом и гостем произошел разлад, попыталась смягчить создавшуюся атмосферу:

— Дядя Андрей! Покажите мне как делается лепка. Я хочу попробовать сама изготовить что-нибудь, это так интересно!

— О, мне приятно, что ты к этому не равнодушна. Только смотри и слушай внимательно! Берем гипсовку, наливаем в нее воды наполовину объема заливаемой формы, а потом засыпаем гипс, чтобы над водой образовалась горка; быстрыми движениями перемешиваем этот состав и выливаем аккуратно в смазанную жиром форму...

— А жиром смазывается, чтобы легко отсоединялся отливок, да?

— О, догадливая! – похвалил Андрей. А теперь, как только залитая поверхность станет терять блеск, нужно все лишнее шпателем снять, а как только гипс начнет нагреваться – можно извлекать из формы. Ну а теперь пробуй сама!

Как только Наида приступила выполнять желаемое ею, сбежались цыганчата, окружив ее со всех сторон. Минут через двадцать любимая дочь барона держала в руках гипсовое изделие распустившейся розы, предполагаемое для оформления зеркал. Сколько было радости! Собрались все обитатели дома, наперебой хваля мастерицу.

— Давайте я буду все розы сама отливать, а вы их только клейте вокруг зеркала, – предложила Наида. Мне это занятие очень понравилось.

Но барон, не желая больше ходить молчком, возразил:

— Нэ забырай хлиб у еврэя! Тоби цэ нэ прыгодыця! У нас своя романо джиибэн (цыганская жизнь)! Ты учись доставать таки розы, яки маты достае у сонных гаджив (неосторожных чужаков), оцэ настояще рэмэсло, а нэ то будэш тэ вымангэс (побираться, попрошайничать).

— Тебя, дяделэ, не поймешь. То ты говоришь, что и моим праправнукам добра хватит, а сейчас боишься, что я побираться стану. Ты же говорил, что если бы не эта власть, то у тебя те, кто сегодня на "Чайках" ездят – в пастухах ходили бы.

— Тыро чягинэ (Твоя правда)! – подтвердил Марц.

 

Глава 4

В дальнейших главах для облегчения чтения речь барона будет излагаться в основном упрощенно, опуская народный говор.

Целый день томимый обличением, барон под самый вечер позвал Голубенко, желая доказать ему, что все приобретения дома — это труд и заслуга семьи.

— Садись, Андрей! Хочу поговорить с тобой по душе. Обидел ты меня сегодня до самого сердца; да и не меня только, а всю нашу нацию. Я разгадал, откуда у тебя эта закваска. Ты ездишь в Немецию, а немцы нас не любят, потому что их знаменитый вояка, давший указание во время войны расстреливать всех евреев и цыган, знаешь, что о нас сказал?

— Не знаю, – ответил Андрей.

— Офицеры спросили его: Но почему цыган? Евреев знаем почему – они предали Христа и сами на себя навлекли Его кровь, сказав: "Кровь на нас и на детях наших". А вот почему цыган – это же такая малочисленная нация?

А этот истерический маньяк ответил: Потому, что цыгане это не нация, а ... профессия. Скажи честно, ты тоже так считаешь?

— Марц, я нисколько не хочу вас, цыган, судить прежде, чем вы примете или отвергните Слово Божье – Евангелие, а вот если вы его отвергните, то уже не я, а оно будет вас судить потому, что Христос сказал: "не принимающий слов Моих имеет судью себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день" (Иоан. 12,48). А я кто? Я только слуга Божий, желающий предотвратить погибель твою, семьи твоей, людей, над которыми ты главенствуешь и хотел бы даже спасения всей нации, потому что Христос и за грехи каждого из вас, цыган, страдал, а потому не обижайся, что я грех называю грехом. Если же какой-либо грех делается с наслаждением, то, конечно, это часто становится профессией, профессия – жизнью, жизнь – судьбою, а судьба – приговором Бога, рассматривающего, что ты сеял в жизни.

Потому мы, христиане, желаем, чтобы всякий человек покаялся, т.е. сознался в своих грехах и попросил Небесного Отца дать силы не делать больше подобного, чтобы быть в мире с Богом и иметь Его благословения.

— Вот ты, еврей, и пришел к тому, о чем я сам тебе хотел рассказать, а именно: о благословениях. Вы, баптисты, только мечтаете их иметь, а не имеете, потому и ходите нищие. А я знаешь, почему богат? Потому что нас, цыган, Бог благословил, благословляет и будет благословлять. Ты ж, еврей, только говоришь: "написано", "написано", "написано", а сам же и Библию не читал.

Если бы ты ее читал, то знал бы, что в библии в книге пророка Афанасия написано про нас, цыган. Там есть такое сообщение, что наш цыганенок Пишта, когда Христа распинали, украл один круць, ну это значит гвоздь, которым прибивали Его к дереву, и Спаситель уже прибитый тремя, а не четырьмя, гвоздями сказал со креста: "Благословляю вас, цыгане, вовеки за то, что вы облегчили мои страдания. Вечно будете мной благословляемы в вашем ремесле!" — Это значит – в воровстве. А коль нам сам бог разрешил воровать, то значит наша работа (он так и назвал работа!) не осудительна и я богат потому, что я благословлен богом.

При этом барон несколько раз перекрестился, достал из-за пазухи большой золотой крест, поцеловал его наспех и так же наспех спрятал.

— Вот так-то, еврей, Библию читать надо! – похлопывая по плечу Андрея, сказал барон.

"Еврей" достал свою Библию и только хотел прочитать из нее, как барон остановил его:

— В баптистской Библии этого нет.

— А в какой есть? – спросил Андрей.

— В нашинской.

— То есть в цыганской?

— Ну нет, этой ... что с крестом.

— Она у тебя есть?

— Еще бы, я как и ты каждый день ее читаю.

Голубенко попросил, чтобы ему принесли эту "нашинскую библию". Барон самолично принес Библию, с которой читатель уже знаком, изданную Московской православной патриархией.

— Этой Библии веришь? – спросил Голубенко.

— Да, этой верю, это нашинская.

— Если ты в ней найдешь книгу пророка Афанасия – я буду тебя слушать о Боге, если не найдешь – ты будешь меня слушать и никогда не возражать, договорились?

— Договорились, – неохотно ответил барон.

— Пожалуйста, ищи, — попросил Андрей. Главный Рома робко взял Библию, долго листал, а потом, видя, что зашел в тупик, нашел выход из положения:

— Я не помню, на какой странице об этом написано, хоть и читал позавчера.

— Никогда ты не читал книгу Афанасия и читать не мог, такой книги просто нет. А чтоб ты знал, что я знаю "вашинскую" – следи за оглавлением!

Андрей раскрыл Библию, принесенную Марцом на странице, где отпечатано оглавление.

— Следи за названиями! – и стал наизусть, не глядя в Библию, быстро и четко называть книги, находящиеся в ней по порядку, включая и неканонические. Закончив перечень, проповедник спросил:

— Афанасия встречал?

— Нет, не проходил, — ответил барон, несколько растерявшись.

— И никогда не пройдет. Сказки все это! И легенда ваша — сказка. Будешь верить ей — погибнешь! А о воровстве, вашей работе, как ты ее назвал, я прочту тебе из "вашинской" Библии.

Полистав, Андрей нашел нужное место и сказал:

— А еще лучше прочти ты сам, вслух, я тоже желаю послушать "вашинскую" Библию. Барон, приободренный тем, что и Андрей желал послушать, решился все-таки читать:

— "Ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники... — Царства Божия не наследуют" (1 Кор. 6,10).

Наступила глубокая пауза.

Теперь Андрей умышленно повторил фразу, сказанную ранее бароном:

— Вот так-то, баро, Библию читать надо!

— Да-а-а!... Розкрутыв ты мэни вуса– протяженно произнес Рома, проведя рукой по усам, как бы убеждаясь в правоте своих слов.

 

Глава 5

Неслышной чередой проходили дни, недели, проведенные Голубенко среди цыган. И каждый прожитый день вносил какие-то изменения не только в интерьер отделываемого художниками здания, но и в отношения цыган с проповедником.

Как лепнина, деталь за деталью превращавшая фрагмент узора в целый фриз, лаконичный своей завершенностью, так и отдельные стихи Библии, своеобразной "лепкой" откладывались на сердцах цыган, задающих всевозможные вопросы евангелисту, соединяющего их в одну тему — тему их спасения.

Андрей не ожидал, что цыгане, столь погрязшие в грехах, проявят такой живой интерес к Библии, основные темы которой он излагал им почти каждый вечер, закончив определенный цикл художественной работы. "Слушать что-нибудь новое" для них было приятным занятием, возможно, ничем не уступавшим желанию афинян и проповедник часто был озадачен вопросом: "Что это? — Удовлетворение праздного любопытства или неслышимый зов души, изголодавшейся по настоящему хлебу?"

Но по глубине вопросов, задаваемых цыганами, евангелист понял, что труд его не тщетен, а душа этих диких людей тоже может плакать, страдать, гореть любовью.

Часто вопросы переходили в жаркую дискуссию, особенно тогда, когда вступали в противоречие обычный уклад жизни цыган и четкое предписание библейской истины. Нередко персонажи из Библии оказывались "почему-то" сидящими рядом с проповедником и тогда не обходилось без взрыва негодования со стороны некоторых из них, обличаемых совестью.

Вот и сейчас, после чтения притчи о богаче и нищем Лазаре (Лук. 16,19-31), Голубенко не услышал привычное "Аминь", как это обычно бывает в церквах, напротив, — раздался негодующий вопрос барона:

— Это что же получается? Как богач, то обязательно ему место в аду после похорон, а якшо цэ еврэй, то його янголы понэсуть до Авраама? Пид мэнэ копаеш, еврэй?

— Марц, Библия написана так, чтобы человек, обнаруживший себя в чем-то плохом, чего не любит Бог, мог бы исправиться, а не злиться, как ты. Она предупреждает грешника, а не смеется над ним. Ты заметил, что нищий, хоть и "лежал в струпьях" и желание его было весьма скудно — "напитаться крошками, падающими со стола богача", но он назван по имени, потому что был записан в Книге Жизни, почему и отнесен на лоно Авраамово. А богач не назван по имени и, несмотря на то, что "пиршествовал блистательно" — оказался в аду потому, что не имел жизни вечной. Библия обнаруживает человека в определенный момент, когда он смотрит в нее, как в зеркало. Человек, смотрящий в зеркало, далеко не всегда любуется собой, но смотрит для того, чтобы устранить свои недостатки. Было бы смешно, если бы человек гневался на зеркало, отображающее его таким, каким он есть на самом деле. А что касается твоего положения, то я так скажу – Бог не желает смерти грешника, но чтобы грешник обратился от пути своего и был жив.

— То хиба я мэртвый? – удивился барон.

— Всякий человек, не рожденный от Бога – мертв по грехам и преступлениям потому, что возмездие за грех – смерть. И хоть физическая жизнь в нем и продолжается, но духовно он мертв и, причем, мертв еще со времени падения Адама...

Долго еще продолжалась дискуссия, но закончилась она тем, что барон, желая оправдать положение богача, стал отрицать существование ада, а в заключение беседы горделиво заявил:

— Вера верующих основана на адском страхе, а я ничего в жизни не боюсь, для меня, барона, страх не существует!

Но спустя два-три часа он должен был убедиться в своей "смелости". Когда все ромалэ разошлись на ночлег, барон с Голубенко перешли во флигель, где они часто "пережевывали" проблемы дня и продолжали невыясненные до конца темы вечерних бесед. Время ушло за полуночь. Свет от торшера создавал уютную атмосферу для общения. Ночная прохлада через приоткрытую дверь приятно распространяла свое дыхание, взбодряя собеседников. Кругом стояла мертвая тишина, нарушавшаяся только ночной "морзянкой" сверчков.

Во время очередной паузы в разговоре, вдруг неожиданно заскрипела дверь. Взоры собеседников мгновенно направились в ее проем, ожидая незваного гостя. На фоне кромешной тьмы медленно, из-за открытой двери, показалась сначала рука в рваной перчатке, опирающаяся на какой-то посох из корневища, потом, крайне медленно, как при замедленной съемке, показалась голова... бабы-яги с распатланными белыми волосами, крючковатым носом, провалившимся ртом с выступающими из него клыками. Согбенная, стучащая палкой старуха медленно закрывала собой проем двери...

Никогда еще в жизни Голубенко не видел такого страшного испуга, какой застыл во всем облике барона. Глаза выкатились со своей орбиты, рот открытый, как на приеме у стоматолога, пытался втянуть весь воздух комнаты. Вся его грузная фигура оторвалась от кресла и зависла в воздухе.

В несколько секунд "баба-яга" преобразилась –Ипан, сбросив маску и отшвырнув палку, в платье кинулся к своему отцу со словами:

— Дадо, это же я, Ипан! – Теперь уже сын напугался за отца, не ожидая такого ужасного эффекта от своей шутки. Марц, левой рукой держась за сердце, правой бросал тарелки со стола вдогонку, убегающего от него Ипана.

— У-б-бь-ю-ю-ю! – раздался крик, разрывающий тишину ночи. – Домой не приходи!

Но Ипан, стоя уже за забором, оправдывался:

— Ты же доказывал, что ничего не боишься, а сам... трус, трус несчастный!

Устыженный рискованной проделкой сына, барон понимал, что опозорился, доказывая раннее, что страх ему неведом. Желая как-то оправдаться, Марц сказал:

— Вот родил себе пустоголового, такой только в могилу может отправить своего отца. Какой бурьян! – Даже не пожелав Андрею "Спокойной ночи", барон неожиданно ушел в свои апартаменты.

На другой день Рома сидел угрюмым; лежащий рядом с ним кнут говорил о том, что прощение Ипану еще не наступило.

Сын-"бурьян", оставшись из-за возмездия шалости всю ночь без сна, утром несколько раз опасливо заглянув через забор, убедился, что домой действительно нельзя появляться, по крайней мере – до отъезда отца, а потому через некоторое время исчез к друзьям в поиске пищи и ночлега. Но уже спустя два дня, Ипан по просьбе Андрея, молившегося за них, был "амнистирован" отцом.

 

Глава 6

Андрей Голубенко, приободренный первыми успехами благовестия, очень горячо благодарил Бога за работу Духа Святого посредством Слова Божьего в сердце барона. Он даже сам удивился, как быстро и сильно полюбил он Марца, как спасаемую душу, не взирая на "мешок" грехов, с которым тот еще не хотел расставаться.

И вот теперь, стоя на коленях, проповедник обратился к Спасителю со слезами: "Боже, молю Тебя излей в мое сердце еще больше любви, чтобы мое благовестие на этом месте было полным и совершенным, чтобы прославилось Твое святое имя, и если для этого нужно будет мне перенести страдания здесь и кровь свою пролить – я готов".

Андрей встал с молитвы, но анализируя ее умом удивился, что сказал такие слова о крови. "Причем здесь кровь? Зачем я так? Как-то наивно это у меня получилось. Какой-то детский лепет, да и только", – думал он. Но на этот час он еще не знал, что это была молитва в Духе, которая не всегда подвластна уму, потому что "мы не знаем о чем молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными... по воле Божией" (Рим. 8,26-27).

(Бог приготовил особый план благовестия для этой семьи, который Голубенко должен будет понять значительно позже...).

Как-то, в один из своих обычных рабочих дней, Андрей был приглашен бароном во флигель, где цыгане наиболее часто чаевничали небольшим числом душ, т.к. это строение было сравнительно небольшим, но зато уютным.

Поводом приглашения было сообщение Марца о том, что он вскоре уедет до конца месяца в Москву, и поэтому, сделав необходимый запас продуктов, барон распорядился передать всю ответственность по его "обители" Голубенко, зная его честность и добросовестность и еще потому, что, как выразился главный Рома, – "у этого еврея и муха не пролетит незамеченной". Большая связка самых разнообразных ключей от всех хранилищ дома была передана лично в руки святого.

Но Андрея сильно удручал вопрос оружия. Еще вначале своего приезда он видел небрежное хранение ружья хозяином и еще тогда Голубенко удивленно предупреждал Марца, говоря:

— Разве можно так бросать ружье без присмотра, у тебя же куча детей?! Не дай Бог, но может беда случиться, не зря говорится, что и "палка один раз в году стреляет". Но тот только махал рукой и легкомысленно говорил:

— Оно не заряжено, но должно быть всегда готово, т.к. на меня уже дважды был налет с грабежом. Малые дети никогда не трогают его, а большие обращаться с ним умеют.

И вот теперь, когда назревал отъезд хозяина, Голубенко насторожился, понимая какая нежелательная гора хлопот ложится на его плечи.

— Марц, ты же знаешь, что я к оружию имею, как христианин, самое отрицательное отношение и не воспользуюсь им даже тогда, когда меня убивать будут. Какая с меня охрана? К тому же, я снова тебя прошу: убери эту двустволку, — Андрей указал рукой на стоящее в углу двуствольное ружье, над которым висела старая икона, крепко усиженная мухами и как бы поддерживаемая паутиной, шатром растянувшейся над ней во всем углу.

Но барон был совершенно спокоен.

— Ты за это не отвечаешь. А, что до ружья – я снова тебе в который раз говорю, что мои дети умеют обращаться с оружием. Отойди на 30 метров, поставь себе яблоко на лысину и любой сын и любая дочь моя не промахнутся по нем, оставив твою голову невредимой. Это уже проверено. Не переживай. Это не твоя забота. За охрану отвечает Ипан. Он знает, где находятся патроны. Твоя забота должна быть об одном, чтоб Настя не таскалавещи и продукты домой, чтобы мои дети были сыты и, если жену Ипана придется отправлять в роддом (она готовилась стать матерью), чтобы ты вызвал скорую помощь. А в целом – быстрее заканчивайте ремонт, все равно красота бесконечна, сколько ее ни делай. Не хотелось Андрею взваливать на себя эту непредвиденную обузу, но выбора не было, иначе нужно было бы остановить работу на две-три недели, а это нарушало все дальнейшие планы.

К вечеру того дня барон созвал своих друзей, соседей, родственников; приехали именитые цыгане других районов и городов, которые должны были ехать вместе с Марцем в Москву. Главный Рома захотел на дорогу повеселиться. Весь двор буквально кишел, как морские волны в бурю – сколько движений, шума, крика, восторгов, смеха!

От пестроты разноцветной одежды рябило в глазах. Запах разных духов и влияние разных духов смогомвисели над этой дикой толпой, упояющей себя исчадьем ада. Каждый из ромалэ хотел как-то выделиться из всех, показать, на что он горазд.

Старый Липован, известный своей силой, удерживающий на скаку лошадей, демонстрировал среди молодых цыган свои руки-клещи. Уже третья подкова, разогнутая как сдобный бублик, летела за ворота дома под радостный дружный возглас собравшихся.

Палюля, молодой чявалэ, тоже попытался это сделать, но сколько ни краснел, сколько ни дрожали руки его, но четвертая подкова ничуть не поддавалась.

— Та шо ты так надувся, дывысь пуп ужэ розвязуеця! – выкрикнул из толпы зевак Борис, худой высокий цыган с никогда не исчезающей улыбкой.

Раздался взрыв хохота, мышцы Палюли расслабились и он с гневом бросил подкову наземь.

Но особенно цыган захватывал риск, сопряженный со смертельными трюками. Антон, хмурый, малоподвижный рома, вывел среди толпы своего сына лет 14-15 (бесстрашного юнца!), который положив руку на дверь сарая и раскрыв веером пальцы, ждал, когда с отмеренных 5 шагов отец будет бросать ножи. Толпа замерла. Наступила тишина, когда казалось можно было слышать даже стук сердца... В 20 секунд 4 ножа торчали между пальцев юноши!

Писклявый крик Насти, приглашавшей к столам, отрезвил обстановку, словно ведро воды, вылитое на костер. Ромалэ усаживались за столы, увлекая за собой детей. Соседи из русских стояли особняком вдоль забора, стеснительно переминаясь с ноги на ногу.

— Сидайтэ, дороги сусиды, ны стисняйтэсь, будьтэ як дома, – приглашала Румида.

Какая-то из цыганок, усаживаясь, не уважила своего мужа. Рома за волосы вытянул ее из-за стола на середину свободной площадки двора и, при всех собравшихся, наотмашь ударил в лицо. Брызнула кровь. Женщина, взвизгнув и ухватившись руками за лицо, согнулась. Цыган с силой ударил ее ногой и, уже валяющуюся в пыли, бил коротким кнутом, извлеченным из-за голенища сапога. Все молча смотрели. Для них это было обычное явление, как бы говорящее: заслужила – получи!

Андрей Голубенко, услышав визг женщины, кинулся к Марцу, прося его вступиться за нее, но барон, резко отстранив его рукой, сказал:

— Ны лизь ны в свое дило! Цэ наша романо джиибэн.

Но все-таки крикнул:

— Харош, Роман! Гастроли спортыш!

Роман остановился, спрятал кнут и, направившись к столу, как будто ничего и не было, сказал:

— Ничего, гастроли не испортим. Синяки выведет, намазюкается, еще пригожестанет.

Кто-то из сидящих за столом запел. В минуту песня, подхваченная собравшимися, плачущим напевом неслась далеко за пределами двора.

Некоторое время ромалэ с упоением рассиживали за столом, уничтожая его "достопримечательности", отбрасывая куда попало обглоданные кости и пустые бутылки. Настя, собрав ворох посуды, направлялась во флигель. Барон, остановив ее и забрав хрупкую ношу прислуги, поднял над головой.

— Ромалэ, на щастя, на дорогу! В один момент посуда со звоном и грохотом осколками запрыгала по земле.

— Благословы нас, Дэвла!

Но в это время во двор вошла богеми, читающая линии рук и обладавшая "даром" прорицания. Она шла наперерез толпы, отталкивая от себя грязными лохмотьями и загадочно холодными, неподвижными глазами – одним из "инструментов колдовства" этой смуглолицей, прокуренной, одержимой нечистым духом цыганки.

— Дэвла кого благословит, а кого не благословит, – начала она.

Радда счастливая будет, потому что я слышала свист кнута – муж с удачей вернется. Роза, в семью твою придет беда. Слышишь, как бренчат ключи? Это тюрьма. Румида! В твоем дворе лают собаки, лают и не перестают – это неудача. Нельзя тебе ехать...

— Та, брэшэ, брэшэвона, сухомозглая пхури! – оборвал ее причитания Марц, видя, что жена насторожилась.

— Вона нам завыдуе, а крим того сывухынапылась. Пошла прочь, старая ведьма!

Барон стал выталкивать старуху в плечи, сопровождая ее до калитки. Но богеми все причитала:

— Хась, хась, хась...

Каждый по-своему расценивал "пророчество" старухи. Марц, решив отвлечь всех от тяжелого размышления, перевел тему разговора:

— Ромалэ! Через месяц я войду во дворец, который еврей мне отделывает. Последнюю красу наводит. Рукой он указал на неприметного незнакомца, сидящего на ступеньках.

— Красывишого ни в кого нэ будэ, а якшо будэ, то цьому баптистови будъ тэ, шо було мастеру храма Василия Блаженного (Мастера, руководившего работами по строительству храма Василия Блаженного в Москве, царь спросил: "А можешь еще краше сотворить?" Тот ответил: "Могу". Но царь, чтобы такой красоты больше нигде не было, повелел раскаленным железом выжечь глаза мастеру.)

Запрошую всих на входыны...

Но его речь оборвали посыпавшимися отовсюду вопросами:

— Какой же это мастер, если он баптист? Разве что мастер приносить детей в жертву?

— Ты нас удивил, Марц!

— Что у тебя общего с ним?

— Да он же христопродавец, коль еврей!

— Гадже он и есть гадже!

— Гони еврея, пока он тебя не почистил!

— Да это же наводчик для таких, какие тебя уже грабили!

— На баш, – резко оборвал все голоса барон. Наступила тишина.

— Вот что я вам скажу, ромалэ, – Марц старался говорить по-русски, чтобы слышал и Голубенко, смущенный их криками.

— Мастер он отличный, это как раз тот Андрей, который Лаварику дворец отделывал...

Ему снова не дали говорить, но их мнения теперь изменились, как цвет кожи хамелеона:

— О, то цэ ж золоти рукы!

— Якшо так, то хай його Бог благословыть.

— Лучше Лаварикового дворца ничего нет.

— Молодец, Андрей!

— Иого рукы цилувать трэба!

Барон их снова остановил:

—... ну а что касается того, что он гадже, то я вам так скажу: "Фэдыр гольварэ манущэса обара то лыджяс, сыр э дылынэса э бравинта тэ пьес".

 

Глава 7

На другой день несколько автомобилей с цыганами шумным караваном двигались на "Гастроли" в сторону Москвы.

Гастроли— слово, как нельзя более подходившее к "искусству" перевоплощения цыган, "кочующих" уже не в кибитках, а на автомобилях от одной ярмарки к другой, от аэропорта к ювелирному магазину. Но если бы кто-то из инспекторов на дороге спросил цель их передвижения, барон, не мешкая, сказал бы: "Гастроли", достав из кармана удостоверение ответственного работника цыганского ансамбля, приписанного при Сухумской филармонии. У заднего стекла автомобиля Рома всегда возил национальный костюм и красные сапоги, выделяющиеся на фоне черной "Волги".

Марц принадлежал к плащунам – высшей касте цыганского сословия. Враждующие с ними цыгане-лавари и сэрвы – называют их просто "щипачами" (т.е. отщипывающими "свою" долю). Щипающий человек делает боль другому всего двумя пальцами. Ворующий, точно таким же образом, делает боль человеку, обнаружившему пропажу кошелька или других ценностей из своих карманов или разрезанных сумок. Отсюда их название. В свое время руки их ловко "чистили" плащи состоятельных людей.

Плащуны идут на любое дело – лишь бы сорвать богатый куш. Главный инструмент их "ремесла" – лезвие, бритва или заточенный особым образом ключ. При поимке лезвие исчезало во рту, бритва становилась доказательством необходимости заросшего цыгана, заточенный ключ обычно не замечали в связке других ключей.

Лавари – цыгане более низшего сословия, промышляющего на "ломке" денег. Их часто можно видеть в магазинах или вагонах пассажирского поезда, просящих разменять крупную купюру на мелкую. Когда цыган пересчитывает деньги доверчивых людей – мелкую купюру – он ловко прячет часть из нее, а остаток показывает недоумевающему пассажиру, который, извиняясь, добавляет то, что и составляет процент "дохода" лаваря.

Сэрвы – низшее сословие, пренебрегаемое плащунами из-за своего дешевого "ремесла" – спекуляции, мелкого жульничества, попрошайничанья...

В настоящее время у плащунов рискованным греховным промыслом занимаются их жены. В "работу" же мужчин входит задача войти в деловой сговор с работником милиции, дежурящим при магазине или ярмарке, аэропорту или другом "объекте". Такой работник называется "пастухом", в обязанности которого входит: следить на некотором расстоянии за цыганкой, чистящей карманы и сумки, и, если вдруг она "погорит", на крики людей подойти и арестовать ее. Пострадавшему возвращаются деньги, да еще и с вознаграждением, а "арестованная", спустя некоторое время, снова добывает греховный "хлеб".

Чаще всего добытчицы работают на одну руку, объединившись группами. Но если одна из них, прельстившись особо ценной находкой, прячет ее у себя, не признавшись другим, не отдав в общий "котел", а позже это выясняется, то их "гастроли" часто заканчиваются поножовщиной – семья идет на семью и в итоге... несколько смертей. Но за любой смертью снова будет смерть – кровная месть семей, годами враждующими между собой.

Есть ли еще на свете другой такой народ, столь утопающий в грехах, как цыгане?

 

Глава 8

Прощаясь с отцом, Наида всплакнула.

— Даделэ, возвращайся поскорее...

— На ров! Джива вава, мэ выджава...

После уезда цыган двор опустел. Настя, убиравшая остатки роскоши со столов, что-то бурчала себе под нос. Ипан, старший сын барона, поглаживал собаку, вилявшую хвостом от удовольствия и свесившую язык от жары, оскалив пасть с ...золотыми клыками (поставленными для форса). Возле него валялась гитара с тремя струнами и оторванным грифом – печать вчерашнего веселья. Магнитофон, как бы заменивший отслужившую гитару, на весь двор распевал какую-то индийскую песню, поддерживаемую Миркой, готовящейся стать матерью, а потому в который уже раз перебиравшей распашонки, ползунки, слюнявчики...

Через некоторое время во двор караваном вошли друзья Ипана и дети Короля, брата Марца. (Имена и клички цыгане дают самые необыкновенные: Граф, Милорд, Князь – лишь бы они были красивы или звучали особым величием. Если человек был нелюбим, ему на всю жизнь давалось какое-нибудь смешное прозвище. Барон, например, носил прозвище "Карлик" за его малый рост).

Визит их был связан с приездом Кольки, двоюродного брата Наиды, который выделялся среди гурьбы особой манерой держаться, изысканностью в одежде (что редко среди цыган), необыкновенной красотой и даже какой-то аристократической изюминкой. На вид ему было лет 13-14.

Но несмотря на сравнительно малый возраст, Колька побывал уже во многих странах мира с разъездным цыганским ансамблем "Ромалэ", став любимцем в самых различных кругах общества из-за особого таланта танцовщика.

Андрей Голубенко, оставив свое занятие Наиде, добровольно постигающей секреты мастерства художников-оформителей, почти не отходящей от них, вышел во двор, услышав доносившиеся оттуда возгласы радости Ипана и Мирки.

— Дядя Андрей! Это Колька, наш родственник. Он знаменитость – на плакатах есть. Лучшего танцовщика, чем он не найти на всем белом свете, тэ мэрав тсэ! – копировал отца Ипан.

Колька, как бы подтверждая слова Ипана, пустился в адский перепляс. В несколько секунд его руки побывали и за спиной, и на полу, и под каждой из ног, многократно на груди... ноги не находили себе покоя и на долю мгновения и, вдруг, подпрыгнув и сделав сальто, он резко сменил манеру исполнения, перейдя на танец с частым дробным пристукиванием.

Эдик и Юра, спрыгнув с подмостей, также вышли из комнаты, где работали, посмотреть искусство необыкновенного юноши.

Но Наида, идя вслед их, сказала:

— Зря стараешься, дядя Андрей не любит танцы и сказал, что это большой грех. Знаешь почему голову Крестителю отсекли? А вот и не знаешь... а все из-за танцев, а ты все хвастаешься...

— Какому еще Крестителю, когда? – поинтересовался Колька.

— Какому, какому... Тому, что в Евангелии рассказывается. Умные книжки надо читать, а ты только и знаешь, что дрыбцюеш.

— А-а-а, ты уж монашкой стала, в баптисты подалась, – ухмыльнувшись, сказал танцор.

— А о танцах не только баптисты такого мнения. Цыганская, наша пословица и та говорит: ... Как там?... "Кон кхэлэла упэрэла", а по-русски: "Кто пляшет – упадет".

— Что-то я сколько ни пляшу, а еще ни разу не падал...

— А падают по-разному... Дядя Андрей говорит: сначала гордость, а потом... падение. А у тебя гордость на лбу написана, значит, и падение близко.

— Тоже мне богеминашлась! Ты просто мне завидуешь...

— А я и не говорю, что я богеми. Это слова Бога, а выше Бога никого нет. Он что говорит, то так и бывает.

— Откуда ты все знаешь? – спросил Колька.

— В Библии написано.

— А ты ее читала? – не унимался танцор.

— Ну, не читала – так слушала. Знаешь как дядя Андрей интересно рассказывает. Я уже почти всю Библию знаю. Он и сегодня вечером будет рассказывать. Мы сразу и картинки по детской Библии рассматриваем.

При слове "картинки" Колька вдруг вспомнил о своем сюрпризе, привезенном из-за границы.

— Пойдемте, я вам "Полароид" покажу!

— Что еще за поле Рой? – поинтересовался кто-то из детей Короля.

— Ну и де-е-р-е-вня! – протяженно воскликнул городской. – Это фотоаппарат такой, а не поле... Чудо техники! Кнопочку нажал и моментально фотку под нос, посмотри-ка, мол, сильно похож на обезьяну?

В минуту детвору как ветром сдуло. Слышен был только топот ног ребят, бегущих наперегонки.

Голубенко, закончив трудовой день, уединился для молитвы. Он просил Всемогущего устроить все обстоятельства жизни так, чтобы они распахали твердую почву сердец этого народа, утопающего во грехах, чтобы можно было семя Божье бросить глубоко и не только во свидетельство, но и для спасения. Андрей просил Бога и за детей, чтобы найти путь к их сердцам; благодарил Спасителя за ту работу, которую Он уже произвел в Наиде.

Через полчаса проповедник уже готовил костер, собрав сушняк в саду и нарубив дров, а как только начало смеркаться, вновь собралась детвора, языки пламени костра невольно пригласили их в глубь сада, где заранее были установлены скамейки, табуретки, несколько стульев. Более взрослые усаживались, а меньшие улеглись на одеяла, разостланные на траве.

Андрей начал беседу с вопроса затронутого Колькой:

— Вы пришли с фотографиями?

— Да, вот они.

Ребята наперебой передали в руки Голубенко штук восемь снимков.

— Ну и кто из вас оказался сильно похож на обезьяну?

Каждый из сидящих указывал на другого, но не на себя. Выждав определенное время, проповедник спросил:

— Я правильно понял, что никто из вас не хочет быть похожим на обезьяну?

— Да, правильно.

— А на кого же вы хотите быть похожими?

Этот вопрос оказался для них трудным. Учитывая, что дети-цыгане еще не привыкли к большой аналитической работе ума, хотя готовое повествование слушают с удовольствием, Голубенко стал больше рассказывать, чем спрашивать:

— Бог создал человека прекрасным и всегда хотел и сейчас хочет, чтобы все люди были похожи на Него, а не на другие создания, с которыми человек часто сравнивает себя. Дьявол, враг Бога и людей, тоже смеется над людьми, сравнивая их то с обезьянами, то еще с каким чудовищем. Он радуется, что сумел их обмануть еще в раю! Он сам упал от гордости и был отвергнут Богом, хотя раньше был Херувимом осеняющим, а после и человека искусил тем же путем...

— А что значит "искусил"? – спросил кто-то из сидящих.

— По-простому это значит – поймал в ловушку. Вот как домашняя мышь ловится в мышеловке. Вы же никогда не видели, чтобы на пшеничном поле кто-то ставил мышеловку?

— Нет, не видели, – раздалось несколько удивленных голосов.

— У полевых мышей – раздолье. Они не знают запретов. А домашней мышке хозяин как бы говорит: Пшеница в мешках – моя, не смей сюда лазить. Но мышка по своей природе лезет как раз туда, где запрет, не понимая, что это все равно что смерть. Бог человеку дал все для того, чтобы он был счастлив в раю, но положил ему один запрет (при этом Андрей раскрыл Библию, которую цыгане считали "нашинской") и прочитал: "А от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь". Этот запрет был на пользу человеку. Но дьявол, хитрый змей, сумел искусить человека, обманув его.

Он дал приманку Еве, сказав, что Бог потому положил запрет, чтобы люди не были как боги. Ева не послушалась Бога и ела от плодов дерева познания добра и зла и даже мужу своему дала плодов. И тогда у них открылись глаза и они увидели, что богами не стали – обманул их дьявол. Они стали несчастными, потому что Бог из-за их непослушания проклял землю. И земля с того времени изменилась. Изменился и человек, потому сейчас и гадают люди: на кого же он похож, от кого он произошел, для чего он живет и куда идет?

Это самые главные вопросы в жизни, но на них может получить ответ только тот человек, который читает Библию и делает все в жизни так, как заповедал Христос.

Другие люди, кто пренебрег Словом Бога тоже хотят разрешить проблему этих вопросов, но они – как корабль без компаса, как мореплаватели, не знающие в какую гавань плывут – им ни один ветер не будет попутным...

— А правда, что Бог сразу сотворил лошадей, а потом уже человека? – перебил его речь Антал, молодой цыган, особо любивший лошадей.

Андрей подумал: "Вот уж точно говорят: Цыган без лошади, что справка без печати".

— Да, правда, – ответил Голубенко

— В шестой день творения Бог создал человека и сказал: "Да владычествует он над рыбами морскими, над птицами небесными и над скотом..." Значит, они раньше были созданы, прежде сотворения человека, хотя и в тот же день.

— Значит Бог больше всего на свете любил лошадей, раз человек был на втором месте?! – не унимался молодой наездник, темперамент которого передавал неописуемую радость, словно астронома, открывшего новую планету.

— Бог все творение любил, потому что на нем поставил Свою печать – "Хорошо весьма"!

Голубенко пальцем показал на последний стих первой главы Бытия и в таком положении пронес Библию по кругу сидящих, удостоверяя каждого, что это именно так.

— А лошадей все равно больше всех из творения, потому что лошади лучше всего на свете, – произнес Антал, не удовлетворившись ответом проповедника.

— Больше всего Бог полюбил не лошадей... потому что они служат человеку, а самого человека, который после своего изгнания из рая был потерянным. Но Бог так сильно возлюбил мир, что даже Сына Своего единственного Иисуса Христа не пожалел для спасения всех человеков, чтобы всякий человек, в том числе и из вас, цыган, кто будет веровать в Него, не погиб, но имел жизнь вечную.

— А что значит веровать в Него – креститься на иконы? – послышались несколько голосов.

— Нет. Бог не желает, чтобы человек выполнял какие-то обряды, не понимая зачем это делает, а сам делал зло – убивал, воровал, ругался, обманывал, употреблял спиртное или наркотики...

— А вот здесь я уже с вами не согласен, – возразил Колька. – Когда у нас в Москве, где я живу, поп благословлял наш дом на входинах, то он пил вино, как воду... Бабинькоего спросила: "Батюшка, пить вино – грех или нет?", а он ей ответил: "написано: пей, но не упивайся..."

— Нет, Коля, это неверно! Много есть людей, которые извращают Писания, даже среди так называемых верующих. Бог спасает не просто людей, говорящих, что они верят в Бога, а людей, верных Ему. Батюшка, о котором ты рассказал, есть всего лишь заблудший наемник, исказивший смысл сказанного апостолом Павлом: "Не упивайтесь вином, от которого бывает распутство; но исполняйтесь Духом". Слово "не" это тот же самый запрет, о котором я вам уже рассказал. Апостол сам же и раскрывает, почему Бог поставил запрет – чтобы не было распутства. Человек не знающий Бога пьет вино, чтобы ему было весело, как он думает. А человеку, познавшему Бога, апостол сказал здесь же: "исполняйтесь Духом". Того, кто находится в Боге, веселит не вино, а радость спасения и его плод жизни уже не распутство, которое бывает после вина, а – любовь, радость, мир... все то, что составляет настоящее счастье христианина.

— А разве христиане счастливы? – спросил Ипан. – Над вами смеются, вас унижают, вы нищие. Я бы не хотел такого "счастья", ведь вы не имеете никаких наслаждений жизни, о каком счастье можно вести речь, если вы не знаете в жизни никакого риска.

— А при чем здесь риск? – спросил Голубенко.

— А при том... надаранэса тэ явэс - бар-валэ-сатэдживэс!

— Что ты сказал?

— Я сказал наиболее часто употребляемую или подразумеваемую нашу поговорку. По-русски это будет звучать примерно так: Рисковать – значит быть счастливым.

— И какое же счастье вы получаете после вашего риска? – спросил Голубенко.

— А счастье в самом риске, а не в том, что риском достигается. Мы всю жизнь ходим по лезвию бритвы; мы как саперы, которые ошибаются один раз в жизни... Э-э-э, да разве вам это понять?

Голубенко видя, что разговор переходит в область, которая будет неинтересна для меньших возрастом, старался перевести его в другое русло, держа центром беседы спасительную силу любви Христовой.

— Христос Своим ученикам и последователям открыл только одно счастье – счастье пребывания в Боге, а пребывающий в Боге – пребывает в любви, потому что Бог есть любовь, но вы еще этого понять не можете, к сожалению.

Христианином может быть только тот, кто смог понять и оценить любовь Божью. Но чтобы оценить любовь Бога, надо увидеть себя погибшим грешником, а чтобы определить себя самого таковым – необходимо читать Слово Божье, которое законом Бога открывает меня преступником перед Ним.

...Долго еще длилась беседа, но никто не хотел расходиться. Голубенко, видя, что время уже позднее, предложил всем идти отдыхать, а в будущие дни, до самого приезда барона, вечерами собираться для продолжения бесед, подобных этой.

 

Глава 9

Прошло дней десять, каждый из которых заканчивался вопросами и ответами по теме Библии, собирая всякий раз все большее число желающих послушать о Боге или задать каверзный вопрос.

Утро нового дня не предвещало ничего особенного. Мастера уже два часа работали, а во флигеле еще только готовили завтрак для них. Голубенко работал недалеко от входной двери, устанавливая лепку. Через настежь открытое окно, он увидел вошедшего во двор Кольку в сопровождении Ипана, направляющихся во флигель.

Прошло минут двадцать. Колька уселся за столом напротив Наиды, насвистывая какую-то мелодию, Мирка помогала Насте на кухне, а Ипан, достав несколько патронов из пиджака отца, стал ими жонглировать.

Юный танцор, глядя на патроны перескочил взглядом на ружье, резко оборвав свой свист. В голову пришла рискованная мысль: попугать Наиду.

"Ружье-то двуствольное. Надо зарядить патрон в один ствол, нацелиться на нее, а курок спустить другого ствола. Во напугается!"

Едва заметная улыбка пробежала по лицу. Колька взял ружье, нацелился на голову Наиды, как бы стреляя, но услышал ее равнодушные слова:

— Оно-то не заряжено, не пугай!

Чаоро потянулся к патрону, неудачно выпавшему из рук Ипана. Жонглер хотел остановить его, но Колька, шепнув ему что-то на ухо, беспрекословно достиг своей цели.

На этот раз он выполнил все точно так, как задумал – зарядил патроном один ствол (Наида все видит!) и навел ружье на двоюродную сестру.

— Наида, я тебя сейчас застрелю!

— Прекрати глупые шуточки, с ружьем не шутят! – вырвалось из уст дочери барона.

Ипан сидел равнодушно, предупрежденный о шутке, сказанной ему на ухо, наблюдая за реакцией своей сестры.

Но увы... шутка не сработала! Сработал механизм смерти "человекоубийцы от начала" (сатаны) Иоан. 8:44, затмившего память юнца и спустившего курок как раз того ствола, где был заряжен патрон! Пах! – грянул выстрел.

— А-А-А-А! – душераздирающий крик пронзил утреннюю тишину цыганского двора.

В долю секунды из дома, где производился ремонт, выскочил Голубенко. Глаза его устремились к флигелю, откуда клубился дым, а выбежавшая в горячке Наида, из правого плеча которой струей била кровь, успела только произнести:

— Дядя Андре-е-й!.. – падая в руки проповедника.

— Кто ее?! – растерянно прозвучал вопрос.

Колька, прижавшись к стене, ерзал руками по ее плоскости, крича, плача и дрожа всем телом.

— Дядя Андрей! Я не на тот курок нажал, – повторил несколько раз танцор, падая в страхе на колени.

— Быстро бегите все за скорой помощью! Все! До одного! В разных направлениях! Все звоните! Быстро, быстро, быстро... Звоните!

Мирка, рыдая, кинулась к Наиде. Ипан в шоке метался из одного угла двора к другому, не зная, что делать. Только мастера сумели преодолеть страх и растерянность и выполнить нужную команду в эти трудные, неожиданные минуты.

Андрей, быстро вбежав в дом, сорвал первую попавшуюся на глаза простынь и, разорвав ее, на бегу крутил жгут, чтобы перекрыть выход крови.

Наида лежала без сознания в луже крови. Перетянув рану, Голубенко удерживал Наиду в таком положении, чтобы рана была в самой высокой точке. Кровь окрасила жгут, ручейками стекая между пальцами руки, зажавшей рану.

Минуты через две дочь барона начала с глухим стоном корчиться в судороге. Теперь Андрей едва мог удерживать ее тело в таком положении, чтобы рана была вверху. Мирка, причитавшая некоторое время над телом, теперь выбежала на улицу, крича со всех сил.

Голубенко, стоящий на коленях, стал усиленно молиться о сохранении жизни угасающей звезды барона.

Машина скорой помощи прибыла через семь минут – больница находилась в двух километрах от места происшествия.

Врач, проверяя пульс девушки, покачал головой, констатируя:

— Безнадежно, по пути она скончается.

Он стоял равнодушно, без движений, как бы дожидаясь ее смерти.

— Чего вы ждете?! Быстро везите в больницу! Это дочь цыганского барона, если вы не сделаете все, что сейчас возможно, он вас перестреляет. Это же ц-ы-г-а-н-е, вы понимаете?! – повелевал Андрей, как будто ему все было позволено.

В две минуты носилки, на которых лежала бледная красавица, уже были установлены в машине. Андрей, не смотря на все запреты врачей, прижавшись в уголку, ехал в больницу, а через несколько минут, когда врачи убедились в совпадении его группы крови и пострадавшей – второй положительной, – он уже лежал возле Наиды.

"Прямое переливание крови!" – слышал он. "Ах, вот к чему была моя молитва, которую я назвал странным лепетом. Теперь все понятно, все!"

— Вы донором были когда-нибудь? – спросила медсестра.

— Нет, никогда не был.

— У вас такие слабые вены. Вы кем работаете?

— Художником-оформителем.

— Понятно, тяжелее кисточки ничего не поднимаете, да? – старалась поднять настроение врач.

— Сколько разрешите брать крови?

— Максимум возможного. Девочка должна жить, слышите, должна!

— А вы ей кем приходитесь?

Андрей на какое-то время задумался, но за него ответил старый седой врач:

— Сейчас он все для нее... дай-то Бог, чтобы не напрасно!

— Дай, Боже, дай! – присоединил свой голос Голубенко.

Медсестра положила руку на сердце Андрея:

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо.

Через некоторое время она сказала:

— Пятьсот грамм, больше нельзя. Полежите теперь спокойно.

 

Глава 10

Ничто не работает так быстро, как цыганская почта. В течение двух-трех часов к больнице съезжались со всех сторон цыгане, желавшие своим сердечным участием оказать внимание пострадавшей дочери барона. Но в больницу никого не впускали! А двор буквально гудел многоголосицей.

Андрей сидел в белом халате недалеко от операционной – ему единственному разрешили находиться здесь на всякий случай. Шла сложная операция. Выстрел пошел вдоль тела. Очевидно Наида согнулась, уклоняясь от наведенного на нее ствола.

— Выстрелом ей рассекло правое плечо, легкие, печень, – сказал один из врачей, вышедших из операционной. Состояние совершенно безнадежное. Думаем, что до вечера она вряд ли протянет... Вызывайте срочно родителей.

— Они уже скоро будут здесь – вылетели самолетом из Москвы, зная только, что произошло несчастье, – сообщил Голубенко.

Но через полчаса после того разговора, родители уже входили в коридор больницы, зная о случившемся из рассказов стоящих во дворе цыган.

Марц застал Голубенко, сидящего с высоко поднятой головой, но закрытыми глазами.

Последний, услышав шаги идущих по коридору, повернул голову, встал и пошел навстречу барону.

Главный Рома не подошел, а подбежал к Андрею, целуя его и сжав в своих объятьях, рыдая как младенец.

— Неужели я смогу перенести ее смерть? – был единственный вопрос барона.

Румиду, как мать, пустили к Наиде, ухаживать за ней.

Вскоре к больнице подъехала следственная группа. Поговорив с врачами об исходе происшествия, полковник, подойдя к Андрею и Марцу, сказал:

— Поедете с нами в целях следствия.

Выходя из здания больницы Голубенко увидел теснящихся людей, глазами исполненными восторга и благодарности, сопровождавшими героя дня.

— Благословы тэбэ Бог, Андрей! – послышалось с разных сторон.

— Дай тоби Бог здоровля!

Знали они и о том, что Андрей дал свою кровь Наиде. Это не сходило с уст собравшихся, удивленных, что баптист-гадже это сделал цыганке!

Приехав на место происшествия, Андрей со следственной группой вошли во двор, а барон стоял у калитки, рыдая и боясь войти туда, где совсем недавно была шумная пляска, дикие восторги, песни... , а на том месте, где он "на счастье" бил посуду была лужа крови родной, любимой дочери. Взгляд его поймал дорожку из капель крови, ведущую к самой калитке.

— Проклятая богеми! – громко, со скрежетом зубов произнес барон, подняв над головой кулаки.

— Я навеки остановлю твое карканье...

Некоторое время Голубенко рассказывал следователям детали происшествия. Некоторые из экспертов производили замеры, фотографировали, делали записи.

Участковый милиционер изучал опись изъятого оружия.

А с улицы все доносились угрозы барона:

— Колька! Купаться будешь в собственной крови, я уничтожу все ваше змеиное отродье! Тэ мэрав тсэ! Держись теперь, попрыгунчик несчастный.

Кровь за кровь! Тэ мэрав тсэ! – кричал он на всю улицу, призывая внимание соседей, как свидетелей.

И вновь рыдания с криками:

— Хась мангэ! Хась мангэ!

Цыганские семьи, как растревоженный муравейник, сновали от больницы к дому барона, от дома барона – к зданию больницы. Когда внешние проявления зла иссякли у барона, а следователи уехали, Голубенко с Марцем поехали узнать у профессоров, прилетевших по срочному вызову, их мнение относительно будущности Наиды.

— Правду говорить или промолчать? – спросил один из них.

— Только правду, самое страшное я уже перенес, оно хуже смерти, – произнес барон.

— Хуже смерти, дорогой, ничего не бывает. Вам придется крепиться. Крепись, дорогой, но... из этого состояния, мне думается, уже и Сам Бог ее не поднимет...

"Какой сильный вызов Богу!" – подумал Андрей, услышав последние слова профессора. Из опыта жизни он уже знал, что Вседержитель оставлял в посмеянии всех тех, кто делал Ему вызов.

Невольно Голубенко вспомнил вызов Богу, сказанный капитаном корабля "Титаник". Когда это гигантское морское чудище вышло в безбрежные просторы, репортер одной из газет спросил капитана: "Действительно ли судно непотопляемо?" Он ответил: "Конечно, Сам Бог не сможет его потопить!", но всему миру стал известен "причал" корабля, разбившегося об айсберг.

И сейчас Андрей где-то в душе даже порадовался, что из-за этого вызова Бог может явить Свое чудо.

— Извините, профессор, но вы только врач, а Тот, Кого вы упомянули, – Врач врачей, сильный воскрешать людей из мертвых, – сказал Голубенко, желая утешить барона, убитого горем.

— О, ну коль вы читали Евангелие, то вам остается только молиться, – с ухмылкой произнес врач.

—...что мы и будем делать! – твердо добавил христианин, обняв плачущего барона.

 

Глава 11

Наибольшую волю слезам дал Марц уже под вечер, когда дом опустел – мастера уехали домой (какая теперь работа!), Мирка и Румида были в больнице, Колька и Ипан исчезли из страха ответственности, другие дети разбежались, боясь крови, которая как заклятье греха пугала всех.

Барон остался только в присутствии Андрея, не отходившего от него из опасения, что цыган из мести может наделать много страшного и непредсказуемого, а с другой стороны – чтобы вселить надежду на Бога, единственно могущего теперь помочь.

В жуткой тишине всякие чувства только обострялись. Вой собак тревогой отзывался в сердцах тех, кто теперь сидел в тяжелых раздумиях случившегося.

— Марц, надо нам молиться, много молиться. Бог все может, для Него нет ничего невозможного.

Андрей стал приводить примеры из Евангелия, показывающие силу и возможности Того, Кто даже жизни Своей не пожалел для человеков.

— Ты помнишь как кричал слепой Вартимей? Я читал тебе... там, на лужайке, где ты любовался лошадьми... Он ни на что не обращал внимания, даже на препятствия со стороны окружающих, только бы прозреть!

— Я тоже сейчас слепой, слепой Баро, который дром ясвэндыр на дыкхэла. И если бы Христос здесь сейчас проходил, я отдал бы Ему все, с пустой сумкой пошел бы тэ вымангэс по миру лишь бы осталась жива моя чергэн! – уже тоном сломленного человека говорил, некогда бушующий повелитель.

— Богу никакого богатства не надо, Марц, Ему нужно только твое сердце, могущее исправить вашу жизнь под Его Божественным водительством. Христос сейчас плачет о твоей душе точно так же, как ты о Наиде.

— Молиться я не могу, потому... что мы проклятый Богом народ... Хамово племя, как о нас говорят люди. Наши руки полны крови, хоть и утробы набиты золотом. Бог все равно не услышит меня. Он слышит только святых.

Вдруг его осенило! Схватив своими руками руки Голубенко, он умоляюще произнес:

— Вот ты, Андрюша, (он впервые назвал его имя ласково!) молись, молись! Если есть Бог на свете для меня, то Он может услышать только тебя, я это знаю, точно знаю, а я еще не могу, нет, не могу.

Голубенко, не ожидая другого случая, стал молиться, опустившись на колени, молиться вслух. Барон встал из-за стола и стал ходить взад-вперед по комнате, потом остановился возле молящегося проповедника и вдруг... Что это? Как подкошенный упал на колени тот, кто в свое время говорил, что нет на свете того, кто мог бы поставить его на колени. Закрыв лицо руками, он судорожно вздрагивал, говоря по-цыгански, добавив только по-русски следующие слова: "Сними с меня проклятье и услышь Андрюшу, прости меня, если еще можешь".

Он встал с колен, но видя, что проповедник все еще молится, снова ходил по комнате и снова становился молиться. Так было несколько раз.

Всю ночь они не сомкнули глаз. Теперь, когда Андрей увидел, что Бог распахал почву сердца барона, он сеял, сеял, сеял, зная, что это самый подходящий момент для воспринятия истины.

Под утро поехали в больницу. Марц входил настороженно, идя, как по минам, не зная, исхода ночи. Но, вышедшая навстречу Румида, сказала:

— Еще жива... Какие у нее сейчас глаза – они разрывают меня на части! Прийдя в сознание только и говорит:

— На ров, мамо! На ров, мамо!

Сейчас она спит. Вот, врачи дали список тех лекарств, которые срочно нужны... Иностранные какие-то. У них нет таких.

— Из-под земли достану! Мешок лавэ отвалю, но достану! – выпалил Марц, радуясь, что Наида еще жива!

И действительно, подключив все свои связи, через полтора часа пакет с лекарствами, цветами и шоколадами был передан врачам в отделение больницы.

Три дня все сидели как на пороховой бочке, в неизвестности ожидания. Никто почти ничего не ел, почти не спал, сменяя друг друга у места, где лежала Наида.

Врачи удивлялись, что она оставалась еще жива, не зная, что этому способствует – крепкое здоровье молодого организма или молитвы святого, о котором везде уже ширились слухи.

Но истинную причину знал только Андрей – "Бог есть жизнь", Он же и Податель жизни, распространивший Свою милость на молодую цыганку, и именно Его славу предстояло открыть Голубенко в последующие дни, переводя славу с себя на истинного Спасителя, единого, достойного восхитить ее!

На четвертый день старый седой врач сообщил:

— Вот только теперь появилась маленькая надежда на то, что девушка будет жить, не умрет, – и добавил, – наступил перелом. Можете на три минутки зайти к ней, но только не беспокоить.

Впервые за эти дни после операции барон и Андрей Голубенко вошли в палату Наиды. Она еще издали улыбнулась. Только расцветшая улыбка, и добрые, ласковые прослезившиеся глаза говорили о ее жизни, пробудившейся как нежный подснежник после долгой суровой зимы, желающей всякую жизнь одеть в ледяные оковы смерти.

 

Глава 12

Барон, ободренный все возрастающей уверенностью в жизнь Наиды, успокоился. С лица исчезла печать ярма, пеленою закрывавшая будущность; только углубившаяся седина оставалась неизгладимым шрамом переживаний этих дней среди иссиня-черных его кудрей.

Только теперь Голубенко снова приступил к работе, благодаря Бога за благополучие исхода этой трагедии, за спасенную жизнь Наиды.

Одна только мысль не давала полного покоя – что будет с Колькой? Ипаном?

Андрей не знал, что на субботу Марц назначил цыганский суд, созывая наиболее влиятельных людей своего круга, передав всем о явке цыганской почтой.

Вечером в пятницу, Рома, подойдя к Голубенко, сказал:

— Ты хотел завтра с утра ехать домой. Я прошу тебя выехать вечером, а выходными пусть будет воскресенье и понедельник, потому что завтра у меня будет много гостей, разных гостей, почетных гостей.

— Но, по-моему, веселье будет некстати, – возразил Андрей.

— А веселья и не будет. Будет наша цыганская разборка. Я приготовил сюрпризы – каждому свой, кто чего заслужил. Ты должен быть обязательно! И как свидетель, и как настоящий друг.

Голубенко воспринял слова барона как новый призыв к молитве за тех, кто будет завтра судим – только молитва к Богу могла опередить жестокость сердец, не познавших Бога.

Часть ночи была проведена на коленях, но и, лежа уже в постели, Андрей долго думал о тех, кому уже было брошено семя Слова Божьего – как не хотелось, чтобы дьявол потоптал его первые всходы!

Утром следующего дня барон встречал гостей, приехавших с других городов и деревень, явившихся при всех своих регалиях. Напротив двора Марца скопилось много автомобилей. Видя нечто не совсем обычное, явился участковый милиционер, интересуясь причиной сборища. Марц, подойдя к нему, сказал:

— Мы же порядок не нарушаем, ничего плохого не собираемся делать, а если есть у тебя какие сомнения – можешь посидеть с нами и убедиться сам.

Но участковый, направляясь к выходу, только сказал:

— Смотри, Марц, чтобы безобразия не было. Ты и так весь город на ноги поднял. Да и меня уже замучили телефонные звонки из разных инстанций. Как там Наидка?

— О, слава Богу! Поправляется. Благодарю за твое внимание.

— Меня не за что благодарить, а вот Андрея поблагодари – можешь даже золотой памятник ему поставить, если бы он ей кровь не перекрыл, здесь, во дворе бы скончалась...

— А ты не учи меня, что делать – мы и сами с усами. Уж его-то я не обижу.

В то время, когда Марц разговаривал с участковым, гости рассматривали отделку здания, в которое вскоре должен был переселяться барон. Все хвалили работу, восхищаясь искусством мастеров, и мало-помалу разговоры сосредоточились на Голубенко. Сегодня он был как именинник. Каждый из собравшихся и по-русски и по-цыгански, по-своему, благодарил Андрея: кто за мастерство – пожимая руку и похлопывая по плечу, кто просто смотрел с восхищением на героя дня, радуясь спасению Наиды, а кто выражал чувство признательности за кровь, данную им, обнимая и даже целуя "еврея", ставшего другом цыган.

Марц, поднялся на ступени крыльца и по-русски (в расчете на Андрея) сказал:

— Ромалэ, до меня дошел слух от плохих людей, что я даже "спасибо" не сказал Андрюше за все то доброе, что сделал он моей Наиде. Он, в полном смысле слова, спас ее. И чтобы и вы не думали, что я жадный, я призвал вас всех, а также соседей и родичей, как свидетелей, чтобы отблагодарить того, кто стал для меня как брат. Ничто теперь для меня не ценно так, как воскресшая моя чергэн, которую я люблю и буду еще вдвойне теперь любить.

— Андрюша! Подойди сюда ко мне, прошу тебя.

Голубенко сделал несколько шагов к нему.

— Прости меня, что я тебя не понимал и часто грубил, оскорблял. Но особенно за то прошу прощения, что я сам так понимал и других настраивал говоря, что вы, баптисты, детей в жертву приносите... А оказалось, что да, приносите, но приносите не детей, а себя в жертву, да еще и за чужих детей. Перед всеми прошу прощения.

— Прощаю, и пусть Бог тебя простит за это – сказал проповедник.

— А теперь я готов выполнить любое твое желание или просьбу за то, что ты не только Наиду спас, но и меня с женой поднял из мертвых; хочешь автомобиль тебе куплю или дом, или... одним словом – ты сам скажи, что хочешь... , что захочешь, то и сделаю!

Но еще ночью Бог открыл Голубенко, о чем ему должно просить.

— Марц, ты действительно выполнишь любое мое желание?

— Тэ мэрэв тсэ! Ты видишь, что я клянусь перед Богомиромалэ...

— Клятв не надо, потому что Христос их запретил, сказав. "Не клянись вовсе", хотя древним, действительно, было сказано, "не преступай клятвы, но исполняй пред Господом клятвы твои". Но я тебе поверю и без клятвы, как барону, твердое слово которого ценят ромалэ. Итак, ты готов исполнить мое желание?

— Да, говори же ... – на лице главного Ромы застыла ухмылка, как бы говорящая "Есть ли для меня что-нибудь невозможное?"

— Марц! Как христианин я ничего не должен просить у тебя за свою любовь к Наиде, выразившуюся в том, что Бог сделал через меня. Но не желая тебя обидеть, видя, что ты действительно преисполнен благодарности, прошу одного – чтобы ты никак не мстил Кольке за ту шалость, которая чуть было ни привела к смерти, но коль Бог нас всех помиловал в этом, помилуй и ты его, ради Бога, прошу тебя...

— О, нет! – перебил его барон, – Такую просьбу я не могу выполнить. Проси чего хочешь, только не этого! Это единственное, чего я выполнить не могу, даже Библия наша говорит: "Кровь за кровь, зуб за зуб, око за око!" Эти слова были настолько твердо сказаны, что Голубенко даже удивился, насторожился, но воспрянув духом, сказал:

— Закон "кровь за кровь" сказан был тоже древним из-за жестокости их, не знавшей еще жертвы Христа. Но Спаситель, совершивший чудный подвиг Голгофы, не мстил за Себя распявшим Его, напротив, молил Отца Небесного: "Прости им, ибо не знают, что делают". Сегодня Христос эти слова, сказанные на кресте, говорит уже тебе, Марц – "Прости им... "

— Ты одного не понимаешь, Андрей, что я цыган, к тому же барон, и не могу нарушить наши законы и традиции, строгости выполнения которых требую сам от других. Какой же я после этого буду барон, если сам нарушу свою клятву. Я клялся, что Колька будет купаться в своей же крови!

— Ты клялся и в том, что выполнишь все, чего я попрошу... Забудь о клятвах своих! Лучше вспомни, как ты молился со мной Богу и говорил Ему свое слово "прости". Бог ответил – Он сделал чудо, чему вы все свидетели и я прошу тебя о чуде, которое должен соделать ты, забыв обо всем, что противодействует его свершению!

Барон прослезившимися газами смотрел уже не на Голубенко, а на собравшихся, прося их милости не столько уже к Кольке, сколько к себе, связавшему себя двумя клятвами, противоречащими одна другой.

Некоторое время цыгане спорили. Их трудно было понять. Одни выкрики гасили другие, но оказалось, что спор их шел хотя и разными путями, но только к одной цели – пусть этот случай будет как исключение из правил, только бы Наида не была против.

Но Румида заявила при ее нескольких свидетелях, что пострадавшая никакого зла не испытывает к Кольке, подтвердив, что тот сделал это не во гневе, не с каким-то злым умыслом, а будучи увлеченным опасной шуткой.

— А вот еще одно доказательство ее прощения – с этими словами она показала всем открытку, одну из подаренных Наиде во время посещений Голубенко, которую теперь Румида должна была передать скрывающемуся Кольке от Наиды.

На ней был прообразно изображен Спаситель, стучащий в дверь, а на другой ее стороне написанные медсестрой, под диктовку Наиды, слова:

"Коля! Когда я уже прощалась с землей, то думала, что на кладбище появится еще один памятник, на котором будет написано: "Еще одним цветком земля беднее стала, еще одной чергэн богаче небеса...

Но теперь, когда я воскресла из мертвых, я хочу, чтобы и ты воскрес из мертвых.

Я тебя прощаю, не прячься!

Р.S. Если хочешь — принеси мне розы.

Наидка"

Открытка, прошедшая "по рядам", стала печатью прощения Наидой Кольки. Видя, что все собравшиеся едины с ее желанием, барон, в знак благодарности, даже поклонился им.

И, уже поворотясь к Андрею, радостно сказал:

— Видишь, невозможное стало возможным?! Но я все равно хочу сделать тебе подарок.

Голубенко ответил:

— Да, вижу, благодарю за это моего Господа и вас, но я хотел бы еще нечто сказать для всех собравшихся...

— Говори, говори! – раздалось с разных сторон.

— Я буду весьма грешен, если не скажу вам следующего:

Все эти дни я только и слышал похвалу в мой адрес, многие благодарности; некоторые из вас называли меня даже спасителем. Но Того, Кто действительно совершил это чудо, многие не заметили. Это наш Господь, Иисус Христос, Спаситель вчера, сегодня и во веки Тот же.

Вы так высоко оценили мою кровь, что я не могу не сказать о Крови Христа, ведь то, что я сделал по сравнению с тем, что сделал Христос – действие спички по сравнению с солнцем.

Моя кровь – это кровь всего лишь грешника, хотя и прощенного Спасителем, а Его Кровь, пролитая за нас – цыган, украинцев и прочих народов – Кровь Святого, непорочного Агнца, "предназначенного еще прежде создания мира" для нашего спасения (1 Пет. 1,19-20).

Моя кровь в Наиде будет действовать только временно, сила же Крови Христа, пролитой в умилостивление за грехи наши, действует и будет действовать вечно! Моя кровь распространилась на одного человека, сила же Крови Спасителя распространяется на всех человеков в мире, кто принимал, принимает или будет принимать верой Его искупительную жертву.

Ваша благодарность мне – пусть будет отдана только Тому, Кто ее действительно заслужил, а потому я не могу брать никаких подарков или награды, принятием которых я бы только подчеркнул то, что они пошли не по тому адресу. Я лишь раб, ничего нестоящий, сделавший то, что и должен был сделать.

Так и вы, когда исполните все повеленное вам, говорите: "мы рабы ничего нестоящие, потому что сделали, что должны были сделать" (Лук. 17,10).

 

Вместо эпилога

Мать Кольки, не присутствовавшая на собрании вершивших судьбу ее сына и не мечтавшая о великодушии барона, ожидала только кровной мести изо дня на день!

За себя она не боялась, но сын ... Где он сейчас? Выдержит ли ее сердце, сердце любящей матери?

Нет, нет! Не говорите «ее цыганское сердце»! Сердце матери может быть только материнским. Материнское сердце не знает своей национальности, а потому неслышимый крик его белым инеем окрашивает голову, прячет вглубь обезвоженные от слез глаза, стоном души, как раскатистым эхом, ищет помощи рожденному в страдании.

Можете себе представить, как велика была ее радость (имя матери я так и не узнал, может быть потому, что она стала образом всякой матери, ищущей спасения своего сына, дочери?), когда цыганской почтой ей была доставлена открытка для Кольки и сообщение, что «святой, спасший Наиду, выпросил его жизнь вместо вознаграждения для себя», а значит... мести не будет.

Узнав у «почтальонов» день отъезда Голубенко от барона, она поспешила отблагодарить святого. Наняв такси, радостная цыганка поехала к дому барона попрощаться с Андреем, но опоздала... Он уже выехал с Ипаном на «Волге» барона, оставляя среди шахтерского города М. еще один памятник искусства, но что несравненно важнее — еще один памятник христианской любви, — любви, явленной самим Богом.

— Ну что, дядя Андрей, поедем нашей цыганской дорогой, напрямик? — спросил Ипан, предлагая сократить путь, так называемой «цыганской тропой», ведущей вдоль лесополос, соединяющих разбросанные шахты и их отработанные терриконы.

Голубенко, восприняв вопрос Ипана образно, улыбаясь ответил:

— Можно и цыганской дорогой, только бы она вышла на единственный путь жизни и вела к единой конечной цели!

— Я удивляюсь вашей способности переводить обычный разговор на темы из Библии. Откуда это у вас? – спросил сын барона, лихо ведя машину, поднимающую за собой облака пыли.

— Так Господь повелел через апостола Павла: «Слово ваше (да будет) всегда с благодатию, приправлено солью, дабы вы знали, как отвечать каждому» (Кол. 4,6) – вот я и «посолил» твой обычный вопрос.

...Разговор их был прерван появлением встречного автомобиля, мигающего светом фар.

— Что он мигает, наверное, впереди работники ГАИ? – спросил Андрей.

— Нет. Думаю, что едет кто-нибудь из наших цыган, коль едет «цыганской тропой», иначе бы «таксист» никогда не поехал бы по грунтовой дороге.

Такси, метрах в пятидесяти, развернулось поперек дороги, перегораживая путь. Дверь его быстро открылась и к ним навстречу бежала цыганка.

— Что-то случилось? — спросил проповедник. Но Ипан, всматриваясь в бегущую, сказал:

— Думаю, что ничего плохого. Это Колькина мать...

Подбежав, к уже вышедшему из машины Голубенко, женщина рухнула на землю, обхватив ноги святого и, целуя обувь, не смотря ни на что, дала волю слезам, словам, излитым со всей щедростью души, приобретшей потерянного сына.

— Встаньте, что вы делаете!? – пытался поднять ее Андрей, но она еще минут пять удерживала его ноги, словно тисками, распластавшись в пыли. Плечи ее все еще судорожно вздрагивали от рыдания. Наконец, она встала...

О, какими глазами она смотрела на Голубенко! В них было все: благодарность, торжество, восхищение ... Она произнесла всего лишь несколько слов:

— Спасибо тебе, ты вернул мне сына…, единственного. Благослови тебя Бог!

Проповедник подумал: «Вот, наверное, именно так благодарил один из десяти прокаженных, единственный из них, кто по-настоящему оценил явленное чудо Христом».

Некоторое время они сидели, увлекшись разговором, а потом Андрей, спохватившись, извлек из рюкзака сверток с несколькими книгами. Он достал одну из Библий (которые всегда возил с собою) и, извиняясь, сказал:

— Чуть было не забыл. Коля просил меня подарить ему Библию.

Голубенко, открыв обложку, на первом белом листе написал:

"Для благословенного пользования

Колюне от дяди Андрея,

в надежде, что наши вечера бесед

о Боге не останутся бесследными

в твоей душе."

И уже печатными буквами дописал:

Или эта Книга уведет тебя от греха, или грех уведет тебя от этой Книги.

— Вот, пожалуйста, передайте Коле и поцелуйте его за меня. Я думаю, что мы не прощаемся, а пока только расстаемся. Читайте вместе с ним Библию. Она откроет вам новый путь, новую жизнь, счастливую жизнь...

...Голубенко часто навещал Наиду в больнице, моля Бога, чтобы она не только физически была спасена, но и духовно.

По прошествии определенного времени, Андрей был в гостях у барона (хотя последний усиленно просил его переехать и жить вместе, как с братом) в связи с выпиской Наиды из больницы. Сколько радости было при встрече! Первыми словами барона к своей чергэн были:

— Наидочка! Запомни на всю жизнь, это твой спаситель, в твоих жилах течет теперь и его кровь, – и он крепко обнял Андрея.

Но Голубенко ответил:

— Если я и спаситель, то с маленькой буквы. Теперь для вас должно быть совсем неважно то, что моя кровь в ней течет, но весьма важно, чтобы Кровь Спасителя (с большой буквы), проявившего к вам особую любовь и милость, стала вашим истинным Питием, дающим жизнь вечную вам и всем, в ком она будет циркулировать по уверованию.

Во время их разговора подошел Ипан. Андрей, желая подытожить все ранее проведенные беседы о Боге, ещё долго сидел уединившись с сыном барона. Если бы мы подошли к ним, то услышали бы следующий разговор:

— Понял ли ты теперь, Ипан, что такое риск? Поговорка «Риск — благородное дело» далеко не всегда верная, потому что не всякий риск благо родит. «Никто не благ, как только один Бог» (Мат. 19,17). Вот Бог действительно благородный и Его дела прекрасны! Как видишь, нет счастья ни в самом риске, ни в конечной его цели, если зиждется это не на добре в Боге. Риск – это действие на «авось», а вера это единственно правильное решение, причем, открытое Богом; она уверенно присваивает то, что принадлежит будущему. Чаша Христа тоже была для Него риском, но она движима истинным благом и согласована с желанием Небесного Отца, а поэтому риск проклятия для Иисуса оправдался благодатию для всего человечества. Такое мог совершить только Тот, Кто возлюбил мир настолько, что даже Себя не пощадил, чтобы искупить вину грехов всех людей, принявших Его верой. Это риск совсем иного рода, риск высокого духа, движимого любовью Бога.

В дальнейшей жизни Голубенко не раз приходилось рассказывать эту историю, отвечая на вопросы, не освещенные в этом повествовании. И всякий раз он просил своих слушателей молиться о цыганах и других народах национальных меньшинств, о которых мы часто забываем, а ведь «Бог нелицеприятен, но во всяком народе боящийся Его и поступающий по правде приятен Ему» (Деян. 10,34-35).

— Сейте, сейте, сейте! – призывал Андрей.

«О, вы, напоминающие о Господе! не умолкайте!» (Ис. 62,6)

ибо

... Слово Мое, которое исходит из уст Моих, — оно не возвращается ко Мне тщетным, но исполняет то, что Мне угодно, и совершает то, для чего Я послал его» (Ис. 55,11).