11 мая 1859 года Пол нетерпеливо топтался на верхней палубе «Олимпика». Серая глыба Острова слез осталась позади. Полу казалось, что пароход идет слишком медленно, так медленно, что у него, как в детстве, не хватит терпения дождаться.
Радостное кудахтанье соседей раздражало его. Все они ожидали встречающих, а он? Будет кто-нибудь встречать на пристани его или ему придется ехать в гостиницу одному, самому заказывать себе номер и устраивать жизнь?..
Да, Эдж порядком избаловал его за те семнадцать месяцев, что его не было дома.
Черт бы побрал этот тихоход! Быстрее было бы добираться вплавь. Пол посмотрел вниз – в мутной воде гавани плавали банановые шкурки, чайки нахально подхватывали куски.
Наконец-то он опять в Америке! Скоро он увидит милый старый дом на Роял-стрит, увидит мать и Эллен, самое главное – Эллен… Волна нежности охватила его. Пол думал об Эллен часто, зато никогда не думал о Мэй. Он помнил Мэй непрестанно, помнил всегда. Однако мысленное прикосновение к ней всегда было болезненно, влекло за собой неприятные ощущения. Как истый креол, Пол больше всего в жизни не любил что-то превозмогать. А думая о Мэй, неизбежно приходилось превозмогать горькие мысли. Он никогда не верил всерьез, что все окончится благополучно, он был готов к разрыву, пожалуй, с самого начала, хоть и не признавался себе в этом… Он оборудовал для Мэй уютное, мягкое гнездышко в глубине души. Она жила там, но наведываться туда Пол старался как можно реже, он не любил неприятных мыслей, избегал их по мере своих сил.
«Олимпик» развернулся, дрогнул и стал.
Что такое? На пристани играл оркестр. Тысячная толпа встречала Пола Морфи, победителя Европы; ею предводительствовали Фиске и Лихтенгейн. Пестрым дождем полетели на палубу букеты.
Незнакомые джентльмены жали Полу руки, выносили вещи, усаживали его в кэб и, как мальчишки, бежали за экипажем.
Пятикомнатные апартаменты ожидали Пола в «Бронкс-отеле», том самом «Бронкс-отеле», где загорелась звезда его славы полтора года назад.
Чуть не плачущий от возбуждения и восторга Фиске объявил Полу, что сегодня же вечером в отеле «Метрополитэн» состоится банкет в его честь, но что главное, официальное торжество (как выразился Фиске, «встречу Пола Морфи с Америкой») решено проводить через две недели, 25 мая, в Белом зале нью-йоркского университета. Пол слушал его и не понимал, ему казалось, что все эти люди издеваются над ним, разыгрывают какой-то смешной спектакль.
Хотя… Он припомнил вечер в Париже. Раз шахматы способны вызвать такой энтузиазм толпы, с этим приходится считаться. И он перестал противиться.
В отеле благообразный старичок в цилиндре спросил Пола, уходя: нет ли у мистера Морфи каких-либо пожеланий?
– С кем имею честь? – спросил Пол. Он принял старичка за кого-то из отельной прислуги, но старичок приосанился.
– Моя фамилия Джонс, мистер Морфи, Хайрам Иезекииль Джонс. Я стою шестнадцать миллионов долларов и являюсь заместителем председателя комитета!
– Какого комитета, мистер Джонс?
– Комитета по встрече и чествованию национального героя! – отчеканил старичок.
– А разве есть такой комитет?
– Конечно есть, мистер Морфи! Он был создан еще осенью, после первых ваших побед в Европе. С декабря комитет собирал средства для встречи и под… – старичок поперхнулся… – одним словом, для встречи. А 25 мая мы завершим свое дело и объявим комитет распущенным.
Мистер Хайрам Иезекииль Джонс церемонно поклонился Полу и вышел.
Банкет в «Метрополитэне» кончился рано и не успел утомить Пола: в Европе он прошел должную тренировку. Однако в речах ораторов звучал особенный, воинственный восторг, какого Пол не слышал ни во Франции, ни в Англии. Здесь о его успехах говорили так, точно он завоевал и покорил Европу, бросил ее связанной к ногам своего шахматного коня.
«Но у шахматного коня нет ног, джентльмены! – хотелось ответить Полу. – Я только лишь играл в шахматы, больше ничего!»
Он начинал понимать, он был первым американцем, победившим Европу, счастливой приметой, выразительным примером, божьим благословением… Все работало на него. Празднуя его победу, все эти люди лелеяли мечты о своих собственных…
После банкета Пол успел заехать в нью-йоркский шахматный клуб, где его встретили овацией.
В разговоре с секретарем клуба молодым Фредериком Перрэном, братом новоорлеанского, Пол сказал, что думает впредь давать всем американским шахматистам слона вперед.
Перрэн задорно усмехнулся.
– Мне кажется, мистер Морфи, вы склонны недооценивать американских шахматистов. Очень многим из них давать вперед слона совершенно невозможно!
Пол посмотрел в его раскрасневшееся лицо и спросил негромко:
– Вероятно, мистер Перрэн, вы имеете в виду себя самого?
– Хотя бы, мистер Морфи!
– Так не угодно ли попробовать?
Они сыграли четыре партии со счетом 3:1 в пользу Пола.
Перрэн бесновался и кричал, что Пол просто гипнотизирует его, что никогда еще в своей жизни он не играл так слабо…
Пол предложил сыграть на следующий день второй матч, подлиннее. Такой матч был сыгран и закончился разгромом Перрэна со счетом +8, -2, =2. Как это часто бывает, в лице Перрэна Пол отныне приобрел врага.
– У нашего мальчика испортился характер! – с грустью сказал на банкете судья Мик. – Слава портит людей!
Действительно, Пол не был теперь так мягок и предупредителен, как полтора года назад.
На одном из нью-йоркских приемов полковник Мид, председатель Американской шахматной ассоциации, говорил в честь Пола пространное хвалебное слово и дважды упомянул о его «шахматной профессии». В первый раз Пол дернулся, но смолчал. Во второй раз он вскочил с места, побелев, и резко перебил оратора.
Дрожащим от злобы голосом он сказал, что никогда не был шахматным профессионалом и не собирается им становиться, что он не заработал шахматами ни пенни и не собирается ими зарабатывать, что он юрист по профессии и требует от полковника Мида надлежащих извинений…
И смущенный, побагровевший Мид принес Полу извинения, взял обратно свои неудачные слова и лишь после этого смог закончить свой спич. Вряд ли и он после этого стал относиться к Полу сердечнее.
Наконец пришло 25 мая, которого Пол ждал как манны небесной. Ему не терпелось поскорее уехать домой, он считал дни до своего отъезда, на улицах ему мерещился окликавший его нежный голосок Эллен.
Беломраморный зал университета был набит битком, когда на эстраду вышел маленький победитель.
Его встретили такой жаркой, несмолкающей овацией, что ей, казалось, никогда не будет конца.
Джон ван Бюрен, сын президента Соединенных Штатов, вручил Полу «подарок нации». Когда был отдернут занавес, зал ахнул. На низком столике стояла шахматная доска розового дерева, инкрустированная серебром. Белые фигуры были из серебра, а черные – из литого червонного золота. Те и другие стояли на сердоликовых пьедесталах.
Надпись на овальной золотой пластинке гласила:
«Полу Морфи в знак признания его гения и в свидетельство глубокого уважения от друзей в Нью-Йорке и Бруклине. 1859 год».
На второй золотой дощечке были выгравированы имена четырнадцати величайших шахматистов всех эпох, причем последним шло имя Пола Чарлза Морфи.
Джон ван Бюрен сказал длинную речь, в которой снова упоминалось о том, что Полу «суждено было стать первым американцем, добившимся безусловной победы над европейцами…» В речи говорилось также, что Пол стяжал себе всемирную славу не только своей шахматной силой, но и отменными качествами американского джентльмена: смелостью, скромностью и щедростью…
– Недаром, мистер Морфи, один из ваших противников, мсье Сент-Аман, назвал вас в печати шахматным Баярдом!
Леди и джентльмены! Прошу Вас присоединиться ко мне в воздаянии почестей Полу Морфи, всемирному шахматному чемпиону!
Этим закончил свою речь Джон ван Бюрен, и долгое время мраморный зал так грохотал, что нельзя было расслышать ни единого слова.
После Джона ван Бюрена выступил мистер В. Дж. А. Фуллер, от имени комитета презентовавший Полу большие золотые часы знаменитой марки «Уолтхэм».
Это были часы, сделанные по специальному заказу.
Корпус их был усыпан мелкими алмазами, а на заводной головке красовался крупный голубой бриллиант. Цифры на циферблате отмечались шахматными фигурками тончайшей художественной работы.
На первой крышке был выполнен выпуклый американский герб, а на второй – инициалы: П. М.
На внутренней стороне крышки было выгравировано: «Полу Морфи от нью-йоркского организационного комитета как дань его гению и заслугам. Нью-Йорк, май 1859 года».
Когда все речи были сказаны, пришел черед Пола держать ответное слово. Он не готовился к нему, размах чествования был для него совершенно неожиданным. Смысл торжества был ему ясен, Фуллер тоже не обошелся без фразы о том, что «вы, сэр, были первым человеком, обеспечившим бесспорный триумф американского интеллекта»… Все было понятно, можно было угодить организаторам и толпе восторженных зрителей, подыграв на этой струне. Но именно этого Пол и не хотел. Он сказал довольно длинную речь о шахматах, которую вовсе не собирался говорить. Он назвал шахматы искусством и подчеркнул их способность поднимать и облагораживать общество. Он сказал, что если шахматам удастся одержать полную победу над картами, то общественная мораль от этого выиграет неизмеримо, ибо карты являются ее бичом и позором.
Но здесь он почувствовал, что собственное красноречие заносит его куда-то в сторону, и почел за благо придержать его. Он закончил свое слово горячей благодарностью всем сотням и тысячам новых, дотоле незнакомых ему друзей.
– Пусть они знают, – сказал он, – что я обладаю не только шахматной памятью, но и памятью сердца. Я с гордостью отвезу эти чудесные подарки на мою южную родину и буду хранить как бесценное воспоминание о нью-йоркских друзьях!
Казалось, овация не закончится никогда. Снова, как в Париже, Пол спасся бегством через черный ход.
Вскоре Полу пришлось еще раз вытерпеть пытку чествованием на званом обеде в Бостоне.
Обед состоялся в бостонском отеле «Ревир» под председательством Оливера Уэнделла Холмса. Тосты говорил судья Шоу, член верховного суда Массачусетса, преподобный Уокер, президент Гарвардского колледжа, судья Спаркс и другие высокоинтеллектуальные джентльмены.
Судья Рассел Лоуэлл прочел поэму своего сочинения, посвященную Полу Морфи, победителю Европы.
Спичам не было конца, шахматный клуб «Юнион чесс» преподнес Полу великолепный серебряный венок и множество подарков от частных лиц. Вообще Бостон не посрамил своей славы «самого интеллигентного города Соединенных Штатов»; отзвуки бостонского триумфа Пола спустя много лет все еще доставляли ему неприятности на Юге…
Совершенно выбившийся из сил Пол кое-как забрался в поезд и проснулся лишь подъезжая к Новому Орлеану.
Он смотрел в окно на бесконечные поля хлопчатника и вспоминал события последних дней. Он помнил отчетливо, что делегация нью-йоркских миллионеров предложила ему без обиняков «послать ко всем чертям этот Юг» и устроиться в Нью-Йорке постоянно.
На это он заявил, что никогда не собирался быть профессиональным шахматистом и намерен заниматься адвокатурой у себя на родине. Ему немедленно предложили заниматься адвокатурой в Нью-Йорке, сулили выгоднейшие дела и контракты… а он сел в поезд и уехал домой, никому не сказав ни слова.
И вот она, милая красная земля Луизианы, хлопчатник, черные лица негров на перронах и их картавая мягкая речь…
Кто мог сказать, что он поступил неправильно? Мать и Эллен ожидали его в старом доме на Роял-стрит.
Прошло всего два дня в отчем доме, а Пол уже почувствовал, что все здесь обстоит совсем не так, как ему казалось. Никого не интересовали его драгоценные подарки, часы, серебряный венок и золотая корона, преподнесенная бостонскими поклонниками. Эллен надела корону, повертелась перед зеркалом и пугливо сняла, заслышав шаги матери в коридоре.
Миссис Тельсид вела себя как-то странно: она то плакала, то улыбалась Полу всепрощающей улыбкой.
Он не мог понять этого. Весь мир встречал его как триумфатора, и только здесь, в его доме, с ним обращались точно с каторжником, внезапно получившим президентское помилование.
– В чем дело, мама? – спросил он раздраженно. – Почему вы все смотрите на меня, как на сумасшедшего?
– Сумасшедшего? Тебе это кажется, Пол…
– Хорошо, не на сумасшедшего. Как на виновного. А в чем я виноват, можно узнать?
Миссис Тельсид выдержала долгую паузу.
– Значит, ты ни в чем не виноват, Пол?
– Конечно ни в чем! Разве лишь в том, что стал национальным героем!
– Это-то и плохо, Пол. Ты стал национальным героем Севера, на Юге этого не любят… Безбожный Север осыпал тебя подарками и льстивыми похвалами. А сам ты разве мало нагрешил?
– Чем же я нагрешил, мама?
– Ты гонялся за дешевой славой, Пол. За дешевой мирской славой, суетной и тщетной. Ты играл на деньги и выиграл.
– Я не играл на деньги, мама!
– Нет, играл. Джон рассказал мне все. Разве мало общался ты в Европе с безбожными мужчинами и женщинами? Разве ты не растранжирил наполовину капитал, завещанный тебе отцом?
Пол потупился, как в детстве. Да, он растратил половину полученного наследства, он никогда не умел ни считать деньги, ни зарабатывать их. Но ведь, в конце концов, это его деньги!
Миссис Тельсид, однако, считала по-другому.
– Это были святые деньги, Пол, тебе не следовало их трогать. Но мы согласны забыть обо всем этом, Пол, и никогда не вспоминать… Но забудь и ты! Забудь о безбожном Севере, о грешной Европе, о бренной мирской славе! Открой здесь адвокатскую контору – и свет христов просветит тебя!
– Конечно, мама, мне так и придется сделать. Ведь денег у меня осталось немного, – криво усмехнулся Пол. – Правда, я надеюсь еще кое-что заработать шахматами…
– Как? Игрой?..
– Нет, мама, не игрой… Мне предложили вести шахматный отдел в журнале «Атлантик Мансли» за полторы тысячи долларов в год.
– И ты согласился?
– Согласился. Ты сама говоришь, что мне надо зарабатывать!
– Но не так, Пол, не так! Боже мой, как ненавидела я эти шахматы всю мою жизнь! А теперь твое имя будет печататься в нечестивом журнале, тебе будут платить за это деньги. Нет, Пол, этого я не допущу!
И миссис Тельсид быстро вышла из комнаты.
* * *
Знакомство Пола с владельцем издательства «Леджер» произошло еще в Нью-Йорке, когда поклонники Пола пышно праздновали день его двадцатидвухлетия. Издателю «Леджера» во что бы то ни стало из рекламных соображений нужно было поместить на обложке своего ежемесячника имя Пола Морфи, гремевшее повсюду. Издатель тут же выдал Полу аванс за целый год и дал ему полнейшую свободу в отборе и подготовке материала. Пол взялся за дело вполне добросовестно, но у него не было ни журнального опыта, ни педагогического таланта.
Первые отделы, подготовленные Полом, прошли в печати 6 августа 1859 года. Они удивили читателей своим практицизмом. Известная партия Лабурдоннэ – Мак-Доннель была прокомментирована Полом с точки зрения практического игрока высочайшего класса, без всяких обобщений и аналогий.
Уровень примечаний был взят совершенно неправильно: разве лишь мастера могли бы самостоятельно разобраться в ворохе сложнейших вариантов и аналитических тонкостей.
Рядовому шахматисту отделы Пола не давали ровно ничего, они и не имели у него никакого успеха. К чести издателя «Леджера», надо сказать, что он никогда не требовал с Пола обратно выданный ему аванс...
* * *
Две недели кряду Пол ждал письма от Мэй – и не дождался. Письма не было.
Пол набрался мужества, приказал запрячь лошадь и сам поехал в Лебяжьи Пруды. Он должен был узнать все и на что-то решиться. Это было в характере Пола. Он старался откладывать решение как можно дольше, предпочитая тягостное ожидание тяжелому удару. Но, когда удар повисал над ним неотвратимо, он бесстрашно шел ему навстречу, и удержать его было невозможно.
Он ехал в поместье Аллисона, и сердце его мучило предчувствие недоброго.
Мэй встретила его в передней старого дома совершенно случайно, проходя мимо.
Она замерла на секунду, подняв руки к голове жестом отчаяния, затем медленно двинулась к нему.
Она приближалась – высокая, гибкая, прелестная; и шелест ее платья был подобен волшебной музыке.
– О Пол!..
Она остановилась на полдороге так внезапно, точно натолкнулась на прозрачную стену. Руки ее взлетели и упали бессильно.
– О Пол, простите меня!..
Голос сорвался, она подхватила шумящий подол платья и убежала в комнаты. Пол остался один и стоял так бесконечно долгую минуту.
– Масса Аллисон просит вас в кабинет, сэр! – сказал позади него шамкающий голос. Пол с трудом очнулся.
Он повел головой, огляделся, откашлялся.
Дворецкий Томас, постаревший и обрюзгший, стоял рядом, рассматривая его подслеповатыми, слезящимися глазами.
Пол послушно пошел за толстой спиной в заштопанной ливрее. Он тщетно старался собрать свою волю в тот упругий комок, который необходим для победы. Она расползалась у него меж пальцев, превращалась в аморфную смесь негодования и обиды.
Он вошел в кабинет.
Джеральд Аллисон сидел за письменным столом. Он совсем не изменился, холодные, светлые глаза глядели молодо и жестко.
Аллисон аккуратно погасил сигару. Все шло правильно, сын поверженного врага пришел к нему в дом получить свою долю ударов. Теперь – внимание, не следует чересчур спешить…
Аллисон наслаждался этой минутой. Он ждал ее давно.
– Садитесь, мой мальчик! – сказал он добродушно.
Вы стали ненамного выше, но все же вы выросли.
Пол криво улыбнулся, он знал все наперед.
– Вы выросли и стали северной знаменитостью, – неторопливо повторил Аллисон. – Вот только не знаю, как это понравится здесь у нас, на Юге…
Пол пожал плечами.
– Вы хотите сказать, что это вас не беспокоит. А ведь напрасно, мистер Морфи. Мы стоим на пороге великих исторических событий, которых так боялся ваш покойный отец.
– Я хотел, сэр, поговорить с вами не об этом, – отрывисто сказал Пол. Он знал все, но обязан был идти до конца.
– Не об этом? А о чем же, смею спросить?
– О… о мисс Мэй.
– О мисс Мэй? Но какой разговор может быть у нас с вами на эту тему?
– Мисс Мэй дала мне слово, сэр, – сказал он упрямо.
Аллисон тихо засмеялся.
– Вы стали совсем северянином, мой мальчик! Вы даже забыли, что у нас на Юге судьбу девушки решают ее родители… Очень жаль, что вы взяли с нее это слово, не поговорив сначала со мной.
Внезапная безумная надежда озарила Пола. А вдруг Аллисон обиделся? Просто обиделся и решил его проучить?..
– А… а что бы вы мне сказали тогда, сэр? – спросил он хрипло. Аллисон уселся в кресле поудобнее.
– Тогда?.. Тогда я сказал бы вам, что не может быть и речи о браке дочери Джеральда Аллисона с юношей без состояния, без происхождения, даже без профессии.
– Я адвокат, сэр! И принадлежу к одной из лучших креольских семей штата!
– Креольских, вы сами это сказали… А о том, что вы адвокат, я слышу впервые. Я полагал, что вы – игрок, игрой добывающий средства к жизни. Я думал, вы получаете ценные подарки, а потом продаете их, но для моей дочери это не подходит. К счастью, она вполне благоразумная девушка. Она выбросила из головы все ребячества (да, мистер Морфи, именно ребячества!) и приняла предложенного мной кандидата. Это Реджи Эллингтон, сын моего старого друга. Настоящий южный джентльмен, не правда ли?
– Вы принудили Мэй, – в упор сказал Пол.
– О боже! – огорчился Аллисон. – Неужели я похож на тирана? Угодно вам, я позову Мэй, и она сама скажет вам все это?
Светлые глаза горели жестоким любопытством. Пол вздрогнул, с ним играли, как кошка с мышью.
– Нет, сэр, благодарю вас…
– И вот что еще, мистер Морфи… – Голос Аллисона стал железным, он вбивал каждое слово, как дюймовый гвоздь. – На вашем месте я бы позабыл дорогу на Лебяжьи Пруды. У вас здесь нет друзей. Всего хорошего!
Пол двинулся к дверям, но безжалостный голос настиг его на полдороге. Он остановился.
– Бросьте все, уезжайте отсюда! – грубо говорил Аллисон.
«О чем он говорит?» – не сразу понял Пол.
– Вам нечего делать в Луизиане! Уезжайте, пока не поздно, после скажете мне спасибо! Уезжайте на Север!
Пол круто повернулся, алая пелена бешенства вздрагивала и переливалась в глазах. Броситься, убить?.. Он с трудом овладел собой.
– Нет, сэр! Этого не будет, пока я жив!
И он захлопнул за собой дверь.