С каким торжественным и радостным лицом, С каким восторгом мне, Людмил, ты объявляешь, Что, резвой Талии решившись быть жрецом, Досуги ты свои театру посвящаешь. Поверь, в том жалости, мой друг, нимало нет, Кто вздумал дать тебе столь пагубный совет! Скажи, какой злой дух, конечно в наказанье За тяжкие грехи, внушил тебе желанье На этом поприще твоих изведать сил? Иль участь горькую не знаешь ты, Людмил, В удел сужденную комическим поэтам? Веселья все забыв, расставшись с целым светом, Трудам всю жизнь свою ты должен посвятить, С терпеньем слушать вздор, без ропота сносить Насмешки остряков, нападки журналистов, Суждения купцов, лакеев, копиистов, — И словом, всей Москве отдав себя на суд, За милость почитать, когда из снисхожденья, Порядком осмеяв твое произведенье, С ним вместе и тебя забвенью предадут. Все это б доказать я мог легко примером, — Но участи тебе других не можно ждать, Уж верно, будешь ты у нас вторым Мольером; Все станут и должны тебе рукоплескать. Согласен и на то. Не скажем мы ни слова, Как много ты ночей провел совсем без сна; Положим, что твоя комедия готова, Отдать ее в театр — забота лишь одна Осталася тебе, — и вот из доброй воли, Мытарства все пройдя, успеешь наконец; Пиеса принята, расписаны все роли, Друзья заранее плетут тебе венец, Враги до времени свою скрывают злобу, И ты, довольный всем, являешься на пробу, Спешишь ее начать... О, бедный мой Людмил! Крепись, мой друг, терпи! Час бедствий наступил. Каких ты перенесть не должен испытаний, Препятствий и досад, несносных истязаний... Ты, верно, скажешь мне: «Все это не беда, Награду приобресть не можно без труда». Она перед тобой — твоя, в том нет сомненья! И вот настал уж день желанный представленья; На сцене ты давно — в ужасных суетах, С смущеньем на челе, с улыбкой на устах. К актерам всем в глаза с поклоном забегаешь, Здесь руку жмешь слуге, там дядю обнимаешь, И даже сам суфлер, попав к тебе в друзья, Бросает вкруг себя взгляд важный и спесивый. Но вот шумит партер — сей грозный судия, В суждениях своих нередко торопливый; Пробило шесть часов — знак подан роковой; Хлопочет режиссер, актеров всех сзывая, Оркестр гремит, и ты, с поникшей головой, Смятение свое и страх едва скрывая, Спешишь среди кулис прижаться в уголок. Хоть скромность лишняя — не авторский порок. Поверь, Людмил, в сии минуты ожиданья Исчезнут все твои надменные мечтанья, Надежда пропадет — твой труд, в котором ты Доселе находил одни лишь красоты, Представится тебе столь мелким и ничтожным, Что, всякий уж успех считая невозможным, Предвидишь торжество завистников твоих, Погрешности забыть стараешься напрасно, Ошибка каждая и каждый слабый стих — Все-все придет на ум теперь; ты видишь ясно: Завязка сбивчива, интрига не верна, — Так точно — боже мой! комедия дурна! Все зрители должны дремать, заснуть от скуки... Уже ты чувствуешь начало адской муки — Ты слышишь злобный смех, и шиканье, и свист; Ты видишь пред собой — о, страшное явленье! — Как сердцем ледяным холодный журналист Подробно описав постыдное паденье И подписью скрепив твой смертный приговор, В листах своих тебя выводит на позор! Тогда, Людмил, с каким душевным сокрушеньем Ты вспомнишь мой совет — винишь, клянешь себя. Но вдруг затихнет все, и вместе с представленьем Мученья новые начнутся для тебя. Ты с трепетом глядишь на каждого актера... Недаром за себя боишься и за них. Тот выйти опоздал, тот скушал целый стих. А здесь другой, отстать не смея от суфлера, Без точки с запятой не скажет ничего. Терпи, Людмил! Терпи, а более всего Показывать не смей ни гнева, ни досады. Но вот уж наступил желанный час награды: Могущество свое доказывать любя, Партер шумит, кричит и требует тебя. Все эти вызовы между собой похожи: С приличной скромностью, согнувшись весь в кольцо, Приятелям своим покажешь ты из ложи Давно уже для них знакомое лицо — Доволен, счастлив ты! Не спорю я с тобою, Но знаешь ли, какой ужасною ценою За этот счастья миг ты должен заплатить? Жрец истины святой, всегдашний бич порока, Поэт комический льстецом не может быть, И если не успел хорошего урока Он дать насмешникам, надменным богачам, Иль, кистью верною изображая нам Бесстыдного ханжи смиренную личину, Не смел сорвать с него обманчивый наряд, Не смел сказать в глаза большому господину, Что гордость есть порок, что славных предков ряд Без собственных заслуг да тайны уваженья Есть для него и стыд и поношенье; Коль хитрость и обман, злословье и вражда Судью не строгого найдут в тебе — тогда Напрасно ты себя поэтом называешь; Но если ты сей долг священный исполняешь И смело обличать порок везде готов, То знай, мой друг: полки бесчисленных врагов Восстанут на тебя всеобщим ополченьем, Весь ум свой изострят над бедным сочиненьем, Найдут погрешности, не сыщут в нем красот И, чтоб верней убить едва возникший гений, Творение твое, прекрасный, зрелый плод Ужаснейших трудов, глубоких размышлений, О, стыд, с каким-нибудь посланием сравнят! Проснется клевета — зоилы зашипят. Тогда, при помощи услужливых журналов, Презренная толпа новейших ювеналов, Тяжелых, как свинец, педантов и вралей, И, словом, сборище парнасских всех шмелей, Как туча над тобой разверзнется и грянет; Под тяжким, желчью их напитанным пером Твой юный, свежий лавр безвременно завянет. И ты, Людмил, поверь, согласен будешь в том, Что лучше век не быть комическим поэтом, Без славы умереть, чем сделаться предметом Злословья, и клевет, и злобных эпиграмм. Ты хочешь мне сказать: — Я знаю это сам, Поэтам истинным прилична ль боязливость? Что значит в их глазах врагов пристрастный суд? — И рано ль, поздно ли, а верность, справедливость Таланту твоему потомки отдадут: Забвение твоим не может быть уделом; Оставя за собой в твоем полете смелом Ничтожных всех певцов, театр украсив наш, Творения свои векам ты передашь! — Прекрасно, милый мой! Большое утешенье, Награда лестная — всю жизнь терпя гоненье, По смерти быть в чести! Не лучше ли хотеть, Безвестный кончив век, спокойно умереть, Чем жертвой вечной быть интриг и вероломства? К чему нам льстить себя бессмертия мечтой? Что слава мне тогда и что мне до потомства, Когда в сырой земле и прах истлеет мой! Что нужды мне, что свет и лживый и коварный Раскается тогда в суждении своем? Нет, нет! Людмил! Оставь сей труд неблагодарный! Коль славным хочешь быть, ступай иным путем: Известность не всегда подруга дарованья! Будь лириком, мой друг, примись-ка за посланья Писателей, друзей хвалить не уставай! Хороших — потому, что их хвалить не стыдно, Дурных же — для того, чтоб не было обидно; Описывай пиры, а чаще их давай! А так как здравый смысл давно уже не в моде, То можешь иногда писать и в мрачном роде. Поймут тебя иль нет... что нужды — все равно! А лучше и того, певец любви счастливой, Воспой прелестный взгляд Лаисы прихотливой, Забавы юности, беспечность и вино. «Да это, — скажешь ты, — не новые предметы, В сем роде есть отличные поэты». От них-то и живись! Гражданские права Не значат ничего в республике словесной. Талант украсть нельзя — так выкради слова. Лети вослед мечты, крылатой и прелестной; Все сны волшебные чувствительной души И неги праздной сон описывай в тиши, Оплачь потерю дней, в чужбине проведенных, Кипящей младости отцветшие года. Короче, модных слов, талантом освященных, Будь полным словарем — описывай всегда Души растерзанной все бури и ненастья, Цвет жизни молодой, грядущего обет, Бывалые мечты, а пуще сладострастье: Без этого словца в стихах спасенья нет. Хоть это все старо — не спорю я нимало, — Зато, Людмил, чернил лишь только бы достало, А то, мой друг, пиши! Стихи твои жестки? Не бойся ничего! Друзья найдут в них силу. Разбавлены водой? Так что ж? Они легки. Ошибки все простят богатому Людмилу. Шампанским кто поит, того никто не тронь! Нет смыслу, наконец, — зато какой огонь! И словом: ты рожден писателем чудесным! Ты должен славным быть, ты должен быть известным! Стихам твоим гремит повсюду похвала; И вскоре, может быть, без всяких затруднений, По милости друзей и сытного стола, Ты будешь все — талант, поэт и даже гений.