Секретные миссии

Захариас Э.

«Секретные миссии» — так назвал свой очерк один из бывших руководителей американской военно-морской разведки Э. Захариас. Автор подробно рассказывает о деятельности американской и японской разведок в годы, предшествующие второй мировой войне, приводит много эпизодов, позволяющих получить представление о формах и методах агентурной работы шпионских организаций США и Японии.

 

Глава 1.

НАЗНАЧЕНИЕ В ТОКИО

4-го октября 1920 года начальник управления военно-морской разведки капитан 1 ранга Эндрю Лонг в своем кабинете в здании военно-морского министерства вручил мне приказ, подписанный морским министром Джозефом Даниэлем. В приказе говорилось: «…Вы освобождаетесь от занимаемой должности и должны быть готовы к отбытию в Токио для изучения японского языка и японского народа… Использование вас на суше за океаном диктуется государственными интересами». Даже тогда я понимал, что приказ, предписывающий мне служить «на суше за океаном», является для меня путевкой в мир заманчивых приключений. Одним росчерком пера мистер Даниэль раскрывал передо мной новый мир, столь отличный от монотонной службы морского офицера. Скучная, однообразная жизнь на флоте лишь иногда нарушается какими-нибудь сенсационными событиями: походы в дальние страны, маневры, церемонии по случаю праздников и торжеств, вечера, приемы и встречи с красивыми девушками. Жизнь морского офицера, будь она даже такой же безграничной, как океан, проходит на мостике корабля, в машинном отделении, где ритмично стучат двигатели, в орудийных башнях и в кают-компании, где ведутся стереотипные разговоры о занятиях истекшего дня или об искусстве корабельного кока.

Там, в кабинете Лонга, мне вспомнился давно минувший день, когда я впервые подумал о том, что стану военным моряком. Мне было восемь лет, когда я с берега родной Флориды в канун испано-американской войны с замиранием сердца наблюдал за американскими военными кораблями. Возбужденный, я с восхищением смотрел на корабли и суда, на солдат в полном боевом снаряжении, стоящих на палубах, и на орудия, приведенные в боевую готовность. Именно в то время пленил меня флот, да, скорее флот, чем море, и с тех пор это чувство не оставляет меня.

С конца августа 1920 года я был временно прикомандирован к военно-морской разведке. У меня было весьма смутное представление о том, что означает слово «разведка», и я разделял чувство безразличия и некоторой подозрительности, с которым мои товарищи-офицеры обычно относились к разведывательной работе. Я тоже сперва подумал прежде всего о том, что мои новые обязанности носят только временный характер, и меньше всего думал о самих обязанностях.

Но в кабинете Лонга я вдруг понял, что скрывается за этим словом «разведка». Лонг усиленно старался показать, что мое новое назначение не должно вскружить мне голову. Он хотел, чтобы я не, придавал слишком большого значения этой перемене.

— Хотя вы назначены в разведку, — сказал он, — вы поедете в Японию для изучения языка, как студент, а не как офицер разведки. Более того, я советую вам держаться от разведывательной работы подальше. Мы ожидаем, что вы вернетесь назад с самой ценной информацией, в какой мы в настоящее время нуждаемся, а именно: со знанием японского языка и японского народа. Вы не должны связывать себя по рукам и ногам другими обязанностями. Таковы ваши задачи.

Стремясь объяснить мне сущность моего назначения в разведку, он тем самым шире раскрыл мне глаза на многочисленные аспекты ее деятельности. Я думал: «Как можно оторвать знание иностранного языка и неизвестного народа от разведки? Как смогу я, даже имея на то желание, воздержаться от изучения Японии, изучая японский народ и его язык. Конечно, мое назначение есть самое настоящее разведывательное задание, что бы ни говорил начальник военно-морской разведки».

Событие, которое произошло сразу же после моего разговора с Лонгом, укрепило во мне это предположение. Совершенно неожиданно мне пришлось познакомиться с японской разведкой, которая в то время пыталась расправить крылья в Вашингтоне. Мне предложили, пока оформляются документы, снять комнату в доме под названием «Бенедикт», где проживали холостяки, возле клуба армии и военно-морского флота. Я не знаю, совпадение ли это, но комната, которую мне рекомендовали, находилась над апартаментами капитана 1 ранга Уэда, который в то время являлся японским военно-морским атташе в Вашингтоне. Наша военно-морская разведка знала его как многообещающего работника расширяющейся японской шпионской сети. Хотя наше наблюдение в то время было поверхностным и носило случайный характер, но за капитаном 1 ранга Уэда мы следили зорко, и я должен был докладывать о всех деталях поведения японского военно-морского атташе.

Находясь под сильным впечатлением от поставленной мне задачи, а также движимый чувством любопытства, я в результате тщательного наблюдения установил, что капитан 1 ранга Уэда — это веселый холостяк, по крайней мере здесь, в Соединенных Штатах. Он широко использовал либеральные правила «Бенедикта» в отношении женщин. Каждую ночь я слышал пронзительно резкий смех японца, сопровождаемый женским хихиканьем. До меня доносились обрывки разговоров, ибо окна его апартаментов и моей комнаты были раскрыты. Мне не стоило большого труда установить, что эти девушки работали секретаршами в военно-морском министерстве. Это открытие дало толчок к повышению нашей заинтересованности вечеринками Уэда, и вскоре мы установили, что среди его самых частых и желанных гостей была стенографистка секретных материалов из секретариата военно-морского министра. Через некоторое время после этого открытия в секретариате министерства провели необходимые перемещения. Не желая прослыть «убийцами счастья и веселья», мы ограничились тщательно продуманной заменой нескольких секретарш. И жизнь капитана 1 ранга Уэда в «Бенедикте» протекала так же весело, как и прежде.

Событие в доме «Бенедикт» открыло для меня два кардинально отличающихся друг от друга аспекта разведки. В кабинете Лонга меня посвятили в то, что на нашем профессиональном языке называется «позитивной разведкой», в доме «Бенедикт» я столкнулся с так называемой «негативной разведкой». Лишь немногие понимают, что существует большая разница между этими двумя формами действий. Позитивную разведку можно определить как сбор разведывательных данных о намерениях, численности, организационной структуре вооруженных сил и слабых сторонах как настоящего, так и будущего противника с тем, чтобы мы разрабатывали свои планы с учетом этих данных.

Негативная разведка — это сбор сведений относительно иностранных агентов; ее цель — не дать им возможности получать такие информационные сведения о нашей стране, какие мы стремимся получить об их стране. Ни одна из этих форм почти, как правило, не имеет ничего общего с работой «плаща и кинжала», приобретающей широкий размах в начале каждой войны. Подавляющее большинство основных разведывательных сведений добывается путем непосредственного наблюдения, изучения справочников, чтения иностранных книг и газет, слушания иностранных радиопередач, опроса туристов и всякого рода лиц, побывавших в той или иной стране. Сбор сведений тайными методами и средствами не является разведкой — это шпионаж. То и другое связано между собой, но между ними существует важная разница, что слишком поздно было осознано нашими противниками в странах оси.

К тому времени, когда я получил приказание отправляться в Токио, я знал о разведке столько, сколько можно было почерпнуть о ней в течение двухмесячного напряженного ее изучения. Свои знания я закрепил на практике в «Бенедикте», а теперь мне предстояло применить их в Японии.

«Мы попросили военное министерство предоставить вам место на армейском транспорте «Шерман», отплывающем из Сан-Франциско в Японию 11 октября 1920 года», — сообщили мне из морского министерства.

Прибыв в Японию, я застал страну в состоянии своеобразного возбуждения. Японский милитаризм оказался в затруднительном положении. Он шел на попятную. Так называемая сибирская экспедиция, стоившая огромных средств, потерпела неудачу. Следует вспомнить, что беспорядок в Сибири и присутствие там чехословацких военнопленных побудило союзников направить в Сибирь экспедиционные войска под предлогом спасения чехословаков. Великобритания и Соединенные Штаты пригласили Японию участвовать в предстоящей экспедиции. Ей было предложено послать в Сибирь силы численностью в 7000 человек. Японские милитаристы, питая надежду на легкое завоевание части азиатского материка, вместо того чтобы направить 7000 человек, послали 70 000, но даже такие силы не одолели русского Дальнего Востока.

Военные неудачи в России вызвали волну протеста среди японского народа против агрессивного курса милитаристских кругов. В парке Хибия проходили митинги протеста, составлялись петиции правительству, и ораторы, представлявшие различные политические группы, а также профсоюзные организации настойчиво требовали отзыва японских экспедиционных сил. Прибыв в Токио в ноябре 1920 года, я наблюдал бурный, неудержимый поток таких выступлений. В Соединенных Штатах мне говорили, что милитаристы являются хозяевами японской политической жизни. Но когда я впервые столкнулся с военными и военно-морскими кругами, я не мог не заметить подавленной атмосферы, царившей в их среде.

Народ выражал свой гнев по-разному. Вскоре стало небезопасно выходить на улицу в военной форме и указывать воинские звания на воротах офицерских домов и дверях квартир. Начальнику генерального штаба пришлось уйти в отставку. Военные ассигнования были урезаны — «беспрецедентная наглость», как заявляли мне знакомые японские офицеры.

Вначале я не понимал всей политической важности этих событий и не мог распознать силы, которые кипели в глубине японского империалистического вулкана. Как это обычно бывает с новичками, выполняющими квазидипломатические поручения, я попал в водоворот дипломатии. Докладывая о всех своих действиях нашему военно-морскому атташе капитану 1 ранга Эдварду Уотсону и завязывая знакомства с молодыми работниками посольства, я получил доступ к той стороне жизни в Токио, которую менее всего хотел изучать. Перелистывая страницы своего дневника, я нахожу такие записи, сделанные в первые дни моего пребывания в Японии:

7 февраля 1921  г. …прием во французском посольстве.

8 февраля 1921 г. …обед в доме секретаря датского посольства Ван Горна.

15 февраля 1921 г. …завтрак с капитаном 1 ранга Уотсоном.

Я пришел к убеждению, что мне до некоторой степени было трудно привыкнуть к суровой и сложной светской процедуре, которая, как мне казалось, приводила в восхищение некоторых наших молодых дипломатов. Новичок в дипломатическом этикете, я совершил несколько неправильных шагов, о которых своевременно поставили в известность советника нашего посольства Белла. Блестящий и энергичный дипломат, он не обращал слишком большого внимания на мои неуверенные шаги в гостиных. Когда второй секретарь посольства, который потом по служебной лестнице дошел до ранга посла и стал выдающимся дипломатом, доложил советнику, что я осмелился сфотографироваться во время вечеринки в императорском саду, тот лишь улыбнулся и сказал своему чересчур бдительному и энергичному подчиненному: «Забудьте об этом».

В капитане 1 ранга Уотсоне я нашел доброго начальника и умного гида по закулисной японской военно-морской политике, которую сам адмирал Сато называл «японским флотизмом». Уотсон был одним из самых приятных, динамичных, интеллигентных и бдительных военно-морских атташе, которых мы когда-либо имели за границей. Он пользовался исключительной популярностью среди японских морских офицеров, которых нередко озадачивал своим умением рассказывать о многом, но так, что его собеседники почти ничего не понимали. Однажды начальник японской военно-морской разведки посетил нашего военно-морского атташе, чтобы выяснить некоторые вопросы. Уотсон, как это нередко случалось с ним, разошелся и проговорил почти час, но ошеломленный японец, уходя, откровенно сказал ему:

— Эдди, я не могу пожаловаться на ваш прием. Вы, безусловно, не отмалчивались. Но, откровенно говоря, из ваших слов я так ничего и не понял.

Мне, однако, Уотсон сообщил по секрету, что многословие — одна из его многих хитростей, которые он на всякий случай держит наготове. В Японии он вел огромную работу и нуждался в целом наборе подобных хитрых трюков. Когда, прибыв в Японию, он впервые осмотрел сейфы в кабинете своего предшественника, его поразило то, что они были почти пусты. Он обычно не ругался, но тогда нарушил это свое правило, а затем продолжал разговор с бывшим военно-морским атташе:

— И это все, что вы имеете?

— Да, все.

— Вы хотите сказать мне, что эти несколько листков бумаги — вся ваша информация; которую вы собрали за три года своего пребывания в Токио? — спросил он.

— Я не мог воспользоваться своим своеобразным положением в стране нашего союзника во время войны, чтобы изымать информационные сведения из его сейфов, — объяснил предшественник Уотсона.

Таким образом, Уотсону пришлось начинать с мелочей. И к тому времени, когда он уехал из Японии, его сейфы были полны докладов, отчетов и документов, а наша разведка имела точное представление о японском военно-морском флоте.

Как только я прибыл в Токио, он представил меня важным персонам из японского военно-морского флота. Министру и начальнику генерального штаба военно-морского флота мы нанесли лишь краткий визит. Однако от начальника знаменитой дзёхокёку — японской военно-морской разведки — так просто отделаться не удалось. Посетив его, я впервые убедился, насколько серьезно относится японский военно-морской флот к своей разведке и с каким безразличием, с какой небрежностью и случайной импровизацией занимаемся разведкой мы.

Мы подъехали к зданию министерства военно-морского флота и вошли через главный вход в вестибюль; здесь нас остановили. Часовой из охраны препроводил нас в зал ожидания, потом забрал наши визитные карточки и исчез. Вскоре к нам обратился младший офицер. Он спросил о цели визита, затем поклонился и тоже вышел из зала. Через некоторое время пришел другой офицер и провел нас на второй этаж, где находился большой просто обставленный кабинет начальника военно-морской разведки.

Высокий японский офицер в форме капитана 1 ранга встретил нас у двери, он сердечно приветствовал Уотсона:

— Я рад вас видеть, Эдди, — произнес он на прекрасном английском языке с улыбкой, которая сразу же создала непринужденную атмосферу.

— Захариас, — Уотсон повернулся ко мне, — это капитан 1 ранга Китисабуро Номура.

Затем он обратился к Номура:

— Капитан 3 ранга Захариас, о котором я говорил. Он приехал сюда изучать японский язык.

Дружественная атмосфера, в которой протекала моя первая встреча с будущим японским послом в США адмиралом Номура, сохранялась в наших отношениях в течение всего моего пребывания в Японии и даже после моего отъезда. В этот раз я встретил японца, для которого образ действий Запада не являлся просто модной манерой. Человек с широким кругозором и критическим мышлением, Номура понимая как «за», так и «против» в любом споре и мог противопоставлять реальную действительность фантастическим планам, разрабатываемым тогда в том же здании.

Я посетил Номура накануне Вашингтонской конференции 1921 года, которую Ямато Итихаси — секретарь японской делегации на этой конференции — назвал большой дипломатической авантюрой. В Лондоне, Вашингтоне и Токио военно-морские разведки уже принимали меры к тому, чтобы узнать о предложениях и проектах, с которыми делегации собирались прибыть на конференцию. Время Уотсона почти полностью было заполнено изучением возможных японских планов; о которых нам удалось узнать больше, чем об этом знали многие японцы, несмотря на наши определенные организационные недостатки. Переписка, телеграммы между японским министерством иностранных дел и японскими послами в Лондоне и Вашингтоне перехватывались и расшифровывались. Этот факт полностью, хотя и с некоторым преувеличением, описывается в книге майора Ярдли «Американская темная камера». Его откровения шокировали меня, и я до сих пор не могу понять, почему разрешили опубликовать эту книгу. Выход ее в свет нанес непоправимый ущерб нашим методам разведывательной деятельности, тем более ее отдельным деталям, ущерб, который по своим масштабам и значению уступает только разоблачениям, сделанным комиссией конгресса, занимавшейся расследованием катастрофы в Пирл-Харборе. Более того, я никогда не мог понять последовавшее затем решение государственного департамента сократить разведывательную деятельность в то время, когда другие страны делали все, чтобы усилить ее. Искусству управления государством свойственна деятельность многих видов, которую, как и целомудрие дамы, лучше не предавать гласности.

Через капитана 1 ранга Уотсона я впервые столкнулся с тем, что можно назвать высшей школой международной дипломатии. Хотя перехваченные и расшифрованные телеграммы раскрыли большинство японских секретов, все же военно-морскому атташе приходилось заполнять многочисленные мелкие пробелы. В телеграммах рассматривались только общие дипломатические аспекты сложных проблем. В них можно было найти лишь некоторые ссылки на отдельные детали и наброски предложений, которые японцы планировали представить на конференции, но не указывалось, как далеко намерены зайти японцы со своими требованиями и при каких условиях они готовы пойти на компромисс.

Во время наших продолжительных и серьезных разговоров Уотсон объяснил мне всю историю существовавшего тогда дипломатического треугольника — Соединенные Штаты, Великобритания и Япония. В 1920 году японский военно-морской флот получил крупные ассигнования впервые после 1912 года, когда скандал в связи с коррупцией в военно-морском флоте нанес удар по престижу адмиралов и заставил японский парламент воздержаться от ассигнований, которых всегда добивалось военно-морское командование. К 1920 году этот скандал был забыт, адмиралов простили и императорский флот получил разрешение приступить к осуществлению честолюбивой программы строительства, предусматривающей постройку восьми линейных кораблей и восьми тяжелых крейсеров и известной под названием «Программа восемь-восемь». Стратеги из кайгунсё (так в Японии называлось министерство военно-морского флота) рассчитали, что наличие шестнадцати крупных кораблей даст им возможность иметь хорошо сбалансированный флот, по крайней мере на то время.

Как раз в разгар осуществления этой программы предложение лорда Керзона о созыве конференции по ограничению военно-морских флотов достигло Токио, угрожая сорвать всю программу строительства и тем самым удержать Японию на положении второстепенной морской державы. Дилемма, с которой столкнулись адмиралы из кайгунсё, была, безусловно, трудной, но капитан 1 ранга Уотсон никогда не сомневался в том, что они разрешат ее путем компромисса.

— Япония, — сказал он мне, — хорошо знает, что ей предстоит сделать выбор между ограничением вооружения и гонкой вооружения. Ей известно также, что мы предпочитаем заключить соглашение об ограничении, но не испугаемся и гонки. Если придется прибегнуть к гонке вооружений, Япония окажется далеко позади и останется второстепенной морской державой. Японцы проглотят горькую пилюлю с приятной миной на лице и постараются забыть о «Программе восемь-восемь», если это станет абсолютно необходимо. Ясно, что англичане скорее разорвут союз с Японией, чем противопоставят себя Соединенным Штатам.

Уотсон сумел так верно оценить обстановку благодаря многократным встречам и близкому знакомству с офицерами японского военно-морского флота, которым было суждено играть выдающуюся роль в судьбе Японии. Вскоре, когда я, проведя лето в горах, вернулся в Токио в сентябре 1921 года, мне посчастливилось наблюдать, как Уотсон готовится к сражению и как он действует. Это «морское сражение» происходило не на море, а в чайном заведении в районе Симбаси, в одном из домиков гейш, где Номура и его коллеги часто встречались, чтобы поговорить о делах и просто приятно провести время. Теперь, когда подготовка к Вашингтонской конференции шла полным ходом, эти встречи происходили все чаще и чаще. Как Уотсон, так и Номура страстно желали прощупать друг друга, подхватить во время этих интимных разговоров какое-нибудь нечаянно брошенное замечание и приладить его, словно цветной камень, в мозаику всего изображения.

На встрече, где вместе с Уотсоном присутствовал и я, обе стороны были представлены довольно солидно. Рядом со мной сидели Уотсон и его помощник капитан 3 ранга Джон Маккларан, напротив нас — Номура с капитаном 1 ранга Нагано и капитаном 2 ранга Ионаи, двумя наиболее многообещающими офицерами генерального штаба военно-морского флота. О значении этих встреч можно судить по тому факту, что эти три японских офицера через несколько лет заняли высокое положение в политической иерархии своей страны. Номура назначили послом в Соединенные Штаты как раз накануне войны; Нагано возглавлял генеральный штаб военно-морского флота в то время, когда разразилась война, и в течение нескольких первых лет войны; Ионаи стал министром военно-морского флота и удерживал этот пост почти до того дня, когда был подписан договор о тройственном союзе, то есть до 27 сентября 1940 года; он занимал этот пост и во время капитуляции Японии. В дни наших встреч в чайном домике Ионаи, как и я, был новичком в Токио: он только что вернулся из Москвы, где якобы изучал русский язык.

В сентябре 1921 года Уотсон вызвал меня в свой кабинет по делу, которое оказалось важнейшим событием в моей жизни. Мне поручили мою первую «секретную миссию». Из замечаний Уотсона можно было понять, что меня уже оценили в дипломатических кругах, а он считает, что я достаточно подготовленный офицер, способный выполнять разведывательные задания.

— Захариас, — начал он, — я располагаю сведениями, которые, хотел бы отправить в Вашингтон. Это очень важные сведения. Мы должны знать как можно больше о пределе, до которого намерены дойти японцы в принятии компромиссного решения в предполагаемом соглашении по ограничению военно-морских флотов. Я сам располагаю многими данными, но должен проверить и перепроверить свои сведения, прежде чем смогу поручиться за их точность в своем докладе в военно-морское министерство. Я хочу, чтобы вы и Маккларан произвели для меня проверку этих сведений.

— Я счастлив служить вам, сэр, — с готовностью ответил я, когда Уотсон кончил говорить.

— Вы помните наши встречи в чайном домике с Номура и его сподвижниками?

— Да, сэр.

— Так вот, я хочу, чтобы вы и Маккларан ходили туда как можно чаще. Сам я больше не могу присутствовать на этих встречах, они стали носить слишком интимный характер. Я, как лицо официальное, мешаю им чистосердечно обмениваться мнениями. Из того, как Номура ведет себя на этих встречах, я сделал вывод, что он считает меня бесполезным, ибо я не могу ему дать и крупинки информации, которую ему хотелось бы получить от меня. Я буду посещать официальные приемы и вечера, на которых бывают высшие военно-морские офицеры, там я смогу получить нужные мне сведения, вы же с Макклараном можете смело играть с японцами в кошки-мышки.

— Будут ли у вас еще какие-нибудь распоряжения, сэр?

— Нет. Идите на Симбаси и попытайтесь узнать от офицеров Номура, каковы их планы в отношении Вашингтонской конференции. Берите на заметку абсолютно все и держите меня в курсе закулисных событий.

Номура, сам того не подозревая, облегчил нам выполнение задания, он, а не мы, проявил инициативу в организации новой встречи вскоре после моего разговора с Уотсоном. Вероятно, он не разделял сомнений Уотсона относительно таких встреч и имел намерение продолжать нашу забавную игру в жмурки на Симбаси. Так же страстно желая проникнуть в американские планы, как мы в их, он позвонил капитану 1 ранга Уотсону и пригласил его в чайный домик на коктейль и чашку чая.

Это произошло 21 сентября. В шесть часов вечера, как обычно, наши рикши остановились у чайного домика. В передней мы сменили уличную обувь на комнатные туфли и затем были препровождены в одну из комнат на втором этаже. Номура и Нагано уже ожидали нас, не спеша потягивая то японский чай, то американский коктейль «мартини».

— Капитан 1 ранга Уотсон сожалеет, — произнесли мы обычную фразу, принятую по дипломатическому этикету, — что не может присутствовать на сегодняшней встрече.

Номура, как мне показалось, не огорчился. Он считал Уотсона препятствием в деле получения от нас, молодых сотрудников, нужной информации. Без него, надеялся Номура, мы не сдержим своего красноречия, и он услышит все интересующее его. Но нас тщательно проинструктировали. Информационные сведения, которые Уотсон разрешил, выдать японцам, были тщательно взвешены и распределены по времени, наводящие вопросы — заранее продуманы. Чтобы как можно лучше сыграть свою роль в этом представлении, мы отрепетировали даже интонации в предстоящем раз-говоре, научились притворно удивляться с самым искренним видом и наметили паузы между предложениями.

Дело обернулось таким образом, что наши труды не пропали даром: мы получили информацию, необходимую Уотсону, она дала нам ключ к японскому плану, которым должен был руководствоваться глава японской делегации на Вашингтонской конференции барон Като. Путем наводящих вопросов нам удалось узнать от Номура и Нагано, что в японских кругах наметилась тенденция к достижению соглашения и что представляется возможность прийти к компромиссу даже на американских условиях.

Когда мы пришли к Уотсону, он ждал нас. Мы начали говорить, и он цеплялся почти за каждое наше слово. Теперь ему была ясна вся картина и он мог сообщить в морское министерство, что Япония в конечном итоге согласится с предложенным соотношением численности флотов 5 : 5 : 3. Это предсказание подтвердилось, когда на конференции в конце концов приняли на этой основе программу ограничения военно-морских флотов трех государств.

Ценность заблаговременно собранных сведений была очевидной. Я видел, как от этого зависели ход и результат конференции, и убедился, что важность этих сведений трудно переоценить. Так что еще в 1921 году усилия наших офицеров разведки дали возможность Соединенным Штатам участвовать в конференции со знанием проблем, которые предстояло разрешить.

 

Глава 2.

НЕЗНАКОМЕЦ В ДЗУСИ

Шел апрель 1922 года. Я стоял на длинной изгибающейся дамбе перед моим домом в Дзуси, где тогда жил. Теперь, спустя полтора года после моего прибытия в Токио, я мог проанализировать перспективы своей новой службы в военно-морском флоте и все ее многочисленные аспекты. Я временно оставил Токио с его космополитическим водоворотом и международными интригами. Я уже узнал дипломатическую жизнь с разных сторон и был вовлечен в тайную дипломатию. От меня ждали секретных сведений в связи с предстоящей Вашингтонской конференцией. Теперь у меня были другие задачи, и значительной вехой на пути выполнения их явилось мое пребывание в маленькой японской рыбацкой деревушке Дзуси. Стоя на чистом весеннем ветерке, подгонявшем морские волны, плескавшиеся о дамбу, я мог оглянуться на прошлое и заглянуть в будущее.

Перемена, происшедшая со мной за эти несколько месяцев — с октября 1920 года и по апрель 1922 года, была поразительной. Далеко позади остался просто обставленный кабинет Лонга в. Вашингтоне, пятидесятидневное путешествие на военном транспорте «Шерман» в Токио, мой первый визит в сильно охраняемое здание министерства ВМФ Японии, танцы, званые обеды, столичные приемы и даже тайные встречи с японскими военно-морскими офицерами в фешенебельных домах гейш — все это осталось в прошлом. Дзуси стала реальной соединительной черточкой между моими воспоминаниями о прошлом и планами и надеждами на будущее.

Я стоял, глядя на серовато-зеленые воды этой маленькой бухточки залива Сагами. Десятки лодок-сампанов мягко покачивались на мелких волнах. Быстро заходящее солнце окрасило паруса в какой-то сверхъестественный не то темно-красный, не то вишневый цвет, такой цвет, который только одна природа может сотворить на своей палитре.

Время от времени ветерок доносил до меня гул артиллерийских выстрелов с японских кораблей, проводивших свои обычные учебные стрельбы. Огромная военно-морская база Иокосука находилась к северу, далеко за горизонтом. Артиллерийская стрельба постепенно прекратилась, и наступила такая тишина, которая следует за последним аккордом в музыке к восточной драме. На берегу повсюду можно было видеть небольшие кучки мелкой рыбешки, которую рыбаки выбрасывают из своих сетей, после того как выберут крупную рыбу. Широкоплечий парень небольшого роста, чьи мускулы говорили о том, что его тело привыкло к морю, наклонился над рыбешкой и уставился на нее голодными глазами. Затем одним движением рук схватил несколько извивающихся рыбешек и затолкал их в рот. Поистине странная закуска к скияки — кушанью, которое, пожалуй, приготовила ему жена дома в качестве лакомства.

Вскоре голодный рыбак ушел, и я остался один на берегу наблюдать заход солнца. Тишина, окружавшая меня, не соответствовала моим чувствам, когда я вспоминал свое полное событиями прошлое, приведшее меня к столь странному настоящему. Десять лет тому назад, в 1912 году, я окончил военно-морское училище в Аннаполисе. Десяткам моих товарищей по выпуску суждено было стать героями будущей войны, до которой оставалось еще около двадцати лет.

В то время как я обозревал свое прошлое на экране памяти, в Дзуси пришла запоздалая лодка, таща за собой пустую сеть. На лодке о чем-то спорили, или, может быть, ее экипаж, состоявший из шести человек, в несколько повышенном тоне обсуждал состояние погоды. Но когда ветерок донес до меня их разговор и стал отчетливо слышен каждый слог, эта болтовня неожиданно ярко напомнила мне один эпизод, случившийся совсем в другой части земного шара, когда я впервые услышал японскую речь. Между тем случаем и моим пребыванием в Дзуси существовала прямая связь. Не подслушай я разговор десять лет тому назад, моя жизнь приняла бы совершенно иной оборот.

Это было очень давно, осенью 1913 года, на борту линейного корабля «Виргиния», где я, имея на погоне всего лишь одну нашивку, служил в качестве старшего помощника корабельного механика. Я сидел в кают-компании за столом, в самом конце его. Вот уже пятнадцать минут мы ожидали, когда подадут обед. Атмосфера накалялась все сильнее и сильнее, и около тридцати голодных офицеров бросали сердитые, нетерпеливые взгляды на входную дверь. Тишину внезапно нарушила брань лейтенанта Роджерса, дежурившего в тот месяц по камбузу корабля и сидевшего в самом конце стола, там, где полагалось ему по службе.

— Стюард! Пошлите стюарда ко мне! — резко крикнул Роджерс.

Через полминуты в дверях кают-компании появился маленький старый человек, он поправлял на себе плохо сшитый костюм, который, видимо, надел впопыхах. Его глубоко сидящие глаза моргали так, будто он вышел из сплошной темноты на солнечный свет. Улыбка на лице этого человека выражала одновременно вопрос и сознание своей вины. Он подошел к лейтенанту Роджерсу, сложил руки впереди себя, сделал полупоклон и сквозь зубы, расплываясь в обезоруживающей улыбке, сказал: «Сайё-де годзаймас».

Лейтенант Роджерс, словно решив неудобным показывать свое недовольство на языке народа, который считает верхом плохого воспитания раскрывать свои истинные чувства, внезапно напустил на себя восточное хладнокровие, этому он научился в течение трехлетнего тесного общения с японцами. Но внимательный наблюдатель мог бы заметить по его сверкающим глазам и отсутствию обычной мягкой улыбки, что он сильно раздражен. Стюарда я видел много раз до этого случая и привык к нему, как к неотъемлемой принадлежности нашей кают-компании, он умело руководил обслуживанием офицеров во время еды. Но сегодня этот маленький человек в голубых брюках и в белой куртке, застегнутой до самого подбородка, привлек мое внимание. Он был японцем. В те дни, сейчас это может показаться невероятным, многие японцы, подданные микадо, служили на наших военных кораблях в качестве стюардов и поваров. Хотя мы не беспокоились об их лояльности и внеслужебной деятельности, я убежден, что даже тогда в своих частых разговорах с земляками они всесторонне обсуждали различные вопросы, касающиеся военно-морского флота США.

Маленький стюард поклонился Роджерсу, который обратился к нему на очень странно звучащем языке. Я был уверен в том, что это не лингуа франка или же какой-нибудь кухонный диалект сильно засоренного американского жаргона. Не было никакого сомнения в том, что Роджерс говорил со стюардом на иностранном языке.

— Хиру-сан, мо дзю-го фун осой йё. Хайяку мотте китте кой, — сказал Роджерс стюарду. Это означало, что обед запаздывает на пятнадцать минут и что нужно поторопиться.

Исияма, так звали стюарда, вероятно, такой же непреклонный, как и его фамилия, означающая в переводе «каменная гора», отвесил два неглубоких поклона. Пятясь к дверям и не меняя выражения лица, он повторял одни и те же слова: «Сайё-де годзаймас», что является самой вежливой формой нашего «да, сэр».

Во время этого короткого, но, видимо, исчерпывающего разговора я переводил свой взгляд с одного на другого. В моей голове проносились разные мысли. Откуда такое бесподобное самообладание? Я пытался представить себе Восток и Японию. Однако из того немногого, что я прочитал о них, я мог вообразить только бегущего по улице рикшу или же маленьких женщин с детьми, привязанными к спинам матерей.

И затем, когда Роджерс стал объяснять японский образ мышления, я вспомнил, что он жил в Японии и изучал там японский язык. Я задал ему много вопросов относительно обычаев, привычек и языка японцев и удивлялся, как можно освоить такие звуки и научиться говорить сквозь зубы.

С этого времени я старался узнать от Роджерса как можно больше о его пребывании в Японии. Он рассказывал мне со всеми устрашающими подробностями о своей борьбе с этим ужасным языком: как он недосыпал, занимаясь с двумя преподавателями; как запоминал иероглифы, заимствованные Японией у Китая в VI веке нашей эры, чтобы иметь свою письменность (каждый иероглиф, подобно картинке, обозначает различные звуки и слова); как наблюдал за людьми и пытался понять их привычки. Он рассказал мне о различных интимных историях и приключениях, начав с императорского дворца, в котором все еще властвовал старый Мейдзи, и кончив домами гейш в районе Симбаси, где, как он поведал мне, сам много узнал, особенно о характере японцев.

Я начал читать о Японии и иногда пытался запомнить какое-нибудь разговорное словечко, которое Роджерс употреблял в разговоре. Я подобрал несколько слов широкого употребления, такие, например, как «мати» — улица, «денва» — телефон и, конечно, «беппин» — красавица. Они проникли в мой мозг так же глубоко, как неотступно сопровождало меня желание поехать в Японию, когда я переходил с корабля на корабль и с одной службы на другую. Я вспоминаю, как радовался, если мне удавалось запомнить фразу, употребляемую в том случае, когда вас кому-нибудь представляют: «Хадзимэтэ оме-ни какаримасита», что дословно означает — «в первый раз я прикован к вашим благородным глазам». Затем я обнаружил, что моя забава возбудила во мне страстное желание знать японский язык. Это стало целью.

Но как и где я смогу приступить к изучению языка? Мне казалось, что японский язык — это беспорядочная смесь звуков, наполовину глухих и наполовину звонких, и в то же время я чувствовал тонкое очарование, какую-то прелесть и обаяние в этих звуках, они манили, как приз, который ты жаждешь завоевать, и были подобны яркому сновидению, держащему тебя в плену своих чар в момент твоего пробуждения. Затем я обратился к дням своего детства, когда, бывало, окруженный восхищенными товарищами, тонко подражал звукам, издаваемым пароходом, поездом, пилой и т. д. Позже, в военно-морском училище, за мою способность подражать разным звукам меня прозвали «человеком смешных звуков».

Внезапно меня осенила мысль, что в данном случае имеется возможность применять «смешные звуки». В мире всему найдется место, так почему бы мое маленькое дарование к подражанию не использовать для изучения японского языка, где, как мне казалось, так велика роль интонации? С каждым днем мой энтузиазм повышался, и даже позднее, когда он, по-видимому, улегся, мне кажется, он жил во мне подсознательно.

Я, безусловно, понимал, что Япония — вне моей досягаемости. Можно было посетить один из ее портов, находясь в составе экипажей наших кораблей, наносивших визиты вежливости в ответ на частые посещения американских баз японскими кораблями. Но дни такого пребывания в Японии, как правило, заполнялись различного рода церемониями согласно международному военно-морскому этикету, и почти все время уходило на встречи с американскими дипломатами, а не на общение с истинными хозяевами страны. Словом, пришлось бы вести тот же американский образ жизни, но только под японским небом. Участвуя в визитах вежливости, я смог бы увидеть только контуры Японии. Что мне хотелось, так это выбраться из оболочки международного этикета, освободиться от обычной рутинной службы на корабле и посвятить месяцы или, если возможно, годы изучению японского языка и народа.

Я изредка пытался узнавать, имеется ли возможность послать в Японию офицеров для изучения языка и нужны ли добровольцы для такого дела. Но командование военно-морского флота, видимо, считало, что на флоте достаточно одного офицера, говорящего по-японски. Раньше таких было двое; но к этому времени один из них ушел в отставку, и, как мне казалось, никто не собирался увеличивать эту специальную боевую группу, состоящую всего лишь из одного человека. Поэтому я думал, что мои мечты навсегда останутся неосуществленными.

Но внезапно в моей жизни произошел такой поворот, который кардинальным образом отразился на моем будущем. В 1920 году я сопровождал в учебном плавании курсантов военно-морского училища и, конечно, не мог думать о том, что когда-нибудь поеду в Японию. Когда мы находились в Гонолулу, пришла телеграмма от Роджерса, который в то время был уже капитаном 2 ранга и состоял на службе в военно-морской разведке в Вашингтоне. В телеграмме говорилось: «Командование военно-морского флота приняло решение послать двух офицеров в Японию для изучения языка. Хотите ли вы поехать?»

Я тотчас дал совершенно ясный ответ: «Получил вашу телеграмму. Согласен».

На следующий день я получил от Роджерса другую телеграмму:

«Вы будете откомандированы в наше распоряжение и отправлены в Японию сразу же после возвращения учебной эскадры в Соединенные Штаты. Другого офицера подберут позже».

Мои товарищи по плаванию стали смотреть на меня, как на какое-то странное существо:

— Подумайте только, он едет изучать японский язык.

— Что же ты, опять будешь ходить в школу?

— Будешь ли ты носить японскую одежду?

— Какую пищу ты будешь есть?

Тысячу и один глупый вопрос задавали они мне, в то время как я пытался обдумать представившуюся мне возможность и осознать, что это как раз то, о чем я мечтал.

После, казалось, бесконечного путешествия наша учебная эскадра прибыла в Аннаполис, и я поспешил в Вашингтон, чтобы узнать подробности. Роджерс сказал мне, что со мной поедет капитан 3 ранга Гартвел Дэвис. Затем он повел меня к начальнику военно-морской разведки Лонгу, который подтвердил мое новое назначение, а также дал соответствующие указания. Таким образом, разведка — новый для меня вид деятельности, пленившая меня давно и с тех пор не теряющая для меня своего очарования, стала неотъемлемой частью моей жизни. Разведка — корень всей национальной обороны тогда (впрочем, как и теперь) недооценивалась. Весь дальневосточный отдел в управлении военно-морской разведки размещался в одной комнате и состоял из офицера и стенографистки. Само управление военно-морской разведки насчитывало всего лишь несколько офицеров и вольнонаемных, ведавших регистрацией и хранением изредка поступающих от военно-морских атташе докладов об ассигнованиях на военно-морской флот в странах, где они были аккредитованы, и регистрацией сообщений о проектируемых и строящихся кораблях. Бо́льшая часть этих сообщений заимствовалась из местных газет и детальных описаний приемов, устроенных в честь тех или иных американских важных особ, посетивших данную страну, причем описания приемов из всех так называемых разведывательных сообщений были наиболее яркими и подробными.

Не вина разведки, что она играла роль военно-морской Золушки, ожидающей, пока кто-нибудь появится с легендарной туфелькой. Весь свет, только что претерпевший разрушительную войну, стремился к длительному миру. Разоружение было лозунгом того времени. Многие из наших кораблей, стоявшие в портах на приколе, обрастали ракушками. Американские государственные деятели вели сильную кампанию против своего же военно-морского флота, который, как они считали, препятствовал нашему возвращению к нормальной мирной жизни. В других странах кампании, направленные против военно-морских флотов, были также в полном разгаре, даже в Англии, где королевский военно-морской флот считается основным видом вооруженных сил, неприкосновенным и непревзойденным.

Я чувствовал, что разведка может многое сделать для поддержания мирных устремлений наших государственных деятелей. Мы, отделенные от других стран двумя океанами, очень мало знали о жизни других народов, о наших действительных друзьях и потенциальных противниках. Наши сведения являлись случайными и были окрашены симпатией или антипатией, а также бесплодным интеллектуальным пацифизмом, который проявился после только что закончившейся мировой войны. Существует истина, которую все знают, но с которой не все согласны, что профессиональные солдаты и моряки ненавидят войну. Правда, один великий русский князь ненавидел войну, ибо она, по его мнению, как правило, портила царскую армию, а один остроумный французский генерал выступал против войны только потому, что она прерывала оживленный разговор. В сердце кадрового офицера таится глубокая ненависть к войне, он лучше, чем кто-либо другой, знает, сколько жизней и крови стоит она человечеству. В течение всей своей многолетней морской службы пацифистские настроения среди офицеров флота я встречал чаще, чем среди непросвещенных граждан, которые упорно продолжают называть кадровых офицеров поджигателями войны.

Я стоял на берегу бескрайнего моря и глядел вдаль, а перед моими глазами, словно живые видения, проносились яркие отрывки моего прошлого. Я едва заметил, как кончился день и быстро наступила темнота, как невидимый гигант, охватившая меня. Вдруг берег озарился маленькими огоньками; они тянулись желтоватой полосой к северу, где находилось местечко Хаяма с летним дворцом императора. Это в районе Иокосука вели беспрерывный огонь батареи, и я теперь мог видеть вспышки выстрелов, пробивающиеся сквозь темноту. Было холодно и тихо, я чувствовал себя одиноко наедине со своими мыслями и обязанностями, захватившими меня с момента приезда в Японию.

Я повернулся и пошел к своему дому, который находился недалеко, от берега. Две мои служанки — О-Хару-сан (девушка Весна) и О-Нацу-сан (девушка Лето) ожидали меня, сидя на пороге, как обычно делают японские женщины, когда ждут возвращения своего хозяина

Они встали и поклонились мне. Девушка Весна сказала:

— Дзакурай-сан! В гостиной вас ожидает Сато-сан.

 

Глава 3.

САТО-САН НАНОСИТ ВИЗИТ

Если бы я стал писать отчет о своей разведывательной работе, я назвал бы Кисиро Сато своим «агентом № 1». В течение этого и следующего года он являлся для меня самым лучшим источником информации, моим гидом в паутине японской политики и японских устремлений, он был как раз тем человеком, кому я мог верить безоговорочно. В Дзуси это был мой сосед и первый посетитель. Но за его первым посещением в эту весеннюю ночь 1922 года, мотивированным ненасытным любопытством, толкающим японцев на бесчисленные небольшие приключения, последовали многочисленные визиты. Когда спустя восемнадцать месяцев я покинул Дзуси, Сато последним из моих новых друзей крепко пожал мне руку при прощании.

Он сильно рисковал, поддерживая со мной дружеские отношения, так как находился под пристальным наблюдением полиции. Его подозревали в передаче мне некоторых сведений, которые «Кокурюдан» считал необходимым держать в секрете от иностранцев вообще и от офицера американской военно-морской разведки в особенности. Но Сато-сан имел свою собственную точку зрения, и в его голове созревал какой-то план. Мне же он в этом плане отвел весьма важное место.

Теперь, когда он осторожно искал моей дружбы и доверия, проявляя при этом своеобразное сплетение застенчивой сдержанности и грубого, прямого откровения, что характеризует человеческие отношения в Японии даже между самыми близкими друзьями.

Войдя в комнату, я увидел, что он стоит перед картиной, которая украшала нишу в стене. Вопреки японскому обычаю, предписывающему замену висящих свитков с наступлением нового времени года, я повесил свиток с изображением весеннего пейзажа острова Кюсю, причем на первом плане виднелась цветущая ветка вишневого дерева, нарисованная густой пастелью. На заднем плане окаймленное ярко-розовым цветом дерева раскинулось голубоватое озеро, на его волнах покачивался плот с красивой девушкой. Девушка смотрела на сероватые контуры вершины, которая придавала картине величие, несмотря на мягкие штрихи рисунка. Картина была нарисована на шелковом полотне; широкая шелковая лента представляла собой прекрасную рамку. Перед свитком, немного правее, стояла ваза с веткой вишневого дерева. Все это я сделал с помощью девушки Весны — моей маленькой сирены в мире японского искусства.

Услышав мои шаги, Сато повернулся и, еще не представившись мне, сделал комплимент выбору рисунка и оформлению ниши.

— Я чувствую, — сказал он, — вы понимаете Японию.

Я уже достаточно прожил в Японии, чтобы оценить этот своеобразный комплимент, но Сато являлся необычным японцем, не ослепленным узким национализмом, что было характерно для большинства его соотечественников. Он поклонился и, когда я ответил на его церемониальное приветствие, сказал:

— Ватакуси ва, о-тонари-де годзаймас.

Затем он продолжал:

— Я ваш сосед, моя фамилия Сато. Из окна своего дома я наблюдал за вами сегодня вечером, когда вы стояли один на берегу моря, погрузившись в свои думы. Мне вас жаль, я чувствую, что пустынность здешних мест угнетает вас. Моя жена посоветовала мне нанести вам визит, чтобы вы могли поделиться со мной своими мыслями.

В данном случае Сато проявил черту, не свойственную японскому характеру. Его обычный соотечественник не принял бы во внимание совета своей жены. Он даже не упомянул бы о ней в разговоре.

Мы сели на татами, сложенные в форме квадрата вокруг небольшой печурки, отапливаемой древесным углем, на которой кипел чайник. Словно исчерпав запас английских слов, Сато замолчал, устремив на меня пытливые глаза и, видимо, ожидая, пока я начну разговор, или же пытаясь проникнуть в мои сокровенные мысли. Затем без надлежащего перехода, тоном резким и почти враждебным он прямо спросил:

— Зачем вы приехали в Дзуси?

Итак, Сато в конце концов мало чем отличается от своих соотечественников, подумал я. Может быть, за его кажущимся безразличием скрывается полицейский? Или, может быть, его подозрение — продукт зависти, которая определяет японскую ненависть к иностранцам? Его вопрос, словно эхо, звучал в моих ушах. В самом деле, зачем я приехал в Дзуси? Деревушка Дзуси приткнулась на берегу обширного Токийского залива. Отсюда удобно вести наблюдение за военно-морской базой в Иокосука и прилегающими к ней аэродромами, поэтому Дзуси для разведчика — прекрасное место. Мог ли я обвинять Сато за подозрительность? Но я не имел дурных намерений в Дзуси и поэтому ответил на вопрос гостя с его прямотой:

— Я приехал в Японию для изучения японского языка, Сато-сан. Токийская толкотня и суматоха лишили меня возможности добиться в этом отношении прогресса. Здесь, в Дзуси, я надеюсь сосредоточить все свое внимание на изучении языка, а также ознакомиться с действительно японским образом жизни.

Собственно, именно это и являлось причиной моего приезда в эту приятную рыбацкую деревню, насчитывающую немногим более четырехсот семейств. Мне порекомендовали Дзуси как место, где я мог бы наблюдать японскую деревенскую жизнь без всяких прикрас. Большинство ее жителей — простые рыбаки. Целыми семьями занимались они ловлей рыбы на своих рыболовецких лодках-сампанах. Отцы и сыновья, матери и дочери шили паруса, наблюдали за работой примитивных маленьких моторчиков, забрасывали сети и вытаскивали улов, затем готовили рыбу для продажи на ближних рынках. Контраст с городом был весьма разителен, здесь не увидишь европейской одежды, а манеры людей были свободны от космополитической смеси голливудского модернизма и местного национального этикета, заметного в поведении токийцев. Как я затем почувствовал, Сато был единственным связующим звеном между миром Дзуси и суматохой, оставленной мною в Токио. Оказалось, что и он нашел для себя приют в Дзуси, но совершенно по другим причинам. Здоровье его пошатнулось, и он надеялся восстановить его здесь, на соленом деревенском воздухе. Как я почувствовал, он заметил мою подозрительность и поспешил развеять мои сомнения.

— Пожалуй, вы можете подумать, что я излишне любопытен. В некотором отношении — да, но только потому, что я занимаюсь своеобразным исследованием. О, пожалуйста, не поймите меня неправильно, — поспешил добавить он, заметив, что я смотрю на него с некоторым удивлением. — Я не полицейский. Что мне надо — так это маленькую расщелину, через которую я мог бы выскользнуть из узких рамок нашего японского образа жизни.

Его слова вызвали у меня недоумение и полное сочувствие. Прежде чем я смог задать ему вопрос, чтобы выяснить значение его слов, он спросил меня:

— Как вы понимаете слово «друг», сэр?

Этот вопрос застиг меня врасплох, и мне было трудно дать точный ответ.

— Другом мы считаем человека, который близок нам в радости и горе, к которому мы обращаемся за советом и помощью и с которым приятно провести время. Друг есть… друг, Сато-сан, — сделал я ударение на последнем слове в надежде передать все его значение.

— Видите ли, — продолжал Сато, — объект моего исследования — дружба. Мы в Японии не имеем друзей в вашем понимании, так как чувствуем, что можем отяготить наших близких знакомых своими мелкими неприятностями и беспокойствами. У меня нет друга, Захариас-сан, — сказал он жалобным тоном. Это было забавно и в то же время трогательно. Я слабо улыбнулся.

Так началась наша дружба, и довольно скоро Сато-сан увидел во мне друга, которому мог доверять свои волнения и заботы. Они не носили личного характера и не были мелочными. Он был одним из тех дальновидных японцев, которые понимали, что старый порядок изжил себя и Япония должна переориентироваться в направлении современных и прогрессивных идей, если она хочет стать действительно современной нацией в философском значении этого слова, а не только выставлять напоказ храмы, стекла и пушки. Он был высокообразован, хотя и никогда не выезжал из Японии. Он являлся таким человеком, какой в Соединенных Штатах считался бы политическим деятелем. Тайный советник мэра Токио, Сато выполнял различные важные поручения своего босса и взамен пользовался некоторой его благосклонностью. Ему доверяли многие японские секреты и посвятили в разработку плана, который в своем окончательном виде стал хорошо известен под названием «Меморандум Танака» от 25 июля 1927 года.

Вашингтонская конференция ушла в прошлое, и ко времени посещения меня Сато я в какой-то степени уже был посвящен в японскую политику. Тем не менее во время нашего первого разговора мы обсуждали ход конференции. Соотношение 5 : 5 : 3 стало популярным лозунгом японских шовинистов. Они писали эти три цифры мелом на заборах и стенах домов и расклеивали афиши с их изображением. Три зловещие цифры не сходили с уст большинства японцев.

— Вы заставите льва тосковать о пустыне, когда запрете его в клетку, — сказал Сато. — Устанавливая ограничение для японцев, вы тем самым играете на руку нашим милитаристам. Они могут теперь обратиться к невежественным массам и сказать им: «Видите, американцы и англичане отказываются признать нас равными себе, более того, у них постоянная тенденция считать нас ниже себя».

Я старался убедить его теми же разумными аргументами, которые оказали сильное воздействие на Номура и Нагано несколько месяцев тому назад, но Сато возразил:

— Эти аргументы не имеют никакого отношения к истинному положению вещей. Эти шовинисты со своими целями — существа своеобразные. Они находят доводы против разумных вещей, потому что знают, что если однажды они перестанут думать, то все их планы будут разоблачены, как абсурдный обман, и лопнут, как мыльный пузырь.

— А каковы их планы, Сато-сан? — спросил я, но Сато встал, не дав ответа на мой прямой вопрос, и отвесил глубокий поклон. Я не выразил нетерпения, когда мой вопрос остался без ответа. В лучшем случае он был преждевременным, решил я. Не долго думая, я также вскочил со своего татами и, словно башня, возвышаясь над маленькой фигуркой моего гостя, протянул свою руку для прощального рукопожатия.

— Саёнара, — решительно сказал по-японски Сато и с улыбкой добавил: — До свиданья.

— Давайте встретимся еще, — предложил я. И он повторил эти слова тем жалобным тоном, который иногда вкрадывался в его разговор.

Я наблюдал, как он спешил домой. Его хилая фигурка казалась тенью в слабом уличном свете, едва освещавшем узкий проход между нашими домами. Затем я посмотрел направо, в сторону, где на самом краю Дзуси стоял дом, всегда пустующий в это время года. В нем было темно. Его хозяин приезжал только летом. Но, взглянув на этот пустынный дом, я увидел человека, он стремительно выскочил из дверей, затем внезапно пошел медленно, а поравнявшись с моим домом, принял беззаботную походку, будто возвращается с прогулки по берегу моря.

Я видел этого человека еще не один раз. Он стал моей тенью в Дзуси.

 

Глава 4.

ЯПОНИЯ СМОТРИТ НА СЕВЕР И ЮГ

На следующее утро мне убедительно напомнили о силе японской полиции и о моей изолированности в Дзуси. Это произошло очень рано, около половины седьмого утра. В мою спальню ворвалась девушка Лето, она была явно возбуждена, хотя и старалась себя сдерживать.

— Дзак-сан, на улице вас ожидает полицейский, он хочет поговорить с вами, — сказала она.

В Японии полицейские — это символы власти, всеведущие и всемогущие орудия правительства. Стоя в своих деревянных будках на углах улиц или же изредка прохаживаясь медленным размеренным шагом, своими действиями и внешним видом они напоминают овчарок, удерживающих стадо в порядке. Они хорошо владели своими саблями, за которые хватались при малейшем раздражении, и, что типично для примитивных людей, которым вдруг дали власть, они любили проявлять свою силу везде, где только было можно. Японцы хорошо знали это, и полицейским не часто приходилось применять свои сабли. Надевая свое легкое кимоно, я старался догадаться о цели посещения полицейского так скоро после визита Сато. Я не сомневался в том, что мое знакомство с Сато и приход полицейского связаны между собой. Поэтому я подготовился к объяснению. Я решил не извиняться за посещение Сато, а спасти его от каких бы то ни было неприятностей.

Когда я вышел в маленький сад за домом, чтобы предстать перед блюстителем закона, я увидел жалкого маленького человека в запыленной голубой форме. Его рука лежала на рукоятке сабли. Он явно раздулся от гордости. Было очевидно, что характер полученного задания придавал ему больше важности, чем обычно.

Глубокий поклон, которым он меня приветствовал, и та почтительность, с которой он обратился ко мне, сразу же раскрыли мне, что он явился сюда не в качестве следователя. Оказалось, что он принес для меня телефонограмму, и именно положение особы, пославшей его с этим заданием, вызвало в нем такую гордость. Телефонограмма поступила из японского министерства военно-морского флота. Когда полицейский передал мне ее содержание, причем в самых цветистых выражениях, какие только могли прийти ему в голову, я понял, что она совершенно безобидна. Роль полиции в данном случае была вполне объяснимой. Я не имел телефона в Дзуси, так как не хотел платить за него непомерную сумму в три тысячи иен. Единственный телефон в деревушке находился в здании полицейского участка. Когда мои друзья в Токио хотели связаться со мной, они звонили в полицию и просили полицейских передать мне телефонограмму. После этого случая я очень часто встречался с моим новым знакомым в голубой форме.

— Младший помощник морского министра, — сказал он, — звонил некоторое время тому назад и просил меня прочитать вам эту телефонограмму.

Он пошарил в своем кармане и вытащил листок бумаги, по которому прочитал:

— «Если вы будете завтра в Токио, пожалуйста, зайдите в военно-морское министерство в одиннадцать часов утра».

Затем он поклонился опять, сказал «спасибо» и важный, как павлин, удалился.

Младший помощник был веселым компаньоном на многих неофициальных вечерах в Токио. Поэтому я не очень удивился его звонку. Японцы знали наши порядки: это как раз был день, когда наши офицеры-студенты обычно заходили к военно-морскому атташе получать свое денежное содержание. Завтра — день его выплаты. Я сел на электричку и отправился в Токио и точно в одиннадцать часов сидел за столом напротив младшего помощника.

За другим столом, казалось, специально принесенным из соседней комнаты, сидел незнакомый японский офицер, которому я был представлен. Судя по его скованным движениям, я решил, что он здесь неспроста, и потому внимательно следил за его действиями.

— Почему вы похоронили себя в такой маленькой дыре, как Дзуси? — шутливо начал помощник.

— Увы, огромная токийская дыра не слишком благоприятна, чтобы сосредоточиться на изучении вашего трудного языка, — ответил я. — Здесь слишком много времени уходит на вечера и приемы.

— Вы знаете капитана 2 ранга Ямагути — Тамон Ямагути, который в настоящее время изучает английский язык в вашей стране? — спросил другой офицер.

— Нет, не знаю, — ответил я.

Так я впервые услышал фамилию Ямагути, человека, с которым я часто сталкивался в течение последующих двадцати лет.

Вот в чем заключалась причина вызова меня в Токио. Мое пребывание в Дзуси каким-то образом связывалось с пребыванием Ямагути в Соединенных Штатах. В это время Ямагути изучал английский язык так же, как я японский. Он был зачислен в Принстонский университет. Но, судя по поведению японских офицеров, прибывших в США в более позднее время, он также, видимо, занимался деятельностью, выходившей за рамки изучения языка. Беспокойство моих собеседников было, по всей вероятности, не маленьким. Я чувствовал это хотя бы из того, что офицер сразу же перешел к интересующему его вопросу. Он совершенно неожиданно для меня сказал:

— Мы не будем возражать против вашего пребывания в Дзуси, мистер Захариас, до тех пор, пока вы ограничиваетесь изучением языка. Вы теперь живете среди простых людей, которые редко встречаются с иностранцами. Они наделены исключительно живым воображением и всего опасаются. Они, естественно, по-своему могут расценить ваше пребывание среди них, имейте это в виду, когда будете общаться с ними.

На какую-нибудь минуту он замолчал, посмотрел на лист бумаги, лежавший перед ним, затем повернулся ко мне и сказал:

— Ваш сосед, мистер Сато, культурный и образованный человек, но он придерживается экстремистских идей и подвержен галлюцинациям. Я думаю, вам это не безынтересно, поскольку он посещает вас.

Я был раздражен и решил говорить так же откровенно, как и он:

— Считаете ли вы порядочным следить за тем, кого я принимаю?

Теперь на его широком лице появилась вынужденная улыбка, и он сказал голосом, который мог бы обезоружить, если бы в нем не прозвучала нотка сарказма:

— Мы не следим за вами. Но вы ничего не можете сделать без того, чтобы об этом не узнали люди.

Он наклонился в мою сторону и дружески, голосом экскурсовода сказал:

— Мы, японцы, народ любознательный. Мы проявляем интерес даже к самым мелким деталям того, что происходит вокруг нас. Разве к вам никто не приставал с разговором в поезде или в ресторане, задавая при этом вопросы, которые по сути дела являются как бы вторжением в ваши личные дела? Мы это делаем без умысла. Это наш метод завязывать знакомство и дружбу. Что же касается вашего посетителя, то я вам могу сказать, как мы о нем узнали. Так вот, одна из ваших служанок поделилась с мясником, который в свою очередь передал новость своему работнику, тот рассказал это служанке мадам Фудзисава, служанка — своей хозяйке, хозяйка — мужу, а так как сам Фудзисава является моим коллегой здесь в министерстве, то естественно, что от него об этом узнал и я.

Легкое напряжение, не покидавшее меня с того момента, как я переступил порог военно-морского министерства, вдруг перешло в искренний смех. Улыбался и помощник, но пронзительное повизгивание его товарища напоминало вынужденный смех актера, который делает все, чтобы как можно лучше сыграть свою роль. В данной сцене требовался смех, и он смеялся. Но он, безусловно, был не такой человек, который мог легко развеселиться.

— Между прочим, — неожиданно заговорил помощник, — как долго вы намерены пробыть в Дзуси?

— Не знаю. Видите ли, я живу там совсем недавно. Все зависит от того, насколько подходящим окажется это уединенное место для моих занятий.

— Я желаю вам приятно провести время и надеюсь, что вы извлечете пользу из своего пребывания в Дзуси.

Он поднялся, и аудиенция была закончена. Мне показалось странным, что меня пригласили из Дзуси всего лишь для того, чтобы сообщить о галлюцинациях мистера Сато. Но я хорошо знал из практики японской военно-морской разведки, что мое знакомство с Сато их сильно беспокоит. Поэтому я не пожалел всего вечера в Токио на наведение справок о своем новом друге. Я поговорил с одним корреспондентом японской газеты, которого хорошо знал, и американцем, находившимся в близких отношениях с мэром города и знавшим его помощника Сато. Они охарактеризовали мне Сато, как уравновешенного либерала, который к тому же имеет смелость придерживаться своих убеждений. В то время высказывать опасные мысли было еще не так рискованно, как несколько лет спустя, после принятия так называемого Закона об охране общественного спокойствия. В 1922 году японцы могли говорить об освободительных идеях даже с незнакомыми людьми.

Сейчас, когда я вспоминаю о своих многих продолжительных разговорах с Кисиро Сато, я склонен выразить сочувствие офицерам японского военно-морского флота, которым не нравилось мое соседство с Сато. Действительно, этот ненавязчивый образованный человек первый обрисовал мне те грандиозные планы, которые позднее составили часть японских агрессивных намерений. Без его помощи я понял бы слишком поздно, что программа, воплощенная в японской так называемой основной политике, по сути дела являлась агрессивным планом, по которому война неизбежно должна была охватить все страны Тихоокеанского бассейна. В процессе бесед с Сато я начал отчетливо представлять «основную политику» во всех ее коварных деталях. Во мне созревало решение посвятить свою жизнь борьбе с ней.

Знакомство, только что завязанное с Сато и находившееся под наблюдением Токио, следовало перевести на более благовидную, правдоподобную основу, чем простая дружба между соседями. Мои занятия языком представили мне такую возможность. В Токио я имел двух преподавателей, с которыми занимался по три или четыре часа в день. Один из них поехал со мной в Дзуси, а вместо другого я решил пригласить Сато. Теперь он всюду носил с собой учебник по грамматике, и те, кому вздумалось бы подслушать наши разговоры, заметили бы только его усилия ознакомить меня с особенностями японского языка. Наши политические разговоры велись на английском языке, а в доме не было ни одного человека, который бы мог нас понять.

Сато приносил в мой дом целый ворох сплетен и слухов, собранных им в канцелярии мэра Токио; они дополняли сообщения газет и проливали свет на то, о чем в печати умалчивалось. Он вспомнил, как кронпринц Ямагата в феврале 1921 года оставил большой государственный пост и своей отставкой вызвал сенсацию. Сато сообщил мне и причину: совет маршалов выступал против поездки кронпринца в Великобританию. Когда свадьба кронпринца должна была вот-вот состояться, Сато передал мне слухи, касающиеся этого важного дела. Принцессе Куни предстояло в будущем стать японской императрицей, но, хотя такое бракосочетание соответствовало государственным интересам, принцесса неожиданно выразила свое несогласие. Потом она передумала, и я, регулярно следивший через Сато за дворцовыми событиями, узнал о ее окончательном решении выйти замуж за кронпринца задолго до того, как об этом официально в радостных формулировках объявили в печати.

Сплетни, в изобилии поставляемые Сато, служили некоторым дополнением к нашим разговорам, подобно юмористической странице в газете. Он сообщал мне и более важные сведения, которые заполняли многие пробелы в моей осведомленности и дополняли общую картину. Япония ориентировалась как на юг, так и на север в своих устремлениях вырваться за пределы границ островной империи. В каждом государственном учреждении в Токио процветали различные политические секты и клики, в разное время тащившие страну то вправо, то влево, но всегда в направлении экспансии. Взоры всех были устремлены на запад, за море, к азиатскому континенту.

Положение вещей, которое нарисовал мне Сато и которое я мог подтвердить сведениями, полученными из других источников, сильно расходилось с представлением американского общественного мнения и даже с точкой зрения большинства обозревателей, находившихся в Японии. Пропасть, разделявшая японскую армию и военно-морской флот, оказалась намного больше, чем простое соперничество между двумя видами вооруженных сил. Армия и флот являлись как бы двумя разными планетами, которые имеют свои собственные орбиты вращения и которым суждено никогда не встретиться. Военно-морской флот все свое внимание обращал на водные пространства — моря и океаны. Его личный состав воспитывался в духе восхищения и зависти перед английской военно-морской мощью. Командование военно-морского флота мечтало о легком, насколько это возможно, захвате отдаленных земель, ибо понимало, что военно-морские силы, которыми располагала Япония, недостаточны для ведения большой войны. Большинство высших военно-морских офицеров знало многие страны мира по своим личным наблюдениям. Они посетили Соединенные Штаты, Англию и Германию и везде имели многочисленных друзей. Их горизонт не ограничивался береговой линией Японии, а, наоборот, начинался именно там, где она кончалась.

Армия же, напротив, все свои взоры устремила на сушу, более того, она была зачарована огромными сухопутными просторами за морем. В то время как военно-морской флот мыслил категориями межконтинентальной войны и по крайней мере в 1922 году только мечтал о ее возможности, армия уже строила планы континентальной войны и проявляла нетерпение начать действовать, ибо она не видела препятствий для японской военной машины на территориях, избранных ею для легкого завоевания.

Армия смотрела на военно-морской флот, как на средство транспорта для сухопутных войск. Она нуждалась в нем только для доставки войск в районы назначения и после высадки их на берег не видела больше необходимости в военно-морском флоте. Более того, армия рассматривала военно-морской флот как потенциального конкурента, могущего оспаривать награбленную добычу, которую она надеялась найти за морем. Большинство армейских офицеров, даже самые высшие из них, занимающиеся разработкой военных планов с рикугунсё, в военном министерстве, никогда не покидали пределов Японии. Они не принадлежали к аристократии, и их империализм не имел философской основы и размаха действительных создателей империй. Они были людьми «низшего сорта», грубыми по отношению к тому, что любили, и жестокими к тому, что не любили. Они являлись выходцами из среднего класса, и их дети в настоящее время заменили древних самураев — профессиональных воинов японского рыцарского прошлого. Это интересное историческое изменение, предвещавшее еще более значительное развитие в будущем, объяснил мне Сато во время одной из наших первых бесед.

— Иностранцы, — говорил он, — обычно думают о японском милитаризме категориями прусской военной системы. Ничто не может быть ошибочнее. Правильно, безусловно, то, что наша армия создана по образцу прусской армии, так же как наш военно-морской флот — по образцу и подобию британского королевского флота. Впервые наша армия обучалась французскими офицерами, но успех действует на японцев, как крепкое опьяняющее вино. И когда мы увидели, что прусская армия между 1860 и 1871 годами завоевала половину Европы, мы решили доверить обучение нашей армии прусским офицерам. Они оказались блестящими инструкторами и сделали из японских крестьян хороших солдат, но они не пересадили на японскую почву прусской военной философии. Япония разработала свою собственную военную философию, такую же запутанную, как и иероглифы, посредством которых она выражена на бумаге.

— Где она выражена на бумаге? — спросил я.

Сато внезапно замолчал и стал смотреть по сторонам, словно сожалея, что произнес эти слова.

— Это всего лишь образное выражение, только слова, — сказал он наконец. — Они не имеют никакого значения.

Он колебался в течение нескольких минут, затем поспешно проговорил:

— Она не была записана на бумаге. Я просто пытался образно выразиться.

Я не настаивал, так как мне было совершенно ясно, что Сато имел в виду определенный документ, спрятанный в каком-нибудь секретном сейфе. Я нащупал один из самых значительных секретов Сато и решил выждать подходящее время. Чтобы не вызвать у него подозрений, я перевел разговор на другую тему. Я попросил его рассказать мне о развитии армейской касты в Японии со времени революции Мейдзи. Он дал мне подробный анализ развития военной иерархии с 1868 года, когда произошла эта революция, по 1922 год. Он также поведал мне о тех силах, которые тайно действовали за сценой. Он умело обрисовал японскую военщину со всеми ее неприятными недостатками.

— Вы должны понять, — заверил я его, — что я здесь в качестве гостя вашей страны и не намерен запускать в руку в секреты Японии.

Сато одобрительно улыбался.

— Но как называется та группа, которая руководит разработкой военных планов? — спросил я.

Явно колеблясь, он откинул голову особенным японским образом, устремил свой взгляд в потолок и выдохнул длинное «са-а-а» — типичное японское междометие, применяемое когда нужно выиграть время для размышления. Затем внезапно воскликнул:

— «Кокурюдан» — Общество черного дракона. Когда он упомянул эти магические слова, все для меня предстало в совершенно другом свете. Еще в 1915 году «Кокурюдан» стоял за японскими экспансионистскими требованиями, предъявленными в виде «Двадцати одного требования» Китаю. Если бы эти требования были удовлетворены, Япония могла бы осуществлять политический, экономический и военный контроль над всем Китаем. Япония сделала предварительные шаги к практическому осуществлению двадцати одного требования, но под давлением иностранных государств, особенно Соединенных Штатов, ей пришлось отказаться от закрепления своих завоеваний на континенте. Но этот план продолжал оставаться в умах заговорщиков и все еще являлся основой политики японского милитаризма.

Теперь я все понял. На основании сведений, полученных от Сато, и некоторых других данных, собранных мною в течение значительного времени, я мог нарисовать достаточно полную картину плана, который в то время разрабатывался в так называемом научно-исследовательском отделе, являющемся своеобразным политическим комитетом японского шовинизма. Тогда план находился еще в ранней стадии своей разработки и представлял собой лишь набросок, он еще не содержал тех многих характерных для него пунктов, которые появились позже. Но даже тогда по обрывкам сведений, которые циркулировали в высших японских кругах, можно было судить о важности плана. Хотя Сато и не являлся членом «Кокурюдан», он мог собрать много сведений, просачивающихся из высших кругов.

Этот план говорил о необходимости колонизации Дальнего Востока и расширения японской империи в сторону Маньчжурии и Монголии. Что мне показалось наиболее важным — так это то, что основным препятствием на пути осуществления японского плана стоит не Россия, а Соединенные Штаты. Даже теперь я хорошо помню те беседы с Сато, в которых он критиковал Соединенные Штаты за их закулисную игру, которая привела к «Договору девяти держав» и за то, что они вмешались в свое время в японскую экспансию в Маньчжурии и Монголии. Мысль, что для осуществления контроля над Китаем надо уничтожить Соединенные Штаты, появилась пять лет спустя в меморандуме, подготовленном для императора Японии и получившем известность как меморандум Танака. Этот документ настолько хорошо известен, что нет необходимости на нем подробно останавливаться. В 1922 году, когда я говорил с Сато о некоторых идеях, которые впоследствии были сформулированы в этом меморандуме, его авторы имели о них еще весьма туманное представление, хотя основные положения меморандума уже применялись на практике. Но когда через несколько лет меморандум был опубликован в Китае и вызвал негодующее опровержение японцев, у меня не возникло никаких сомнений в том, что это подлинная копия действительного документа, а не фальшивка, как утверждали японские власти. Постепенно мне многое удалось узнать от Сато о деталях меморандума Танака.

Будущие планы, рассматриваемые с точки зрения сегодняшнего дня, могут не заинтересовать случайного наблюдателя. Но вскоре после того, как Сато покинул мой дом, мне напомнили, что я оказался посвященным в самые высшие японские секреты. Тень, которую я заметил после первою визита Сато, выросла. Теперь возле моего дома в разное время вертелось несколько обтрепанных жалких фигур. Больше я не мог считать себя случайным наблюдателем. Будущее уже становилось зловещей действительностью.

Несколько дней спустя в канцелярии американского военно-морского атташе появился человек, который заявил, что он должен видеть капитана 1 ранга Уотсона по личному делу. Уотсон сразу же понял, что визит этого японца необычен. Мистер Ёсимото, как он назвал себя, оказался пожилым человеком, лет около пятидесяти, плохо одетым и в очках. Он придерживался той типичной манеры, которая свойственна японцу, когда тот чувствует, что выполняет важное задание. Он был маленького роста, смуглый, но его глаза, излучающие настороженность и фанатизм, представляли собой резкий контраст с невнушительным внешним видом.

Мистер Ёсимото представился как служащий гидрографического управления. В последнее время семейные неприятности и необычные денежные затраты сильно расстроили его финансовые дела, и он сильно нуждался. Он принес с собой несколько важных секретных стратегических карт, которые решился продать за приемлемую сумму.

Только близко знавшие Уотсона могли понять, что скрывалось за его обворожительной фразой: «Как замечательно, что вы пришли ко мне». За этим восклицанием последовал короткий разговор. Уотсон сказал:

— Вы, конечно, понимаете, что я не могу заплатить вам крупную сумму денег, прежде чем получу возможность тщательно осмотреть то, что покупаю. Мое правительство сразу же отрубит мне голову, — добавил он значительно.

Мистер Ёсимото кивнул в знак согласия. Затем Уотсон с явной искренностью продолжал:

— Вы знаете, вам нельзя оставаться здесь слишком долго. Зайдите ко мне часика через два, и я сообщу вам о своем решении.

Это было вполне приемлемо, и мистер Ёсимото важно, как петух, вышел на улицу.

Как только японец скрылся из виду, Уотсон вызвал свою машину и немедленно направился в кайгунсё к начальнику японской военно-морской разведки капитану 1 ранга Номура.

Через несколько минут он уже появился в кабинете Номура, держа под мышкой сверток карт.

Номура, как обычно, любезно приветствовал его. Уотсон после рукопожатия стал напротив Номура на расстоянии вытянутой руки и в течение нескольких мгновений снисходительно смотрел на него.

— Номура, — начал он, — неужели вы не можете придумать ничего умнее, чем присылать одного из своих недоучек продавать мне секретные документы!

Он сделал паузу, а затем добавил:

— По крайней мере хоть бы прислали что-нибудь получше.

Номура засмеялся и, неестественно изумляясь, взял Уотсона за руку:

— Идите сюда, давайте сядем и спокойно поговорим.

— Нет, я должен через несколько минут уйти, может прийти ваш человек, а я не хочу его разочаровывать. Только посмотрите на эти карты, за которые вы ждете от меня денег.

Номура снова выразил притворное удивление и заинтересованность, когда Уотсон, рассказав, как эти карты попали к нему, закончил словами:

— Номура, друг мой, карты эти в полной целости, и сохранности, и я возвращаю их прямо в ваши руки.

— Но, Эдди, ведь это же серьезно.

— Вы правы, черт возьми, это, безусловно, серьезно. Вы хотите, чтобы мне оторвали голову. Ну ничего, мы теперь знаем, что делать.

На этом, не выслушав до конца извинений Номура за поступок нечестного японца, Уотсон поспешил к себе.

Как и следовало ожидать, мистер Ёсимото больше не появлялся. А через несколько месяцев переводчик-японец, работающий у нас, многозначительно показал Уотсону небольшую заметку на внутренней полосе газеты. Казалось странным, почему переводчик выбрал именно эту заметку, ведь Уотсон ни с кем, кроме своих помощников, не говорил об истории с картами. В газете было напечатано: «Мистер Ёсимото, бывший служащий гидрографического управления, только что осужден на большой срок тюремного заключения за попытку продать секретные документы одной иностранной державе». Они даже использовали фамилию Ёсимото, которая, безусловно, была вымышленной.

Важность данного случая стала очевидной несколько месяцев спустя, когда японцы проделали то же самое и с нашим военным атташе. Военный атташе продержал документы у себя около восьми часов, никому не сказав ни слова. Когда это время истекло, к нему явились офицеры из японской военной разведки и спросили о подозрительном человеке, который посетил военного атташе в тот день.

Когда им показали документы, оставленные посетителем, они выразили свое негодование, и инцидент чуть было не вовлек военного атташе в серьезные неприятности.

Эти два случая — типичные попытки со стороны японцев дискредитировать Соединенные Штаты и посредством этого не только подкрепить, но также и оправдать японскую военную экспансию на север и на юг.

 

Глава 5.

СТРАННЫЙ СЛУЧАЙ С «ПОЛКОВНИКОМ X»

Рост числа теней вокруг моего дома, участившиеся визиты псевдопредателей к Уотсону и полковнику Чарльзу Барнету, нашему военному атташе, и неуклюжие западни, устраиваемые для каждого из нас со стороны дзёхокёку, показали нам, что японцы считают нас открытыми противниками в разведывательной игре. Было совершенно очевидно, что они пытались дискредитировать нашу деятельность или помешать ее развертыванию, прежде чем она станет поистине неблагоприятной для Японии. Наши заседания в кабинете Уотсона участились и стали продолжительными, в то время как задачи, стоявшие перед нами, принимали все более серьезный характер. Вашингтонская конференция по ограничению флотов могла решить вопрос о разоружении только на какое-то определенное время, иначе говоря, она носила временный характер. Японцы согласились с соотношением флотов 5 : 5 : 3 только потому, что они не имели иной альтернативы ввиду слабости экономической и промышленной баз, на которых основывается современная военно-морская мощь. Но это ни в коей мере не означало, что мы должны были прекратить разведывательную деятельность. На это нам указал Уотсон, который полностью осознавал всю серьезность новых задач, возникших после Вашингтонской конференции перед нашей разведкой.

— Перед нами, — сказал он, — стоят три важные задачи, которые мы должны решить. Решение каждой из них потребует исключительно большого напряжения сил и энергии. Первая задача, конечно, заключается в осуществлении тщательного наблюдения за выполнением японцами Вашингтонского соглашения. Короче говоря, мы должны узнать, собираются ли они выполнить свои обещания: сдать на слом часть кораблей, которые не вошли в установленную на конференции численность флотов. Вторая задача — выяснить, будут ли японцы соблюдать условия, на которых Лига Наций выдала им мандат на несколько островов в Тихом океане. Третья задача — узнать о намерениях японского высшего военно-морского командования, их географической ориентации и особенно как они намереваются осуществлять на практике шовинистическую политику горячих голов из «Общества черного дракона».

Капитан 1 ранга Уотсон был дальновидным офицером, он считал, что, находясь в Японии, можно помочь сохранить мир только путем своевременного раскрытия японских военных планов.

— Если мы узнаем, — обычно говорил он, — мельчайшие детали японских агрессивных планов, мы будем в состоянии, помешать их осуществлению, пока они еще находятся в стадии разработки. Только заблаговременное знание намерений японцев даст нам возможность противодействовать их замыслам. Иначе, если мы не сделаем этого, то окажемся жертвой сокрушительного удара.

Во время совещаний в кабинете Уотсона мы убедились в том, что наша разведывательная организация в состоянии решить первую задачу — наблюдение за выполнением японцами соглашения об ограничении флотов. В соответствии с главой II, частью 3, разделом II Соглашения японцы должны были пустить на слом десять линейных кораблей и тяжелых крейсеров сразу же, .а десять других кораблей — между 1934 и 1942 годом. Они должны были также приостановить выполнение программы строительства новых кораблей, включавшей постройку нескольких авианосцев.

Численность корабельного состава японского флота по кораблям легких сил соглашением не затрагивалась. В японском военно-морском флоте это решение встретили с облегчением. Во время наших разговоров с японскими офицерами из морского генерального штаба мы узнали, что особые надежды возлагались на легкие крейсера, эскадренные миноносцы и некоторые типы эскортных кораблей. Поскольку наше внимание было приковано к этим кораблям, мы тщательно изучили вопрос о японских эскадренных миноносцах и пришли к выводу, что корабли этого класса будут сохранены и при необходимости использованы для ночных действий, в отношении которых японцы разработали поистине искусные планы. Вашингтонское соглашение ни в какой степени не препятствовало таким планам (факт, рассматриваемый нами как один из основных недостатков Соглашения, особенно если учесть ту информацию, которая находилась в нашем распоряжении).

Вторая и третья задачи требовали особого внимания и, конечно, специальных работников разведки. Ограниченные средства, имеющиеся в нашем распоряжении, не давали нам возможности вести наблюдение за японцами на подмандатных островах. Мы также не имели необходимых средств и людей для выявления японских намерений и агрессивных планов сверх того, что могли узнать из открытых источников в мирное время.

Отрывочные сведения, поступающие к нам с этих тихоокеанских островов, указывали на лихорадочную деятельность японцев: торговые суда выгружали различные материалы, предназначенные, безусловно, для строительства орудийных площадок, дотов и подземных ходов сообщения; корабли военно-морского флота доставляли на острова береговую артиллерию крупного калибра и другое военное снаряжение, и хотя все это согласно условиям мандата являлось контрабандой, Уотсон все же не мог добиться разрешения на проведение эффективной проверки деятельности японцев на подмандатных островах.

В его кабинете подверглись обсуждению несколько довольно далеко идущих планов, которые предусматривали и высадку подводными лодками секретных агентов, и тайную заброску на подмандатные острова наблюдателей под видом путешественников и миссионеров.

Но все эти планы забраковывались нашим высшим начальством или же нами самими по причине их неосуществимости. В конце концов мы приняли решение, которое, по нашему мнению, могло обеспечить нам получение нужной информации. В то мирное время было принято посылать корабли с визитами вежливости в иностранные военно-морские базы. Поэтому мы предложили, чтобы несколько наших крейсеров, например из тех, что направляются в Китай или возвращаются оттуда (с офицерами разведки на борту), посетили японские подмандатные острова с таким визитом. А за время их пребывания там можно было многое сделать. Наши военные и военно-морские власти были в восторге от предложенного плана и горячо поддерживали его, тогда как наши дипломаты отнеслись к этой идее отрицательно. Они считали, что предложение о нанесении подобных визитов могло привести к неприятным дипломатическим осложнениям, а им не хотелось нарушать ту спокойную, безмятежную атмосферу в дипломатических кругах, которая ревностно поддерживалась в гостиных Токио и Вашингтона.

Все же было предпринято несколько нерешительных попыток в виде ничего не означающих вежливых дипломатических нот, в которых говорилось о «желательности» предлагаемых визитов вежливости кораблей на острова в центральной части Тихого океана. Но японцы либо совсем не отвечали на эти предложения, либо отвечали таким же уклончивым языком, каким были написаны наши ноты.

Когда идея визитов вежливости оказалась окончательно отвергнутой, мы вернулись к нашим первоначальным планам, составленным с учетом более действенных методов разведки. Все больше и больше с течением времени приходили мы к убеждению о необходимости срочной посылки наблюдателей на подмандатные острова, невзирая на то, понравится это японцам или нет. Было ясно, что ни одному наблюдателю не позволят поехать туда, если раскрыть его личность, а о целях поездки заявить прямо. Выходом из этого положения могла быть только посылка секретного агента под видом путешественника, который способен внушить доверие и в то же время со знанием дела выполнить поставленную перед ним задачу. В то время когда мы в Токио все еще обсуждали целесообразность и осуществимость такого мероприятия, вашингтонские власти, вероятно, решили действовать, и их действия привели к одному из самых странных событий, которые мне пришлось наблюдать во время моей довольно продолжительной службы в военно-морской разведке.

Весной 1923 года — к этому времени Уотсона сменил капитан 1 ранга Лиман X. Коттен — внимание американского военно-морского атташе привлек один американец, только что прибывший в Иокогаму, которого часто видели в довольно дешевеньких кабачках и в домах гейш. «Система», разработанная Уотсоном, действовала безотказно, и мы установили, что этот американец на самом деле является отставным офицером и якобы выполняет важное секретное задание. Как сообщил он нам в один из моментов некоторого «просветления» в Иокогаме, ему в Вашингтоне дали задание направиться на подмандатные острова под видом безобидного путешественника и «узнать, что творится на этих островах».

Американский военно-морской атташе, не посвященный в этот секрет Вашингтона, был в полном неведении. Однако капитан 1 ранга Коттен не являлся таким человеком, который обижается, когда его не замечают бюрократы. Он понял сразу, что, хотя его официально и не предупредили об этом, миссия этого офицера имеет к нему прямое отношение и что теперь, кроме решения своих сложных задач, он должен установить в кабаках Иокогамы скрытое наблюдение за странным американцем.

Установить личность незнакомца, а также его намерения не представлялось трудным. Мы никак не могли понять, как такому безответственному человеку, нарушающему все правила и принципы разведки, можно доверить столь серьезное дело. Несмотря на нашу тревогу и удивление, нам было трудно что-либо предпринять в отношении таинственного незнакомца, являющегося офицером в отставке да еще посланного с секретным заданием высшими властями в Вашингтоне.

В течение нескольких дней мы вели наблюдение за этим «агентом» и установили, что он не выходил из иокогамских кабаков. Каждое появление отставного офицера в кабаках раскрывало все новые и новые сведения о его предстоящей поездке не только нам, но, безусловно, и японской контрразведке. Мы поняли, что этот «тайный агент» перестал быть полезным задолго до момента, когда он приступил к выполнению своего секретного задания.

Вскоре после того как первое требование в отношении «полковника X», как мы его теперь называли, достигло военно-морского атташе, я имел удовольствие принять участие в ряде экстренных бесед. Я нашел военно-морского атташе в довольно взволнованном состоянии.

— Мы имеем массу неприятностей с этим «полковником X», — сказал он.

— Пьет опять, я знаю, — заметил я.

— Не опять, — ответил капитан 1 ранга. — Он находится теперь в состоянии длительного опьянения.

Даже в таких случаях Коттен проявлял чувство юмора.

— Что мы можем предпринять? — спросил я.

— У меня есть план, — ответил он. — Полковник в настоящее время находится, безусловно, в плохом физическом состоянии, и ему требуется немедленная медицинская помощь. Я предлагаю доставить его в наш военно-морской госпиталь в Иокогаме, пусть начальник госпиталя капитан 1 ранга Уэб признает его больным и как можно быстрее отправит в Соединенные,. Штаты.

Все горячо одобрили этот план, и на следующее утро полковника, крепко спящего после очередной попойки, увезли в госпиталь. Проснувшись, он обнаружил, что лежит в отдельной палате нашего госпиталя. В комнате находился главный фармацевт Зембш, который скорее выполнял роль надсмотрщика и тюремщика, чем медицинской сестры. Беспокойство Коттена о состоянии здоровья полковника оказалось вполне оправданным после первого же осмотра его Уэбом. Полковник пребывал в таком состоянии, что мы даже не могли решиться отправить его домой. Поэтому нам посоветовали дать ему возможность набраться сил, прежде чем отправлять его в утомительное путешествие. Коттен возражал против какой-либо задержки, но в конце концов согласился, и полковник остался в госпитале под наблюдением Зембша.

Спустя неделю Коттен позвонил мне и попросил немедленно прибыть к нему по срочному делу.

— Захариас, — обратился он ко мне, — опять наш друг «X»!

— Что-нибудь он натворил?

— Черт бы его побрал, — воскликнул капитан, — его нет в госпитале, он в самовольной отлучке!

— Убежал?

— Я не знаю. Уэб сейчас сообщил по телефону, что они нигде не могут найти полковника. Зембш потратил целый день на розыски. Он заглянул во все кабаки, но так и не напал на его след.

Находясь в таком забавном, но в то же время печальном положении, мы обратились за помощью в японское бюро розыска пропавших людей и к другим местным властям.

В поисках «полковника X» мы и японцы перевернули все вверх дном в Токио и Иокогаме, но безуспешно. Полковника считали пропавшим без вести, а в конце второго месяца его исчезновения военно-морского атташе вызвали в японское военно-морское министерство, чтобы сообщить ему некоторые сведения. «Полковник X» находился на острове Джалуит — одном из подмандатных островов. Он достиг наконец пункта своего назначения, о котором открыто говорил еще в Иокогаме. Никто не мог отрицать того факта, что полковник был человеком большой изобретательности и решимости, несмотря на трагические недостатки своего характера. С острова Джалуит сообщили, что полковник сильно болен. На самом же деле, как сказал капитану 1 ранга один из чиновников военно-морского министерства, доктора считали, что он долго не проживет.

— Как быстрее доставить его в Токио? — спросил Коттен и тут же получил заверение о принятии японцами немедленных мер.

— Вот увидите, — сказал он мне, вернувшись из нашего посольства, которое также занималось этой, можно сказать, международной проблемой, — они что-то замышляют. Я не думаю, чтобы полковника доставили в Токио живым.

Военно-морское министерство заверило нас, что все будет сделано в течение двадцати четырех часов и что полковника доставят в Токио немедленно. Но на следующее утро военно-морскому атташе сообщили по телефону из кайгунсё, что беспокоиться о транспортных средствах уже не нужно: полковник умер в прошлую ночь, его тело сразу же предали кремации, а что касается праха, то мы можем забрать его, если хотим.

Эти обстоятельства усилили наши подозрения, так как на них было клеймо заранее подготовленного спектакля. Поскольку ходили самые различные слухи о судьбе этого человека, то капитан 1 ранга прямо потребовал от японцев, чтобы они сообщили ему о действительных обстоятельствах смерти полковника. Тот факт, что труп полковника сожгли и произвести вскрытие было нельзя, оставлял лишь возможность провести расследование обстоятельств смерти полковника на месте происшествия, и Коттен тотчас ухватился за нее. «Я пошлю своего представителя забрать урну с прахом, — сообщил он японцам, — этот джентльмен был важной персоной в Соединенных Штатах, и мы хотим похоронить его с почестями, соответствующими его положению».

Просьба капитана 1 ранга Коттена захватила чиновника врасплох, и, как это обычно происходит с японцами, когда случается что-то неожиданное и нет заранее продуманного плана действий, он растерялся. Они надеялись, что странный случай с «полковником X» сразу же забудется навсегда и никто не заинтересуется прахом. Японцам всегда нужно очень много времени, чтобы переориентироваться в непредвиденных обстоятельствах и посоветоваться со многими официальными лицами. Кто-то должен был взять на себя ответственность за принятое решение. Ни один японец не рискнет сделать это самостоятельно. Он постарается разделить ответственность за принятое решение с другими. В той суматохе, которая последовала вслед за прямым и неожиданным решением Коттена, японцы не высказали никаких возражений против посылки главного фармацевта Зембша на остров Джалуит. Барьер был сломан. Американец отправился в путешествие на подмандатные острова открыто, с пропуском, выданным японским военно-морским министерством. Мы чувствовали, что своей смертью «полковник X» оказал Соединенным Штатам, бо́льшую услугу, чем всей службой.

Военно-морской атташе как мог подготовил Зембша для путешествия. Главного фармацевта тщательно проинструктировали. За то краткое время, которым мы располагали для инструктажа, мы ознакомили его с разведывательными методами настолько, насколько это было возможно при тех обстоятельствах, да еще учитывая, что его не очень увлекало такого рода путешествие.

Затем наступил томительный период ожидания. Зембш как туда, так и обратно проделал свой путь на японских судах, потратив только на дорогу около четырех недель. Японцы сообщали нам о ходе путешествия и информировали о прибытии его на остров, но после этого сообщения о Зембше поступать перестали. И вот в один прекрасный день, после семинедельного отсутствия Зембша, из кайгунсё нам сообщили, что он должен прибыть в Иокогаму на следующее утро. Несколько наших офицеров отправились на пирс, чтобы встретить его. Мы прибыли на санитарной машине, которая оказалась как раз кстати.

Японское судно пришвартовалось к пирсу, но Зембш не появлялся. Подождав несколько минут, мы поднялись на борт судна, желая найти главного фармацевта и узнать, почему он задерживается. Нас вежливо встретил капитан судна, который наблюдал за нами с капитанского мостика. Он препроводил нас к каюте, которую занимал Зембш. Открыв дверь, мы увидели главного фармацевта сидящим на койке и устремившим взор куда-то вдаль. Он был небрит и непричесан, весь его вид говорил о психическом расстройстве. Он не обратил никакого внимания на наше появление и не поднялся, чтобы приветствовать нас. Он, судя по всему, даже не узнал нас и продолжал произносить какие-то неразборчивые слова, из которых мы не могли понять, что с ним произошло. В своих руках он крепко держал белый ящик, как будто этот ящик заключал в себе бесценное сокровище. В таких ящиках японцы перевозили простые урны с прахом кремированных трупов.

Шофер нашей санитарной машины первый оправился от состояния полного изумления, охватившего всех. Произнося нежные слова, он наклонился над Зембшом, погладил его плечи, затем осторожно заставил встать на ноги, чтобы мы могли отвести его в машину. Мы доставили Зембша в военно-морской госпиталь. Нам стало ясно, что человек, только что возвратившийся из поездки на остров Джалуит, вряд ли более полезен, чем ящик с прахом, который он все еще крепко держал в своих руках.

Сразу же вызвали Уэба, но и он ничего не мог сделать. Кататоническое оцепенение, удерживающее Зембша в бесчувственном состоянии, продолжалось в течение нескольких дней, и, несмотря на самое действенное психиатрическое лечение, мы не смогли пробить непроницаемую стену, которую воздвигло странное происшествие между Зембшом и внешним миром.

В течение четырех дней Уэб находился возле больного, применяя все известные методы психиатрической терапии. Наконец на пятый день несчастный человек, кажется, обрел разум. Его речь стала более членораздельной, можно было наблюдать некоторую координацию между его мышлением и действиями. Но у Зембша обнаружилась сильная амнезия, лишившая его возможности вспомнить что-либо из недавнего прошлого. Мы продолжали изо дня в день сидеть возле больного, привлекаемые скорее его странным состоянием, чем надеждой получить объяснение такого сильного психического расстройства. Ежедневно Уэб встречал нас неутешительными словами:

— Ничего не получается. Он все еще в тяжелом состоянии.

— Что, по вашему мнению,, привело его к такому резкому психическому расстройству? — спросил я. — Был ли он неуравновешен до поездки на остров?

— Нет, — ответил Уэб, — это прекрасный, энергичный человек, и я ничего подобного в нем не наблюдал. В промежуток времени между его отъездом и возвращением, видимо, произошел шок, который вывел его из умственного равновесия. Вы знаете, — проговорил он задумчиво, — я думаю, наши японские друзья являются единственными людьми, которые бы могли дать необходимые объяснения о причинах такого душевного состояния Зембша.

— Вы считаете, что они что-то с ним сделали? — спросил я.

— У меня нет другого решения загадки, — ответил он. — Они, как мне кажется, чтобы притупить его сознание, подсыпали ему в пищу сильно действующий наркотик — морфий или большую дозу опиума, и, очевидно, человек, который делал это, перестарался. Мы ничем не можем помочь. Зембш находится в тяжелом состоянии, и пройдет много времени, пока он выздоровеет.

Двойная тайна с «полковником X» и главным фармацевтом Зембшем никогда не была полностью разгадана. До своего полного выздоровления Зембш и его жена погибли в том же самом госпитале во время сильного землетрясения 1 сентября 1923 года, и бо́льшая часть секретов, связанных со смертью полковника, осталась закупоренной в маленькой урне с его прахом. Мы, однако, продолжали попытки получить какие-нибудь сведения об обстоятельствах смерти полковника. Нам удалось найти миссионера, который находился у постели несчастного человека, когда тот испускал свой последний вздох. Как ему удалось узнать, японцы сами помогли полковнику добраться до острова Джалуит, так как считали, что лучше избавиться от него там, чем в Токио или Иокогаме. Пропуск он получил удивительно легко, и его путешествие было обставлено как нельзя лучше. В каюте капитана нашлись крепкие спиртные напитки, а на острове Джалуит его встретили «закадычные друзья». Его краткое пребывание в этом стратегически важном пункте сопровождалось беспробудным пьянством, и, несомненно, смертельный яд был в каждом стакане, который полковник подносил к своим губам. В течение этого периода его посещал миссионер, который находился на острове еще со времени немецкой оккупации, но он уже ничего не мог изменить. Один японец все время интересовался состоянием здоровья полковника и находился в госпитале, когда тот умер. Тело полковника увез другой японец, и его предали кремации прежде, чем миссионер мог выразить протест против такого произвольного поступка.

Так закончилось странное происшествие с «полковником X» и наша первая попытка получить сведения о японских подмандатных островах. По всей вероятности, японцы устроили этот инцидент, чтобы предупредить нас. Они хотели показать, что не потерпят вмешательства в свои планы в отношении островов, и были полны решимости принять любые меры, чтобы умерить наше любопытство. За исключением нескольких иностранцев, которых они, несомненно, считали безвредными и которым разрешалось посещать определенные «открытые порты», ни одному иностранцу не удалось побывать на подмандатных островах и узнать что-либо о строящихся сооружениях и об их назначении.

Японская тайна, окутавшая острова, была раскрыта только много лет спустя, когда мы наконец решили проинспектировать их — на этот раз с применением силы. Захватив в ходе второй мировой войны Трук, Джалуит и другие так называемые опорные пункты на Тихом океане, мы обнаружили, что японцы скрывали не мощь, а свою слабость. Адмирал Муррей, войска которого заняли Трук, считавшийся до этого неприступным бастионом, Гибралтаром Тихого океана, увидел, что эта основная японская база, если судить по принятым стандартам, напоминает не более, чем пустую скорлупу. Остров Джалуит, умело разрекламированный японской пропагандой как «непотопляемый авианосец», на самом деле представлял собой просто сторожевой пост с устаревшими пушками и примитивными взлетно-посадочными площадками — факты, которые японцы не хотели открыть нам через «полковника X» и главного фармацевта Зембша. Захват этих островов оказался трудным для нас ввиду сложности проведения морских десантных операций, а не потому, что острова были сильно укреплены.

Адмирал Нимиц и другие военные руководители, учитывая разрекламированную японской пропагандой мощь этих опорных пунктов и отсутствие заблаговременных разведывательных данных о действительном положении на них, приняли решение обойти острова Трук и Джалуит. Война на Тихом океане протекала бы по-иному и победа была бы достигнута скорее, если бы мы смогли в мирное время узнать о той роли, которую эти острова сыграют во время войны. Но руки американской разведки были связаны даже тогда, когда ей приходилось выполнять самые обычные задачи.

Двенадцать лет спустя, то есть в 1935 году, когда обстановка на Тихом океане накалилась до такого предела, что война между Соединенными Штатами и Японией должна была вот-вот вспыхнуть, мы безуспешно пытались узнать, что же происходит на островах. В то время я возглавлял дальневосточный отдел управления военно-морской разведки в Вашингтоне. Я пытался возродить идею нанесения визитов вежливости кораблями американского флота, что предлагалось более десяти лет тому назад нашим военно-морским атташе в Токио. Мое предложение было направлено в государственный департамент и обсуждалось в управлении дальневосточных стран. Оно было встречно недоброжелательно, как и первоначальные предложения капитана 1 ранга Коттена. Юджин Думэн, бывший в то время начальником японского отдела, наотрез отказался от какой-либо попытки получить разрешение у японцев на такой визит.

— Я не думаю, — сказал он, — что сейчас наша настойчивость в этом вопросе может принести пользу.

— Даже если они откажутся, — возразил я, — мы должны вынудить их дать отказ в письменном виде. Тогда мы получим возможность выступить с этим делом в Лиге Наций и потребовать каких-либо санкций.

Конечно, в то время Япония уже не являлась членом Лиги Наций, но ее обязательства в отношении подмандатных островов оставались прежними. «Это спорный вопрос, — говорил Думэн, — я против попыток опять ставить его на обсуждение. Я, безусловно, имею полное представление о тех трудностях, с которыми приходится встречаться нашим дипломатам, а также об этикете в международных отношениях, вынуждающем их излагать животрепещущий вопрос в бледных дипломатических нотах».

Я мог даже сочувственно отнестись к точке зрения мистера Думэна, разделяемой не всеми чиновниками японского отдела государственного департамента, но которой обычно придерживаются в американском посольстве в Токио. Я знал, что Япония для усиления напряженности в отношениях между нашими странами способна пойти на риск и сделать шаг, последствия которого не сумели бы устранить дипломаты. Я возмущался прямотой отказа и нежеланием Думэна прийти к компромиссу, при котором можно соблюсти дипломатический этикет и в то же время укрепить национальную безопасность. Американская довоенная дипломатия заковала нашу разведку в кандалы, а это привело к тому, что мы вступили в тяжелую тотальную войну без элементарных знаний о противнике. Мы предвидели такое положение задолго до 1935 года, то есть до того, как я пытался разрушить дипломатические преграды, мешающие проведению в жизнь наших планов. Еще в 1922 году, когда военно-морским атташе в Токио был Уотсон, мы понимали, что должны усилить нашу разведывательную работу, если хотим развеять искусственный туман, в котором японцы пытались скрыть от нас свои секреты.

 

Глава 6.

«ПЛАН М»

В 1921 году перед нами стоял важный вопрос: как преодолеть препятствия со стороны японцев в мирное время и создать действенную организацию, которую можно было бы сразу использовать в случае, если разразится война? Что мы надеялись создать, так это информационную службу, подобную службам других государств, которые традиционно считали обеспечение национальной безопасности первостепенной обязанностью государственных деятелей. Мы нуждались в такой службе в Японии, и Уотсон докладывал в Вашингтон о своем намерении создать ее, прежде чем оставить свой пост.

Чтобы тщательнее продумать этот вопрос, Уотсон поделился своими соображениями с близкими товарищами, находившимися в Токио, но не получил необходимой поддержки, которой заслуживало его ценное предложение. «Вы, Эдди, думаете о невозможном», — обычно говорили ему старожилы. То, что другим казалось невозможным, Уотсона, наоборот, увлекало. Однако он встретил на своем пути одно серьезное препятствие. Он не мог найти человека, обладающего достаточными знаниями и опытом для начертания деталей плана, который Уотсон так отчетливо представлял себе. Его энтузиазм заражал, и я тоже стал подумывать о необходимости такой информационной службы. Но, будучи новичком в разведке и в Японии, я чувствовал, что недостаточно знаком с местными условиями и поэтому не смогу составить для Уотсона подобный план. Не долго думая, я рассказал об идеях военно-морского атташе одному соотечественнику, долгое время проживающему в Японии, который, как мне было известно, хорошо разбирался в психологии и поведении японского народа.

— Том, — сказал я ему, — вы должны знать самый лучший способ получения информации в различных уголках этой скрытной страны.

Он удивил меня своим ответом.

— В Японии секретов не существует, — сказал он.

Увидев изумление на моем лице, Том стал развивать свою мысль.

— Вы помните, как чиновники из министерства военно-морского флота узнали о визите Сато в ваш дом? Держите свои уши открытыми, и вы узнаете обо всем, что происходит в Японии.

Это было непостижимо. Однако некоторое время спустя я имел полную возможность убедиться в правдивости его заявления. Когда я писал эти строки, в наших газетах опубликовали подтверждение словам Тома.

Один японский армейский офицер, не желающий признать недавнее поражение японцев окончательным, спрятал, как указывалось в сообщении, золото и платину на сумму около двух миллиардов долларов в мелководье Токийского залива на тот день, когда драгоценный металл понадобится для возрождения японских вооруженных сил. Однако, хотя японцы надеялись, что сокровища спрятаны надежно, американская военная полиция обнаружила драгоценности и конфисковала их. О существовании и местонахождении клада американским властям сообщила одна гейша, которая узнала о нем, подслушав разговор своих гостей. Прочитав об этом случае, я вспомнил слова Тома, сказанные им двадцать лет тому назад: «В Японии секретов не существует».

Разговор с Томом решил, по моему мнению, только половину нашей основной проблемы. Теперь я убедился, что ценную информацию можно получить, прислушиваясь к разговорам, но сведения окажутся бесполезными, если их не сумеют передать по назначению каким-нибудь быстрым способом.

— Том, — спросил я, — как можно отправить полученные сведения из данной страны?

Он улыбнулся и медленно покачал головой. Он не мог ответить на этот вопрос, и я чувствовал, что зашел в тупик. О своем разговоре я подробно доложил Уотсону, и тот не разделил моих опасений.

— Ваш друг может знать японцев, — сказал он, — но он, безусловно, имеет весьма слабое представление о разведке. Почему бы нам не поговорить с человеком, который знает как то, так и другое?

Он немного подумал, затем продолжал:

— Я думаю поговорить об этом с Сидни Машбиром.

Сидни Машбир — в то время капитан американской армии — также изучал японский язык. В 1916 году он служил под начальством генерала Фунстона на мексиканской границе и ведал японскими делами. Во время первой мировой войны он долго работал в контрразведке. Я всегда считал его своим двойником в армии, где офицеров, интересовавшихся разведкой, можно было пересчитать по пальцам на одной руке. За что бы он ни брался, он добивался непревзойденных успехов.

— Сид, — спросил его Уотсон, — можете ли вы составить план добывания разведывательных данных в Японии во время войны?

Наш друг удивился. Сам он давно убедился в необходимости такого плана, но его точка зрения не разделялась начальством. В данном же случае этим вопросом наконец заинтересовался старший офицер, который, как и он сам, отчетливо понимал наши разведывательные задачи и который был полон решимости сделать все от него зависящее.

— Да, сэр, — ответил он, — могу.

— Как вы думаете, сколько потребуется времени, чтобы набросать такой план?

— Не более двух недель, если работать днем и ночью.

— Хорошо, приступайте немедленно! Когда план будет готов, принесите его мне. А я прослежу за тем, чтобы он попал в Вашингтоне в надежные руки.

— Я был бы рад, сэр, если бы этот документ попал в оба министерства, — ответил Сид.

Точно через две недели Машбир появился в кабинете капитана Уотсона с папкой, в которой лежали аккуратно отпечатанные на пишущей машинке листы, содержащие, как мы потом его назвали, «План М». Уотсон, предчувствуя приближение чего-то необычного, осмотрел приемную и убедился, что все двери закрыты. Затем он приступил к просмотру документа. Быстро перелистывая страницу за страницей, он то сжимал губы, то кивал головой, выражая тем самым свое одобрение. Изредка он останавливался и, глядя на капитана Машбира или на меня, с искренним восхищением говорил: «Замечательно!» Лицо Машбира в этот момент выражало благодарность за похвалу и гордость за проделанную работу. Когда Уотсон закончил читать последнюю страницу и медленно закрыл папку, он повернулся к Машбиру и сказал:

— Это прекрасно. Как вы, капитан, смогли проделать такую сложную работу так быстро и в то же время так хорошо?

— Сэр, — ответил он, — я думал об этой проблеме в течение долгого времени и очень благодарен вам за предоставленную мне возможность изложить свои мысли на бумаге.

Составленный Машбиром документ свидетельствовал о его больших знаниях Японии, а также о богатом разведывательном опыте. Он был специалистом как в том, так и в другом. Но, пожалуй, из-за своих выдающихся способностей он в своей деятельности натыкался на непреодолимые преграды, которые ставились жалкими завистниками из окружающих его людей. Как армейский офицер, он подчинялся военному атташе в Токио. Тот факт, что он выполнил эту сложную работу для военно-морского атташе, не мог, конечно, улучшить его отношения с непосредственным начальством. Уотсон хорошо знал о мелких склоках и междуведомственной зависти, но он ожидал, что прекрасный документ Машбира поможет убедить военного атташе не обращать внимания на некоторое нарушение Машбиром старомодного принципа субординации.

— Вы знаете, что я сейчас сделаю? — спросил Уотсон Машбира. — Я пойду к военному атташе и покажу ему вашу великолепную работу. Я знаю о его скептическом отношении к задуманному плану, но не думаю, чтобы он настаивал на своем, увидев этот документ.

Самым выдающимся достоинством умного плана капитана Машбира являлась простота. В нем указывались пункты, где необходимо и возможно заниматься сбором различных слухов, и, более того, в нем была дана система, посредством которой добытые разведывательные сведения могли передаваться из Японии. В нем говорилось о необходимости создания организации, состоящей из нескольких важных особ, которых не должно коснуться чрезвычайное положение, на случай чего как раз и предназначался данный план. В нем подробно описывались средства связи, которые могут быть выделены в распоряжение агентов. Сила воображения Машбира была видна на каждой странице документа. Он, например, вспомнил после нашего разговора, что дипломатический обычай в Японии позволяет отъезжающим дипломатам продавать ненужные вещи на публичных аукционах. Используя этот обычай, мы могли бы передать некоторое оборудование связи нашим агентам. Так, в плане предусматривалась «продажа» автомобиля атташе одному из наших агентов на открытом аукционе. Автомобиль должен быть оборудован двойным бензиновым баком. Во внутреннем баке предполагалось вмонтировать радиопередатчик для агента, в чью задачу входило держать связь с нашими подводными лодками, подходящими к берегам Японии специально для приема разведывательных сведений по радио. Эта идея была поистине гениальной, так как при радиопередачах на машине можно было передвигаться с места на место, что практически лишало самые чувствительные радиопеленгаторные устройства возможности обнаружить местонахождение передатчика.

Но каким бы гениальным нам этот план ни казался, его принятие и использование в конце концов зависело от военного атташе. Уотсон не терял времени, он стремился как можно быстрее познакомить с документом Машбира своего армейского коллегу. Он вызвал машину и помчался в район Хикаватё, где находилась резиденция военного атташе. Военный атташе, бегло просмотрев содержимое папки и как следует не вникнув в суть дела, сказал:

— Я не вижу ничего нового. Это простое переложение старой немецкой системы.

— Может быть, — заметил Уотсон. — Но имеете ли вы что-либо лучшее? Да, на самом деле, есть ли у вас вообще что-нибудь подобное?

— Видите ли… у меня нет никакого плана.

— В том-то и дело. Я посылаю этот план в министерство военно-морских сил, а вам оставляю копию. Пошлите ее своему начальству в Вашингтон или делайте с ней, что хотите, но я был бы весьма признателен, если бы вы соответствующим образом отметили своего подчиненного за ту блестящую работу, которую он проделал для меня.

На эту просьбу военный атташе дал уклончивый ответ. Машбира «отметили» позже в форме усилившейся зависти и неприкрытых нападок, что в конце концов привело к его уходу из регулярной армии в 1923 году по причинам, связанным с разведывательной работой в Японии. Этот план, известный только военному атташе полковнику Барнету, полковнику Уоррену Клеару и мне, до сих пор значится как секретный материал.

Попав под перекрестный огонь противоположных взглядов, наш «План М», как и многие другие необычные предложения, очутившиеся в чреве бюрократии, постигла печальная участь. Уотсон послал документ в Вашингтон, но мы никогда не узнаем, что произошло с ним, после того как его вынули из дипломатического мешка и послали по министерским кабинетам с приколотым к нему списком ограниченного круга лиц, которым надлежало с ним ознакомиться. Уотсона вскоре после того, как Машбир представил свой план, перевели по службе. После отъезда из Токио новые служебные обязанности Уотсона лишили его возможности дать ход этому плану. План, потеряв таким образом своего основного защитника, утратил и свою эффективность, так как с того времени он превратился во всего лишь один из бесчисленных документов, имевшихся в избытке во всех без исключения государственных учреждениях. Мы же были слишком молоды, а звания наши — слишком незначительны, чтобы поддержать план с такой же эффективностью, как это мог бы сделать старший офицер. Он пролежал в архиве морской разведки до тех пор, пока я буквально не раскопал его в 1936 году и не предпринял мер по использованию его в практических целях. Но неспособность высших инстанций понять огромное значение конкретного разведывательного плана окончательно решила судьбу этого документа.

Сейчас, когда я вспоминаю «План М» и оцениваю его на фоне последовавших событий, мое сожаление, что много лет тому назад этот документ положили в Вашингтоне под сукно, увеличивается во сто крат. Война, которую Уотсон мог предвидеть еще в 1921 году, стала реальной действительностью спустя двадцать лет. А организационный план, составленный на случай войны, покрывался пылью в комнате «Законченных дел» и в конце концов вместе с другими документами был отправлен в государственный архив.

Когда началась война, мы в Токио не имели ни одного человека, который бы занимался сбором слухов и разведывательных сведений, а также пересылкой добытой информации из Японии. Наше незнание условий внутри Японии было настолько явным, что в 1942 году начальник военно-морских операций вынужден был публично признаться, что он не знал, действительно ли Япония строила линейные корабли-чудовища водоизмещением в 45 тысяч тонн. В такой обстановке людям приходилось тратить много энергии и проявлять максимум изобретательности, чтобы создать разведывательную систему в стране, закрытой для нас непреодолимыми барьерами войны. Мы смогли создать в Японии лишь далеко не совершенную информационную службу, и она оказалась слишком слабой для выполнения задачи по сбору важной политической информации, что было бы обеспечено планом Машбира в случае его принятия. Хорошо зная факты, я уверен, что война была бы сокращена по крайней мере на шесть месяцев, если бы мы располагали разведывательной организацией, предусмотренной этим планом. Можно было спасти многие жизни, и люди обрели бы мир значительно скорее. Нам удалось бы избежать агонии последних шести месяцев, во время которых произошли кровопролитные бои на островах Иводзима и Окинава.

В 1923 году, в то время как дни уходили за днями и мы в Токио все еще не получили из Вашингтона одобрения «Плана М», наш энтузиазм несколько упал, и мы занялись своими обычными делами во время летних месяцев в Японии. Машбир и другие отправились на отдых в Ойсо — прекрасный курорт на берегу моря, в то время как я остался в Дзуси, чтобы закончить свою учебу. Моя служебная командировка приближалась к концу. Через два месяца я должен был возвратиться домой, а мне еще предстояло завершить массу различных дел.

День 1 сентября 1923 года начался так же, как многие прекрасные дни ранней японской осени. Я поднялся еще до восхода солнца. В чарующей тишине раннего утра я наблюдал мягко надвигающийся рассвет. Серебристый месяц смотрел вниз на тихие, почти неподвижные воды. В полумраке, когда отдаленные предметы видны отчетливее, чем в сиянии дня, мне подали мой обычный завтрак — яичницу с ветчиной. Затем я поспешил на ранний поезд, в котором всегда был дополнительный вагон для деловых людей, совершающих регулярные поездки из Камакура — курортного городка недалеко от Дзуси. Мой образ жизни был прежним: так же ездил в Иокогаму, а затем в Токио за своим денежным содержанием. Сегодня мои друзья уезжали домой на пароходе «Эмпресс оф Остралия», и я должен был их проводить. Закончив свои дела в Токио, я возвратился в Иокогаму, где некоторое время занимался покупками, а в 11 часов отправился на пирс; большой лайнер готовился к отплытию точно в 12 часов. Я увидел, что провожающих собралось больше, чем отъезжающих. Широкий пирс длиною около 300 метров был построен в основном из бетонных столбов и стальных ферм. Он представлял собой центр лихорадочной деятельности. За кормой «Эмпресс оф Остралия» пришвартовалось грузовое судно «Стил Навигейтор». На другой стороне пирса стоял большой французский пароход «Андре Лебон».

Пирс имел праздничный вид, он был украшен флагами расцвечивания, развевающимися на ветерке. Наконец без одной минуты в 12 часов сходни опустились, множество рук с платочками поднялось для последнего прощания, лица расплывались в улыбке или принимали печальное выражение.

Внезапно лица людей вытянулись, и на какое-то мгновение все замерли, прислушиваясь к подземному гулу, какой обычно предшествует землетрясению. Этот гул сигнализировал парализованным людям о катастрофе, она уже захватывала их. Огромный пирс заколебался, удержаться на ногах было невозможно. Люди поднимались, но их тут же бросало на асфальт; крики объятых ужасом мужчин и женщин заглушались грохотом разваливающихся строений и ревом земли. Люди чувствовали себя так, будто они находились внутри большого колеса парового катка, катящегося по сильно разбитой дороге.

Инстинктивно я попытался покинуть пирс, но в это время произошел второй, еще более сильный подземный толчок. Пирс разламывался под действием страшной силы. Деревянная часть его упала в воду. Я почувствовал, что куда-то лечу. Ухватился за наружный забортный трап и выбрался на уцелевшую часть пирса. Посмотрев в направлении Иокогамы, я увидел, что привычная панорама города закрыта от меня темной завесой пыли, низко висевшей над городом и медленно приближающейся к морю. Я понял, что ужасный рев, который последовал за первым толчком, означал неожиданное разрушение огромного города. Вслед за пылью в воздух поднимались столбы черного дыма и пламени. Подгоняемый усилившимся ветерком, огонь быстро распространялся, и горящие головешки летали над головами людей, предупреждая, что пламя быстро подойдет к пирсу. Усилилась жара, и воздух накалился до такой степени, что тяжело было двигаться. К этому времени я уже находился в сампане между лайнером и пароходом «Андре Лебон», помогая в спасательных работах, за которые находившиеся на пирсе иностранцы принялись сразу же после первого подземного толчка.

Иностранцы из числа провожающих первыми оправились от панического ужаса и приступили к спасению людей. Японцы явились пленниками поразительной психической инертности и оказались совершенно неспособными ориентироваться в сложившейся обстановке. Они к предпринимали никаких усилий, чтобы спасти себя или прийти на помощь другим, и оказались абсолютно беспомощными.

С каждой минутой ветер усиливался, поднимая на море большие волны, они захлестывали сампан, в котором я находился. Весь берег превратился в плотную стену огня, и было ясно, что высадиться на него невозможно. Нам пришлось привязать лодку к сходням лайнера, стоявшего на якоре возле пирса, и ждать.

Пожар на берегу распространялся с поразительной быстротой и достиг колоссального размаха. Приблизившись к складам на каменной набережной, пламя прыгнуло на них, словно тигр на добычу, и с громким треском взвилось высоко в небо, как бы торжествуя свою победу. Ветер превратился в ураган. Волны носили по гавани горящие грузовые лихтеры, а те несли с собой разрушение и смерть.

Нам нечем было дышать возле огромного лайнера, но мы боялись оторваться от него и оказаться в бо́льшей опасности. Духота усиливалась, а мы были обречены на бездействие.

Когда же пожар прекратился и на берегу остались только дымящиеся головешки, мы оставили свой сампан. Было пять часов вечера — прошло пять часов с начала землетрясения. Остаток дня и ночь мы провели в спасательных работах, помогая женщинам и детям перебираться в безопасные места, высвобождая людей из-под обломков и развалин, приводя в чувство потерявших сознание, оказывая первую медицинскую помощь пострадавшим и успокаивая, насколько это было возможно, тех, кто переживал за своих близких, оставшихся в городе. То, что несколько часов тому назад являлось суетливым крупным городом, теперь представляло собой гигантскую груду раскаленных камней.

Всю ночь бушевал пожар, превративший город в устрашающий темно-красный костер. Море окуталось непроглядной темнотой. И этот контраст между огнем и темнотой терзал нервы людей, находившихся на судах в гавани. Ранние лучи солнца осветили море — мрачные волны, покрытые густым слоем нефти, которая текла с берега и разливалась на огромной поверхности воды.

Поскольку делать на берегу больше было нечего, я в четыре часа утра возвратился на лайнер «Эмпресс оф Остралия», захватив с собой майора Уильяма Крейна, разыскивавшего в Иокогаме свою жену. Она, живая и невредимая, но подавленная всем происшедшим, находилась, как мне было известно, на лайнере. Это была радостная встреча. Находясь на борту лайнера, я подумал, что нефть, покрывающая поверхность моря, представляет собой огромную опасность для нас, находившихся в гавани.

С огромным беспокойством следил я за опасным положением, в котором мы находились. Я знал, что нет возможности изменить его, и поэтому с тревогой ждал момента, когда нефть загорится от огня, все еще полыхающего на берегу. Мне не пришлось долго ждать.

Около семи часов утра начался пожар на воде возле набережной, как раз напротив здания, занимаемого «Стандард ойл компани». Вначале подумали, что горит краска, но так как огонь усиливался, стало ясно, что его питало горючее из взорвавшихся подземных бензохранилищ. Стояла безветренная погода, и лайнеру не угрожала непосредственная опасность, но в то время как пламя поднималось выше и выше и черный дым становился гуще и гуще, люди на лайнере проявляли все большую нервозность. В этой напряженной обстановке женщины подходили ко мне и, смотря в направлении берега, спрашивали испуганным голосом: «Долго ли, по-вашему, будет гореть эта нефть?»

Каждый раз я пытался подбодрить их словами: «Мне кажется, пламя становится меньше, видите, дым уже не такой густой». Но, я думаю, в моем голосе не было нужной убедительности, и они уходили только наполовину удовлетворенные моим ответом. Через полчаса подул слабый ветерок, который лениво погнал огонь вдоль берега к концу нашего пирса. Опасность, грозившая лайнеру, теперь стала реальной и неизбежной. Команда лайнера приготовила к спуску на воду все спасательные лодки и держала наготове пожарные шланги. Капитан лайнера Робертсон устроил экстренное совещание с первым помощником капитана стоявшего позади нас грузового судна «Стил Навигейтор», капитан которого погиб в городе. Было решено завести буксир со «Стил Навигейтер» на корму лайнера и, освободив наш левый гребной винт от намотавшейся на него якорной цепи, попытаться задним ходом вывести лайнер в море.

Едва началась работа, перед моими глазами предстало самое ужасное зрелище, какое мне когда-либо приходилось видеть. Огонь, теперь уже достигший пирса и поглотивший набережную, горел со страшной силой. Внезапно он стал завихряться. Он крутился все быстрее и быстрее, поднимался все выше и выше и принял форму водяного смерча. В то время как люди на борту лайнера в панике взывали к богу, эта огромная масса, рокочущая, как тысяча печей, и подгоняемая своей собственной неведомой силой, двигалась по направлению к нам. Толпа на палубе в неописуемом ужасе металась по сторонам. Мы отлично понимали, что если этот огненный смерч диаметром около 30 метров и высотой 200 метров пройдет над кораблем, то от нашего лайнера останется только один остов.

На какое-то мгновение, как нам показалось, огненный смерч заколебался, но затем темная линия у основания конуса расширилась, шар внезапно взорвался и опустился вниз, принимая форму горящей массы. Всасывание вихря стало настолько сильным, что вода в огромном количестве поднялась ввысь и превратилась в пар; верхняя часть пламени была таким образом погашена. Тем временем швартовы с лайнера удалось закрепить на «Стил Навигейтор», и концы были отданы. «Стил Навигейтор» дал задний ход. В течение двух-трех минут мы не двигались, а огонь приближался к нам. Затем мы почувствовали, как наш лайнер вздрогнул, продвинулся на дюйм, другой, и для людей, которые умеют ориентироваться по дальним предметам на берегу, стало ясно, что мы медленно отплываем. Когда движение стало ощутимо, толпа вздохнула с облегчением. Мы были спасены.

С благодарственной молитвой на губах смотрели мы на пирс, который был для нас западней всего лишь несколько минут тому назад. Огонь теперь полностью охватил его мертвой хваткой, пожирая все, что осталось позади нас.

Пережитый кошмар был кульминационной точкой двух последних ужасных дней. По сравнению с только что пережитым другие трагические события, происшедшие с нами, и спасательные работы казались незначительными. Однако их серьезность подтверждает тот факт, что американские власти за участие в спасательных работах наградили лейтенанта Томи Райена высшим орденом США — Почетным орденом конгресса.

Спустя три дня совершенно случайно я смог увидеть свой дом в Дзуси. Вместе с одной спасательной группой я ехал в Камакура, где семьи многих иностранцев приветствовали нас, как первых прибывших из Иокогамы и Токио с новостями об их мужьях и друзьях. Оба селения сильно пострадали. Волна прилива, не достигшая Иокогамы, ударила со всей силой по Дзуси и Камакура. Мой дом, хотя и стоял на ее пути, выдержал, и только метровая толща воды покрыла его пол.

Когда я шел к своему дому по улицам, заваленным обломками зданий, и вдоль набережной, разбитой во многих местах, я увидел своих слуг, они сушили мои вещи на ярком утреннем солнце. Жизнь возвращалась в свое обычное русло. Глядя на старого повара и его дочь, заменивших девушку Весну и девушку Лето, я поражался, с каким невозмутимым безразличием занимались они своим делом, в то время как перед их глазами простиралась такая страшная картина разрушения, которая не могла не терзать душу. Внезапно я вспомнил о странном поведении японцев во время катастрофы. Своеобразное поведение японцев во время бедствия дало мне возможность раскрыть тайну их характера значительно шире и глубже, чем мне удалось сделать это за все время моего трехлетнего пребывания в Японии.

Впервые я почувствовал, что глубоко заглянул в характер японского народа, будто проникнув через толстую стену, взломать которую удалось немногим иностранцам независимо от срока их пребывания в Японии. Передо мной этой стены теперь не было. Чтобы разрушить ее, потребовалось землетрясение.

 

Глава 7.

ЯПОНСКИЙ ХАРАКТЕР

Кого бы я ни спрашивал в Японии о характерных чертах, привычках и обычаях народа и как бы ни пытался найти внутренние процессы мышления, которые их мотивируют, я всегда получал весьма туманные, смутные и неопределенные объяснения. В поисках вразумительного ответа я обращался к друзьям как к японцам, так и иностранцам, перелистывал книги, древние и современные. Но всякий раз на свой вопрос я находил один и тот же обобщенный ответ. Мне было понятно, как и многим другим, что японский характер или личность, какое бы научное название ни дать этому странному, загадочному и своеобразному явлению, подобно электричеству, никогда не поддается точному научному определению. Даже Лафкадио Харн, широко известный как один из выдающихся авторитетов по Японии, и Бейзил Холл Чемберлен, несомненно, самый лучший знаток Японии, всегда попадали в затруднение, когда хотели дать объяснение японскому характеру.

Сами японцы, кажется, очарованы своим национальным характером; но они также неспособны объяснить японскую личность в простых и логических выражениях. «Нам, японцам, — писал Масанори Осима, — самим очень трудно понять особенности нашего характера, как говорит наша старая пословица: «У маяка темнее, чем вдали от него».

Интерес японцев к себе побудил Д. С. Холтома, еще одного авторитета по Японии, написать: «По всей вероятности, в настоящее время на нашей планете нет нации более чувствительной к самой себе, к своим психологическим и установившимся характерным особенностям, своим проблемам и занятиям, чем японская». Все японские литературные произведения изобилуют пространными исследованиями об обладании своеобразными расовыми качествами и характерными чертами. Холтом добавляет: «Перечислять эти качества, считать их снова и снова, анализировать и описывать, а затем провозглашать основу беспримерного достижения стало у японцев навязчивой идеей». Это Холтом назвал японским этноцентризмом.

Если вы спросите среднего японского интеллигента о том, как японский народ приобрел свою «уникальную личность», он обычно скажет, что она унаследована от божественных предков. Я готов согласиться с Сервантесом, что в настоящее время японцы таковы, какими их некогда сотворил бог, и часто во много раз хуже. Но японцы обычно обижаются, когда слышат это. Для них божественное наследование личности — священная догма, которую не мог поколебать никакой ученый-антрополог. Эти старые представления продолжают существовать даже в наше время, особенно в сельских районах, где, между прочим, живет большинство японцев. Я нисколько не сомневаюсь в том, что поощрение древних верований и предрассудков путем настойчивого распространения теории божественного происхождения японцев и их характера является сильным инструментом в руках японских подпольных организаций.

В начале двадцатых годов я приступил к изучению японского характера; сперва, насколько это было возможно, путем чтения с последующим анализом утверждений тех, кого я считал неоспоримыми авторитетами, а затем путем личных наблюдений. Я был подобен собирателю бабочек, который с маленьким сачком в руках гоняется за образцами, необходимыми для полной коллекции. В своих исследованиях я имел блестящих гидов среди старожилов-иностранцев, из коих некоторые являлись первыми американцами, постучавшими в закрытые двери Японии. Но более полезная, хотя, естественно, и пристрастная информация, предоставлялась в мое распоряжение также и японскими обозревателями; они, побуждаемые довольно показной заинтересованностью Запада в японском характере, решили сами заняться этой проблемой, но лишь с той целью, чтобы защищаться от противоположных их взглядам выводов европейцев и американцев.

Я обнаружил, что первые японские и западные научные исследования в 1890—1891 годах проводились почти одновременно одним японским директором школы по фамилии Нодзэ и европейским писателем Вальтером Денингом, который позже стал широко известен как биограф Тоётоми Хидэёси. Перечень характерных особенностей японцев, составленный Нодзэ, естественно, устраивал японцев; исследование Денинга было более объективным, оно и теперь не потеряло своей научной ценности. Нодзэ нашел восемь чисто национальных элементов, преобладающих в японском характере, и назвал их так: чрезвычайная антипатия к бесчестию, большое уважение к незапятнанной чести, почитание старших, покорность перед родителями, честность и откровенность, воздержанность и тенденция к полемике.

Денинг в свою очередь перечислил четыре черты, составляющие основу японского характера, а именно: раннее развитие, ведущее к властности и самомнению; непрактичность; легкомыслие и непостоянство. Другой западный исследователь, капитан 1 ранга Франк Бринкли, отставной английский морской офицер, добавил следующее к выводу Денинга: бережливость, послушание, альтруизм, способность разбираться в мелочах, невозмутимость и исключительная выносливость.

В первые три года своего пребывания в Японии я убедился, что и Нодзэ и Денинг были правы в своих оценках. Дополнения Бринкли также оправдываются. Однако до 1943 года я нигде не обнаружил полного описания японского характера. В 1943 году (в разгар войны) доктор Холтом смог нарисовать непредубежденную и правдивую картину японского характера. Объективность многих современных писателей часто затемнялась их способностью предвидеть цель, к которой Япония скорее как нация, чем японцы как индивидуумы, двигалась неудержимо. В этих книгах был дан лишь частичный анализ японского характера. Выступая против японского этноцентризма, они обычно делали упор только на негативные характерные черты и часто, как это делал доктор О’Конрой и другие, полностью исключали позитивные стороны японского характера.

Доктор Холтом сумел подняться над эмоциональными предубеждениями, которые почти неизбежны во время войны, и дал следующую картину японского характера: «Общий перечень этих основных национальных психологических качеств, — писал он, — на которые делается упор в исследованиях сегодняшнего дня, включает уникальную лояльность и патриотизм; специальное дарование к ассимиляции — японцы могут воспринять самую лучшую иностранную культуру, оставаясь в то же время японцами; необыкновенная сила организации; непревзойденная способность к экспансии; благоговение перед предками; любовь к естественной красоте, артистическое и утонченное мастерство (особенно ручное); искренность и чистосердечность; оптимизм; уникальное уважение к душевной и физической чистоте; пристойность и аккуратность, и, наконец, мягкий и терпеливый нрав».

Тот, кто читал работу доктора Холтома «Современная Япония и синтоистский национализм», где дан анализ религиозных мотивов японской агрессии, должен восхищаться объективностью автора, которую он смог сохранить, несмотря на японские провокации в области политики, так убедительно им описанные.

Хотя японцы предпочитали представить свой характер уникальным и несравненным, все же нашлось несколько агностиков, которые осмелились плыть против течения и дать более объективную картину коллективной личности нации. Если Карлайл прав, что самый крупный недостаток — это не осознавать ни одного, то описания японскими писателями, особенно Нитобэ, некоторых недостатков японского характера является хорошим предвестником будущей реабилитации народа Японии. Один японец однажды сказал: «Скоро придет такое время, когда я скорее соглашусь отправиться в ад, чем остаться жить в японском обществе». И в 1930 году Нитобэ заявил: «Около двадцати лет тому назад мой озорной разум побуждал меня написать книгу под названием «Веселое государство», под чем я понимал страну, где правительство и народ много говорят и мало делают, где искусство управления — нелепый фарс и ложь. Видно, о немногом я тогда мечтал. Теперь, через каких-нибудь двадцать лет, мне не пришлось бы далеко ходить за превосходными примерами и иллюстрациями для такой книги».

Я, занимаясь в Токио исследовательской работой, узнал, что Нитобэ в действительности создал такую книгу. Он написал ее в начале этого века, когда в японских работах, посвященных национальному характеру, пропагандировались не только добродетели, но изредка и национальные слабости. Такой книгой была книга доктора Нитобэ «Образ жизни», опубликованная в 1903 году. Она заняла подобающее ей место и все еще остается единственной работой японского автора, полностью посвященной недостаткам японского характера.

Нитобэ поставил национальное самомнение на первое место среди прочих недостатков. Второе место он отвел принудительному этикету и формальной вежливости, затем указал на природную враждебность к незнакомцам и, наконец, на неспособность к честной и дружественной конкуренции. Все эти черты были для меня очевидны, когда я наблюдал японский характер в действии как в повседневной жизни, так и во время ужасного землетрясения 1923 года. Землетрясение дало мне ответ по самому спорному аспекту японского характера и раскрыло фон общеизвестной японской невозмутимости. На эту тему были написаны целые тома, и сам я принял большинство положений, рассматривавших японцев по их природе как стоическую и флегматичную расу. Чемберлен, например, считал, что их невозмутимость укоренилась настолько прочно, что он обнаружил ее скорее среди физических, чем психических, характерных особенностей расы. Но Денинг на основе исторических примеров привлек внимание к тому факту, что почти мертвенное спокойствие и хладнокровие нельзя отнести к природным свойствам характера японцев. В результате долгих наблюдений он пришел к выводу, что это качество развивалось в течение многих веков путем суровой тренировки и воспитания. «Это качество зависит больше от характера этикета, — писал он, — чем от действительного недостатка эмоционального чувства».

Но подобно тому как обычай со временем становится признанным законом, я чувствую, что и этикет развивается в особенность человеческого характера.

Бринкли, хотя он и имел склонность переоценивать важность невозмутимости в характере японцев, соглашался, что этот стоицизм развивался под влиянием образования за счет чувства, скрытого за стоицизмом. «Обычно чувства скрыть нельзя, — писал он, — без их соответствующего притупления».

В Японии часто можно встретить хорошего знакомого, который только что в результате несчастного случая потерял любимого человека и улыбается, разговаривая с вами. Нитобэ в связи с этим спрашивает: «Не является ли эта улыбка японца подходящим предметом для тщательного изучения? Скрытое значение улыбки по-разному понимается различными людьми». Некоторые сразу же приходят в удивление от подобных эмоций. Первый окончательный ответ на вопрос, являются ли японцы эмоциональной нацией, я нашел в книге, написанной немецким врачом доктором Эрвином Бальцем, который был приглашен в Японию в конце девятнадцатого века помочь модернизировать японскую медицинскую систему. В Японии он заслужил большую популярность и женился на дочери уважаемого аристократа. Его дневник является одним из самых лучших путеводителей по Японии времен императора Мэйдзи. Однако ответ на упомянутый вопрос был найден не в дневнике, а в маленькой брошюре Эрвина Бальца, в которой автор рассматривает общеизвестную японскую невозмутимость перед лицом смерти, в конечном итоге он назвал это презрением к смерти.

Анализ доктора Бальца научен и детален. Он объяснял явную невозмутимость японцев перед лицом опасности суровыми жизненными условиями и привычками, а не комбинациями психической инертности и каталепсии. Влияние землетрясений и национальных катастроф не поглощается эмоциональным вакуумом. Оно просто вызывает у японцев замедленную реакцию. Неспособность отвечать на подавляющие стимулы создается не вследствие недостатка эмоций, а в результате их торможения. Сам Бальц испытал эмоциональное торможение во время сильного землетрясения в начале этого века. Оно вызвало в нем, как и у японцев, которых мне пришлось видеть во время землетрясения в 1923 году, кататоническое оцепенение, продолжавшееся до тех пор, пока слуга не разбудил его.

Теория доктора Бальца была наглядно подтверждена во время землетрясения. Я вдруг понял, что доктор Бальц прав: величайшая слабость японцев заключается в их врожденной инертности, проявляемой во время бедствий. Случилось так, что кабинет министров ушел в отставку на два дня раньше; правительство не функционировало, а в нем как раз ощущалась острая необходимость, и поэтому ввиду отсутствия распоряжений свыше никто не знал, что делать. Это не случайность. Данный случай является типичным образцом японской инертности. В то время как я наблюдал это оцепенение, охватившее каждого японца, я пришел к выводу, что оно также является образцом японского поведения, когда случается неожиданное. Проявление полной бездеятельности в течение целых десяти дней после землетрясения надолго запечатлелось в моей памяти. Позже мои впечатления помогли мне при оценке всей японской психологической структуры. И именно воспоминание о 1923 годе дало мне четкий образец, которого я придерживался в 1945 году.

Хотя мои собственные наблюдения подтвердили большинство выводов высококвалифицированных западных судей о японском характере, я чувствовал, что мой анализ по данному вопросу гораздо глубже и полнее их исследований главным образом потому, что я полностью использовал предоставленную мне возможность видеть раздельно городских и деревенских жителей-японцев и их «характер в действии». Я считал исключительно важным провести различие между городскими жителями и деревенским населением как в количественном, так и в качественном отношении. На такое важное различие, к сожалению, не обращалось должного внимания большинством ученых вплоть до 1937 года, когда доктор Джон Ф. Эмбри провел свое замечательное исчерпывающее обследование деревенской жизни и смог выявить многие черты характера, которые свойственны массам деревенских жителей и которые не обнаруживаются у городского населения.

Жители японских городов приобрели многие из наших характерных черт посредством таких поверхностных форм влияния, как, например, наши кинофильмы, которые весьма популярны в Японии и вызывают значительные попытки соревноваться. Но деревенское население сохранило много коренных (аборигенных, если так их можно назвать) черт японского характера. Изучая обе эти группы, я обнаружил, что японцы, как и все человеческие существа и социальные группы, имеют и святых, и грешников, и что отдельные японцы имеют хорошие и плохие черты независимо от того, рассматриваем ли мы эти черты абсолютно или относительно, используем ли мы в качестве мерила их или наши моральные стандарты. Среди хороших черт характера следует отметить физическую чистоплотность, определенную врожденную доброту и утонченный артистический вкус в каждом японце независимо от того, на какой ступени образовательной или социальной лестницы он стоит. Но они также в изобилии имеют негативные черты, среди которых самомнение или тщеславие и почти полная неспособность понимать абстрактные идеи являются наиболее ярко выраженными. Отсутствие философского подхода усиливает японский эмпирицизм и замедляет реакцию японцев перед лицом новых событий и неожиданно складывающейся обстановки. Это также развивает в японцах определенное отрицание жизни и безразличие, которое так хорошо иллюстрируется их безучастным, пассивным и даже апатичным отношением к естественным катастрофам и различным бесчисленным неприятностям и их излюбленным решением трудных проблем: «Сикатага най» — «ничего не поделаешь».

Самым важным моим открытием, вероятно, было то, что японский характер следует рассматривать с учетом его происхождения и этического окружения и нельзя отделять от этического воспитания или же от строгой приверженности к этикету, влиянию которого подвергалась вся нация в течение многих веков. В связи с тем что их моральные стандарты отличаются от наших принципов нравственности, мы должны рассматривать их моральные действия в соответствии с их, а не с нашими моральными стандартами. Если исходить из христианской морали, японцы не совершенны в своем понимании греха. Это объясняется тем, что в данное понятие японцы вкладывают совершенно иное содержание.

Японская женщина — одна из самых морально устойчивых в мире. Вероятно, в этом сказывается влияние японского закона, в соответствии с которым неверная жена подвергалась двухгодичному тюремному заключению по жалобе мужа. В то же время муж имел полную свободу, он мог даже привести в свой дом наложницу. Подобные условия не исключали совместного купания раздетых мужчин и женщин, что у нас считается неприличным. В Японии, особенно на фешенебельных курортах горячих источников, это единственный метод купания. Я, как исследователь, задался целью хорошо разузнать об этом обычае. Со мной произошло довольно много забавных происшествий, об одном из которых здесь расскажу. Я должен, однако, оговориться: этот случай подтвердил, что мы, американцы, можем привыкнуть к чему угодно.

Услышав о популярности горячих источников, которые давали прекрасную возможность изучить японскую жизнь в такой весьма оригинальной и удобной обстановке, я решил провести новогодний праздник в Идзусан — курорте с горячими источниками, пользовавшимися доброй славой среди высшего токийского общества и известного как сэннинбуро (место для купания на тысячу персон). Горячие ванны находились при одной самой шикарной японской гостинице. И вот с Тоёда-сан — японским студентом из университета Васеда — я отправился в Идзусан.

По прибытии туда, после того как я снял свою уличную одежду и надел хлочатобумажное кимоно, которое выдавалось в гостинице в качестве одежды для купания, сна и даже для прогулок, мы выпили традиционную чашку чая. Следующим этапом в установленной процедуре шло посещение сэннинбуро. Эти ванны являлись частью гостиницы и находились в конце длинного открытого коридора. Шел январь, и было довольно холодно. Когда мы подошли к первой двери ванн, я сильно толкнул ее и вошел в помещение. Внезапно я остановился, и Тоёда наскочил на меня, не рассчитав своих шагов. Удивление мое было беспредельно: я увидел перед собой женщин на различных этапах купания и в самых выразительных позах. Я поспешно выбежал оттуда и уже в коридоре сказал Тоёда: «Мы не пойдем туда, правда?» Он быстро ответил: «Конечно, нет. Мы войдем в другую дверь». Перед следующей дверью стояла вешалка, на крючках ее висели кимоно. По совету Тоёда мы сбросили свои кимоно. Я, совершенно голый, подгоняемый коридорным холодом, рывком открыл дверь и вошел в помещение, держа в одной руке мочалку, а в другой мыло.

К моему великому изумлению, мы очутились в той же самой комнате, откуда несколько минут назад я так поспешно ретировался. Со всех сторон до меня доносилось хихиканье женщин. Они потешались над замешательством иностранца, который только что убежал от них. Все глаза теперь были устремлены на меня,

У меня не оставалось иного выбора, кроме как по возможности скрыть свое смущение: я принял безразличный вид и направился к небольшой ванне, вделанной в кафельный пол вдоль стены напротив двери, и начал свое омовение.

Этот случай раскрыл для меня один факт: огромное большинство так называемых типичных черт японского характера является продуктом культурного влияния, главным образом китайского, которое было искусно приспособлено к японским условиям и потребностям. Различные культурные влияния могут создавать различные черты характера, такие, например, как приспособляемость и чувствительность японцев к посторонним влияниям, что дает возможность сравнительно легко формировать или изменять то, что случайному наблюдателю кажется древним и негибким характером.

Я никогда не мог присоединиться к безоговорочному осуждению или к некритичному восхищению японским характером, что столь типично для многих наблюдателей, очарованных многими позитивными чертами или возмущенных бесчисленными негативными особенностями характера среднего японца. Я всегда стремился к объективности и исключал предвзятые мнения и предрассудки при оценке японского характера.

Самое главное из всего этого состоит в том, что я смотрел на японский характер с точки зрения японских моральных стандартов и смог поэтому добиться понимания многих мотивов, скрывающихся за их действиями как в военное, так и в мирное время. Казалось, японцы, с которыми мне приходилось сталкиваться, понимали и чувствовали эту объективность и проявляли большую уверенность и искренность в отношениях со мной, чем при обычных контактах с другими иностранцами.

Итак, я прошел школу изучения характера, мои практические занятия включали агонию крупного бедствия и пасторальную тишину пребывания в японской рыбацкой деревне. Я теперь уверен, что без физических и душевных страданий во время землетрясения 1923 года многие черты японского характера остались бы для меня скрытыми так же, как мое образование незавершенным, не поживи я в Дзуси.

 

Глава 8.

ЯПОНСКИЕ «ФИГАРО»

Спустя три с половиной года после отъезда из Вашингтона я возвратился в свое управление военно-морской разведки. Лонга я уже не застал. Его перевели в управление навигации, которое в то время ведало также всеми вопросами, связанными с личным составом. Именно им и был подписан приказ, согласно которому я вернулся в Соединенные Штаты.

За эти годы произошло много событий, и я стал лучше разбираться в планах и притязаниях японцев, а мои мысли и чаяния, естественно, тоже изменились. Перед нами была коварная империя, и план, который она вынашивала, гласил: «Соединенные Штаты должны быть сокрушены». Она занялась организацией сети политических и военных агентов как в пределах США, так и вне их границ, заблаговременно развертывая свои тайные силы в ожидании того дня, когда представится случай нанести внезапный удар. Я надеялся, что возвращение в Вашингтон даст мне возможность заняться организацией соответствующих контрмер и что я смогу использовать приобретенные мною знания при развертывании наших собственных сил для парирования возможных действий японцев.

Прием, оказанный мне в управлении военно-морской разведки, был подобен холодной воде, вылитой на горящий в моей душе огонь. Вновь назначенный начальник военно-морской разведки еще только знакомился с работой, а само управление пребывало в затянувшейся спячке. Никто в военно-морском министерстве не проявил к моему опыту и идеям ничего, кроме слегка насмешливого интереса. Никто не поднял серьезно вопроса о моем назначении на должность, где бы я смог максимально использовать свои знания и оправдать три года, проведенные мною в Японии. Я не встретил почти ничего, кроме мимолетного интереса к докладам о наблюдениях в Японии, а обращая внимание на некоторые неоспоримые факты, по моему мнению заслуживающие рассмотрения, я рисковал быть названным фантазером, который бредит наяву.

Начальник управления снисходительно выслушал мой доклад с выражением вежливой скуки на лице, а затем внезапно закончил беседу, не дав никаких указаний о моей дальнейшей службе. Скоро я понял, что об этом никто даже не задумывался и что это в порядке вещей. Я затратил три года на изучение этого труднейшего языка, постигал душу чуждого мне народа и собирал сведения, имеющие жизненно важное значение, а теперь мне предлагали возвратиться к обычной службе морского офицера. Попросту говоря, мне приказывали забыть посторонние дела и «включиться» в рутину морской службы. Я пошел в дальневосточный отдел морской разведки, но и там встретил безразличную зевоту и самодовольство со стороны людей, беззаботно относящихся к враждебной кампании, развернутой язвительной японской прессой. Мои доклады принимались с благожелательным видом, но полностью игнорировались. Я был озадачен, удручен и находился в таком состоянии духа, которое вряд ли располагало ко мне старших начальников. Привлечь их внимание к нависшей опасности мне не удалось.

Стало ясно, что продолжать дело, которое я считал жизненно важной задачей разведки, можно только в том случае, если самостоятельно составлять свои планы на будущее и действовать на свой собственный страх и риск, отдавая разведке свободное от службы время, которого у морского офицера остается сколько угодно. Другая альтернатива заключалась в том, чтобы плыть по течению и постепенно забывать все накопленное за эти три года. Излишне упоминать, что с последним я не мог смириться. Более того, я был готов и дальше отдавать себя разведке, даже если бы кто-нибудь из равнодушных счел, что я наступаю им на мозоль. А в те дни мне то и дело приходилось задевать самодовольных людей, что, однако, не выводило их из оцепенения.

Однажды я сидел в ресторане флотско-армейского клуба и беседовал с сочувствовавшими мне друзьями, делясь своими заботами и замыслами. Один из них только что вернулся из зоны Панамского канала, где проходил службу. Рассказывая о своих наблюдениях, он вдруг сказал мне:

— А почему бы тебе не заглянуть в Панаму? Там полно японцев. В этом очаге всевозможных заговоров и интриг ты смог бы изучать их в свое удовольствие.

И действительно, Панама! Разве во время пребывания в Японии я не обнаружил, что во всем японском военно-морском флоте царит жгучий интерес к Панамскому каналу? Разве не являлось очевидным как для меня, так и для любого наблюдателя, не потерявшего контакта с действительностью, что канал был одним из главных объектов японской разведки?

Я видел канал в 1912 году, проходя службу на новом линейном корабле «Арканзас», когда президент Тафт посетил на нем зону Панамского канала, чтобы осмотреть это гигантское сооружение перед его открытием для судоходства. Уже в то время первые японские агенты проникли в районы, граничащие с запретной десятимильной зоной, которая извилистой лентой тянется на протяжении сорока шести миль между конечными американскими базами — г. Кристобаль на побережье Атлантического океана и г. Бальбоа — на побережье Тихого океана. Оба они отделяются воображаемой линией от городов Колон и Панама-Сити, находящихся под юрисдикцией панамских властей. В Панама-Сити расторопные и ненавязчивые японцы служили официантами в отеле «Тиволи», работали парикмахерами во вновь открытых салонах и повсюду открывали зубоврачебные кабинеты. В порту, само собой разумеется, находились рыболовные суда с японскими командами. Над разрозненной деятельностью этих людей возвышался улей японского консульства, который работал буквально круглыми сутками, «защищая» интересы Японии,

У нас было неопределенное и снисходительное отношение к этим маленьким суетливым сынам Ниппона страдающим неутолимым любопытством и страстью к фотографированию. Едва лишь в шлюзах показалась первая вода, как они наводнили всю Панаму. Мы подозревали, что среди них есть шпионы, но общее мнение гласило: «Ну вот еще!» Наше представление о шпионаже и секретной службе было настолько далеким от действительности, что мы считали главной ареной их деятельности страницы бульварных журналов, а помещенные в этих журналах описания коварных шпионских резидентур нас просто смешили.

Накопив за десять лет определенный запас знаний о японской секретной службе, я радикальным образом изменил свои взгляды на ее деятельность. Японские агенты не являлись больше для меня персонажами из какой-нибудь комедии, поставленной в восточном вкусе, а были противниками, которые умели искусно плести интриги и борьба с которыми требовала воображения, энергии и смелости.

На следующее утро после того, как мне посоветовали ехать в Панаму, я посетил управление навигации и добровольно согласился на назначение в зону канала. Я надеялся поехать туда в качестве офицера разведки, но штаты управления были заполнены и использовать меня на этой должности, как мне сказали, не представлялось возможным.

— Что же вы мне можете предоставить? — спросил я у офицера по кадрам.

— Что? — ответил тот. — Я уже оформил вас штурманом на крейсер «Рочестер», это флагман эскадры особого назначения. Полагаю, вы будете довольны.

Это звучало многообещающе, поскольку эскадра выполняла функции флота прикрытия канала, а штурман являлся еще и офицером войсковой разведки. Таким образом; я получил предписание на боевой корабль «Рочестер», стоявший на якоре в порту Бальбоа, и был готов прокладывать его курс в любой ситуации.

Мои надежды на то, что служба на «Рочестере» оставит мне достаточно времени для изучения японской проблемы, вскоре померкли, так как я оказался чрезвычайно занят делами как на корабле, так и на берегу. Если смотреть на события в ретроспективе 1924 года, то такая задержка в осуществлении планов, ради которых я стремился в Панаму, вполне простительна. После пяти лет послевоенной лихорадки и хаоса на землю постепенно возвращался мир. Правда, в Англии, да и в других странах Европы и Латинской Америки, все еще происходили беспорядки. Но впервые после окончания военных действий споры между государствами уступили место внутренним междоусобицам. Мы настолько привыкли к войне, охватившей нашу планету, что весь мир теперь даже самым пессимистичным наблюдателям казался полным спокойствия.

С ослаблением международной напряженности интерес к таким ее побочным продуктам, как разведка, тоже уменьшился. Вместо того чтобы выслеживать японских шпионов, я занимался в Панаме более спокойными и приятными делами. Если Панама и была буквально наводнена японскими агентами, то молодых привлекательных дам в городе было ничуть не меньше. Для нас, бездельничавших в кафе «Сенчури Клаб» или в вестибюле отеля «Тиволи», их присутствие усиливало очарование Панамы.

В упомянутом вестибюле мои сослуживцы с крейсера «Рочестер» увидели в первый раз некую молодую американку, появление которой в Бальбоа произвело настоящий фурор. Едва по кораблю разнеслась весть о появлении этой молодой леди, как был составлен план совершить в «Тиволи» специальную экспедицию. Я сам, к сожалению, в этой экспедиции участия принять не мог, но мой сослуживец Джимми Бейн обещал обо всем подробно рассказать. Вернувшись с берега, Джимми выглядел взволнованным более, чем это полагалось дородному капитану морской пехоты в мирное время.

— Зашел я в «Тиволи» вместе с Биллом, гляжу по сторонам, а Билл вдруг говорит: «Вон она идет!» — повествовал Джимми с характерным для морских пехотинцев красноречием. — Я посмотрел, и будь я проклят, если это не Клер Миллер. Это девушка, которую я когда-то представлял летчику Динксу Рэндэллу, погибшему потом при авиационной катастрофе. Они уже были помолвлены, и его гибель для Клер и для всех их друзей явилась большим ударом. Можешь себе представить… И я тебе, Зак, скажу, она сейчас еще красивее, чем была!

Я не перебивал Джимми, пока он не сказал:

— Я пригласил ее пообедать с нами на корабле.

— Когда?

Нетерпение, которое слышалось в моем голосе, показалось Бейну оправданным, и уже серьезным тоном он ответил:

— Если ты не возражаешь, завтра вечером.

На следующий день она появилась на корабле, когда я кончал свою вечернюю прогулку по офицерской палубе. Это была стройная молодая женщина, полная прелестного очарования, красивое лицо ее сияло умом. Ее движения отличались неповторимой грацией, а жесты — светской непринужденностью. Такой была Клер Миллер, приглашенная на крейсер «Рочестер» к обеду в обществе офицеров кают-компании. За обедом она сидела справа от меня, а Джимми Бейн — справа от нее и безуспешно старался вмешаться в нашу беседу. Скоро я понял, что Клер — личность исключительная и что я влюблен. Она рассказывала мне о богатом событиями пути, пройденном ею за последние семь лет. Я слушал ее как зачарованный. Клер оказалась и пионером, и ветераном американской авиации. Она прошла через годы военных испытаний, в течение которых наша авиация превратилась в важный инструмент американских вооруженных сил. Когда началась первая мировая война, Клер поехала в Вашингтон и поступила на службу в фотографический отдел войск связи американской армии. Здесь она заинтересовалась дешифрированием аэрофотоснимков. Мне было приятно услышать, что она рассматривала дешифрирование как одну из форм разведывательной работы, так как микроанализ аэрофотоснимков являлся лучшим способом обнаружения наземных целей.

Опыт, приобретенный Клер в аэрофотосъемке и дешифрировании, возбудил ее интерес к Панамскому каналу — одной из самых уязвимых для авиации целей, имеющей мировое значение. За обедом наш разговор приобрел чисто профессиональный характер; Клер принимала в нем активное участие, и это делало умную молодую женщину еще более прелестной, будь даже на моем месте человек не так как я, влюбленный покоренный ею с первого взгляда.

— А не кажется ли вам, — спросила Клер, — что Панамский канал — очень уязвимая цель для любого вражеского самолета, если он отважится на такой полет?

— Без сомнения, — ответил я с важным видом. — Конечно, шлюзы по обоим концам канала имеют предохранительные ворота, которые в случае необходимости могут быть закрыты. Но они сработают лишь в том случае, если повреждения, причиненные шлюзам, окажутся незначительными, так как ворота не рассчитаны на то, чтобы противостоять разрушительной силе авиабомб.

Мы единодушно решили, что необходимо что-то предпринять.

Как раз в то время, когда моя жизнь обогатилась любовью к Клер, мне пришлось вспомнить и о моей первой любви — разведке. На следующий день после нашей встречи с Клер я должен был отправиться по делам в город Панаму. Я шел по оживленной улице Авенида Сентраль, которая тянется через весь город, и вдруг заметил японца; он, как мне показалось, слишком поспешно отвернулся. На нем было штатское платье, и выглядел он не особенно элегантно. По тому, как сидело на нем штатское, я безошибочно угадал в японце морского офицера. Почти инстинктивно я изменил направление и пошел за ним, в то время как он ускорил шаги, явно пытаясь от меня оторваться. Выйдя на улицу Калле Карлос а Мендоза (она также тянется через весь город), он исчез в доме № 58.

Согласно полученным сведениям, на втором этаже дома находились служебные помещения так называемого профсоюза японских парикмахеров. Тогда мы не особенно интересовались японскими парикмахерами, скопившимися у зоны канала, но на этот раз они привлекли мое внимание. Проходя по Авенида Сентраль или Калле Карлос а Мендоза, я теперь заглядывал в эти маленькие салончики и всюду находил по четыре-пять свободных мастеров, которые безмятежно сидели в креслах в ожидании клиентов. Парикмахерских было такое обилие, что я попытался их сосчитать. Мне показалось, что в Панаме находилась целая армия парикмахеров. Особенно если учесть, что люди, нуждавшиеся в их услугах, встречались не так уж часто. В одном из салонов я как-то заметил сидевшего в кресле американского моряка. Я остановился, чтобы немного понаблюдать за происходящим, и увидел, что мастер сбросил с себя равнодушие и вовлек своего клиента в оживленную беседу, следуя обычаю, принятому у брадобреев всего мира.

В противоположность севильскому цирюльнику эти японские «фигаро» занимались куда более серьезными делами, чем бороды или сводничество. Уже после беглого ознакомления для меня стало совершенно очевидным довольно странное положение, заключавшееся в том, что парикмахерские салоны являлись передовыми постами японской разведки. Японцы и другие иностранцы в «запретную зону» не допускались, однако никто не препятствовал им черпать ценную информацию среди матросов и представителей малых национальностей, которые регулярно пересекали границу зоны, направляясь в Панаму.

Мои попытки выяснить, чем занимался японец, «ушедший» от меня на улице Авенида Сентраль, остались безуспешными. Все, что мне удалось узнать, заключалось в том, что он был японским коммерсантом по имени Тэцуо Мацуока, находился в Панаме проездом и совершал поездку по паспорту, полученному законным порядком в Токио несколько месяцев назад. Больше я его никогда не встречал.

Встретив Клер, я рассказал ей об этом случае, и она выслушала описание моих странных открытий с жадным любопытством. С этого времени, часто прогуливаясь по Авенида Сентраль и Калле Карлос а Мендоза и наблюдая за происходящим в парикмахерских, мы видели, что салоны посещались японцами, по-видимому не нуждавшимися в услугах парикмахера. Случалось, что такие визиты наносились и представителями других национальных меньшинств. Большинство этих людей не являлись клиентами, так как они обычно сразу же проходили в заднее помещение и покидали парикмахерскую через несколько минут.

Клер обратила мое внимание на то, что в парикмахерских бездельничало слишком много мастеров и им приходилось делить между собой малочисленную клиентуру. Их многочисленность была, очевидно, формой камуфляжа. Если в заведении сидят четыре или пять мастеров, никто не заметит, что один или два из них отправились с разведывательным заданием, или занимаются сбором информации, или же работают в качестве связных. Нами было установлено, что частым гостем в доме № 58 по Калле Карлос а Мендоза являлся японский консул, регулярно посещавший собрания упомянутой ассоциации парикмахеров, по составу целиком японской. Характерной чертой этой «Авеню шпионажа» было также необыкновенно большое число зубных врачей-японцев. По-видимому, они тоже действовали в качестве содержателей конспиративных квартир, ибо трудно проследить, с зубной болью или с сообщением для передачи в Токио идет посетитель на прием к такому дантисту.

Странное чувство вызывало зрелище этих предвестников войны, появившихся среди покоя и мира. Война с Японией казалась совершенно невероятной, и наше руководство, очевидно, не было обеспокоено появлением японских агентов. Находясь в пределах «запретной зоны» под охраной достаточных сил военной полиции, оно чувствовало себя в полной безопасности.

Позже я узнал, что зона канала всегда занимала важное место в планах японцев, направленных против Соединенных Штатов. Из документа, составленного штабным офицером немецких ВВС фон Бюловом, мы с достоверностью установили, что вопрос о нападении на канал подвергался серьезному обсуждению. Это должно было бы послужить началом агрессивной войны против Америки. В вопросах шпионажа каналу в то время отдавалось преимущество по сравнению с Западным побережьем и Пирл-Харбором, а огромное число агентов, находившихся в Панаме, свидетельствовало о той важности, которую японская разведка придавала этому пункту Центральной Америки. Когда я думаю о большой работе, проделанной японцами без всякой пользы в зоне канала, я никак не могу понять, почему они не попытались нарушить наше судоходство по Панамскому каналу, подобно тому, как это сделали немцы в отношении Суэцкого канала, хотя последние и не проводили такой тщательной подготовки. Очевидно, этот вопрос решался в высших сферах. Будущий театр военных действий был определен настолько точно, что японская разведка ставила себе задачей начать секретную войну против Соединенных Штатов уже в 1925 году, когда я впервые имел возможность наблюдать японскую разведку за работой.

Я проводил свои исследования в вакууме, и, оглядываясь назад, теперь можно сказать, что они являлись несколько преждевременными. Японский шпионаж в Панаме в той форме, каким он был в 1925 году, сам по себе еще не являлся враждебным актом против США, с которыми Япония поддерживала дружественные отношения. Шпионаж — постоянная черта японской политики силы, имевшей своим истоком революцию Мейдзи 1868 года. И было бы ошибкой критиковать Японию за то, что она старалась подкрепить свои физические силы силами интеллектуальными; фактически разведка является естественным дополнением чисто физической силы любой страны.

Еще в 1925 году я понимал всю поверхность аргументов (которые выдвигались некоторыми наблюдателями) против развертывания Соединенными Штатами разведывательной работы. Разве смогли бы современные фирмы обойтись без соответствующего анализа рынка? Или разве мы не осматриваем дом перед тем, как его купить? Когда генерал Суини, автор книги «Военная разведка — новое оружие войны», сам являвшийся пионером американской разведки времен первой мировой войны, с пренебрежением высказался о прикладном значении разведки для поддержания нашей международной политики и наших законных притязаний, это подействовало на меня как отказ от прав, неотделимых от нашего положения мировой державы. В Англии разведка играет такую же роль в определении международной политики, как и любой отдел министерства иностранных дел. В результате этого там, где другая держава вынуждена посылать для достижения своих целей солдат, Англии достаточно послать одного-двух своих ловких агентов.

Фридрих Великий, говоря о своем противнике — французском генерале Субизе, однажды сказал: «Впереди него идут сто поваров. Я же предпочитаю, чтобы впереди меня шли сто шпионов». Именно благодаря превосходно организованной разведке, а не вооруженным силам, в чем он уступал своим противникам, Фридриху удалось избежать разгрома в Семилетней войне, несмотря на множество неудач, которые он потерпел в чисто военной сфере. В Европе ценность разведки признавалась еще с тех пор, как Монтань с самой горячей похвалой отозвался о своих агентах, и поэтому там к разведчикам хорошо относились и хорошо их оплачивали. Самые лучшие умы помогали во всех странах собирать важную политическую информацию, необходимую каждой великой державе для должного ведения своих иностранных дел. Английский писатель и драматург Соммерсет Мом с гордостью писал о той большой роли, которую он играл в качестве английского разведчика и которую могли играть не посредственные писатели, а только блестящие разведчики. Выдающиеся английские разведчики и дипломаты часто награждались высокими дворянскими и рыцарскими титулами. Чтобы подтвердить мои слова, достаточно лишь упомянуть о сэре Брюсе Локкарте и сэре Поле Дюксе. Я считаю вполне оправданной ту гордость, с которой Брюс Локкарт назвал книгу о своей разведывательной деятельности в России «Британский агент». В течение всех лет, последовавших за выходом в свет этой книги, его принимали в высшем обществе.

Америка должна многому научиться в этой области, и прежде всего отличать подрывную шпионскую работу от законной легальной разведки, в которой жизненно нуждается любая страна и на которую она имеет полное право. Мата Хари, агентурная деятельность которой проходила в фешенебельных отелях, не является моим идеалом разведчика. По своему опыту я знаю, что в действительности лишь ничтожная часть добываемой подобными агентами информации может иметь реальную ценность. Подобные герои годятся только для бульварных журналов, а своей славе они обязаны чрезмерному приукрашиванию их в низкопробных кинофильмах. За все время работы в разведке я отказывался сотрудничать с профессиональными шпионами, потому что они готовы служить любому хозяину, а если есть возможность — то и двум сразу. Краткая характеристика хорошего агента: гражданин-патриот, который умеет держать глаза открытыми и выполнять разведывательную задачу, не отвлекаясь от основных профессиональных обязанностей. Совершая деловую командировку по заданию фирмы, американский коммерсант может составить доклад о своих наблюдениях, сделанных в отдаленных странах, не оскорбив при этом гостеприимства, которым он пользовался во время пребывания в той или иной стране. Американцы являются самыми заядлыми путешественниками в мире. Сотни их ежемесячно совершают поездки вокруг земного шара, тысячи отправляются в далекие страны по торговым и другим делам. Во всех странах мира американские газеты имеют своих корреспондентов. Но, располагая поистине целой армией таких вечных путешественников, мы часто не знаем о том, что происходит в зарубежных странах. Мне припоминается случай, происшедший в 1940 году: нам потребовались материалы о немецкой разведывательной организации, носившей название «Германский иностранный институт». Мы запросили архив, там ничего не оказалось, несмотря на тот факт, что каждый год великое множество американцев посещало Штутгарт и осматривало этот институт, который действительно составлял одну из достопримечательностей швабской столицы.

Во время моего пребывания в Панаме в 1925 году, ведя наблюдение за деятельностью японской разведки, я еще не понимал всей сложности и запутанности проблемы, но уже чувствовал, что наш подход к ее решению не самый лучший. В течение последующих десяти лет я посвятил много времени размышлению об этой проблеме, и выводы, которые я тогда сделал, послужили мне руководством в дальнейшем. Они руководили мною при выполнении новых секретных заданий. Занимаясь учебой и подготавливая себя для будущего, я встретился с Клер, которая стала моим умным, понимающим и энергичным другом. Через шесть месяцев после того, как мы в первый раз встретились в кают-компании на крейсере «Рочестер», она стала моей женой. Если когда-нибудь и были два человека, предназначенные друг для друга, то это Клер и я. Нам пришлось проделать крюк, чтобы попасть в Панаму и там случайно встретиться, но с этого момента мы путешествовали всегда вместе. Наши дороги часто приводили к разочарованию и неудачам, но никогда не заводили нас в тупик. В нашей совместной деятельности я обычно выступал в качестве тактика, а Клер помогала мне своими превосходными советами.

Еще в Панаме она помогала мне совершить первые шаги в активной разведывательной работе, которую я раньше считал просто своей причудой. Но служебный долг оторвал меня от любимого дела. Крейсеру «Рочестер» неожиданно поручили важную миссию: доставить генерала Джона Першинга в Чили, где генералу предстояло быть посредником в споре между Чили и Перу, возникшем из-за области Такна-Арика. Ожидалось, что наш рейс продлится только десять дней, но свои расчеты мы производили, не зная того, как спорят в Латинской Америке. В этих международных переговорах большую роль играло слово «завтра», и даже такому энергичному человеку, как генерал Першинг, потребовалось полгода, чтобы уладить разногласия. Наконец генерал Першинг закончил, свою миссию, и мы могли вернуться в Соединенные Штаты. За два дня до рождества мы вошли в Нью-Йоркский порт, и здесь меня встретил долгожданный и желанный приказ. Мне предписывалось прибыть в Вашингтон для временного прохождения службы при начальнике военно-морских операций. Я понял, что возвращаюсь в разведку и на этот раз окончательно.

 

Глава 9.

«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО»

Даже те люди, которые сходятся во мнении с греческим философом, утверждающим, что все в нашем мире течет и изменяется, чувствовали, что начальники нашей военно-морской разведки меняются слишком часто. Казалось, подбор офицеров на этот чрезвычайно важный пост ведется без всякой системы и человеку, претендующему на эту должность, не нужно обладать особыми качествами. За период с 1940 по 1945 год в нашей военно-морской разведке сменилось не менее семи начальников, в то время как в английском морском министерстве начальник военно-морской разведки сменился всего лишь один раз.

Лишь один из семи удовлетворял требованиям этой весьма специфической должности благодаря своей эрудиции, специфическим наклонностям и таланту. Характерно, что продолжительность его службы была самой короткой. Другие начальники представляли собой морских офицеров, выделившихся как администраторы или боевые командиры, но ни один из них не владел какими-либо особыми качествами, говорившими в пользу назначения его на эту работу. Более того, некоторые из них вовсе и не желали занимать пост начальника военно-морской разведки. Когда в один из критических моментов начальником назначили блестящего офицера, то он запротестовал, не желая «завязнуть» за столом в морском министерстве, и просил о назначении на корабль. Другой, соглашаясь на эту работу, выдвинул условие, что он будет уделять работе в морской разведке лишь ограниченное время, так как он не имеет к ней большого интереса и не особенно разбирается в ее задачах. Третьему работа нравилась, но он рассматривал ее как синекуру и тормозил деятельность военно-морской разведки своей врожденной робостью; если бы ему разрешили пустить дело на самотек, то он заразил бы своей нерешительностью всех. Преемственность в британской военно-морской разведке была обеспечена с тех пор, как адмирал Годфри был заменен в связи с переходом на более важную должность коммодором Рашбруком. Последний был настоящим офицером, искренне верившим в высокое призвание разведки и воодушевлявшим своей верой подчиненных. Начальник британской военно-морской разведки Реджинальд Холл с успехом служил на этом посту в течение всей первой мировой войны.

Иногда благодаря счастливой случайности начальниками разведки у нас назначались офицеры, которые за короткий срок, бывший в их распоряжении, старались улучшить работу вверенного им учреждения. Одним из таких офицеров являлся капитан 1 ранга Уильям Голбрайт, которого в 1925 году назначили исполняющим обязанности начальника, по-видимому, чтобы «закрыть брешь», пока его не заменят другие, менее квалифицированные офицеры. Голбрайт с большой энергией принялся за исполнение своих обязанностей, он осуществил различные нововведения и провел организационные изменения в то время, когда политика, принципы и методы организации военно-морских сил сами подверглись коренным изменениям. Находясь в Панаме, я, конечно, не мог знать, что Голбрайт интересовался мной. В военно-морском училище, когда я имел еще звание мичмана, он был одним из моих преподавателей, а позже я встречался с ним по возвращении из Японии. Кажется, он не забыл, что я знаю Японию, и понимал, что мои специальные знания бесполезно растрачиваются в Панаме на работе, которая меня не удовлетворяла.

Тогда в командовании нашего Азиатского флота ожидались перемены: пост командующего флотом должен был занять адмирал Кларенс С. Уильямс, один из военно-морских теоретиков и блестящий тактик. В то время он был начальником нашего образцового военно-морского учебного заведения — военно-морского колледжа в Ньюпорте (штат Род-Айленд) и подготавливал очередной выпуск. Именно адмиралу Уильямсу капитан 1 ранга Голбрайт дал совет, определивший мое будущее. В переписке, которая продолжалась некоторое время, Голбрайт рекомендовал назначить меня в Азиатский флот на должность начальника разведки с тем, чтобы я занялся специальной проблемой, которая все больше и больше привлекала наше внимание. Конечно, до января 1926 года я ничего не подозревал об этих планах, и приказ об отзыве меня с крейсера «Рочестер» и направлении в распоряжение начальника военно-морских операций явился для меня неожиданностью.

Мое новое назначение было овеяно таинственностью. Мне не сообщили сразу, в чем состоит задание, но уже само расположение моего нового служебного помещения говорило, что оно весьма секретно. Моя комната 2646 находилась в морском министерстве в самом конце длинного коридора на втором этаже шестого крыла, в удалении от остальных кабинетов, на вход в нее требовалось специальное разрешение. Немногие лица, работающие в этой части здания военно-морского министерства, были молчаливыми и скрытными людьми, не желающими беседовать с кем бы то ни было о своей работе или о деталях полученного задания. В течение шести последующих месяцев я являлся членом этой группы призраков и стал спицей в незримом колесе, которое тогда только что начинало вращаться. Эта пауза в моей работе как бы носила гриф особой секретности, передо мной открывались новые аспекты современной разведки.

Наш отдел ведал одним из самых деликатных, сложных и спорных аспектов разведки — криптографией. Талейран однажды сказал, что разговорный язык служит человеку просто для того, чтобы скрывать мысли. Разведка, однако, не удовлетворяется этим средством и, подобно подросткам, которые используют определенные жаргонные выражения и слова, чтобы скрыть содержание разговора, имеет свой собственный язык и с его помощью делает свои радиограммы или переписку непонятными для тех, кто пытается раскрыть их содержание. Язык разведки выражен в криптографии (кодах и шифрах) — науке, сильно развитой в наше время, но сохраняющей много таинств древних египетских иероглифов.

Коды и шифры начали разрабатываться дипломатией еще в то время, когда она делала свои первые шаги, то есть в конце восемнадцатого века. События во Франции — вначале революция, а затем наполеоновская эра с ее противоположными интересами в области международной политики — возродили во всеевропейском масштабе тайную дипломатию, которой в свое время с большим искусством пользовались итальянские княжества и Ватикан. Разведка стала частью игры. Во всех европейских столицах крупные государства имели своих агентов, замаскированных зачастую под дипломатов.

Как заявил один из великих историков дипломатии, послы семнадцатого и восемнадцатого веков являлись «благородными, почетными шпионами». По словам бывшего посла Людовика XIV Франсуа де Кальера, «две основные обязанности посла заключались в том, чтобы, во-первых, смотреть за делами своего собственного монарха и, во-вторых, быть в курсе дел другого». Умный посол, утверждал он, знает, как добыть сведения обо всем, что происходит в мыслях монархов, в совете министров и в стране. И для таких целей «хорошая пирушка и согревающее воздействие вина» — блестящий союзник. Эти идеи использовались фашистской Германией, когда матерые шпионы работали под видом дипломатов. Фашисты были вполне откровенны, представляя своих послов как дипломатических агентов, заинтересованных в секретах стран, где они были аккредитованы. Они открыто говорили о том, что разведывательная деятельность является основной обязанностью дипломатов. Генерал Гаусгофер, один из геополитиков гитлеризма, указывал на то, что хороший дипломат должен иметь «предчувствие, подкрепленное тщательной разведкой».

Но именно «благородными почетными шпионами» дипломаты стали в XIX веке, во время наполеоновских войн, Священного союза, Венского конгресса, конгресса в Э-ля-Шапель и других политических маневрирований государств, происходивших под поистине мастерским руководством Талейрана и Меттерниха.

Донесения, которые эти дипломаты посылали в Лондон, Париж, Вену и Санкт-Петербург, доверялись курьерам, чье путешествие было сопряжено с опасностью. Никто не мог быть уверен, что донесение дойдет по назначению или попадет к противнику и даст ему таким образом разведывательные сведения, в которых он особенно сильно нуждается. Чтобы избежать таких неприятных случаев, были изобретены коды и шифры, они использовались с большим мастерством даже в те ранние дни тайной дипломатии. Им суждено было остаться постоянной принадлежностью дипломатии, и ее инструмента — разведки.

Мы, американцы, признали большое значение криптографии еще на заре своей истории и широко использовали ее во время войны за независимость в 1776 году, а также в гражданской войне 1860—1865 годов. Широкое применение криптографии англичанами во время первой мировой войны и тот успех, который был достигнут союзниками в результате ее правильного использования, убедили, нас в необходимости использования этого важного инструмента. Наше участие в первой мировой войне оказалось слишком кратким, чтобы иметь возможность создать свою собственную американскую систему, и англичане, располагавшие более совершенными методами криптографии, обеспечили нас всем, в чем мы нуждались в данной области. Они располагали несколькими кодами противника и, имея таким образом доступ к его особо важным тайнам, передавали нам копии расшифрованных писем и телеграмм. Однако, когда мир разрушил наш союз военного времени и взаимодействие с английской разведкой прекратилось, мы оказались предоставлены самим себе.

Существовало распространенное мнение, что вооруженные силы сильно нуждались в этом секретном языке, но они не располагали достаточными средствами для создания столь важного оружия. После победоносной первой мировой войны вклад вооруженных сил в победу был полностью забыт и на их новые потребности не обращалось должного внимания. Так, на развитие криптографии в послевоенном бюджете не выделялось ни одного доллара. Она, однако, признавалась важным оружием современной дипломатии, и государственному департаменту были отпущены средства для создания небольшого криптографического аппарата, главным образом для того, чтобы конкурировать, насколько это ему удастся, с честолюбивыми криптографическими отделами министерств иностранных дел других государств. Несовершенность данной организации компенсировалась трудолюбием, изобретательностью и опытом нескольких лиц, перед которыми стояла эта задача. Хотя наша криптографическая организация являлась, по-видимому, самой маленькой по сравнению с теми, которые существовали в других странах, она оказалась самой лучшей, обеспечивая наших творцов иностранной политики наиболее важными сведениями.

Развитие современных средств связи сопровождалось развитием криптографии как в позитивном, так и в негативном отношении. Коды и шифры стали неимоверно сложными. Наряду с этим большого совершенства достигли средства и методы их раскрытия. Расследование катастрофы в Пирл-Харборе, которое показало наши достижения в этой области, создало впечатление, что только мы обладаем этим важным оружием. Однако в действительности все воюющие стороны располагали блестящими и исключительно эффективными криптографическими службами. Но некоторые из наших высокопоставленных офицеров, ослепленные достигнутыми успехами, проявляли тенденцию почивать на лаврах и стоять на месте, в то время как другие стремились идти вперед. Коды, которые использовали наши дипломатические органы, едва ли изменившиеся в течение прошедших нескольких лет и, очевидно, устаревшие по сравнению с современными стандартами криптографии, расшифровывались сравнительно легко. Мне было хорошо известно, что японская и другие разведывательные службы имели значительный успех в этой области, и я довольно часто советовал начальству время от времени изменять коды, особенно в периоды международных совещаний, чтобы не дать потенциальным противникам возможности узнать наши секреты. Но в течение пятнадцати лет наши дипломатические коды и шифры оставались без изменения, что позволяло иностранным дешифровальщикам раскрывать их без особого труда.

Для того чтобы криптография оставалась эффективной, коды и шифры необходимо часто менять. Дважды во время второй мировой войны такие изменения привели к событиям, которые в настоящее время могут рассматриваться как имевшие решающее значение. Одно из них, на мой взгляд, оказало непосредственное влияние на исход войны. После падения Франции немцы начали проводить подготовку для вторжения в Англию, которая в то время не располагала достаточными вооруженными силами в результате понесенных ею больших потерь в Европе и была открыта для нападения противника вдоль всего ее побережья. На территории Англии находились несколько немецких агентов, они изучали местность в связи с подготовкой немцев к вторжению. Однако следует отметить, что их задача являлась второстепенной по сравнению с теми важными сведениями, которые немецкая разведка получала благодаря раскрытию английских кодов. Действительно, в течение всей войны немецкая криптографическая служба работала исключительно эффективно, и наибольшие успехи немецкой разведки следует отнести за счет успешной деятельности ее дешифровальщиков.

Операция, известная под условным наименованием «Морской лев», имела целью захват Англии; работы по ее подготовке тщательно велись немцами на оккупированном берегу Франции, Бельгии и Голландии, причем Гитлеру и его высшим штабам были известны все предпринимаемые англичанами контрмеры, так как немецкая разведка раскрыла английские коды и шифры; эту операцию предстояло начать в августе 1940 года мощными ударами авиации, при этом к 15 сентября интенсивность налетов должна была достигнуть своего максимума. Вслед за этим сразу же планировалось приступить к высадке войск вторжения, проводимой двумя волнами. Чтобы отвлечь английский военно-морской флот, предполагалось нанести вспомогательный удар в северной части Англии.

Все эти планы разрабатывались на основе разведывательных данных, полученных путем дешифрирования английских радиограмм. И немцы, полностью осведомленные об английских секретах, чувствовали себя на «седьмом небе», но последовавшие вскоре события нарушили все их расчеты. В данном случае речь идет не о сосредоточении английских сил и не о других каких-либо оборонительных мероприятиях, а об абстрактных действиях, которые стоили Англии очень дешево, но, по сути дела, имели решающее значение в ее спасении. Перед самым немецким вторжением все английские коды и шифры были изменены. В немецком верховном командовании поднялась паника. Не зная, что происходит в Англии, Адольф Гитлер метался, как будто бы он вдруг лишился своих глаз и ушей. Сверх всего этого он надеялся узнать о масштабах разрушений, причиненных налетами немецкой авиации, из расшифрованных английских радиограмм. Но теперь его криптографы могли только доложить ему, что они не в состоянии раскрыть новые коды. Искусственный туман, окутавший таким образом Англию, продержался в течение нескольких месяцев, и Гитлер, лишенный своего самого важного оружия, не осмелился начать вторжение. К тому времени, когда немцам удалось раскрыть новые английские коды, было слишком поздно приступать к проведению вторжения. Англия получила столь необходимую для нее передышку, и, более того, она ликвидировала самую крупную угрозу, которая когда-либо нависала над ней в течение всей войны.

Другой случай с кодами причинил нам много вреда и задержал некоторые наши приготовления к освобождению Европы. Налет на дом японского военного атташе в Лиссабоне, проведенный без разрешения соответствующих властей, насторожил наших противников и заставил их изменить свои коды, которые были нам хорошо известны. Мы внезапно лишились этого важного источника информации, и потребовались долгие месяцы напряженной работы, чтобы раскрыть новые японские коды.

В 1926 году, когда я впервые столкнулся с этой интереснейшей областью современной разведки, искусство дешифрирования у нас находилось в начале своего развития. Мне поручили заниматься Японией. Я должен был найти пути и средства слушать японские разговоры и перехватывать японские сообщения. Следует подчеркнуть, что, несмотря на свое большое значение, служба дешифрирования является только частью разведки. Нельзя узнать обо всем, что происходит в лагере противника, если сосредоточить свое внимание только на расшифровке его сообщений. Таким способом можно добыть лишь часть необходимых разведке сведений. Даже наиболее полное и эффективное дешифрирование оставляет многие пробелы незаполненными и многие задачи нерешенными. Сообщения, которыми обмениваются различные органы и учреждения противника, никогда сами по себе не являются исчерпывающими. Часто в них содержится много непонятного: скупые ссылки на факты (знание которых адресатом предполагается) или же на отданные ранее устные распоряжения. Сбор дополнительных сведений поручается другим видам разведки. Дешифрирование можно рассматривать как средство, призванное для заполнения пробелов, оставленных другими видами разведки. Если бы великая держава, имеющая международные обязательства, попыталась удовлетворить свои потребности только лишь за счет одной службы дешифрирования, то это привело бы к роковым последствиям. Дешифрирование — часть большой и сложной разведывательной системы, где один вид разведки подкрепляет другой.

Как новичку в криптографии, мне потребовалось много времени для того, чтобы познакомиться с этой деликатной наукой. Моя работа на этом совершенно секретном поприще продолжалась в Вашингтоне в течение семи месяцев. Мои друзья, проявляющие законное любопытство, ничего не знали о характере моей деятельности. Наблюдательные японцы, несмотря на свое страстное желание раскрыть эту тайну, также оставались в полном неведении. Я говорил, что готовлюсь к новой работе. Без особого труда я приспособился к медленному темпу жизни в спокойном Вашингтоне, который тогда еще не имел такого мирового значения и не был столь важным международным центром, каким он является теперь. Найти квартиру было нетрудно, и, поглощенный в то время миром цифр, я избрал жилой дом № 1616 на 16-й улице, где размещается большинство посольств. Целые дни я проводил за учебой и работой среди людей, для которых осторожность стала второй натурой. В течение долгих часов, не проронив ни единого слова, мы, склонившись над кипами заиндексированных бумажных листов с цифрами и буквами, расположенными в хаотическом беспорядке, пытались разгадывать сложные загадки и постепенно находили решение, как в сложном кроссворде, В то время в комнате № 2646 нас было всего лишь несколько молодых людей, которые отдались криптографии с такой же аскетической преданностью, с какой юноши идут в монастырь. Каждый из нас знал, что секретность исключала возможность быть отмеченным за хорошую работу, хотя это являлось обычным для офицеров других видов деятельности. Именно тогда я впервые осознал, что разведка, подобно добродетели, сама по себе является вознаграждением. Даже теперь пионеры американской криптографии остаются неизвестными для публики, хотя некоторые из них стали ветеранами и сделали значительный вклад во многие победы на Тихом океане. Молодой офицер — летчик, сбивший самолет, на котором находился японский адмирал флота Ямамото, был отмечен высокими наградами нашей страны, но люди, которые дали ему важные сведения, обеспечившие успешное выполнение его обычных задач, — дешифровальщики, уединившиеся в своих секретных комнатах, остались без наград. Корабли и люди, которые решили исход битвы у острова Мидуэй, перехватив и разгромив мощный японский флот вторжения, получили благодарность всей страны. Их названия и имена выгравированы на военном памятнике, воздвигнутом, героям Америки. Но скромные мужчины и женщины, чья непризнанная, но выдающаяся деятельность сделала возможными такие победы путем раскрытия тайн японских шифров и кодов, остаются неизвестными и ненагражденными. Чтобы работать в области криптографии, нужно иметь страстную готовность оставаться неизвестным. В некотором отношении люди, трудившиеся в комнате 2646 в здании морского министерства, являлись отшельниками разведки, которые ничего не говорили, но все видели и знали.

Мои коллеги, казалось, не чувствовали всей той романтики, которая была присуща их деятельности. Они были простыми, скромными людьми, полностью поглощенными своей работой и не интересовавшимися ничем другим. В течение долгих часов они работали с большим трудолюбием, забывая об обеде и выходных днях, когда им приходилось решать сложные задачи. Часто, обдумывая ту или иную загадку, они находили решение после полуночи, уже в постели. В таких случаях они немедленно бежали в министерство и продолжали свою работу без перерыва до тех пор, пока не убеждались в правильности найденного ими решения или в ошибке. Приятно было наблюдать за работой этих людей, трудившихся неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом в течение целых десятков лет, тренирующих себя и совершенствующих свое искусство в сохранении тайны, что являлось частью их деятельности. Я надеюсь, что эти строки будут признаны как воздание должного забытым мужчинам и женщинам, работавшим в самой секретной области разведки, с тем, чтобы теперь, когда их деятельность раскрыта в печати и различных расследованиях, привлечь внимание страны к их неизвестным широкой публике достижениям и заслугам.

Я стал частью этого поистине рыцарского секретного ордена и гордился тем, что принадлежал к этой небольшой группе людей без имени. Но мое возвращение в Вашингтон не прошло незамеченным для японцев, которые пристально наблюдали за каждым моим движением. Они быстро узнали о моем новом назначении и старались получить сведения о характере моих новых обязанностей. В своих попытках они достигли слабых успехов, так как даже моя жена, которую я обычно посвящал в свои секреты, не имела никакого представления о работе, в которую я окунулся с полным самозабвением. Если японцы следили за мной, а это несомненно, то они могли видеть меня рано утром, когда я выходил из дома на 16-й улице и направлялся в морское министерство, где я растворялся среди сотен моих товарищей офицеров. Я был уверен, что никто никогда не следил за мной, когда я шел в комнату 2646, так как моя продолжительная служба в разведке научила меня устанавливать наличие слежки и избавляться от нее.

Когда японцы не смогли получить информацию о моей работе косвенными путями, они попытались действовать прямо. Я стал получать приглашения на вечеринки, устраиваемые ими в Вашингтоне, и часто случалось так, что из присутствовавших на них мы с женой были единственными представителями Запада. Мы вели обычные длинные разговоры на общие темы, и затем японцы, эти неуклюжие актеры, приступали к намеченным вопросам. При этом было ясно, что каждый их шаг, представляющий собою маленькую ловушку, тщательно отрепетирован. В другом углу моя жена приятно улыбалась в то время, как ее «строго допрашивали», но японские инквизиторы ничего от нас не могли узнать. Я нисколько не сомневаюсь, что неудача японцев проникнуть в характер моей деятельности в Вашингтоне усиливала их любопытство. Приглашения на японские вечеринки участились, разговоры принимали более целеустремленный характер до тех пор, пока я не стал изображать из себя невозмутимого, ни в чем не замешанного обвиняемого в суде, которого честолюбивый, но очень неопытный прокурор подвергает сильному перекрестному допросу. Все попытки японцев что-либо узнать от меня вызывали у меня только смех.

В то время, в 1926 году, в Вашингтон прибыл новый японский военно-морской атташе. Его выбор для этой должности указывал на растущее значение этого сторожевого поста японской разведки. Это был капитан 1 ранга Исороку Ямамото, будущий главнокомандующий японским объединенным флотом. Он являлся человеком, который вовлек Японию в войну. Я знал Ямамото слабо, хотя мне указывали на него, как на восходящую звезду в морском генеральном штабе, как на человека с большими перспективами. Он являлся сторонником увеличения воздушной мощи и блестящим стратегом, особенно интересующимся оперативными проблемами военно-морской стратегии. Его прибытие в Вашингтон повлекло за собой значительные изменения в методах и целях японской разведки. Предшественники Ямамото сосредоточивали свое мнение на получении информации тактического характера: проблемы и методы стрельбы, технические данные наших кораблей, боевой порядок и подробные данные о техническом прогрессе в нашем флоте. Теперь, как нам казалось, аппарат военно-морского атташе в Вашингтоне больше не интересовался этими тактическими и техническими сведениями. Внезапно оперативные проблемы в рамках высшей стратегии вышли на первое место японской разведывательной деятельности.

Мы убедились в этой перемене и решили найти причины того, почему японцы переметнулись от тактики к стратегии. В конце концов мы пришли к выводу, что это произошло в основном благодаря более широкому интеллектуальному кругозору Ямамото и его собственной заинтересованности в этих проблемах, которые тогда доминировали в японской разведывательной деятельности в Соединенных Штатах. Тактическими вопросами занимались агенты более низкого пошиба. Военно-морской атташе вникал в крупные проблемы, вопросы войны в целом.

Я всегда чувствовал, после того как Ямамото назначили главнокомандующим объединенным флотом во время войны, что первые планы нападения на Пирл-Харбор возникли в его беспокойной голове именно здесь, в Вашингтоне. Он принадлежал к той небольшой группе японских военно-морских офицеров, которые до конца возражали против Вашингтонского соглашения по ограничению флотов. Его возражения касались попыток сдать на слом авианосцы. Пункт 4 Соглашения определял авианосцы как военные корабли со «стандартным водоизмещением, превышающим 10 000 тонн, предназначенные для специфической и исключительной цели несения самолетов». Япония имела несколько кораблей в строю и в стадии постройки, как раз превышавших этот предел, и Ямамото был основной фигурой в кругах, стремившихся увеличивать количество авианосцев в японском флоте. Являясь крупным военно-морским стратегом, он признавал даже на той же ранней стадии развития морской воздушной мощи значение авианосцев и с большим огорчением видел свои самые заветные мечты грубо нарушенными Вашингтонским соглашением. Он никогда не простил нас за наше настойчивое требование, чтобы четыре японских авианосца были сданы на слом. Именно на этих авианосцах он основывал свои надежды и строил свои честолюбивые планы.

Хотя он командовал крейсерами и прослужил определенный срок в штабе, он поддерживал тесную связь с офицерами японской военно-морской авиации в течение всей своей службы. В Соединенных Штатах он также занимался проблемами организации взаимодействия авиации и военно-морского флота на самом высшем оперативном уровне. Когда он впервые прибыл в Вашингтон, я просмотрел его биографию, составленную в течение многих лет военно-морской разведкой. Он родился 4 апреля 1884 года в городе Нагаока в префектуре Сага и был шестым сыном Тэйкити Такано, вероятно приемным — обычай усыновления был широко распространен в Японии. Он поступил в военно-морскую школу в 1901 году и закончил ее в 1904 году. К 1915 году он уже капитан 3 ранга и помощник министра военно-морского флота. Он несколько лет провел в Соединенных Штатах и Англии, изучая английский язык, как и я в свое время изучал японский, и теперь бегло говорил по-английски. В его биографии он характеризовался, как «исключительно способный, энергичный и сообразительный человек». Мне не пришлось долго ждать, чтобы получить подтверждение точности этих выводов.

Однажды вечером, когда я возвратился домой после напряженной дневной работы, моя жена встретила меня сообщением, из которого я понял, что за мной увязалась большая рыба. После того как мелкая рыбешка не смогла узнать характер моих обязанностей, а интерес японцев ко мне усилился еще и потому, что они не могли связаться со мной по рабочему телефону, Ямамото пришел ко мне домой и долго говорил с моей женой. Он пригласил меня к себе на квартиру, которая в то время служила ему и местом работы. Хотя он был женат и имел дочь, он оставил семью в Токио и принимал своих гостей без хозяйки. Он не прибегал к методам своих предшественников, которые в разведывательных целях использовали женщин. На приемах у Ямамото женщин обычно не было. Гостям подавалось ограниченное количество спиртного. Он всегда предлагал сыграть в карты, чему отдавался с полным самозабвением, играл он с большим искусством. На вечеринке, куда он меня пригласил, присутствовали только мужчины; они, как обычно, играли в карты. Покер был его любимой игрой, и он играл с невоздержанной и неприкрытой решительностью, как будто хотел разгромить нас в карточной игре, прежде чем нанесет нам поражение в войне. Я знал, что он чемпион игры в го (японские шахматы) среди личного состава японского флота и неизменный победитель в покере. Мои товарищи по учебе не без сожаления могут подтвердить, что я сам был неплохим игроком в покер. В этой игре, предоставляющей достаточно времени и возможности для изучения характера, я особенно интересовался реакцией Ямамото на старание обыграть его. В отличие от большинства японцев, которые чувствуют себя растерянными и униженными, когда проигрывают даже в безвредной карточной игре, Ямамото высоко ценил мои попытки выиграть у него. Я увидел в нем человека, любящего идти в бой с поднятым забралом.

Когда я вошел в его апартаменты, я встретил того же самого коренастого чернобрового человека, что и несколько лет тому назад. Он носил коротко стриженные волосы, улыбался широко, но довольно снисходительно. Агрессивная натура чувствовалась даже в его улыбке. Почти сразу же подали коктейли и обед — смесь японских и европейских блюд. Было ясно, что он любил свою игру — эту комбинацию разведки и карт, ибо едва окончился обед, как стол очистили и приготовили для игры в покер. Хозяин пригласил нас доставить ему удовольствие игрой в карты. Он вскоре стал пересыпать свои ставки и картежные хитрости едва прикрытыми вопросами явно военно-морского характера.

Во время наших последующих встреч он пытался объединить два своих любимых занятия, и мне потребовалось призвать на помощь всю свою энергию, чтобы победить его в обеих играх. Ямамото имел всего лишь три пальца на правой руке — последствие взрыва на борту корабля во время Цусимского сражения в то время, когда он, будучи еще лейтенантом, служил при адмирале Того на флагманском корабле «Микаса». Меня развлекало то, как он с необычным проворством проделывал с картами различные манипуляции своими тремя пальцами правой руки. Я чувствовал, что он гордился своим трюкачеством, как фокусник; он громко смеялся, когда мы награждали его мастерство комплиментами.

Не довольствуясь легкими победами, он приглашал в свой дом людей, которые представляли собой сильных противников как в области разведки, так и в игре в покер. Я не знаю, как много он мог узнать от нас, но я хорошо знаю, что мы часто обыгрывали его в покер и немало от него узнавали, в том числе и об его идеях в отношении военно-морской стратегии. Именно во время этих встреч я впервые составил представление о том, в каком направлении будет развиваться военно-морской флот Японии. Авианосец — комбинация морской и воздушной мощи — все время витал перед глазами Ямамото.

Он занимался почти исключительно оперативными вопросами, и это могло вызвать у нас интерес к людям, которым он доверил тактическую разведку, если бы мы не следили за деятельностью многих его подчиненных. Не так уж трудно было определить, кому из своих агентов Ямамото поручил заниматься выполнением этой задачи. Вскоре после войны, когда Япония приступила к осуществлению своей программы строительства военно-морского флота, в Нью-Йорке открылись японские конторы по закупке новых чертежей, патентов и производственных лицензий наших заводов с тем, чтобы ускорить японскую строительную программу путем приобретения американских изобретений на открытом рынке. Эти закупочные комиссии обычно приобретали по одному образцу изобретений, будь то самолет, дальномер или прибор по управлению огнем. Эта бережливость при закупках привлекла мое внимание, и я лично пытался убедить наших промышленников воздерживаться от продажи только одной штуки всех видов изобретений.

— Если хотите продавать, — говорил я им, — делайте так, чтобы они платили как можно больше за каждое изобретение. Поставьте условие, что они должны покупать сто штук каждого вида изобретений или им совсем ничего не продадут.

Однако вряд ли я убедил наших промышленников в мудрости осуществления контроля над японской техникой путем выкачивания их ограниченных фондов. Даже перед самым началом тихоокеанской войны они проявляли свою корыстную заинтересованность в продаже японцам по одной штуке всех своих изобретений, включая наши последние модели самолетов, которые вскоре под японской маркой действовали против нас.

Отказ Ямамото от тактической разведки увеличил, по моим заключениям, потенциальное значение японских торговых агентов в Нью-Йорке. Проявив интерес к делам японцев, мы раскрыли ряд других организаций и учреждений, занимающихся деятельностью подобного характера: управление армейского инспектора, информационное бюро по шелку и японское туристическое бюро. Наша военно-морская разведка следила за деятельностью этих учреждений и знала о многом, что в них происходило. На самом деле, когда я впервые стал говорить о них в нашем управлении, мне сказали, что наше высшее командование разрабатывало планы, направленные на закрытие этих учреждений, как очагов японского шпионажа. Такое предложение изумило и обеспокоило меня, и я попросил разрешения обсудить этот вопрос с высшим начальством.

— Эти япошки думают, что они могут делать все, что им угодно, — сказал мне один высший офицер. — Они используют эти учреждения, которые являются не только конспиративными квартирами и почтовыми ящиками (через которые различные агенты посылают свои донесения), но служат и центрами технической разведывательной деятельности.

— Откуда вы об этом знаете? — спросил я.

— Да, я знаю, — ответил он, — и не собираюсь больше валять дурака. Мы думаем нагрянуть на них сейчас же, а то будет слишком поздно.

В связи с этим следует сказать, что мы располагали довольно эффективной системой, дающей возможность следить за посетителями этих учреждений, а также за их персоналом. Наша контрразведка знала до мельчайших подробностей обо всем происходившем в их просторных комнатах.

— Вы действительно имеете в виду, — сказал я, когда он мне подробно рассказал о своих планах, — ликвидировать ваш самый лучший источник информации? Это не контрразведка — это крайняя мера. До тех пор, пока японцы думают, что мы глупцы, они будут применять свои неуклюжие методы почти открытой разведки и мы можем быть спокойны, не правда ли? Дайте им возможность вести мелкую игру. Кроме всего прочего, они не могут причинить нам никакого вреда, пока мы хорошо знаем, чем они там занимаются. А мне кажется, что мы знаем о них довольно много.

В разведке существует трюизм, что если вы дадите своему противнику достаточно длинную веревку, можно быть уверенным, что он повесится на ней. Часто агенту противника не препятствуют продолжать работу будто бы без помех со стороны контрразведки в течение пяти, а то и десяти лет. Все это время он находится под наблюдением, вся получаемая им информация проверяется и перепроверяется, все его действия тщательно регистрируются. Благодаря этому методу могут быть обнаружены новые иностранные агенты, их резиденты и целые организации. До тех пор пока агент доставляет те материалы, которые от него требуют хозяева, он обычно остается на своем посту, и в связи с этим ведение наблюдения за ним облегчается постоянством выполняемых им задач. Как только этого агента отзовут, а вместо него назначат нового, контрразведке будет трудно быстро раскрыть последнего и установить за ним такое же наблюдение, как за его предшественником. Старые агенты обычно менее опасны, несмотря на их хорошую осведомленность в тех или иных вопросах, чем один новый человек, чья личность и деятельность неизвестны нашей контрразведке.

После долгих споров и логических доказательств удалось убедить высшее командование пока не беспокоить японских шпионов, орудовавших в так называемых закупочных комиссиях. Вместо этого мы разработали планы по «обеспечению» их сведениями, в которых они столь сильно нуждались и которые так страстно искали. Для этого нам пришлось подготовить себя для той обворожительной игры в «двойников», которую нам пришлось широко вести в этой битве умов.

 

Глава 10.

РАДИОЗАСАДА

К середине лета 1926 года, освоив тайны криптографии, а заодно и игру в покер по системе Ямамото, я тем самым как бы завершил свою сверхсекретную предварительную работу в Вашингтоне и был теперь готов использовать приобретенные знания на практике. Мне не терпелось приступить к делу. Спокойная, размеренная жизнь в Вашингтоне с неизменным чередованием работы и светских развлечений начинала уже приедаться. К тому же действия японцев почти не вносили разнообразия в обстановку. Сам Ямамото, очевидно, находился в это время на распутье. Он видел перед собой два пути. Первый вел к миру, что обрекало японский флот на бездействие, но оставляло широкое поле деятельности для маневров японской дипломатии, второй, извилистый и опасный, в конечном итоге неизбежно вел к войне. Из разговоров с Ямамото я понял, что он ясно отдавал себе отчет в том, какой выбор предстояло сделать Японии. Он был склонен уступить пока дипломатии и посмотреть, чего она сможет достигнуть до применения силы. Но вместе с тем он обладал беспокойным и нетерпеливым характером. Он хотел добиться слишком многого, причем чересчур быстро, и не был расположен ждать урегулирования спорных вопросов путем обычного обмена вежливыми дипломатическими нотами.

Вопрос о войне и мире всецело занимал живой ум Ямамото в период его первого пребывания в Вашингтоне, но к тому времени, когда он закончил свою деятельность в качестве военно-морского атташе, он, казалось, склонялся больше к войне, чем к миру. Он знал, что ему еще далеко до занятия руководящего положения, когда он сможет оказывать влияние на внешнюю политику Японии и диктовать свои взгляды ее политическим руководителям. Поэтому он решил ускорить свое продвижение по службе, способствуя тем самым осуществлению своих планов, свидетелями которых мы стали в дальнейшем.

Летом 1926 года было принято решение направить меня в Азию в качестве офицера разведки, специализирующегося в области криптографии. Это назначение свидетельствовало об усилении нашей разведывательной деятельности против Японии. Оно было первой попыткой проникнуть за тот занавес, за которым Япония пыталась скрыть от нас тайны своего флота. Мы решили, что это проникновение может быть осуществлено на расстоянии путем подслушивания переговоров, ведущихся по радио между японскими кораблями, и расшифровкой перехваченных радиосообщений. Мы опасались, что мое немотивированное назначение в какой-то мере раскроет подлинный характер моей деятельности и привлечет внимание японцев. Поэтому с согласия адмирала Хепберна, бывшего начальника военно-морской разведки, капитан 1 ранга Голбрайт подобрал мне должность, подходящую для маскировки моего истинного назначения. Я стал командиром эсминца «Маккормик» всего на какие-нибудь пару месяцев, пока буду готовиться к настоящей работе.

Я вступил в командование кораблем в Чифу и через Китайское море прибыл на нем в Гонконг. Множество японцев уже окопалось в тех местах, где мы останавливались. Они приезжали в Китай в порядке обычной иммиграции, чтобы, как говорили японцы, облегчить положение своих перенаселенных маленьких островов. На самом же деле они являлись авангардом захватчиков, которые вскоре должны были высадиться с моря. В Гонконге я провел несколько дней с женой и сыном, а затем отплыл в Манилу. Вскоре поездка на южные Филиппины предоставила мне возможность познакомиться с теми местами, которые впоследствии сыграли столь важную роль при нашей высадке на Филиппинах, оккупированных японцами во время второй мировой войны. Действия японцев на Филиппинах не давали оснований для спокойствия. Ими делалось все для того, чтобы втереться в доверие к местному населению, и филиппинцы в то время относились к ним дружелюбно. Тогда трудно было себе представить, что наступит день, когда эта дружба перейдет в лютую вражду и филиппинские поклонники японцев будут сражаться со своими бывшими гостями в бесчисленных партизанских отрядах.

Мои первоначальные представления о намерениях японцев в отношении Филиппин подтвердились вскоре после моего первого посещения Манилы еще три года тому назад. Тогда японская учебная эскадра под командованием вице-адмирала С. Сайто прибыла на острова с визитом вежливости, и мы старались обеспечить нашим гостям прием согласно общепринятому международному этикету. 30 ноября в восемь часов утра флагманский корабль Сайто «Якумо» бросил якорь в гавани и был встречен приветственным салютом наших орудий. Весь день был заполнен официальными церемониями: генерал Рид и адмирал Марвелл нанесли визит Сайто, а японский адмирал — генерал-губернатору и адмиралу Вашингтону. Обмен визитами продолжался также и 1 декабря, а затем последовали приемы, обеды, вечера, пикники, во время одного из которых мы посетили памятник Яхаги в Сан-Педро Макати. Все это время я пристально наблюдал за японцами, обращая особое внимание на их отношения с местными властями. Я заметил, что они расточали слишком много комплиментов Мануэлю Кезону, как бы стараясь показать ему, а через него и всему филиппинскому народу, как высоко они ставят филиппинцев и как считаются с ними.

Мне было поручено сопровождать адмирала Сайто, и я получил возможность ближе познакомиться с поведением японцев. Адмирал Сайто был человеком отнюдь не воинственным, и ему явно пришлась по душе та помпезность, с которой его принимали. По-видимому, он предпочитал использовать военно-морской флот скорее для визитов вежливости, нежели для войны. Но даже в этой дружественной атмосфере я обнаружил определенные намерения японцев и решил представить отчет о своих наблюдениях. Однако, будучи знаком с обычной судьбой преждевременных сообщений, я сознавал, что нецелесообразно делать предупреждение тогда, когда умы к этому еще не подготовлены. Но что-то сделать все же следовало, хотя бы для того, чтобы по крайней мере вызвать подозрение относительно истинных намерений японцев. Поэтому я, прежде чем писать официальный отчет о своих наблюдениях, по возвращении в Америку в 1926 году написал статью, где выразил свои мысли о возможном ходе событий. Статья называлась «Филиппинский генерал-губернатор Ямагата». В ней описывались те шаги, которые, по моему мнению, могли предпринять японцы, чтобы захватить контроль над Филиппинскими островами и продвинуть своего ставленника на пост генерал-губернатора после смещения нашего генерал-губернатора.

Картина событий, которую я мысленно нарисовал себе в 1926 году, как показали последующие действительные события, была в значительной степени правильной. В основе всех событий лежало стремление филиппинцев к независимости. В своем очерке я указывал на то, что независимость будет предоставлена Филиппинам немедленно после краха биржи, ведущего к беспрецедентной по масштабам депрессии. Далее я писал о том, что получение независимости неизбежно поведет к изоляции Филиппин, чья экономика так зависима от внешней торговли. Именно на этой стадии я предполагал усиление японской активности. Ловить рыбу в мутной воде — обычное занятие агрессоров, старающихся углубить хаос для достижения своих корыстных целей. Я обрисовал вымышленного Яманака как руководителя японской пятой колонны на Филиппинах, который умело использует обстановку и путем различных махинаций добивается того, чтобы Филиппины, как спелое яблоко, пали к ногам Японии. Никто не станет отрицать попыток японцев осуществить то, что я предвидел в 1926 году. Если им это и не удалось, то не вследствие их бездействия, а благодаря той мудрости, которую проявил президент Рузвельт при решении филиппинской проблемы, а также благодаря решимости самих филиппинцев быть всегда с Соединенными Штатами и в годы испытаний, и в годы побед.

Я послал свою статью брату с тем, чтобы он, если сочтет возможным, передал ее в журнал «Атлантик мансли», но он, как юрист, нашел в ней такие места, которые, по его мнению, могли повредить моему положению морского офицера, не говоря уже о том, что она представляла угрозу для нашей национальной безопасности. Когда я перечитываю сейчас свою статью, она вызывает в моем сознании множество мыслей. Истинные чувства японских визитеров были лишь слегка завуалированы показной любезностью. Некоторые из нас этот визит японской эскадры расценивали как предварительную рекогносцировку для изучения местности, куда они намеревались в недалеком будущем вернуться с оружием в руках. Японцы, проживающие в Маниле, собирались на улицах, чтобы приветствовать своих соотечественников, и по безграничному энтузиазму в них можно было угадать «квартирмейстеров» будущего нашествия. Во время пятидневного визита эскадры они вели себя, как будущие владельцы, бесцеремонно осматривающие собственность, которую намерены приобрести, нисколько не считаясь с присутствием хозяина. Чрезмерный энтузиазм японских жителей Манилы невольно вызывал беспокойство. Чувство тревожного ожидания смешивалось с раздражением.

Мое присутствие на Тихоокеанском флоте казалось теперь достаточно обоснованным, и поэтому отпадала необходимость скрывать мое назначение. Меня перевели на флагманский корабль, и это казалось вполне закономерным. Я должен был стать советником командующего флотом по вопросам разведки и проводить специальную работу непосредственно на берегу. Но японцам, с которыми я виделся, внушалось, что моя деятельность не носит сугубо военного характера, как и мое предыдущее назначение, когда я был прикомандирован к японскому адмиралу.

Однако мне предстояло по-настоящему начать работу, используя знания, полученные за семь месяцев интенсивного обучения в комнате 2646 в здании морского министерства в Вашингтоне. Политическая обстановка на Дальнем Востоке накалялась, и нам внезапно приказали отбыть из Манилы в Шанхай с тем, чтобы быть наготове на случай событий, которые могли произойти в результате действий генерала Чан Кай-ши, начавшего продвижение на север. Эта поездка не нарушала серьезным образом моих собственных планов, основы которых были заложены в Маниле. Наоборот, я был рад тому, что попал в самый водоворот политических и военных событий и получил возможность начать свою работу прямо в Шанхае. Я должен был руководить пунктом подслушивания на американской радиостанции в Шанхае, перехватывать японские радиограммы, которыми обменивались между собой штаб в Токио и флот в море, анализировать получаемую таким образом информацию, раскодировать и расшифровывать передаваемые сообщения,

Необходимая для этой цели радиостанция располагалась на четвертом этаже здания американского консульства, как раз напротив наиболее фешенебельного отеля Шанхая «Астор хауз». Сама станция не была засекречена. Военно-морской флот открыто ею пользовался, так что командующий флотом и генеральный консул могли в любое время поддерживать связь со своими отделами. Все другие державы, имевшие в Шанхае концессии, располагали собственными радиостанциями и, бесспорно, постами подслушивания.

Уже в день моего прибытия я убедился, что это была действительно «открытая» станция. Посетителям не запрещался вход на четвертый этаж, и туда заходили многие японцы, чтобы дать небольшие личные поручения радистам или просто нанести дружеский визит. Было нецелесообразно сразу прекратить поток посетителей, ибо это привлекло бы внимание к неожиданному переходу от открытой деятельности к секретной. Но когда я сам стал здесь регулярным «визитером», состав японских посетителей станции тотчас же изменился. Сообразительные и хорошенькие японки зачастили с визитами к своим знакомым парням в часы работы, и при этом оказалось, что их друзьями являются радисты, занятые в моем подразделении. Встревоженный таким неожиданным ростом «амурных интересов» на радиостанции, я тайно навел справки об этих девушках и установил, что они связаны с японской разведкой. Все они проводили свой досуг с нашими радистами. Поэтому мне пришлось собрать своих подчиненных и провести с ними беседу о необходимости проявлять осторожность. В результате радисты постепенно прекратили всякие отношения с японскими девушками и другими посетителями после того, как прониклись сознанием важности и ответственности работы в разведке. Мы постарались как можно тактичнее отделаться от незваных посетителей, особенно теперь, когда пришла пора действовать.

На основании сообщений печати и перехваченных радиограмм, а также донесений нашего военно-морского атташе в Токио мы узнали, что Япония намеревалась расширить свою военно-морскую деятельность и перейти от обычной флотской подготовки к решению ряда более сложных задач. Постепенно увеличивающийся поток радиограмм, которые мы перехватывали и расшифровывали в Шанхае, указывал на то, что приближается время ежегодных маневров японского военно-морского флота и что в 1927 году они будут проведены в весьма широких масштабах. Мой пункт подслушивания находился слишком далеко от места предстоящих маневров, и я не мог надеяться получить достаточно сведений из обрывков радиосообщений, которые мы принимали в Шанхае. Поэтому мы сочли необходимым переместить нашу деятельность в самый центр японского плавучего улья. Мы надеялись установить основные особенности военно-морской тактики японцев путем наблюдения за их секретными учениями из нашей радиозасады. План нашей операции был тщательно подготовлен. Мы собирались перехватывать все приказы и распоряжения, а также сообщения, передаваемые на флагманский корабль, где принимались окончательные решения. На основе этой информации мы надеялись получить достаточно данных для того, чтобы иметь полное представление о плане операций японцев; необходимо было узнать, какие задачи отрабатывались ими на этих маневрах, методы проведения их и другие секретные сведения, недоступные даже для их собственных наблюдателей, которым было дозволено видеть лишь то, что можно обозреть с узкого мостика японского флагманского корабля.

Ясно, что для получения всей этой информации нам необходимо было попасть непосредственно в центр района радиопереговоров японского флота. Но как? После долгих обсуждений мы выработали план. Мне предстояло перейти на один из наших кораблей и плыть прямо в японские воды, как будто я шел обычным рейсом, не зная о проводимых маневрах. Мое присутствие на корабле следовало засекретить, как, впрочем, и всю мою миссию, о которой знали только командующий флотом, наш военно-морской атташе и я сам. Корабль, выбранный для операции, являлся тем самым «Марблхедом», который спустя двадцать лет героически выдержал яростную атаку превосходящих сил японской армады и вернулся после боя смертельно раненный.

Когда я читал, как героически сражавшийся «Марблхед» прибыл на военно-морскую верфь Филадельфии в 1943 году, я не мог не вспомнить дней 1927 года, когда тот же корабль, на борту которого я находился, впервые встретился с японским флотом. Я не мог удержаться от сентиментальных воспоминаний и гордился тем, что этот корабль провел свою вторую встречу с японцами с тем же искусством и преданностью делу, как и первую.

У нас не возникало никаких угрызений совести в связи с вторжением в японские воды. Мы рассматривали его как ответный визит на внезапное появление множества японских танкеров всякий раз, когда наш собственный флот решал свои задачи. Даже в непосредственной близости от Гавайских островов, где в основном проводились наши маневры, японские танкеры появлялись тогда, когда мы меньше всего их ожидали. Можно себе представить удивление и досаду, которые испытали наши японские друзья, неожиданно увидев в бинокли иностранные суда.

При этом они вряд ли догадывались, что на одном из кораблей за радиоприемниками сидели наши люди и слушали их переговоры и донесения.

Следует, однако, заметить, что накануне моего отплытия моя тщательно сохраняемая в тайне миссия едва не стала достоянием гласности. Моя жена Клер была на званом вечере во французском клубе в Шанхае, когда жена одного из наших офицеров обратилась к ней с вопросом:

— Вы собираетесь вместе с Заком поехать в Японию?

Клер была весьма поражена, так как не знала, что я куда-то собираюсь. Моя поездка держалась в строгой тайне, и, естественно, я никому о ней не говорил. Не сообщил я о своем предстоящем отъезде даже Клер, а только намеревался сказать ей, что собираюсь в кратковременный обычный рейс. Поэтому она ответила на этот неожиданный для нее вопрос с полной убежденностью:

— Но мой муж никуда не собирается уезжать, а тем более в Японию!

Ее подруга настаивала на том, что я еду в Японию. Это уж было слишком. Клер ушла с вечера и поспешила домой, чтобы как следует расправиться со мной за то, что я скрываю от нее событие, о котором «знает весь город».

— Зак, — сказала она мне таким тоном, точно обнаружила в моем кармане любовные письма, — ты что это, собрался ехать в Японию?

— Куда, куда? — переспросил я с притворным удивлением.

— В Японию. Марджори мне уже все рассказала, и какие бы у тебя ни водились секреты, тебе незачем больше скрывать.

Меня это взорвало.

— Тебе Марджори обо всем сказала? Это серьезно, Клер. Следует что-то предпринять. Она должна немедленно прекратить болтовню.

Пока еще было не поздно, я начал расследование, надеясь пресечь разглашение секрета. Не представляло большой трудности определить, каким образом Марджори получила такую информацию. Я предполагал, что в один из периодов вынужденного бездействия, которые иногда случаются у корабельных офицеров связи, ее муж от скуки расшифровал радиограмму, посланную из Токио в Шанхай, относительно моей предстоящей поездки. Стараясь держать свою жену в курсе всех новостей, он сообщил ей новость. Я вызвал к себе офицера, виновного в этом грубом проступке, и после короткого разговора с ним убедился, что моя догадка правильна. Я сделал ему предупреждение о возможных последствиях его неосторожности.

— Я порекомендовал бы вам, — сказал я, — проявлять большую осмотрительность в разговорах с женой. Вы должны сделать все возможное, чтобы разуверить ее в своем сообщении, а в дальнейшем не говорите с ней о делах. Иначе придется принять другие меры.

Не знаю, как разговаривал он со своей женой в этот вечер, но ничего подобного больше не повторялось, и сведения о характере и цели моей миссии не достигли вездесущих ушей японцев.

Долгожданный момент наступил. 17 октября 1927 года «Марблхед» должен был выйти в море. На корабль тайно доставили необходимое оборудование и приняли меры, чтобы никто не видел, как я вступил на борт. Сам по себе маршрут «Марблхеда» не являлся секретным. Официально корабль направлялся в Нагасаки и Кобэ с обычным визитом вежливости, и японцы были уведомлены об этом. Секретным являлся тот курс, которым мы собирались плыть, и мое присутствие на корабле. На третий день плавания мы достигли района маневров японского флота, Мы все время записывали радиопереговоры японских кораблей в море и установили, что это комбинированные учения с целью отработать взаимодействие между военно-морскими и воздушными силами. Последние были представлены самолетами, базирующимися на авианосцы. Мы хотели появиться в самом центре японской армады, чтобы стать свидетелями таких операций, как возвращение самолетов на авианосцы, ибо, по нашим сведениям, японцы испытывали в этом трудности, и нам хотелось увидеть, как они решают эту задачу.

Мы не встретились с японским флотом, но позднее с ним встретился отряд наших эсминцев. Они безмятежно проплывали вблизи от японских кораблей в то время, как перехваченные нами японские радиограммы показали, что эсминцы уже обнаружены. В радиограммах сквозило явное беспокойство и раздражение. Пока наши корабли беспрепятственно наблюдали за посадкой самолетов на авианосцы, шустрые японские эсминцы вклинились между авианосцами и нашими кораблями и, поставив густую дымовую завесу, скрыли от последних происходящее. Но дымовая завеса ничуть не повлияла на радиоволны, так что мы многое узнали, хотя и не наблюдали за маневрами в бинокли. Было ясно, что японцы сталкивались со значительными трудностями при посадке самолетов на узкие палубы авианосцев, факт, который впоследствии подтвердился и явился причиной их неослабного интереса вплоть до начала войны к нашим методам посадки самолетов и оборудованию для этого. Мы уделили особое внимание изучению затруднений японцев. Нам удалось собрать много сведений об этой стороне их военно-морской и авиационной тактики.

Мы прибыли в Кобэ 28 октября и были встречены нашим военно-морским атташе, который специально приехал из Токио. Я рассказал ему о своих наблюдениях, показал заметки и черновик доклада. Как это обычно случается с информацией подобного рода, в ней имелись значительные пробелы, которые необходимо было заполнить. Поэтому решили, что я поеду вместе с военно-морским атташе в Токио с целью пополнить там собранные сведения и закончить составление доклада.

Мое прибытие в Токио совпало с парадом японского флота в Токийском заливе… За молом Иокогамы на несколько миль выстроились японские линкоры и другие боевые корабли. Их должен был инспектировать сам Хирохито, который являлся тогда принцем-регентом. Никого из посторонних не пригласили на этот парад, и корабли находились на вполне достаточном расстоянии, чтобы не попасться на глаза любопытным иностранным наблюдателям. Такие меры предосторожности вполне разумны, ибо опытный разведчик может многое узнать о корабле, даже наблюдая его издали. Я припоминаю, как интересовались немецкие и японские разведчики обычными фотографиями, которые продавались газетам нашими фотоагентствами. Они охотно платили положенные пять долларов за кажущийся вполне безобидным снимок американского или английского крейсера, заходившего в иностранный порт. Затем они просто сравнивали эту фотографию со старой и обнаруживали все внесенные конструктивные изменения, наличие новых зенитных орудий, изменение в вооружении и другие не менее важные подробности. Действительно, обычный снимок, стоящий в оригинале пять долларов и всего три цента в ежедневной газете, даст много таких сведений, за которые разведывательные органы вынуждены платить большие деньги, если они получены через агентов или каким-либо иным путем.

Мы решили воспользоваться присутствием японского флота в Токийском заливе, чтобы пополнить наши наблюдения. Но выполнить наше намерение оказалось не так-то легко. Наконец мы остановились на наиболее простом и эффективном, но вместе с тем и самом рискованном решении. Я предложил направиться на маленькой моторной лодке к месту стоянки японского флота. Капитан 1 ранга Эдди Пирс, в настоящее время один из наших видных экспертов по Японии, был тогда лейтенантом, изучавшим в Японии язык. Мы обдумали с ним мой план, который одобрил военно-морской атташе. Используя моих старых знакомых, нам удалось получить моторную лодку, не привлекая постороннего внимания. Вооружившись записными книжками и карандашами, мы пустились в путь под самым носом у вечно осторожных японцев.

Поздним утром мы отплыли от одной из пристаней Иокогамы. Убедившись в том, что за нами никто не наблюдает, мы развили довольно большую скорость, стараясь, однако, не привлекать к себе излишнего внимания. Вскоре мы очутились в центре скопления японских кораблей. Я и Эдди не были видны специально подобранному японскому рулевому, который ничего не знал о нашей миссии и которому вполне можно было верить, что он сохранит все в тайне, по крайней мере, пока мы не вернемся в Токио и не избавимся от своих заметок.

Укрывшись за занавесками в лодке, мы могли все видеть, сами оставаясь незамеченными. Мы решили уничтожить наши записки в том случае, если будем обнаружены, но никто не мог заподозрить, что в маленькой лодке находились два американских офицера разведки, даже если бы сама лодка и привлекла к себе внимание, незаметно скользя вдоль выстроившихся японских кораблей. Я полагаю, что японцам и в голову не приходило, что два американских морских офицера отважатся на такую дерзкую вылазку. Никто нам не помешал, и мы вернулись, насколько мне известно, никем не замеченные, с многочисленными заметками о конструктивных и других новшествах японских кораблей, которые можно было получить путем непосредственного наблюдения. «Рыбалка» оказалась удачной, и наш улов вполне удовлетворил нас и военно-морского атташе. Когда мы закончили эту работу, я позвонил своим японским знакомым, чтобы не создалось впечатления, будто моя поездка в Японию была секретной. Я передал этим «постам подслушивания», что рад возможности снова посетить Японию на этот раз на борту «Марблхеда».

Немедленно после окончания этого незапланированного посещения Токио и Токийского залива я вернулся в Кобэ, где наш крейсер уже готовился на всех парах отплыть в Шанхай. Скорость крейсера не могла вызвать подозрение: нашей обычной практикой было испытывать машины и выверять время, необходимое для плавания с максимальной скоростью. Но когда спустя полтора дня мы пришвартовались в Шанхае, японцы встретили нас в крайнем смятении. Сама скорость явилась для них чем-то непостижимым, но еще больше их взволновала причина, по которой мы шли на предельной скорости. Что замыслил командир крейсера «Марблхед»? Зачем понадобилось столь быстрое возвращение в Шанхай? Какие же у Захариаса секретные сведения, что потребовалось доставить их с такой быстротой? Поскольку сами они не могли ответить на эти вопросы, то спросили нас в открытую:

— Для чего вам понадобилась полная скорость от Кобэ до Шанхая?

— Полная скорость? — переспрашиваем мы с притворным удивлением. — Нет, это наша обычная крейсерская скорость.

Верили они нам или нет, наш ответ, конечно, их не успокоил. Тайна «Марблхеда» с момента его спокойного отплытия из Шанхая с секретным пассажиром на борту и до стремительного возвращения в Шанхай спустя всего семнадцать дней осталась секретом для японской разведки.

4 ноября я возвратился на флагманский корабль для того, чтобы подготовить подробный доклад о результатах своей миссии. Это был длинный и тщательно документированный доклад, в мельчайших подробностях раскрывающий секреты военно-морских маневров японцев и содержавший много дополнительных сведений, которые в целой давали полную картину происшедшего. Было использовано сравнительно дешевое, но чрезвычайно эффективное средство для наблюдения за японским флотом. Рискованное предприятие вполне оправдало себя, ибо мы получили ценнейшие сведения. Когда мой доклад получили в Вашингтоне, начальник управления связи военно-морского флота прислал мне письмо, которое меня весьма ободрило:

«Дорогой Захариас!
Искренне Ваш Т. Т. Крайвен,

Я только что с интересом прочел Ваш замечательный доклад с описанием маневров, за которыми Вы проследили, используя средства связи.
капитан 1 ранга военно-морского флота США,

Я подумал, что Вам следует написать об этом. Ваш доклад является превосходным, так как он дает такую информацию, получение которой чрезвычайно для нас важно и до сих пор нами недооценивалось.
начальник управления связи».

Поздравляю Вас и желаю всего наилучшего.

В письме содержалась высокая оценка смелого эксперимента в области разведки. Нас поощряли к продолжению деятельности, которая оказалась весьма эффективной, хотя ранее и не велась. Миссия крейсера «Марблхед» явилась образцом для сбора сведений с помощью радиоволн, когда другие средства разведки были недоступны. Мы применяли этот метод и в последующие годы и сумели добиться исключительного успеха несколько лет спустя, когда нам удалось собрать подробнейшие сведения о больших комбинированных маневрах японского флота. Мы проникли через дымовую завесу, с помощью которой японцы пытались скрыть действия своего флота, и наша разведка снова одержала крупную победу.

 

Глава 11.

Я СНОВА В ЯПОНИИ

Давно прошло то время, когда я начинал свою разведывательную деятельность. Меня перестали считать новичком в разведке, так как я приобрел уже значительный опыт. Теперь мне приходилось самому разрабатывать пути и методы, посредством использования которых могло быть улучшено качество важных информационных сведений, а их количество — увеличено. Мне было предоставлено широкое поле деятельности, где я мог проявлять свою инициативу. Часто мне приходилось бороться с бездарностью, безразличием и невежеством. Мне противостояли люди, которые ко всему имели отрицательный подход и чья философия жизни заключалась в том, что самый лучший способ действия — это ничего не делать. Иногда я обжигался на чем-либо, но меня часто поддерживали дальновидные, полные энтузиазма начальники, по крайней мере проявляющие желание дать мне веревку, которую бы я мог использовать для опасной ходьбы, словно канатоходец в цирке, или же для того, чтобы повеситься на ней.

То, что вначале представляло собой малопонятное и довольно туманное, хотя и любимое занятие, оживляемое моим воображением с присущим ему романтикой, теперь предстало передо мной со всей своей серьезностью, как очень сложное дело, требующее много времени, энергии, внимания и преданности. Наконец я стал настоящим офицером разведки, одним из немногих, которые считали разведку своим постоянным местом службы.

Где бы я ни находился и что бы я ни делал, я продолжал учиться разведке. Командуя эскадренным миноносцем, крейсером или линейным кораблем, я использовал свое свободное время для чтения всего, что касалось разведки, или слушания иностранных радиопередач, пытаясь взять из них те сообщения, которые носили информационный характер. В дальних странах я пытался познать национальные характерные особенности людей или же собрать какие только возможно информационные сведения. Я завязывал знакомства с людьми, которые могли что-либо дать для расширения моих знаний, и также использовал свое пребывание на приемах и вечерах для сбора разнообразных сведений.

Еще пятнадцать лет тому назад у меня возникла мысль, что офицеров разведки следует рассматривать как специалистов так же, как, например, офицеров-медиков и инженеров, которые проходят специальную подготовку и остаются узкими специалистами в течение всей своей службы. Я выступал против случайных назначений неподготовленных офицеров на трудную разведывательную работу. Я был уверен в том, что обычная тренировка случайно подвернувшегося морского офицера, невзирая на его умственные способности, не делает его подходящим для разведывательной работы. Наоборот, я чувствовал, что такие назначения ведут к деквалификации. Существует определенное единообразие в процедуре военно-морской подготовки. Преднамеренная координация взглядов во флоте и неизбежное в связи с этим формирование определенных идей совершенно не благоприятствуют превращению обычного человека в офицера разведки — индивидуума, который должен обладать бесконечной гибкостью.

Мне приходилось встречаться и работать со многими морскими офицерами, из которых можно было бы сделать прекрасных разведчиков, если дать им необходимую подготовку и заверить их в том, что они будут продвигаться по службе. Но большинство людей, временно прикомандированных к разведке, оказывались не подходящими для выполнения специальных задач. Научной системы проверки, разработанной для отбора и классификации людей, которые могли бы работать в разведке, не существует. Однако чрезвычайность нашей обстановки заставила меня в конкретной форме изложить свои идеи о необходимых качествах разведчика. Еще в начале 1940 года, будучи начальником разведки военно-морского округа в г. Сан-Диего, я с помощью двух своих коллег разработал необходимые требования, предъявляемые к разведчику, и изложил их в письме на имя высшего начальства. И в течение некоторого времени я ожидал удобного момента, то есть такого момента, когда я могу быть уверен, что командование отнесется к письму с должным вниманием. Сразу же после нападения японцев на Пирл-Харбор (в то время я командовал тяжелым крейсером) я, потрясенный этим событием, с большой надеждой направил письмо начальнику военно-морских операций. Впоследствии его включили в дела комиссии конгресса по расследованию катастрофы в Пирл-Харборе.

Даже в настоящее время истинное значение разведки все еще остается непонятым. Всего лишь несколько лет тому назад я спросил одного крупного флотского начальника:

— Как поставлена разведывательная работа в вашем соединении, сэр?

И он сказал, уверенный, что дает правильный ответ:

— Мы не нуждаемся ни в какой разведывательной работе. На наших кораблях коммунистов нет.

Его слова показали, насколько слабо даже адмирал с тремя или четырьмя звездами понимает истинное назначение разведки. Для него разведывательная деятельность ограничивалась всего лишь контрразведкой и расследованиями. Позитивные стороны искусства разведки не были для него очевидными, хотя он хорошо знал, что приказы обычно начинаются со сведений о противнике, его действиях, силах и намерениях. Но как эти сведения добывались и оценивались — это ему казалось делом второстепенным. Поэтому мало что делалось для улучшения средств разведки и для подготовки людей, необходимых для добывания важных и точных сведений.

До 1928 года я был полон решимости сделать все, зависящее от меня, чтобы исправить создавшееся положение, которое, как я чувствовал, представляло угрозу национальной безопасности. Как обычно, я разрабатывал планы, но когда они доходили до сведения высшего начальства, их считали слишком честолюбивыми.

В июле 1928 года, возвращаясь из Китая в Вашингтон, я добился разрешения поехать в Японию для восстановления своих знаний, как об этом было официально объявлено. Я чувствовал потребность освежить свои знания японского языка, восстановить старые связи и продолжать дальнейшие наблюдения на месте. Когда я прибыл в Токио, большинства моих друзей и знакомых в городе не было. Они нашли убежище от влажного и жаркого японского лета на прекрасном горном курорте Каруидзава. Семнадцатью годами позже Каруидзава служила пристанищам для высших японских чиновников, которые скрывались там от постоянных налетов нашей бомбардировочной авиации. В 1928 году это место являлось международной спортивной площадкой, оно находилось всего лишь в пяти часах езды от Токио, высоко в горах, у подошвы курящегося вулкана Асамаяма. Каким бы прохладным ни было освежающее дуновение легких ветерков Каруидзава, мое пребывание в этом маленьком горном курорте вряд ли могло дать мне что-либо для дела, поэтому я решил остаться .на лето в Токио, чтобы возобновить связи, установленные мною пять лет тому назад. Я навестил Сато-сан и нашел, что он стал гораздо молчаливее, чем во времена нашей первой встречи. Теперь запрещалось не только высказывать, но даже таить про себя опасные мысли. Но шумливые и самоуверенные рассказы других знакомых раскрыли мне поистине опасные вещи, что компенсировало неожиданную сдержанность Сато-сан. Либерализм начала двадцатых годов теперь принадлежал истории. Считалось неприличным говорить о тех днях политической свободы, и даже друзья, которые казались поистине либеральными, теперь говорили о том времени с фарисейством, что было поразительно.

Чванливость военных, сдерживаемая в те времена послевоенными событиями и провалом сибирской авантюры, теперь проявлялась как в их разговоре, так и в действиях. Я узнал, что структура японской армии и военно-морского флота подверглась радикальным и многозначительным изменениям. Следует вспомнить, что в связи с нашумевшей коррупцией в военно-морском флоте в 1912 году и затем провалом сибирской авантюры начала двадцатых годов авторитет вооруженных сил сильно упал, что дало возможность гражданским лицам более решительно отстаивать свои права в борьбе против этих буйных наследников худших традиций самураев. Дух либерализма охватил всю страну и дал возможность случайным наблюдателям говорить об упадке и даже закате японского милитаризма. Новый дух проник в казармы и кубрики солдат и матросов, которые открыто стали выражать протесты против нечеловеческой муштры, предусмотренной уставами и наставлениями. Особенно яростно оппозиция выступала против генерала Мидзаки, который, являясь главой всемогущей инспекции военного обучения, нес ответственность за воспитание и моральное состояние солдат.

Ввиду такой оппозиции Мидзаки вынужден был уйти в отставку, и его преемник счел нужным переработать все уставы и обеспечить более человеческие жилищные условия для солдат. Но когда я возвратился в Японию в 1928 году, мне сказали, что уставы пересматривались заново и что в них восстановлены все суровые положения, изъятые несколько лет тому назад. Вся военная система проходила всеобъемлющую реорганизацию, и было очевидно, что люди, ответственные за это, готовили японские вооруженные силы для какой-то определенной цели.

Хотя японской армией мне приходилось заниматься постольку-поскольку, я не мог не заметить, что глаза руководителей армии с нескрываемой жадностью устремлены на просторы Маньчжурии. Повсюду можно было слышать откровенные разговоры, напоминающие по своему лексикону о прояпонском немецком генерале Гаусгофере, который изобрел фразу «жизненное пространство». Жизненное пространство — вот к чему стремились эти люди. Я понимал, что нападение Японии на Маньчжурию — всего лишь вопрос времени.

В военно-морском флоте вот-вот должны были произойти интересные изменения. Пока это, по-видимому, были только наметки, но они сильно заинтересовали меня. Изменившиеся обстоятельства моего положения дали мне возможность вникнуть в происходящее дальше и глубже, чем я надеялся на это, направляясь в Токио. Вскоре после моего прибытия военно-морской атташе заболел, и наш посланник предложил мне временно занять его пост. По разным причинам я решил избежать этого и посоветовал ему обратиться в Вашингтон с просьбой назначить меня помощником военно-морского атташе с тем, чтобы я по сути дела встал во главе нашего военно-морского представительства.

Значительные возможности для наблюдения дали нам вскоре случившиеся в Японии события. Умер император Тайсё, и новым императором предстояло стать принцу-регенту. За церемонией коронования должен был последовать большой парад флота в Иокогаме, на котором Соединенные Штаты представлял командующий нашим Азиатским флотом и выдающийся военно-морской дипломат адмирал Марк Бристоль. Все заинтересованные лица ясно отдавали себе отчет в том, что, как правило, невозможно собрать много нужных сведений, действуя с официальных позиций, поэтому мы разработали планы добывания информации неофициальным путем. Однако ввиду определенных влияний и слабого понимания моих планов в посольстве создалась атмосфера мелкой неприкрытой враждебности, которая вынудила меня отказаться от работы в этом направлении и вскоре вернуться в Вашингтон.

В это время Япония сосредоточивала свое внимание на развитии военно-морской авиации и особенно на тренировке своих летчиков авианосной авиации для выполнения явно наступательных, агрессивных задач. А мы вследствие слабости нашей разведки в Японии не знали, что один японский остров, с которого эвакуировали население, превратили в огромную цель для обучения летчиков бомбометанию. Более того, эта цель являлась точной копией нашего острова Оаху. По методам подготовки летчиков военно-морского флота было видно, что зловещий меморандум Танака вот-вот вступит в силу. Капитан 2 ранга Миноби, один из офицеров, близко связанных с этой секретной деятельностью, являлся моим знакомым, но я не мог связаться с ним в течение своего краткого пребывания в Токио.

Однако почти пятнадцать лет спустя я случайно узнал, что Миноби сам оказался замешанным в заговоре, венцом которого было нападение японцев на Пирл-Харбор. Миноби являлся одним из близких друзей Ямамото. В 1942 году, упоенный первым успехом их плана, он раскрыл в своей книге все, что держалось в большом секрете более десяти лет. Тогда я был заместителем начальника военно-морской разведки и находился в Вашингтоне. Экземпляр книги Миноби в переводе на немецкий язык попал к нам из цензуры, которая изъяла ее из посылки, посланной одному немецкому военнопленному в Соединенные Штаты.

Согласно запоздалым откровениям Миноби остров, превращенный в полигон для бомбардировщиков, был островом Сиоку, который перестроили так, чтобы он во всем походил на остров Оаху. О масштабах проведенных там работ можно судить хотя бы по тому, что японцы имитировали там даже район гавани Пирл-Харбор с прилегающими к ней домами и постройками. Он рассказал о тех физических и душевных страданиях, которые сопровождали подготовку японцев к нападению на Пирл-Харбор, и о том, как в течение двух лет было потеряно 300 самолетов частично из-за неблагоприятной погоды и частично ввиду неопытности летчиков. Он описал, как Ямамото продолжал идти к своей заветной цели, несмотря на тяжелые потери, и как с течением времени росло мастерство летчиков авианосной авиации, пока в роковой осенний день 1941 года, перед самым налетом на Пирл-Харбор, им откровенно не объявили, что теперь они готовы для великой войны Восточной Азии с Соединенными Штатами. К тому времени Миноби стал адмиралом, он гордился тем, что ему поручили сообщить ничего не подозревавшим летчикам, что остров-полигон, на который они сбрасывали свои бомбы, в действительности является точной копией Пирл-Харбора.

Если бы в 1928—1930 годах мы располагали достаточно сильной разведывательной организацией, если бы нам тогда было разрешено осуществлять наши планы или же если бы «План М» не застрял где-то между Токио и Вашингтоном, мы смогли бы вести наблюдение за этими секретными мероприятиями японского военно-морского флота вместо того, чтобы слушать всякие фарисейские песни и верить заявлениям японцев, что они выступают за мир. Мы бы знали о том, что, когда японцы добивались американской дружбы и торжественно заявляли о своих мирных намерениях, они на своих до отказа нагруженных бомбами авианосных самолетах совершали учебные налеты на остров, который уже тогда в тайных разговорах со своими закадычными друзьями и заговорщиками Ямамото называл Пирл-Харбором.

 

Глава 12.

ПОЛКОВНИК ВАСИДЗУ ПОКАЗЫВАЕТ СВОЕ ЛИЦО

Мое разочарование поездкой в Токио было вознаграждено новым назначением. Мне было приказано возглавить дальневосточный отдел управления военно-морской разведки.

Многие люди знают о таком учреждении только по распространенным таинственным слухам или по знаменитым юмористическим заметкам Дона Винслоу «Адмирал Уорбуртон». Мне приходилось слышать, что какой-то начальник военно-морской разведки начинал свой рабочий день чтением приключений Дона Винслоу, печатавшихся в газете «Вашингтон пост». И до тех пор пока не прочитывал все приключения за этот день, он не обращал внимания на куда менее романтические занятия с подчиненными ему офицерами разведки.

Я хочу подчеркнуть, что все имеющиеся источники информации, к которым широкая публика имеет доступ, создают до некоторой степени неправильное представление об организации и функциях военно-морской разведки — это касается даже самих офицеров разведки. Моя продолжительная служба в разведке дала мне возможность участвовать во многих приключениях, решать волнующие проблемы, выполнять таинственные поручения, но в общем управление военно-морской разведки — деловая организация, немногим отличающаяся от любого научно-исследовательского учреждения.

Военно-морская разведка призвана выполнять две функции: разведывательную и контрразведывательную. В задачу разведки входит получение информационных сведений об иностранных флотах и о военно-морской политике иностранных государств. Выполнение этой функции поручено нескольким отделам, они разделяются по географическому принципу. Контрразведкой же занимается отдел, который несет ответственность за безопасность нашего военно-морского флота, препятствуя проникновению иностранных агентов и диверсантов как в органы военно-морского флота, так и в другие учреждения, важные для нашей национальной безопасности.

Приблизительно 95 процентов информационных сведений мирного времени поступает к нам из открытых источников: из книг, издаваемых за границей, из сообщений туристов, из газетных статей или обозрений в открытых журналах, из сообщений иностранного радио и других подобных источников. Еще четыре процента сведений поступает из полуофициальных, полуоткрытых источников — это сообщения военно-морских атташе или осведомителей, которые собирают данные в процессе своей повседневной работы. И только один процент, а часто даже менее того поступает из действительно секретных источников — это сообщения агентов и информация, получаемая от доверенных лиц. Эти тайные агенты могут мало сообщить из того, что доступно серьезному аналитику, который знает, что ищет, и знает также, как ему найти те или иные данные в открытых источниках.

Очень часто разведывательные органы расходуют свою энергию на ведение разведывательной работы там, где в ней нет необходимости. Такое положение можно проиллюстрировать путем сравнения американского и японского военно-морских флотов перед второй мировой войной. За исключением определенных секретных сведений о конструкции кораблей, все другие данные в основном могли быть известны хорошо подготовленному агенту, поэтому большая часть данных о нашем военно-морском флоте мирного времени была легко доступна японской разведке. Дебаты в конгрессе, обсуждения финансовых законопроектов, статьи в технических журналах и другие подобные открытые источники давали значительную часть нужных сведений. Наши военно-морские базы и другие учреждения на берегу были открыты для широкой публики. После окончания рабочего дня открывался свободный доступ на наши военные корабли и их разрешалось посещать гражданским лицам. Личность гостей никогда не выяснялась, и в перехваченных сообщениях агентов иногда указывалось на то, что они проникали в запретные зоны на борту кораблей. Количество кораблей военно-морского флота, боевая мощь и вооружение, а также их передвижение, маневры и другие данные — обо всем этом печаталось в справочнике «Джейнс файтинг шипс» и в других ежегодниках.

Положение в японском военно-морском флоте представляло собой совсем другую картину. Здесь все было закрыто для обозрения публики: корабли стояли далеко от глаз людских, территория, где находились военно-морские базы, объявлялась ограниченной или запретной зоной, законопроекты, касающиеся военно-морского флота, в японском парламенте обсуждались очень мало (если вообще обсуждались) — все окутывалось тайной, и, более того, распространялись нарочито дезориентирующие данные, чтобы сбить с толку наблюдателей.

Задача, с которой мы столкнулись в военно-морской разведке, состояла в том, чтобы проникнуть за этот плотный занавес и увидеть, что происходит за ним. Часто эта задача вызывала небольшие трудности, так как ее можно было разрешить путем сравнительного анализа, основываясь на общеизвестных данных. Время от времени следовало находить ответы на некоторые вопросы: верно ли то, что в Японии строятся линейные корабли водоизмещением в 45 000 тонн и с 18-дюймовыми пушками; верно ли то, что такие-то военно-морские базы имеют новые береговые укрепления; какова в действительности численность личного состава японского военно-морского флота или военно-морских доков? Исследовательская работа и наблюдение обычно давали ответы на эти вопросы без привлечения секретных агентов. Но главные проблемы, подлежащие разрешению, заключались в том, чтобы установить намерения, скрывавшиеся за созданием этого флота, то есть узнать, в каких целях намечалось использовать корабли и военно-морские базы в будущем. Разрешение этих проблем требовало данных, добываемых агентурной разведкой. Причем, чтобы проанализировать полученные данные и на их основании прийти к каким-нибудь выводам, тоже была необходима глубокая исследовательская работа, требующая здравого смысла и большого ума.

Другая сторона сложной проблемы, которую необходимо подчеркнуть, состоит в том, что после начала военных действий наша разведка усиливает свою деятельность, тогда как в мирное время эта деятельность ослабевает. Этот в корне неправильный подход к делу неизбежно ведет к серьезным недостаткам в нашей общей системе национальной безопасности. Нужно всегда помнить, что разведка является одинаково важной функцией государства как в мирное время, так и во время войны. Чем лучше государство подготовлено своей разведкой к любым неожиданностям во время действительного или относительного мира, тем больше возможностей у этого государства сохранить мир или ускорить конец войны. Методы разведки мирного времени применяются в более широких масштабах в военное время. Тогда вместо случайных записей передач иностранного радио все радиоканалы противника находятся под систематическим наблюдением, большое количество опытных агентов занимается сбором разведывательных данных, документы противника перехватываются, сведения о нем буквально наводняют столы офицеров разведки. И то, что во время войны доставляется на эти столы кипами, должно в мирное время собираться постепенно.

Но что такое мир? С точки зрения офицеров разведки слово «мир» — это вводящий в заблуждение термин, выдуманный человеком, мечтающим о вечном спокойствии, чтобы лишь обмануть самого себя. Люди, реально оценивающие международные отношения, хорошо знают, что такого состояния, как абсолютный мир, не существует. Когда так называемая горячая война кончается, войны продолжаются под покровом обманчивого мира. Они ведутся дипломатическими, экономическими и психологическими средствами обеими сторонами — как победителями, так и побежденными, и иногда достигают высшей точки напряжения и глубины, что едва ли возможно во время горячей войны. Я и мои коллеги — офицеры разведки были заняты войной после окончания первой мировой войны и задолго до начала второй. Вся современная жизнь и сложность современного общества осуждают нас на вечную войну даже в то время, как мы пытаемся успокоить нашу встревоженную совесть разговорами о вечном мире, как о чем-то легко достижимом. Мы не хотим войны, и, более того, все наше моральное существо протестует против нее. Однако мы стоим лицом к лицу с реальностью, и только лунатик может ходить по краю крыши, ни на минуту не сознавая той опасности, которой он подвергается.

В такой атмосфере относительного мира, полной реальностями непрекращающейся войны, я приступил к своим обязанностям начальника дальневосточного отдела управления военно-морской разведки.

Ограничения, наложенные на разведывательную деятельность, в те годы сильно сказывались на нашей работе, и мы почти ничего не могли сделать, чтобы выйти из узких рамок этих ограничений. Таким образом, в хорошо содержащиеся картотеки мы собирали устаревшие данные. Количество сотрудников, выполняющих эту работу, было далеко не достаточным, чтобы сделать какое-либо многообещающее усилие. Фактически я представлял собою половину всего личного состава дальневосточного отдела, а другой половиной являлась мисс Саблетт — мой секретарь. И это было в то время, когда наш потенциальный противник — японцы — имел множество людей, предназначенных для работы в североамериканском отделе. Позже к нам направили еще одного офицера. Он владел китайским языком, и его назначили ко мне заниматься Китаем.

В то время когда мы боролись против неоправданной бережливости и недальновидных ограничений, события развивались быстро, особенно перед критическим периодом, возникшим в 1931 году. Уже начало этого года было полно тяжелыми предчувствиями. Имелись определенные безошибочные симптомы того, что Япония готова провести в жизнь свой меморандум Танака и ринуться через море к маньчжурскому «жизненному пространству». К марту 1931 года обстановка стала достаточно серьезной, чтобы обсудить этот вопрос с двумя моими приятелями, которые были весьма заинтересованы в Дальнем Востоке. Это — бывший подполковник из разведки Сидни Ф. Машбир, владеющий, как и я, японским языком; другой — майор корпуса морской пехоты Джеймс Ф. Мориарти — хороший солдат, летчик, свободно владеющий русским языком. Наши мысли прояснились, когда в начале 1931 года в одном журнале появилась заметка о бывшем императоре Китая Генри Пу И. В статье говорилось, что главная наложница Пу И ввиду его импотенции потребовала вознаграждения через суд. Пу И жил тогда в уединении в Шанхае. Для того, кто знаком с Дальним Востоком, обстановка, описанная в заметке, выглядела смешно и неправдоподобно.

Но для офицеров разведки она имела международное значение. Эта смехотворная заметка имела целью дискредитировать Пу И и создать условия якобы для его «спасения» с тем, чтобы потом использовать бывшего императора для достижения своих целей. Пу И в то время можно было использовать только в качестве марионетки, если японцы двинутся в Маньчжурию. Мы решили предпринять необходимые шаги с тем, чтобы выяснить планы и намерения японцев. Мы чувствовали, что должны попытаться проверить свои опасения путем получения каких-либо сведений прямо из первоисточника, то есть от японского военного атташе в Вашингтоне полковника Сёхэи Васидзу. Мы часто играли с ним в гольф и поддерживали самые дружеские отношения. Мне поручили сделать первый шаг к переходу от гольфа к более серьезному делу. Я обратился к нему по телефону со следующими словами:

— Добрый день, полковник, как ваши дела с гольфом?

— А, благодарю, не очень хорошо, — простонал Васидзу.

— Как насчет игры в ближайшее время? — спросил я.

— Это было бы чудесно. Почему бы вам не зайти выпить ко мне сегодня?

Наш маленький полковник сам шел в ловушку.

— С удовольствием. Я смогу прийти после того, как поговорю с Машбиром и Мориарти, я пообещал встретиться с ними.

— А почему бы вам не захватить их с собой? — спросил полковник.

— Я уверен, что они примут ваше предложение с удовольствием. В какое время? — спросил я.

— В любое, — ответил Васидзу. — Как насчет пяти часов?

— Мы придем, — ответил я, стараясь скрыть свою радость.

В пять часов, с точностью до полминуты согласно японскому обычаю, мы звонили в квартиру Васидзу, которая помещалась на третьем этаже одного из старинных зданий на углу 14-й улицы и площади Томаса. Это была невзрачная, плохо обставленная квартира, которая служила Васидзу как рабочим кабинетом, так и жилищем. Японские военные и военно-морские атташе обычно где работают, там и живут.

Полковник Васидзу уже пригласил своих двух помощников — военно-воздушного атташе подполковника Тэрамото и майора Хирота. После обычных приветствий мы подняли бокалы, наполненные старым шотландским виски и содовой. Количество выпитого было нормальным, не слишком обильным, это ясно указывало на то, что Васидзу не имел никаких существенных вопросов, которые намеревался бы предложить нам. Он планировал эту встречу как один из обычных дружеских вечеров. В 1931 году было о чем поговорить вообще, и мы не спешили приступить к своей миссии.

В мировой атмосфере чувствовалось приближение кризиса. 1931 год явился поворотным годом. События приняли угрожающий характер. Международная обстановка стремительно катилась в сторону неизбежной войны. Семьдесят первый конгресс не мог разрешить проблемы заработной платы, уровня цен и тарифов, пытаясь задержать начинающуюся депрессию и в то же время веря в процветание монополии внутреннего рынка.

В Боливии, Перу, Аргентине, Бразилии, Чили и на Кубе происходили восстания. В Центральной Европе тоже было неспокойно — политические экстремисты набирались в Германии сил, чтобы захватить власть в свои руки. Кризис царил и в Англии. В лейбористском правительстве произошел раскол по вопросу сбалансирования бюджета и поддержания курса фунта стерлингов путем сокращения выплаты пособий по безработице. В связи с большой утечкой золота из Лондона кабинет решил отменить на время золотой стандарт.

Почти в тот момент, когда председатель двенадцатой ассамблеи Лиги Наций пригласил Соединенные Штаты принять участие в обсуждении вопроса об ограничении вооружений, Япония проявила симптомы своей решимости стать на путь военной авантюры. Перед нами стояли следующие неразрешенные важные вопросы: во-первых, в каком направлении японцы начнут действовать и, во-вторых, какой вид вооруженных сил сыграет в будущем представлении главную роль — армия или флот или же японцы будут проводить комбинированную операцию с участием взаимодействующих между собой армии и флота? На эти вопросы мы надеялись получить ответы от Васидзу и его помощников.

Васидзу пригласил нас остаться обедать, он заказал обед в ресторане, находившемся на первом этаже. Мы с благодарностью согласились.

— Что скажут наши жены, когда узнают, что мы не обедаем дома? — шутливо спросил я; это вызвало ироническую насмешку по адресу американских женщин, контролирующих своих мужей. Я должен признать, что воспитание японских женщин, приучившее жен ожидать своих мужей даже глубокой ночью, чтобы убрать их одежду, имеет свои преимущества.

Наш разговор продолжался. Мы обсуждали успехи Васидзу в гольфе. И когда подполковник Тэрамото предложил нам выпить еще, мы осведомились о его частых поездках в Нью-Йорк, где он посещал сомнительные представления. Майора Хирота спросили о его хорошо известных и широко разрекламированных победах над женщинами в Вашингтоне. Все добродушно подшучивали, и вечеринка проходила очень непринужденно. Полковник Васидзу являлся типичным японским офицером. Он был среднего роста, с мелкими чертами лица, носил очки и внешне сильно напоминал Гиммлера. Подполковник Тэрамото представлял собой человека совсем другого типа. Коротко стриженные волосы подчеркивали его круглое лицо среднего японца. Он был несколько робок для авиатора, однако у него был широкий подбородок, который часто встречается у хороших летчиков. Майор Хирота, помощник военного атташе, отличался грубой уверенностью и простотой — чертами, типичными для пехотинца. Он находился в США уже почти четыре года и являлся основным действующим лицом в аппарате военного атташе. Он был сильным, мускулистым человеком с крупными чертами лица, которые весьма напоминали гротескную карикатуру японца. Это впечатление, однако, смягчалось блеском его глаз, свидетельствующих о жизнерадостном характере майора. Его веселый нрав начинал проявляться после нескольких глотков виски, выражалось это в излишней говорливости и громком смехе, который, как он думал, был «типично американским»,

Я описываю этих людей довольно пространно, потому что в них я видел характерных представителей типичной японской военной миссии за границей. Вопреки широко распространенному мнению, отбор японских офицеров для выполнения деликатных функций военных и военно-морских атташе не всегда проводился с необходимой тщательностью. Временами я сильно удивлялся интеллектуальной пустоте и тупости некоторых офицеров, посланных с таким важным заданием. Те офицеры, которых мы встречали в дипломатических гостиных Вашингтона, являлись продуктом определенной системы. Токийская клика выбрала их, когда они еще были молодыми людьми, подающими большие надежды на то, что станут хорошими военными дипломатами. Они прошли тщательную подготовку для данного вида деятельности, пользовались определенными привилегиями и многими преимуществами, которых обычно были лишены их коллеги в армии и флоте. Но не все оправдывали оказываемое им доверие. С другой стороны, эта система политической клики существовала благодаря доминирующему влиянию определенной группы посредственных, но ненасытных, честолюбивых людей. Я близко знал многих из них и их слабые и сильные стороны. Мое знание этой группы, находившейся на самой вершине японской военной иерархии, убедило меня, что Япония была глуха к психологическому воздействию. Я ждал их ответа на этот вид наступления и чувствовал уверенность, что рано или поздно они не выдержат. В этом заключалась основа плана, побудившего меня принять участие в психологической войне, направленной против Японии.

Действительно, японцы в Вашингтоне представляли собой большое разнообразие в отношении как способностей, так и темперамента. Капитан 1 ранга Сакано, бывший военно-морской атташе, человек большой проницательности и личного обаяния, согласился с нашим предложением о соотношении корабельного состава флотов как 5 : 5 : 3 и не видел причины опасаться нас, но в какой-то степени он утратил проницательность после возвращения в Токио. Когда он был заместителем министра императорского флота, его неожиданно сняли с должности за ошибочные действия в конфликте между армией и военно-морским флотом. Его спросили, имеет ли военно-морской флот какие-либо возражения против назначения генерала Умэдзу премьер-министром Японии, несмотря на сильное противодействие со стороны армии, и он наивно ответил отрицательно. Это было явной ошибкой с его стороны. От него ожидали, что он присоединится к офицерам армии, выступавшим против Умэдзу. За эту ошибку он полетел с занимаемого поста и вынужден был навсегда уйти с политической арены. С другой стороны, адмирал Номура, известный в Японии своими проамериканскими взглядами, пользовался хорошей репутацией, потому что стоял выше других японцев по своим способностям и темпераменту (как и по своему росту). Всегда уверенный в себе, он обо всем имел собственное мнение. Он храбро отстаивал свои убеждения и являлся единственным японцем из тех, с кем я встречался, который мог подробно обсуждать любой вопрос в любое время, без замешательства и самодовольной улыбки, что было характерно для его посредственных коллег.

Три японца, наши собеседника, в тот ранний весенний день 1931 года представляли собой совершенно различных людей. В связи с этим мы ожидали во многом различную реакцию от каждого из них на свои внезапные вопросы. Мы распределили роли между собой. Я должен был заняться Васидзу, Машбир — вести наблюдение за Тэрамото, а Мориарти — за Хирота в момент, когда я предложу на обсуждение тот или иной вопрос. Важно было обратить внимание не столько на их ответы, сколько на их реакцию.

К концу обеда наш разговор с кажущейся случайностью медленно приблизился к обстановке в Китае. В Северном Китае и Маньчжурии, находившейся под властью военного диктатора Чжан Дзо-лина, царил хаос. Я открыто выражал свою симпатию Японии и показывал полное понимание тех трудностей, с которыми она сталкивалась в связи с событиями в Маньчжурии. Блаженная улыбка на лицах трех наших противников заверила меня в том, что приманка была искушающей. Наконец, когда мы почувствовали, что наступил удобный психологический момент, я повернулся к полковнику Васидзу и спросил его с самым серьезным видом:

— Полковник, как вы думаете, если вы вторгнетесь в Маньчжурию, сможет ли Япония существовать, если остальная часть Китая будет бойкотировать вас?

Этот вопрос был заранее тщательно подготовлен и прорепетирован, и я произнес его небрежно, без ударения на словах. Это был хитрый провокационный вопрос, который, как мы надеялись, поможет нам получить необходимые сведения. Мы не разочаровались, так как реакция, наших собеседников была слишком многозначительной. Лицо полковника внезапно стало ярко-красным, он поднес свою руку ко рту, делая вид, что откашливается. Подполковник Тэрамото, который медленно потягивал из стакана виски с содовой, захлебнулся и, явно смущенный, вынужден был оставить комнату. Майор Хирота истерически захохотал и, потеряв над собой контроль, опрокинулся на пол вместе со стулом. Машбир, Мориарти и я смотрели друг на друга, подмигивая.

Мы добились своего. Хотя мы так и не получили ответа на поставленный мною вопрос, их поведение говорило о многом.

Но как только воцарилось спокойствие и Тэрамото вернулся в комнату, мы задали им два других наводящих вопроса. На этот раз, как намечалось, с вопросом к полковнику обратился Машбир, не кончив говорить, он быстро перевел свой взгляд с одного японца на другого, как бы давая этим понять, что данный вопрос относился ко всей группе.

— Полковник, что, вы думаете, предпримет Лига Наций в случае подобных действий со стороны Японии?

Майор Хирота первым откликнулся на его вопрос. Он ответил быстро и в ироническом тоне:

— О, эта Лига. Все, что они могут делать, так это только говорить!

Мориарти поспешил вставить свой вопрос:

— Полковник, поставите ли вы Пу И в качестве марионетки в Маньчжурии подобно тому, как вы поступили в свое время с генералом Меркуловым в Сибири?

И на этот раз ответил Хирота, показав, что именно он являлся основной фигурой данной группы.

— Может случиться и так, — сказал он весьма торжественным тоном.

Перед самым нашим уходом разговор зашел о продолжительности пребывания Мориарти в Вашингтоне. Он сказал, что, видимо, отправится на место своей новой службы в ноябре. В то время, когда мы уже подошли к выходной двери, полковник Васидзу (чье строгое японское мышление работало эффективно, когда дело касалось скорости, а не рассудка) внезапно сказал:

— Майор Мориарти, перед вашим отъездом я хотел бы дать прощальный обед. Хорошо бы устроить его в сентябре, так как в октябре я буду слишком занят.

Все это происходило в марте 1931 года. По пути домой мы оформили все свои наблюдения в единое целое. Нам стало ясно, что в ближайшее время японская армия планировала начать вторжение в Маньчжурию. Мы раскрыли один из самых величайших секретов японской армии.

Прежде чем доложить сделанные выводы начальству, мы решили найти ответ на наш второй вопрос: вовлечен ли в этот заговор японский военно-морской флот? В связи с этим мы решили повторить в точности состоявшееся представление с военно-морским атташе и его помощником. Всех их мы знали по гольфу и другим развлечениям. Мы предвидели, что на встрече с военно-морским атташе капитаном 1 ранга Симомура с японской стороны будет присутствовать столько же офицеров, сколько и с нашей, ибо японцы всегда стремились к тому, чтобы при встречах иностранцам противостояло равное число японцев.

Когда я позвонил капитану 1 ранга Симомура и предложил сыграть в гольф, то с его стороны последовал такой же ответ и такое же радушное приглашение, какое я получил от Васидзу: «Как насчет того, чтобы выпить?» Я, как и в прошлый раз, сказал о якобы состоявшейся договоренности с Машбиром и Мориарти, после чего последовало приглашение взять их с собой. Все шло согласно плану с одной только разницей — на этот раз нас не пригласили к обеду.

Капитан 1 ранга Симомура занимал роскошные апартаменты в фешенебельном доме под названием «Олбан Тауэрс» на углу Массачусетс и Висконсин авеню. Эти апартаменты переходили от одного военно-морского атташе к другому и служили как жилой квартирой, так и служебным помещением. В те годы жены и семьи не сопровождали японцев в Соединенные Штаты главным образом потому, что в Японии они не привыкли к тому положению в обществе, которое должны были занять у нас.

На этот раз виски были другой марки, но в равной степени прекрасными. Разговор переходил от одной темы к другой. Наконец, после грубой шутки о наших симпатиях к японским трудностям в Китае мы поставили свой главный вопрос. Мы ждали! Мы не заметили ни малейшей реакции на вопрос, за исключением нескольких слов, медленно сказанных Симомура тихим голосом: «Об этом я ничего не знаю».

Опять Машбир, Мориарти и я переглянулись. Наши взгляды на этот раз имели другое значение.

Идя домой, мы не спорили. Нам стало ясно, что японская армия обращала свои взоры на север, в то время как их флот — на юг. У нас больше не было сомнений, на свои два вопроса мы получили недвусмысленные ответы. Когда на следующий день я составлял доклад начальнику военно-морской разведки и давал в нем оценку обстановки, я указал в ясных выражениях, что японская армия вот-вот двинется в Маньчжурию без поддержки японского военно-морского флота. Это было в марте 1931 года. В ночь с 18 на 19 сентября Япония приступила в Маньчжурии к активным действиям.

Но когда в тихий субботний вечер радио принесло эту весть, я уже не работал в военно-морской разведке. Вскоре после встречи с Васидзу, Симомура и их помощниками меня назначили на должность командира эскадренного миноносца «Дорси». Согласно установленному в то время в нашем флоте порядку офицеры, прослужившие определенный срок в штабах и учреждениях флота, направлялись на командные должности на корабли.

 

Глава 13.

КАПИТАН 2 РАНГА ЁКОЯМА ПОСЕЩАЕТ НЬЮПОРТ

Если бы меня попросили назвать время, когда японский шпионаж в Соединенных Штатах начал приобретать значительный размах, я бы ответил: в период с 19 по 23 апреля 1933 года. Мы только что закончили военно-морскую игру «14», но ее результаты не удовлетворяли нас полностью. По этому поводу было много разговоров; и хотя отдельные подробности игры хранились в секрете, все же некоторые данные через журналистов, присутствующих на игре, просочились в прессу.

Я не сомневался, что японцы придавали значение нашей военно-морской игре, так как каждый флот всегда внимательно следит за маневрами другого. Мы не могли точно установить их осведомленность на этот счет и насколько сильным было их желание узнать подробности игры. Но совершенно ясно, что из-за плохой работы нашей цензуры японская разведка могла получить довольно значительные сведения из статей, опубликованных в американской печати. Так оно и было на самом деле. Японцы в 1937 году получили много сведений, в которых они все еще нуждались для завершения своих планов нападения на Пирл-Харбор.

Обстановка на Дальнем Востоке оставалась напряженной, и японская пропаганда сделала Стимсона «козлом отпущения», найдя в нем главного виновника усиления напряженности в международных отношениях. Япония определенно готовилась к войне, и я по опыту разведчика хорошо знал, что любой агрессор начинает войну с усиления шпионской деятельности. С моим мнением были согласны и другие работники разведки. В это время мне сообщили о предстоящем визите японской учебной эскадры, возглавляемой вице-адмиралом Гэнго Хякутакэ, чей флаг развевался на старом крейсере «Якумо».

Внешне в этом визите не было ничего необычного.

Тучи, омрачавшие дипломатические отношения с Японией и заставившие нас с тревогой смотреть на действия японской армии, не нарушили добросердечности в наших отношениях с японским военно-морским флотом, который, как мы считали, не был посвящен в тайны империалистических планов страны.

Но, тем не менее, из-за сложившейся в то время обстановки адмирал Хякутакэ проявлял явную нервозность; натянутость чувствовалась не только в поведении адмирала, но и в действиях большинства офицеров эскадры.

Их приняли как нельзя лучше.

Командующий флотом адмирал Лейх снова назначил меня адъютантом японского адмирала,

Таким образом, я одним из первых американских офицеров вступил на борт «Якумо», когда крейсер пришвартовался к пирсу № 60 в Сан-Педро, точно напротив моего эскадренного миноносца. Я имел возможность видеть, как день ото дня исчезал скептицизм японцев, гостей везде встречали очень радушно, чего они совсем не ожидали.

Я был представлен адмиралу, он приветствовал меня на хорошем английском языке. Гэнго Хякутакэ с его ученой внешностью, веселым характером и чувством большого достоинства произвел на меня весьма приятное впечатление. Общительность адмирала, однако, не мешала ему сохранять сдержанность в частных беседах.

Это был стратег, хорошо знающий морскую науку и очень сведущий в вопросах морской политики, проводимой Америкой. Казалось, адмирал положительно расположен к Западу, обожал Запад и особенно его музыку.

Вскоре адмирал Хякутакэ ушел в отставку и получил пост ректора Токийского государственного университета — первый морской офицер, которому была оказана столь высокая честь.

Я, выполняя свои обязанности адъютанта, тщательно соблюдал правила морского этикета и в то же время вел пристальное наблюдение за всем, что происходило вокруг.

Увеселительные мероприятия проводились интересно, хотя и строго выдержанно. На завтраке, данном Луисом Майером в известной Голливудской студии кинокомпании MGM, я сидел рядом с очаровательной Джин Паркер, в то время восемнадцатилетней восходящей звездой. Юная актриса с любопытством слушала, как я по почерку определял ее характер, и очень оживилась, когда я заметил, что ей пришлось бы испытать все превратности жизни, предназначенные судьбой, если бы этому не помешала многообещающая карьера. Напротив меня сидел напыщенный Джин Харлоу, а еще дальше — Ирен Данн с сияющими весельем глазами.

Завтрак протекал в чудесной атмосфере.

Это не помешало мне добавить кое-что к моим наблюдениям над характером японцев и к тому, как они организуют приемы. Пассажиры и водители машин, составляющие кавалькаду, мчавшуюся в Голливуд, были видными людьми в Лос-Анжелесе. Я сидел на переднем сиденье одной из машин. За нами двигалась машина, которую вел член японского консульства. Мы запаздывали и всю надежду возлагали на скорость. В Токио я не раз наблюдал езду японских водителей, прирожденных лихачей, которые проделывали различные трюки на полном ходу. Однажды я сильно, как никогда в жизни, испугался. Это случилось во время моей поездки в Иокогаму, когда наша машина врезалась в длинную повозку, запряженную волами, на которой стояли бочки для нечистот, и опрокинула ее.

И вот сейчас, по дороге в Лос-Анжелес, я, рассказывая моему водителю о беззаботности японских шоферов, подчеркнуто заметил, что нельзя резко останавливать машину и что предварительно надо подать сигнал рукой водителю сзади идущей машины. Он внимательно слушал меня и со всем соглашался. Мы приблизились к перекрестку. Вдруг неожиданно вспыхнул красный свет светофора, и водитель резко затормозил. Я закрыл глаза, съежился и начал считать секунды, необходимые задней машине, чтобы покрыть отделявшую нас дистанцию. В следующую секунду последовал удар. Идущая за нами машина врезалась в нашу. Я посмотрел на моего удивленного водителя и сказал: «Ну, что я говорил?» Он прищурил глаза и пробормотал что-то. Повреждение оказалось несерьезным, и мы снова тронулись в путь. На этот раз по моему совету водитель следующей за нами машины увеличил дистанцию между машинами в два раза.

И все же за кажущейся сердечностью в наших взаимоотношениях с японцами скрывались первые признаки будущей японской агрессии. Некоторое время мы подозревали, что в Японии ведутся приготовления для засылки тайных агентов в Соединенные Штаты; и мне очень хотелось установить, собираются ли японцы использовать визит учебного отряда для высадки на наш берег своих шпионов. На посещение нашего побережья от японцев, особенно находящихся на борту военных кораблей, не требовалось никаких документов, удостоверяющих их личность, поэтому никто не мог точно определить, все ли японские моряки, сошедшие на берег, возвращались на свои корабли. Офицеру, оставившему корабль, было нетрудно приобрести гражданское платье и затеряться в японской колонии на Западном побережье.

Я сосредоточил свое внимание на японских офицерах, стараясь установить их общее количество, а также количество убывающих на берег и возвращающихся на корабль. Но одному мне было очень трудно справиться с этой задачей.

Несколько лет спустя, когда я изучал шпионскую деятельность японцев на Западном побережье, я убедился в обоснованности моих подозрений, так как мы точно знали, что некоторые из японцев, прибывшие тогда с учебным отрядом, предпочли остаться в Калифорнии с ее мягким климатом, чем отправиться в длинный путь к себе на родину. В то время мы довольно гостеприимно относились к рабочим неамериканского происхождения. Это продолжалось до тех пор, пока проверкой не установили, что число иностранцев, нелегально прибывающих в Соединенные Штаты, достигает громадной цифры.

Вскоре после отъезда адмирала Хякутакэ я был отозван с «Дорси» и направлен для усовершенствования своих знаний на последний курс факультета стратегии при военно-морском колледже в городе Ньюпорт.

Я с нетерпением ожидал того времени, когда буду учиться в Ньюпорте, я восхищался этим прекрасным колледжем, самым лучшим и самым крупным военно-морским заведением. Адмиралу Симсу, президенту колледжа, удалось провести в нем многие из тех реформ, распространению которых на весь военно-морской флот мешали его противники. Оказывая влияние на колледж своими высокими интеллектуальными качествами, этот видный морской специалист поднял уровень образования в колледже на небывалую высоту. Он сделал американский флот современным благодаря своим смелым реформам в артиллерии, проведенным несмотря на сильнейшее сопротивление противников реформ; его поддержала небольшая организация АСИА — организация по борьбе с невежественной самонадеянностью — и очень активно — президент Теодор Рузвельт.

Я ожидал, что занятия будут для меня приятной передышкой в моей разведывательной деятельности.

Я быстро включился в жизнь колледжа. Мне поручили читать лекции о Японии, и я, учитывая аналитические качества критической аудитории, потратил около трех месяцев на подготовку. Это была дополнительная нагрузка к основной работе на курсе, занимавшей много времени, и порой я чувствовал, что сильно перегружен.

26 сентября 1933 года, то есть через три месяца после того, как я рапортовал о прибытии в колледж, мне пришлось неожиданно вернуться к своей основной работе, касающейся японо-американских отношений. Это было вызвано приездом капитана 2 ранга японского императорского флота Итиро Ёкояма, помощника морского атташе при посольстве в Вашингтоне. Он проехал несколько сот миль от Вашингтона до Ньюпорта для дружеской беседы со мной.

Я не сожалел, что приезд Ёкояма прервал мою жизнь в колледже. Дальнейшие события показали положительную роль наших бесед, так как в последующем, на протяжении всего периода японо-американской войны, он оставался ее противником. Я никогда не упускал возможности снабдить высокопоставленных японцев конкретными фактами, которые они могли бы увезти с собой, в надежде, что это сыграет положительную роль. Японцы, интересы которых не были затронуты и которые провели в нашей стране довольно продолжительное время, начинали понимать потенциальную силу США и, как правило, приходили к заключению, что в случае войны с Соединенными Штатами Япония проиграет. Обычно они старались распространить эти идеи у себя на родине, надеясь урегулировать спорные вопросы между нашими странами мирным путем. Делали они это не из-за любви к Соединенным Штатам, а потому, что находили настоящий способ самым разумным. Позднее некоторые из них понесли жестокое наказание за попытки использовать свое влияние в этом направлении.

Между капитаном 2 ранга Ёкояма и мной установились хорошие отношения. Он объяснил свой приезд желанием совершить длительную прогулку накануне своего возвращения на родину. Я сомневался, что это действительно было так.

В его честь я устроил вечер с коктейлем. Ёкояма оказался любезным и приятным гостем. Я подготавливал почву для откровенного разговора и пригласил его на автомобильную прогулку. Он охотно принял мое предложение. Когда на другой день наша машина двигалась по пустынному берегу океана, Ёкояма повернулся ко мне и спросил: «Что, на ваш взгляд, необходимо сделать для установления между Японией и Америкой дружественных отношений?»

Я завернул к маленькой площадке на берегу и остановил машину. И вот здесь, на открытом воздухе, состоялся разговор, который сыграл значительную роль двенадцать лет спустя.

Этот самый Ёкояма, уже в чине контр-адмирала, выступал в 1945 году в Маниле накануне капитуляции Японии в качестве представителя японского военно-морского министра. Тогда он был старшим морским офицером, присутствовавшим на предварительном обсуждении формальностей капитуляции.

И вот сейчас, в Ньюпорте, в. 1933 году, я почувствовал, что возникла большая необходимость для прямых переговоров между нашими странами, японцы должны правильно понять Америку, и об этом я сказал Ёкояма.

— Соединенные Штаты, — говорил я, — не строят никаких планов против стран Дальнего Востока. Наш народ предпочитает прямоту и искренность. Он всегда стремился помочь народу, который нуждается в помощи; и он не имеет никаких враждебных умыслов против Японии. Можно ли сказать то же самое о японском народе, Ёкояма-сан?

— Хорошо, — ответил он с явным замешательством, — что, по-вашему, Япония должна сделать?

— Для начала Япония должна немедленно прекратить антиамериканскую пропаганду. Этот вопрос тревожит меня больше всех остальных. Некоторые из ваших так называемых молодых патриотов способны наделать глупостей наподобие дела с Инукаи, которые могли бы привести к ссоре между Соединенными Штатами и Японией. Вы, конечно, знаете, Ёкояма-сан, что между нашими странами в действительности не существует никакого конфликта. Вы также знаете, что война между нами привела бы Японию к разгрому. Мне доставляет большое удовольствие читать в вашей самой шовинистической газете «Кокумин симбун», что война между Японией и Соединенными Штатами была бы глупостью. Насколько мне не изменяет память, газета так пишет по этому поводу: «Война явилась бы разрушительной для обоих народов, и в особенности для японского. Мы должны внимательно следить за теми странами, которым война между нашими державами на руку».

— Да, — перебил меня Ёкояма, — я помню эту статью.

— А теперь, — продолжал я, — если японцы действительно так настроены, почему же вы поддерживаете в газетах эту антиамериканскую пропаганду. Вы так же, как и я, хорошо знаете, что правительство контролирует прессу и может прекратить пропаганду в любое время.

— Все это так, — ответил он со вздохом, — сейчас наш флот старается накинуть узду на армию. Ведь именно армия способствует антиамериканской пропаганде в прессе.

— Кроме того, Японии стоило бы отбросить идею — добиться лучшего соотношения крупных боевых кораблей. Американский народ уверен, что существующее соотношение явилось результатом длительного изучения вопроса обороны нашей страны и что мы пошли на большие жертвы ради ограничения некоторых видов вооружения. Какие возражения может иметь Япония против существующего соотношения?

Последовало минутное молчание; Ёкояма посмотрел на море, словно пытаясь найти поддержку у кружившихся невдалеке чаек, затем он повернулся ко мне и сказал:

— В настоящее время Япония боится Америки!

— Япония боится Америки? — повторил я его слова с неподдельным удивлением. — А теперь давайте посмотрим, каковы же причины ваших страхов, и проанализируем каждую из них в отдельности. Итак, первая причина?

— Япония видит, что Соединенные Штаты требуют для себя лучшего соотношения в кораблях, и усматривает в этом стремление Соединенных Штатов напасть на Японию.

Я пытался объяснить ему причины, на основании которых Соединенные Штаты решили установить существующие соотношения.

— Вы помните, — спросил я, — во время мировой войны был период, когда казалось, что Соединенные Штаты могли выступить с войной против Англии? Это произошло потому, что Соединенные Штаты никогда не допускали и не допустят ограничения в плавании их торгового флота, их свободы мореплавания. То время многому нас научило, и вы должны помнить, что почти все войны, в которых мы участвовали, велись из-за этого. Именно во время мировой войны мы выступили против ограничения нашей оборонной мощи до такого уровня, при котором любое другое государство могло лишить нас свободы мореплавания. И вот теперь, когда мы затратили столько усилий во имя этой идеи, неужели вы думаете, что мы подпишем договор, который вернул бы нас к тому моменту, с которого мы начинали?

— Нет, — ответил Ёкояма, — но почему Соединенные Штаты должны иметь коэффициент пять, в то время как Япония ограничивается коэффициентом три?

Это был трудный вопрос, и я сразу понял, что он возник как следствие японской пропаганды. Я пытался не только просветить Ёкояма, но и дать ответ японской пропаганде в надежде, что Ёкояма донесет мои слова до соответствующих кругов в Японии. Таким образом, мой ответ, рассчитанный для этой цели, должен был быть обстоятельным и приемлемым для японского образа мыслей.

— Давайте посмотрим, — сказал я, — что должны защищать Япония и Соединенные Штаты? Со времени заключения последнего договора торговый оборот Соединенных Штатов на Дальнем Востоке, включая Австралию, достиг двух миллиардов долларов. С тех пор торговля в этой части света снизилась значительно меньше, чем на других рынках. Япония имела и все еще имеет слишком низкий объем торговли по сравнению с Соединенными Штатами. Как морской стратег, вы, несомненно, понимаете, что наши военно-морские силы не смогут обеспечить защиту линий коммуникаций, находящихся за семь тысяч миль от берегов своей страны, если только мы не будем иметь более мощный флот, чем страна, угрожающая нашей торговле, как бы мала эта угроза ни была. Соединенные Штаты имеют на Дальнем Востоке два миллиарда долларов, которые они должны защищать, в то время как Японии нечего защищать на этой стороне Тихого океана. Разве не является благоразумным требовать такого соотношения, которое необходимо для нашей обороны?

Я не убедил Ёкояма.

— Но почему вы не требуете для себя большего коэффициента, чем у Англии? — спросил он. — Почему вы непременно хотите иметь больший коэффициент, чем Япония?

— Потому, что Англии нечего терять на этой стороне Атлантического океана, как Соединенным Штатам — на той стороне. Действительно, английский флот очень мал по сравнению с морскими путями, которые он должен охранять. Теперь вы согласитесь со мной, что состав каждого военного флота должен исчисляться в сравнительных цифрах, я имею в виду — в зависимости от протяженности линий коммуникаций, которые он охраняет.

— Ну, хорошо, — сказал Ёкояма, — а будут ли Соединенные Штаты удовлетворены существующими соотношениями по остальным категориям?

— Я думаю, да, — ответил я и затем спросил после некоторой паузы, — а вторая причина вашего страха?

— Вы-внезапно начали осуществлять большую программу строительства флота. Почему?

— Трудно поверить, чтобы какая-нибудь страна, ваша или наша, например, не воспользовалась для строительства тем моральным правом, которое она получила по договору, тем более, если такое строительство необходимо стране. Разве это не так?

— Так.

— В Японии и Англии строительство кораблей началось сразу после заключения договора, — продолжал я, — в то время как Соединенные Штаты практически ничего не построили, возможно, по той причине, что они желали показать пример другим странам. Внезапно мы обнаружили, что наша страна находится в состоянии депрессии и расширение судостроения может значительно облегчить положение ряда отраслей промышленности. Таким образом, мы решили построить корабли некоторых типов, на что мы имели право согласно договору. И теперь наше строительство вызывает вой в Англии и Японии, несмотря на то что обе эти страны занимались строительством кораблей в то время, когда наши верфи бездействовали. Можно ли найти какое-нибудь оправдание их недовольству? При существующем положении даже к 1935 году у Соединенных Штатов не будет хватать ста одного корабля до положенной нормы, в то время как у Англии — шестидесяти четырех, а у Японии всего только восьми кораблей. Разве это не так?

— Мне думается, так, — ответил Ёкояма, явно пораженный моими цифрами и фактами. Он забыл, что в колледже я изучал морскую дипломатию.

— В таком случае, если вы согласны со мной, неужели вы все еще думаете, что могут быть какие-нибудь опасения на этот счет?

— Нет, — ответил он, — но ваш флот находится в Тихом океане, и в Японии считают, что его задача — действовать против Японии.

— Да, наш флот находится в Тихом океане. Но позвольте мне открыть вам причины. На протяжении нескольких лет военно-морское ведомство пыталось объединить флот в целях организации должного обучения, но определенные круги выступили против этих усилий и добились расчленения нашего флота с тем расчетом, чтобы нужные им районы и порты находились в более выгодном положении. Вы не встретите этого в Японии. Но что сделали бы вы с вашей профессиональной гордостью, если бы у вас в стране существовало подобное положение? Вы бы поступили точно так же, как и мы: объединили бы флот и извлекли из этого определенную пользу. Это ваша профессия и работа всей вашей жизни. Стояли бы вы в этом случае в стороне сложа руки и спокойно глядя на то, как дельцы, используя флот в своих эгоистических целях, делают его бессильным? Я уверен, вы бы так не поступили. А теперь, когда наконец впервые в истории мы объединили наш флот, Япония хочет, чтобы мы снова разъединили его и часть отослали к восточным берегам. Вы видите, какая погода стоит в Ньюпорте? Такая же или еще хуже стоит на всем побережье. С тех пор, как я нахожусь здесь, беспрерывно дождь и туман. Далеко ли вы можете видеть в такую погоду? А этот порт является одной из наших «прекрасных» баз на Восточном побережье. Изрезанные берега Виргинии имеют те же самые климатические условия: туман, резкий ветер, дымка. Нашему флоту негде проводить учения.

— В Гуантанамо, — ответил Ёкояма без промедления.

— Это верно. Но многие ли из наших офицеров и моряков согласятся остаться там больше трех месяцев в году? Большинство из них имеет семью, их жены и дети привыкли жить дома, а не в других странах. Таким образом, проводя три месяца в Гуантанамо, девять месяцев мы теряли бы на безделье. Можете ли вы просить нас об этом?

Я помолчал, дав Ёкояма минуту на размышление, и затем спросил:

— Есть ли еще какие-нибудь причины вашего страха?

Вопрос был задан в полушутливом тоне, но Ёкояма воспринял его серьезно. Он ответил:

— История показывает, что Соединенные Штаты неуклонно распространяют свое влияние все дальше на Запад. Не представляет ли это некоторой опасности для Японии?

— Нет, конечно, нет, — ответил я. — Давайте рассмотрим наше так называемое продвижение на Запад. Наша страна была вовлечена в войну с Испанией; и однажды, проснувшись, мы столкнулись бы с вопросом — как поступить с Филиппинами? Если бы не агрессивная политика Испании, втянувшей нас в войну, мы бы сразу вернули ей Филиппины. Но мы предпочли позаботиться о Филиппинах и помогли им встать на путь самоуправления. И даже в этом случае мы заплатили Испании двадцать миллионов долларов. Дальше идет Гуам. Вы так же, как и я, хорошо знаете, что о нем и говорить не стоит.

Натянутая атмосфера была сломлена взрывом смеха, которым разразился Ёкояма.

— Да, — сказал он, — об этом не стоит говорить.

— Затем мы пришли на Гавайи, — продолжал я. — Мы вступили туда по просьбе гавайского народа. Таким образом, вы видите, что инициатива исходила не от нас.

— Все это очень интересно, — сказал Ёкояма с заметным облегчением, — но как лучше передать японскому народу все то, о чем вы мне только что рассказали? Страх японцев имеет под собой реальную почву, и он постоянно подогревается так называемыми патриотами-ораторами и прессой.

— Это надо делать постепенно, — ответил я, — ибо при настоящем образе мыслей японцев поспешность может не дать желаемого результата. Я думаю, что ваши государственные и политические деятели в своем большинстве всё отлично понимают, но убеждать свой народ не желают.

— Не думаете ли вы, — сказал Ёкояма, — что этот вопрос помогут разрешить некоторые видные деятели Японии, приезжающие в Соединенные Штаты на конференцию по разоружению? До начала заседания они встретятся с нашими соответствующими лицами, чтобы обсудить вопросы, волнующие нас с вами. Так не думаете ли вы, что они, вернувшись домой, расскажут японскому народу о своих впечатлениях?

— Например, адмирал Номура? — спросил я.

— Да, адмирал Номура подойдет для этой цели, — сказал Ёкояма с воодушевлением.

— На мой взгляд, было бы замечательно, если бы Номура и другие деятели смогли прибыть к нам для переговоров на эту тему. Они не должны касаться вопросов вооружения, они должны строго придерживаться тех вопросов, которые мы с вами обсуждали. И вести разговоры открыто, не скрывая ничего.

Мой собеседник задумался на несколько секунд, затем повернулся ко мне и сказал с чувством:

— Наш разговор очень интересен и полезен. Мне бы хотелось еще не раз побеседовать в таком духе прежде, чем я вернусь в Японию. Я хочу сделать все зависящее от меня для установления более дружественных отношений между Японией и Соединенными Штатами.

— Это единственный способ достигнуть разрешения вопроса, — сказал я. — Я уверен, что вы заметили, с какими дружественными чувствами встречали вас вчера американцы — мужчины и женщины. Они рады встретиться и побеседовать с вами. Некоторые из них бывали в Японии, некоторые — нет, но у всех у них одно чувство. Вы хорошо знаете, что чувство людей на Западном побережье определяется чисто экономическими проблемами. Мы обращаемся с рабочими так же, как и вы в Японии, но ваше отношение к корейским и китайским рабочим резко отличается от нашего. Таким образом, те из вас, кто понимает стоящую перед Японией проблему и нашел пути к ее разрешению, обязаны не допустить такой постановки вопроса, которая бы вела к разжиганию ненависти между народами наших стран.

Когда мы вернулись в Ньюпорт, я заметил, что настроение Ёкояма изменилось к лучшему: он держал себя дружелюбно, свободно, был весел, и, помимо всего прочего, мне, кажется, удалось убедить его.

Но Ёкояма — это только один японец; и хотя он, возможно, и пользовался влиянием как человек, который провел некоторое время в Соединенных Штатах и был достаточно умен, чтобы трезво оценить существующую обстановку, он не имел большого успеха, когда вернулся в Японию. Он встретил сильный отпор со стороны своих противников и, тем не менее, присоединился к группе, образовавшейся внутри японского флота, члены которой разделяли его мысли и убеждения. Эту группу возглавлял адмирал Ионаи, один из участников встреч в начале двадцатых годов в чайном домике на Симбаси, когда мы обсуждали идентичные проблемы с Номура и Нагано. Двое из этих трех человек сохранили свои первоначальные убеждения и до конца выступали против войны с Соединенными Штатами. Третий, адмирал Нагано, пристал к группе, сеявшей смуту среди народа, и сделался самым ярым, после Ямамото, проповедником войны с нами. Ионаи, хотя и проиграл большинство своих битв против войны, все же выиграл последнюю, когда он приобрел влияние, прокладывая путь к капитуляции Японии. И вот в этот самый период Ёкояма выступал заодно с ним, возможно постоянно напоминая ему о нашем разговоре в Ньюпорте, имевшем место много лет назад.

 

Глава 14.

В ТИСКАХ ШПИОНАЖА

Я понимаю, что заголовок этой главы напоминает мелодраму — выражение, заимствованное из тех самых объемистых журналов, которые я сам же высмеял раньше. Но если такое название теперь кажется несколько мелодраматическим, то такими были и годы, как мне помнится, когда впервые после окончания первой мировой войны Соединенные Штаты снова оказались в тисках шпионажа. Внезапное появление агентов противника в мирной стране является признаком (на него слишком часто не обращают внимания), что страна избрана в качестве военного объекта в планах агрессоров. Шпионы всегда появляются перед нападением армии и воздушного флота, и их появление должно раскрыть внимательному наблюдателю планы, разрабатываемые в других странах за закрытыми дверями оперативных отделов постоянно запятых генеральных штабов. Франция кишела немецкими шпионами в 60-х годах прошлого века во время подготовки кампании 1870—1871 гг. Бельгия была наводнена немецкими шпионами в 1912—1913 гг. В 1913 году в Сербии обитало много австрийских агентов. Было очевидно, что эти страны избраны для завоеваний пруссаками, немецким рейхом и австро-венгерской монархией; точно так же в 1934—1935 гг. мне было ясно, что Соединенные Штаты выдвигаются на передний план немецких и японских интересов.

После почти трехлетнего пребывания в море и в колледже военно-морского флота я снова возвратился к тому, что считал своим призванием. В Вашингтоне меня ожидала старая работа в качестве начальника дальневосточного отдела управления морской разведки.

Когда я оставлял свой отдел в 1931 году, он не был еще полностью укомплектован, был перегружен работой и как действительная эффективная часть нашей оборонительной системы, увы, не отвечал своему назначению. Но теперь, в 1934 году, царила совсем другая атмосфера: освежающий бриз впервые наполнил паруса корабля военно-морской разведки. Как великая морская держава, США осознали необходимость укрепления своего флота. В министерстве военно-морского флота пробудилось сознание своей ответственности за флот, как за первую линию национальной обороны. Встречая все еще препятствия со стороны некоторых личностей с пораженческими настроениями, особенно в наших дипломатических кругах, и изоляционистское безразличие, распространенное среди отдельных групп в конгрессе, флот, тем не менее, энергично развертывал свою деятельность, поощряемый поддержкой Белого дома и его главы, настроенного в пользу военно-морского флота.

Перемены чувствовались в каждом управлении флота, но особенно они сказывались в военно-морской разведке. Теперь во главе ее стоял человек, обладающий идеальной способностью разрабатывать планы. Он умел заразить подчиненных своим энтузиазмом, умел указать пути к достижению успеха, был энергичен, изобретателен и безраздельно предан делу. Я говорю о капитане 1 ранга военно-морского флота Соединенных Штатов Уильяме Дилуорте Пьюлстоне — одном из немногих настоящих руководителей военно-морской разведки в числе тех, которые занимали этот пост раньше. Прогресс, достигнутый нашим управлением при нем, ощущается даже сегодня в каждом шаге нашей разведывательной деятельности, ибо Пьюлстон понимал, как нужно выполнять практически многие задачи, которые оставались нерешенными при его предшественниках. Он давал нам возможность осуществлять наши идеи до тех пор, пока они были конструктивными, и охотно брал на себя ответственность, если кто-нибудь выходил в процессе работы за установленные рамки. В течение этих лет военно-морская разведка испытывала удовлетворение от своей активной деятельности; эти годы, вероятно, были годами наибольших успехов в области нашей разведки.

Работы хватало с избытком, когда я вновь занял свой пост в отделе Дальнего Востока с соответствующим штатом для выполнения стоящих перед нами задач. Краткий обзор деятельности отдела убедил меня, что мы находимся в начальной стадии борьбы со шпионажем. В течение предыдущих лет я концентрировал свое внимание на стратегической разведке в ее позитивных аспектах; но теперь, когда «противник» развернул свою секретную службу против нас, я и мои подчиненные становились контрразведчиками, то есть вместо сбора информации о «противнике» мы старались не допустить сбора информации «противником».

Вскоре после моего прибытия в Вашингтон один из осведомителей прислал нам японскую книгу, которая давала убедительное доказательство тому, что Соединенные Штаты находятся на пути японской экспансии. С первого взгляда книга казалась довольно безвредной: всего-навсего детская книжка, составленная для развлечения и забавы японских мальчиков и девочек, вроде наших веселых детских приключений «Волшебника Оза». Но более подробное изучение этой книги показало, что в ней содержатся развлечения совсем другого типа. Книга являлась самым прямым изложением будущих японских планов из всех тех, которые когда-либо попадались нам до этого времени. Особенно показательной явилась одна грубая маленькая иллюстрация, она раскрывала стремления наших противников: два мальчика, а под ними подпись — «Новая карта империи». Сами мальчики выглядели довольно воинственно — один одет в армейскую форму со стальным шлемом, другой — в форму моряка; они кричали во все горло «банзай», подняв руки и широко открыв рты. Сама карта, на которой они стояли, охватывала весь Тихий океан от Филиппинских островов до Сан-Франциско и Маре-Айленд. Японские флажки с восходящим солнцем показывали этапы японских завоеваний. Один развевался на том месте, где находились Филиппины, другой — на Гуаме, третий — на. Гавайских островах, четвертый — в Сан-Франциско. Мальчик в армейской форме стоял на Филиппинах и Гавайях, в то время как юный моряк одной ногой стоял на Гуаме, а другой — на Маре-Айленд, символически выражая задачи армии и флота.

Изучив книгу и осознав ее значение, я предложил послать ее оригинал с полным переводом в Белый дом. Так и сделали, и материал был немедленно предложен вниманию президента Рузвельта. Если и имелась надежда, что японцы все еще преследуют мирные цели, или если оставалась какая-нибудь иллюзия в этом вопросе, я чувствовал, что эта картинка послужит тому, чтобы развеять эту иллюзию. Президент отнесся к книге с большим интересом и изумлением. Это, без сомнения, повлияло на формирование нашей будущей политики, которая привела нас к знаменитой речи президента в Чикаго, в которой Рузвельт предложил изолировать агрессоров.

Для нас в дальневосточном отделе морской разведки эта иллюстрация явилась призывом к генеральному наступлению. Она подчеркивала опасность, с которой мы встретились в то время, и определяла наши задачи на будущее. Но, концентрируя свое внимание на угрозе с Дальнего Востока, мы вынуждены были осознать, что тиски дли Соединенных Штатов создаются и в другом месте. Гитлеровская Германия присоединилась к Японии в тайной войне против Соединенных Штатов.

В другой книге с автографом (ее прислали мне со словами: «Капитану 1 ранга военно-морского флота Соединенных Штатов Элису М. Захариасу. — Если книга Вам понравится, это явится самой лучшей ее оценкой») я только что перечитал следующий отрывок: «В то время никто из правительства Соединенных Штатов не знал, что здесь существовала шпионская сеть нацистов; никто не предполагал этого, никто, даже федеральное бюро расследований (ФБР) и разведывательное управление армии Соединенных Штатов (G-2). Сама мысль о том, что нацистская Германия должна была организовывать заговор против нашей национальной обороны, казалась абсурдной».

Эти слова принадлежат одному из самых лучших людей разведки, которых ФБР когда-либо нанимало. Его звали Леон Тэрроу. Возможно, что в 1935 году эти правительственные организации действительно даже не подозревали о существовании шпионской сети нацистов в Соединенных Штатах. Если это так и ФБР и G-2 не были осведомлены об этом, то это является многозначительным свидетельством благодушия, с которым мы защищались против нацистских агентов. Что касается нашей собственной организации, то военно-морская разведка действительно подозревала о существовании нацистской шпионской сети, так как нацисты в большей степени, чем японцы, беспокоили нас в 1935 году.

25 сентября 1935 года теплоход «Европа» — гордость немецкого торгового флота — готовился к отплытию из Ньюпорта в Бремен. Причал был заполнен пассажирами, родственниками, друзьями, официальными представителями и инспекторами. В отдельные каюты приносили цветы, матросы грузили багаж отъезжающих пассажиров, в каютах в полном разгаре были скромные прощальные пирушки, знакомые прибывали на теплоход, чтобы пожелать отъезжающим счастливого плавания. Среди провожающих находился худой человек в очках. Когда он поднимался на палубу, при нем был футляр для скрипки. Чиновник одного из наших эффективных учреждений таможенной службы Соединенных Штатов остановил человека в очках и задал ему следующий вопрос:

— Какая скрипка в этом футляре, господин?

Маленький человек отнесся к вопросу спокойно.

— О, обыкновенная скрипка, — ответил он беззаботно.

— Да? Я очень интересуюсь скрипками. Не разрешите ли вы мне взглянуть на нее? — попросил чиновник невозмутимым тоном.

Человек в очках нервно открыл футляр — там лежала его скрипка. Но как только чиновник приподнял скрипку, он увидел под ней коллекцию фотоснимков американских самолетов. Некоторые из этих самолетов находились еще в экспериментальной стадии разработки. Чиновник принял серьезный вид, этому второстепенному защитнику закона стало ясно, что судьба столкнула его со шпионом. Он положил скрипку обратно, закрыл крышку и спокойно предложил владельцу инструмента пойти с ним. Они покинули теплоход и отправились в контору, расположенную на причале. Чиновник вызвал своего начальника, человека в очках задержали и связались с армейской разведкой в Говернорс-Айленд.

Начальника отдела армейской разведки на месте не оказалось, но один из его подчиненных немедленно прибыл на причал, чтобы разобраться в происшедшем. Рядовой работник, он не особенно осознавал важность своих обязанностей, однако история со скрипкой его сильно обеспокоила, и он вызвал офицера армейской разведки, прежде чем принять решение. Владелец скрипки чувствовал себя неважно: его карьера шпиона приближалась к бесславному концу. Увидев офицера, входящего в таможню, он, очевидно, потерял последнюю надежду и впал в уныние.

— Ваше имя? — спросил офицер.

Маленький человек начал было колебаться, вероятно взвешивая преимущества ложных показаний, но, почувствовав, что игра окончена, решил быть откровенным, надеясь тем самым спасти себя.

— Уильям Лонковский, — ответил он. Его акцент выдал в нем немца.

— Хорошо, господин Лонковский, что это у вас? — Офицер взглянул на фотоснимки, а затем, немного подумав, сказал; — Я не вижу ничего плохого в этих снимках. Любой мог бы иметь их. Вы можете идти, — обратился он к Лонковскому.

Его слова ошеломили всех присутствующих.

Лонковский не знал, как ему поступить. Он боялся попасть в ловушку. Возможно, американцы хотели выстрелить ему в спину, а затем объяснить, что шпион был убит при попытке к бегству — излюбленный метод казни, применяемый немецкой тайной полицией. Лонковский не двигался, он уставился на офицера, не веря собственным ушам. Офицер начал терять терпение.

— Вы не слышали, что я сказал? — спросил он. — Вы можете идти!

— Я могу идти? — повторил Лонковский. — Я свободен?

На этом расследование закончилось. Лонковский не пытался получить фотографии обратно. Он положил скрипку в футляр и поспешно ушел. Что касается армейской разведки в данном случае, ее миссия на этом закончилась. Запись в делах-армейской разведки в Говернорс-Айленд в деле с надписью «шпионы» оказалась единственным, что осталось от истории со скрипкой в официальных документах. В ней говорилось: «Уильям Лонковский подозревается в шпионаже; сообщено 25 сентября 1935 года таможней и военной разведкой Соединенных Штатов».

И это все. Несколько слов о крупном деле, упущенном нерадивыми чиновниками.

Но если военная разведка была удовлетворена решением дела Лонковского, то таможенный чиновник — нет. В понедельник утром, когда агенты военно-морской разведки совершали свой обычный обход по берегу, одному из них рассказали о происшествии в прошлую субботу. Фотографии все еще находились в таможне, их показали следователю военно-морской разведки.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Это же снимки экспериментальных самолетов. Где тот парень, у которого их взяли?

Таможенник только повел плечами.

— Военная разведка отпустила его, — сказал он.

Следователь разразился неописуемой руганью. Придя в себя, он позвонил в свой отдел и доложил о случившемся. Немедленно связались с Вашингтоном и запросили указаний капитана 1 ранга Пьюлстона. Через несколько минут после разговора с Нью-Йорком начальник вызвал меня к себе в кабинет и рассказал все подробности, а затем приказал немедленно лететь в Нью-Йорк и там разобраться в этой истории.

Два часа я слушал доклад начальника разведки военно-морского округа. Что сделать, чтобы исправить ошибку? Нам, военно-морским разведчикам, сразу стало ясно, что мы натолкнулись на важное звено. Я решил поехать на Говернорс-Айленд и связаться с начальником военной разведки зоны второго корпуса. Я застал его на месте. Он оказался майором Джозефом Н. Далтоном — офицером, которого все уважали, как способного разведчика. Он имел всего двух подчиненных, что создавало серьезные затруднения в работе, и все же я не мог примириться с допущенной ошибкой.

— Майор, — сказал я ему, — это явный шпионаж, и ваши люди в подобных случаях должны немедленно связываться с военно-морской разведкой, особенно когда дело касается экспериментальных самолетов военно-морской авиации.

Но майор Далтон, очевидно полагая, что мы проявляем излишнюю бдительность, не долго думая, ответил:

— Нам это не показалось настолько серьезным.

Я решил не терять больше времени на споры и поспешил к начальнику разведки военно-морского округа. Было ясно, что любая предпринятая мера окажется слишком запоздалой. Тем не менее мы тотчас отправились на Лонг-Айленд, где проживали Лонковский и его жена. Домашний адрес Лонковского был известен из его допроса в таможне.

Как мы и предполагали, птички уже улетели. Патриотически настроенная хозяйка дома рассказала нам, что жена Лонковского после телефонного звонка мужа быстро куда-то уехала, причем неизвестно на сколько. Они оставили всю свою небогатую обстановку.

Нам помогли и другие люди, видевшие Лонковского во время бегства, в частности всезнающий лифтер. Мы узнали, что Лонковский сделал только одну остановку в доме 56 по 87-й улице, где проживал некий доктор Игнатс Г. Грибль. Нам удалось установить номера всех телефонов, которые вызывались из квартиры Лонковского. Дальнейшее расследование показало, что доктор Грибль являлся самым важным лицом в группе Лонковского, несмотря на то что он был офицером запаса медицинского корпуса Соединенных Штатов. Лонковский предупредил Грибля, что группа раскрыта. После этого он позвонил жене, велел ей забрать все деньги из банка и выехать морем на следующий день. Затем Лонковский в машине Грибля уехал в Канаду, а оттуда на первом пароходе — в Германию.

Так, шаг за шагом, мы установили маршрут побега шпиона. Больше мы о нем ничего не слышали. На этом миссия контрразведки закончилась.

Однако немцы предприняли свои меры. Когда «Европа» вернулась обратно, официанта, с которым пытался встретиться Лонковский, на теплоходе не оказалось. Человек с очень сильным немецким акцентом пришел в таможню, где был задержан Лонковский.

— Здесь недавно задержали некоего Уильяма Лонковского? — спросил он.

— Да, — ответил чиновник.

Прибывший завязал разговор, пытаясь установить обстоятельства побега Лонковского и особенно тот факт, действительно ли Лонковский заплатил тысячу долларов за свое освобождение. В ходе разговора незнакомец убедился, что, когда Лонковского отпустили, о деньгах речь не шла. Мы не сомневались, что гестапо отплатит герру Лонковскому за его мошеннические поползновения на немецкую казну.

Я поспешил в Вашингтон и доложил обо всем Пьюлстону. Мы понимали, что неправильное ведение дела с самого начала оборвало важную нить и тем самым лишило Соединенные Штаты возможности быстро ликвидировать серьезную нацистскую шпионскую сеть. Уверенность в том, что задержание Лонковского и последующее его освобождение заставит группу прекратить работу на неопределенный срок, была у нас еще до того, как мы узнали, что Лонковский предупредил Грибля.

Пьюлстон немедленно написал письмо начальнику управления военной разведки генералу Найту. Он прямо высказал свое мнение и назвал вещи своими именами. Однако письмо не было похоронной речью над пролитым молоком, оно преследовало конструктивную цель: Пьюлстон пытался убедить управление армейской разведки в необходимости объединения усилий армейской и военно-морской разведок, чтобы подобная ошибка впредь не могла повториться. Так дело пришлось закончить. Хорошая возможность ускользнула от нас из-за грубых ошибок, не зависящих от военно-морской разведки.

Спустя три года заголовки газет возвестили о раскрытии этой нацистской шпионской сети. Но это было сделано с опозданием на целых три года, хотя все это время доктор Грибль и его сообщники жили словно в рассрочку: они не могли избежать своей неизбежной участи.

В 1937 году Леону Тэрроу удалось уничтожить немецкую шпионскую сеть. Можно вспомнить, что тогда ограниченность немецкой разведки и низкая подготовка ее агентов дали возможность американским бюро расследования при помощи важных нитей, полученных от английской разведки, уничтожить опасную немецкую шпионскую сеть, недавно возобновившую свою деятельность в Соединенных Штатах. Получив сообщение от почтальона из Данди (Шотландия), английская разведка задержала одну женщину — миссис Джесси Джордан, пожилую парикмахершу, которая использовалась немецкой разведкой как почтовый ящик. К этому времени немецкая разведка в Соединенных Штатах снова активизировалась. Ею был завербован дезертир из армии Соединенных Штатов Гюнтер Густав Румрих, чью деятельность раскрыло пятое контрразведывательное управление военного министерства Великобритании.

Шпионам пришлось снова свернуть работу. Это произошло через два года после дела Лонковского в Нью-Йорке, когда военно-морской разведке удалось выявить группу шпионов, связанных с Лонковский. Это было уже значительным успехом. Те, кто принимали участие в раскрытии настоящего заговора нацистов, получили заслуженную благодарность. Мы добились этого успеха только в 1937 году, хотя начало ему было положено еще в 1935 году, но тогда, к сожалению, не все осознавали опасность, с которой мы столкнулись.

 

Глава 15.

БОРЬБА СО ШПИОНАЖЕМ НАЧИНАЕТСЯ

Значение дела Лонковского невозможно преувеличить. Оно явилось первым признаком того, что Германия снова возвратилась к шпионажу после семнадцатилетней спячки. Перед первой мировой войной немецкий шпионаж был действительно оружием в руках создателей Прусской империи. Бисмарк готовился к франко-прусской войне, используя мастера шпионажа доктора Штибера, которому он дал все возможности для забрасывания целой армии шпионов во Францию. Армия шпионов должна была проложить путь армиям вторжения Мольтке. Между 1868—1870 гг. Штибер забросил во Францию не менее 30 тысяч шпионов таким путем, который, если говорить словами Жоржа Буржена — сотрудника французского национального архива, был подобен кампании подрывной деятельности, предшествующей обеим мировым войнам. «Германия приняла такие же тщательные меры предосторожности перед первой мировой войной 1914—1918 гг., как перед войной 1870 г., — писал Буржен в своем описании характера немецкого шпионажа. — Шпионам помогало большое количество национальных групп немцев, которые осели в других странах. Восточные районы Франции особенно кишели немецкими агентами — сельскохозяйственными рабочими, домашней прислугой, парикмахерами, коммивояжерами, учителями немецкого языка. Многие из них выдавали себя за жителей Бельгии, Швейцарии и Люксембурга».

Преемником Штибера в период подготовки первой мировой войны стал Макиавелли, доверенное лицо известного генерала Людендорфа, полковник Вальтер Николаи, начальник отдела III-Б в оперативном управлении, возглавляемом самим Людендорфом. Первая мировая война застала Николаи во главе немецкой системы шпионажа, хотя частично шпионажем в других частях света занималась удивительно неэффективная разведывательная группа из немецкого военно-морского штаба. Эта группа, вне всякого сомнения, не могла соревноваться с английскими разведчиками, которыми руководил сэр Рэджинальд Холл. Начальник английской военно-морской разведки был абсолютно прав, дав своему немецкому противнику такую характеристику, которую даже теперь специалисты в области разведки цитируют с нескрываемым одобрением. «Германская разведывательная служба, — говорил сэр Рэджинальд, — насколько способна и умна внешне, настолько она тупа и глупа внутренне». Деятельность Николаи подтверждает это высказывание.

Но Николаи был безжалостным и беспринципным мастером шпионажа, преданным секретной службе с фанатизмом монаха-аскета. Когда в 1918 году поражение Германии стало очевидным, он ушел в отставку с действительной службы, но не с секретной. По его мнению, прекращение военных действий в 1918 году не привело к окончанию первой мировой войны. Он умолял немцев остаться на ринге и продолжать борьбу с помощью подрывных средств секретной службы. «Война в условиях мира, — писал он в книге «Тайные силы», — таково истинное определение роли разведывательной службы в настоящее время. Разведывательной службе нельзя нанести удар разоружением, так как пропаганда, являющаяся важной чертой разведки, заменит военные операции и превзойдет по своей эффективности просто политическое оружие… Поэтому разведывательная служба стоит на пороге новых задач». В той же самой книге он изложил основной принцип, которым всегда руководствовался немецкий шпионаж: «Интенсивный шпионаж должен предшествовать интенсивному вооружению для подготовки к войне».

Но у руководителей демократической Веймарской республики послевоенной Германии не возникло желания осуществлять принципы Николаи на практике. Фактически Версальский мирный договор запрещал деятельность немецкой разведывательной службы. Но как и все другие положения договора, немцы нарушили это условие самым вопиющим образом. Внутри замаскированного генерального штаба, также запрещенного, действовали замаскированные секретные службы под наименованиями «Секция иностранных армий» и «Статистическое бюро». Первая занималась политическим и военным шпионажем, вторая — экономическим. Но это совсем не та агрессивная шпионская система Германии, которой руководил Николаи. Главой немецкой разведывательной службы во времена Веймарской республики был офицер с изысканными манерами полковник Фриц Бредов, он отказался от агрессивной шпионской деятельности и ограничил работу своей организации сбором необходимой информации из прессы и других доступных источников. Хотя в соседние страны, особенно в Польшу, и было послано несколько агентов, во Францию, Англию и Соединенные Штаты Бредов не забросил ни единого шпиона. Для тех из нас, кто следил за разведывательной службой наших потенциальных противников и довольно внимательно присматривался к шпионской деятельности немцев, стало ясно, что, за исключением отдельных случаев, немецкая разведывательная служба была более или менее пассивной.

Захват власти Гитлером в 1933 году привел к коренным изменениям. Подобно Бисмарку, Гитлер твердо верил в секретную службу. Весь характер и психология фюрера вели его в этом направлении, он практиковал шпионаж и подрывные действия «пятой колонны» в небывалом масштабе, большем, чем во время борьбы нацистской партии за власть в период с 1926 по 1933 год. Встав во главе рейха, он пытался навязать свои идеи немецкому генеральному штабу. Полковник Бредов противился этому, что вызвало ярость Гитлера и Николаи, который снова находился в седле, действуя как главный советник Гитлера по всем делам шпионажа и секретной службы.

Полковник Бредов стоял на их пути. Он отказывался выполнять указания Гитлера и весьма неохотно сотрудничал с Николаи. Как Гитлеру, так и Николаи было ясно, что они не смогут осуществить планы своей секретной службы до тех пор, пока немецкую разведку возглавляет Бредов. Но Бредов опирался на поддержку немецкого генерального штаба и особенно генерала Курта фон Шлейхера — видную фигуру в немецких вооруженных силах. Сам фон Шлейхер был канцлером накануне захвата власти Гитлером. Кровавая чистка 1934 года представила долгожданную возможность избавиться от Шлейхера и Бредова. 30 июня 1934 года специальное отделение эсэсовцев направилось к дому Шлейхера на окраине Берлина. Шлейхера убили пятью выстрелами в упор. Затем эсэсовцы устремились к военному министерству на Бендлерштрассе, вытащили Бредова из его кабинета и расправились с ним на улице. На другой день в военное министерство явился Николаи. Опираясь на поддержку Гитлера, он начал восстанавливать агрессивную немецкую разведывательную службу для работы во Франции, Англии и Соединенных Штатах.

Возрождение немецкого шпионажа в несомненной манере Николаи было впервые обнаружено MI-5, отделом контрразведки английского военного министерства, которому посчастливилось иметь начальника в лице полковника Кокса, весьма изобретательного и искусного офицера контрразведки. В начале 1935 года в Англии арестовали немецкого агента по имени Герман Герц. Он наносил на карту аэродромы в Кенте, которые входили в оборонительные кольца вокруг Лондона. Это был первый немецкий шпион, появившийся на сцене после 1918 года. Одновременно в Чехословакии была раскрыта немецкая шпионская организация и затем еще одна в Бельгии; последняя работала под руководством агента Лео Пеес, который пытался заполучить план укреплений льежской оборонительной зоны. К началу 1935 года французское Второе бюро считало, что во Франции действовало 500 немецких агентов и в их числе агент по имени Отто Бальтес. Он добыл план системы укреплений Меца, контролирующих подступы к Эльзас — Лотарингии. Немецким агентом являлся также французский офицер капитан Жорж Франс, который продал подробный план укреплений Бельфора немецким шпионам.

Было ясно, что вскоре немецкие агенты также появятся и в Соединенных Штатах. Дело Лонковского доказало нам, что Николаи распространил свою деятельность на западное полушарие. Это была случайная и неквалифицированная, но тем не менее шпионская сеть.

У полковника Николаи имелся еще один план, его поддерживал Гитлер. Николаи работал над созданием немецко-японского шпионского союза частично с целью получения данных из информации, находящейся в распоряжении японской разведки, и частично с целью создания огромной немецкой шпионской сети за счет финансовой поддержки японцев. Его идея была достаточно простой. Он пытался убедить японцев в том, что только представители белой расы могут проводить эффективную шпионскую работу на них, так как японских агентов легко можно обнаружить по внешнему виду. Он также доказывал, что агенты-белогвардейцы, широко используемые японцами, больше не обеспечивали получения необходимых данных и в конце концов были ненадежны, ибо они работали независимо и несогласованно, без поддержки суверенного государства.

Немецкая разведка сделала официальное предложение японцам соединить ресурсы и использовать немецких агентов там, где не могли работать японцы. Николаи также предложил передать в распоряжение японцев все данные, полученные на европейском театре действий, и организовать совместную шпионскую сеть в Соединенных Штатах при условии, если японцы согласятся предоставлять немцам материал, добываемый их агентами. Японцам это предложение показалось довольно заманчивым, и в результате было принято решение претворить этот план в действие. Нацистский шпион Эуген Отт, позднее немецкий посол в Японии, был собственным агентом Гитлера в окружении генерала Шлейхера, он давал информацию даже тогда, когда служил Шлейхеру в качестве доверенного помощника. Ему было поручено осуществлять связь между немецкой и японской разведывательными службами. Еще один опытный шпион фон дер Остен, известный контрразведывательным службам союзников с первой мировой войны (и позднее погибший в Нью-Йорке при выполнении секретного задания), был послан на Дальний Восток, чтобы подготовить почву для взаимодействия. Соглашение было достигнуто в 1935 году. И хотя до заключения пакта оси Берлин — Токио еще оставалось несколько лет, немецко-японский шпионский союз стал действительностью. Немецкие шпионы работали на японцев, японские агенты — на немцев. Местом их соприкосновения были Соединенные Штаты.

В настоящее время эти факты подтверждены историей, а в 1935 году соглашение между Германией и Японией только предполагалось, и получить подтверждение этому было чрезвычайно важным.

В конце 1935 года я получил такое подтверждение во время приема, устроенного японским военно-морским атташе в отеле «Мэй флауэр». Японским военно-морским атташе являлся тогда капитан 1 ранга Тамон Ямагути. Он не был таким высоким, как адмирал Номура, но все же он был великоват для японца, его бесстрастное лицо с острыми глазами выражало спокойную, холодную, твердую решимость.

Когда японцы решили усилить шпионскую деятельность в Соединенных Штатах, они сделали Ямагути центром шпионажа и поместили его со всеми разветвлениями секретной службы в Олбан Тауэрс — фешенебельном многоквартирном доме жилого района Вашингтона. Появление Ямагути в Вашингтоне как нельзя лучше подтверждало наличие японской шпионской сети в Соединенных Штатах. Я не сомневался в огромном значении его перевода в Вашингтон. Капитан 1 ранга Пьюлстон полностью разделял мое мнение. Появление Ямагути на вашингтонской сцене было предупреждением к буре и словно по тревоге подняло нас, чтобы мы приступили к своим обязанностям и приготовились немедленно выполнить свой долг. Я использовал каждый случай для встреч с Ямагути как в официальной, так и в неофициальной обстановке, и Ямагути не избегал меня. Я стал непременным участником всех его приемов и вечеров и был, конечно, в числе гостей на приеме в «Мэй флауэр».

Будущая ось была довольно полно представлена на этом вечере. На него явились итальянцы, а также немцы в лице военного атташе генерал-лейтенанта Фридриха фон Бетихера и военно-морского атташе вице-адмирала Витхофта Эмдена, старого служаки, который был артиллерийским офицером в первую мировую войну на крейсере «Эмден», более или менее благородного представителя неблагородной нацистской игры. В этот день меня поразила перемена в отношениях между японским и немецким атташе. Во время предыдущих совместных нерегулярных встреч их взаимоотношения были официальными и почти холодными. Теперь в их отношениях были заметны близость и теплота, немцы чувствовали себя на вечере у Ямагути как дома.

Прием в «Мэй флауэр» проходил в китайском зале — очередной непреднамеренный, но зловещий жест японцев. Я взял себе за правило не уходить с подобных приемов до тех пор, пока не удалятся все другие гости. Я хотел выразить уважение к хозяину, а также воспользоваться предоставившейся возможностью для совершенствования в японском языке. Я заметил, что на этот раз новые немецкие друзья Ямагути пытались пересидеть меня. Генерал Бетихер и адмирал Витхофт Эмден оставались у Ямагути даже тогда, когда большинство других гостей удалилось. На предыдущих приемах они всегда уходили одними из первых.

Заметив эту необычную перемену, я разыскал свою жену и4предупредил ее о необходимости остаться на вечере до конца и посмотреть, что произойдет дальше. Я посвятил Клер в свои планы, так как ее особенная наблюдательность могла дополнить мои выводы. К этому времени гости начали расходиться, и, как мы заметили, оба немца через весь зал вновь подошли с двух сторон к Ямагути. Они откровенно расточали ему безудержные комплименты. Я попытался ненавязчиво установить, что скрывается за этой внезапной дружбой, но другие японцы не проявляли желания распространяться на эту тему, и я сделал вывод, что между нацистами и японцами уже заключено или заключается какое-то соглашение и что именно дружба, основанная на этом соглашении, заставила Бетихера и Эмдена липнуть к новому союзнику даже на этом как будто светском приеме. Я сказал жене: «Я уверен, что в немецко-японских отношениях происходит что-то новое. Посмотри, как эти два нациста цепляются за Ямагути, они никогда не вели себя так прежде. Эти дураки слишком откровенно проявляют свою внезапно обретенную любовь к японцу».

Вскоре мы заметили, что наше присутствие раздражает немцев. Наше намерение пробыть на вечере до конца действовало на их нервы, особенно когда прием явно окончился. Из китайского зала мы с женой вышли вместе с Ямагути, немцы удалились до нас, и я торжествовал свою победу.

На следующее утро я пошел к начальнику и сообщил ему о своих наблюдениях. Он согласился с моими выводами. Теперь мы все были уверены, что, начиная с этого момента, надо учитывать тесный союз немцев и японцев, который представлял для нас новую опасность. Теперь усилия шпионов полностью объединились и события получили полный размах. Мы находились накануне усиления активности этого объединенного шпионажа, шпионская деятельность постепенно расширялась, захватывая все сферы нашей национальной безопасности, чтобы достигнуть своей кульминационной точки в нападении на Пирл-Харбор.

Я не сомневался, что вслед за приемом в китайском зале гостиницы «Мэй флауэр» последует встреча собственно в Китае, я помнил план, о котором рассказывал мне Сато-сан в начале двадцатых годов. По этому плану Китай должен был стать первым этапом японской агрессии. Но за Китаем вырисовывалась еще более крупная авантюра — война против Соединенных Штатов, моральное негодование которых стояло на пути японцев к безграничным завоеваниям.

Собираясь уходить из кабинета Пьюлстона, я сказал ему:

— Мы будем теперь здорово заняты, сэр.

— Да, — ответил он, устремив свой взгляд в открытое окно, — но будем готовы, не так ли?

— Мы уже готовы, сэр.

 

Глава 16.

ДОКТОР БЕРЕТСЯ ЗА РАССЛЕДОВАНИЕ ДЕЛА

В то время как мы в силу необходимости стремились максимально усилить контрразведку, наша разведывательная работа продолжалась в направлении, разработанном в 1927 году. В том году, следя за учениями японского флота с пункта подслушивания, мы смогли получить достаточно ценную информацию о его тактике; с той поры радиоподслушивание стало важным средством нашей разведывательной работы, однако в широком масштабе этот метод был применен только в 1933 году.

В 1933 году намечались большие маневры всего японского флота; нам представлялась редкая возможность организовать подслушивание на коммуникациях японцев и выяснить, что они собираются извлечь из своих гигантских учений. К тому времени систему, столь примитивно поставленную в 1927 году, усовершенствовали, и несколько радиостанций могли перехватывать сообщения, которыми обменивались японские корабли, участвовавшие в решении поставленной перед флотом задачи. Потоки бумаг с различного рода данными и подробностями хлынули в наши отделы, и нам пришлось долго и много поработать для того, чтобы, соединяя бесчисленные обрывки сведений, полученные по радио, ясно представить себе всю картину. В 1935 году огромная работа по анализу данных закончилась, и цель маневров нам стала ясна. Это была военная игра до некоторой степени в оборонительном плане, поскольку в основу своих учений японцы положили гипотезу о том, что в случае войны на Тихом океане враг будет постепенно приближаться к японским берегам. Условия маневров имитировали боевую обстановку в той фазе войны, когда боевые действия должны были иметь место вблизи собственно Японии; оно так и случилось несколькими годами позднее: 3-й флот адмирала Холси в ожесточенных схватках последних месяцев войны действительно подошел к самым берегам Японии.

Маневры японского флота раскрыли нам стратегию японцев, разработанную в расчете на такую возможность, и она лежала теперь перед нами, тщательно нанесенная на листы бумаги. Их план заключался в том, чтобы заманить силы нападения в огромную ловушку, образованную подводными лодками прибрежного действия и базовой авиацией, а затем двинуть все свои оборонительные силы на завершение гигантской операции, в ходе которой японцы надеялись уничтожить силы нападения одним ударом подобно тому, как они несколько сот лет назад разгромили «с помощью священного ветра» (камикадзэ) вторгнувшуюся в их страну из Монголии армаду Кубилай-хана. На этот раз надежды японцев не возлагались на божественные силы. По их плану «священный ветер» должны были заменить воздушные силы, которым и предстояло нанести решительный удар в решающий момент.

Мы описали японский план со всеми его специфическими особенностями и разослали наш анализ в высшие инстанции, нас заслуженно похвалили, и это упрочило репутацию морской разведки. Только один офицер, интересовавшийся способностью кораблей к маневрированию, но не передвижением японских кораблей, проявил поразительно слабый интерес к рассматриваемому плану. Просмотрев план и анализ, он только пожал плечами, будто говоря: «Ох, уж эти мне нахальные япошки».

Я вспомнил этот маленький, но значительный случай несколькими годами позднее, когда узнал, что этот самый офицер назначен на ответственный командный пост по обороне Соединенных Штатов Америки. И когда «нахальные япошки» продемонстрировали ему свою маневренность уже в боевой обстановке, он убедился, что мог быть лучше подготовлен к выполнению своей ответственной задачи и не нанес бы ущерба всей нации, если бы уделил больше внимания аналитической деятельности морской разведки.

В то время как мы с законной гордостью рекламировали свои успехи в анализе больших японских маневров 1933 года, утверждая этим еще одну веху в работе морской разведки, наше внимание в силу необходимости было привлечено к событиям, гораздо ближе затрагивающим нашу страну. Капитан 1 ранга Ямагути собирался вступить в игру, и мы готовились отразить его удар.

Начальник разведки 11-го морского округа сообщил в Вашингтон о значительном шпионском деле, первом по своему размаху в области контрразведки со времени окончания первой мировой войны. Все свободные люди в морской разведке, особенно из отдела Дальнего Востока, были брошены на расследование этого дела, поскольку оно грозило отозваться в высших дипломатических сферах и могло повлиять на наши отношения с Японией. На вершине пирамиды шпионов находился сам Ямагути. Находясь в центре паутины, опутавшей страну от Вашингтона до Западного побережья, Ямагути заправлял всем, хотя над ним стоял еще один матерый шпион, о существовании которого мы тогда не знали. Задачей дальнейшей контрразведывательной работы являлось обнаружение организатора всего японского шпионажа в западном полушарии, наиболее квалифицированного и ловкого шпиона из всех когда-либо работавших в Соединенных Штатах в пользу иностранного государства. Непосредственным представителем Ямагути на побережье являлся японский офицер Тосио Миядзаки, капитан 3 ранга японского императорского флота. Нам было известно, что он проявляет интерес ко многим вещам, лишь весьма отдаленно связанным с нашим языком, и мы держали его под общим наблюдением. Эта задача была трудной даже для Миядзаки — опытного разведчика, весьма инициативного и изобретательного, умеющего маскировать свою деятельность. Его разоблачили благодаря бдительности рядового американского гражданина.

Помощь населения является одним из наиболее существенных факторов в разведывательной работе до тех пор, пока не возникает шпиономания и преследование иностранцев, как предполагаемых шпионов, не принимает формы национального психоза. Американцы всегда проявляли не только большую изобретательность в выслеживании преступников, но и удивительную выдержку, ограничивая свои услуги в качестве сыщиков-любителей только теми случаями, когда их подозрения были достаточно обоснованны. Раскрытие некоторых из наиболее крупных шпионских дел базировалось на информации, полученной от населения. Наблюдения граждан делают честь уму и патриотизму американского народа. Обычно это простые люди: дворник, домашняя хозяйка или кондуктор автобуса, они сообщают ценные сведения, не рассчитывая ни на какую награду, кроме той, которую приносит сознание выполненного патриотического долга. Эти неизвестные герои вполне заслуживают немалой доли тех похвал, которые нация так щедро расточает официальным агентам и следователям разведки, когда сообщение об аресте шпиона публикуется под сенсационными заголовками.

В деле Миядзаки первым, кто дал нам нить и помог в дальнейших поисках, явился бедняк из района Сан-Педро, живущий щедротами океана. Его имя Вильям Тернтайн. В один прекрасный день он появился на палубе флагманского корабля командующего Тихоокеанским флотом и потребовал, чтобы его немедленно допустили к адмиралу.

— Я хочу сообщить ему нечто важное, — сказал он.

— А не могли бы вы сообщить это мне? — полушутя спросил вахтенный офицер.

— Вы занимаете недостаточно высокий пост, — ответил Тернтайн, — я хочу видеть самого главного.

Его проводили к помощнику командира, но он продолжал настаивать на своем:

— Пропустите меня к самому главному.

Вызвали адъютанта адмирала, но Тернтайн встретил его все теми же словами:

— Я хочу видеть самого главного начальника.

— Каков характер вашего дела? — спросил адъютант. — Я должен сказать адмиралу, зачем вы явились к нему.

Тернтайну это показалось убедительным, и он сказал:

— Я хочу рассказать ему о нескольких японских шпионах, известных мне.

Через несколько минут бедняк с калифорнийского побережья стоял перед адмиралом Джозефом М. Ривеса, командующим флотом.

— Насколько я понимаю, вы имеете сведения о шпионах, — сказал посетителю адмирал, должным образом оценивший важность обстановки.

— Да, сэр. Я живу с одним из них.

— Хорошо, расскажите нам все, что вы знаете, — сказал ему адмирал, когда они присели, чтобы начать беседу.

— Я живу с одним человеком по имени Билл Томпсон, адмирал. Моряк он никудышный, служил одно время во флоте, потом его оттуда вышибли, не знаю, впрочем, почему. Так вот, я стал замечать, что Билл иногда опять надевает форму и в ней отправляется в гавань, там пробирается на корабли, а домой возвращается с бумагами и прячет их у себя в комнате. Мне показалось это подозрительным, и я решил наблюдать за ним попристальнее. И будь я проклят, адмирал, если Билл не передал эти самые бумаги какому-то япошке, с которым он, как я видел собственными глазами, встретился в городе. Этот Билл Томпсон — отъявленный мошенник, адмирал. Он был всего лишь матросом срочной службы, но сейчас, отправляясь на какой-нибудь из наших кораблей за бумагами, надевает форму старшины 1-й статьи. Он замышляет что-то недоброе, адмирал.

— По-видимому, так оно и есть, — сказал адмирал, — и я хочу поблагодарить вас не только от себя лично, но и от имени правительства Соединенных Штатов Америки за ваш патриотический поступок. Могу заверить вас, что мы уделим достаточно внимания вашему «другу», но, разумеется, не сможем познакомить вас с подробностями нашего расследования. Вы сильно помогли бы нашей работе, если бы никому не говорили об этом деле и дали бы нам довести его до конца. Вы сделали больше, чем просто выполнили обязанность, мистер Тернтайн, и нация благодарна вам.

Тернтайн был сильно тронут прочувствованными словами адмирала и только сказал:

— Хорошо, адмирал. Счастливо оставаться, сэр.

Как только Тернтайн закрыл за собой дверь, адмирал вызвал своего адъютанта.

— Пригласите сюда этого Коггинса, — сказал он, — Посмотрим, справится ли он.

Решение адмирала было неожиданным, ибо «этот Коггинс» формально не являлся ни офицером разведки, ни следователем, ни сыщиком: он — флотский хирург, специализировавшийся в области акушерства при амбулатории американского флота в Лонг Биче. Он принимал от тридцати до шестидесяти младенцев в месяц и обходил многочисленных амбулаторных больных каждый день; каким-то непостижимым образом он еще находил время для чтения книг, посвященных шпионажу и разведке, и таким образом стал специалистом и в этой области. Он писал доклады об опасности разрешения японским судам ловить рыбу вблизи Западного побережья США и на другие аналогичные темы, что привлекло внимание адмирала Ривеса. Естественно поэтому, что, когда адмиралу доложили о случае с бумагами, он сразу решил поручить расследование доктору. «Я чувствую, что он справится», — сказал адмирал.

Коггинс несказанно обрадовался, когда ему предоставили возможность перейти от любительских занятий к настоящей работе. На первый взгляд, дело выглядело нетрудным. Томпсон — типичная жертва агентов иностранной разведки; бывший военный моряк после увольнения из флота покатился вниз по наклонной плоскости. Недостаток денег, пьянство не по средствам постепенно вовлекли его в сеть, расставленную для людей такого сорта японцами, орудовавшими тогда на Западном побережье. В конце концов судьба столкнула Томпсона с Миядзаки, и тот быстро договорился с ним. Томпсон надевал форму старшины 1-й статьи, отправлялся на корабль, где его не знали, спускался в орудийный отсек и, выдавая себя за артиллерийского писаря с другого корабля, стоявшего в гавани, получал секретные материалы.

Коггинс прекрасно представлял себе методы контрразведывательной работы и знал, чем они отличаются от простого расследования, — понятия, между которыми часто не проводят различия. Он принялся за работу. С помощью тщательной тайной слежки и пристального изучения он сам и его помощники определили характер повседневной жизни Томпсона и подозреваемых японцев.

Томпсон возвращался с кораблей, направлялся в свою квартиру, прятал документы под ковер и переодевался в штатскую одежду; затем он отправлялся в Лос-Анжелес на встречу с Миядзаки. Во время свидания он передавал японцу то, что ему удавалось достать, или уславливался о пересылке материалов по почте. В Лос-Анжелесе они обычно встречались на площади Першинга или вблизи от нее, и именно здесь капитан-лейтенант Коггинс наблюдал, как они вершили свое дело — последнее, которое доктор позволил сделать Томпсону.

Все улики теперь были налицо. Коггинс изучил украденные документы, хранившиеся под ковром в квартире Томпсона, и с помощью разнообразных методов исследования собрал неопровержимый обвинительный материал, который был передан американскому прокурору для возбуждения судебного дела.

Однако незадолго до ареста Томпсона доктор на целый день потерял его из виду. Это сильно обеспокоило Коггинса. Он встретился с Тернтайном, от которого узнал, что лжеморяк как-то обмолвился о своем намерении поехать в Вашингтон к японскому военно-морскому атташе. Нас немедленно известили о таком повороте событий, однако, как выяснилось, Томпсон не уезжал из Лос-Анжелеса, а пропадал в кабаках с пьяной компанией.

До этого времени служба морской разведки осуществляла только косвенный контроль за делом Томпсона, поскольку Коггинс провел расследование для командующего и передал обвинительный материал американским властям для привлечения Томпсона к суду. В то время морская разведка так же, как и сейчас, не имела права производить аресты, хотя это и было бы в интересах безопасности флота. По этой причине Коггинс не мог арестовать Билла сам, он мог только ограничить его свободу передвижения, что допускается законом, когда преступление очевидно. Однако была найдена возможность законного задержания Томпсона до окончания оформления нужных бумаг, и исполнительные власти могли приняться за расследование этого дела, забрав обвиняемого у доктора Коггинса.

Вскоре обнаружилось, что гражданские власти не спешат с судом над Томпсоном, несмотря на наличие обвинительного материала. Вашингтон опасался международных осложнений в связи с тем, что в этом деле непосредственно участвовали высшие японские морские офицеры и нити шпионажа тянулись в святую святых международной дипломатии. Хотя неопровержимые улики были налицо и ставили Томпсона в безвыходное положение, высшие власти приказали прокурору не начинать судебного разбирательства, если он не может гарантировать вынесение обвинительного приговора. Но кто может гарантировать обвинительный приговор, не имея специальных законов относительно шпионажа? Мы все протестовали против подобных препятствий, которые и в прошлом сильно снижали эффективность нашей работы из-за многих оговорок в американских законах, облегчающих работу тайным армиям, пытающимся выведать национальные секреты США.

Дело Томпсона являлось одним из наших первых дел о шпионаже. Статья 50-я уголовного кодекса Соединенных Штатов предполагает наличие «умысла» и других осложняющих обстоятельств. Нам нужно было убедить американского прокурора, что он может добиться обвинительного приговора. Мне поручили помочь ему на этой стадии дела, и я вылетел в Лос-Анжелес для переговоров с мистером Пирсоном Холлом, тогда прокурором, а сейчас федеральным судьей. Я уверял его, что калифорнийские присяжные, естественно, не будут настроены в пользу японского шпиона, и уговаривал начать судебное преследование, но он ждал команды из Вашингтона.

Почти не отдохнув между двумя воздушными рейсами, я поспешил в Вашингтон, чтобы встретиться с помощником генерального прокурора мистером Брайаном Макмагоном, который осуществлял надзор за этим делом по поручению Вашингтона. Он принял меня любезно, но сказал, что властям нужно еще пять улик, и тогда можно будет начать судебное дело.

— Какие же? — спросил я, и он назвал одну за другой.

— Допустим, мы обеспечим этот дополнительный материал. Сможете ли вы тогда начать суд? — продолжал я.

— Да, сможем, — ответил Макмагон.

В девять часов утра на следующий день я положил на стол Макмагона обвинительный материал, требуемый министерством юстиции; таким образом, суд над Томпсоном мог начаться. Я представил факты, уже входившие в обвинительный материал, но затерявшиеся в массе деталей и не сообразованные с общественным мнением. К тому времени Миядзаки сошел со сцены. Он внезапно сел на корабль, направлявшийся в Японию, и покинул сферу нашей юрисдикции, что многим принесло облегчение, ибо вовлечение его непосредственно в процесс могло оказаться неблагоразумным. Томпсон же получил пятнадцать лет с отбыванием в исправительной тюрьме на острове Макнейл, где он находится еще и сейчас, в момент написания этих строк, расплачиваясь за свое преступление.

Хотя дело Томпсона закончилось, Ямагути не давал нам покоя. Его квартира со служебным кабинетом находилась под постоянным наблюдением. И снова честные американцы явились нашим бесценным источником информации и помощи. Тех немногих агентов, которыми мы располагали, хватало только на то, чтобы правильно руководить патриотами в их работе. Посетители Ямагути проверялись и перепроверялись. Сам он рассматривался как персона нон грата, но мы убедили высшие власти не посягать на его иммунитет и не высылать его в Токио. Мы полагали, что такие действия сорвут наши меры, способствующие быстрому накоплению обличительного материала против Ямагути, и придется начать наши расследования с самого начала, тогда уже с новым человеком и его собственной шпионской сетью. Кроме того, мы были сильно заняты другим расследованием, тесно связанным с самим Ямагути. Наши наблюдения в ходе дела Томпсона показали, что в числе его постоянных посетителей был белый человек, он приезжал на машине с номерным знаком штата Мэриленд. Эта машина была зарегистрирована на имя Бэррета, и дальнейшая проверка показала, что владельцем машины является разведенная жена Джона С. Фарнсуорта, бывшего капитана 3 ранга, уволенного в отставку из флота Соединенных Штатов.

Фарнсуорт уже попал на подозрение, а теперь мы убедились, что наши подозрения обоснованны. Он давно начал наведываться в военно-морское министерство и старался завязать там откровенные разговоры со своими знакомыми. Один наблюдательный человек, которому это показалось странным, особенно в связи с сомнительным прошлым Фарнсуорта, сообщил о своих подозрениях в морскую разведку. Мы провели расследование и установили всех лиц, которых он посещал, и характер задаваемых им вопросов, которые в основном относились к технике. Для нас стало очевидным, что за этими действиями Фарнсуорта скрывается тайна. Однако большинство его знакомых, с которыми он соприкасался, высмеяли это предположение. Одного из них мне пришлось предупредить, что он может поплатиться, если не будет соблюдать осторожность в разговорах с Фарнсуортом. Некоторое время спустя он был сильно удивлен, получив приказ выехать с Западного побережья в Вашингтон для дачи свидетельских показаний по делу Фарнсуорта.

Наши подозрения относительно Фарнсуорта полностью подтвердились, после того как он побывал на эскадренном миноносце в Аннаполисе. Он надел штатскую одежду; встретив на трапе вахтенного офицера, совсем юного лейтенанта, Фарнсуорт сказал: «Я Фарнсуорт, выпуска 1915 года. Мне хотелось бы навести справку в вашей книге…» Он назвал книгу сугубо секретного содержания. Вахтенный офицер догадался спросить: «Разве вы еще во флоте?» Фарнсуорт знал об ответственности, которую он может понести за присвоение себе отсутствующего у него звания, поэтому он ответил отрицательно. Ему не позволили посмотреть эту книгу. Однако позднее он все-таки достал такую книгу, взяв ее со стола одного своего старого друга в военно-морском министерстве, когда того вызвали из комнаты буквально на один миг. Пропажу быстро обнаружили, и Фарнсуорт был задержан с книгой в руках. Это его погубило. Мы полностью изолировали Фарнсуорта, нажали на него и получили все улики, необходимые для ареста. Мне нет нужды загромождать свое повествование подробностями дела Фарнсуорта. Этот неприятный случай уже получил бо́льшую огласку, чем заслуживал. С нашей точки зрения, скорее Ямагути, чем Фарнсуорт, являлся настоящим злым гением данной истории, и когда бывшего офицера убрали с дороги и обезвредили, мы обратили все наше внимание на капитана 1 ранга Ямагути, готовя ему ловушку, в которую он, желая по-видимому, сделать нам любезность, в конце концов попал.

 

Глава 17.

АГЕНТЫ-ДВОЙНИКИ И ДИПЛОМАТЫ

Для всех нас, работников органов национальной безопасности, было ясно, что кампания японского шпионажа — в полном разгаре; оставалось выяснить цели японцев. Дело Томпсона показало, что наших противников главным образом интересовали подробности артиллерийского вооружения. Фарнсуорт — человек без определенных занятий — снабжал японцев всевозможными случайными данными, какие ему удавалось добыть через своих вашингтонских знакомых.

Несмотря на важность двух упомянутых дел, они не давали ключа к выяснению действительных интересов японской секретной службы в США. С точки зрения задач контрразведки, а также для достижения ряда оперативных целей нам всегда чрезвычайно важно знать конкретные задачи, которые ставит перед собой разведывательная служба предполагаемого противника. Зная это, мы можем надежнее охранять свои специальные секреты, которые, как нам известно, интересуют иностранцев и их агентов. Знание целей разведки противника дает возможность нашим оперативным органам определить ориентировку командования противника и позволяет разгадать его намерения, что является самой трудной частью работы разведки. И, наконец, противник, пытаясь узнать секреты других стран с целью компенсации собственных недостатков, обнаруживает обычно свои слабые стороны.

Основная цель агентов секретной службы в прошлом (главным образом в европейской школе шпионажа, так называемой классической школе, применявшейся в тайной войне между Германией и ее западными и восточными соседями) состояла в том, чтобы добыть план развертывания сил, являющийся лишь частью общего стратегического плана, подготавливаемого генеральными штабами, причем такой частью, которая раскрывала довольно подробно действия войск в начале войны. Обладание этим планом давало возможность будущей жертве нападения произвести собственные приготовления, не только предполагая, но и действительно зная будущие планы противника, и тем самым расстроить их в самом начале войны.

Ввиду своей огромной современной и потенциальной ценности планы развертывания являются наиболее тщательно охраняемыми секретами всех военных и военно-морских ведомств в Европе. В истории разведки имели место случаи, когда одной стране удавалось добыть план развертывания своего будущего противника, хотя подобные сведения можно получить, не прибегая к шпионажу, например путем изучения системы укреплений будущего противника, изменений в построении его боевых порядков, распределения личного состава армии и флота и путем наблюдения за характером ежегодных маневров. Таким образом, французы получили первый вариант плана Шлиффена в 1905 году. Мольтке узнал о французском плане развертывания в 1870 году частично благодаря офицерам генерального штаба, которые совершали поездки на поля будущей франко-прусской войны и проводили необходимые наблюдения, и частично — с помощью блестящего мастера шпионажа доктора Штибера, работавшего во Франции до начала войны вместе с тысячей агентов.

Выдающимся примером получения одной страной плана развертывания другой державы методом «чистого шпионажа» служит дело полковника австро-венгерской армии Альфреда Редля. Полковник Редль, являвшийся начальником австрийской секретной службы, имел доступ ко всем военным документам, включая знаменитый план развертывания, разработанный фельдмаршалом Конрадом фон Гетцендорфом для будущей войны против России, в котором, в частности, описывалась система крепостей в австрийской Польше. Начальству Редля не было известно, что некоторые личные слабости полковника давали возможность шантажировать его. Однако об этом узнал русский военный атташе полковник Зубович. Зубович воспользовался интимной связью Редля с неким молодым человеком и поставил Редля перед альтернативой: «Либо вы работаете на нас, либо мы откроем подробности вашей личной жизни». При этом полковнику предложили приличное вознаграждение.

В результате измены Редля шансы Австрии на успех в войне с Россией в 1914 году значительно снизились, так как не было возможности внести радикальные изменения в систему крепостей, на которой базировался австрийский план развертывания.

Перед второй мировой войной США столкнулись со значительными трудностями в подготовке своих планов. Наши мобилизационные планы явились предметом многих газетных статей, и хотя не все подробности были опубликованы, многое перестало быть тайной, и наши будущие противники узнали в этой области вполне достаточно, чтобы направить свои усилия на достижение других целей. Так, одна из среднезападных газет даже опубликовала окончательный вариант нашего мобилизационного плана (причем во всех подробностях) накануне Пирл-Харбора.

Агенты противника, работавшие в США и за их пределами, интересовались главным образом техническими и тактическими данными, они стремились знать подробности наших достижений в области технологии, особенно относительно постройки кораблей. Развертывание нашей армии зависит от хода реальной войны, а географическое положение США требует, чтобы наш флот беспрерывно развивался как основная сила в нашей системе обороны, поэтому основное внимание было направлено на выяснение секретных данных о нашем флоте, а не армии. Вот почему борьба со шпионажем для морской разведки являлась делом более трудным, чем для армейской.

Однако армейская разведка сталкивалась с трудностями другого порядка, они были связаны с приказом, запрещающим использование в мирное время офицеров запаса, которые обеспечили бы развертывание армии до начала боевых действий. До сего времени для меня не ясна причина появления приказа министерства обороны, который запрещал офицерам военной разведки использовать офицеров запаса для добывания информации или проверки каких-либо данных любым способом. И это несмотря на то, что офицеры запаса были просто необходимы для разведки, а их положение облегчало использование их в разведывательной работе. Я всегда предоставлял разведывательному управлению армии основания для просьбы о разрешении такого использования, но всякий раз, когда план разведывательного управления относительно использования офицеров запаса в мирное время рассматривался в вышестоящих инстанциях, на нем неизменно ставили резолюцию: «Ничего предпринять нельзя до начала мобилизации».

Мы усиленно интересовались целями японской разведки и готовили свои контрмеры, когда мадам Фортуна, самый важный тайный агент любой разведки, дала нам в руки оригинальный документ, подготовленный самими японцами. Изобретательность и тонкое мастерство нашей тайной сотрудницы дали нам возможность отвлечь на короткий срок внимание важного японского агента капитан-лейтенанта Омаи. Так как и наши собственные офицеры оказывались иногда в таком же незавидном положении, полезно указать на те опасности, которые подстерегают путешественника, везущего с собой конфиденциальные или секретные документы. Например, один наш офицер «потерял» свой портфель в отеле города Давенпорт (штат Айова) вскоре после того, как он рассказал любопытной японке мисс Саканиси о своей поездке к побережью Тихого океана. Эта женщина была одной из лучших сотрудниц японской разведки в США, она прикрывала свою шпионскую деятельность службой в библиотеке конгресса. Что касается агента японской разведки Омаи, то не составило большого труда, воспользовавшись слабостью капитан-лейтенанта к женскому полу, заставить его покинуть свой номер в гостинице и зайти в другой всего на пятнадцать минут. Мы были сполна вознаграждены за предыдущую потерю портфеля. Когда лейтенант Омаи вырвался из западни, он оставил в наших руках документ огромного значения — список вопросов, которые интересовали японскую разведку. Перечень с пометкой «совершенно секретно», сделанной авторами документа в Токио, был очень длинным. В его детально разработанных разделах предлагалось собрать возможно более полную секретную информацию о наших военных и военно-морских силах. В одном из разделов списка в общих чертах перечислялись необходимые японцам данные по тактике, в том числе по тактике ночного боя, в другом говорилось о необходимости получения сведений о средствах опознавания и соответствующих сигналах; в прочих разделах предлагалось добыть информацию об обучении и боевой подготовке, о тактических данных наших линкоров и тяжелых крейсеров, о передвижениях нашего флота.

Необходимость изучать индивидуальные качества отдельных командиров противника мы осознали значительно позднее, а японцы уже тогда проявляли огромный интерес к некоторым выдающимся офицерам американского военно-морского флота, которым, как им казалось, предстоит занять руководящие посты во флоте в будущей войне. Японцы старались знать их биографии, характеры и поведение, особые качества, странности, взгляды на военное искусство, послужной список, отличия, служебные обязанности, опубликованные ими труды. Японской агентуре поручалось изучать организацию нашей разведывательной службы и указывалось, какими средствами следует проводить шпионаж.

Словом, это был чрезвычайно обширный список, в котором наряду с перечислением задач собственной разведки японцы откровенно распространялись о своих недостатках, что позволяло нам представить их слабости и до некоторой степени намерения. Особое подчеркивание необходимости получить сведения о тактике ночного боя показывало нам, что они во многом рассчитывали на боевые действия в ночных условиях. В то время как японцы направляли почти все свои усилия по этому пути, мы занимались разработкой нашей собственной контрмеры — радиолокатора.

Когда мы работали над этим важным японским документом и принимали меры к тому, чтобы не допустить просачивания секретных данных, содержащихся в перехваченном документе, в наши руки попал другой документ, в еще большей степени раскрывающий основные вопросы, интересовавшие японскую разведку. Стало известно, что японцам удалось получить доступ к одной из наших орудийных башен с 203-мм орудиями и что они особенно стремятся получить побольше данных о нашем новом снаряде к этим орудиям. Имея в своем распоряжении эту информацию и следя за деятельностью Ямагути, мы знали почти все секреты японской разведки. Задача состояла в том, чтобы наилучшим образом использовать добытый материал во вред нашему противнику, обратив его секреты против него самого.

Мы решили воспользоваться хорошо известным приемом разведки, требующим исключительного искусства и осторожности, — агентом-двойником.

Применение этого метода, обычно практикуемого неразборчивыми в средствах агентами, которые готовы служить двум и более господам, если им платят, является позорным пятном в деятельности разведки. Знаменитая Мата Хари была агентом-двойником, и таких агентов можно часто встретить среди профессиональных шпионов; ими руководят корыстные интересы, а не патриотизм. Однако лучшим агентом-двойником является тот, кому противник предложил вести шпионскую работу на него; агент-двойник же сообщает об этом нам и соглашается работать для нас.

В случае, о котором я рассказываю, японцы решили привлечь к себе на работу нашего человека после продолжительного изучения его тяжелых материальных условий и учитывая, что он работает на важном участке одного завода, выпускающего морские орудия. Такие факты быстро устанавливаются агентами противника; вот почему в своих лекциях заинтересованным лицам на тему о сохранении тайны на производстве я советовал «быть осторожными в выборе знакомств в свободное от работы время».

Как только наш человек, назовем его Джоунсом, получил предложение от японцев, он немедленно пришел в отделение военно-морской разведки, где его проинструктировали, как вести игру с японцами.

Таким образом, мы не рисковали при выборе наших собственных агентов, так как тщательно отбирали людей, патриотизм которых не подлежал никакому сомнению и на честность которых можно было безоговорочно положиться, несмотря на характер выполняемой ими работы.

План был предельно прост. Мы точно знали конкретные данные, которые особенно хотели получить японцы, ибо, встречаясь вне работы с доверчивыми и ничего не подозревающими людьми, они в якобы случайных разговорах интересовались именно этими данными. Вот почему мы решили дать доступ японцам к интересующему их материалу, но при этом слегка видоизменить его. Элемент, который делал эти данные охраняемым секретом, изменялся или изымался вовсе. Подготовленный таким образом материал затем передавался тому человеку, который сообщил нам о попытке иностранной разведки завербовать его и с которыми держал связь или Ямагути или один из его подчиненных. Таким образом, поток информации в японскую секретную службу целиком управлялся нами. Они могли получить лишь то, что мы решили дать им, — рассекреченные «секреты».

Первое, что было передано для вручения Ямагути, — это искаженная «синька» нового 203-мм снаряда. Внешние очертания снаряда были сохранены, но «синька» готовилась под наблюдением соответствующих военно-морских специалистов, которые изъяли все новые данные. Когда агент-двойник доложил Ямагути о своем ценном приобретении, его приняли с распростертыми объятиями и открытым кошельком: Ямагути вручил Джоунсу 500 долларов новыми хрустящими банкнотами, сумму чрезвычайно высокую, которой в разведке оплачиваются только материалы особой важности.

Мы ожидали возвращения нашего агента после первой встречи с капитаном 1 ранга Ямагути с большим нетерпением; он тоже был предельно возбужден, когда докладывал об успешном выполнении своей миссии.

— Вот, — сказал агент, — он дал мне пятьсот долларов за «синьку».

Ему предложили оставить эту сумму у себя как справедливое вознаграждение за его услугу, и мы разрешили ему в будущем оставлять у себя все деньги, какие будут давать ему японцы за передачу данных. Единственное условие, которое он должен был соблюдать при этом, заключалось в том, чтобы он сообщал нам о каждом центе, полученном от любого японца. Его пришлось, однако, уговаривать и убеждать, что он имеет право на полученные деньги и что этот факт не будет обращен против него. Эта игра продолжалась, как планировалось, и деньги, первоначально предназначенные для организации «маньчжурского инцидента», уходили в бездонный колодец.

Но в нашей игре мы не учли женщины. Жена нашего агента-двойника заподозрила что-то неладное в неожиданном обогащении мужа и начала задавать ему затруднительные вопросы. Мы посоветовали агенту открыть отдельный счет в банке и вести более скромный образ жизни, по крайней мере на время.

Я надеюсь, что, если его жена и узнает теперь из этой книги об отдельном счете своего мужа, она поймет и оценит положение более чем десятилетней давности, которое мы держали от нее в секрете.

Наши агенты-двойники развивали активную деятельность не только в Вашингтоне, но и в других местах, и нам удалось получить от одного из наших конфиденциальных информаторов в Детройте еще один ключ к раскрытию конкретных целей японской разведки. В Детройте в авиаполку сухопутной армии из Райтфилда (Дейтон, штат Огайо) была организована авиационная выставка, на которой помимо других предметов демонстрировался радиопеленгатор, строго засекреченный в военно-морском флоте. Армия применяла его у себя, и хотя разведка флота долго и упорно держала его в секрете, радиопеленгатор внезапно выставили для всеобщего обозрения, о чем ради связи с прессой позаботилась группа сверхревностных офицеров.

Внимание нашего тайного агента было привлечено к пеленгатору, когда он следил за одним японцем, который проявил необычный интерес к прибору и тут же ушел с выставки, чтобы вызвать по междугородному телефону «инспектора» японской конторы по закупке материалов для военно-морского флота в Нью-Йорке. На следующее утро наш человек нисколько не удивился внезапному появлению других японцев, также проявляющих нескрываемый интерес к выставке. У них были с собой фотоаппараты, блокноты и кальки с чертежами. Разумеется, наш агент в Детройте не знал конкретных секретных данных радиопеленгатора, но очевидная заинтересованность японцев не оставляла сомнений в том, что устройство его является исключительно важным. Поэтому он позвонил нам в Вашингтон и рассказал обо всем. По нашей просьбе армейская разведка сняла прибор с выставки. Это было сделано на следующий же день, 26 июля 1935 года. И когда официальные японские представители бюро по закупке и агенты японской разведки в Нью-Йорке прибыли в Детройт по вызову своего местного агента, секретный товар уже исчез с открытого рынка. Этот прибор так много значил для японцев, что японские офицеры прилетели в Детройт на специально заказанном самолете. А когда из Нью-Йорка прибыл их шеф капитан 1 ранга Сакураи и не обнаружил прибора на месте, он разразился бранью. Теперь мы ясно представляли себе размах деятельности японской разведки в Соединенных Штатах Америки. Мы знали состояние их дел и конкретные темы и объекты, которые их интересовали. Но мы по-прежнему не знали средств пересылки этой информации в Японию. Нас интересовала организация штаба японской разведывательной службы. Поэтому мы попытались получить дополнительную информацию о методах работы Ямагути. Как я уже упоминал; он жил и работал в двух смежных комнатах в Олбан Тауэрс на углу авеню Массачусетс и авеню Висконсин. Патриотизм некоторых граждан, проживающих в этом доме, полностью подтверждала их добровольная и обширная помощь нашим усилиям, направленным на открытие тайн японской разведки. Теперь было очень важно наилучшим образом использовать эту помощь и проникнуть в штаб японской разведки. Мы рассчитывали, что простой метод наблюдения даст нам бо́льшую часть необходимой информации, и решили для этой цели снять комнату, расположенную на противоположной стороне узкого двора, как раз напротив японского штаба. Дело происходило летом, и наши планы строились на том, что шторы и окна время от времени будут открываться; итак, вооруженные мощными биноклями, мы заняли свои боевые позиции за занавешенными окнами нашей комнаты. День шел за днем, проходили недели, а окна на другой стороне двора не открывались, помещение не проветривалось, хотя в этом ощущалась большая необходимость. Это упорное нежелание поднять шторы укрепило наши подозрения. Фактически мы убедились, что за шторами происходит нечто тайное.

Мы были полны решимости обследовать интересующие нас комнаты и в конце концов составили тщательный план, предусматривающий совместную работу нескольких агентов и даже специальную маскировку — метод, редко применяемый, но обычно эффективный. Планом предусматривалось удаление из штаба всех основных лиц — Ямагути и его помощников, остаться могли лишь второстепенные лица — клерк и шофер, который был старшиной японского флота и, вероятно, являлся телохранителем Ямагути.

Мы понимали, что очистить штаб полностью, не удастся, так как в помещении, занимаемом японцами, всегда кто-нибудь был (мы знали об этом из наших предыдущих наблюдений). Но мы рассчитали, что, если надежно отвлечь заправил, с мелкой сошкой будет справиться нетрудно. Мы решили действовать во время обеда, который я давал в своем доме на Портер-стрит в честь Ямагути и его сотрудников. Присутствие на таком обеде являлось обязательным согласно правилам нашего строгого вашингтонского этикета. Однако обед был лишь частью нашего небольшого заговора.

Вторую фазу заговора намечалось осуществить в доме, где проживал Ямагути, причем эта фаза в свою очередь также разбивалась на два совершенно отдельных, но тесно связанных между собой этапа.

Один этап состоял в том, чтобы вывести из строя освещение. До этого в помещениях, занимаемых японцами, на очень короткий срок периодически выключался свет с целью создать впечатление, будто временные неисправности связаны с незначительными повреждениями, такими, например, как перегорание электрических пробок. Процедура повторялась несколько раз, чтобы это явление показалось обычным, когда погаснет свет во время приема в моем доме.

Обед начался точно по плану. Ямагути и его помощники, кланяясь, входили в дом и удобно располагались вокруг импровизированной стойки, заполненной тщательно подготовленными по их вкусу коктейлями, которым предстояло отвлечь гостей от забот об их штабе. Когда я вторично наполнил бокалы, довольные улыбки японцев уверили меня в их спокойствии и неподдельном удовлетворении непринужденностью атмосферы. Количество прибывших на обед превзошло все мои ожидания: весь штат бюро Ямагути находился здесь. По моему предложению они приехали со своими гостями из других городов и студентами-лингвистами из различных университетов. Я заранее тщательно проверил, кто из них может остаться в Вашингтоне в этот вечер, с тем, чтобы включить их в число приглашенных, и теперь, мысленно перебирая в памяти все имена, я с удовлетворением отметил, что отсутствуют только клерк и шофер. Все шло прекрасно.

Я рассчитал, что как раз, когда моим гостям подадут третий коктейль, лампочки в бюро Ямагути начнут мерцать, потом тускнеть и после короткой вспышки погаснут совершенно. Я знал, как будет проходить спектакль, и держался поблизости от телефона для ответа на возможный звонок японца-клерка, который мог попросить указаний от своего начальника. Мой план заключался в том, чтобы посоветовать клерку позвонить портье вестибюля и попросить устранить повреждение. Но японец был простым парнем и не спрашивал совета. Он сам позвонил портье, как мы и предполагали.

Дежурный портье, рассыпаясь в извинениях, сам поднялся в комнаты, осмотрел проводку и с сожалением заявил, что эту работу могут сделать только профессиональные монтеры — он пришлет двоих для исправления повреждения. Несколькими минутами позже два «монтера» в спецодежде с чемоданчиками в руках постучались в дверь.

— Что случилось, приятель? — спросили они и услышали в ответ:

— Несколько недель уже эти лампочки плохо работают: перегорают. Надеюсь, наконец, поставите хорошие.

— Конечно, все будет в порядке, — ответил один из рабочих.

Луч его сверхмощного электрического фонаря освещал всю комнату и каждый угол в отдельности. «Монтер» тщательно изучил расположение комнат задолго до своего визита в штаб японцев. Разумеется, фактической целью всей операции являлся внутренний кабинет Ямагути. Задача состояла в том, чтобы проникнуть именно в эту комнату, обследовать ее и узнать, что японцы прячут там. В широком луче своего фонаря «монтер» видел дверь, ведущую в кабинет, он кивнул своему спутнику:

— Идем, Джим, надо проверить потолочные патроны в той комнате.

Так началась очень детальная проверка электросети в каждой комнате. Необходимо было узнать, имелись ли у японцев собственные радиопередатчики и машинное устройство для шифрования. И для передатчиков, и для шифровальной машины необходимо электропитание. Ознакомление с их шифровальными машинами дало бы нам важные сведения, и мы надеялись, проникнув во вражеский лагерь, добыть много интересного.

И вот мы там… В снопе света от фонаря появляются очертания сейфа и различных принадлежностей разведывательной техники, так долго и так тщательно скрываемых от наших глаз.

Наши люди должны были работать быстро и квалифицированно, если хотели избежать подозрения. И они полностью справились со своими обязанностями и как сыщики, и как монтеры…

После нескольких минут возни с проводом, обмотав его изоляционной лентой, наши люди спустились вниз, чтобы закончить работу — вставить обратно предохранительные пробки, предусмотрительно вывернутые заранее. В комнатах зажглись лампочки, и когда наши люди поднялись туда, собираясь проверить свою работу, и направились было в кабинет, клерк остановил их и дружелюбно, но настойчиво сказал:

— Очень вам благодарен, вы можете больше не беспокоиться.

— Хорошо, приятель, — ответил «монтер», — я уверен, что все в порядке.

Обследование кабинета с помощью ручного фонаря дало нам желаемые результаты, и не было никаких оснований настаивать на продолжении осмотра комнаты. «Монтеры» собрали свои чемоданчики и направились к дверям, когда клерк вынул из кармана две блестящие двадцатипятицентовые монеты и сунул их в руки «рабочим». Эти две монеты и теперь являются интересными сувенирами, как воспоминание о забавном небольшом эпизоде, который произошел в моем доме в момент, когда помещение японцев подвергалось осмотру.

В оживленном предобеденном настроении мы собрались в гостиной. Я заметил, что капитан 3 ранга Дзё, один из помощников Ямагути, сидит у столика, на котором лежал серебряный портсигар с выгравированным на нем гербом императорской фамилии: четырнадцать лепестков хризантемы вокруг кружка, символизирующего восходящее солнце. (Сам император имел герб с шестнадцатью лепестками, а другие члены императорской семьи ограничивались четырнадцатью.) Я видел, как его взгляд скользнул по красивому серебряному портсигару и остановился на лепестках. Внезапное напряжение охватило его, он выпрямился в кресле; на его лице не осталось и тени добродушной снисходительности, теперь оно выражало торжественное внимание, почти преданность. Казалось, он не верил своим глазам. Затем, подняв указательный палец, он начал считать лепестки: один, два, три… двенадцать, тринадцать, четырнадцать. Герб императорской фамилии! Когда он дошел до четырнадцатого лепестка, на лице его появилось выражение особой торжественности, руки его упали на колени и, сидя в кресле, он глубоко поклонился портсигару.

Обед прошел отлично. Итоги осмотра, проведенного «монтерами», нас вполне удовлетворили; «монтеры» определили, что там нет никаких условий для установки коротковолновой или другого типа радиостанции и что в таком маленьком сейфе нельзя поместить даже несложную шифровальную машину. Следовательно, вся эта работа осуществлялась в японском посольстве на Массачусетс-авеню. Если бы Ямагути мог заподозрить, что творится у него дома! Но он, всегда сдержанный и проницательный, чувствовал себя совершенно спокойно и щедро расточал похвалы нашему гостеприимству и угощению, которое в тот вечер было особенно обильным. Я вспомнил об этой истории в надежде на то, что, зная о потерях в подобной игре, наши люди будут больше заботиться о сохранении секретов на случай такого лжеосмотра. Чтобы какой-нибудь чрезмерно бережливый читатель не посетовал на растрату государственных средств на обеды и маскировку, я могу добавить, что эти мероприятия проводились по моей инициативе и за мой собственный счет. Я не просил возмещения затраченных средств, и правительство Соединенных Штатов не предложило мне получить их, когда был представлен окончательный доклад о проведенной операции.

И если случай с неожиданным выходом из строя электрического освещения явился, без сомнения, необычным событием, то такие обеды часто устраивались за кулисами Вашингтона. Тем не менее я сильно удивился, когда вскоре после организованного мною полезного для нас вечера получил приглашение на небольшой неофициальный обед в доме Такэми Миура, первого секретаря японского посольства. Мы и раньше часто получали приглашения в дома японцев, но они присылались по меньшей мере недели за две до вечера или обеда, и если в них не делалось специальной оговорки, то можно было предполагать, что представители других стран тоже приглашены. Тогда же приглашение пришло всего за день до вечера. И в нем говорилось, что единственными неяпонцами на вечере будем мы (моя жена Клер и я). Эти признаки достаточно убедительно показывали, что вечер задуман не для демонстрации кулинарного искусства, а преследует определенную цель. Наше предположение подтвердилось.

Когда мы прибыли в дом, расположенный в верхнем конце Коннектикут-авеню и Тилден-стрит, гости уже собрались. Первым приветствовал нас сам Миура, затем протянул руку военный атташе полковник Мацумото. Затем начали подходить офицеры армии и флота. Весь цвет японского посольства был здесь. Из важных персон отсутствовал лишь капитан 1 ранга Ямагути. Заметив это, я улыбнулся совпадению. Мы являлись единственными американцами.

Обед протекал, как обычно, с традиционными разговорами в атмосфере, наполненной ароматом аппетитных блюд. Затем нас провели в соседнюю комнату, где был сервирован кофе с клубникой Эти приготовления заставили меня тихонько заметить жене: «Японцы явно что-то затевают». Взгляд Клер выразил ее опасение, не последует ли за клубникой что-нибудь более важное.

И действительно, не успели исчезнуть со стола чашки, а гости зажечь сигары, как наступила тишина. Молчание было прервано легким покашливанием Такэми Миура, который, по всей вероятности, готовился начать разговор. Сначала он проронил:

— Так вот! — И затем решительно продолжал: — Захариас-сан, мы хотели бы обсудить сегодня японо-американские отношения.

Я вспомнил приезд Ёкояма в Ньюпорт и подумал, что на этом обеде мне, вероятно, придется столкнуться с такой же путаной аргументацией, как и тогда.

— Я очень рад этому, господин Миура, — уронил я небрежно, — что вы имеете в виду?

В начале нашей беседы почти слово в слово повторялся мой разговор с Итиро Ёкояма, а потом мы перешли к истории и русско-японской войне, которая по-иному освещает наши отношения.

— Давайте обратимся к 1904 году, — сказал я, — я уверен, вам известно, что в это время США испытывали к Японии самые дружеские чувства.

— Да, — подтвердил Миура, — это верно.

— Интересно, знаете ли вы, что эти чувства однажды спасли Японию от очень серьезного затруднения, более того, от значительных материальных потерь.

— О, это удивительно! — воскликнул Миура. — Каким образом?

— Так вот, — ответил я, — когда русско-японская война приняла широкий размах, президент Теодор Рузвельт понял, что Япония недооценила связанный с ней риск, рассчитывая, что она продлится всего несколько месяцев. А так как Япония не подготовилась к затяжной кампании, то не могла продолжать боевые действия дальше, несмотря на блестящие успехи в войне.

Все присутствующие слушали с исключительным вниманием.

— Ваши военные советники сами поняли, что война для Японии достигла критической точки. Продолжайся она еще три — четыре месяца, Япония израсходовала бы свои ресурсы и погибла. Полковник Мацумото, — повернулся я к военному атташе, — вы, конечно, помните обстановку? Верно ли я ее обрисовал?

— Совершенно верно, — категорически подтвердил полковник.

Всем присутствующим стало ясно, что я оказался в выигрыше. Хотя такое мнение о ходе русско-японской войны было у нас общепринятым, здесь мне впервые удалось получить от японца, причем человека военного, подтверждение правильности моего мнения по этому вопросу. Только тот, кто близко знает японцев, может оценить, что означало такое признание в присутствии группы японцев,

Я воспользовался возможностью, которая открылась мне теперь:

— Как вам известно, президент Рузвельт вмешался и предложил свои услуги с тем, чтобы добиться заключения мира. Предложение, предварительно одобренное определенными японскими кругами, было охотно принято обеими сторонами. Затем начались переговоры в Портсмуте, и, наконец, состоялось подписание мирного договора: Япония запросила с России контрибуцию в два миллиарда иен. Президент отлично знал мотивы Японии, приведшие к войне. И, зная военное положение Японии в этот конкретный период конфликта, он не признал ее права на контрибуцию. Что же случилось потом? Вместо благодарности американскому президенту за вмешательство, вся Япония, настраиваемая злобной кампанией в прессе, повернулась против Соединенных Штатов. Слухам, распространяемым в вашей стране, поверил весь народ. И против Соединенных Штатов было искусственно возбуждено негодование. Заметьте, что оно являлось односторонним. Несмотря на всю грязь, вылитую на нас, мы продолжали питать к Японии самые дружеские чувства. Хотя вы и поняли, что эти искусственно созданные враждебные отношения не могли привести к добру, вы разрешили им развиваться в течение всех этих лет. Вот вам и причина настоящих натянутых отношений между Японией и Соединенными Штатами во всех неопровержимых подробностях.

Я чувствовал, что все согласны со мной, хотя и не выражают этого. Я видел по лицам, что, приведя свой исторический пример, произвел глубокое впечатление; я подкрепил его другими примерами из совсем недавней истории, когда в конце концов дошел до «Закона об иммиграции», по которому японским переселенцам не разрешался въезд в США и который привел к еще одной антиамериканской кампании в Японии.

— Вы знаете так же хорошо, как и я, — продолжал я, — что этот закон был вызван чисто экономическими, а не расистскими соображениями. Основная вина лежит на японском правительстве, которое разрешило тысячам японцев эмигрировать, но забыло сообщить им, что как иммигрантам им придется сообразоваться с условиями жизни людей, среди которых они собираются осесть. Когда японские иммигранты прибыли в Соединенные Штаты, они проявили полное пренебрежение к нашему образу жизни и поступали так, будто находились у себя на родине. Они работали по шестнадцать часов в сутки и вскоре стали продавать товары дешевле, чем наши фермеры, с которыми японцы конкурировали. Это не могло не привести к столкновению интересов.

— Эта точка зрения очень интересна, — прервал меня Миура, — продолжайте, пожалуйста!

— Я хотел бы задать вам вопрос, господин Миура. Как решают в Японии подобные экономические вопросы?

— Право, я не думаю, что в Японии может возникнуть такое положение, — ответил Миура.

— И все-таки оно существует и в Японии, — сказал я. — Однажды я возвращался из Китая в Японию. Когда мы подошли к пирсу, все пассажиры выстроились на палубе, китайцы были отделены от них. После тщательной проверки всех паспортов с китайцами начала работать еще одна группа чиновников, я очень внимательно следил за всем происходящим. Сначала они спрашивали каждого китайца, есть ли у него сотня иен. Это условие было известно заранее, и потому у всех была такая сумма. Затем чиновники повторили обход строя китайцев и спросили каждого, зачем он приехал в Японию. Китаец, ответивший, что приехал в Японию заняться деятельностью, которая японцам казалась невыгодной с точки зрения конкуренции с китайцами, получал приказание перейти на другую сторону палубы. Когда опрос был закончен, на другой стороне палубы из ста китайцев очутилось восемьдесят пять. Затем с каждого из этой группы взяли по пятнадцать иен, после чего чиновник сказал: «Следуйте за мной!», причем не обычным вежливым тоном образованного японца. Китайцы пошли за ним. Я наблюдал эту сцену и видел, как они гуськом шли к кораблю, пришвартовавшемуся у другого края пирса… Через пятнадцать минут они очутились на борту этого корабля. Корабль отправлялся в Китай, чтобы увезти вероятных конкурентов туда, откуда они прибыли. Мы же, в противоположность вам, никогда не прибегали к мучительной и негуманной форме запрещения въезда в страну.

На лицах японских гостей блуждали глуповатые улыбки, японцы поглядывали друг на друга. Но напряжение внезапно смягчилось, когда Миура подошел ко мне и дружески положил руку на мое плечо.

— Вам следовало быть дипломатом, Захариас-сан, — сказал он.

Его слова вызвали общий смех среди гостей, которые чрезвычайно внимательно прослушали мою небольшую лекцию. «Обсуждение» закончилось. Ясный и честный разговор должен был иметь далеко идущие последствия. Он предназначался для передачи начальству гостеприимных хозяев в Соединенных Штатах и в Японии. К тому времени Япония уже далеко продвинулась по дороге агрессии, но еще существовала надежда, что ее можно остановить.

 

Глава 18.

ЯМАМОТО У РУЛЯ

Тесное сотрудничество в области шпионажа между Германией, Италией и Японией было одним из звеньев далеко идущего союза трех агрессивных государств, которые оказались в руках беспринципных военных авантюристов.

«Могущественные гангстеры, — как называл их президент Рузвельт, — объединились, чтобы поработить все человечество». Участники этой международной бандитской шайки напоминали правителей худших дней средневековья, когда война являлась главным средством разрешения споров, а мир считался совершенно неприемлемым. С точки зрения здравого смысла союз Германии, Италии и Японии казался совершенно неестественным. Мудрый и благоразумный народ Италии, внесший огромный вклад в историю цивилизации, не испытывал по отношению к немцам ничего, кроме презрения. В то же время немцы насмехались над итальянцами, считая их трусами, приспособленцами и декадентами. Японцы смотрели на немцев с определенным восхищением, но с некоторой долей подозрительности, усиливаемой старыми и новыми обидами. Немцы же помнили, что именно кайзер в свое время придумал ставшее крылатым выражение «желтая опасность».

И несмотря на многолетнюю вражду и подозрительность, три государства объединились для общей цели — завоевания мира и раздела между собой господства над человечеством. В их союзе было бесчисленное количество противоречий и противоположностей, которые выходили за пределы простой антипатии друг к другу этих так называемых стран оси. Нацисты, например, защищали расовый принцип чистого аризма, но в то же время готовились к войне против других «арийских» государств в союзе с «неарийской» Японией. Японцы провозгласили лозунг «Азия для азиатов», но одновременно стремились разделить контроль над азиатским материком, по крайней мере на время, с продвигающимися с запада немцами, которые планировали встретить японскую лавину где-то на территории Индии. Обстановка в Европе была чревата войной; начало ее отсрочила Мюнхенская конференция, которая, однако, не смогла предупредить войну полностью. Несколько весьма многозначительных событий показали специалистам разведки, что Германия склонна начать войну во что бы то ни стало, но войну по возможности легкую и короткую с целью испытать свою быстрорастущую военную машину.

Хотя взоры Германии были устремлены на восток — на Чехословакию и Польшу, однако ее шпионы засылались на запад — во Францию, Бельгию и Англию. Из английских официальных источников, включая и заявление в палате представителей министра внутренних дел Самуэля Хор, нам стало известно, что к весне 1939 года Германия имела в Англии 3000 шпионов и что несколько дипломатических учреждений Третьего рейха также активно занимались шпионажем. Вот пример наиболее наглого шпионажа в тот период.

Англия проводила строго секретные испытания одного из своих экспериментальных самолетов-истребителей на авиационной испытательной станции в Фарнборо. Только конструкторы и несколько человек из высокопоставленных чиновников министерства военно-воздушных сил знали об испытательном полете; были приняты все меры предосторожности, чтобы предупредить доведение каких-либо сведений об эксперименте как до широкой публики, так и до многочисленных немецких шпионов.

Испытательный полет согласно плану проводился двумя лучшими летчиками-испытателями английских ВВС. Им предстояло провести непродолжительный полет над территорией Англии на большой высоте и вернуться в Фарнборо. Однако самолет не вернулся. Прошло несколько часов, но никаких известий о нем не поступило. Тогда об исчезновении самолета сообщили в контрразведку. Тщательно прочесали всю территорию Англии. Несколько эскадрилий осмотрели ее с воздуха. Были приняты все меры, чтобы обнаружить обломки самолета, так как предполагалось, что он потерпел аварию где-то над английской территорией. Но никаких следов обнаружить не удалось, больше о пропавшем самолете никто никогда не слышал.

Как мне рассказывали позже, немцы узнали о секретном самолете, времени его испытания и точном курсе полета, некоторая часть которого пролегала над морем. Они выслали одну из своих наиболее крупных подводных лодок туда, где курс самолета больше всего удалялся от берега.

Когда самолет появился над подводной лодкой, он был сбит, летчики убиты, а остатки самолета подобраны и увезены в Германию.

Этот эпизод во многом напоминал инцидент с пропавшим засекреченным экспериментальным самолетом во время его первого вылета с авиазавода, расположенного около Лос-Анжелеса. Один из моих агентов, знавший об инциденте с самолетом, позднее докладывал мне, что видел точную копию этого экспериментального самолета на одном японском заводе.

Эти и некоторые другие инциденты меньшего значения заставили нас принять меры предосторожности в отношении возросшей опасности немецкого шпионажа, который становился все более агрессивным и наглым. У одного офицера английских ВВС была похищена из гаража машина и выкрадены документы. Агентов обнаружили в Гринвичском арсенале и на нескольких английских оборонных заводах; женщина по имени Иоганна Вольф оказалась главой шпионской организации, состоящей из нескольких сотен домашних слуг, которые работали в семьях видных государственных деятелей Англии, включая первого лорда адмиралтейства (министр военно-морских сил). Немецкое посольство на улице Молл превратилось в настоящую кухню шпионажа со множеством радиопередатчиков, телетайпов и кодирующих машин, привезенных из Германии в Лондон. Нацистские агитаторы забрасывались в Англию. сотнями, а политический шпионаж под умелым руководством Софи, баронессы фон Вангенгейм — автора научных статей об английской секретной службе — пышно расцветал в гостиных домов, расположенных вокруг Белгрэйв-сквер.

В Париже немецкие шпионы также активизировали свою деятельность. Когда в дни мюнхенских событий адмирал Дарлан отдал приказ повысить бдительность в частях французского военного флота, текст приказа был заполучен немецкими агентами раньше, чем его доставили во французский флот. В это же время был задержан агент, сообщавший немцам точные сведения о французских аэродромах и о количестве самолетов, находившихся в состоянии боевой готовности. Тысячи немецких шпионов действовали в Польше и Чехословакии; пятая колонна получила приказ занять боевые посты в Норвегии, Дании и Голландии. Странам западной демократии нужно было бороться с десятками тысяч немецких шпионов, которым помогали итальянские и японские шпионы во всех странах мира.

В Токио быстро дополняли гитлеровские планы войны. Одно из учреждений министерства военно-морского флота стало центром этой деятельности. Его возглавлял мой старый друг адмирал Ямамото, который к тому времени занял важный пост заместителя министра военно-морского флота и представлял собой значительную силу за шатким креслом военно-морского министра. Ямамото знал, чего хочет, но еще не видел ясного пути исполнения своих желаний. Дилемма, стоявшая перед ним во время его пребывания в Вашингтоне, дилемма — война или мир — была решена. Он решил в пользу войны и теперь всю свою деятельность направил на скорейшую подготовку к ней. Но даже тогда он не имел определенного плана и шел на ощупь в стратегической темноте, несмотря на утешительные сообщения агентов. В те важные годы подготовки к войне Тамон Ямагути всегда находился рядом с Ямамото. После крушения своего карточного домика в США Ямагути возвратился в Японию. Его произвели в контр-адмиралы и назначили начальником штаба стратегически важного 5-го флота. Здесь он проделал большую работу на авианосцах для своего начальника Ямамото. Ямагути продолжил опыты, начатые в 1930 году. Они закончились успешно, и в конце 1939 года он мог доложить Ямамото, что у Японии впервые за всю ее историю существует флот, в котором военно-воздушные и военно-морские силы представляют единое целое. Он мог доложить также, что теперь Япония располагала значительным количеством высококвалифицированных штурманов на авианосцах, что количество несчастных случаев снизилось до неизбежного минимума и что Япония была готова нанести с авианосцев по флоту США удар любой силы и подорвать его мощь. 1 января 1940 года контр-адмирал Тамон Ямагути достиг верхней ступени в своем восхождении по служебной лестнице: его перевели в личный штаб адмирала Ямамото для претворения в жизнь многочисленных планов войны с США.

Решение начать войну против США было принято в результате событий в Европе, которые показались благоприятными изобретательному Ямамото. Но 1939 год был далеко не благоприятным для японцев. В то время как Германия в результате ряда бескровных побед безостановочно продвигалась, оккупировала всю Чехословакию и закабалила Венгрию, Болгарию и Румынию, Япония завязла в Китае и была напугана действиями русских в пограничном конфликте 1938 года, который закончился совсем по-другому, чем подобное столкновение в 1937 году, создавшее у японцев неправильное представление, будто русские не решатся воевать. На сей раз столкновение закончилось, по мнению адмирала Ямамото, постыдным поражением японских агрессоров: они получили щелчок по носу на дипломатическом поприще, и многочисленные затруднения, возникшие внутри страны, устранить не представлялось возможным. Как раз в это время и был заключен Русско-Германский договор от 23 августа 1939 года, как громом поразивший ничего не подозревавших заговорщиков из Токио. Этот странный союз, заключенный на десять лет и нарушенный через два года, захватил японцев врасплох. Гитлер отказался поделиться своим секретом даже с единомышленниками в Японии, включая вездесущего генерала Осима, чья страстная любовь к Гитлеру не вполне разделялась фюрером. В Токио царили возмущение и неразбериха. В Берлин посылались телеграммы, обвинявшие сотрудников посольства в халатном отношении к работе и неудаче, но Осима и его подручные не были виноваты, так как их самих немцы поставили перед совершившимся фактом.

Однако в результате подписания Русско-Германского договора для Японии, как и для Германии, сложилась совершенно новая обстановка. Рейху договор обеспечивал безопасность восточных границ, а Япония теперь могла не опасаться войны с Советским Союзом, так как Россия оказалась в союзе с Германией. Таким образом, Япония почувствовала, что теперь она может начать войну против США и Великобритании, которая согласно меморандуму Танака была необходима, но считалась рискованной.

Настало время адмиралу Исороку Ямамото занять место у руля. Он оставил штабную работу в военно-морском флоте и принял командование 1-м флотом, подняв свой флаг на линкоре «Нагато». Присоединив 2-й флот к 1-му, адмирал объединил все линкоры, крейсеры и авианосцы двух флотов в мощную ударную силу для нанесения первого удара по морскому могуществу Соединенных Штатов.

В то время как Ямамото принял командование флотом, я сменил свою работу начальника морского округа на должность командира тяжелого крейсера. Перед отъездом из Сан-Диего я решил провести очень большую и ответственную работу: мы начали проверку адресов всех лиц, занесенных в списки подозрительных — всего около пяти тысяч человек. В этой огромной работе (в то время она являлась единственной всесторонней проверкой подозрительных лиц, проводимой в Соединенных Штатах) нам помогал известный и энергичный представитель исполнительной власти в Калифорнии шериф Юджин У. Бискайлуз из округа Лос-Анжелес, в котором проживало наибольшее количество подозрительных лиц.

Офицер запаса ВМС Соединенных Штатов Бискайлуз был полон энтузиазма и обладал всеми качествами для выполнения оперативной работы. «Вы отдавайте приказания, — говорил он мне, — а я буду их выполнять». Такое же желание сотрудничать я встретил на всем побережье, что значительно облегчило мою работу. Мы могли выделить большую группу надежных людей, которые бы обезвредили всех подозрительных лиц в случае крайней необходимости. Важность той помощи, которую я получил от шерифа, можно полностью оценить, если вспомнить, что в то время больше половины всех авиазаводов страны находилось в моем округе. На военно-морском флоте лежала большая ответственность, и он должен был проделать огромную работу, порой несмотря на оппозицию, порожденную самоуспокоенностью, оппозицию, которая все еще мешала многим из нас. Вспоминают, как я однажды отправился к Руби Флиту, главе Консолидейтид эйркрафт компани, и сказал ему, что пора на его предприятии выдать рабочим удостоверения личности с фотографиями и что следует увеличить число охранников. Ответ Флита, хоть Флит и не имел в виду ничего плохого, оставлял желать лучшего.

— Но, — сказал он, — это будет стоить слишком дорого.

Я настаивал на своем весьма решительно и выразил желание поговорить с начальником отдела кадров.

— Пожалуй, вы правы, — согласился со мной Флит. — Ну что ж, делайте все, что вам покажется необходимым.

В моей «лебединой песне» — законченном и проверенном списке подозрительных лиц, посланном начальнику военно-морской разведки, — я рекомендовал составить во всех других округах такие же списки, причем как можно быстрее. Мою рекомендацию приняли, и на основе составленных списков все подозрительные лица были быстро задержаны, когда сообщение о событиях 7 декабря 1941 года облетело страну.

В то время, когда я собирался передать свои дела офицеру, сменившему меня, произошел инцидент, значительный по своим размерам; я очень заинтересовался им. Надежный осведомитель сообщил в мое учреждение, что японский агент, занимавший одно из первых мест в нашем списке подозрительных лиц, по своей оплошности выдал заговор, имевший огромное значение для того времени. По словам этого агента, японцы хотели совершить диверсию при помощи смертников, чтобы уменьшить наш флот на четыре линкора и тем самым установить накануне войны более или менее равное соотношение сил обоих флотов. Из слов агента было ясно, что заговор замышлялся как действие нескольких человек, дошедших до исступления, за действия которых японское правительство собиралось принести извинения, но уже после того, как США потеряют четыре линкора.

Неосторожный агент выболтал о заговоре в припадке эмоциональной бравады. Взбешенный тем, что департамент иммиграции внезапно закрыл мексиканскую границу в Тиа Хуана, он заявил: «Японцы скоро откроют границу и будут держать ее открытой». По его словам, на следующий день, то есть 17 октября 1940 года, японский авиаотряд из двенадцати самолетов, управляемых летчиками-смертниками, неожиданно появится над американской военно-морской базой, где согласно информации стояли на якоре четыре американских линейных корабля. Самолеты прилетят звеньями по три в каждом; четыре самолета, по одному от каждого звена, спикируют и врежутся каждый в намеченный для него корабль; в это время остальные, сбросив бомбы, попытаются улететь. Это, кстати, явилось первым указанием на то, что японцы планировали использование летчиков-смертников — план, полностью выполненный в 1944—1945 гг., когда авиакорпус смертников начал боевые операции и нанес нам значительные потери.

Донесение подействовало на нас подобно электрическому току. Хоть нам в Сан-Диего заговор и казался фантастичным, тем не менее мы придерживались принципа: ко всякой информации относиться серьезно, чтобы никакая случайность не застала нас врасплох. Надежность осведомителя, который был опытным разведчиком, офицером запаса с хорошими связями, и видное положение японского агента в шпионской организации его страны придали донесению особое значение. Мы не знаем, как японцы планировали приблизиться к нашим кораблям: пошлют ли они небольшой переоборудованный под авианосец корабль или запустят самолеты со специальных подводных лодок. Нас предупредили 16 октября 1940 года, что атака планируется на следующий день.

Обстановка благоприятствовала такого рода атаке. Германия закончила поход на запад и вела ожесточенные бои с Англией. Южная Англия подвергалась беспощадным воздушным бомбардировкам. Страны оси плыли на волне беспрерывных побед, в то время как Англия переживала труднейший период в своей истории. Сотрудничество между Германией и Японией стало самым тесным, а пакт о ненападении с Советским Союзом обезопасил русский Дальний Восток, поэтому Соединенные Штаты — неофициальный противник — вызывали чувство подозрения и ненависти, как невоюющий сторонник Англии, попавший в тяжелое положение. Вполне возможно, что Японии поручалось нанести удар по этому бастиону демократии способом наиболее эффективным и доступным для агрессора.

Нельзя было терять ни минуты. Прежде всего мы установили, есть ли где на Западном побережье стоянка четырех американских линкоров. Обследование показало, что адмирал Ричардсон, командующий флотом, только что прибыл в Сан-Педро с тремя линкорами и одним тяжелым крейсером. Здесь-то и сконцентрировались четыре линейных корабля, на которые японцы, вероятно, собирались напасть.

Когда таким образом часть информации подтвердилась, я доложил обо всем коменданту 11-го военно-морского округа адмиралу Чарльзу Блейкли. Он разделил мои опасения и приказал мне немедленно войти в контакт с адмиралом Ричардсоном, находившимся на флагмане «Пенсильвания». Я сел в самолет и полетел в Сан-Педро, предварительно сообщив адмиралу Ричардсону, что прибуду с важным донесением. Знаменитый адмирал насторожился. Он внимательно выслушал мой доклад, обдумал последствия данной информации и затем спросил:

— А есть ли поблизости японские самолеты, которые могли бы совершить нападение?

— Мы уверены, сэр, — ответил я, — что поблизости нет никаких японских кораблей, с которых можно было бы совершить такую атаку. Но самолеты с летчиками-смертниками могут находиться на мексиканской территории. У нас есть достоверные сообщения о скрытой деятельности японских судов у мексиканского берега, которые, быть может, участвуют именно в этом заговоре.

— Мне кажется, мы не можем игнорировать это сообщение, — быстро заметил адмирал.

— Я полностью согласен с вами, сэр.

Каким бы отдаленным и фантастичным ни казался заговор, адмирал Ричардсон был не из тех людей, которые могли оставаться спокойными, когда их кораблям грозила опасность.

— Я дам соответствующие указания батареям зенитчиков, — сказал адмирал, — а когда вы вернетесь в Сан-Диего, посоветуйте капитану Маккейну, командиру авиабазы, привести в боевую готовность самолеты.

Адмирал Ричардсон возвращался в Сан-Франциско с Гавайских островов. 17 октября, несколько опередив график, он отправился в дальнейшее плавание, приведя в боевую готовность корабли, чтобы отразить атаку японцев. Однако день прошел спокойно. Мы провели весь день в напряжении, но ничего не произошло.

Невозможно было установить, что лежало в основе сообщения: точные сведения о намерениях японцев или эмоциональная несдержанность японского агента, который поддерживал постоянную связь с японскими офицерами, посещавшими Мексику. Возможно, японская разведка узнала, что мы уже предупреждены, что самолеты на авиабазе в Сан-Диего приведены в боевую готовность, и пересмотрела свое решение относительно наших линкоров.

Этот инцидент послужил хорошим уроком, хотя и прошел бесследно. Он показал, что японцы считали наш линейный флот реальной угрозой своим планам и намеревались уничтожить по крайней мере четыре линкора, чтобы создать номинальное равенство и предотвратить наше вмешательство в их продвижение к Филиппинам и Сингапуру. Это укрепило мое предположение, что японцы разрабатывали планы воздушного нападения на наш флот, где бы и в каком количестве он ни находился. Когда я еще раз проанализировал донесение, у меня сложилось мнение, что, несмотря на бесследность данного инцидента, у сообщения была какая-то реальная подоплека. Агент определенно располагал информацией о намерении японцев разбомбить наши линкоры до объявления войны. Он наверняка знал из разговоров с информированными японскими морскими офицерами о намерении японцев использовать морскую авиацию для этой цели. Характер информации, хоть она и не подтвердилась, позволил мне еще раз заглянуть в планы японцев на будущее; вот почему мне не хотелось думать, что этот инцидент — утка. Я насторожился, я ожидал от японцев действий, подобных описанным в донесении. С того времени я постоянно ждал воздушного нападения японцев на наш флот — опасение, которое едва разделялось теми, в чьи обязанности входила защита и охрана нашего флота.

 

Глава 19.

НАЧАЛО БОЕВЫХ ДЕЙСТВИЙ

9 ноября 1940 года, примерно три недели спустя после неосуществившегося воздушного нападения, я отплыл на лайнере на Гавайские острова, чтобы принять командование тяжелым крейсером «Солт Лейк Сити». Моим попутчиком до Гавайских островов оказался сенатор Оуэн Брюстер от штата Мэн. Он очень интересовался современным положением на Гавайях и ближайшими перспективами. В продолжительных беседах с сенатором я описал ему, насколько мог, существующую ситуацию, как она мне представлялась, и высказал свою точку зрения о надвигающихся событиях с убеждением, подкрепленным моим недавним опытом и анализом событий. Я выражал свои опасения в отношении будущего и другим людям, при этом подчеркивая определенные положения в зависимости от поста, занимаемого моим собеседником; и все они, за исключением тех, кто должен был больше всего заинтересоваться моими соображениями, помнят о моих прогнозах так же, как запомнил их сенатор Брюстер. Шесть лет спустя, когда я давал показания объединенному комитету конгресса о катастрофе в Пирл-Харборе, он вспомнил наши беседы. Я с удовлетворением отметил у него отличную память, в то время как другим она, видимо, изменила под тяжестью личной ответственности за совершенные ошибки.

Помня указание капитана 1 ранга Пьюлстона и прежде всего действуя в соответствии со своими склонностями офицера-разведчика, я по приезде на Гавайские острова сразу же отправился в разведотдел. Он располагался в углу таможни в двух маленьких комнатушках, где помещались два офицера, секретарь и переводчик — вот все, что мы здесь имели накануне войны.

Но вскоре все должно было измениться. Мне сообщили, что адмирал Ричардсон, командующий флотом, поручил капитану 1 ранга Килпатрику тщательно изучить состояние разведывательной работы на Гавайских островах и что Килпатрик хочет моей помощи.

Немногого можно было достичь с помощью ограниченных средств, которыми располагала разведка в Гонолулу. С ужасом я увидел, что там не вели никакой контрразведывательной работы; на другой день утром, 14 ноября, я прибыл к адмиралу Блоку, коменданту 14-го военно-морского округа, и постарался убедить его в необходимости улучшения разведывательной работы. Я описал ему нашу организационную структуру на Западном побережье и предложил создать такую же организацию на Гавайях. Флот перевели на Гавайи, так что адмирал отвечал за его безопасность. Выслушав меня внимательно, он предоставил мне свободу действий в выборе персонала. Воспользовавшись предоставленными мне полномочиями, я написал несколько писем в тот же день, и уже через несколько недель на Гавайях действовала внушительная разведывательная организация с конкретными планами операций, обучения, дальнейшего расширения агентуры. Одновременно я установил контакт с разведывательным отделом флота, ничтожно малым по своему составу. Отдел возглавлял капитан 3 ранга Эдвин Т. Лейтон, которого я порекомендовал на этот пост. Он хорошо выполнял свою работу, несмотря на то, что ему часто приходилось прикусывать язык, так как Лейтон подчинялся не адмиралу Блоку, а непосредственно командующему. После тщательного всестороннего изучения состояния разведки на Гавайях я почувствовал, что достаточно осведомлен о нашей подготовленности в области разведки и контрразведки. Организационную работу я проделал с лихорадочной быстротой, так как срок моего пребывания здесь ограничивался двумя днями. 15 ноября, приняв командование крейсером «Солт Лейк Сити», я должен был направиться в док на Маре-Айленд для ремонта и установки дополнительных зенитных орудий.

Я узнал о предстоящем маршруте моего корабля окольным путем; это показало, что дисциплина на корабле оставляет желать лучшего. Случай, открывший мне маршрут, был и серьезным, и забавным. В конце 1940 года мы засекретили передвижения наших кораблей, и в Сан-Диего вплоть до моего отъезда я не мог выяснить будущего маршрута своего крейсера. Семью я оставил в Коронада, полагая, что из-за сложившейся обстановки не стоит брать ее с собой на Гавайи.

Несколько дней спустя, после того как мы на лайнере покинули Сан-Педро, я разговорился с одним престарелым джентльменом: между прочим, я спросил его, что он намеревается делать на Гавайях. Его ответ заинтересовал меня:

— У меня сын работает там портным и хочет возвратиться в наш филиал в Лонг-Биче, так как у него много заказов на форму с двух кораблей, возвращающихся в Штаты. Я буду вести наши дела на Гавайях, пока он отсутствует.

— Неужели? А какие корабли возвращаются? — спросил я безразличным тоном.

— Один «Солт Лейк Сити», а другой «Пенсакола». Они уйдут два дня спустя после нашего приезда.

Тут он остановился, заметив мое изумление. Затем спросил:

— Вы, кажется, удивлены; возможно, вы заинтересованы в одном из них?

— Видите ли, — ответил я, — я направляюсь принять командование «Солт Лейк Сити». Где вам сообщили эту новость и насколько все это точно?

— Если уж сын приглашает меня к себе, значит — это правда.

— А не говорил ли он вам, что подобные известия нельзя разглашать? — спросил я.

— Нет. Это, кажется, всем известно.

— Спасибо, сэр. Будем надеяться, что вы ошибаетесь, — сказал я.

Еще до своего приезда в Гонолулу я наметил ряд, мер по укреплению дисциплины и сохранению военной тайны на корабле. Позднее, когда я увидел пачки телеграмм матросов в почтовом отделении в Гонолулу с указанием названий своих кораблей в качестве обратных адресов и узнал, что эти телеграммы читали японцы, мне вдвойне было приятно видеть, что среди телеграмм нет ни единого упоминания о «Солт Лейк Сити». Я доложил о телеграммах с указанием кораблей командующему, и вскоре были приняты соответствующие меры.

В конце трехмесячного капитального ремонта в доке Маре-Айленд я узнал, что моего старого знакомого адмирала Китисабуро Номура, которого я впервые встретил в Токио в 1920 году, когда он занимал пост начальника японской военно-морской разведки, назначили послом в Вашингтон. По пути в Вашингтон он, как я и ожидал, остановился в Сан-Франциско. Возможно, адмирал знал, что я в Сан-Франциско, ибо по приезде он спросил у адмирала А. Дж. Хервурна, в то время коменданта 12-го военно-морского округа, как можно встретиться со мной. Тем временем я переговорил с адмиралом Ричардсоном относительно предполагаемой встречи с Номура и сказал, что, если нет возражений, я желал бы говорить с новым послом конфиденциально, чтобы установить по возможности цель его миссии. Адмирал Ричардсон попросил меня прислать ему потом копию доклада о беседе, который я составлю после нашего разговора.

Когда я прибыл в номер Номура на четвертом этаже отеля «Фармонт» 7 февраля 1941 года, адмирал удивил своих помощников, приказав им удалиться. Это противоречило японскому обычаю; адмирал еще раз доказал, что всегда готов отбросить формальный этикет своей страны и действовать, так же как и думать, по западному образцу. Наша беседа продолжалась полтора часа, мы обсудили много вопросов, и все они касались напряженного положения в военной и политической областях. Несколько раз я спрашивал, не хочет ли он прервать беседу, но он настаивал на продолжении разговора. Адмирал Номура был удивительно откровенен, и, когда я ему сделал комплимент на этот счет, он мне ответил, что я один из двух человек в США, кому он может открыть свое сердце. Вторым оказался адмирал Вильям В. Пратт, бывший начальник военно-морских операций. Я получил приятный ответ на мой комплимент, хотя и понял, что Номура — дипломат не только по званию, но и по существу.

Во время нашей беседы Номура рассказал мне о настроениях части японского главного командования. Номура заявил:

1. Его миссия заключалась в том, чтобы предотвратить вооруженное столкновение между Соединенными Штатами и Японией из-за возникших разногласий.

2. Япония полностью изменила свои взгляды на Китай, и скорейшее заключение мира необходимо для обеих стран.

3. Подписание пакта стран оси произошло при резком разногласии различных группировок внутри Японии; сторонники пакта имели небольшой перевес. Скоро ошибку осознали, но пакт был уже заключен. Он должен был изжить себя сам.

Адмирал извинился за деятельность экстремистов в Японии. Когда же я рассказал ему о деятельности экстремистов во французском Индо-Китае и Сиаме, он ничего не ответил и задумался. Казалось, его беспокоило растущее влияние экстремистов, и он не знал, как уменьшить его в обострившейся международной обстановке.

После беседы с Номура я сделал ряд выводов. Прежде всего я понял: в Японии сожалели о том, что страна состоит в блоке государств оси и что правительство крайне заинтересовано в прекращении авантюры в Китае; Номура послали в Вашингтон с тем, чтобы использовать посредничество американского правительства и положить конец изнурительной войне в Китае. Кроме того, он должен был попытаться предотвратить наложение эмбарго на нефть и другие важные товары, экспортируемые Соединенными Штатами в Японию, и просить пересмотреть списки товаров, на которые эмбарго уже наложили.

Он откровенно говорил о возможной войне между Японией и США. В 1921 году он высказал мне мысль, которую повторил теперь, двадцать лет спустя: «Такой конфликт покончит с Японией, как с великой державой, он также потребует больших жертв от США». Мне кажется, его заявление можно считать историческим и полным глубокого смысла. «Война с Соединенными Штатами приведет к гибели японской империи», — повторил он.

Тема войны с Китаем превалировала в нашей беседе с адмиралом Номура. Из времени, которое мы уделили обсуждению этого вопроса, и интереса, проявленного адмиралом к данной проблеме, я решил, что эта проблема занимала умы японских военных и политических руководителей. Но казалось, нет конца японской авантюре в Китае. Чан Кай-ши был глух к сладкоречивым увещеваниям японских посланцев мира как никогда, США поддерживали его больше морально, чем материально, ибо, посылая огромное количество подбадривающих заявлений в Чунцин, мы в то же время экспортировали в Японию важные военные материалы, несмотря на эмбарго, введенное на многие товары в конце 1940 года вслед за подписанием трехстороннего пакта.

Если бы и потребовалось подтверждение моих мрачных мыслей, то этот пакт являлся именно таким подтверждением. Номура удивительно откровенно высказывал свое отрицательное отношение к пакту, но то же делали и другие японские политики в беседах с нашими дипломатами в Токио. Например, в мае 1940 года премьер адмирал Ионаи уверял советника нашего посольства в Токио, что Япония не присоединится к германо-итальянскому пакту, пока он премьер. Но ему пришлось уйти в отставку из-за своих взглядов. А несколько месяцев спустя, несмотря на заверения предыдущего премьера, новый кабинет Коноэ 27 сентября 1940 года подписал трехсторонний пакт. Особенно я заинтересовался заявлением Номура о том, что дипломатическая машина стран оси щедро смазывалась из неограниченных фондов Германии, и немало пришлось дать взяток, чтобы «позолотить ручку» японским дипломатам, которым предстояло подписать пакт. Я не мог поверить, что можно подкупить императора или Ионаи, но, тем не менее, оба они восхваляли пакт как великий и благородный союз. Император даже вспомнил о древней японской легенде «Хакко Итиу», выдаваемой за указание Дзимму Тенно — первого потомка Богини Солнца, который жил в VI веке до нашей эры. Согласно этой легенде императорский дом Японии должен «объединить под одной крышей восемь углов света»; фактически это является требованием достижения Японией мирового господства.

Невозможно было узнать о секретных статьях трехстороннего пакта, но не возникало сомнения, что он изобиловал неопубликованными преамбулами и протоколами, обычными добавлениями к военным пактам, заключаемым воюющими странами со своими будто бы нейтральными союзниками. Когда я попытался заговорить с Номура на данную тему, он заявил, будто ничего об этом не знает, но уверен, что пакт не содержит никаких положений, кроме опубликованных в печати.

Сотрудничество между Германией и Японией становилось все теснее не только в политической, но и в военной области. Из секретных сообщений наших агентов в Германии мы узнали, что туда посылается огромная японская военная миссия, но особенно меня удивил тот факт, что ее возглавлял адмирал японского флота, второй Номура, Наокуни Номура. Таким образом, Япония вела двойную игру: одного Номура послали в США с разговорами о мире, а другого — в Германию обсудить вопросы войны. По сообщению наших агентов, Наокуни Номура не держал в секрете своих симпатий. Фактически его действия в рейхе указывали на то, что он рассматривал себя активным союзником немцев в их войне против Англии. Он даже участвовал в одной боевой операции немецкой подводной лодки и временно командовал лодкой во время потопления английского торгового судна, причем нападение было совершено без предупреждения. В какой-то мере эта поездка явилась торговой вылазкой: японцы стремились закупить как можно больше немецких военных изобретений и новых видов секретного оружия. Нацисты, надеясь сделать из японцев активных, но нейтральных союзников, стали кредиторами последних, открыв перед ними свои арсеналы, и снабдили японцев всем, чего те желали. Список закупок, сделанных Наокуни Номура, говорил сам за себя: эти закупки не предназначались для мирной экономики — они предвещали скорую войну.

Немецкие стратеги ни в коем случае не желали войны между Японией и Соединенными Штатами. Гитлер надеялся заручиться поддержкой японцев в войне против Советского Союза; эта надежда окрепла несколько месяцев спустя, когда он узнал, что некоторые части русской дальневосточной армии участвовали в битве за Ростов в ноябре 1941 года.

Немецкий посол в Токио посылал Гитлеру противоречивые доклады, в которых чрезвычайно туманно говорилось о намерениях японцев, в официальном военном дневнике это называлось «японской загадкой». Он надеялся, однако, что нейтральная Япония, состоящая в тесном союзе с Германией, будет представлять собой потенциальную угрозу дальневосточному флангу бесконечного русского фронта. С этой целью Гитлер решил хитро обмануть своих союзников, заявив 7 октября 1941 года, будто Красная Армия окончательно разбита и война с Россией фактически закончена. Цель этого обмана заключалась в том, чтобы втянуть японцев в войну с Советским Союзом, создав у них впечатление, что русские находятся накануне поражения.

Однако японцы строили другие планы; и хотя они делали все возможное для сохранения германо-японского союза, они не делились своими секретами с нацистами. Когда же 7 декабря 1941 года в ставке Гитлера узнали о нападении на Пирл-Харбор, в немецком военном дневнике появилась следующая фраза: «Плотная завеса, скрывавшая намерения японцев до сегодняшнего дня, наконец-то упала: Япония начала войну против Соединенных Штатов и Англии». В тот же день была созвана специальная конференция, на которой Гитлер излил свое разочарование в довольно определенных выражениях. Не возникало сомнения, что он ничего не знал о намерении японцев напасть на Соединенные Штаты, что он не одобрял этого нападения и что он считал эту акцию японцев вредной для своих планов войны.

Я направил изложение своей беседы с послом Номура в феврале 1941 года адмиралу Старку, начальнику военно-морских операций, и копию — адмиралу Киммелю, сменившему адмирала Ричардсона на посту командующего военно-морским флотом Соединенных Штатов.

Адмиралу Киммелю я писал по этому поводу:

«По моему мнению, сейчас возникла новая ситуация, которая, возможно, повлияет на существующую оценку международной обстановки».

На это замечание ответа не последовало, а адмирал Старк ответил мне следующим образом:

«Я очень благодарен Вам за изложение Вашей беседы с новым японским послом. Оно очень интересно и поучительно. Оригинал я послал президенту, копии — в военно-морскую разведку, государственному секретарю Хэллу и министру Ноксу. Большое, большое спасибо».

Несмотря на беседу с послом Номура, у меня созрело твердое убеждение, что Япония быстро идет к войне, об этом свидетельствовали многочисленные факты международной политики. Казалось, визит Номура явился последним конструктивным шагом по пути предотвращения ее. Еще в 1933 году, когда я участвовал в военно-морской игре «14», я немного уже представлял себе тот путь, на который встанет Япония перед началом войны. У меня не было сомнения в том, что война начнется внезапной воздушной атакой на наш Тихоокеанский флот, где бы он ни находился в это время, затем последует атака на наши укрепления на Гавайях, также с воздуха. О том же самом писал адмирал Скофилд в своем изложении задачи флота. Боевые корабли не могли участвовать в таких операциях из-за огромного расстояния между обеими странами. На основании изучения психологии японцев я ожидал, что кроме обычных признаков войны появится безошибочный признак, указывающий на близость агрессии. Исчезновение, торговых судов с водных коммуникаций и заметное увеличение радиопереговоров являются обычными и издавна известными признаками надвигающейся войны между двумя морскими державами. В данном случае я ожидал появления японской подводной лодки в районе Гавайских островов.

Эти мысли и опасения я решил высказать адмиралу Киммелю, новому командующему американским военно-морским флотом, изложить ему свой анализ событий и предложить свои услуги в качестве знатока психологии японцев, чтобы адмирал смог правильно оценить создавшуюся обстановку. Если у меня когда-либо и возникали сомнения, что Япония решится присоединиться к Германии в триумфальном, как тогда казалось, шествии к бесконечным победам, то теперь эти сомнения исчезли. И, несмотря на убеждения Номура и торжественные заявления других миролюбивых, или лучше сказать благоразумных, японцев, я был почти убежден, что война между США и Японией неизбежна.

Я немного знал адмирала Киммеля по Вашингтону; когда в 1935 году я стоял во главе дальневосточного отдела военно-морской разведки, он был тогда начальником оперативного отдела военно-морского штаба. Он запомнился мне как отзывчивый, серьезный и энергичный человек, чье румяное лицо привлекало своим дружелюбием. Он пользовался популярностью у высокопоставленных морских офицеров, но не был слишком близок к президенту Рузвельту, как об этом многие говорили. У Рузвельта он работал помощником в течение непродолжительного периода времени, когда Рузвельт исполнял обязанности заместителя министра военно-морского флота.

На Гавайях адмирал Киммель слыл трудолюбивым, добросовестным командующим. Близко знавшие его люди говорят, что он работал слишком много, пытаясь все сделать сам. И конечно, он нуждался в более дельных советах, чем те, которые давали ему офицеры его штаба, чья короткая память и неправильные выводы привели к заключению, будто нет никакой опасности воздушного нападения на Пирл-Харбор. Положение Киммеля на Гавайях было довольно незавидное. Комендантом военно-морского округа являлся адмирал Клод К. Блох, в прошлом тоже командующий, но теперь подчиненный более молодому офицеру — положение неприятное для любого. На Гавайях поговаривали, что адмиралы недолюбливают друг друга, что ни в коей мере не могло благоприятствовать созданию обстановки, столь необходимой для обеспечения безопасности базы и готовности флота.

Я надеялся, что мне удастся нарисовать командующему полную картину событий на основании опыта, приобретенного мною в Японии. Видимо, адмирал Киммель заинтересовался возможностью получить такую информацию. Как только я доложил начальнику его штаба капитану 1 ранга У. У. Смиту о своем желании видеть командующего, он сообщил об этом адмиралу, и через несколько минут мне назначили прием. В один из мартовских дней 1941 года я в сопровождении Смита вошел в кабинет командующего, увешанный картами. Командующий сердечно приветствовал меня.

Наш разговор начался с детального обсуждения моего доклада о беседе с адмиралом Номура, копию которого он получил. Затем я рассказал адмиралу Киммелю подробности инцидента 16 октября 1940 года, когда нам сообщили, что авиаотряд японских летчиков-смертников собирается на следующей день совершить нападение на четыре наших линкора. Адмирал Киммель, казалось, заинтересовался этим инцидентом, и мы обсудили также выводы, сделанные мной на основе моего опыта. Если Япония решится начать войну против нас, сказал я адмиралу, она начнет военные действия воздушной атакой на наш флот без объявления войны в субботу или в воскресенье утром, подняв самолеты с авианосцев при попутном ветре. Местонахождение авианосцев будет максимально удалено от противника, что позволит кораблям избежать ответного удара. Он задавал детальные вопросы, на которые я старался ответить предельно подробно. Мы даже обсудили менее возможный вариант: японцы могли привезти на своих судах и укрыть на одном из бесчисленных островов Гавайского архипелага свои гидросамолеты. Это легко можно предотвратить, установив пятисотмильную запретную зону вокруг Гавайских островов и обязав все торговые суда, входящие в эту зону, проходить через специальные контрольные пункты, где подвергать их проверке. Корабли, обнаруженные в других районах зоны, подлежали аресту.

Такая запретная зона была установлена позднее.

Я сказал адмиралу Киммелю, что исчезновение торговых судов с их обычных торговых линий является одним из первых признаков надвигающейся войны; это можно установить при помощи системы, разработанной мной в 1935 году в военно-морской разведке. Другой признак — значительно увеличившееся количество радиопереговоров, что могут заметить радисты. Затем я сказал о главном признаке;

— Когда вам доложат о появлении вражеской подводной лодки в районе Гавайских островов, будьте уверены — японцы готовы к нападению.

Адмирал Киммель спросил меня, как, по моему мнению, можно предотвратить воздушное нападение. Я ответил:

— Адмирал, для этого вам придется ввести ежедневное воздушное патрулирование на расстояние по крайней мере в 500 миль.

Он ответил не колеблясь:

— Но у нас нет ни людей, ни средств для этого.

— Адмирал, надо суметь обеспечить все это, так как воздушное нападение не за горами.

Наша беседа продолжалась часа полтора, и я покинул кабинет адмирала в надежде, что она не пройдет бесследно.

Примерно шесть месяцев спустя ко мне обратился человек по фамилии Куртис Б. Мунсон, он прибыл на Гавайи в конце октября 1941 года с исключительными полномочиями, подписанными адмиралом Старком, по которым можно было судить, что Мунсон является представителем президента США. Мунсону, по его словам, посоветовали встретиться со мной как с человеком, знающим японцев. Он интересовался возможностью вооруженных выступлений японцев на западном побережье США и на Гавайских островах в случае начала войны с Японией. Он выяснял вопрос о лояльности японцев, постоянно проживающих на Гавайских островах. Я объяснил ему, почему я твердо уверен в том, что если Япония решится воевать с нами, то она начнет военные действия с воздушного нападения на наш флот в Пирл-Харборе в субботу вечером или в воскресенье утром. Совершенно напрасен страх, подчеркнул я, относительно восстаний или диверсий как на западном побережье, так и на Гавайях, ибо для обеспечения внезапности воздушного нападения необходима абсолютная секретность приготовлений. По моему мнению, Япония начнет военные действия именно таким образом.

— Диверсии и восстания требуют координированного руководства и заблаговременной подготовки, что в данном случае совершенно невозможно. Их основная цель — вывести из строя четыре наших линкора, — говорил я ему. Затем я добавил: — В настоящее время в Вашингтоне находится один японский делегат (второй делегат, Курусу, уже в пути). Когда прибудет третий, вы можете ожидать каких-либо событий.

Я разъяснил ему, что для принятия решения в Вашингтоне должны собраться все три делегата. Это мнение возникло на основе анализа многочисленных инспекционных поездок японцев в США в мирное время. Я тщательно следил за их визитами и обнаружил, что почти во время каждого своего посещения они интересовались какой-нибудь отдельной важной областью промышленного производства или какой-либо одной машиной. На каждом заводе три японские инспектирующие группы обычно осматривали один и тот же объект. После этого интерес к данному заводу и к объекту исчезал. Один японец не может принять решения. Два японца с трудом могут прийти к соглашению. Они нуждаются в третейском судье для принятия решения. Врожденная склонность японцев к подчинению заставляет их согласиться с тем, что третье лицо считает наилучшим курсом действий или наиболее разумным решением. Японцы в своих действиях руководствуются мудростью своей пословицы: «Выслушай три мнения, а затем решай».

Мировые события нарастали с потрясающей быстротой. Гитлер вел войну с Советским Союзом; японская армия двигалась на юг в Индокитай. Правительство Виши, сателлит держав оси, одобрило действия японцев и тем самым предоставило в их распоряжение плацдарм для нападения на Малайю и затем на Филиппины. Нашим ответом явилось замораживание японских активов в Соединенных Штатах — выдающийся шаг, беспрецедентный по своей мудрости в деле борьбы с японской разведкой. Ни один шпионский центр не может существовать без достаточных денежных фондов, хотя, вопреки широко распространенному мнению, разведка обходится сравнительно недорого. Фонды, находившиеся в распоряжении японских шпионских центров в США, маскировались под различными наименованиями и хранились во многих коммерческих фирмах и других финансовых организациях в виде аккредитивов и различных ценных бумаг. Одним росчерком пера министра финансов доступ к этим фондам полностью приостановился, и японские местные организации и заведения, вроде игорных клубов на западном побережье, потеряли возможность финансировать работу шпионских организаций. Замораживание японских фондов в тот психологический момент способствовало тому, что японские шпионские организации не смогли эффективно действовать во время войны.

16 сентября 1941 года я вновь написал адмиралу Старку: «Очень отрадно, что имеется возможность вести переговоры с японцами, но мы не должны ослаблять нашей бдительности до тех пор, пока японцы не дадут конкретных доказательств своей искренности».

Я исходил из наблюдений над японской внутренней и внешней политикой. В конечном счете они взаимно связаны, ибо одно вытекает из другого, решение внутренних проблем зависит от решения международных вопросов.

Но Япония шла по иному пути. В октябре бряцающий оружием генерал Хидэки Тодзио, выразитель идей квантунской военной клики, заменил мягкого нерешительного премьера принца Коноэ. Это еще раз доказало, что Япония быстро движется к войне. 17 ноября второй японский делегат, о котором я говорил Мунсону, был принят президентом Рузвельтом.

Выбор Курусу в качестве делегата Японии в Вашингтон являлся одним из типичных показателей японской надменности при ведении международных переговоров, когда они чувствуют, что козыри в их руках. Сабуро Курусу я хорошо знал по Токио, он был женат на американке, и его ребенок когда-то играл у меня на коленях. Но вместе с тем это тот самый Курусу, которого послали в Берлин подписать тройственный пакт с Германией и Италией. Трудно себе представить более грубое нарушение международной этики и более наглое оскорбление США, чем посылка в Вашингтон для переговоров о мире человека, который совсем недавно подписал соглашение, прославляющее мировую войну.

Я надеялся, что адмирал Киммель попросит меня встретить Курусу по прибытии последнего в Гонолулу и я смогу узнать кое-что о его миссии. Я сообщил в штаб о своем давнем знакомстве с Курусу. Однако меня никто не вызвал, хотя я занимался второстепенным делом на своем корабле, покинувшем Пирл-Харбор. Так я и не узнал о намерениях Курусу.

Прибытие второго делегата необычайно взволновало меня, беспокойство овладело мной, когда я готовился к рейсу на остров Уэйк, эскортируя «Энтерпрайз», флагманский авианосец адмирала Холси, который должен был принять на борт самолеты для корпуса морской пехоты.

27 ноября, накануне нашего отплытия, я обедал в доме Лоррина Терстона, издателя газеты «Гонолулу эдвертайзер» и руководителя местной радиостанции. После обеда Терстон, его жена и я прошли в гостиную и там в течение трех часов обсуждали сложившуюся ситуацию. Я подробно рассказал им о своих беседах с адмиралом Киммелем и Мунсоном. Терстон выглядел озадаченным и возбужденным. Наконец, когда я заканчивал свой анализ недавних событий и делился своими соображениями о будущем, мой собеседник вдруг воскликнул: «Мне, офицеру запаса разведывательной службы, даже не сообщили о том, что я должен передать по радио в случае нападения!» Я посоветовал ему передать следующее: «На нас совершено воздушное нападение. Все должны сохранять спокойствие и оставаться в помещении. Не выходите на улицу, чтобы не препятствовать быстрому продвижению военных к их постам. Нет оснований для беспокойства».

Мне не довелось видеть, какую роль сыграли эти слова, так как 28 ноября вместе с адмиралом Холси я отплыл из Пирл-Харбора в составе 8-го оперативного соединения. В открытом море мы, как обычно, засекали все радиопередачи, представляющие интерес. Из одной из них 2 декабря я узнал важную новость. Диктор, читавший материалы из вашингтонских газет, сообщил о прибытии японского посла в Перу. Итак, подумал я, в Вашингтоне собрались все три делегата из Токио. Первым прибыл Номура, к нему присоединился Курусу, и 3 вот теперь из Лимы явился Тацудзу Сакамото. Круг замкнулся. Я наблюдал и за другими признаками назревавшей войны: появлением японской подводной лодки в гавайских водах. Утром 5 декабря я принял сигнал о появлении ожидаемой подводной лодки. Из Пирл-Харбора нам сообщили, что неопознанная подводная лодка обнаружена в нашем оперативном районе к югу от Гавайских островов. Я не сомневался ни на минуту, что Япония готова нанести удар. С шести часов вечера, когда, доступен прием коротковолновых радиопередач из Токио, я сидел у своего радиоприемника до полуночи, стараясь перехватить переговоры японцев. Я надеялся получить информацию, на основании которой мог бы дать сигнал адмиралу Холси для передачи командующему в Пирл-Харбор.

Мне удалось перехватить еле слышимый разговор, фантастическое скопление звуков, заглушаемых машиной. Мне удалось разобрать, что лицо, принимавшее передачу, получало приказы и подтверждало их получение. Обычно японец, сообщающий что-либо другому японцу, употреблял короткие предложения, в конце которых он добавляет: «Нэ», что означает «Понятно?» Если собеседник понял его, он отвечает: «Хай». Разговор, который я слышал по радио, являлся серией слов: «Нэ» и «Хай». Если что-либо неясно, то собеседник переспрашивает с повышающейся интонацией: «Э?» За этим словом следует повторение непонятой фразы.

В этот вечер, за два дня до нападения на Пирл-Харбор, я подметил исключительную напряженность в ответах, подтверждающих получение приказов. То, что японец получал приказы, я разобрал совершенно отчетливо. Однако понять их смысл мне не удалось из-за эффективного глушения радиопередач. Но и этого косвенного доказательства было вполне достаточно. Мне казалось, что я мог бы услышать характерные восклицания адмирала Холси, если бы передал ему сигнал: «Война назревает, так как японцы по радио возбужденно твердят: «Хай, хай, хай!»

В субботу на рассвете мы возвращались в Пирл-Харбор с максимальной скоростью, допустимой при наших уменьшающихся запасах топлива. Мы прошли в нескольких сотнях миль от Гавайских островов, но не заметили ничего существенного. Меня угнетали тяжелые мысли, и товарищи по команде разделяли мое настроение. Напряжение нарастало с каждым часом, и я не мог заснуть. В этот исторический день 7 декабря 1941 года я поднялся очень рано, задолго до начала обычной утренней работы на корабле. Едва я вернулся в свою каюту ровно в восемь часов утра, как мой офицер связи, очень озабоченный, ворвался ко мне. Я сразу понял, что что-то случилось. «Сэр, только что пришло донесение: они бомбят Оаху… Это не маневры…» — выпалил он.

Я подбежал к радиоприемнику и настроил его на прием радиостанции Лоррина Терстона. Я хотел получить дополнительные сведения, но услышал то самое сообщение, текст которого подсказал Лоррину около двух недель тому назад: «На нас совершено воздушное нападение. Все должны сохранять спокойствие и оставаться в помещении. Не выходите на улицу, чтобы не препятствовать быстрому продвижению военных к их постам. Нет оснований для беспокойства».

Последние слова не выходили у меня из головы: «Нет оснований для беспокойства… Нет оснований для беспокойства… Нет оснований для беспокойства»… Я не мог избавиться от этой мысли, как от шума машин корабля под ногами.

Я терялся в догадках. Но я знал — развязана настоящая война!

Ссылки

[1] Хибия — парк в центре Токио, обычное место массовых митингов. — Прим. ред.

[2] Хибия — парк в центре Токио, обычное место массовых митингов. — Прим. ред.

[3] В настоящее время Дзуси представляет собой небольшой курортный городок, расположенный на берегу залива Сагами, недалеко от Камакура. — Прим. ред.

[4] Тонко нарезанная жареная говядина, приправленная овощами и соевым соусом. — Прим. авт.

[5] Лингуа франка — смешанный язык, состоящий из элементов европейских и восточных языков и применяемый для общения иностранцев с местным населением в азиатских и африканских портовых городах. — Прим. ред.

[6] Кокурюдан («Общество черного дракона») — японская реакционная шпионско-террористическая организация, созданная в 1901 году. Своей главной задачей ставила расширение внешней агрессии Японии. Создала разветвленную сеть своих организаций в ряде стран Азии, являвшихся объектом японской агрессии. Эти организации использовались японской военщиной и дипломатией для разведывательных и диверсионных целей. Была распущена в 1946 году. — Прим. ред.

[7] Татами — циновка из рисовой соломы.

[8] Меморандум Танака — секретный доклад премьер-министра Японии генерала Танака, представленный им императору в 1927 году. В меморандуме открыто провозглашалась политика агрессии против Китая и других стран Азии и необходимость войны Японии с СССР. — Прим. ред.

[9] «Двадцать одно требование» Китаю — ультимативное требование со стороны Японии о предоставлении ей особых экономических и политических прав в Китае, предъявленное президенту Китая Юань Ши-каю 18 января 1915 года. — Прим. ред,

[10] «Договор девяти держав» о Китае — договор, подписанный 6 февраля 1922 года правительствами США, Великобритании, Франции, Японии, Италии, Бельгии, Голландии, Португалии и Китая на Вашингтонской конференции 1921—1922 гг. Этот договор являлся соглашением империалистических хищников об эксплуатации Китая, он был выгоден прежде всего империалистам США. — Прим. ред.

[11] Капиталистические государства, в частности США, Англия, Италия, Франция и другие, при посредстве Ватикана широко использовали миссионеров для ведения разведывательной деятельности. Особенно большую активность миссионеры проявляли в гоминьдановском Китае и в некоторой степени в Японии. — Прим. ред.

[12] Кататония — психическое расстройство, проявляющееся или в форме полной неподвижности с напряжением мускулов (кататоническое напряжение) или в форме двигательного или речевого возбуждения (кататоническое возбуждение). — Прим. ред.

[13] Амнезия — потеря памяти. — Прим. ред.

[14] Имеются в виду министерство армии и министерство ВМС США, — Прим, ред.

[15] Камакура — город в Японии, расположенный на берегу залива Сагами к югу от Иокогамы. 84 тысячи жителей (1948 г.). Один из древнейших городов страны. Известен своими историческими памятниками. — Прим. ред.

[16] Лафкадио Харн (1850—1904) — английский писатель и филолог. Долго жил в Японии, где преподавал английский язык. Принял японское подданство и женился на японке. Написал ряд книг о Японии и японском языке. — Прим. ред.

[17] Бейзил Холл Чемберлен (1850—1935) — английский филолог, профессор японской филологии в Токийском университете. Автор ряда книг о Японии и японском языке. — Прим. ред.

[18] Этноцентризм — реакционная, антинародная «теория», согласно которой своя нация рассматривается как центр мировой культуры. — Прим. ред.

[19] Тоётоми Хидэёси (1536—1598) — видный полководец и государственный деятель феодальной Японии. — Прим. ред.

[20] Ниппон (Нихон) — японское название Японии. — Прим. ред.

[21] Локкарт — глава английской дипломатической миссии в Москве (1915—1918 годы), организатор контрреволюционного белогвардейского заговора с целью свержения Советской власти и убийства В. И. Ленина и других советских руководителей. После раскрытия заговора Локкарт был выслан из пределов Советской России. — Прим. ред.

[22] Синекура (лат. sinecura — без заботы) — хорошо оплачиваемая должность, не требующая никакого труда. — Прим. ред.

[23] Самолет, на борту которого находился Ямамото, 18 апреля 1943 года был сбит американскими истребителями, Ямамото при этом погиб. — Прим. ред.

[24] Мануэль Кезон (1878—1944 гг.) — видный общественный и государственный деятель Филиппин, председатель сената (1916—1935 гг.), президент Филиппин (с 1935 г.). В годы оккупации Филиппин японцами возглавлял эмигрантское правительство в США. — Прим. ред.

[25] Остров Оаху — один из группы Гавайских островов, на котором расположена основная база американского флота на Тихом океане — Пирл-Харбор. — Прим. ред.

[26] Автор имеет в виду успешный налет японской авианосной авиации на Пирл-Харбор 7 декабря 1941 года. — Прим. ред.

[27] Крупные маневры военно-морского флота США в 1933 году. — Прим. ред.

[28] Автор имеет в виду военно-фашистские террористические выступления в мае 1932 г., когда группа молодых офицеров армии и флота, недовольная «слишком либеральной» политикой правительства, убила премьер-министра Инукаи и совершила ряд покушений на других руководящих деятелей японского правительства, а также совершила налеты на демократические организации Японии. — Прим. ред.

[29] Рассуждения автора о «заботах» США о населении Филиппин, Гавайев, Гуама являются прямой насмешкой и издевательством над народами этих стран. Хорошо известно, что США, встав в конце XIX века на путь колониальных захватов, развязали в 1898 году войну с Испанией, в результате которой захватили Филиппины, Гавайи, Гуам, Пуэрто-Рико и Кубу, превратили их в свои колонии, и установили там жестокий колониальный режим. — Прим. ред.

[30] Николо Бернардо Макиавелли (1469—1527) — видный итальянский политический деятель, писатель, дипломат. В проведении своей политики не брезговал никакими средствами для достижения успеха. — Прим. ред.

[31] В 1274 году монгольский император Кубилай-хан, подчинивший себе Китай и Корею, сделал попытку завоевать и Японию. 115 тысяч воинов на 500 военных кораблях двинулись к берегам Японии, захватили острова Цусима и Ики и начали высадку в Японии на побережье острова Кюсю. Однако жестокий тайфун неожиданно уничтожил монгольские корабли, и завоевание Японии монголами было прервано. Этот тайфун и был назван японцами «камикадзэ» — «священный ветер». — Прим. ред.

[32] Мюнхенская конференция — совещание премьер-министра Англии Н. Чемберлена и премьер-министра Франции Э. Даладье с фашистскими диктаторами Гитлером и Муссолини 29—30 сентября 1938 года. На этой конференции было подписано позорное соглашение о расчленении Чехословакии и передаче ее важнейших пограничных районов гитлеровской Германии. Оно имело целью повернуть гитлеровскую агрессию против Советского Союза. Мюнхенская сделка была направлена не на обеспечение мира, как это пытались представить реакционные правящие круги США, Англии и Франции, а на развязывание новой мировой войны. Таким образом, Мюнхенская конференция не отсрочила начало войны, как это утверждает автор, а наоборот, ускорила ее. — Прим. ред.

[33] Автор сознательно умалчивает, что Советский Союз подписал Советско-Германский договор о ненападении лишь после того, как Англия и Франция отказались подписать с СССР соглашение о взаимной помощи на случай фашистской агрессии. Политика США, Англии и Франции была направлена на то, чтобы толкнуть Гитлера на войну против СССР. Заключение договора с Германией дало Советскому Союзу известный выигрыш во времени для укрепления обороны страны и спутало карты правящих кругов США, Англии и Франции. — Прим. ред.

Содержание