Научно-фантастическая повесть

I

Таинственное исчезновение инженера Карпатова. — Удивительные бруски. — Неожиданный вызов.

Инженер Второго класса Виктор Райтнер, начальник экспериментальной лаборатории сверхнизких температур, был в добром рабочем настроении. Дела в лаборатории шли не похвалиться, чтобы блестяще, но и не столь плохо, чтобы можно было говорить о каком-либо застое. Не потрясая мир громкими открытиями, вверенное Райтнеру заведение вполне удовлетворительно справлялось со своими задачами. И еще далеко не последнюю роль в настроении начальника играло сознание того, что он — один из немногочисленных на свете инженеров, которым удается получить высокое звание специалиста Второго класса в тридцать с небольшим хвостиком. Разумеется, Виктор знал, что им в данный момент руководит один из тех бесенят «отрицательного импульса», против которых на протяжении многих веков пока безуспешно сражаются лучшие умы человечества, но знал он также, что именно этот бесенок зачастую весомо служит прогрессу, и в довольстве своими делами не видел ничего зазорного. Так что будем считать, начальник имел полное право бодро посвистывать соответствующий моменту умеренного темпа марш.

Но… Но тут случилось то самое, почти заурядное «но», которое порождает целую цепь необычных событий.

Райтнеру понадобились данные по хрому. И он, невзирая на свое олимпийское положение руководителя весьма солидной лаборатории, не стал запрашивать информцентр, кто там занимается хромом, а решил сам спуститься в отделы. Правда, Марио Моретти, начальник соседствующей Лаборатории Света, уверяет, что за десять лет работы он понятия не имеет о расположении всех отделов и что это нисколько не мешает ему руководить лабораторией. И все же экраны экранами, а посмотреть на свое хозяйство собственными глазами и заполучить о них представление — вовсе не лишне.

— По хрому? Этот… ну, симпатичный такой, высокий… Дмитрием его, кажется, зовут, — почтительно поднялась навстречу ему «шефиня» отдела комплектования Аделаида, стройненькая женщина с изумрудного цвета волосами и очень большими черными глазами. — Я не ошибаюсь, Анатолий? Только вот фамилию его я не помню…

— Вам ошибки недоступны, о блистательная Аделаида! — не отрываясь от проворачиваемой под микроскопом пленки, с усмешкой отозвался из-за соседнего стола парень с пышной рыжей шевелюрой. — На хром у нас действительно поставлен Митюнчик, он же Дмитрий Карпатов, практикант с затянувшейся — увы! чересчур — практикой…

Так Райтнер узнал о существовании на белом свете инженера-практиканта Карпатова.

— И вообще, вопрос сей настолько странен, что я вынужден с удивлением констатировать факт зарождения небывалого явления в стенах нашего рабочего монастыря, — продолжал ехидствовать парень. — Обмираю от предчувствия предстоящих разительных перемен…

Два других парня, с циркачьей ловкостью манипулировавшие у пультов вдоль бесконечной, казалось, стены, старательно прятали одобрительные ухмылки, готовые при первой же возможности вступить в разговор и поддержать своего нахального до дерзости товарища.

Райтнер хотел было одернуть рыжего за развязный тон и выяснить причины его нескрываемого недовольства, но не смог припомнить его фамилию при всем напряжении памяти, хотя до сих пор еще ни разу не имел повода жаловаться на нее. Звали этого парня Анатолием, а вот фамилия, фамилия его… гм-гм…

— Гм… а вы не скажете, где бы мне его найти? — Начальник был явно смущен неожиданным открытием, что в доверенной ему лаборатории работает столько молодых и совершенно незнакомых парней. Но разве можно запомнить три с половиной сотни числящихся по штату? Что он — компьютер памяти, что ли. И вообще, мозг человека и тем более инженера, как понимал Райтнер, на девяносто процентов должен быть загружен делом, работой, а уже остальные десять — всем прочим.

— Уж коли он поставлен на хром, то на нем и стоять должен, — по-прежнему нахально спокойно пробурчал рыжий. — А хром у нас терзают, насколько я слышал, в пятом отсеке. Это — прямо, потом налево, еще прямо, еще налево и стоп.

Райтнер с трудом подавил в себе некрасивое желание применить доверенную ему, на всякий случай, Ученым Советом власть и поставить рыжего наглеца на достойное место и, шагнув в предупредительно раздвинувшуюся дверь, не спеша пошел в указанном направлении. Эта грандиозная победа над собой доставила ему удовлетворение, в конце-то концов, он сам виноват, что…

В чем он был виноват, Райтнер, правда, выяснять не стал — ведь начальник, в конце-то концов, и не обязан знать все эти самые отделы и отсеки (интересно, чем они отличаются?). Данные о том, что и на какой стадии находится в них, ему моментально сообщил бы информцентр (ага, понял, чем отличаются отделы и отсеки: первое понятие, видимо, относится только непосредственно к работающему персоналу, а второе — к месту работы сотрудников). «Либерал ты, Виктор Райтнер, ой, либерал!» — на ходу думал инженер Второго класса, радуясь и так удачно припомнившемуся старинному слову, и своему либерализму, который вот взял, да и заставил его сегодня поступить совсем не так, как принято поступать руководителям его ранга.

В просторных коридорах стоял ровный белый свет, создаваемый не утомляющими зрение и нервы лампами, а самими стенами, потолком и полом, покрытыми новой светокраской — гордостью Экспериментальной Лаборатории Света Марио Моретти. За весь путь до нужного отдела Райтнер не встретил, кроме двоих шустрых, почтительно уступивших ему дорогу, роботов, ни одной живой души, не услышал ни одного голоса — шла Работа, кровь и плоть всей разумной земной жизни. За дверьми многочисленных отсеков шло обследование всего, что имелось на Земле и уже освоенных планетах — от жидких до сверхтвердых тел, — при температурах от одной миллионной градуса ниже нуля до точки Абсолютного холода.

— Карпатов? Дмитрий? — нехотя оторвалась от пробирок мужеподобная женщина. — Не знаю. По крайней мере, я, кажется, не вижу его третий день.

От этого спокойно-равнодушного голоса терпение у начальника лаборатории лопнуло.

— Потрясающе!.. Так неужели никому не интересно, куда пропал человек и что с ним?! — буркнул он, шагнув вон из пятого отсека, и весь обратный путь до своего кабинета с возмущением думал, что вот поди же ты — и в настоящее время все еще находятся люди-динозавры, которые любят сачкануть (откуда-то выпорхнули еще два ископаемых слова — память сегодня определенно работает отменно) от работы и что этот Дмитрий Карпатов, видимо, именно из таких.

Его личный секретарь, маленький универсальный робот Томми, оторвался от нового галактического кроссворда, сразу уловил перемену в настроении начальника и вскочил на ноги, готовый сложить за него свою шуструю голову.

— Томми, принеси мне все данные по хрому. Все, а не только самые последние. Понял? Это во-первых. А во-вторых, срочно узнай индекс волны инженера-практиканта Дмитрия Карпатова, свяжись с ним и пригласи ко мне.

— Но… Виктор Михайлович… Скоро обеденный перерыв, и мы с Робертом хотели побросать в рэкетбол. Вы же знаете, — Томми потупил свои лукавые глазенки, — у нас с ним принципиальный спор…

Начальник лаборатории так глянул на своего секретаря, что тот мигом исчез за дверью, оставив после себя звонкое:

— Момент, Виктор Михайлович!

Прошло всего несколько минут, а Томми уже положил перед начальником лаборатории папочку с бумагами, картотеку диаграмм и коробочку с микропленками, (надо полагать, данные по хрому), но почему-то не поспешил ни к своему кроссворду, ни к другу Роберту — секретарю директора Института Плотности инженера Первого класса Поспишила, — а встал у стола, переминаясь с ноги на ногу.

— Что еще, Томми?

— Дело в том, Виктор Михайлович… Волна инженера-практиканта Карпатова не реагирует вообще…

— Что ты городишь, Томми?! Ну, связался бы с Центром…

— За кого Вы меня принимаете, Виктор Михайлович! — Томми явно обиделся. — Разумеется, я связался с Центром связи. Там проверили и… В общем, эта волна передана на SOS, они уже выслали по ней поисково-спасательную группу.

Виктор Райтнер несколько секунд смотрел на своего секретаря совершенно ошалело. Только еще ЧП ему не хватало! Не успел по-настоящему приступить к работе по новому назначению — на тебе!..

Но ум инженера Второго класса сработал быстро. Виктор Михайлович ткнул пальцем на клавишу вызова ветроплана и одновременно бросил Томми:

— Свяжись с поисково-спасательной группой. Вылетаем к ним.

Ветроплан — энергией для него служил обыкновенный воздух, вбираемый широким раструбом спереди, уплотняемый в термоуплотнителях и выбрасываемый в узкие сопла сзади, — плавно вознес их в Пояс Пассажирского Сообщения и взял курс на северо-восток. На третьем пульсе включилось торможение, и ветроплан приземлился на живописном берегу Лены. Укромное плато между скал, на нем домик, неряшливо, явно наспех состряпанный под древний монгольский шатер. Значит, вот куда привела спасателей исходная последняя волна датчика Дмитрия Карпатова… Райтнер уже не удивлялся ничему.

Руководитель поисковой группы, робот ярко выраженного силового типа, вышел из домика навстречу прилетевшим и ровным глуховатым голосом доложил:

— Робот серии СТ, Гермес сто девятый. Датчик за номером пять-три ноля-семь единиц-четыреста двадцать четыре, обнаруженный в домике на столе, показывает полное отсутствие владельца индекса даже на максимальном расстоянии. На всяким случай я запросил Центр Космического Контроля, но они, разумеется, ответили, что вылететь с Земли в космос без датчика не может ни одна Личность, это исключено. И в данном случае я отказываюсь понимать состояние полного отсутствия Личности как на Земле, так и в космосе…

— Это все?

— В доме обнаружен люк в подземный ход. Винтовая лестница привела к тупику или, вернее, к абсолютно герметичной перегородке. Проникнуть через нее не пытались, так как на ней висело вот это.

Гермес протянул Райтнеру кусок белого картона. На нем уверенной рукой было написано:

Без специального разрешения Всемирного Совета герметичность двери не нарушать, хотя в любом случае это приведет к гибели Личности, т. е. меня, инженера-практиканта Лаборатории Сверхнизких Температур Дмитрия Петровича Карпатова. Но, думаю, что Всемирный Совет (если он, конечно, удосужится познакомиться с моими высланными на его адрес записями), наоборот, примет экстренные меры по защите герметичности двери моего ухода.

Виктор Михайлович наморщил лоб, но ничего путного в голову не приходило. Было похоже, что этот Карпатов скорее всего того-с, тронулся, если думает, что какую-то нелепую выходку рядового инженера станет обсуждать Всемирный Совет… А обстоятельство действительно было нелепое. Куда же он мог подеваться так, что датчик вообще не показывает его присутствие на Земле (или хотя бы его трупа: бывали случаи внезапного исчезновения людей, но тела их быстро находили через датчик), а вылететь в космос без того, чтобы об этом не знал Центр Космического Контроля, просто практически невозможно.

И вообще — как теперь быть, что делать? Разгадка, по всему, таится там, за бетонной перегородкой, но эта категоричная записка… Подумать, что тут произошло насилие… — пожалуй, лет сто прошло со времени последнего сознательного убийства человека человеком. И записка, опять же, отвергает возможность чего-либо подобного…

— Но если датчик не показывает присутствия владельца индекса или… хотя бы тела… Значит, его там нет? Почему бы тогда не попытаться проникнуть туда, за стену? — Райтнер выжидательно заглянул в глаза Гермеса.

Характер у того оказался таким же твердым, как и материал, из которого он был создан. «Характер…» — Райтнер усмехнулся. Но тут же поймал себя на этом и пристыдил: ишь, разусмехался — будто не знаешь, что у роботов теперь имеются не только характеры, а и…

— Случай, не предусмотренный никакими параграфами, — развел руками Гермес. — Я не возьму на себя ответственность совершить действие, связанное с риском для жизни Личности. Пусть человек сам… Хотя — тоже не советую.

Из домика-шатра вышел второй робот. Гибкий, большеголовый и большеглазый — ярко выраженный тип чувствительного робота. Ослепительно улыбаясь, он поздоровался с Райтнером и Томми, представился Гаем семьдесят седьмым и обеими руками подал Гермесу сероватый прямоугольный брусочек размером с ученический карандаш. Мелодичным женским голосочком доложил, что таких, непонятно отчего чрезвычайно тяжелых, брусочков в доме целый штабелек и что привлекли они его внимание тем, что сложены рядом с люком в подземный ход.

Гермес, взяв брусочек, удивленно покачал головой — тот действительно оказался не по размерам весомым, потом попробовал разломить его и совсем заинтересовался: брусочек и не подумал поддаться его пальцам, которые (однажды Райтнеру довелось увидеть забаву силового робота) могут мять даже свинец как мягкую глину. Только при сильнейшем напряжении Гермесу удалось открошить уголок брусочка. Поднес крохи близко к глазам, долго их рассматривал, но они, по-видимому, не сказали ему ничего особенного — он откинул их в сторону и сказал помощнику:

— Свертываемся, Гай. Пожалуй, мы сделали все, что было в наших силах. Так и доложим. Да! Захвати в ветроплан несколько этих штуковин. Произведем структурный анализ. Может, хоть через них что-нибудь да узнаем.

Райтнер попросил довести результат анализа и до него, потом махнул Томми рукой: пошли тоже, нечего нам здесь делать.

А в ветроплане все пытался, сопоставляя увиденное и услышанное, представить приемлемую схему действий Дмитрия Карпатова, но ничего из этого не получилось, и он с иронией вынужден был повторить применительно к себе высказывание Гермеса: «Отказываюсь понимать». Все происходящее действительно не укладывалось ни в какие логические схемы…

Из растерянно-подавленного состояния его вывело тревожное жужжанье датчика, и почти тут же в уши ворвался требовательный голос автомата Центра Земной связи:

— Инженер Второго класса Райтнер! С Вами будет говорить индекс Единица — подключайтесь срочно!

Прежде, чем ум Виктора Михайловича успел уловить смысл услышанного, его указательный палец уже нажал на кнопку с номером один и испуганно дернулся обратно. Испуганно потому, что мог механически нажать еще и еще: он, Райтнер, ни разу в жизни не набирал индексов ниже, скажем, семизначных, а тут — единица, всего одна единица!.. Формально он, разумеется, имел право связаться с владельцем любого индекса и даже той же Единицы, но это было бы в высшей мере неэтично. Ведь индекс Единица принадлежал самому…

— С Вами говорит Уотсон. Если у Вас имеется возможность, прошу прибыть ко мне. Вы меня поняли?

— Да, понял… Я… — у Райтнера сразу пересохло во рту. — Я в ветроплане, сейчас же меняю курс…

— Жду вас, — рокотал голос Уотсона. — Только сначала возьмите в приемной одну любопытную тетрадь и познакомьтесь — и прошу повнимательнее — с ее содержимым. А потом зайдите ко мне.

Назвав автопилоту новый курс, Райтнер тыльной стороной ладони вытер покрывшийся бисеринками пота лоб.

Владельцем индекса Единица был… сам Вильям Уотсон! Тот самый Уотсон, с именем которого связано начало массовой колонизации планет Солнечной системы, — это стало возможным по разрешению проблемы приспособления земных белковых организмов к чужим атмосферам, что тоже связано с именем Уотсона. Тот самый Уотсон, которого с восхищением называют «первым штурманом» Вопроса Вопросов — загадки умирания и зарождения Звездных Миров. Тот самый Уотсон, который почти до конца разрушил выросшую из «комплекса Франкенштейна» Теорию Вакуумной Стены между белковой и кремнийорганической жизнями и тем самым дал толчок для новой революции в робототехнике. Сот самый Уотсон, с именем которого так или иначе связаны все важнейшие открытия века… Вильям Уотсон — Председатель Всемирного Совета…

Даже специалисты Первого класса для минутного разговора с ним давали заявки в Центр Связи за месяц и раньше.

И вот Вильям Уотсон сам пригласил к себе инженера Второго класса Виктора Райтнера…

2

Молитва перед уходом. — Неизвестное — рядом. — Подвиг неизвестного. — Голос Оттуда.

«С молитвы начинаю ночь перед уходом в неведомое: да не посчитают меня рядовым сумасшедшим те, кому доведется читать эту тетрадь!

Да, ухожу в неведомое, о котором люди вообще-то имеют примерное понятие, но сущности которого не знает никто, и лишь меня, рядового землянина, счастливый случай благословил первого проникнуть в него. Я полон скорби, что случай этот выпал именно на меня. На Земле и близлежащих планетах сотни тысяч, миллионы, а возможно и миллиарды Личностей, которые — выпади этот случай на них — смогли бы сделать во много раз больше и лучше, чем я (увы, если во мне и есть что-либо стоящее, так только то, что я трезво представляю свою „себястоимость“), но жребий пал на меня, и я горд тем, что принял решение почти не колеблясь.

Единственное, чего я боюсь, так это того, что записи мои не дойдут до членов Всемирного Совета, а затеряются, непринятые всерьез, в дебрях его механического секретариата. Но будем надеяться на лучшее! Говорят, с приходом Уотсона там у них стало намного все проще (дай-то бог!). Те же, кто рано или поздно кинутся разыскивать меня, могут не осознать вовремя всю ответственность и серьезность положения, сочтут меня просто умершим и сами умертвят меня (хе-хе, не стану скрывать: это мне почему-то кажется худшим вариантом), попытавшись отыскать тело „пропавшего“ в его подземном сооружении.

Нет, мой уход — это, пожалуй, не смерть. Правда, я и сам совершенно еще не знаю, что он собой представляет, как будет выглядеть и к чему приведет, хотя мне и обещано возвращение…

По всему этому заклинаю каждого, к кому попадет моя тетрадь, сделать все от него зависящее, чтобы с ней познакомились члены Всемирного Совета. Только они могут принять окончательное решение по проводимому Опыту, который трудно переоценить, и последствия которого пока невозможно даже предсказать, представить.

Но довольно общих высоких слов. Они могут показаться +смешными в наш деловой век, век Работы — работы, позволяю себе заметить, уже съедающей, как мне кажется, индивидуальность Личности. Ну, сие не моя забота, слышал — специалисты уже озабочены этим, и, значит, все будет хорошо… А высокие слова напросились ко мне сами. Потому, видимо, что все происходящее слишком необычно и необъятно, чтобы можно было обойтись обыденными фразами.

Известно, что открытия — всегда рядом с нами, стоит лишь, как говорится, протянуть руки. Секрет только в том, чтобы догадаться, куда их протянуть: в какую сторону, в какой точке, какой плоскости. Зачастую открытия сами просятся наружу, сами теребят нас — вот оно я, возьми меня, сделай милость! — но мы настолько толстокожи, что чаще всего проходим мимо них. Нет, не прибегайте к затасканному аргументу, что путь человечества — сплошные открытия! Открытое в сравнении с безмерным океаном неоткрытого в процентном отношении пока еще вполне можно приравнять нулю. Да и какая может идти речь об успехах в познании, если величайшее даже по современным понятиям открытие, которое перевернет наши представления о строении и взаимосвязях миров, человек тысячелетиями носил непосредственно в себе, оно изо дня в день напоминало ему о себе, а люди, нагородивши вокруг него всякую чепуху, и слышать не хотели его явственный стук…

Бывают минуты: выходишь из дома и застываешь, не зная куда идти, что делать, не желая никуда идти и что-либо делать. И вдруг направляешься туда, куда и в мыслях не было идти. Почему пошел именно в этом направлении? Почему вдруг зашел в кафе и выпил кофе, хотя и не думал заходить в кафе и нисколько не хотел пить кофе?.. Что-то неведомое повело тебя именно в том направлении, завело в кафе и заставило выпить кофе!.. Нет, это не рядовая рассеянность (странность поступков такого рода обычно списывают на счет рассеянности), не временное отключение нашего ведущего — мозга (он „отключается“ только после остановки источника энергии — сердца), не прихоть капризной натуры и т, д. „Не“, „не“, „не“! Что же тогда это такое? Нет ответа.

Бывают минуты: все прекрасно в жизни, все-все — работа, любовь, солнце… и вдруг — вместе с белой радостью такая, казалось бы, несочетаемо черная тоска в груди, такая боль, что не хватает воздуха, ты задыхаешься и трепещешь как рыба на суше. Что-то неведомое одновременно зажгло в душе полярно противоположные чувства. Что это? Нет ответа.

Описано множество случаев в литературе (да и сам я видел не раз и даже испытывал на себе), как человек, совершив во много раз превышающий его физические возможности порыв, спасался от неминуемой, должно бы быть, гибели: заурядный тип, вроде меня, никогда не увлекающийся чересчур спортом, вдруг перепрыгивает через забор двухметровой высоты, перелетает через канаву шириной в семь метров, одолевает недоступную ему в обычных условиях тяжесть…

Что-то неведомое помогает ему, подталкивает его и спасает от случайной преждевременной смерти. Что такое это „что-то“? Нет ответа.

Ну, скажем, все это — частные случаи: забрел куда не хотел, неожиданно затосковал, случайно спасся от верной гибели… Но скажите тогда, что такое как физическое явление, присущее каждому индивидууму, стыд (другое дело, что штука эта не у всех проявляется в должной мере), что такое опустошающая неудовлетворенность собой (справедливо, между прочим, восхваленное явление), что такое воспетые веками грусть-тоска-печаль? И что такое, наконец, самое необычное явление, получившее название „творческий сон“, во время которого слагаются лучшие стихи, находятся давно и мучительно искомые технические решения, рождаются и тут же получают освещение путей исполнения самые дерзкие мечты? Впрочем, попытки объяснить это явление были: будто бы взбудораженный дневными поисками мозг продолжает работать и в часы ночного сна. Но возможно ли, чтобы часть единого целого организма могла продуктивно действовать отдельно от целого да еще более активно, чем она действовала в единстве с целым?.. И на все это нет ответа!

Но все сразу встанет на свое место, стоит лишь заменить ошибочно „что-то“ при слове „неведомое“ верным „кто-то“. Собственно, люди уже сделали это, назвав загадочное „что-то“ более конкретно — „внутренним голосом“, который начинает звучать в моменты острого стыда, грусти, сильных потрясений. Да, это он, „кто-то неведомый“, живущий одновременно внутри нас и (оказывается) вне нас, вопреки нашему желанию ведет нас в кафе и заставляет выпить кофе, потому что Ему в ту минуту захотелось кофе. В самую радостную для нас минуту Он, этот „кто-то“, вдруг порождает в нас острую грусть-тоску, потому что Ему в это время очень нерадостно. И Он же спасает нас от внезапно возникшей опасности, отдавая нам свою энергию, дополняя ею нашу: сложилось так, что Ему в этот миг не грозила опасность (развивайся события и у вас, и у Него совершенно идентично — „чуда“ не произошло бы, пришла бы смерть). Спасая нас, Он спасает и себя, ибо мы и Он почти одно и то же, хотя в то же время так далеки друг от друга, что человечество не догадывалось о существовании своего дублера (нет — дублеров!) и за тысячи лет своей осознанно-разумной жизни. Но и после того, как догадалось, оно многие годы лишь разводило руками, не представляя, с какого конца нужно подойти к делу знакомства с Ними. Впрочем, те же упреки можно адресовать и Им. Они так же долго не догадывались о нашем существовании, так же долго не могли найти путей к нам.

И вот наконец один из Них нашел способ общения с нами. Горько сознавать, что не я стал первооткрывателем общения двух миров, хотя, как оказалось, вполне мог бы быть им… (Но брысь, брысь тщеславие и эгоизм перед лицом почти уже грядшего величайшего открытия!)

Впрочем, довольно загадывать загадки. Это мой дублер (конечно честнее было бы сказать, что я его дублер и притом довольно-таки бездарный) нашел способ общения двух миров и первого пригласил меня к себе, к ним, в мир, который мы эгоистично окрестили словом „анти“ — в Антимир.

Понимаю — немало оставил загадок читающему сии суматошные записи. Но многие из них так или иначе разрешатся по ходу моего рассказа о дальнейшем развитии событий, а если будут возникать все новые и новые вопросы, то на них, надеюсь, я смогу ответить по возвращении. А теперь начну излагать события, так сказать, в хронологическом порядке.

В непосредственный контакт со мной Он вошел ровно год назад, в трескучий, как вот сейчас, февраль.

Многие наверняка помнят тот странный скандальный случай, который произошел на чемпионате мира среди силовых роботов по тяжелой атлетике. Один из роботов, кажется, его звали Троян — при исполнении рывка штанги весом порядка что-то около полутонны (прошу обратить внимание на вес — около полутонны!) не устоял на месте, с поднятой на вытянутые руки штангой сделал вперед шаг, второй, третий и… чудовищный груз, вырвавшись из его рук, полетел с помоста прямо на первый зрительный ряд, где сидело несколько захваченных накалом соревнований мальчишек и один молодой человек. Казалось, трагедия неизбежна. Но молодой человек успел вскочить на ноги, на лету поймал падающую штангу и буквально отшвырнул ее назад. Она упала на край помоста, который тут же лопнул со страшным треском и поглотил смертоносный груз. Все вскочили с мест, поднялась запоздалая паника, а молодой человек, воспользовавшись всеобщей суматохой, исчез.

Так вот, тот молодой человек, в поисках которого впоследствии сбились с ног шустрые репортеры и не менее проворные тренеры (профессия наложила на них веками несмываемую печать бесцеремонной оборотистости), — это я. Стоит ли говорить, что имя мое никогда не числилось среди имен богатырей, толкающих теперь штангу весом за триста килограммов. Их знают все, и Дмитрия Карпатова среди них нет и не может быть. Да стоит ли вообще подходить к тому случаю с нашими мерками и понятиями, если речь идет о падающем грузе в полтонны и если человек, легко справившийся с ним, никогда не поднимал и ста пятидесяти килограммов!

Можете представить, какое у меня было ошалелое состояние, когда я выскочил из Дворца спорта и в пальто нараспашку в тридцатиградусный мороз зашагал по ночной улице куда-то совсем в противоположную от своего дома сторону… И тут в ушах явственно (явственно в том смысле, что прозвучал он все-таки в ушах, а не в голове, как звучит тот „внутренний голос“, о котором мы уже говорили) раздался чей-то весьма знакомый голос: „Не было бы счастья, да несчастье помогло! Ну, здравствуй, мой дублер Дмитрий Карпатов!“

В голове у меня мелькнула мысль: если это не кто-то из знакомых шутит таким странным образом (чего ведь только не вытворяет нынешняя молодежь с помощью техники, особенно братья-инженеры), то я, самый что ни на есть Дмитрий Карпатов, чуток помешался от пережитого потрясения. И я застыл на месте столб столбом.

„Не удивляйся, Дмитрий, — продолжал Голос. — Не сегодня, так завтра нам все равно пришлось бы вступить в контакт. Просто я решил, что свежий пример наиболее убедителен, и вот…“

— Кто ты? — спросил я шепотом.

„Я — из мира, который вы, как и мы ваш, называете Антимиром. Один из множества (понятия не имею — сколько нас всего!) твоих дублеров, один из тех, кто только что отдал тебе свою энергию для одоления злополучной штанги. Только у вашего робота треснул узел ключицы, а у его дублеров в других мирах этого не произошло. Так что нам, твоим дублерам, смерть не грозила. Ты один мог выпасть из нашей единой цепи — называй ее, если хочешь, „дмитриекарпатовской“, потому что все мы, бесчисленные дублеры друг друга, плюс к абсолютной схожести физической даже имя носим одно и то же… Могло произойти нарушение Всеобъемлющей Гармонии, чего обычно не происходит — причины устраняются единой цепью моментально, как только что произошло твое спасение. Гармония и так уже в какой-то мере нарушена. Слом ключицы робота Трояна, пробитый помост, паника в зале — всего этого не было в других мирах. Гармония, должно быть, очень болезненно переживает такого рода „ранения“ и старается не допускать их. Сегодняшний случай, видимо, вызван причинами внешними… Да, пожалуй, дело в тех же межпространственных силовых вихрях…“

— Постой, — сказал я громко, уже вслух. — Постой, брат. Или дублер, как тебя там… Не забивай мне голосу чересчур, я и так устал страшно, еле держусь на ногах. Дай мне отойти от потрясения. Заявись, если хочешь, завтра, послезавтра, после, после, черт тебя побери! Только заявись на свежую голову.

„И то верно, — ответил Голос. — Правда, хамить в любом случае ни к чему, неблагодарная ты тварь. Думаешь, я не устал? Почти не меньше тебя. Я отдал всю силу, чтобы спасти его, а он — рычит… Но встретимся не завтра — такая прямая связь, как сейчас, обходится слишком дорого, — встретимся позднее. А пока я прошу тебя проштудировать всю литературу, изучить все данные по Антимиру и таким образом подготовиться к следующему нашему сеансу. Вернее, к сеансу нашей встречи. Ну, идем спать, Дмитрий Карпатов! Покойной нам ночи!“»

3

Воздыхания инженера Райтнера. — Мировая бумажная война. — Человек-1+Человек-2 = Любовь. — «Мы еще поборемся, Аделаида!»

Виктор Михайлович Райтнер оторвался от тетради, крепко потер лоб и глубоко вздохнул. Молодой человек (или робот, кто их разберет теперь сразу, если последние похожи на людей вплоть до индивидуальности отпечатков пальцев), сидевший за столом у входа в кабинет Председателя и внимательно слушающий видеокнигу, тотчас поднял голову:

— Инженеру Второго класса что-либо угодно?

Ишь, какой у него голос — густой, ровный и… равный. Что ж, секретарь Председателя Всемирного Совета, кем бы он ни был, рангом наверняка не ниже, чем специалист Первого класса. Да оно так и должно быть, не каждый сможет соответствовать столь ответственной должности…

— Может быть, инженер Второго класса согласится прослушать озвученный вариант записей Дмитрия Карпатова? Почерк у него далеко не каллиграфический и, разумеется, утомляет… — заботливо напомнил секретарь Председателя, хотя Виктор Михайлович отказался от прослушивания записей с самого начала: не захотелось слушать монотонный механический голос воспроизводителя.

— Нет-нет. Почерк вполне разборчивый. Собственноручное всегда впечатляет больше, — торопливо ответил Райтнер. — И вот чувствую по почерку — тонкая была натура у парня, впечатлительная… А мне — чаю бы. И, если можно, покрепче. Что-то пересохло все во рту…

— Почему же Карпатов «был»? — улыбнулся секретарь. — Будем надеяться, что он еще «есть». А чаю — извольте.

И он пошел к выходу — молодой, стройный, красивый и… немножко не по-человечески гибкий. Райтнер, проследив за ним взглядом, скривил губы и сразу же поймал себя на этом. И когда у людей пройдет полунастороженное, полуснисходительное отношение к этим умным и вообще весьма славным во всех отношениях созданиям?! Ну, пусть они не совсем из того же материала, из которого соткан человек, пусть у большинства из них отчего-то не хватает творческой инициативы, но ведь зато любой из них даст сто очков вперед каждому из белковых в отношении памяти и блеска исполнения любой операции. Из-за чего, собственно, люди и начали создавать их… С тех пор, как Вильям Уотсон сузил Теорию Вакуумной Стены до невозможности только чисто наследственного соединения кремнийорганических и белковых конструкций, духовно роботы и люди вполне понимают и принимают друг друга, а вот тем не менее нет-нет, да и возникает в нас, белковых, этакое сравнительное с ними честолюбие. И на чем оно основано, такое живучее эгоистичное чувство превосходства? Неужели лишь на сознании, что ты однажды можешь для достижения поставленной цели рискнуть всем, даже жизнью, а они, сопоставив все возможные варианты, никогда ничего не сделают лишнего. Подумаешь — достоинство: спороть горячку и выкинуть глупость! Хотя… не одно открытие сделано людьми через упрямство и даже глупость…

Когда-то с этим вопросом было предельно ясно: роботы — это обыкновенное человеческое рукоделье, сотворенное не ради забавы, а по необходимости, иногда они, правда, выкидывают довольно-таки интересные фокусы, но в целом — чего с них взять, бездушных созданий? Однако со временем все стало не так-то просто. Брожение умов началось после подкопа Уотсона под Теорию Вакуумной Стены об абсолютной несовместимости двух полярно противоположных конструкций. Его поддержали философы, принявшись на редкость дружно утверждать (практичный ум Райтнера никогда особо не занимали их отвлеченные и обычно выспренные рассуждения, но основные положения новых философских течений он всегда старался уловить и запомнить), что понятие «душа», которая только «чувствует», не имеет права не только претендовать на равноправие с «разумом», но и вообще на самостоятельность, что она есть не что иное, как самое заурядное и притом третичное проявление Разума по схеме Дельмуса:

Разум = сознание + мышление, способное к творчеству + способность чувствовать.

Злые языки, без которых, видимо, не обойдешься, поговаривали, что концепция эта исходит от ЭАЛа Третьего, единственного пока члена Всемирного Совета от «рукотворных» (то бишь, роботов), поскольку она ставит его искусственных «соплеменников» почти вровень с людьми, так как при подобном толковании главной движущей силой прогресса — Разума — роботы имели два главных фактора: они мыслили, мыслили вполне сознательно, а иногда и творили. Слухам же об авторитарном давлении ЭАЛом на философов Райтнер не верил, ибо ему, как и всем инженерам, было хорошо известно: ЭАЛ Третий, заслуженно и любовно прозванный Великим, до самозабвения предан делу развития техники, техники и только техники и терпеть не может раздвоенных личностей. Все знали, что ЭАЛ частенько упрекает в распылении творческих сил даже самого Уотсона!

Нет, ЭАЛ Третий Великий не мог заниматься такими пустяками, как спор о том, какими должны быть взаимоотношения между белковыми и кремнийорганическими. Он невозмутимо перемалывал в своей чудовищной памяти данные обо всех наиболее крупных технических изобретениях в истории человечества и творил, творил, через каждый месяц с ужасающей регулярностью выдавая принципиально новые проекты ракет, сверхскоростных дальнеров, сверхглубинных буров и так далее. Он даже не обратил внимания — или сделал вид, что не обращает внимания, — на мировую бумажную войну, которая разразилась десять лет назад, когда Райтнер был еще инженером-практикантом. Группа самоконструирующихся роботов тогда впервые отвлеклась от основной своей задачи — самоусовершенствоваться и, превзойдя своих создателей, сконструировала несколько роботов такого совершенства, которых вскоре с полным правом стали называть «Человек-2». Этим как бы была поставлена практическая точка к теоретическим изысканиям Вильяма Уотсона и философов-робоведов, предлагающих признать равноправие роботов с людьми. И точка была обоснованной: изумительные создания, вышедшие из-под рук роботов-конструкторов, обладали потрясающим совершенством внешних форм и прекрасной памятью — компьютер, умещенный в их голове, не уступал, а чаще всего превосходил человеческий мозг с его миллиардами клеток; они имели сердце, которое «уступало» человеческому только разве тем, что почти не было подвержено износу, а заодно и такой глупости, как боль — будь то боль физическая или боль грусти, печали… любви…

И в различных учреждениях все чаще стали появляться загадочные создания с апполлоновыми торсами и тростниковыми талиями. Они, с их отменной собирательной памятью, работоспособностью и оперативностью, были незаменимыми техническими работниками. Сколько копий переломала журналистская и философская братия на тему: стоит ли размножать эту «железную касту»? Кто они в конце-то концов: грубо говоря, машины или разумная жизнь? А самые горячие головы ставили вопрос и более резко: не грозит ли «все это» вырождением человечества, коли уж «они» так во всем превосходят нас, белковых? Только сами роботы во главе с ЭАЛом Великим абсолютно не вмешивались в эти бумажные баталии и невозмутимо продолжали трудиться во имя прогресса. ЭАЛ тактично нашел даже причину не присутствовать на заседании Всемирного Совета, собравшегося затем, чтобы покончить с этой все разрастающей «войной».

Райтнер прекрасно помнит это заседание. Оно транслировалось по всей Солнечной системе — передача шла на Главном канале. Уотсон, непривычно быстро завершив церемонию открытия заседания, фактически скомкав ее, сказал всего две фразы: «О каком неравенстве может идти речь, если, к примеру, я хорошо знаю, что мой друг ЭАЛ умнее меня? Мне стыдно перед ним». — И до конца заседания не произнес больше ни одного слова.

Лучшие умы человечества решили вопрос единодушно: на Земле с помощью человека возникла разумная жизнь новой физической структуры, и ее представители имеют все права, которыми наделили себя люди.

И страсти улеглись. И улеглись бы совсем, если бы вдруг не стала наблюдаться совершенно противоположная, чем во время бумажной войны, тенденция: все совершенствующиеся создания стали вызывать у людей прямо-таки неодолимую притягательность. Такова уж человеческая природа: неизведанное всегда тревожит и манит…

Райтнер попивал крепко заваренный и крепко пахнущий чем-то незнакомым, но очень бодрящим чай и, забыв о лежащей перед ним тетради, тяжело думал сразу о многом: о Человеке-2 — этих сильных, изящных, ловких и умных созданиях; о заведующей отделом комплектования своей лаборатории Аделаиде (она же робот, «роботесса», типа КП — концентрации памяти) — женщине с изумрудными волосами и большими черными глазами, которая давно нравится ему (даже больше — его тянет к ней) и с которой ему, как и многим другим в подобном положении, никогда не удастся сблизиться; о себе, докатившемся до того, что за грузом работы и самолюбования (как же — инженер Второго класса в тридцать два года!) совсем забыл о людях, живой пример чему — Дмитрий Карпатов, в одиночку ушедший, выходит, в Антимир…

Райтнер вздохнул, поблагодарил подошедшего за чайным прибором секретаря и потянулся к тетради.

«На другое утро, после тщательного анализа — свихнулся я или нет? На самом деле разговаривал с каким-то там дублером или это было лишь результатом чересчур большого напряжения? — я решил: со мной еще все в порядке — это раз; наличие Антимира, в конце-то концов, наукой не отрицается и случившееся со мной вполне допустимо — это два; мне ничего другого не остается, кроме как жить, словно ничего не случилось, ибо, как бы я ни брыкался, не в моих силах предпринять что-либо конкретное — эти три. Особенно убедительно выглядело последнее положение. Инициатива была в Его руках…

Научной литературы по Антимиру, даже по данным Центра Научной Информации, было, что называется, кот наплакал, да и она состояла больше из гипотез и мало чем отличалась от научной фантастики, которая в силу своей художественной убедительности выглядела куда реальнее. Посвятив день прослушиванию отобранной информации, я понял, что не очень обогатил знания в области антимира, плюнул на все и на другое же утро вылетел в Гагаринский заповедник — мое самое любимое место на Земле. Мне надо было отдохнуть и отдохнуть как следует, потому что я понял — держусь на пределе. Понял я это после того, как обнаружил: во мне подавлено даже чувство долга к работе, а оно в современном человеке так же естественно, как необходимость дышать и пить.

На мой взгляд, для того, чтобы прийти в себя после любой встряски, на Земле нет места лучше, чем Гагаринский заповедник. Здесь можно найти место и занятие на любой вкус. Хочешь — посиди с удочкой на тихой речке, хочешь — постой над гулким морским прибоем (хоть убей, но до сих пор не постигну, как ухитрились там создать такой реально-осязаемый мираж бескрайнего морского прибоя), а возжаждал впечатлений порезче — пройди в клубящиеся неподалеку джунгли и встреться лицом к лицу с самим царем зверей или хотя бы питоном, которые, конечно же, согласно своему естеству, сразу выразят желание помять твои косточки в мощном объятии лап или не менее мощной прессующей спирали. И, хотя прекрасно знаешь, что со вступлением на территорию заповедника постоянно находишься под защитным силовым полем и неусыпным оком автоматов-сторожей, хищный оскал гибкой пантеры, взвившейся в прыжке на тебя, или завораживающие ледяные зрачки кобры всего в метре от своих глаз враз вышибают все твои душевные неполадки.

Говорят, не так редки здесь случаи, когда любители острых ощущений на карачках убегали до самой заградительной полосы… Тут уж, брат, не до сердечных мук и не до гордого сознания всемогущества „царствующей над природой“ особы. Тут невольно сработают животные инстинкты самосохранения, и ты невольно поймешь, что в тебе все же первоначально животное, а разум — вторично.

Полезно, полезно иногда человеку забыть о своем „великом назначении“. А то он уже почти было вывел на планете братьев своих младших. Сначала — из-за неумения искусственно создавать пищу, потом — ради забавы да из-за возрастающей годами мании величия. Хе-хе, до чего ведь дошел было человек: всего еще несколько веков назад велись вполне „научные“ рассуждения, будто бы даже внешние формы человека — верхние и нижние конечности, туловище с кишками и шарообразная голова — наиболее и единственно подходящи для того, чтобы являться носителем разума. И лишь бурное развитие дельфинов — вызванное, правда, вмешательством человека — заставило нас наконец-то по-настоящему задуматься о причинах возникновения жизни, разума, о темпах эволюции их и так далее. По отношению к дельфинам (ох, уже эта наша косность!), к сожалению, мы пока еще не пошли дальше официального признания их разумности и строжайшего запрета „неразумного обращения“ с ними, хотя многие и говорят, что пора бы признать их полное равноправие с человеком. Ведь какие они творят чудеса в освоении морских глубин после того, как с помощью нашей генетической хирургии буквально за смену трех поколений приобрели хватательные конечности и „развязали“ голосовые связки! Они непостижимыми темпами постигли азы многовековых достижений человеческого разума, но не стали копировать их слепо, а каждую деталь вдумчиво, зачастую весьма остроумно, внедряют согласно специфическим жизненным условиям (не есть ли это доказательство тому, что разум дельфиний — явление совершенно самостоятельное и притом ничем не уступающее человеческому!). У них уже появились собственные понятия, суждения, проекты-модели…

К чему я все это говорю?

А к тому, что… Даже сегодня еще находятся люди, которым приходится доказывать, что и не будь на Земле человека — на ней рано или поздно все одно стал бы господствовать разум, коли уж „сеятели Вселенной“, несущие жизнетворные споры, навещали и навещают нас. Возможно, на ней стал бы господствовать (словечко-то какое!) разум дельфиний, возможно — чей-либо еще. Возможно, тот разум достиг бы меньшего прогресса, чем человеческий за прошедший отрезок времени, но факт остается фактом: разум — достояние не только человека и телесное воплощение его не обязательно должно состояться по нашему образу и подобию.

Толя Мондзолевский из отдела кремния как-то попытался возразить мне на все это и даже привел пример: почему-де, если форма воплощения разума не имеет особого значения, такие умницы, как самоконструирующиеся роботы, создали Человека-2 по точной копии Человека-1? Не думаю, не думаю, что пример убедителен. Нет, нет и нет. Объяснение тут лежит на поверхности. Просто ко времени создания Человека-2 у роботов, порожденных людьми, уже сложились вековые традиции, вкусы и убеждения, сходные с человеческими. Да в конечном счете конструирующиеся роботы, придав Человеку-2 форму Человека-1, просто воздали дань благодарности людям, которые вдохнули жизнь в них самих. Аргумент Анатолия трещит по всем швам уже от одного противоположного примера: ЭАЛ Великий, признанный глава кремнийорганических, не стал делать реверанс в наш адрес и выбрал себе конструкцию не очень уж того… человекообразную.

В общем, науке здесь давно следовало идти не по пути праздных-таки рассуждений о формах воплощения разумной жизни, а по пути поиска причин зарождения разума и причин разности темпов эволюции. Вот где ее ждет необъятно благодатная нива! Насколько, например, любопытна гипотеза моего третьего — Фиолетового — дублера (о нем я еще расскажу), весьма убедительно объясняющая причину зарождения разума земного именно в человеко-и-дельфиноподобных существах и разницу в скорости развития человека и дельфина. Он, насколько я понял, видит эти причины чуть ли не в рядовой случайности: представители Вселенской Сверхцивилизации (которая, видимо, владеет материальной структурой разума), навестив когда-то Землю, на суше натолкнулась на человекообразных обезьян, а в водной среде — на дельфиноподобных. Им было все равно, какую они имеют форму, была бы жизнь. Эти попались на глаза первыми, и на них-то они и выполнили свою задачу: нескольким экземплярам этих существ сделали некую „инъекцию“ разума. Ветвь, пошедшая от этих обезьян, собственно, и породила человека, тогда как остальные ветки обезьяньих с тех пор почти не прогрессировали. Даже карликовый шимпанзе, стоящий ближе всех к человеку, за пять-шесть веков „развился“ (если можно так назвать рядовое приобретение навыков под старательным нажимом человека) всего на 0,02 процента. А отставание дельфинов от человека Фиолетовый объясняет вымиранием экземпляров, непосредственно получивших „инъекцию“ разума. Разум у дельфиньих остался только в генах, переданных вымершими экземплярами другим, и восстанавливался долго и болезненно. Не случись нечто такого — на сегодня мы имели бы две, примерно равноразвившихся цивилизации на суше и на воде…

Гипотеза Фиолетового, правда, опровергает современное понятие возникновения разума на нашей планете — эволюция от простейших микроорганизмов до мыслетворящих конструкций, — но зато она поддерживает мое критиканство обязательности единой формы физической организации разума. До чего же все-таки толстокожее существо — человек! Видим же, понимаем, что те же дельфины разумны и — не можем принять их, как равных. Мало того — продолжаем спорить: возможна или нет иная, чем наша, форма разумной жизни!..

Но я совсем отвлекся. Нижайше извиняюсь. Конечно, если я начну излагать все свои мысли по поводу и без, мне не уложиться ни в какие объемистые тома (возникают мыслишки, не жалуется!), но сидит во мне какой-то задиристый бес, так и хочется подзадеть кого-либо да подтолкнуть на что-нибудь. На что-нибудь дельное, конечно. Может быть, я пытаюсь хоть таким образом оправдать оказанную мне честь являться носителем разума и выполнять его назначение — служить прогрессу. Ведь понимаю, что скрывать: инженер-то из меня слабенький получается, почти никудышный. Ничего я не изобрел, ничего не воплотил, даже порученные исследования в своей лаборатории провожу через силу…

Вполне может быть, что и тот случай, который произошел со мной в Гагаринском заповеднике и о котором я собираюсь рассказать, тоже не относится к главному в моей исповеди. Оно так и есть, случай этот не имеет непосредственного отношения к антимирам, но все же мне хочется рассказать о нем. Потому что, во-первых, без изложения его нарушится тот хронологический порядок событий, который я обещал, а во-вторых, в нем скрыта одна из причин моей решимости шагнуть туда, в „анти“ (как это будет выглядеть: небытие? полное распадение организма? бр-р… не знаю…).

Итак — Гагаринский заповедник.

У меня здесь — свое любимое место: небольшая зеленая лужайка в окружении серотелых скромных осинок. Я — меланхолик. Тип, почти вымерший среди людей. И этот неброский уголок с беспрерывным ленивым лопотанием тускло-серебристых листьев как раз по мне. Здесь я чувствую себя, пожалуй, даже лучше, чем на берегу острова Рам-Ки, где меня всегда, насколько я знаю, ждет мой лучший друг дельфин Микки, так по-детски радующийся моему каждому прилету, но не дающий покоя своими бесконечными расспросами обо всем на свете. Двуногих в этом уголке заповедника почти не бывает (а чего им тут делать? — ни острых ощущений, ни броского великолепия пейзажа), я одинок, я валюсь в мягкую траву и лежу, лежу, лежу… Горькие осадки от неудач на работе, вечного недовольства собой и окружающими и даже боль по Марве, к чему я притерпелся давным-давно, как-то сглаживаются, мельчают здесь и порою выветриваются совершенно. Мне хорошо, и никто мне не нужен…

Марва… Марва…

Рука сама тянется к датчику, пальцы сами привычно набирают номер.

— Индекс два ноля — семь семерок — девятьсот девяносто три слушает.

— Марва… Я… Я из заповедника, с нашего места… Марва, ты не смогла бы сейчас же прилететь сюда?

— Митя?!. Что-нибудь случилось?

— Да, Марва, случилось…

— Если ты уверен, что случилось важнее моей работы, то я сейчас же вылечу, Митя.

О, дьявольщина! Как ледяной водой… Разве она сможет помчаться на чей-то зов (а я, кстати, для нее не „кто-нибудь“), не рассчитав предварительно степень необходимости того или иного поступка, помчаться, не раздумывая ни о чем, просто так, по властному толчку души!.. Душа? У нее-то? У Марвы? Есть ли она у нее? Вот уж чего не знаю, того не знаю. Также, как не знаю и того, существует свалившийся на мою голову проклятый Антимир с его нашими загадочными дублерами или нет…

— Нет. Я не уверен, что мое дело важнее твоей работы, — ответил я Марве и грубо отключил датчик. Почти тут же он прожужжал несколько раз, но я не откликнулся.

Проклятье… Проклятье века! Сколько людей, сколько страданий перенесло и переносит из-за этих прекрасных, но холодных созданий! И, конечно, мне обязательно надо было оказаться в числе тех чудаков, которых, видишь ли, не удовлетворяет любовь представительниц своего, „кровного“, вида. Такая уж я, понимаешь, ненасытная личность… Но что поделаешь, все-таки существует она, любовь, с первого взгляда. Да и попробовали бы вы сами не влюбиться в нее с первого взгляда, попробовали бы не влюбиться в Марву! Это просто невозможно, если вы — мужчина (имеется в виду, конечно, что вы представляете Человека-1). Не устоял и я. Правда, сначала я не знал, что она… Нет, нет она не виновата. Марва ничего не скрывала от меня, они вообще не знают, что значит обманывать. Марва сразу же рассказала о себе все, как только я пригласил ее на свидание в первый раз. Тогда ситуация показалась мне просто забавной, и я, как мне казалось, из обыкновенного интереса настаивал на встречах, а когда опомнился — было поздно. Я полюбил ее. И как полюбил!..

Слышу характерный шорох выходящего из пике ветроплана. И вот он, зеленовато-прозрачный, как стрекоза, повисает в полуметре над пушистой гладью лужайки, из него выпрыгивает Марва — старший сотрудник Главного Узла Центра связи, улыбается ослепительно мне, машет божественной ручкой мне и красивыми длинными шагами-прыжками, словно порхая над землей, бежит ко мне. Останавливается около меня, лежащего на траве, протягивает обе руки мне и медленно опускается на корточки рядом со мной. Но я не двигаюсь, нисколько не реагирую на все эти женские штучки-дрючки, и лицо ее — прекрасно-чистое, немыслимо правильное до мельчайших черточек лицо в пышном нимбе белых волос — сразу тускнеет. Глубоко вздохнув, она садится на траву, вытянув вдоль меня свои чудо-ножки, и молча смотрит куда-то в кроны шелестящих и в абсолютном безветрии осинок. Так мы сидим (вернее, сидит-то она, я лежу) очень долго. Может быть, час, может, — два, а может — целую вечность.

— Ну, будет тебе, Митя, — не выдерживает наконец Марва. (Ага, хоть в молчании-то я тебя одолел!)

— А что я? Ничего… — бурчу глухо. — Я же тебе сказал, что мое не важнее твоего, твоей работы…

Марва молчит. Вероятнее всего, она сейчас обидится и уйдет, сядет на свой ветроплан и умчится в голубую высь. (Ах, как это красиво для нее: „в голубую высь“! Нет, она спокойно полетит к себе на работу, которая всегда важнее всего, что бы у тебя ни случилось.)

А Марва не уходит, хотя и видно, что очень обиделась. Она сидит, покусывая алые граненые губы, и молчит. Потом склоняется ко мне и долго-долго смотрит прямо в глаза. И — опять! опять! — я буду не я, если в изумрудных зрачках ее глаз не плещется самая настоящая (человеческая, сказал бы…) боль. Боль, которую я замечал не однажды и которой не мог поверить, считая, что пытаюсь выдать желаемое за действительное.

Пальцы Марвы несмело притрагиваются к моим волосам и начинают ерошить их.

— Ответь мне, Митя, — слышу я отчего-то далекий-далекий голос. — Ответь мне, что ты от меня хочешь? Почему ты со мной так? Ответь…

Откуда мне знать, Марва, откуда знать?! Не знаю, зачем я полюбил тебя, чего хочу от тебя, почему так часто делаю тебе больно, прямо-таки стараюсь сделать больно…

— Митенька, а я ведь знаю… Напрасно я, что ли, так старательно изучаю эту сторону человеческой жизни, — грустно смеется она. — Точнее сказать — начала изучать с некоторых пор… Да дело не в этом, конечно. Просто я чувствую тебя. Иногда кажется, что могу угадать любое твое желание. Вот и сейчас знаю… А что нам с тобой мешает в этом? Ну, чтобы быть совсем-совсем вместе? Ну, как мужчине с женщиной?.. — низко опустив голову и пряча от меня глаза, говорит Марва. — Ведь я — женщина. Чувствую даже больше, сильнее, чем некоторые ваши женщины… Неужели тебе столь важно, чем вызывается температура тела, чем мы питаемся, какими путями — механическими или биологическими — рождаются мысли и чувства? Ах! Все это сложно, конечно, но неужели тебе так важны причины, а не наличие?.. Единственное, что нам пока недоступно, — дети. Но и эту преграду между нами скоро уберут ученые. Найдут, обязательно найдут решение, я так надеюсь и верю!

Ах, не о том говоришь, Марва, не о том! То бишь, и о том тоже, но больше этого меня мучает другое. Я эгоист, знаю, но ничего не могу поделать с собой. Меня мучает вот что: лет через восемьдесят я одряхлею, через сто — вообще на станет меня, а ты будешь точно такая же, как сейчас. Такая же красивая, молодая… Каково будет тебе видеть меня таким, а мне тебя — такою! Ты можешь представить?! На какой уж срок рассчитаны вы, последние?.. Кажется, на триста?

— Да, техническая норма — триста лет, — отвечает Марва и смеется, прямо-таки хохочет.

— Ты чего?

— Ха-ха-ха!.. Ух, какой же ты… ненормальный. Еще меня упрекает в рационализме! Восемьдесят-сто лет… Люди же обычно в таких случаях говорят: а-а, что там еще будет!

— Не смейся над этим, Марва…

— Прости, Митя, не буду. Я же понимаю, из-за чего ты… Но поверь, ничего не значат сроки жизни в нашем с тобой… — Марва низко склоняется ко мне, губы ее — знойные, ждущие — почти касаются моих, пересохших, так стосковавшихся по ней. — Они ничего не значат, глупенький мой! Я так люблю тебя, что знаю: никого больше не полюблю до конца жизни. Митя… Митенька…

Ах, губы ее действительно горят, обжигают!

…Мы с Марвой лежим в густой мягкой траве и смотрим, как через синий прогал между кронами осинок проплывают розовые облака.

— Ты прости меня, Марва, — говорю ей шепотом. — Сильные личности, насколько я знаю, перед смертью поступают наоборот: приказывают своим суженым полюбить другого, не мучиться в тоске. Может быть, я тоже дорасту до них и сделаю так же. Но сейчас я просто не могу… Да и смерть мне еще кажется чем-то совершенно нереальным, невозможным по отношению ко мне…

— Я все понимаю, Митя.

— Но как же так, Марва? Как же так? Вы ведь всегда были… ну, холодными. Это совсем не выдумка людей. Я и сам знаю, видел, чувствовал еще недавно ты была действительно холодная, рациональная.

— Не знаю, Митенька, — шепчет Марва, целуя мои волосы. — Не знаю… Легче всего объяснить тем, что я — самая последняя из наших, самая совершенная пока из всех. Только… дело совсем не в этом, Митенька. Ты сделал меня такой, ты вдохнул в меня чувство, спасибо тебе. Думаешь, я не пыталась понять, почему ты так часто мучаешь меня всякими уколами, укорами, уходами? Я об этом много думала. И поняла: так ты борешься за меня. Грубо, неумело, но борешься. Потому что — любишь. И когда поняла все — что-то переменилось во мне… Да и вообще, разве мы, имея два компонента разума по схеме Дельмуса, не можем, хотя бы со временем, заиметь и третий? Наверняка можем. Но какое все это имеет для нас с тобой значение? Просто я женщина, и я люблю тебя…»

Виктор Райтнер вытер со лба выступивший внезапно пот и откинулся в кресле. Покосившись в сторону секретаря, по-прежнему невозмутимо внимающего видеокнигу, сторожко потер левую сторону груди — у него отчего-то вдруг физически ощущаемо заныло сердце. Но секретарь Председателя, при всей внешней занятости, уловил-таки его движение, поднял голову и задал тот же вопрос, что и в первый раз:

— Инженеру Второго класса что-либо угодно?

— Нет-нет, — Райтнер перевел дыхание и поднялся из-за стола. — Показалось — душновато тут у вас…

— Усилить вентиляцию?

— Нет-нет… Я бы вышел на минутку, прогулялся, если еще имею сколько-нибудь времени.

— Точного времени встречи Председатель не назначил… — Секретарь задумался. — Тебе просто предложено познакомиться с записями инженера-практиканта Карпатова. Так что, думаю… Тут у нас, рядом, чудесный парк. Выход здесь вон, через фойе.

— Благодарю. Я ненадолго.

Райтнер суетливо выбрался из-за стола, прошел длинное фойе из голубого стекла и очутился в тополиной аллее, зеленым коридором уходящей в глубь парка. У первой же шатровой беседки остановился, огляделся по сторонам и нырнул под густую сень каких-то незнакомых, — вероятно, привезенных с Венеры — красноствольных деревьев с лопуховидными и словно бы навощенными листьями. Прислонившись к рубчатому стволу, поднял руку и внимательно, будто видел впервые, уставился на свой датчик. Вздохнул, опустил руку и закрыл глаза.

Усмехнулся и решительно набрал номер, который постарался запомнить после первой же встречи с его владельцем и о котором нет-нет да и вспоминал в свободные от работы часы.

— Индекс два ноля — пятью шесть — трижды четыре — тридцать восемь слушает, — прозвучал знакомый грудной голос.

— Аделаида?.. Добрый вечер… Прости — день. Тебя беспокоит Райтнер…

— О, начальство не может «беспокоить!»! Оно может потребовать, подсказать, попросить в редких случаях, но только не «беспокоить», — с ясно прослушиваемой улыбкой откликнулся голос заведующей отделом комплектования. («Она не лишена чувства юмора! Это уже здорово!» — зафиксировал Райтнер.) — Я слушаю тебя самым внимательнейшим образом!

— Я… я просто так… — Виктор Михайлович почувствовал, холодея, как язык во рту внезапно одеревенел и не желает двигаться при всем старании.

— Просто так от работы не отрывают. — Голос в датчике звучал абсолютно ровно. Правда, при внимании — или желании! — в нем можно было уловить нетерпение, («Что-то оно означает?!.») — Так я слушаю.

— Работа, работа! — взорвался неожиданно и для себя самого Райтнер. И вспышка эта помогла ему вытолкнуть из себя еще две фразы: — Только и слышишь от всех: работа, работа, работа!.. В общем, сегодня вечером я хотел тебя пригласить… ну, как тут выразиться получше.

На большее инженеру Второго класса решимости не хватило. Датчик тоже молчал — молчал выжидательно и даже, показалось, враждебно. «Напрасно, напрасно я надумал говорить через датчик, — мелькнуло в голове Райтнер. — А кто его знает, как было бы лучше. Решил, что на расстоянии будет легче. И все же надо было собраться с духом и поговорить с глазу на глаз… По крайней мере, мог бы видеть ее внешнюю реакцию и покончить с такой дурацкой неопределенностью раз и навсегда…»

— Я… — датчик заговорил! — Я не совсем поняла: куда «пригласить», зачем?

«Нет-нет, — подумал Райтнер, — я правильно сделал, что не с глазу на глаз, а так, через датчик… Ведь даже с настоящими-то, нашими женщинами я знакомлюсь словно бы с призраками, а тут…»

Он зажмурил зачем-то глаза («а еще хотел с глазу на глаз!») и сказал глухо, скороговоркой:

— В общем, что хочешь делай, Аделаида… Хоть обижайся, хоть… В общем, ты мне давно нравишься. Очень… И хотел я тебя пригласить на свидание. — Задохнулся. И обреченно, и одновременно облегченно выдохнул: — Вот.

Датчик опять долго молчал («A-а, теперь уже все равно — дело сделано, сделано, дело…» — стучало в голове Райтнера.), но вот из него донесся чисто женский, жалобный такой, голос:

— Я не знаю, как мне следует отвечать. Но мне приятно слышать такие слова. Только боюсь… Виктор, что тебе потом будет неловко перед знакомыми, которые знают, что я… Да и вряд ли из всего этого…

— Ну что ты, Аделаида! — вскричал Райтнер. — Все это — совершенные пустяки! Ну, я насчет «неловко»… Мы еще поговорим, обо всем поговорим, я тебе такое дам почитать, такой пример! Ты подожди меня после работы в скверике, там, у фонтана, там — перед лабораторией!

— Хорошо… Я подожду.

— Спасибо, Аделаида! Мы еще поборемся!

— Не поняла, Виктор.

— Поймешь, все поймешь со временем! До свидания, друг мой… Извини, мне надо идти, у меня сегодня дело необычайной важности, расскажу вечером!

Виктор Райтнер отключил датчик, вышел из-под дерева на дорожку аллеи и подставил лицо яростному солнцу. Постоял так с минуту, весь просвеченный светом и улыбкой, и вприпрыжку, как беззаботно-веселый мальчишка, побежал к зданию Всемирного Совета.

4

Некоторые данные об антимирах, — «Почему ты такой умный и почему я такой дурак?» — Обратить на себя внимание Сверхцивилизации! — Жертва бесталанности и жертвы гениальности. — Экстренное заседание Всемирного Совета.

«Он, тот Голос — внутренний ли там, или еще какой — возник в самый неподходящий момент. Вернувшись из Гагаринского заповедника, я вошел в комнату совершенно солнцеликий и блаженно развалился в кресле. Да не суждено мне блаженство, что ты будешь делать. Он оказался тут как тут:

— „Ты извини, Митенька, но сейчас я тебе испорчу настроение. Да, собственно, не столь уж оно у тебя (поправляюсь: у нас с тобой, давай привыкнем к факту, что ты и я — одно и то же) отменное. Нет полного счастья даже от сознания, что мы любимы. Скребет где-то под сердцем, а, Митенька?“

— Да, — ответил я. И это была правда.

— „А почему? Имеются у тебя на этот счет соображения? Или, как всегда, бедновато с ними?“

— Не знаю, как там у тебя, но у меня потому, что не могу примириться с мыслью: я умру, а она еще сто, двести лет будет все такой же красивой… Есть что-то в этом — противоестественное, что ли?

— „Мда… Ну, все это я знаю… Впрочем, ничего удивительного — от тебя иного и ждать не приходится. Хорошо хоть, что честно признаешься в своем безнадежном эгоизме“.

Тут у меня терпение лопнуло. Подумаешь, нашелся! То твердит, что мы с ним одно и то же, то начинает хамить.

— Послушай-ка, ты! — сказал я. — Как тебя там…

— „Митя. Дмитрий Карпатов“, — услужливо подсказал Голос, явно издеваясь.

— Черт с тобой, пусть Дмитрий Карпатов. Ты почему разговариваешь со мной настолько уж… нахально? Выглядит так, будто ты — мудрый старец, а я — наивное дитя. Да нет, хуже. Никакого уважения… Разве не звучит это нелепо, когда сам же заявляешь, что ты и я — одно и то же?!

— „Наконец-то слышу глас мужа, — удовлетворенно сказал Голос. — Я тоже думаю, что довольно нам валять дурака. Да все из-за тебя, тонкострунного…“

— Ну!..

— „Ладно, ладно, кончим грызню. Давай ближе к делу. Ты познакомился с данными об антимирах?“

— Почему об „антимирах“? Насколько известно, антимир один. По логической схеме: материя — антиматерия. И находится он по ту сторону от абсолютного вакуума. Я запросил все, просмотрел, что дали, но ничего о прочих антимирах в них нет. Но и об одном антимире, наличие которого не отрицается, нет не то что каких-либо практических доказательств, а даже более или менее приличных гипотез. Любопытными показались мне только разработка астрофизиками линии от позитрона до гамма-лучей, которые генерируются в ядре Галактики…

— „Да, в какой-то мере это относится к теме нашего разговора. Ядро Галактики с его газовым диском — на данном этапе это одновременно и кладовая, которая пополняет космосы миров все новыми звездами, и узел, который смыкает все наши взаимопроникнутые миры. Но для понимания сути взаимосвязи „миров и антимиров“ не стоит ходить так далеко — аж до центра Галактики. Мы здесь, рядом, друг в друге и вне одновременно…“

— Но почему же тогда в области этой мы до сих пор не имеем ничего конкретного?

— „Как у тебя насчет истории? Что-нибудь помнишь из того, что нам преподносили в беспрофильных классах?“

— Мельтешит кое-что. Прославленные в истории любовные истории, например, помню почти все. Начиная от историй Марии Стюарт, Оноре де Бальзака и кончая трагичным финалом любви астронавтки Элизы Грэй-Орион.

— „Хе-хэ. Экий ты у нас молодчина… Прямо-таки универсальный ум, — непонятно сыронизировал Голос. — Так вот, отсутствие конкретных данных, то есть отставание науки в области антимиров — не вина ученых мужей. Вспомни как, напуганный ростом мощи орудий уничтожения, первый же Всемирный Совет запретил не только все виды аннигиляторов, но и, на время, вообще любые опыты в области антиматерий. Потому и нет разработок по антимирам ни у вас, ни у нас. У нас, правда, кое-что есть, но пока только у меня одного да у Фиолетового. Вернее, наоборот: у Фиолетового и у меня…“

— Нет, так нельзя, слышишь, ты! — Я обхватил голову руками и застонал как от зубной боли. — То „все совершенно индентично“, то „у вас нет — у меня есть“, то еще какой-то Фиолетовый»… Ты можешь понять, что все это для моих рядовых мозгов слишком уж чересчур… Или ты объяснишь мне все побыстрее человеческим языком, или… Или я просто-напросто свихнусь. Честно.

— «Возьми себя в руки, слюнтяй! — прикрикнул Голос таким властным тоном, что я невольно съежился и… действительно сразу успокоился. Только и успел подумать, что, мол, вот еще один пример нашей неидентичности: такими начальственными задатками я никогда не обладал. — Ну вот, то-то же. Так-то оно лучше. А теперь послушай. И все поймешь, я уверен. В конце-то концов, ты ведь тоже Дмитрий Карпатов, хотя и далеко не самый умный из всех нас. Ладно, ладно, не ершись. Я, кстати, тоже не лучший экземпляр из Карпатовых и ничего, не обижаюсь. Ибо сие, к сожалению, пока от нас не зависит».

— Опять загадками?

— «Вег, все. Начинаю объяснять. Слушай».

И он поделился со мной своими соображениями. Вот, вкратце, ход его рассуждений. В моем изложении, конечно. Возможно, — несколько упрощенном.

«Не секрет, а совершенно ясное положение, что антимиры — самое на сегодняшний день „темное пятно“ в науке. В науке, которая так или иначе почти уже на пороге разрешения четырех из Пяти Проблем, являющихся главным условием прорыва „коммуникационного горизонта“ Карла Сагана, то есть признания нас Вселенской Сверхцивилизацией. Первая из Пяти Проблем, можно сказать, решена: социальный строй разумного общества един на всей планете, нет границ, все люди — действительно братья, торжествует и цветет Личность (цветет, правда, пока не без издержек, вызванных неподготовленностью отдельных индивидуумов к абсолютной свободе). Вторая Проблема тоже почти решена: Солнечная система освоена полностью, к ближайшим планетарным системам ушли первые — пока без людей и даже без интеллектуальных роботов — фотонные ракеты, приближающиеся к скорости света. Третья Проблема — Вопрос Вопросов— тоже решена. Хотя и робко, но все же близимся к решению и четвертой Проблемы — стучимся и в панцирь Времени. Как видим, почти во всех глобальных направлениях сделаны весьма многообещающие шаги. Только антимиры, одна из Пяти Проблем, остаются „белым пятном“ (у нас говорят „черным пятном“, как я и произнес в первый раз). Никому в вашем мире — для нас он, разумеется, антимир, — как и в нашем тоже, никому до сих пор не удалось хотя бы теоретически осмыслить сущность взаимосвязи взаимопроникнутых миров. Это удалось только нашему фиолетовому дублеру — давай будем называть его Дмитрием Карпатовым-Фиолетовым. Но о нем речь пойдет позже, хотя я слышу все тот же твой мысленный вопрос.

Основная причина нуль-продвижения в области антимиров, на мой взгляд, в том, что ученые наши уперлись, по старинному выражению, как бараны…»

— А уж выражения-то у тебя! Прямо уши вянут, — обрадовался я возможности уколоть этого умника. Добро бы он лишь по отношению ко мне позволял высокомерные фразы, а то ишь — попер вообще на всех ученых.

— «Увы, увы! — притворно засокрушался Голос. — Яблоки-то мы с тобой оба с одного дерева… Не отвлекай, пожалуйста, пустяками. Времени у нас в обрез. Энергии, как я уже говорил, уходит на сеанс связи слишком много».

— Ладно, не буду, — пообещал я. — Валяй дальше.

— «Хе-хе, ну и выраженьица у тебя!» — съехидничал Голос. Да, лучше уж с ним не связываться…

Он продолжил свои объяснения.

— «Вся причина в том, что уперлись ученые, как… лишь в одну точку. Кто-то когда-то где-то высказал предположение, что антимир — согласно простейшей схеме „материя-антиматерия“ — всего один и проникнуть в него можно лишь через вакуум. И — остановились на этом. (Даю личное резюме: ничто в мире не должно приниматься за абсолютную истину, ибо, если не оставить место сомнению, эта „истина“ в какой-либо области тем или иным образом начнет-таки тормозить прогресс!) А вакуум оказался орешком, который при современных возможностях и при современном лобовом подходе к нему не так-то просто разгрызть. Практические попытки (не так-то их и было много, кстати) проникнуть в завакуумный мир провалились все до одной, и под конец их оставили за „нереальностью“ — благо, что в других областях достижения действительно оказались более или менее реальными!.. Причина же провала тех попыток, между прочим, довольно прозрачна: завакуумный мир расположен как бы „глубже“, дальше от нас, чем другие. И проникнуть в него, видимо, удастся лишь после того, как объединимся мы, миры более близлежащие. Да-да, друг мой, взаимопроникнутых миров бесчисленное множество, а не только тот один, который „обитает“ за вакуумом. По крайней мере, за наличие миров за пределами ряда воспринимаемых нами плоскостей я ручаюсь. За пределами нашей, плюсовой, скорости, за скоростью выше световой, — существует свой, „надпространственный“, мир, для обитателей которого естественны непостижимые для нас скорости, жители этого мира так же мечтают о предельно минусовой скорости, как мы о предельно плюсовой, — ведь к нам они могут проникнуть лишь тогда, когда преодолеют барьер минусовой скорости. У Времени — так вообще бесчисленное количество своих, ежемгновенно повторяющихся миров. За пределами плотности — свой мир (но давай мы все же будем называть их антимирами, привычнее как-то). Да, вот, пожалуй, самый понятный тебе пример: антимир за пределом плотности. Помнишь, как нас с тобой однажды заинтересовала „проблема „Черных дыр““? Знаешь, чем они оказались на самом деле?»

— Откуда же?..

— «Они оказались естественными „дверьми“ из нашего „рыхлого“ мира в мир, существующий за пределами плотности! Но и при наличии этих дверей, мнится мне, установить непосредственное общение с представителями плотностного мира будет чрезвычайно трудно. И знаешь — почему? А вот давай попытаемся представить одно невозможное фактически положение: физические размеры нас, „рыхлых“, и их, „плотных“, примерно одинаковы, и два мира сумели обменяться своими представителями. Ха-ха-ха! Представляю!.. Ну, водянистый Рыхлый наверняка сожмется у них до таких микроскопических величин, что его невозможно будет разглядеть ни в какие увеличительные приборы. Их же Плотный у нас раздуется самое малое до размеров разлюбезной нашей планеты!.. Но прочь шутки, прочь. Дойдет дело до непосредственного общения — разум найдет решение, на то он и разум, иначе не было бы смысла в его существовании. Завакуумный, заскоростной и заплотностный миры, мы, значит, перебрали. Пойдем дальше. Какие возьмем плоскости? Ну, пусть температурные. Здесь та же закономерность: за пределами плюсовой и минусовой температур — свои миры. За барьерами чистого света тоже имеются, обитают или — как там — расположены свои миры-антимиры. Вот тебе еще семь миров за семью цветами! Тут-то, наконец, мы и дошли конкретно до нас с тобой. Ты живешь в мире Белого света, ты — наш белый дублер, и звать-величать мы тебя станем в дальнейшем не иначе, как Дмитрием Карпатовым-Белым. Я — представитель Черного света, и, соответственно, Дмитрий Карпатов-Черный. Здрастьте!»

— Здоров… Но ведь и у нас есть черный свет. И сам по себе, и вообще… А в Лаборатории Света, я слышал, достигаются света и цвета очень высокой концентрации… — пробормотал я, стараясь казаться тоже в чем-то разбирающимся. Признаться честно, все время, пока мой черный дублер разъяснял мне положение вещей, я чувствовал себя весьма прескверно. Больше всего у меня горели почему-то уши.

Дублер мой, видимо, чувствовал мое состояние: тон его становился все более мягким, каким-то даже, сказал бы, отеческим, что ли.

— «Пока у вас, Митя, не добились и чисто белого, своего, света, не то уж, чтобы вести речь о других, В любом воспринимаемом нами свете и цвете очень велик процент прочих. Собственно, мы еще и понятия не имеем, как выглядит тот или иной чистый свет. А для того, чтобы шагнуть, скажем, в мир Красного света, ученым Белого света (и другим тоже — ученым всех остальных миров) надо создать предельно чистый Красный свет. Но и этого мало: еще надо найти способ прорыва через межсветовое пространство, решить проблему приспособляемости организма и прочее, и прочее. Ой-ёй-ёй, как все это сложно!.. И все же я, гм-гм… скромность проклятая меня губит… сумел добиться и того, и другого, и третьего. И вот он я, ваш покорный слуга, разговариваю с Вами, один из бесчисленных моих дублеров! Сегодня пока только разговариваю, а завтра могу заявиться к вам собственной персоной. Нет-нет, оркестра и аплодисментов не надо».

— Так! — хлопнул я себя по лбу в озарении. — Довольно! Довольно тебе, шут царя Гороха, мутить мне мозги. Я очень хотел бы поверить твоей занимательной болтовне, но каждая твоя мысль противоречит действительности. Вот тебе пример: если мы с тобой, как ты твердишь, абсолютно одно и то же и различие между нами лишь в том, что ты живешь — обитаешь, пребываешь, черт знает, что ты там еще делаешь! — в Черном свете, а я, выходит, в Белом, то почему же столь велика разница в нашем умственном развитии? Ты знаешь вон насколько больше меня, ты сделал, выходит, то, чего не смогли сделать лучшие умы за тысячелетия, и сделал это в то время, когда на земле живут и творят Уотсон, ЭАЛ, Коробов!.. Короче говоря, почему ты такой умный и почему я такой дурак?

— «Молодец, Митюнчик! — восторженно воскликнул Голос. — Ты не такой уж законченный болван, каким прикидываешься».

— Благодарю.

— «Пожалуйста, это абсолютно ничего не стоит… Не такой уж ты законченный, каким прикидываешься. Сразу берешь быка за рога. Вопрос твой вполне закономерен и — ладно, ладно, не обижайся! — вполне правомерен, ибо разница в нашем умственном развитии слишком бросается в глаза. Дело в том, что между границами миров стоят сильнейшие — как бы их назвать получше? — межпространственные вихри. Они периодично усиливаются и ослабевают. Мы, все Карпатовы, видимо, зародились в один из моментов наибольшей активности этих вихрей на „нашем“ участке. Таким образом создались дополнительные помехи для нашей совершенной идентичности, что сказалось на нас довольно странно. Получились мы, Карпатовы, несколько разнокачественными духовно и умственно при абсолютной идентичности форм. Ты у нас — пока больше мечтатель праздный, чем созидатель. Тебе бы следовало попытать свои силы в литературе, поэт ты наш дорогой!.. Я — сугубо практик. Вот сконструировал аппарат связи между Белым и Черным светами. А всю теорию, которую я сейчас подношу тебе с таким умным видом, разработал наш дублер из мира Фиолетового света. Естественно, величать мы его станем Дмитрием Карпатовым-Фиолетовым. Он у нас — ученый теоретик, хотя тоже мается, по слепой воле Всеобщей Гармонии, рядовым инженер-практикантом Лаборатории Сверхнизких Температур. Собственно, он и есть основной виновник всей этой затеи: наших с тобой сеансов связи и так далее. Разработав теорию связи взаимопроникнутых миров, он высчитал периодичность активизации межпространственных вихрей и в момент их наинизшего спада прорвался по звуковому каналу ко мне. Тогда же он натолкнул меня на идею аппарата связи между мирами. Вот и все. Еще вопросы будут? Прошу — раскачивайся побыстрее. Аппарат мой, как ни печально, еще весьма далек от совершенства».

— Выходит, эти миры… все же не совсем идентичны? Коль мы получились такими… не совсем идентичными? — сдался я окончательно под напором стройности мышления Черного. Да мне и не оставалось ничего иного, как поверить в его существование. Потому что я знаю свои способности. Такие примеры, такие мысли никогда не могли зародиться в моей действительно праздно-мечтательной башке.

— «В целом они — идентичны. Такая активность вихрей, которой под силу создавать помехи для абсолютной идентичности, по словам Фиолетового, на стыках миров случается довольно редко. Поэтому большинство людей (вещей эти помехи не касаются, вещи во всех мирах идентичны совершенно) не видит „творческих снов“, не мучается „внутренними голосами“… и вообще — большинство людей „толстокожи“ не по собственной вине».

— Вихри затрагивают только людей? Почему же такая выборочность? А, скажем, звери?..

— «Нет, не думаю, что вихри действуют выборочно. У зверей, насколько известно, тоже бывают разные „характеры“. Не говоря о таких животных, как то: собаки, кошки, лошади, которые при долгом общении с людьми получили зачатки разума. Но не занимай время деталями, пока не до них. Мне вот-вот придется отключиться».

— А цель… Цель всего этого?

— «Чего — всего?»

— Ну, хотя бы твоего настырного выхода ко мне…

— «Ну-у, брат мой!.. Если опыт этот удастся, — а он уже удался в какой-то мере, — то последствия его невозможно будет переоценить. Пока их невозможно даже представить! Возьмем хотя бы тот же „коммуникационный горизонт“ Карла Сагана, как заклятие, висящее над человечеством уже несколько веков. С началом свободных связей между взаимопроникнутыми мирами он, видимо, будет снят. Фиолетовый Митя считает, что жители Вселенской Сверхцивилизации свободно перемещаются по всем пространствам, в том числе и тем, о существовании которых мы пока и не подозреваем. Возможно, они свободно перемещаются даже по Вселенным. Им не страшны никакие звездные и даже галактические коллапсы. По Фиолетовому выходит, что достижение уровня свободных связей между взаимопроникнутыми мирами — одно из первых условий признания Сверхцивилизацией нашего разума как развитого. Объяснять, что значит это, думаю, излишне. По крайней мере, меня от одной лишь мысли об этом охватывает дрожь. Приблизиться к разуму такой глубины и высоты! Даже при самых дерзких домыслах мы не сможем представить, какими явлениями, каких масштабов они оперируют, какие имеют возможности».

— Но почему он… ну, Фиолетовый-то, считает, что главным условием приема в Сверхцивилизацию является объединение всех миров?

— «Ну, тут надо зайти издалека… Ты представляешь, какими темпами пойдет наш прогресс, когда мы объединимся все?! Помнишь парадоксальную формулу Карасева Младшего: (+а) +(-а) =а2? А она, между прочим, отражает скачок прогресса по установлению контактов лишь между двумя мирами!.. Потом мы научимся управлять межпространственными вихрями и сделаем человека не зависящим от прихоти Всеобщей Гармонии — пример: ты, свободный от нас, свободно станешь заниматься писательством; я, свободный от вас, тоже перестану тратить свои силы на ненужные мне чересчур уж „пиитичные“ страдания и смогу наконец-то целиком отдавать их инженерной деятельности; Фиолетовый тоже наконец-то полностью раскроет свой гениальный теоретический ум и так далее, так далее — миллионы, миллиарды совершенно раскованных личностей, удвоенно работающих на прогресс! Это даст увеличению прогресса мощный толчок. И со временем темп нашего прогресса уравняется с темпом прогресса Сверхцивилизации. Вот в чем основной смысл „коммуникационного горизонта“! В уравнении темпов прогресса. Тогда, если человечество и будет считаться еще на очень низком уровне развития, по крайней мере, хоть прекратится дальнейшее отставание… И вообще, поодиночке наши миры настолько еще бессильны, что мы наверняка не сможем не только внедрять у себя достижения Сверхцивилизации, но даже расшифровать информацию, которой они начнут снабжать нас после признания. Объединение, объединение! Во Вселенной наверняка были — и было множество — проявлений разума, которые из-за низких темпов развития не смогли обратить на себя внимание Сверхцивилизации и стали жертвами звездных и галактическим коллапсов. Ведь не секрет, что наш старик-солнце уже пережил себя — оно уже должно коллапсировать. Не секрет и то, что звезды нашей Галактики постепенно прекращают удаление от центра ее, приближается эпоха равновесия, а затем — все ускоряющийся бег обратно к центру и… коллапс. Человечество может спасти только объединение взаимопроникнутых миров с последующим признаком его Сверхцивилизацией!»

Я кое-как переварил все эти слишком (чего уж скрывать) сложные для меня понятия и не нашел ничего лучшего, как перевести разговор с высочайших материй на собственную (такую, оказывается, жалкую) персону.

— Надо полагать, твой выход ко мне тоже имеет какие-то конкретные практические цели? Ты, я смотрю, товарищ весьма практичный, зря ничего не станешь делать и вряд ли вышел ко мне, чтобы поболтать о коллапсах… Конечно, я должен быть польщен, но хотелось бы знать причину столь высокой для меня чести.

— «Уф-ф!.. — облегченно вздохнул мой Черный дублер. — Наконец-то ты, кажется, поверил. Теперь мне до лампочки все твои кривлянья. Дальше тебе придется выслушать о себе вещи куда более неприятные, чем до сих пор. Так что держись, умерь свою детскую обидчивость — сейчас нам некогда заниматься затяжными эмоциями. Итак, что ты должен будешь делать? Ни много, ни мало, как рисковать своей жизнью. У меня на стадии завершения аппарат, идею которого мне подкинул Фиолетовый Митя. С помощью этого аппарата я хочу „перетащить“ тебя в наш мир, мир Черного света. Добро пожаловать к нам, Дмитрий Карпатов-Белый!.. Скрывать не стану: абсолютной уверенности в успехе у меня нет и, как ты понимаешь, должен понимать, быть не может. Мы тут — первопроходцы. В случае неудачи тебя попросту не будет. По всей вероятности, ты превратишься в некий межпространственный сгусток, которых между мирами множество и которые, как полагает Фиолетовый, при каких-то удачных сочетаниях, творимых „вихрями“, дают начало новым жизненным цепям. Улавливаешь? Значит, человек фактически бессмертен, жизнь, исчерпав себя в одной цепи, переходит в другую!.. Ну, все это еще предстоит постигнуть, пока будем говорить о нашей, дмитриекарпатовской, цепи. Выпадение твоего, „белого“, звена, видимо, будет весьма болезненно для Всеобщей Гармонии, но будем надеяться, что она каким-то образом замкнет нашу цепь и остальные Карпатовы не пострадают…»

— Ах, ах, ах, — с холодным сарказмом вмешался я. — Ах, как тебя волнует боль какой-то абстрактной и вообще еще сомнительной Гармонии! И нисколько не трогает конкретная жизнь одного из Карпатовых. Так я понял?

— «Примерно так, хотя в словах твоих один лишь эгоизм и ни на йоту… И вообще, все воспринимается тобой прежде всего от „я“.

— Я же еще не сказал „нет“, я лишь хочу спросить: почему именно я? Имею я право на такой вопрос или нет?

— „Имеешь, имеешь, — полураздраженно, полуразочарованно ответил Черный. — В двух предложениях — четыре „я“… А на кого ты хотел бы переложить долг, исполнить который, насколько я понимаю, обязан ты и только ты? На меня или на Фиолетового? Учти, ведь пока только между нами троими имеется кое-какой контакт. Я бы согласился рискнуть безо всяких колебаний, но у меня единственного пока единственный аппарат связи. Так что на сегодняшний день я — слишком дорогой экземпляр из Карпатовых. Не считая, конечно, Фиолетового — самого умного из из всех нас. И не только нас, Карпатовых. Думаю, что через некоторое время журналисты назовут его не иначе как отцом миров, как мы до сих пор зовем Попова „отцом радио“, Жуковского „отцом авиации“, Циолковского „отцом космонавтики“. Станем ли мы рисковать таким бесценным умом? Нет и нет! Уж лучше я сам… Или пусть уж дело связи между мирами затянется еще на какой-то неопределенный срок. Я оставлю тебя в покое и начну пробиваться в мир Красного или Зеленого света“.

— Значит, если я дурак… Жертва, так сказать, собственной бесталанности, ваш подопытный кролик…

— „Не такой уж ты дурак, каким вдруг принялся прикидываться. Просто — мы уже говорили об этом, — подчиняясь законам Всеобщей Гармонии, ты всю жизнь занимаешься не тем, к чему призван, и делаешь все через силу, издергался весь. И обижаться тут не на кого. Придет время, научимся управлять ими, этими законами, — определишь себя, и там видно будет, какой ты „дурак“. А в научно-техническом аспекте ты стоишь ниже нас. Что верно, то верно. Честно говоря, стоишь на таком низком уровне, что вот даже перед лицом беспримерного Опыта (не будем фальшиво скромничать. Опыта, который явится переломным в истории человечества — человечества всех взаимопроникнутых миров) ты смеешь колебаться, чего никогда не допустил бы человек, до конца преданный своему делу. Вспомни первых космонавтов, начиная с Юрия Гагарина, вспомни врачей, которые впервые на себе испытывали опаснейшие препараты… Да мало ли их, таких примеров! А у тебя нет ничего такого… не святого даже… Впрочем, я не совсем прав: у тебя есть то, из-за чего ты мог бы не задумываясь пожертвовать собой. Конечно, Марва! Кхм-хм… Знаешь, Митя, иногда я даже завидую тебе. Так ты ее любишь… Но что поделаешь! — сие пока не в наших руках. А будет, будет в наших! Фиолетовый недавно как-то походя заверил меня, что он уже почти нашел разрешение „комплекса Франкенштейна“, да и долголетие наше, белковых, по претворению одной его идеи подскочит примерно в три раза. Так что все твои страхи, связанные с Марвой, — побоку! Двести с лишним лет станем миловаться с нашими Марвами!.. Я нисколько не сомневаюсь, что Фиолетовый догромит Теорию Вакуумной стены, чего немножко не доделал старик Уотсон, и… Проще говоря, у нас и у Мавр будут и дети. Их, видно, — хе-хе! — станут называть Человек-3. И, думаю, что они будут воплощением лучших черт первых двух! То ли мы еще натворим во главе с нашим Фиолетовым!.. Вот и все, Митя. Осмысли, сопоставь все факты и реши: согласиться тебе на попытку перехода ко мне или…“

Слушая своего дублера, я вдруг обнаружил, что ловлю последние его рассуждения с гораздо большим интересом и вниманием, хотя умом и понимаю всю мизерность своих забот по сравнению с его делами и заботами. И мне стало стыдно. Стыдно как никогда (наверняка за меня стыдились и все мои дублеры), стыдно так, что с минуту я не мог перевести дыхание. Черный понимающе молчал, но я каким-то образом знал, что он с нетерпением ждет моего окончательного решения.

— Все, — сказал я тогда. — Все, Митя. Я согласен. И не думай, пожалуйста, что только из-за этой самой… любви. Хотя и претит твоя ирония насчет нее.

Он, мой дублер, оказался славным парнем. Понятливым. Я ждал в ответ на свое трудное „согласен“ здорового хохота торжества или хотя бы ехидного смешочка, но он откликнулся задумчиво:

— „Хорошо… Я это знал… Технические данные для подготовки к Опыту я передам тебе в следующем нашем сеансе. Надо подготовить их как можно короче и четче. Я ведь безалаберный немножко, нетерпеливый — сразу начинаю воплощать, без прикидки… это плохо… А ирония моя насчет любви… Нет-нет, я же говорил, что часто даже завидую тебе…“

— Будет, будет, Митя! — бодро сказал я, чувствуя, что он собирается отключиться. — Подожди, хочу спросить… А может быть, нам следует все же обратиться к ученым, вплоть до самого Уотсона? К чему скрытная попытка перед лицом такого открытия?

— „Я думал об этом, Митя — так же задумчиво ответил он. — Но чудится мне, что… необычность Опыта… в совершенно еще неразработанной области… Вряд ли они обратят должное внимание. В лучшем случае — начнут обсуждать, спорить, колебаться, а время идет… Нет, нужны самые решительные действия. Надо поставить наши миры перед свершившимся фактом, и вот тогда-то завертится колесо!“

Распрощались мы с ним тепло, по-братски. Очень у меня хорошо стало на душе. Были у меня нежно-чуткие друзья Марва и Микки, а теперь появился не только чуткий, но и суровый, когда надо, и сильный, когда надо…»

Райтнер оторвался от тетради при звуке отодвигаемого стула, поднял голову и, увидев на лице вскочившего на ноги секретаря Уотсона широкую улыбку, проследил за его взглядом. В стеклянные двери один за другим входили люди, которых он где-то когда-то видел. А через секунду, узнав их, Райтнер невольно подался назад, словно желая вжаться в стену. В приемную председателя входили члены Всемирного Совета. Видеть их Райтнер мог, конечно как и большинство девятимиллиардного человечества, только на портретах да на экранах видеофонов…

Впереди группы семенил на коротеньких ножках маленький колючеглазый нейрохирург Сингх (про него говорили, что при желании он смог бы разобрать человеческий мозг на все миллиарды клеток и собрать заново в первоначальной или в любой желаемой конструкции). Он галантно вел под руку хрупкую женщину с глубокими гипнотизирующими глазами — это была Председатель Всемирной Ассоциации Творческих Союзов музоживописец Юнона. Чуть сзади них плавно нес свое по-девичьи стройное тело моложавый глава космической биологии Толидзе и что-то быстро-быстро говорил хмуро переваливающемуся рядом очень даже полнотелому президенту Астрономической Академии Мюллеру и сухопарому, с отрешенным от всех мирских забот лицом, математику Вану Ли. А в дверях, оживленно переговариваясь, остановились квадратноплечий «отец астронавтики» академик Коробов и… сам ЭАЛ! Сам ЭАЛ Третий Великий.

Увидев его, Райтнер тут же забыл обо всех остальных. Не потому, что они не стоили внимания — каждый из них являлся олицетворением достижений представляемой им во Всемирном Совете отрасли, каждый еще при жизни был овеян легендами и про каждого можно было вспоминать без конца. Дело в том, что ЭАЛ, находя уважительные причины, часто отсутствовал на транслируемых заседаниях Всемирного Совета, а ежели и присутствовал, то его почему-то показывали обычно мельком (поговаривали, что он-де, стеснительный по-детски, смущается своих необычных форм), и мало кто мог похвастать, что действительно видел ЭАЛа.

ЭАЛ… Вместилище памяти семивековых достижений техники и свободно манипулирующий такой необъятной громадой знаний. ЭАЛ… Из космического бунтаря-робота он, вернувшись на землю, превратился в настоящего «скупщика» всех технических новинок. Их становилось с каждым годом больше и больше, и при всей миниатюрности ячеек памяти, ЭАЛ вскоре разросся до таких размеров, что для него оказался мал даже специально выстроенный Пансион. Тогда ЭАЛ сам разработал новый вид ячеек памяти и решил снова сделаться передвигающимся. Сделать это тем более было необходимо, что к тому времени всемирный референдум единодушно выбрал его членом Всемирного Совета, который не мог собираться на каждое заседание у него в Пансионе. Говорили, что ЭАЛ отверг все самые блестящие проекты воплощения его в человеческую форму и «вычертил» себя сам. И вот теперь Райтнер мог близко рассмотреть эту фактически бессмертную легендарную личность.

Неизвестно, какими категориями руководствовался ЭАЛ, но вкус у него оказался довольно странным: громадная голова угловато круглая — примерно как шар, вылепленный из пчелиных сот, а тело представляло собой два наполовину втиснутых друг в друга шара намного больших размеров, но той же конструкции (так вот откуда пошла ставшая знаменитой фраза: «ЭАЛ выбрал шары»!). Ко всему этому шаро — полушарообразному туловищу приделаны — на первый взгляд не сказать, чтобы удачно — опять же шаровидные нижние конечности, которые свободно катили и поворачивали грузное тело в любую сторону. Но самое примечательное в ЭАЛе не голова и туловище и даже не «ноги». Самое примечательное — руки. Их не две, а шесть — по три с каждой стороны. И на руках не по пять пальцев, а по три. Передавали из уст в уста, как ЭАЛ высмеял пятипалые человеческие руки: он, слышь, заявил, что у людей два пальца — мизинец и безымянный — совершенно лишние отростки, как и аппендикс в их животах!.. Все-то в нем было необычно, в этом ЭАЛе — «Третьем», «Великом», «Главном инженере земли». Да оно, видимо, так и должно быть, если и вправду каждая клеточка его тела «умнее» головы среднеэрудированного человека… И не зря он является любимцем и даже божеством не только кремнийорганических инженерных умов, но и сотен миллионов белковых. А божества могут и должны позволять себе чудачества, чтобы не отрываться от простых смертных…

Между тем, к Коробову и ЭАЛу, издали протягивая руки, подошли появившиеся из соседней двери знаменитые астронавты Джон Пирри и Никульцев, физик Матюранта. За ними в приемную вошли начальник центра Космической Связи Жак Ферар, социолог Йозеф Домбровский и начальник Центра координации заселения планет Солнечной системы Кальнинш. Весело засмеявшись чему-то, сказанному ЭАЛом, они плотной группой двинулись к двери кабинета Председателя, где доктор Сингх, вцепившись в рукав секретаря, пытался выведать причину столь неожиданного созыва Совета. Секретарь делал загадочное лицо и скороговоркой отшучивался, что всему свое время и что ничто на этом свете не совершается беспричинно.

— А я подозреваю, — то ли сердясь всерьез, то ли у него вообще была привычка разговаривать на высоких тонах, почти взвизгнул Сингх, — что старик Уотсон действительно устарел и начинает из всяких пустяков делать мировые проблемы! Подумать только — второй созыв за неделю! Не кажется ли ему, что мы умираем от безделья, и не желает ли он превратить нас в приложения кресел его кабинета? И почему его не удовлетворяет видеосозыв? Уж не скукой ли томится наш Председатель? Если так, то я быстро вправлю ему мозги!

— Вправить другому — это что. А я вот знавал одного хирурга, который заподозрив слабости свои, подсаживал себе выкраденные во время операции чужие мозги… — Секретарь Председателя был великолепен.

— Так ему, Макс! Так ему! — зааплодировала Юнона.

— Но тем не менее, если твои подозрения, доктор, верны, то я вполне готов заменить старика Уотсона на его блистательном посту, — наконец-то улыбнувшись, пробурчал Мюллер. — И заранее обещаю вам созывы не реже одного раза в межреферендумье. Отдыхайте на здоровье!

— Я положительно рад, друзья мои, что вы по-прежнему шутите так беспечно и что шутки ваши — всего лишь шутки! — вмешался ЭАЛ, приобняв сзади ученых, насевших на секретаря. — Ибо на сегодняшний день положительно не вижу по-настоящему достойного преемника старика Уотсона. Он у нас еще — хоть куда! — И, лукаво сверкнув четкими шарами глаз, склонился к секретарю: — А мне, может, скажешь на ухо, в чем дело, мой дорогой Макс? И вообще — нельзя ли мне сегодня положительно отсутствовать? У меня запрограммирован гениальнейший проект!

— Нет-нет, товарищи, сегодня никому из вас не удастся отговориться от удовольствия посидеть в моем кабинете. Клянусь своими сединами: причина созыва важнее всех причин, на которые у нас фантазии куда больше, чем на изобретения. — В дверях кабинета стоял высокий, чуточку сутуловатый мужчина неопределенных — что-то от сорока до семидесяти — лет. Это был Вильям Уотсон. — Проходите, прошу вас.

Пропустив членов Совета в кабинет, Уотсон подошел к Райтнеру, крепко пожал ему руку, присел напротив.

— Прости, Виктор Михайлович, — сказал с виноватой улыбкой, — долго я заставил тебя ждать. И притом — почти напрасно. Ведь просьбу свою, собственно, я мог бы изложить тебе и по связи. Да просто, видишь ли, растерялся, когда Макс ворвался ко мне с этим сообщением… А просьба вот какая: вылети, пожалуйста, сейчас же обратно туда, на место «ухода» Карпатова и обеспечь над его подземным бункером силовое поле под глухим герметичным куполом. Я там набросал проект, возьми у Макса. У пульта контроля обеспечь постоянное дежурство. Сам будешь за старшего. А силовое поставь… пока на постоянную величину. И ни на миг не снимай его без моего личного распоряжения. Так что работы и забот тебе хватит…

— На постоянную? — от предчувствия чего-то недоброго с Райтнера враз слетела вся растерянность, почти шоковое состояние, в котором он все еще пребывал, попав в столь необычные обстоятельства. — Есть предположение, что Карпатов задержится там… очень долго?

— Думаю — да. — Уотсон говорил тихо, углубленно-задумчивым тоном, но в показном спокойствии его явно чувствовалась нервозность. — Я, видишь ли, имел беседу с Уотсоном. Как уж они называли друг друга? Ах, да — Черный-Белый. Выходит, я разговаривал с Уотсоном-Черным. Прямо кошмар… Ни за что бы не поверил, если бы предварительно не эта тетрадь… Он ввел меня в курс последующих событий. Опыт Карпатова-Черного не удался. Пока не удался… Как все гении, он, видимо, был несколько рассеян и допустил в своем великолепном аппарате смехотворную неряшливость, которая сказалась в самый решающий момент.

— И..?

— И Дмитрий Карпатов — тот, который наш, — не смог перейти в камеру черного света. Предполагаем, что тогда Карпатов Черный попытался сам, физически, помочь ему, и они оба оказались в межсветовом пространстве. И не смогли вырваться. В каком состоянии они теперь и как их вернуть хотя бы в свои миры, мы пока не знаем. Будем думать. Все. Начиная с ЭАЛа, меня, тебя… И мы — здесь, и они — там. Все, кто пожелает и сможет что-либо внести для их спасения. Думаю, что таких будет немало… По крайней мере, мы знаем точку их местонахождения. Точнее, видимо, будет — место их концентрации… Так. Приступайте к герметизации, пожалуйста, незамедлительно. Размеры бункера высчитаны по брускам, обнаруженным у входа. Расчеты тоже у Макса. Бруски? Они оказались всего лишь чрезвычайно уплотненным грунтом. Этот Карпатов действительно был гениален. И если бы еще не его опрометчивость…

— Исходные данные будут объявлены?

— Да, заседание Совета сейчас будет транслироваться по Главному каналу. Я же сказал, что будем думать все. Будет выступать Уотсон. Тот, с антимира. Если, конечно, нашим техникам удастся наладить трансляцию связи. Времени для подготовки было слишком мало. Но надо спешить… Страшно подумать, что станется с Карпатовым, если вдруг начнется активизация межпространственных вихрей… Ну и, разумеется, будет передана для всех также схема аппарата Карпатова-Черного, которую он предусмотрительно приложил к записям, отправленным в Совет своего мира. Не хочу даже думать, что бы произошло и чем все кончилось, если бы он не догадался сделать это!

Уотсон провел руками по глазам и лицу и тяжело встал из-за стола. Он выглядел очень утомленным, и у Райтнера мелькнула мысль, что доктору Сингху, по всему, вскоре не шутя придется взяться на него.

— Что ж… — глухо обронил Уотсон, — как бы ни закончилось все это для двух Карпатовых, но в истории человечества я не знаю открытия более… Так ты, Виктор, не задерживайся. Прошу тебя в выборе помощников и всего необходимого не ограничиваю. Действуй прямо от моего имени. Материал для купола заказан твоим соседям — в Лабораторию Света. Черный пластик и все остальное возьмешь в нужном тебе количестве. Ну, все это — дело Макса. Подружись с ним, и у тебя будет полное изобилие.

— Но… — Райтнер взглянул на него умоляюще. — Я бы очень хотел посмотреть предстоящее заседание, Председатель! Тем более, что во время работы Главного канала я все одно ничего не смогу сделать, мне даже по датчику никто не ответит не то что…

Уотсон понимающе улыбнулся. Развел руками:

— Ну что ж… Возможно, какой-то час ничего и не решит. Просто я опасаюсь, что в бункер Карпатова может что-либо проникнуть. Воздух, свет… Вряд ли он, наш-то, смог добиться абсолютной герметичности. С его-то знаниями и характером! Диву даюсь: как в наше время могут вырастать подобные личности?.. Впрочем, во мне говорит старческий консерватизм. Такие, видимо, тоже нужны. Не зря, вероятно, Черный выбрал именно его — он был чувствительнее других и к нему легче было пробиться… Ну, хорошо, хорошо, посмотрите заседание — и сразу за дело. А пока займитесь вместе с Максом подготовкой. У вас еще есть время. Давайте, действуйте.

Секретарь Председателя — все-таки он обладал исключительным слухом! — тут же сам подошел к Райтнеру и, хитро подмигнув, положил перед ним список, в котором было предусмотрено все необходимое для установки Купола Карпатовых, как уже назвал про себя инженер второго класса свое предстоящее сооружение. Макс был не по-человечески пунктуален, и у Райтнера фактически все уже было готово: перечень требуемых материалов, имена, названия и адреса организаций, индексы. Виктор благодарно пожал ему руку и, поглядывая на стереоэкран, быстро пробежал глазами последние страницы записей Дмитрия Карпатова. В них скупо рассказывалось о передаче Черным технических данных для подготовки к Опыту, о выборе места, об отчаянной мольбе Марвы разрешить переход в черный мир и ей и необъясненном отказе в этом Черного. И на этом записки обрывались — час, видимо, настал…

Громадный — с пола до потолка — стереоэкран, занимавший почти всю правую стену приемной, вспыхнул и заполнился ровным голубоватым светом. Макс что-то сказал в свой повелительно застрекотавший датчик, отключил его и, присев рядом с Райтнером, тоже впился в экран, на котором уже горели три слова из красных метровых букв:

ВСЕМ!

ВСЕМ!

ВСЕМ!

Зазвучали торжественно-тревожные позывные главного канала. Райтнер попытался представить, как в эти минуты на Земле, под землей и под водой, в лунных и космических лабораториях, на Марсе и Венере миллиарды людей, роботов, дельфинов оставляют свои занятия и сходятся к экранам, как миллиарды сердец сжимаются в тревожном ожидании чего-то необычного — Главный канал включался лишь при исключительных обстоятельствах, — и тоже весь сжался в один нервный комок.

Включили зал заседания Всемирного Совета. Уотсон, как обычно, скупыми емкими фразами доложил миру о причине включения главного канала, изложил суть происшедшего события и поделился своими соображениями о значении открытия. Потом он подробно познакомил с устройством аппарата Дмитрия Карпатова-Черного и обратился ко всем ассоциациям ученых, научным институтам и лабораториям, ко всем конструкторам, инженерам и техникам с просьбой направлять свои предложения по спасению Карпатовых во вновь образованный центр связи с миром Черного света. Сообщив, что решением Всемирного Совета руководителем этого центра назначен ЭАЛ, Уотсон замялся, неопределенно махнул рукой и опустился в кресло.

«Ты не обратил внимания — Председатель выглядит очень плохо…» — шепнул Райтнер на ухо Максу.

«Не беспокойся, — откликнулся тот, тепло усмехнувшись. — Если уж мы с тобой это заметили, то Сингх определил с первого взгляда. Все будет сделано…»

…С места поднялся академик Коробков и ровным рокочущим басом объявил, что сейчас будет сделана первая попытка зримой связи с антимиром: если она увенчается успехом, то мы, представители белого света, услышим и увидим… Уотсона — Председателя Всемирного Совета мира Черного света.

Каждая секунда, видимо, была учтена заранее: экран незамедлительно погас (погас в каком смысле — отключили прямую трансляцию из Круглого Зала заседаний Всемирного Совета), — с минуту стоял совершенно чистый, в обычном голубоватом освещении и вот…

Райтнер невольно подался вперед и, не ощущая собственных рук, вцепился в руку Макса. Секретарь Уотсона ответил крепким рукопожатием, и так они, Человек-1 и Человек-2, просидели, плотно прижавшись друг к другу, весь сеанс первой зримой меж-мировой связи.

…И вот на экране возникли бурые, причудливой формы волны, они все сгущались и сгущались, наливались темнотой, между черными уже волнами возникли ослепительные, остро колющие зрение разряды, отдаленно напоминающие молнии между сталкивающимися грозовыми тучами. Но вот отсверкали и они — на экране встала абсолютная, холодновато-матовая чернота, в которой физически ощущалась бесконечная глубина, в ушах возник до предела натягивающий нервы звуковой фон. Через несколько секунд в центре экрана колыхнулось что-то еще более черное, хотя и трудно было представить что-либо чернее… И сквозь натягивающейся все туже звуковой фон прорвался знакомый уотсоновский баритон:

— счастлив… обратиться к разуму белого света. Отныне… да будет днем… Рука об руку все миры…… великого служения прогрессу. Но задачей задач момента… благодарный разум… Карпатовых. Будем… именно до свиданья… …Великое Единение!..

Эпилог

О верности. — О поисках. — О первом шаге.

На берегу реки, метрах в ста от четко-черного Купола Карпатовых, возвышающего над сопками в виде полукруговой пирамиды, сидели Марва и Микки и о чем-то тихо разговаривали. Они вместе прибыли сюда через день после потрясшего мир заседания Всемирного Совета и, кажется, собирались остаться здесь ровно на срок, пока еще будет надежда на возвращение Дмитрия Карпатова. И Райтнер, с унынием подумывавший о тоскливых днях, ожидающих его и Томми по отбытию веселых «робят-строителей», с удовольствием воспользовался правами, предоставленными ему самим Председателем Всемирного Совета: то есть просто забрал их с прежнего места работы и зачислил дежурными контрольного пункта на неопределенный срок.

«О, Дмитрий, как я тебя понимаю! — воскликнул он в душе, впервые увидев Марву. — Если бы не Аделаида, то я, наверное, тоже…» Но, приглядевшись к ней, понял, что рассчитывать ему в любом случае не на что: Марва держалась спокойно и деловито и в то же время замкнуто. Никаких чувств нельзя было уловить ни на лице ее, ни в глазах, ни в голосе. И Райтнер окончательно поверил, что обещание ее, данное Дмитрию Карпатову, не являлось лишь результатом любовного угара, как это часто бывает у Человека-1. Значит, характер Человека-2, вспомнил он давнюю свою мысль, действительно такой же крепкий, как и материал, из которого он сделан. Вот и Аделаида…

Райтнер пригласил ее присоединиться к их «уединенной компании». Она не отказалась, нет. Она просто попросила его повременить с этим, так как у нее в работе назревает первое в жизни открытие. Пусть оно пока небольшое, но все равно открытие, оно поможет ей почувствовать себя увереннее. «А приглашение твое — нет, не сегодняшнее, а то приглашение, к фонтану, — я помню. Я много думаю о нем, Виктор. И чувствую: буду думать о нем и помнить его всегда». — сказала Аделаида. Поразмыслив, Райтнер пришел к выводу, что все-то у него обстоит прекрасно. Правда, кольнула было сердце зависть к Дмитрию Карпатову — Марва прилетела-таки к нему на Гагаринский заповедник, бросив остальные заботы, но он отогнал это необоснованное чувство: у них с Аделаидой все только еще начинается, у них все еще впереди. Пример Марвы, верность ее — что может быть более обнадеживающим!

Только с Микки, другом Дмитрия, и оживала Марва. По-детски непоседливый и любопытный, Микки один умел расшевелить ее, как братец печальную Аленушку в сказке. Вон опять он добился-таки своего: они принялись прыгать в воду с высокого валуна, лежавшего у самого берега реки. Красиво они смотрелись, летящие: гладкое стремительное дельфинье и гибкое девичье тела…

Виктору захотелось подойти к ним, поплавать с ними, посидеть да поговорить — уж очень они оба были приятные, прямо-таки, милые личности, — но что-то непонятное опять удержало его в пункте слежения за силовым полем. Он недоуменно оглядел комнатку: что еще ему тут надо было сделать?

Контрольный пункт был снаряжен честь по чести. Силовое поле, зажатое по проекту Уотсона под купол из черного термопластика, изоляцию давало абсолютную. Вероятности, что можно упустить момент каких-либо изменений внутри самого поля, также не существовало: была поставлена двойная система автоматического контроля, да еще у пульта бдительно сидел подтянутый, совсем изменившийся от сознания небывалой ответственности Томми — лукавый и легкомысленный обычно секретарь начальника Лаборатории Сверхнизких Температур, по воле обстоятельств оказавшегося на должности контролера силового поля. Уже лет сто назад эта работа поручалась рядовым техникам, а теперь ее и вовсе доверяли старинным, ни на что больше не пригодным роботам. Но что поделаешь — поручение самого Уотсона…

Райтнер потер лоб, пытаясь припомнить — не забыто ли что-нибудь, не допущено ли ошибок, отклонений от проекта при установлении купола? Нет, кажется нет… И — черт возьми! — Надо думать не об этом, а совсем о другом. Надо думать о способе спасения Карпатовых, чем сейчас заняты умы всех ученых, инженеров, техников Земли. Но пока, насколько известно, в Центр связи с миром Черного света не поступило ни одного более или менее обнадеживающего предложения. Ни у кого нет ни малейшего представления, с какой стороны, с какими категориями следует подступаться к этому!.. С отчаяния Райтнер сконструировал аппарат связи, скопированный с аппарата Карпатова-Черного, но все его попытки связаться со своим черным дублером не привели ни к чему. В чем же дело, в чем? Почему у Карпатова-Черного он сработал, сработала и связь между Уотсонами, а у нас — ни у кого? (В том, что после передачи схемы аппарата пэ Главному каналу его сконструировал не он один, Райтнер не сомневался.) Наверное, имеются какие-то причины, возможно, они смехотворно просты…

В это мгновение в глазах Райтнера колыхнулась глубокая розоватая, как ему показалось, волна, напоминавшая волны, увиденные на экране в приемной Всемирного Совета. Голову словно сжали тисками, и он услышал внятный, идущий откуда-то изнутри его самого, голос:

— «Причина действительно проста до смешного. Она — в учете индивидуальности каждой личности. Ты обратил внимание на шкалу учета импульсов? Так на нее надо подавать наши импульсы! А ты механически скопировал и подаешь в аппарат данные импульсов Карпатовых, хотя вызываешь меня… Да-да, это я. Но только не из Черного света, а из Фиолетового. Приветствую тебя, Виктор. Я очень рад!»

— А как ты сообразил об импульсах?! — вскричал вслух потрясенный Райтнер, одновременно погрозив пальцем вскинувшемуся от пульта Томми: мол, тихо, ни звука!

— «Что ж, мне было проще. Помучился, помучился я над решением и не нашел ничего лучшего, как побежать к нашему Карпатову, которого у вас нет. Он, правда, чувствует себя очень плохо — видно, выпадение сразу двух звеньев из их цепи остро сказалось на остальных, — но все же нашел в себе силы продиктовать путь спасения Белого и Черного Карпатовых, Давай, записывай… И постарайся побыстрее передать данные в мир Черного света. Теперь уже речь идет о спасении не только двух Карпатовых. Судя по состоянию нашего, Фиолетового, грозит распадение всей Карпатовской цепи. Понял?»

— Говори, говори! Записываю!

Райтнер принялся лихорадочно записывать теоретическое объяснение, а потом и вычерчивать зримо встающие перед глазами схемы, которые свободно текли из него самого и одновременно откуда-то извне. Захваченный необычностью подхода к решению и общей проблемы, и каждого узла невиданного механизма, Виктор даже не успел ответить на торопливое «до свиданья» своего фиолетового дублера. А когда тупая боль в голове внезапно исчезла, в изнеможении откинулся назад, продолжая ласкать глазами лежащие на столе листы бумаги.

— Виктор Михайлович… — несмело обратился к нему Томми, полный беспокойства состоянием своего начальника.

— А? Что? — Райтнер очнулся, вскочил и принялся суетлива складывать бумаги. — Все, Томми! Все!.. На, держи — и бегом на ветроплан. Курс: Всемирный Совет! Уотсону! Лично! Быстро, одна нога здесь, другая там!

Томми все понял. И через пару секунд с положенным ему проворством исчез за дверью. А Райтнер не спеша набрал на датчике номер Центра Связи и спокойно попросил чрезвычайную связь с индексом Единица.

Колыхались на земле зеленые травы, синели кругом сопки. Над землей, как и вчера, год и сотни, тысячи лет назад, величаво плыли белые облака, носились шаловливые ветры. И не понять было на первый взгляд, что плывут и носятся они не сами по себе, а по воле взрослеющего разума. Только трассирующие сероватыми тенями поясы пассажирского и транспортного сообщений говорили о времени, о сегодняшнем дне здесь — в дальнем заповедном уголке Сибири, так богатом красками.

Райтнер, жмурясь от яркого солнца, попытался представить обратное сочетание всех этих красок там — ну, хотя бы в мире фиолетового света — и засмеялся: на это, пожалуй, не хватило бы воображения даже у самой Юноны. Это надо было увидеть, попав туда, к ним, к своим — как их назвать? — единокровным, единоцелым… И ждать осталось совсем недолго, решающий час близок… Да вот он — наступает!

Из Пояса Пассажирского Сообщения отделился ветроплан, второй, третий… Вот они приземлились, из первого вышел высокий, чуть сутуловатый мужчина, из второго выкатилась громадная шарообразная фигура… А из верхнего, Транспортного, Пояса стали отделяться большие грузовые ветропланы и тоже стремительно пошли вниз.

Райтнер повернулся к реке и закричал, возбужденно размахивая руками:

— Ма-авра-а!!! Ми-икки-и!!!

И мелькнувшая затем картина — как по берегу в сторону черного купола бежала девушка с протянутыми вперед руками и развевающимися на ветру белыми волосами — навсегда врезалась в его память как олицетворение первого шага в Эпоху Великого Объединения.