Фантастическая повесть

 

Пролог

«Это — редкость. Счастливая, желательная, но пока еще редкость. Далеко не каждый выпускник школы вместе с аттестатом получает в руки диплом кандидата наук, как этого добился Владимир Карасев.

Научный стаж Володи, понятно, еще невелик. Но можно смело сказать, что он уже оставил свой след в одной из ее крупнейших отраслей — математике. Владимир Карасев опроверг пассивный вывод математиков многих поколений и оригинальным подходом решил „нерешаемую“ теорему Ферма…

Юный ученый приглашен в один из научных центров страны, где будет одновременно заниматься научной работой и повышать своя знания. Есть все основания полагать, что мы еще не раз услышим это имя Владимир Карасев…»

«Трудно находить совершенно новое — для этого всегда приходится отходить от старых, привычных канонов. И еще труднее отходить от них, когда за плечами уже многие годы творчества, явившегося продолжением богатейшего наследия великих предшественников. Но наш известный композитор Максим Красавин смог все это сделать. Его новая симфония — это не только нечто совершенно новое по содержанию и форме, но даже по самой трактовке звуковых возможностей музыкальных инструментов…»

«…Эта объемная работа профессора И. М. Платонова, глубокая по содержанию и в высшей степени полемичная, показывает нам, как, невзирая на годы (да извинит нас ученый — не в минус вспоминаем мы его возраст!), можно писать научные труды по-молодому горячо и боевито. Эта работа… говорит нам о том, что в языке нашем еще и по сей день существуют невскрытые пласты. И еще она смело заявляет, что в нашем языкознании появилась — кроме московской и ленинградской, довлеющих во все последние десятилетия, — еще одна школа. Да, целая новая школа, ибо нет сомнения, что с выходом этой работы появится множество приверженцев точки зрения нашего крупного языковеда профессора Платонова на многие, казалось бы, непоколебимые положения науки о языке, его ошеломляющих выводов о них».

Эти три события, скупо освещенные в печати почти одновременно, не привлекли к себе широкого внимания. Мало ли каких открытий делается теперь каждый день! К тому же, описаны они были в разных газетах, превеликое множество которых зачастую заполняется пустячной информацией и затрудняет возможность уследить за настоящими открытиями.

Правда, люди, лично знакомые с героями этих статей, были весьма удивлены. Как?! Тишайший, скромнейший (так говорили о нем на людях, и это было правдой) Игорь Моисеевич Платонов, этот буквоед, кабинетный жук и низкопоклонник авторитетов (так думали о нем многие, что тоже соответствовало истине) — и вдруг яростно полемическая работа!.. Как?! Этот молчаливый увалень (бытует мнение, что неповоротливые люди не способны к бурному творчеству, т. к. форма в природе соответствует содержанию), этот «железный традиционалист» Максим Красавин — и вдруг оригинальнейшая по всем статьям симфония!.. Те же, кто знал Вову Карасева, были удивлены несколько меньше. Карасев с детства отличался способностями в математике. Да и кто знает, чего только можно ждать от этих ироничных, дерзких современных пареньков! Но все же выкинуть такое — решить то, что не смогли большие ученые…

Да, знакомым героев этих статей только и оставалось, что удивляться. Они не знали, да и не могли знать причины появления этих открытий. А кроются они в обстоятельствах чрезвычайно удивительных, таинственных или даже, как теперь модно выражаться о непонятном, фантастических.

…Случилось это в одном из озерно-болотистых уголков средней полосы нашей необъятной Руси. Шел август 197… года. Был самый разгар охотничьего сезона.

 

1. Начало странной истории,

рассказанное девятиклассником Вовкой Карасевым

Меня точняка отвезли бы в психиатричку, если бы в городе я вдруг ляпнул, что верю в чудеса. Да-да, в самые натуральные чудеса, которые осмеяны вдоль и поперек всеми, кому не лень. «Ахти! Пожар!» — всполошились бы и мои предки дома, и учителя в школе. А мальчишки и девчонки просто-напросто вытаращили бы свои гляделки. Разве только Наталка-Полтавка усмехнулась бы и кротко молвила: «Пустяки. Просто у Карасева очередной занос». Покажет, те се зеть, абсолютное знание характеров своих учеников. Не зря же она, те се зеть, классная руководительница.

Да и то — было бы тогда чему удивляться! Вовка Карасев верит в чудеса! Вовка Карасев, лучший математик в школе, к которому то и дело обращается за помощью сам Арнольд Георгиевич! Тот самый Вовка Карасев, который первым в школе прыгнул с настоящим парашютом и заразил этим всех мальчишек в школе! Тот самый Вовка Карасев, который… Но стоп, стоп! Скромный украшает человечество! Ясно и так, что и в школе, и дома я — личность вполне современная, в некотором роде даже незаурядная.

Но что верно — то верно: здесь, на дядивасином кордоне, я не только поверил в чудеса, но вот уже которое лето просто живу ими. Как выражается наш классный остряк Сережка Гущин: «Вот ей-богу, клянусь Гагариным!» Да и то — попробуйте не поверить в чудо, если однажды ночью выйдете (это было прошлогодним летом) за дядивасин кордон, где стоит уборная, метрах в двадцати от которой начинается большущее болото, и если буквально в десяти метрах от вас полусвинячьим-полусобачьим хрюканьем пробежит прямо в болото сама собака Баскервилей!..

Увы, так оно и было. От одного лишь воспоминания о той встрече у меня делается слабость в коленках. Она выбежала из-за кустов шиповника, которые дядя Вася называет розами, пробежала, хрюкая, под тремя липами, что недалеко от сарая, и ушла в болото. И ушла так бесшумно, что не было слышно ни шороха кустов, ни чавканья болотной жижи, — лишь полулай-полухрюканье доносилось с болота еще минут пять-десять. Было темно, и всю собаку-свинью я четко не разглядел, но зато даже чересчур хорошо увидел огненный круг на ее лохматой морде и огненные точки россыпью по всему — длинному такому — телу…

Я не помню, какие крылья понесли меня обратно в избу. Куда только подевалась естественная потребность, так некстати выгнавшая меня среди ночи! У ступенек крыльца наступил на что-то острое и порезал большой палец на левой ноге, чуть не взвыл — но было не до этого — и перевел дух, лишь услышав храп дяди Васи.

Ночь была — один кошмар. Ни капли сна. Чуть не свихнулся тогда каникулярный Вовка Карасев, хотя дядя Вася на мое невнятное бормотанье о ночном видении только рассмеялся:

— А не прихворнул ты ненароком, студент? (Для него студенты — все, кто читает книжки.) Такие сны здоровым не снятся… А коль вправду видел — так собака чья могла забежать. Огни? В гнилушках, чай, ковырялась — они в темноте светятся. Чего ж еще.

Ишь ты, как ему все просто. Я бы, может, и сам мог подумать, что приснилось это мне, если бы не шрам вот этот на большом пальце. Да и теория о собаке не выдерживает никакой критики. Следов-то у болота, где даже трясогузки их оставляют, не было от той собаки-свиньи.

Вот так-то…

У вас иногда не бывает предчувствия, что вот-вот случится что-то необычное? А у меня бывает. И в это лето оно появилось, как только я приехал к дяде Васе. Уж больно разные люди-охотники наехали нынче на кордон дядя Васи. Вообще-то в августе здесь всегда полно народу, но в этот раз контингент охотников выдался действительно необычный.

Первым заявился Игорь Моисеевич. Ну, Платонов-то, профессор по языку. Тучный такой, умный. Как и положено выглядеть профессорам. Что я ни скажи, уставится на меня своими медными глазищами, ткнет пальцем и изречет: «Главное — пойми суть, молодой человек. Это — главное». В общем — профессор Поймисуть.

Вторым был Сергей Богатырев. Да-да, он самый, токарь, чемпион-мира. Шумный такой. А сильный до чего! Сам не выше меня, а вечерком как-то шутя связал в узел дяди Васину кочергу. Я его Субудай-багатуром прозвал. Подходяще, да?

На другой день Максим Максимыч пришел. Тут сразу же маленькое чудо случилось: он, значит, входит в дверь, а по радио объявляют: «Ансамбль электроинструментов под руководством Йозефа Дружича исполняет „Весенние этюды“ Максима Красавина». Разве не чудо?.. И потом мы не раз слушали его произведения. Он же обычно сидит и гримасы строит. Проявляет, те се зеть, недовольство своими вещами. Вечный, те се зеть, поиск.

А самая таинственная личность заявилась на кордон, когда уже стемнело. Человек этот был высокий, худущий — ну точь-в-точь Дон Кихот! Хромой и весь перекрученный патронташами. Можно подумать, решил один перестрелять всю лесную и озерную дичь. То ли главный агроном это был, то ли главный зоотехник то ли колхоза, то ли совхоза. Иваном Иванычем назвался. Дядя Вася тоже не знал его до сих пор — первый раз он сюда. Но охотничий билет и разрешение на отстрел уток были у него в порядке. Это дядя Вася — он же у нас и лесник, и егерь в одном лице — проверил.

Как увидел я столь чудное сборище, так и понял: быть чему-то небывалому! И начал ждать. День проходит, второй, третий… С зорькой все расходятся по озеру — мы с дядей Васей чаще всего на обход, — а вечерами собираются на кордоне. Занимаются кто чем: чистят ружья, сушат сапоги и штормовки, травят разные байки. Я провожу эксперименты над взрослыми. Интересное это занятие. Уж очень они любят воспитывать «младое племя», прямо хлебом не корми.

Гляну как бы тайком на профессора Поймисуть несколько раз — готово, он уже думает, что я хочу спросить его о чек-то, и спешит завязать разговор:

— Ну-с, молодой человек, расскажите-ка нам, каковы ваши успехи на научном поприще? С чем идем в десятый класс? Чему жизнь хотим посвятить?

Я неопределенно пожимаю плечами.

Профессор Поймисуть нудно и обстоятельно бубнит лекцию о значении правильно и вовремя выбранного пути. Субудай-багатур заполняет паузы в лекции обязательно утвердительным и убежденным: «Вот именно! Точно! Что правда — то правда!» Композитор слушает, ловит пальцами такты еще ненаписанной мелодии и одобрительно кивает головой. Дон-Кихот Иван Иваныч сидит, улыбается чему-то своему и своему же чему-то бормочет что-то. Только дядя Вася, как всегда, железно молчит.

За это я и люблю дядю Васю и каждое лето с удовольствием удираю к нему из города. А то это же ужас что, а не жизнь, когда тебя постоянно травят, как зайца: тут не так сделал, там не то сказал, на того не так посмотрел, не туда наступил… А ты ведь тоже человек, пусть тебе всего шестнадцатый год. Человек, а не индийский йог, чтобы не уставать ходить босиком по битому стеклу. Поэтому я и стараюсь всегда опередить очередной воспитательный урок: сам вызываю огонь на себя и предупредительно меняю роли — взрослые начинают исполнять свой долг, а я думаю про них свое.

В общем-то, не столь уж и интересные, оказывается, собрались на кордоне люди. Сытые, довольные и жизнью, и самими собой, и друг другом. Да и что им? Все — люди с положением, все «чего-нибудь да значат». В общем, живут они куркульно, как о них выразился я, Владимир Карасев, а по собственному прозвищу — Вовка Проник.

Профессор Поймисуть? Это, по-моему, просто-напросто труп. Мертвая у него, я смотрю, наука, стылая. Он и сам говорит, что ничего нового в языке придумать нельзя, язык можно только изучать до бесконечности. Вот он и изучает. И старательно, видать, изучает. Потому и стал профессором. А толку-то от его изучения, ну, пусть даже исследований, если нет никаких настоящих открытий?..

Субудай-багатур? Это сильный физически ломовой конь. Представляю, как он пашет на работе. Конечно, не плохо это, когда человек сильно работает. Но ведь здорово может работать и лошадь! А человек должен мыслить, искать и находить. А от этого я еще ни разу путной мысли не услышал, хотя кочергу он вьет как мочало. Только и знает, что поддакивает всем кряду…

А композитор? Улитка это. Точно. Только и живет за своими тили-мили. Я понимаю, когда человек предан своему делу. Но у этого не то! По-моему, он как-то боится жизни. Вот и спрятался за скрипку. Противно это, когда «поймешь суть».

А Дон-Кихот Иван Иваныч живет в хрустальной вазе чего-то сугубо личного. Спрятался в нее совершенно и тю-тю! — мне ничего на свете больше не интересно.

А про дядю Васю что я могу сказать? Только одно, хотя и люблю его: он живет, как лошадь на лугу. Никаких тебе забот, мыслей: скажут — сделаю, надо — сделаю, можно — сделаю. Скажут, что надо туда — пойду, а то пойду сам не знаю куда. Лесник. Природный, в общем, человек. Как трава. Нет, точнее все-таки было: живет, как лошадь на лугу. Бездумно-природная жизнь…

…Так мы прожили с неделю. Я все ждал то необычное, которое обязательно должно было случиться, но вдруг погода испортилась, и встала противная пасмурная нудень, которой, кажется, нет ни конца, ни краю. Сначала я даже перепугался: посиди-ка целыми днями с утра до вечера в избе в роли объекта воспитания трех-четырех скучающих взрослых!

Но спасение мое было уже близко, почти рядом…

Нет, постойте. Дайте дух переведу, с мыслями соберусь. Что-то страшно…

В общем, дело было под вечер. Сидели мы в передней кто на чем и дурели от скуки после лекции профессора Поймисуть о моральной ответственности перед действительностью в наш космический век, которую он прочитал после сообщения по радио о запуске спутника Земли «Космос — 318». Несмотря на дождь, с зорькой все слазили на озеро, из охоты этой, конечно, ничего не вышло, только вымокли насквозь, и теперь сидели и грелись да сушились. Воспитывать меня им уже надоело. Тем более, что парень я, в общем-то смирный, без сильно выраженных вывихов, и все больше помалкивали.

Не скажу точно сколько, но просидели мы молча довольно-таки долго. Солнце, с утра не показывавшееся из-за густых накатистых туч, видимо, совсем укатилось за холодные зубцы дальнего бора — по крайней мере, там вдруг возникло широкое розовое сияние, на которое никто, кроме дяди Васи, не обратил внимания. Он же, увидев в окно эту розовость, чего-то забеспокоился, вскочил со скамейки и с минуту глядел на нее совершенно удивленно, потом крякнул, пробормотал: «Чудеса!» и успокоенно опустился обратно на место, решив по всему, что мало ли чего не бывает на свете. А я, как только заметил его беспокойство (уже дядя-то Вася природу знает!), так сразу и понял: вот оно, начинается… Ведь и в самом деле, солнце-то, как я уже говорил, не смогло пробиться сквозь тучи даже в полдень, не то уж, чтобы под вечер, когда оно светит так слабо!.. А тут — сияние вполнеба!

Но не успел я додумать все это — откуда-то донеслось странное постукивание. Такое бывает, когда мальчишки идут вдоль ограды и ведут палочками по штакетнику.

Максим Максимыч, сидевший ближе всех к окну, выглянул на волю, и шея у него сразу вытянулась.

— Боже! — сказал он тихо. — Что это?.. Экая ведь чудная коляска!

Мы бросились к окнам. По деревянному настилу, проложенному через топкий луг перед кордоном, катила легкая дорожная коляска. И вид у нее… Такие я видел только в кинофильмах о древнем прошлом… Большой серый конь, гнутый облучок, на нем горбатится мужик в кафтане, полукруглая крыша над сиденьем… Мы, находившиеся в комнате, в этот момент, наверное, представляли нечто похожее на немую сцену из гоголевского «Ревизора». Не знаю, сколько времени пробыли мы в шоке, — коляска подкатила к кордону, из темной глубины навеса мелькнула неестественно белая рука, возчик топнулся на землю и пошел в избу.

Войдя, он первым делом снял с головы нечто лохматое, наподобие шапки, обтер красной пятерней черную, мокрую бороду и тяжело осмотрел нас по очереди. Петом, видимо, почему-то решил, что хозяин здесь Игорь Моисеевич, и густо так сказал, обращаясь к нему:

— Мой господин просил узнать: не будет ли ему оказана комната на пару деньков? Хворь с им приключилась в путях…

В ответ ему было гробовое молчанье.

Потом Игорь Моисеевич (обращались-то к нему) звонко кашлянул и сразу изменившимся голосом — он у него каким-то почти женским сделался — спросил:

— Позвольте… Какой господин?.. И вообще — что такое? Кто он такой?!

Мужик вздернул дремучие такие брови и пожал плечами:

— Как то какой? Мой господин. Печорин. Григор Лександрч Печорин.

 

2. Продолжение странной истории,

рассказанное профессором Игорем Моисеевичем Платоновым

Заранее прошу прощения, но в толковании истории сей я умываю руки. Отказываюсь категорически, хотя позже она и была мне объяснена ее же главным героем. Так что примите факт таким, каков он есть. В моей голове — пусть она и «профессорская», как соизволил выразиться наш «ироник» Володя Карасев, — все это не укладывается совершенно. Сути явления, происшедшего на кордоне, я кажется, так и не понял до сих пор.

Собственно, где понять суть такого из ряда вон явления мне, языковеду, коли даже Караславов — сосед мой по квартире, доктор физико-математических наук, — на мою просьбу объяснить сей странный случай лишь покачал головой, посмотрел на меня удивленно и посоветовал не перенапрягаться на работе и почаще бывать на приеме у врача.

Впрочем, ближе к факту.

Итак, встал мужчина этакий в дверях и вопрошает: не смогут ли «оказать» комнату его заболевшему господину? И смотрит притом почему-то на меня. Все, разумеется, ошарашены совершенно и по сему — молчат. Пришлось мне взять себя кое-как в руки: «Позвольте, — говорю, — какой такой „господин“?.. И вообще — кто вы такие?» А он пожимает своими аршинными плечами и отвечает спокойно: «Как то какой? Мой барин. Печорин. Григор Лександрч Печорин».

Разумеется, от слов сих в комнате нашей свершилась на стоящая немая сцена. В центре ее стоял, разинув рот, подвижный обычно Богатырев — Субудуй-багатур, по величанию Вовы Ироника. А Максим Максимыч, Василий Петрович, хозяин кордона, и Иван Иванович — все милейшие люди — просто вытаращили глаза и онемели каждый в своей позе. Думается, не нужно объяснять состояние человека, представителя нашей космической эпохи, когда его ошарашат этим именем, да еще при полных атрибутах… Один Вова Ироник сиял весь, что называется, как свежий пряник. Он уже упивался происходящим, ничего лучшего для него и придумать, разумеется, нельзя было.

Скажу, кстати, что паренек этот определенно мне по душе. Умен не по годам, ершист, ироничен. Но главное — умен. Его неологизмы, такие как «живут куркульно», «ироник» даже для меня не лишены интереса. «Живут куркульно». Весьма неплохо поймано созвучие слов «культурно» и «куркуль», и они довольно удачно соединены по значению: «жить культурно» — не требует объяснений, а «жить куркулем» в разговорной речи обозначает жить сыто, замкнуто, несколько по-мещански. Действительно, видно, в наше время имеются такие люди, «живущие куркульно», — культурные, образованные, но живущие по-мещански… И «ироник», созданный по аналогии от слова «сатирик», видимо, весьма удачно отражает суть современных ироничных пареньков: до сатиры им далеко, а ирония — как раз по ним… Да, неологизмы эти весьма неплохи. Сам я, к сожалению, хотя и проработал всю жизнь над словом, хотя и постиг, считаю, тайны многих языков, но не придумал до сих пор ни одного нового слова…

Прошу прощения — отвлекся. Старческая болезнь.

Обозрел я, значит, воцарившуюся в комнате немую сцену, лихорадочно пытаясь осознать и разгадать всю нелепость происходящего, и тут меня озарило. Я понял (это тогда мне показалось, что понял), что весь маскарад сей с мужиком, с коляской, «Печориным», не что иное, как первая ласточка события в делом-то весьма заурядного: вслед за этими подъедут режиссеры, операторы, другие актеры, и начнутся съемки каких-либо эпизодов из «Героя нашего времени». Одно обстоятельство меня, правда, сразу же несколько смутило — как ни пытался я припомнить места действия в романе, которые хотя бы отдаленно напоминали этот охотничий озерный уголок, но так и не смог. Но как бы там ни было — разгадка была найдена, мне оставалось лишь включиться в этот маскарад, обещающий оживить нашу поскучневшую из-за дождей действительность.

— Так! — сказал я тоном распорядителя ресторана. — Страждущим да отыщется место. Сергей Сергеевич, и вы, Максим Максимыч, вынесите из своего «нумера» раскладушки в общую залу — освободите комнату для гостя. А потом внесите туда мою кровать. Мы с вами, Иван Иванович, выйдем встречать господина Печорина. Вы же, Василь Петрович, займитесь размещением кареты, коня и слуги барина.

Все подчинились мне не то, чтобы с охотой, а как-то автоматически. Никто еще не сообразил то, о чем догадался я, но до всех, видимо, дошло, что я разобрался в происходящем и что надо делать именно так, как сказано мной.

Приосанившись и сделав на лице чрезвычайно торжественную мину, я неторопливо пошел к дверям, чувствуя, как неуверенно тронулись за мной Иван Иванович и Василий Петрович. Перед нами грузно топал мужичина-ямщик. Полы разрезанного сзади почти до пояса намокшего кафтана его звучно хлопали по голенищам кирзовых, явно солдатского покроя, сапог.

Лесник распахнул ворота. Ямщик ввел подводу во двор. Да-да, именно подводу, ибо я не решаюсь называть то странное сооружение ни коляской, ни каретой. Сделана она была, пожалуй, даже изящно: тонкие высокие колеса и гнутые облучки напоминали старинной отделки тарантас, на который был довольно-таки нелепо пристроен верх из брезента, назначение которого оставалось весьма загадочным — от дождя он спасал едва ли. По крайней мере, когда мы подхватили пытающегося выбраться из подводы мужчину с бледным до синьки лицом и седоватыми усиками, потертая бурка на нем была мокрой насквозь. Худ был мужчина до неимоверности, точно то, что называется «одна кожа да кости», весил он, по всему, килограммов сорок, не больше, так что мы с Иваном Ивановичем легко внесли его за подмышки в реквизированный для него «нумер».

— Благодарю вас, господа, — сказал он хрипло, морщась то ли от боли, то ли от вида предоставленной ему комнатки. — Вы свободны.

И мы тут же были довольно бесцеремонно вытеснены его, выходит, слугой — бородатым мужиком богатырского сложения.

После всего этого мне, разумеется, не оставалось ничего другого, как успокоить нервы членов нашей охотницкой компании, раскрыв им свою догадку. И я сказал, усмехнувшись и разведя руками:

— Ишь, как в роли-то они вошли, шельмы! Итак, господа, поздравляю вас с началом киносъемок и, надо полагать, испорченной охотой. Однако — «Герой нашего времени» в наших местах! Чудеса да и только!

После этих слов охотнички мои быстро поняли суть происходящего, и минут через пять, успокоившись совершенно, мы уже сели за очередную партию домино.

Так теперь у нас потянулось время: стучал в окна дождь, стучали костяшки домино, дымились сигареты. Ямщик «господина Печорина», ночующий на сеновале, целыми днями возился в каморке хозяина и, кажется, пичкал его разными снадобьями. Наш Вова Ироник все время вертелся около него и добился-таки своего — был в единственном числе допущен в комнату гостя и стал пропадать там целые дни. Что он там делал — оставалось для нас загадкой.

Остальные артисты — мы уже были твердо уверены в своем варианте киносъемок, — видимо, из-за дождей, все не приезжали, а этот, между прочим, заболел весьма серьезно. Нельзя сказать, что мы, невезучие охотники, были равнодушны к больному: не раз обращались к ямщику с предложением отправиться в ближнее село за врачом — километров семь через болота! — и привести его на кордон. Мужчина молча выслушивал нас и уходил к своему господину, но обычно возвращался с ответом: господин Печорин благодарит, но, извольте, — ничего не нужно… Более того — убедительно просит ничего не предпринимать… до наступления срока. Какого срока? Сего нам не докладывали.

Так мы прожили четыре дня. А к вечеру пятого… К вечеру пятого слуга больного, выйдя из каморки, обратился ко мне:

— Господин ученый… Господин Печорин просит Вас к себе.

Я провел у постели больного несколько часов. И вышел оттуда пустой, выжатый, как лимон. У меня едва хватило сил добраться до скамейки у стены и буркнуть в вопросительные лица товарищей:

— Поздравляю вас, господа… Это, кажется, в самом деле настоящий Печорин… Разумеется, шучу. Но артист болен серьезно…

Когда все успокоились, я, придя к этому времени в себя, под благовидным предлогом вызвал на крыльцо кордона композитора и выложил то, что мне было поручено. Я сказал:

— Уважаемый Максим Максимыч… Не посчитайте меня за сумасшедшего, но это — он. Печорин. Даже больше, чем он… Ничего не расспрашивайте — Вам назначена высочайшая аудиенция на завтра. Все поймете сами. А я… извините, я сейчас же должен удалиться. Иду туда, к озеру, в шалаш. Прошу не беспокоить меня, не разыскивать. Я сейчас же должен начать…

 

3. Тайна пришельца,

как ее понял композитор Максим Красавин

Вот уже лет пять встречаюсь я с Игорем Моисеевичем на кордоне у Василя. Так что, думается, знаю его вполне хорошо. Особенно знаком мне его голос — мягкий, чистый и всегда ровный баритон. Я частенько удивлялся его голосовому самообладанию: срежет ли удачно кряка, провалится ли по пояс в болото — лишь смеется, рокочет весело.

Но в этот вечер… В этот сумасшедший вечер Игорь Моисеевич был неузнаваем. Еще в комнате, когда вышел из каморки артиста, при блеклом свете семилинейной лампы я разглядел, что лицо у нашего профессора пошло бурыми пятнами, а слова его: «Поздравляю вас, господа!» — прозвучали театрально, как у плохого актера. Когда же он вывел меня на крыльцо, голос его — лица не было видно в темноте — был какой-то хриплый, взлаивающий, отчего меня сразу бросило в холодную дрожь: настолько все происходящее с ним было странно, дико, неестественно.

Сказав, что идет в шалаш у озера и чтобы его не искали, Игорь Моисеевич исчез в темноте, будто скрылся за занавес. Я постоял на крыльце еще с минуту, пытаясь собраться с мыслями, понять хотя бы что-нибудь из его слов и хотя бы чуточку успокоиться. Но куда там! Все происходящее было для меня темно, как эта августовская ночь. У меня даже слабость появилась в ногах, и я махнул на все рукой, зашел в дом, промямлил, что Игорь Моисеевич, старый чудак, решил сегодня переночевать в шалаше, и лег спать.

Сон в ту ночь у меня, конечно, был — одно названье. Я то и дело просыпался, а засыпал долго и трудно, заставляя самого себя. И каждый раз лишь задремлю — начинает сниться одна и та же ересь: будто бы какой-то царь-самозванец назначил мне «высочайшую аудиенцию», будто я жду ее в приемной среди безликих придворных и никак не могу дождаться.

Сон был в руку: проснувшись еще с блеклой зарей, я весь день томился ожиданием обещанной «аудиенции», то и дело посматривая на дверцу каморки, откуда столь бесцеремонно выселили нас с Богатыревым. Но каморка не спешила впускать меня, занятая своими таинственными делами: она весь день щебетала голоском Вовы Ироника, почти совсем перешедшего от нас к приезжим, бубнила густым басом лакея-ямщика и изредка шипела свистящим шепотом больного.

Саму же «аудиенцию» я, как ни странно, перенес (если не считать сухости во рту и дурманящей мути в голове) вполне прилично. По крайней мере, когда я вышел из каморки обратно, бурых пятен на лице и взлаивающего хрипа, как у профессора, у меня, думаю, все же не было. Дело, видимо, в том, что Игорь Моисеевич узнал тайну пришельца неожиданно, а я, уже ошарашенный услышанным на крыльце, так и так ждал нечто из ряда вон. Хотя, признаться, такого я все же не ждал. Да и кому бы могло прийти такое хотя бы в нездоровом сне…

В общем целом, когда мужчина-лакей объявил мне эту самую «аудиенцию» и удалился вместе с Вовой-Ироником на сеновал, я уже, как говорится, был готов ко всему и шагнул в каморку довольно-таки смело. Больной (буду пока называть Его этим словом, хотя оно совсем неточно отражает его тогдашнее состояние) лежал на кровати прикрыв глаза, по самый нос накрытый теплым одеялом. Да, он очень напоминал (впротивовес моложавому актеру в кинофильме) как раз того Печорина, которого я представлял по роману, только разве выглядел намного старше, чем виделся мне. Лицо бледное, с каким-то даже синеватым отливом, да усики не черные, а серые, с сединкой…

— Садитесь, Максим Максимыч… — свистящим шепотом сказал он. — Какая ирония судьбы: опять Максим Максимыч! Вечный кругооборот… Только теперь Вы уже не штабс-капитан, а композитор… Садитесь сюда, поближе. Мне трудно говорить громко… Профессор, надеюсь, все объяснил Вам?

— Нет, — выдохнул я, чувствуя, что попадаю под гипноз его глубокого, словно из темного колодца, грудного шепота. Впечатление непререкаемости силы голоса усилилось еще тем, что лицо его между тем оставалось абсолютно без выражения, даже веки не дрогнули ни разу… — Игорь Моисеевич сказал только, что… Вы… даже больше, чем Печорин… Что все это значит?

Дальнейший разговор с пришельцем я попытаюсь передать как бы со стороны. Иначе мне будет очень трудно передать его точно и спокойно.

Пришелец. Ай да профессор, А мне показалось, что он все понял прекрасно и что человек он трезвый… Что ж, придется, видимо, объяснить все еще раз, хотя энергии у меня на это осталось маловато… Да, уважаемый Максим Максимыч, и целом профессор прав: я — больше, чем Печорин. Прошу взять себя в руки; я — демон, если хотите — дух.

Я (ошалело, но с уязвленным самолюбием). Позвольте… Что все это значит? Я… я не ребенок, чтобы выслушивать такие вещи.

Пришелец. Слушайте, Максим Максимыч, слушайте. Возьмите себя в руки и слушайте… Вы хотя бы в общих чертах представляете закон отрицания отрицания?..

Я. В принципе — да. Но я так далек…

Пришелец. «В принципе» вполне достаточно. Значит, Вы сможете представить, хотя бы совершенно огрубленно, наличие в природе двух всеобъемлющих взаимопроникнутых плоскостей, одна из которых названа людьми Жизнью и несет в себе положительный заряд-утверждение (любая жизнь, кстати, в самой своей основе есть утверждение, будь это амеба или человек), а другая несет заряд отрицательный…

Я. Это что же… выходит — Смерть?

Пришелец. Не совсем. Смерть — лишь крайняя точка отрицания: самый противоположный полюс Жизни. Она занимает весьма незначительную площадь общей отрицательной плоскости. Самую же большую площадь здесь занимает умеренное отрицание, емкостью равное жизни-утверждению на данном этапе…

Я. Ну, все это я примерно улавливаю… Но… позвольте… при чем здесь Вы? В таком наряде, с такой фамилией…

Пришелец. Сейчас все поймете. Сначала я объясню суть, а к моему «наряду» и «обличью» перейдем потом. Я — одна из активных точек плоскости отрицания. Мы (буду называть эти точки «мы») концентрируемся в мыслях ученых, писателей, изобретателей, помогая им через отрицание созидать новое. Активность наша находится в прямой зависимости от жизни. Собственно, мы есть вторая волна вслед за жизнью. Мы активизируемся тогда, когда после периода определенной «тишины» (вернее — когда в жизни начинается застой) жизнь сама начинает требовать изменений, что невозможно без нас, отрицания. Набегает на жизнь наша волна и толкает ее вперед — вот простейшая схема взаимодействия отрицания и созидания… И активизируемся мы в тех областях, которые в данный момент являются главными, если не решающими, на данном этапе времени. В прошлом веке мы больше активизировались в литературе, которая была главной силой духовной жизни общества. В конце прошлого века и начале нынешнего — в социальной и политической сфере…

Я. Вот как… да-да… Простите, а теперь?.. Ваше появление говорит, видимо, об очередной активизации?..

Пришелец. Вы на правильном пути, Максим Максимыч. Человек сейчас стоит перед новым — возможно, одним из величайших — этапом своего развития: проникновение в космос и начало его освоения. И понятно — активность наша теперь больше идет по линии науки и техники. Но, разумеется, активность эта скажется и в других областях.

Я (озаренный догадкой). Значит… Значит, надо полагать, что лично Вы теперь тоже должны начать концентрироваться в чем-то?.. Или — в ком-то?

Пришелец (с подобием улыбки на лице, но с иронией в голосе). Вы просто молодец, Максим Максимыч. Держитесь куда лучше, чем Платонов, хотя он и профессор. Я уже внедряюсь в ум и душу одного из ученых. Правда, он еще так молод… При условии, что Вы никогда не проговоритесь ему самому — человеческая психика так хрупка, — я открою Вам этот секрет. Это — ваш молодой друг Владимир…

Я (потрясенный совершенно). Вова Ироник?!

Пришелец (уже с ясной и теплой улыбкой). Да. Талант математический в нем заложен природой. И притом — неограниченный. Так что, при наличии соответствующего заряда отрицания, из него выйдет незаурядный ученый.

Я. Он столь необходим, этот «заряд»?

Пришелец. Для творчества отрицание — первейший необходимый элемент. А то, что творчество есть единственный двигатель жизни, Вам, видимо, не нужно объяснять. Так вот, мы существуем в природе как стартер творчества. Не окажись нас в нужный момент — движение вперед, постепенно замедлившись, через некоторое время прекратилось бы совершенно. Как бы это объяснить Вам попроще… Да возьмем того же вашего друга-профессора: кладезь ума, сундук знаний! Но сундук этот фактически заперт на замок, потому что ум его не направлен на поиск нового, профессор ваш не творец, а просто исследователь. Предвижу Ваши возражения, что исследователи тоже нужны (ибо верен вывод, что без знания вчерашнего темны пути к завтрашнему), что знания свои Игорь Моисеевич не держит под замком, а без остатка отдает студентам. Все верно, если вести разговор только о нем одном. Но если взять объемно, в масштабе государства или всего мира в целом… Тогда, если процент людей типа Платонова (которые всю жизнь только «исследуют» уже постигнутое и долдонят его другим без творческого развития) превысит количественно процент настоящих творцов, начинается замедление прогресса, то есть тот самый «застой», о котором мы с вами только что говорили. А добавь к уму и знаниям того же Платонова и сотен других таких же добрый заряд смелости на отрицание, то какие бы из них получились творцы-новаторы! Вот и судите о значении и необходимости «этого самого заряда» в человеке.

Я (пытаясь защититься). Но… Как можно говорить о каком-то «застое», если каждый день теперь приносит открытия? По сравнению с прошлым…

Пришелец. С прошлым надо сопоставлять, учитывая возможности времени: уровень развития общества, количественный и качественный рост людей… Да я же и не говорю, что в настоящее время наблюдается резкий застой. Как уже говорил, активность наша вызвана тем, что человечество встало перед труднейшей задачей — Космос.

Я (Про себя: «Боже мой! Надо же — наш Вова Ироник»… Вслух.) Да-да… А теперь Вы объясните мне Ваше… «обличье»?

Пришелец (опять с непонятной теплой улыбкой). Ну, понимаете ли, у «духов», «демонов» тоже бывают свои привязанности. Это вот, как Вы выразились, «обличье» создано Лермонтовым с моей помощью. И оно мне почему-то ближе, чем все другие свои создания. Может быть, потому, что в Лермонтове получилось наиболее резкое и плодотворное сочетание поэтического таланта и отрицания. В этом отношении он, как мне кажется, в свое время превосходил многие лучшие умы… По крайней мере, мне кажется, что в своем «Демоне» он был где-то совсем близок к разгадке моей сущности — сущности отрицательного поля природы. Вот вам, кстати, и разрешение «проблемы демонизма» у Лермонтова, которая так сумбурно трактуется в вашей литературе. А его Печорин, наше общее с ним детище, очень дорог мне. Поэтому мне и захотелось попробовать материализоваться в нем. Это я проделывал несколько раз — привязанность, знаете ли. И вот в последний раз я сделал это буквально несколько дней назад. Но вот беда: материал — тело, если хотите, — у меня изнашивается очень быстро. Видимо, из-за того, что согласно своему естеству духом я сразу же начинаю переходить в другого, как на этот раз вот во Владимира Карасева. А человек, видимо, устроен так, что тело его питается не только энергией пищи, но и неразгаданной еще вашей наукой энергией души. Не зря же люди иногда делают и переносят такое, что очень далеко от их физических возможностей… Теперь, надеюсь, Вам все понятно?

Я. В целом — да… Но… (про себя: «Боже, сколько еще в голове вопросов!») Но все же… чем вызвано, что Вы… Вы решились открыться именно нам?… Вы будете принимать и остальных из нашей охотницкой компании? Боюсь, что…

Пришелец. Да, Вы совершенно правы. Я тоже думаю, что открываться остальным не следует. Они не смогут понять всего этого. С них хватит и моей такой близости — это и так скажется на них вполне достаточно. А что до того, почему я решил открыться Вам и Платонову, то тут дело другое. (С тенью иронии.) Оказаться рядом с такими высокообразованными людьми, как Вы и профессор, видеть их далеко незаслуженный душевный покой и неоправданное никакими, фактически, открытиями довольство собой, которые являются первейшим врагом беспокойного творчества… тут уж я не выдержал — это против всего моего естества, — вмешался прямо вот в таком «обличье».

Я (подавленно, но еще пытаясь защититься). Простите, но… Кажется, я хоть кое-что да создал в жизни!.. Да и вообще, откуда Вы знаете мою жизнь?!

Пришелец (с кривой усмешкой). Жизнь Вашу, уважаемый Максим Максимыч, я знаю до мельчайших подробностей. Все-таки я «демон», которому уделена вечность… Желаете разобрать свою жизнь вместе со мной? Ну, конечно желаете — ведь Вы умный человек, наверняка рожденный для творчества. И не совсем ваша с профессором вина, что вы оказались обделенными добрым зарядом смелости отрицания. Так уж устроено в природе, что жизни (во всеобъемлющем понятии) тоже нужны определенные периоды покоя — отдыха, если хотите — в ее вечном движении вперед. Поэтому и отстает от нее периодично волна активного отрицания. А вы с профессором родились и жили как раз в такой период относительного покоя… А жизнь свою, скажу прямо, Вы ведете жалкую, композитор Красавин! Жалкую по сравнению с той, какую могли бы и должны вести, ибо дано было Вам природой несравненно больше. И так — по Вашей жизни…

 

4. Пять внутренних монологов,

коротких, но зато искренних

Игорь Моисеевич Платонов. Как тяжело, шагая по седьмому десятку, сознавать, что действительно жил и живу весьма «слабо»… И отражает ли еще это слово настоящее положение вещей?!. Давай-ка разложим твою жизнь по полочкам, уважаемый профессор. И посмотрим на нее трезвым взглядом. Не для того ли ты и сбежал в этот дальний охотничий шалаш, не взирая на дождь и подступившую ночь?..

Главное в твоей жизни — многотомные труды по языкознанию. Но есть ли, действительно, среди всех твоих работ хоть одна по-настоящему творческая, открывшая нечто совсем новое? Нет. Нет и нет. Ты всю жизнь только и делал, что кропотливо изучал чужие труды — Шахматова, скажем, Виноградова или других — систематизировал их, сопоставлял их робко, трусливо, не смея ни решительно отвергать неверное, ни твердо отстаивать правильное, которое кто-то считает неверным… Выходит, ты и вправду не творец, а скупой рыцарь знаний, профессор! Хорошо еще, если не просто праздный созерцатель… А это страшно, когда в деле твоем, оказывается, еще существует такая дремная целина, такие невскрытые пласты, что не вскрывать их, имея на то возможности, просто преступление… Но какое у него обширное и глубокое знание языка! И начиная, притом, с самых его истоков… Ну что ж, на то он и «демон»… И опять врешь, профессор! Человек сильнее демона, раз он сам говорит, что отрицание — лишь вторичная вслед за жизнью волна. Жизнь идет и должна идти впереди…

Ну, хорошо, профессор Платонов, выяснили, что трудами своими как ученый ты не принес ничего нового. Но, может быть, ты двигал жизнь вперед хотя бы просто как человек, как человек-борец? Двигал ее принципиальностью, яростно отвергая-отрицая все тормозящее движению вперед и так же яростно защищая передовое? Увы, человек Платонов, нет. Ты жил, приглядываясь лишь к тому в окружающем и поддерживая лишь то, что могло помогать созданию спокойных условий для своей исследовательской деятельности… (Как ОН здорово определил суть слова «исследование»! «Это — собирание в кубышку уже открытых, постигнутых истин, что в конечном счете является не движением вперед, а топтанием на месте. И очень плохо, что вашего брата — „исследователей“ — развелось чересчур много. Настоящий прогресс возможен лишь тогда, когда в науке довлеют творцы, а не исследователи».) Из-за будущей своей квартиры ты поддерживал неправого. Было такое? Было. Из-за скорейшего опубликования очередного своего исследования писал, хотя и с горечью в душе, положительные рецензии на пустейшие труды. Было такое? Сколько раз… За кресло декана в свое время во всем поддакивал ректору, проректорам и другим, хотя где-то в глубине души понимал, что на место это имеются гораздо более энергичные и способные люди. Было такое? Да…

Что же теперь ты думаешь делать, ученый и человек Платонов? Как думаешь наверстать то, что ты мог бы сделать и не сделал? Да и хватит ли у тебя духовных и физических сил все начать сначала?..

Хватит! Ведь мне не абсолютно все надо начинать сначала: знания мои — хороший трамплин для скачка в творчество. Скорее, скорее! Прочь прохлажденье по охотничьим болотам, ты не заслужил отдыха…

Максим Максимыч Красавин. Как?! Неужели за тридцать с лишним лет, которые я и сам, и все другие называют «творческими», я не создал ничего по-настоящему оригинального, не нашел ничего не найденного до сих пор? Неужели соответствуют истине ЕГО слова, что если разложить мои музыкальные произведения на составные части, то все они окажутся уже найденными? Значит, я не творец, а просто технический собиратель созданных кем-то частей в очередную конструкцию, и даже конструкции эти по сути мало чем отличаются от всех других?.. Но ведь так трепетала душа при создании новых произведений! Неужели и в музыке должен преобладать холодный ум, а не сердце?.. Нет, Максим Максимыч, не хитри, уводя вопрос в сторону. Речь идет не о главенствующей роли ума или сердца, а о настоящем и ненастоящем творчестве…

Отрицание, видимо, может служить прогрессу и в чистом, голом виде. Много ли ты сделал хотя бы с этой стороны, композитор Красавин? Много ли ты отверг плохих произведений, судьба которых зависела только от тебя лично? Было и такое — слава богу, этого у меня не отнимешь. Но пропускал в свет и плохие, в чем-либо чувствуя свою зависимость от их авторов. Стыд-то какой… А что ты можешь сказать о тех явно плохих произведениях, о которых ты просто молчал, потому что авторы их были сильнее и выше тебя по положению? Срам, противный срам…

А твое творчество? Что уж скрывать, частенько же бывало такое, когда, просто физически устав от работы, ты отказывался от дальнейших поисков и оставлял жить вариант, который и сам считал еще далеко не совершенным. Мало того! Часто чувствовал, как в глубине души ворочается глухое недовольство вообще всем произведением и… не возвращался к нему, а нес для исполнения или издания. Или взять другое. Часто чувствовал, что не все расхваленное людьми достойно тех высоких слов, которыми их осыпали веками, и… боялся признаваться в этом даже себе, не то, чтобы произнести вслух. Ведь произведения эти до тебя хвалили сотни, тысячи людей! Абсолют, так сказать, людского мнения… Или еще: часто чувствовал, что так еще бедно использованы людьми искусства как возможности звуков вообще, так и отдельных звуковых инструментов, а… не решался их новой трактовке…

Нет-нет, все! Довольно прохлаждаться на природе! Я еще многое успею сделать…

Сергей Борисович Богатырев. Что-то непонятное происходит в нашей охотницкой компашке. Этот больной артист… Ненормальный какой-то. Слава богу, укатил-таки на своей дурацкой колымаге… Как ошталомные засобирались вдруг домой профессор с композитором и убежали в сторону станции так, будто с ножом за ними гнались.

Да и у меня что-то нехорошо на душе. И на охоту совсем не тянет. Из-за дождей, что ли. Поеду-ка я тоже домой. Да на работу попрошусь до срока. Потрясающе, конечно, но отсюда, издалека, я вдруг так четко увидел все промахи своего рабочего дня за станком, что прямо ужыхнулся: избежать их — можно добавить примерно еще процентов сорок!.. Надо мне в корне пересмотреть весь рабочий цикл. Да и в самом станке, чувствую, обязательно надо кое-что переделать…

Иван Иванович Донцов. Суета сует. Да-с. Несерьезные люди собрались на кордоне у Василия Петровича. По крайней мере, как охотники. Да-с. Из-за непогоды не выходили на озеро — можно, видите ли, промокнуть. Занялись смешной игрой с этим больным артистом — все шушукались по углам да делали загадочные лица. Баловство, простительное молодому человеку Владимиру, но не таким солидным людям. Да-с. Вот у меня в семье — три парня подрастают, весьма серьезные люди. А от чего все идет? Все от воспитания серьезного с детства. Не зря я занимаюсь ими ежечасно…

Впрочем, я, возможно, не совсем прав. Сужу по себе — погода весьма сильно влияет на организм. Тяжело стало по причине дождей, нудно. Пожалуй, тоже направлю стопы в сторону дома. Мысль тут у меня назрела насчет скорейшего откорма свиней. Удивлю единожды Филиппа Маркияновича, председателя нашего. Не то он мне частенько обидные слова, навроде «робота-исполнителя» и «пунктуального механизма», бросает. Будто бы пунктуальность и исполнительность когда-либо такими уж плохими чертами являлись…

Василий Петрович Карасев. Ну что ж, вольному воля. Расхотелось охотиться — ступайте себе домой. А нам не привыкать жить в одиночку средь болот… Тем паче, что мне теперь есть над чем поломать голову — не больно-то заскучаешь.

Болота, болота… Ужель этого до сих пор никто не видел, никто до этого не додумался?! А ты, значит, старый хрыч, всех умней оказался?.. А и чего ж — я тут без малого пятнадцать лет хозяйствую, мне оно и виднее должно быть. Верно же: Сойгинская топь — как наклоненная чашка. Прорыть от нее к Черному оврагу канаву всего на каких-то пятьдесят метров — и сойдет с нее вся вода, и на сотне гектаров можно спокойно брать торф. Ей-же-ей!.. Сколь раз пытался колхоз «Рассвет» добывать тут торф, а все никак, ковырялись с краешку и бросали — топь…

Ах, пойду, пойду, потолкую об этом с Никифорычем. Он мужик умный, должен понять, что даст та канава…

Вот ить чудеса-то какие — о чем я начал думать на старости лет!..

 

Вместо эпилога

слово — молодому ученому Владимиру Карасеву

«А-а, зашевелилось осиное гнездо самодовольства!» — все кричало во мне тогда при виде того, как суетливо укладывали вещи профессор и композитор. Не напрасно, значит, сказал Григорий Александрович на второй же день, что, мол, разгонит эту теплую компанию, что, мол, не зря же он Печорин.

— Куды ж вы рано эдак? И непогодь вон кончилась, коренная охота пойдет, — попытался уговорить их дядя Вася. Но Игорь Моисеевич и Максим Максимыч были непреклонны и продолжали с остервенением заполнять свои вещмешки.

Дядя Вася хотел сказать что-то еще, но тут со двора вошел дядя Антип, слуга Григория Александровича, и объявил, что его господин изволит отбыть, карета уже уложена и он просит помочь ему вынести больного.

— Сергей Борисович… И Вы, Иван Иванович, — обратился профессор к токарю и зоотехнику, вдруг вздрогнув, как от прикосновения змеи. — Возьмите это, пожалуйста, на себя… Я… я… просто не могу…

Богатырев ответил, что делать там вдвоем нечего, он один вынесет его без труда и пошел в каморку вслед за дядей Антипом.

Прощанье состоялось у кареты, и было оно такое же странное, как и вся предшествовавшая ему история. Игорь Моисеевич холодно поклонился хозяину кареты, так и не спустившись со ступенек крыльца. Аристократ, что с ним поделаешь… Максим Максимыч нерешительно подошел к нему и крепко пожал руку. Правда, было в этом что-то показное, но таковы уже люди искусства — любят показные жесты. Сергей Богатырев, только что вынесший Григория Александровича на руках как ребенка, покровительственно похлопал его по плечу. Покровительствовать — это слабость физически сильных людей, хотя, на самом деле иногда сами они так смешны по сравнению с подопечным… Иван Иваныч, этот начитанный историческими вещами сухарь, старательно и неумело расшаркался, показывая, что и он не лыком шит, знает старинные приемы приличия. Дядя же Вася — наивное дитя природы! — радый на своем кордоне любой зверушке, не то, чтобы там человеку, даже прослезился, попрощавшись с гостем, хотя раньше и перепугался, узнав, кто вообще такой Печорин…

Меня же Григорий Александрович подозвал к карете сам и сказал вовсе уже непонятные слова:

— А с тобой, Владимир, я не прощаюсь… Мы с тобой еще до-олго будем друзьями… — И резко повернулся к ямщику. — Пошел! Трогай!

Карета выехала из ворот, звонко протарахтела по деревянному настилу через болотистый лужок перед кордоном и скрылась за густыми кустами ивняка.

— Экая чудесная коляска! — пробормотал Максим Максимыч, глядя ей вслед затуманившимися глазами.

А минут через десять, когда мы несколько успокоились, но сидели в большой комнате в неловком отчего-то молчании, все окна вдруг заполнились розовым светом. Я подбежал к окну — розовое сияние полыхало вполнеба и через мгновенье погасло, словно сразу задули громадный пожар.

— Все, — сказал Игорь Моисеевич. — Закрылся розовый флер. Но зато… открылось многое другое…

А проснувшись утром, я увидел в окно, что солнце светит ярко, свежий ветерок срывает первые желтые листья с ближних лип. Увидев эти деревья, я сразу все вспомнил, вскочил с кровати и побежал туда, к липам, где у меня было тщательно запрятано миниатюрное ПТУ-11 (программное телепатическое устройство) — подарок моего старшего брата Саши, который тогда работал инженером технической лаборатории научно-исследовательского института. ПТУ-11 может посылать направленные волны, которые у воспринимающего их человека вызывают галлюцинации-видения, соответствующие заложенной в устройство программе. С ним-то я и решил провести опыт над собравшимися на кордоне у дяди Васи на охотничий сезон. Я долго думал над программой — что бы придумать поинтереснее! — и вдруг мне почему-то вспомнился «Герой нашего времени»… Я заложил в ПТУ программу, спрятал его под липами, направив волновое устройство на кордон, включил устройство и сам включился в эту игру.

Расшвыряв прикрывающие ПТУ листья, я увидел, что устройство уже выключилось. Что ж, так оно и должно быть — игра окончилась. Но, случайно бросив взгляд на счетчик Бремени, я не поверил своим глазам: ПТУ выключилось семьдесят два часа назад! Оказывается… я неправильно поставил норму расхода энергии, и атомные микробатареи сели семьдесят два часа назад… Но ведь Печорин-то уехал только вчера вечером! Это всего каких-то восемь-девять часов…

Я со всех ног побежал обратно на кордон, растормошил дядю Васю и узнал, что Игорь Моисеевич и Максим Максимыч ушли на станцию еще с зарей, а часа два назад ушли и Богатырев с Иваном Ивановичем. Значит, «игра» продолжалась…

Я потрясенно опустился на стул, не в силах что-то понять в сотворенном самим чуде. Нет, я не сомневался в происшедшем или там в возможностях ПТУ. Я засомневался в другом… Или мы, сразу получив от ПТУ волны громадной энергии, продолжали галлюцинировать и после выключения устройства, или… Или ПТУ в этом чуде было совсем ни при чем…

И вообще, это ПТУ — штука весьма сомнительная: подкузьмило оно меня и тогда, когда я заложил в него программу с собакой Баскервилей. Я ведь отлично помню, что в ту ночь, когда видел собаку-свинью, не включал устройство. Оно включилось само… Брат Саша, правда, объяснил это тем, что обстановка в ту ночь, видимо, очень соответствовала той, что была описана в программе, и ПТУ включилось само, но толкование такое меня не очень-то убедило. Кто его знает…

Не понимаю я всего этого и теперь, через много лет, хотя после не раз имел дело с машинами куда посложнее. Но когда мне трудно, когда не получается что-либо даже при всем напряжении ума и души, я почему-то сразу вспоминаю тот дальний лесной кордон и то странное чудо, освещенное розовым сиянием вполнеба…

И поверьте — помогает.