Штандартенфюрер СС, заведующий сектором управления безопасности СД, кавалер рыцарского креста Генрих Лей с благодарностью думал о тех годах, когда он, бывший инспектор криминальной полиции Веймарской республики, рискнул — и выиграл. Рискнул, поставив на карту практически все — службу, карьеру, даже свободу, а большего при веймарцах он и не имел, но будучи членом НСДАП с 1927 года, мог и потерять, так как госслужащим запрещалось членство в политических партиях, тем более в запрещенных — НСДАП не раз запрещалась после пивного путча мягкотелыми интеллигентами типа канцлера Брюннинга. Но Генрих Лей поставил именно на карту национал-социализма и выиграл… В полном соответствии со всеми заверениями хромоножки Геббельса в 1929 году, когда настала пора выбирать. Послужишь нам, говорил Геббельс, будешь бог, послужишь республике — раздавим как червя: такова была альтернатива гауляйтера Берлина инспектору криминальной полиции Лею. Подумать только — не приди наци к власти, он, Лей, так и сидел бы в мрачном тесном кабинетике районного инспектора, копаясь в ночном белье проституток, подделанных счетах владельцев дешевых кабаре, в подробностях пьяной поножовщины сутенеров — Лей инспектировал отвратный привокзальный район, где уровень преступности никогда не падал. Сводил бы пфенниг к пфеннигу, разочарованно констатируя, что и в этом году не накопить на курортное лечение проклятой язвы… Дай бог хотя бы детей отправить на лето в Баварию, в деревню, снять там комнату с террасой и за ту же плату получать от хозяйской коровы литр молока и полфунта творога в день. Сейчас жена и дети постоянно живут на казенной даче за Потсдамом, недалеко от Цицилиенхофа, там в поселке есть закрытый магазин, продуктами они обеспечены отменными, счет в банке растет, и скоро можно будет подумать о собственной вилле где-то в Гарце или на озерах. Но возвращаясь в новую, шикарную шестикомнатную квартиру на Кюрфюрстендамм (разве же до тридцать третьего мечталось жить в этом районе и в таком доме!), Лей испытывал некое волнение, растущее беспокойство, порой даже безотчетный страх. Все, все сбылось, что обещал хромоногий гауляйтер. И так боязно потерять! А общая ситуация с каждым днем все неустойчивей. Генералов вымели из, военного министерства без всякой оглядки на их заслуги! Непрерывные изменения в «ПО»… Нет стабильности. И если бы еще не жила в Лее страшная память о тех старых бумагах! Сегодня, поднимаясь в лифте, заполненном сотрудниками, спешащими к своим столам, Лей вдруг воочию увидел постоянную причину своего неусыпного внутреннего страха — в лифт вошел Дорн. Лей отметил этаж, где Дорн вышел. Дорн опять шел к Гизевиусу. «Время, конечно, смутное, — подумал Лей, — потанцевали армейскую кадриль на чешских границах, разошлись… с позором. Кто его знает, как обернется. Поди, Гизевиус заволновался, как бы англичане не начали обижаться, как бы «ценного кадра» не интернировали… Говорят, в верхах скандал, фюрер в истерике, даже из Берлина уехал… А хотелось бы Лею, как хотелось, чтобы Дорн получил хорошего пинка за последние события! Кто работал с Дворником, кто ориентировал его влияние на президента Бенеша? Но кажется, отношения у Гизевиуса с Дорном на зависть сложившиеся. Как утверждают некоторые. И если Дорну путь в Англию теперь заказан, то… То он останется здесь, под одной крышей со мной, где-то рядом, может быть, на том же этаже выдадут ему персональный кабинет, как у меня, и будет стоять в том кабинете сейф… И кто поручится, что в том сейфе в самом секретном отсеке не окажутся те самые бумаги, что Дорн купил на доллары у сутенера Али Хонера? Опять вечная угроза шантажа? Опять засыпать и просыпаться, обливаясь холодным потом? Нет, нет… Сам я во многом виноват, — вдруг и для себя нашел упрек. — Я все время надеялся удавить Дорна, использовав какую-то его ошибку. А уж потом пытался выкрутить эту ошибку на ту концепцию, что сложилась у меня в тридцать четвертом году после «Ночи длинных ножей» — что Дорн агент-двойник, если просто не шпион. Я все время играл в предлагаемых обстоятельствах. А ведь просто: чтобы выиграть, нужно навязать обстоятельства, взять инициативу. Вот где мой просчет. Вот почему мне дурно от мысли, что Дорн не за Ла-Маншем, а опять близко. Теперь одна надежда: прибьют его за черный с серебром мундир чешские патриоты, как только представится им случай узнать, кто и как обрабатывал посланца их обожаемого президента… Опять расчет на случайность, усмехнулся Лей. Усмехнулся, однако на мысли о чешских патриотах остановился. «А что если… Если отдать Дорна чешским националистам? Уж на этих-то можно выйти через абвер. Даже лучше словацким. Тем более что будет дальше с Дворником, с президентом Бенешем, в принципе ясно. Это вопрос времени. И вот комментарий к последующим событиям: «виной всему мистическое влияние на президента Бенеша профессора-теолога Дворника, давно купленного и завербованного доверенным лицом генерала германской разведки Гизевиуса офицером СД Дорном. Таким образом Бенеш — послушное орудие Берлина». Лею даже стало жарко. Он даже не заметил, что давно проехал свой этаж и лифт стоит на верхнем с распахнутыми дверями — и если бы кто-то решил сейчас им воспользоваться, то с удивлением бы посмотрел на штандартенфюрера Лея, застывшего с оловянными глазами и гримасой истовости на лице. Да, это глубоко личная операция, наконец очнулся Лей. Однако помощник все равно нужен. И тут вдруг подумал о Хайнихеле. После роспуска «Исторической комиссии при рейхсфюрере СС» Хайнихель пережил суд офицерской чести. Хорошо, что хоть не разжаловали. Прямых улик против Хайнихеля так и не нашли, однако от лондонских публикаций тоже никуда не деться. Суд над Шушнигом сорвался, к большому неудовольствию фюрера, но и ему, очевидно, пришлось признать, что в отношениях с мировым общественным мнением следует пока проявлять большую осмотрительность, а «стрелочником» объявили Хайнихеля, смягчив формулировки — как-никак герой Рейна… Поэтому обвинили не в предательстве, всего лишь в халатности. Понизили в должности. «А ведь у бедняги сложилось совсем как у меня тогда, — вдруг понял Лей. — Да-да, та же параллель… Значит, я чисто интуитивно выбрал помощника, сразу высчитал — мне нужен именно Хайнихель. Он поймет меня, он окажется заинтересован лично».

…Обер-лейтенант Хайнихель сидел сгорбившись за столом, корпя над какой-то черновой работой. Ее монотонность была написана на его застывшем от скуки лице.

— Хайль Гитлер! — поприветствовал его Лей и присел на старый венский стул, притертый к конторке, возле которой ютился Хайнихель. Хайнихель вскочил, засуетился: столь высокие чины никогда, даже в лучшие времена, не наведывались к нему вот так запросто…

— Хайль Гитлер! — на пафосе выдавил он, не зная, что делать дальше, то ли садиться, то ли не сметь…

Лей благожелательным жестом усадил обер-лейтенанта.

— Як вам с одной интересной мыслью, Курт, — дружески сказал Лей. — Да вы садитесь. Все, что я хочу вам сказать, не только крайне интересно, но и крайне серьезно, а для вас — весьма важно. В тридцать втором году вы были еще совсем юны, Курт, когда со мной произошла примерно подобная история. Была публикация, были обнародованы, притом, замечу, в коммунистической печати, некие материалы. Было совершенно очевидно, что передать эти материалы, касающиеся, к сожалению, деятельности многих высоких лиц, в том числе, откровенно говоря, и гауляйтера Берлина доктора Геббельса, передать эти материалы в коммунистические газеты мог только я… Я имел к ним непосредственное касательство по службе тех времен. Что спасло меня тогда? Одно: приход к власти нашей партии. Веймарцы не стали бы церемониться со столь нечистоплотным сотрудником криминальной полиции, к тому же членом НСДАП. Хотя ваш покорный слуга нынешний штандартенфюрер Лей ни в чем виноват не был. Вы можете себе представить, я и коммунисты? Абсурд! Однако формально, так же как и вы в отношении архивов австрийского министерства внутренних дел, я имел отношение к тому старому делу, повторяю — формально… Меня потом долго этим шантажировали, и боюсь, до сих пор этот шантаж не исчерпан. Знаете, кто меня шантажировал? Гауптштурмфюрер Дорн. И сегодня я подумал: а ведь происшествие с вами, Курт, это же полный аналог. Общий почерк. И еще — дело возникло в британских газетах. Как раз там, где у Дорна есть неплохие связи. Тоже, кстати, старинные, с тех же давних для вас времен. Но это отдельная тема, хотя пока я только скажу, что друг Дорна журналист О’Брайн — опытнейший агент «Интелидженс сервис». Общий, общий почерк… — повторил Лей и примолк, задумавшись.

— Ничего не понимаю, — одними губами прошептал Хайнихель. — Гауптштурмфюрер Дорн производит слишком благоприятное впечатление. Невероятно… Да и зачем ему меня подставлять? Наши пути никогда не пересекались. Я ничего дурного… И самое главное — в Вене Дорна не было.

— Вы рассуждаете как чистый младенец, Курт. Простите, я имею право выразиться при возрастной дистанции, нас разделяющей. Дорн подставлял не вас. Не вас лично. Он ломал дело, — и Лей опять умолк многозначительно и выжидающе.

Молчал и обескураженный Хайнихель. «Как же так, — думал он, — Дорна в этот момент в Вене не было… Может, кто-то из сотрудников комиссии оказался его человеком? Но доказательства? У меня нет никаких доказательств… Как нет прямых доказательств и против меня. Верно мыслит штандартенфюрер — формальная сторона, вот в чем причина всех моих неприятностей, так я и наказан, в общем-то, формально. А может быть, Лею нужно меня просто стравить зачем-то с Дорном? Так еще попадешь в новую беду!»

— Признаюсь вам, Курт, я никогда не разделял мнения о том благоприятном впечатлении, которое производит Дорн на окружающих. Я давно его знаю, и обстоятельства, которые нас сводили… Впрочем, я не о них.

«Почему он так волнуется? — удивился Хайнихель, когда Лей опять заговорил. — Чего он вертит туда-сюда, никак не скажет главного, ради чего, собственно, пришел ко мне? Поделиться воспоминаниями и выразить соболезнование? Мол, почти мы с тобой друзья по несчастью? Почти, да не почти… Подтолкнуть против Дорна? Предложить, как исправить мою ситуацию? Дать мне убедительные доказательства полной моей невиновности в деле с австрийскими архивами? Что он крутит? Видно, надо быть с ним очень осторожным. Кто его знает…»

— Против Дорна сложно выступать, — продолжал Лей. — Он человек крайне осмотрительный. Очень умен. У него на один ваш три ответных хода. Я все это знаю по себе, потому говорю с уверенностью, и вы, Курт, должны мне верить на слово: все, что с вами произошло — это итог работы Дорна, видимо, его хозяева поставили перед ним задачу сорвать процесс над Шушнигом. Это все тоже следует доказывать, а мы не располагаем фактами и возможностями их поиска… Да и к тому же, если вы заметили, у нас в аппарате, да и не только в аппарате, завелся некий институт любимчиков. Скажем, у Роммеля это граф Штауффенберг, у Геббельса — молодой Аксман, у Геринга — Шульце унд Бользен, Геринг даже был посаженным отцом на его свадьбе. И как уверенно поговаривают, генерал Гизевиус из Объединенного штаба разведки и связи весьма привечает Дорна. Я не хочу спорить с генералом, у Дорна масса достоинств… Весь вопрос, кому эти достоинства идут впрок.

— Я понимаю все ваши сомнения, — перебил Лея обер-лейтенант. — Но… Почему вы все же считаете, что гауптштурмфюрер Дорн был виновником моих несчастий?

— Я же объяснил… Один почерк, одна манера компрометации, как со мной в тридцать втором. И — Англия, английские газеты, в которых у Дорна есть связи. Неужели вас ничто не убеждает? Да мыслите же шире, обер-лейтенант! Ничего не доказуемо, но отомстить мы должны. Теми же методами, Курт, какими работает Дорн: двойная игра, подлог, что там еще в арсенале подлецов? Ответьте прямо: вы сможете выйти напрямик на словацких националистов? Еще лучше, на их террористические группы?

— Разумеется, у меня есть свои люди среди аграриев.

— Передайте им фотографию Дорна, и хорошо бы те нашли среди своих людей тех, кто не слишком хочет, чтобы Чехословакия стала нашим гау. А потом нужно пустить за Дорном дурную молву, якобы Дорн заставил Дворника работать на нас. Врите, сколько воображения хватит. Знаете, как будет Дорн у чехов спасать свою шкуру? Он расскажет о своей роли в спасении Шушнига от суда. Он особо подчеркнет, что это именно он, Дорн, добыл и передел английским журналистам показания Планетты. Наши люди все это документально передадут нам. Вот ваша реабилитация, Курт. Плюс, в любом случае, мы скомпрометируем президента Бенеша. Понимаете, какая получится акция?

Лей понял: колебания Хайнихеля кончились. Перспектива ценой карьеры и жизни Дорна выправить собственную карьеру, бесспорно, увлекла его даже сильнее, чем уверенность Лея, что именно Дорн загнал Хайнихеля в угол. Хайнихель сработает как надо. Это убеждение весь день держало Лея в состоянии приподнятости, свободы от страха и зависимости. И он не ошибся. Хайнихель забежал под вечер, весь лакейский, с холуйскими интонациями доложил, что дело завертелось.

Когда рабочий день закончился, Лей вышел на улицу и вдруг изумился — в Берлине весна. Словно она пришла впервые за эти четыре года. Вдруг почувствовал, как легко дышит, легко двигается… Отпустил машину и не спеша пошел в толпе берлинцев. На углу Александер-плац купил букет нарциссов. Вспомнилась старая индийская сказка о цветке Наргис и повелителе пчел принце Бамбуре. Конечно, он, штандартенфюрер Лей, далеко не принц Бамбур, но и в его сединах есть своя привлекательность. Сейчас он явится домой, вручит нарциссы Юте, экономочке двадцати с небольшим лет, намекнет, что коль скоро они, мужчина и женщина, по воле обстоятельств, заставляющих хозяйку пасти детей на даче, живут под одной крышей… Не пора ли им взглянуть друг на друга по-иному? И он не только хозяин, и она не только экономка… Давненько Лея не тянуло на любовные эскапады, но почему бы и нет? Поужинать вместе, он станет ухаживать за ней за столом, и потом… Лей всегда потом крепко и спокойно спал.