Возле телефонной будки стояли два старика, увлеченные неторопливой беседой. Их таксы, одна к одной палевого цвета, на одинаковых поводках разглядывали друг друга, словно раздумывая, а не вступить ли и им в беседу.

, Эта сценка стала первым венским впечатлением Дорна. На Центральном почтамте Дорн получил телеграмму «до востребования». Ингрид сообщала, что завтра в полдень будет ждать его у памятника Штраусу. Что ж, отличное время: с утра Дорн выслушает хаймверовских трибунов, встретится с Гауком из абвера. Он звонил ему из Праги.

Впереди переливалась неоновой иллюминацией реклама «Сплендит паласа» — огоньки окантовывали фигурки клоунов, игра лампочек заставляла клоунов раскланиваться перед публикой, зазывая на представление. Гаук должен появиться к одиннадцати. А пока…

По сцене, нисходящей каскадом, бежали огоньки, а над огоньками порхали яркими бабочками приподнятые в канкане юбки балерин. Бил чечетку солист-негр в традиционном канотье. Дорн подсел к столику. Его уже ждали оплаченные вместе с входным билетом соленые фисташки и узкая бутыль рейнского. Программа обещала эстрадный дивертисмент, выступление новой звезды — гастролерши из Будапешта Марики Рокк, а после десяти вечера — бифштекс по-татарски.

На сцене появился высокий стройный блондин, образец германской расы — явно работал на контрасте с негром. Он спел в окружении кордебалета песенку о любви в ритме марша. Кордебалет упорхнул сменить костюмы — на сцену вышел скрипач. Зазвучал Штраус.

Дорн услышал за своей спиной обрывок беспечного разговора:

— Устала от холодов. Солнца хочу. Без солнца я не живу.

— Просто ты слишком рано выезжала в этом году в горы. Ничего… Скоро задует фён. И два дня фена стоят двух недель солнца. Твой отец держит в имении виноград?

— Совсем немного. Прибыли уже не те…

Дорн повернул голову, искоса поглядел на соседей. Молодые — ждут солнца и фена — теплого ветра со Средиземного моря, который быстро разгоняет зиму, сметает снег, раскрывает бутоны, а летом ускоряет сбор урожая. Молодые — ждут радости, тепла, свершения надежд. Дорн вдруг понял, что перестал чувствовать себя молодым, и пришла грустная мысль: «А ведь я для нее старик…» — это о Нине Багратиони, которой только восемнадцать, и ее, как эту девочку-австрийку, радует солнце и печалят холода… Стало грустно. Ему казалось, Нина дала бы ему те покой и счастье, которые в своей жизни он вряд ли когда-то найдет. Но он нуждался в них — в покое и любви, как нуждается в этом любой человек.

Дорн позавидовал безмятежной паре за соседним столиком. Интересно, кто они? Ясно, детки состоятельных родителей. Возможно, успеют эмигрировать, возможно, их папы сумеют договориться с новыми властями. Это буржуазные детки, и им безразлично, какой ценой — зависимости или бесчестья — оплачены поездки в Инсбрук или в Ливорно к солнышку, лишь бы цена не взвинчивалась.

«Почему я так дурно думаю об австрийцах? — спросил себя. — Почему меня раздражает их способность радоваться мирной счастливой минуте, пока она длится? Потому что я знаю, что ждет их? А что им делать? Поднять армию против вермахта и геройски погибнуть в одном — двух неравных сражениях? Противиться аншлюсу парламентскими методами? Тогда необходимо, чтобы простого австрийца пригласили на голосование, чтобы поинтересоваться его мнением. Однако здесь не поощряется демонстрация народной воли. Еще не забыты расстрелы рабочих на баррикадах Флорисдорфа, где полегли самые испытанные и последовательные борцы за демократию, которые там, на той стороне Дуная, поднимались и против фашизма, и против аншлюса. А Гитлер в те дни тридцать четвертого года устранял Рема. Что же осталось теперь простому австрийцу? Пользоваться минутой и ждать, как повернутся события? Неактивная позиция. Но кто после запрещения компартии, после репрессий Дольфуса, которыми мог бы гордиться и сам Гитлер, мог бы активизировать этого самого простого австрийца?

Дорн снова повернул голову, чтобы поглядеть на молодых, и увидел знакомое лицо. Пойнт! Сделать вид, что не замечает его? Уже не удастся. Пойнт перехватил его взгляд.

Барабаны. Фанфары. Чечетка. Вот и премьерша — Марика Рокк, рослая красавица. Запела. Зал вздрогнул. Шквал оваций. Пойнт тоже аплодировал стоя. «Он сейчас, пожалуй, еще и засвистит, выражая полный американский восторг…» — насмешливо подумал Дорн. А Пойнт издали уже махал ему бутылкой, с заокеанской непосредственностью собрал свои фисташки, сухарики и начал пробираться сквозь толпу у эстрады.

— Ну, хэллоу, а вы, я вижу, явились к самым событиям? — выкрикнул подходя к Дорну.

— Добрый вечер, — вяло отозвался Дорн.

Пойнт по-хозяйски располагался за его столиком.

— Вообще-то, я не думал, что вы, Дорн, можете оказаться в Вене. Разве это небезопасно для вас?

Дорн недоуменно пожал плечами:

— Что вы имеете в виду, Джек? Вена так же опасна, как Лондон. Или Берлин. Или Прага. Не понял.

— Тем лучше. — Тон Пойнта был беспечен. — Я имел в виду, что тут с минуты на минуту возникнет заварушка, а в заварушке всяко может быть.

— На своем веку я заварушек насмотрелся, — недовольно хмыкнул Дорн. — Ну, а вы по какому случаю в Вене? Освещать заварушку? Так сказать, последняя европейская сенсация?

— Да нет… Мое агентство интересуется мнением князя Штаремберга по следующему поводу: а нельзя ли Австрии и впрямь воссоединиться с рейхом, и хлопот меньше. Но князь Штаремберг подобные заявления делать воздерживается. Увы… В другом же виде редактор интервью не возьмет, и мне хлопот больше.

— Всегда считал «Ассошиейтед пресс» объективным агентством.

— Ну… — Пойнт неопределенно махнул рукой. — Вы не бывали в Вене при Габсбургах?

Дорн рассмеялся.

— А… ну да. А я был, ребенком, подросточком, эдак лет четырнадцати. Мать таскала меня по светским салонам, театрам и прочим милым местечкам — американские вдовы, если они богаты, крайне склонны к светской и разъездной жизни, лишь бы не заскучать. Совсем другое дело было. Даже дух другой. Это все бледная тень… И кормили тут тогда вкуснее, хотя так поздно я здесь, естественно, не бывал. Дневные представления для детей — но и в них был свой шарм. Обязательно пели из «Птицелова» и всякое такое, моцартовское. А теперь — сплошной Сальери. — Пойнт вдруг пристально посмотрел на Дорна. — У вас столько лиц, Дорн, что мне на вашем месте было бы страшно жить на свете. Вдруг не ту маску не там надену — я ведь парень простой.

— Лицо у меня одно, смею вас уверить.

— В таком случае, берегите его от побоев.

— Это что, предупреждение?

Пойнт откинулся на спинку стула и молча налил вина:

— Как бы на вашей конференции не подрались пивными кружками.

— Не забывайте, лучшие бойцы пивных служили в СА. Я как раз из них.

— Надеетесь выиграть сражение?

— Ваше здоровье…

Они выпили, Дорн поковырял татарский бифштекс.

«Что он от меня хочет?» — настороженно думал Дорн: американец явно клонил к какому-то разговору, однако сам, видно, начинать его не хотел, ждал инициативы Дорна. А Дорн вовсе не хотел ввязываться с Пойнтом в дискуссию о положении в Австрии. И в это время в зале появился Гаук.

— Извините, Джек, но я должен идти… — сказал Дорн. — Завтра трудный день, а я всего три часа как с поезда. Устал. — Дорн улыбнулся.

— Ну что ж, — Пойнт опустил глаза. — Тогда до завтра. Только смотрите, Дорн, доживите до завтра. Я буду молиться за вас богу.

«Балаболка этот Пойнт», — думал Дорн, здороваясь с Гауком.

Утром Дорн приехал в пивную «У трех сестер», где начиналась конференция хаймвера. Князь Штаремберг, его глава, открыл заседание пространной речью.

«У трех сестер» пиво пили в подвале, а большой красивый банкетный зал на первом этаже давно арендовал хаймвер под свои собрания. Это был настоящий зал заседаний. С трибуной, с ложей прессы. Гаук вчера сказал, что будет оборудовать радиорубку для синхронного перевода — на столь важную конференцию ожидались иностранные гости. И действительно, Дорн по мундирам различил франкистов и португальских офицеров, мелькали итальянцы. Еще бы! Событие! Замыкается «тоталитарное кольцо» Европы… Не одни хаймверовцы и нацистские функционеры из единокровной Германии наполнили зал — не только австрийская фашистствующая голытьба с тирольскими перышками на шляпах — цвет буржуазии так же хорошо представлен. Директора компаний, тесно связанных с капиталом рейха, например, «Альпинер Монтангезельшафт» — он сотрудничает со «Стальным трестом». Заметил Дорн и нескольких видных представителей правящей христианско-демократической партии, которую возглавляет канцлер Шушниг, — их лица знакомы по газетным полосам.

Князь Штаремберг начал издалека. Взывал к именам императора Франца, Марии-Терезии, Иосифа II… Прошли, увы, те столетия, когда Австрия была хозяйкой в Европе. Теперь же приходится задумываться: может ли суверенно существовать маленькая Австрия — и экономически, и политически… Оживление в зале, особенно в рядах, занятых промышленниками и главами банков. Князь, приняв этот знак одобрения, перешел к историческому обзору вопроса об аншлюсе, который совсем не нов, ибо еще в прошлом веке о необходимости соединения с Германией говорили такие умы, как главы пангерманского «Немецкого национального союза» Георг фон Шенерер, а после Версаля — лидер социал-демократической партии Отто Бауэр.

Воспоминания князя вызвали восторг в рядах христиан-демократов.

— Бауэра толкала на аншлюс все та же историческая неизбежность, — с пафосом говорил Штаремберг. — Да, он видел, что остановить процесс образования на территории монархии самостоятельных славянских государств невозможно, но и для нас, австрийцев, нужна крыша над головой. — Князь позволил себе вяло улыбнуться. — Какая же иная крыша может быть у немцев, кроме крыши их родного дома — германского мира? Маленькая группа немецких племен, потеряв земли и народы, составляющие единую монархию, может быть потеряна и раздавлена усилившимися соседями. А мы теперь знаем, кто эти соседи, — коммунисты и те, кто готов стать коммунистом. Но провидческие предупреждения Бауэра оказались забыты, и двадцать лет мы медленно умираем… Чтобы выжить, Австрия должна присоединиться к Германии.

«Альтернатива Штаремберга, — думал Дорн, — либо монархия, либо аншлюс. Монархии уже быть не может. Значит, выход один».

Пока князь, старчески шаркая, отходил от трибуны, Дорн направился к ложе прессы. Нужно поприветствовать Пойнта, вчера он не слишком любезно обошелся с ним.

— Не понимаю, — долетела до Дорна чья-то английская реплика, прежде всего выдавшая безупречное оксфордское произношение, — о какой дальнейшей фашизации можно еще говорить? Подавление любых антиправительственных выступлений не уступит в изощренности и жестокости германцам рейха.

На реплику отозвался Пойнт:

— Это австрофашизм, а им нужен просто фашизм — высшей пробы. Без примесей… — Пойнт смутился, увидев Дорна.

— Рад видеть вас, Дорн. Как вам Штаремберг? Сильно — монархия, замешанная на тоталитаризме. Подобного Европа не видывала со времен Фердинанда и Изабеллы, да пожалуй, Генриха VIII Тюдора. Почище абсолютизма.

— Абсолютизм порождает робеспьеров и гильотины. Они забыли.

Дорн внимательно посмотрел на человека с оксфордским произношением. Среди видных британских журналистов Дорн его не помнил. Новичок? Значит, английские газеты придают настолько малое значение происходящему в Вене, что отправляют сюда новичка? Просто им давно все ясно.

— Кто это? — кивнул Пойнт на трибуну, где уже располагался высокий плечистый человек с седеющим бобриком, в очках с тонкой оправой, совсем не украшающих его лицо — Артур Зейсс-Инкварт, возросший от функционера Пангерманского союза в референты Отечественного фронта, заменившего в 1933 году все запрещенные правительством Дольфуса партии, и далее — к уполномоченному Гитлера по делам Австрии.

— Зейсс-Инкварт, — ответил Дорн. — неужели вы не знаете его?

— Да как-то… На снимках он представительнее, — отозвался Пойнт, доставая блокнот, — этого оратора он собрался стенографировать.

Зейсс-Инкварт говорил четко и энергично:

— Время придет, и великий фюрер рейха вмешается. В этой поддержке наша сила. Так мы говорим с тридцать четвертого года. Сейчас наши слова как никогда верны. Речь идет лишь о том, чтобы ускорить время. Вот наша главная задача. Ускорить время и подготовить почву для великих дел. Условия для решения главной задачи у нас есть — и наивыгоднейшие. — Дорн отметил, что Зейсс-Инкварт не поясняет даже, в чем же задача и дела великие заключены. К чему тратить слова, когда и так все понятно. «А лихо они спланировали выступления, — подумал Дорн. — Застолбили невозможность монархического суверенитета и быстренько, без проволочек — к главному. Цель ясна, средства ее достижения тоже».

— Решительная борьба с марксизмом, — рубил Зейсс-Инкварт, — требует не тех полумер, которыми ограничиваются христианская и прочие партии, времена демоса перечеркнуты давно, и нечего озираться на дряхлое римское право с его форумом и прочими младенческими побрякушками. Сильную власть, а значит, порядок, гарантирует только наша партия. Уже нет австрийца, который мог бы усомниться в верности моего утверждения… — Оратор оглядел зал с заговорщицкой ухмылкой и пошутил: — Канцлер Шушниг составляет исключение, лишь подтверждающее правило. Австрия же провозгласила себя частью рейха уже шесть лет назад. Так почему же нам мешают окончательно войти в рейх? Сейчас все пангерманские группы составляют национальную оппозицию, это широко известно. Но кому мы составляем оппозицию? Народу? Нет! Правительству? Тогда мы требуем другого правительства, того, которое будет едино с нами. И мы имеем на то все права. Пусть Шушниг проведет наконец плебесцит, которым так настойчиво угрожает нам. Пусть позволит австрийскому народу самому решать свою судьбу. Однако канцлер ограничивается обещаниями. Отчего же он медлит? Да потому, что боится этой меры. А боится — потому что понимает, с кем австрийский народ. С нами! Да, с нами. Смерть Дольфуса — это предупреждение тем, кто думает, что можно лишить народ права решать свою судьбу. Канцлер Шушниг лицемерно подписал летом позапрошлого года австро-германское соглашение, в котором якобы утвердил волю народа, нашу волю. Но это был лишь обманный маневр. Кто может сказать, что условия этого соглашения пунктуально выполняются? Нет и еще раз нет! Но только представить себе Австрию вошедшей в состав государства, с которым она связана как младенец с матерью — пуповиной и кровью. Подлинный расцвет!

Австрия готова мирным путем воссоединиться с родным для нее рейхом. И если канцлер Шушниг, лицемер и демагог, не вынудит, Гитлер, Геринг и Гесс никогда не поднимут на маленькую Австрию бронированный военный кулак! А подобное может и произойти: арестован Тавс, второе лицо нашей партии, есть опасения, что готовится покушение на германского посла фон Папена, санкционированное в бюро бундесканцлера! Безусловно, мы сделаем все, чтобы наши друзья не пошли на крайнюю меру. Мы будем напоминать правительству о его обещаниях, данных одиннадцатого июля тысяча девятьсот тридцать шестого года. Где легализация нашей деятельности, та легализация, которая, казалось бы, гарантирована австро-германским соглашением? Увы, осталась лишь в тексте договора. Где амнистия нашим борцам? Тоже в невыполненном пункте соглашений. Не только в невыполненном, то и в попранном: я опять говорю об аресте Тавса. Долой таможенный контроль на германских границах, долой эмбарго на туристические поездки подданных рейха, мы единая раса, единая кровь, мы станем единым государством… Мы заставим компанию врагов австрийского народа уйти прочь и освободить министерские кресла для его истинных друзей.

Овация взорвала зал. Зейсс-Инкварт выдерживал ее со скорбным ликом мученика за идею.

«И он смеет говорить от лица австрийского народа!» — с горечью подумал Дорн.

— Не пойти ли вниз выпить, — шепнул Пойнт Дорну.

Дорн глянул на часы. До встречи с Ингрид оставалось еще полтора часа. Но лучше уйти отсюда не одному, а вместе с Пойнтом. Не так бросится в глаза.

Пойнт выпил пиво и нашел, что такого густого и терпкого он не пробовал никогда.

— Пожалуй, оно меньше похоже на пиво, больше — на хорошо выдержанное вино, например, итальянское очень сухое кьянти.

Дорн отмолчался. Пить пиво ему приходилось последнее десятилетие практически ежедневно, но он пива не любил. Пиво навсегда соединилось в его сознании с «Тюльпаном», Весселем, голодными штурмовиками.

— В Праге я недавно распробовал пльзеньское, оно мне понравилось. Пивичко, как они говорят… — сказал наконец.

— А эль вам нравится, Дорн?

— Да.

— Что вы делали в Праге? Готовили такую же конференцию?

— Я был в Праге исключительно по личным делам.

— Лес?

— Женщина.

— О, пардон… Вопросов больше нет.

— Я и сейчас должен спешить. Она ждет меня.

Дорн встал, кивком простился. Пойнт сказал:

— Не смею задерживать. Передайте от меня поклон вашей леди. Надеюсь, она окончательно вытеснит из вашего сердца образ бедной фройлен Лоры, и вы, наконец, будете счастливы, Дорн. Это так надо — немного простого счастья, самого обыкновенного, особенно когда все трещит и валится к чертовой матери… А чешки прекрасны…

Дорн еще раз сдержанно кивнул и направился к выходу.

У гардероба он увидел Вольфганга Гаука. Он отчаянно спорил с пожарным. Дорн не стал подходить к ним и вмешиваться в разговор, хотя понял, что Гауку нелегко — в споре верх одерживал пожарный. «Кто же проводит конференцию, — усмехнулся Дорн, — если даже вопросы пожарной безопасности решает абверовский офицер?»

Лицо пожарного показалось знакомым. Дорн вгляделся и прибавил шагу, чтобы скрыть удивление. Это был русский эмигрант Лиханов — в форме венской пожарной инспекции. Лиханов, очевидно, тоже узнал Дорна. Он резко повернулся к нему, и на его лице застыла такая гримаса, словно он увидел привидение.