Те дни, когда Одиль Картье вырывалась домой, в Париж, всегда были днями счастья. Она бегала по парижским улицам, магазинчикам, ресторанчикам, бистро, покупала безделушки, перчатки, кошельки, бижутерию, франки сыпались из ее сумочки, а комната, в которой она жила на улице Колизе, заполнялась тьмой ненужных вещей, с которыми потом Одиль не знала, что и делать. Японский веер, купленный три года назад, когда она еще не была женой этого скучного Эдвина Трайдена, так и висел, прикрепленный к абажуру — просто так, скуки ради, ведь Одиль была веселая, богатая на выдумки двадцативосьмилетняя женщина, и одиннадцать лет своей жизни — почти половину! — она работала в «сюртэ» под патронажем полковника Шантона.

27 февраля 1936 года Одиль проснулась от приглушенного шума за дверью и улыбнулась — это же наверняка булочник поставил корзину со свежими круассонами. Сейчас она устроит себе завтрак, который мыслим только в Париже: хрустящие круассоны с маслом, с медом, кофе и много-много розового топленого молока, от которого и кофе становится розовым. За три года жизни в Лондоне Одиль просто возненавидела чай! А их хлеб? Нигде, нигде не умеют печь пшеничный хлеб так, как во Франции! Правда, в Москве Одиль угощали ржаным хлебом, он ей понравился, весьма ароматен. Но во Франции ржаной хлеб пекут изредка, только на севере, в Пиккардии, а Одиль была уроженкой Прованса. Поэтому так легко было врать другому полковнику, Джакомо Роатте из итальянской секретной службы, ее почти официальному на данный момент любовнику, что она итальянка. Уж верит или не верит Роатта, это его дело. Но Одиль была чистокровной француженкой и, как истая француженка, со всей страстью ненавидела бошей и всех, кто хочет договориться с ними, даже премьер-министра Лаваля — после того, как он решил заключить франко-германский договор. Парижская Богоматерь не допустила такого падения, в январе Лаваль ушел со своего поста, и сегодня, Одиль это точно знала, в парламенте будет голосоваться ратификация договора о взаимной помощи между Францией и СССР. «Это настолько же естественно для нас, насколько совершенно ненормально договариваться с проклятыми ботами, — думала Одиль, готовя завтрак. — Боши замышляют что-то грязное, не зря же рыжий колбасник просит познакомить с продажным, легкомысленным и доступным чиновником из Форин офис. Я, пожалуй, помогу ему, но… Шантон придет от моего замысла в детский восторг! Но что же могут замышлять боши? Свалить Идена? Залезть в наши виноградники? Они боятся, что Иден им помешает? Нет, так или иначе, мы не позволим им вернуться в Страсбург. И пусть Гитлер не забывает, теперь с нами Россия, у которой, если верить рассказам генерала Луазо о его летних впечатлениях от поездки на военные маневры на Украину, сильная армия, солдаты выносливы и морально тверды, и в случае конфликта русские вполне в состоянии сдерживать силы любого противника, как они это делали в четырнадцатом году. А генерал забыл или не учел, что с четырнадцатого года прошло двадцать с лишним лет, русская техника стала совсем другой. А самолеты? Я же видела их самолеты, когда была в Москве…»

В Москве Одиль побывала с мужем, он был командирован туда во время переговоров русских с Лавалем. Трайден служил в аппарате американского военного атташе в Лондоне. Очень удобная личность для сотрудницы «сюртэ». Конечно, перед московской поездкой Одиль наговорили разных разностей. И ничего подобного. В Москве Одиль многое приглянулось. На перроне, куда пришел поезд французского премьера, играли «Марсельезу» явно из уважения к французам. И очередей у магазинов, как рассказывали, нет. И дамы вполне элегантны, по улицам ходят маленькие такси, а не одни трамваи, даже строится метро — вполне европейский город Москва. А «Садко» в Большом театре? Таких постановок она не видела ни в Одера, ни в Ковент-Гарден, ни в «Ла Скала»… Голоса не хуже итальянских. Как же это — с трудной фамилией? Барановский? Нет! Козловский! Да, Иван Козловский… Божественный тенор! А какой артист!

Сталина Одиль видела издали, они с Трайденом сидели в ложе бенуара, а Сталин в центральной правительственной ложе вместе с Лавалем, и он произвел на нее сильное впечатление.

А какой был дивный военно-воздушный парад! Летчики — настоящие асы. Это удивительно, но советские самолеты выстроили в небе две гигантские латинские буквы К и F, что означало — Республика Франция… Конечно, можетбыть, когда русским было еще трудно после революции и войны, Москва не производила полностью благоприятного впечатления, отчего и поползли по европейским столицам дрянные сплетни. Одиль этого не знает, потому сравнить не может, а вот Рим ей есть с чем сравнить — Муссолини явно изменил к худшему вечный город. Даже влюбленных парочек не увидишь на улице, сама доброжелательность римской толпы пропала, перевелись изысканные манеры, которыми так всегда славилось римское общество. А видеть, как дети, маленькие дети, лет пяти, восьми, ходят строем с деревянными ружьями на плечах, просто омерзительно. В Рим Одиль ездила часто — по своим собственным делам, а мужу объясняла, что ей необходимо пребывание в более устойчивом, чем в Англии, климате, иначе у них никогда — никогда! — не может быть ребенка. Ребенка, конечно, у Одиль от этого кислого американца не будет. Уж для своего сына она найдет отца, которого будет любить по-настоящему, а не «во имя процветания Марианны», как любит выражаться Шантон, указывая, в чью постель ей следует влезть и зачем, но дружбу Муссолини с Гитлером она поломает и англичанам не позволит с Гитлером договориться. О, эти господа просто не представляют, на что способна Одиль Картье, если ей что-то запало в голову! А сейчас судьба делает ей подарок — недалекого немца, которым можно вертеть, как вздумается.

В приподнятом настроении Одиль явилась к своему шефу.

— Ну, милая, как жизнь? — спросил он, глядя на нее лукаво и оценивающе. «Да, все еще хороша, цветет и улыбается, все ей нипочем, и вынослива дьявольски, способна ночами не спать, мотаться по всему свету, и хоть бы что, на ее внешности перегрузки не отражаются. Чего она вдруг объявилась в Париже? Зачем?» — думал Шантон, любуясь ею.

— Лондон скоро станет вторым Танжером, кажется, все разведчики мира обосновались там, — усмехнулась Одиль. — Противно. Одного немца я уже приметила. Явно из абвера. И, как никогда, много американцев. Понаехали за леди Симпсон. Вряд ли у этой дамы получится стать английской королевой, но я не исключаю, что она женит на себе короля. И они ее обрабатывают, обрабатывают, обрабатывают… А короля обрабатывают еще премьер Болдуин и архиепископ Кентерберийский.

— А что король?

— Король считает, что ему удастся провести грань между своими официальными функциями и личной жизнью.

— Но насколько я понимаю, мнение Эдуарда не особенно интересует тех, кто делает британскую политику.

— Но! — Одиль подняла вверх указательный палец. — Но… Мнение короля — это мнение его личного советника Уолтера Монктона, а мнение Монктона — это мнение Черчилля, а мнение Черчилля — это мнение Идена. А Иден, между прочим, подготовил для кабинета досье, в котором плохо отозвался о Гитлере и германской агрессивной политике. Да-да, мне рассказывал Трайден, и я думаю, хорошо бы получить эти бумаги и найти способ подсунуть их фон Нейрату. И вся дружба врозь. Санкционируете?

— Как ты это сделаешь?

— Как-нибудь. Вся наша жизнь, дорогой Пьер, стоит на «как-нибудь». Может быть, я использую для этого своего обожаемого Джакомо. Или того немца. Но вообще он мелкая сошка. Что-нибудь да придумаю.

— Как ты получишь сами документы?

— Как-нибудь. Попытаюсь через Крюндера, это фамилия абверовца. Он, если я верно расшифровала его намеки, тоже интересуется мнением Идена по целому ряду острых вопросов. Почему бы ему их не украсть, эти бумаги? Хотя, конечно, проще купить. Кстати, я еще ни разу не шантажировала Трайдена. И когда я ему объявлю, что его жена шпионка, пусть подумает, что с ним будет, если это обстоятельство вдруг узнает не только он.

— Ты не боишься, что в лучшем случае он с тобой тут же разведется?

— Ха! Это я с ним разведусь. Рано или поздно это все равно произойдет.

— Поживи пока с ним, не торопись.

— К черту Трайдена, я устала от него в Лондоне. Нам нужно использовать досье, продемонстрировать нашу о нем осведомленность и договариваться с англичанами против бошей.

— Это дело Кэ д'Орсе.

— Но наше дело — подготовить к этому Кэ д'Орсе. Или я не права?

— Ты умная девочка. Доставай досье, если сумеешь. Но мы, увы, еще не знаем, на что способен Сарро, он правый, из радикалов. Вдруг он, как и Лаваль, скажет, что ради франко-германского сближения готов «вернуть русским их бумажку»? Имея в виду договор? Надеюсь, он этого не сделает, зная о намерениях немцев вступить в Рейнскую зону. В Лондоне об этом говорят?

— Почти нет. А это серьезно?

— По моим данным — весьма. Будем рассчитывать на благоразумие Гитлера. Он не может сбросить со счетов наш договор с Советами. Утром, кстати, палата депутатов проголосовала за ратификацию, знаешь?

— Я слушала радио. Лаваль был большой свиньей, и я рада, что его скинули. Но как бы и Сарро не договорился с бошами. Они его потом обманут, и мы станем беззащитны, — в безмятежных и прекрасных глазах Одиль промелькнул ужас. — Не могу забыть, как был рад Лаваль, когда после похорон Пилсудского встретился с Герингом. Лаваль просил у Геринга гарантий мира Франции и ее союзникам. Но Геринг о Польше и Чехословакии даже слушать не стал. И разве сейчас, когда немцы стали сильнее, он захочет слушать об ущемленных интересах Франции? Теперь об итогах моего задания. Кодовая фамилия агента абвера в польском Генштабе Марковский, через него идут в Германию сведения о структуре, дислокации и вооружениях польской армии и о районах развертывания вооруженных сил в случае мобилизации. Марковского нужно убрать.

— Не давай мне советов, — усмехнулся Шантон. — Лучше подумаем, где бы нам вечерком поужинать.

— Только без завтрака, — улыбнулась Одиль. — Я мечтаю разбогатеть за счет «сюртэ» и жить совершенно одна.

— Это у тебя не выйдет.

Одиль внимательно посмотрела на патрона. «Конечно, — подумала она, — конечно, не выйдет. И сейчас он скажет, что любовь, материнство и все такое прочее — романтические грезы гимназистки, а я — явно не гимназистка».

Но Шантон сказал другое:

— Под каким именем ты живешь в Англии? Миссис Трайден?

— Увы, англичане называют меня так. Хотя по документам я Картье. Мужья приходят и уходят, а фамилия — категория постоянная.

— Плоская острота. Тебе нужно затесаться в кружок любовницы короля Эдуарда. И это хорошо, что англичане знают тебя под англосаксонской фамилией. Может быть, там ты не только наберешься некоторых интересных сведений, но и найдешь ход к документам Идена. С этим досье ты хорошо придумала. Сама придумала? — Одиль на секунду задержалась с ответом, что не ускользнуло от полковника, потом небрежно кивнула. — Вот и славно… Что я всегда ценил в тебе, девочка, это творческое начало. Настороженность Идена, может быть, притормозит и иные симпатии наших политиков. У нас же привыкли оглядываться. Нет пророка в своем отечестве… Ну а чтобы тебе было легче достать эти бумаги, вот тебе другие бумаженции, — Шантон усмехнулся. — Мотай себе на здоровье франки на маленькие побрякушки, как это умеете делать только вы, парижанки… Знаю я твои слабости, знаю… — он подмигнул ей. — Ну, так что? От ужина, переходящего в завтрак, ты отказываешься? Тогда пойдем просто посидим где-нибудь. Но прежде я хочу предупредить тебя, операция с бумагами Идена может иметь слишком серьезные последствия.

— Для сюртэ — прежде всего финансовые. Ввязываясь в это дело, я должна рассчитывать не меньше чем… — и Одиль назвала сумму, от которой у Шантона округлились глаза. — Должна же я вознаградить тех, кто достанет эти бумаги! — она зло фыркнула. — Это тоже в интересах Марианны… Или вы считаете иначе?

Шантон молча смотрел на Одиль. О чем она думает! При всех романтических замашках она до противного практична. Или женщина, работающая в разведке, не может быть иной?

— Не нажимай на меня, девочка, — тон был осаживающий. — Конечно, платить придется, и, вероятно, немало. Но потом, когда дело будет сделано, а на первоначальные расходы у тебя найдется. Я хочу сказать о других последствиях предприятия. Не провали эту акцию. Постарайся вытащить каштан из огня чужими руками. Провал может оказаться глубоким и, не дай бог, последним. Я до сих пор не могу простить себе тридцать четвертого года.

Одиль поняла — Шантон имеет в виду марсельское убийство. Она тогда узнала, кто готовит акцию «Тевтонский меч», это был помощник германского военного атташе в Париже Шпейдель. Стоило лишь нейтрализовать его… Но Одиль была тогда настолько мелким агентом, почти осведомителем, что ее оглушающую информацию о предстоящем покушении на югославского короля Александра и министра иностранных дел Франции Барту никто не принял всерьез. Прошла она и мимо внимания полковника Шантона.

А Шпейдель поработал! Толпа, приветствовавшая короля и министра иностранных дел, сдерживалась отчего-то только полицейскими, поставленными через десять метров друг от друга вместо сплошного кордона, как положено. Кортеж двигался со скоростью четыре километра в час, а не двадцать, а именно такая скорость предусмотрена протоколом для продвижения глав правительств, глав государств. Мотоциклистов не было, хотя по протоколу полагалось их сопровождение. Почему? Сотни раз задавались потом эти «почему». Марсельская мэрия отказалась выставить кордон и предоставить королю надежную охрану по той причине, что, по их мнению, военизированная охрана могла произвести плохое впечатление на избирателей как раз накануне парламентских выборов! Разве это объяснение? Но разве мог дать другое заместитель мэра Марселя Сабиани, если он принял от Шпейделя энное количество сотен долларов? Полковник Шантон ехал на лошади у самого автомобиля с королем и Барту. Раздались выстрелы. Король упал, а Барту был ранен, и рукав его черного сюртука разбухал от крови. Шантон убил стрелявшего — Каламеля, усташа, члена так называемой Внутренней македонской революционной организации. Но больше ничего Шантон сделать не мог, он только убил этого преступника, и толпа растерзала труп. Карета «Скорой помощи» приехала через три четверти часа, когда король Александр уже скончался, а Луи Барту потерял почти всю кровь. А ведь министру было уже за семьдесят. На операционном столе Барту спросил, как чувствует себя король. «Он цел и чувствует себя хорошо», — ответил врач, понимая, что Барту уже не суждено узнать правду. Барту вдруг сказал: «Я ничего не вижу, где мои очки?» — и рука, потянувшаяся к лицу, чтобы найти очки, бессильно упала. А полковника Шантона потрясло еще и то, как Одиль, умная, проницательная, по-своему тонкая женщина из интеллигентной семьи, пройдя все круги марсельского дна, добыла такую точную информацию. Вскоре мадемуазель Картье стала одним из самых ценных сотрудников полковника Шантона.

— Германия готовит соглашение с Австрией, и это соглашение поставит Австрию на колени, — сказала Одиль, когда Шантон помог ей надеть пальто. — Во всяком случае, именно эту фразу я слышала от австрийского посла в Лондоне Франкенштейна. Я с ним знакома немного. Он из аристократов, но держится демократично. Соглашение с Германией Франкенштейн расценивает как прелюдию к аншлюсу Австрии. Не потому ли так сейчас насторожен абвер? Или сначала они все же аннексируют Рейнскую зону? Как вы думаете, Пьер?

— Они могут сделать и то, и другое… — тяжко вздохнул полковник. — Но тогда начнется война.

На парижских бульварах уже пахло весной. Сизая дымка висела над Сеной, у моста Инвалидов продавали подснежники, и Шантон галантно преподнес букетик Одиль. Их можно было принять за счастливую семейную пару. Они неторопливо шли, он спокойно и уверенно держал ее под руку, как это бывает только у супругов, в их взглядах и прикосновениях не было ничего от пылких любовников. Вечером они поужинали в маленьком ресторане, и Одиль с жадностью поглощала французские соусы и французское вино — то, что слишком любила, чего надолго лишалась. Потом Шантон отвез ее на улицу Колизе, они посидели в ее комнате, где под абажуром болтался никому не нужный японский веер, выпили пo чашке кофе с ликером, и Шантон намекнул, что устал и не прочь лечь в постель.

— Это тоже в интересах Марианны? — с усмешкой спросила Одиль, снимая с тахты покрывало. Пьера Шантона она полюбила не сразу, но по-настоящему. Ему она хотела бы родить сына. Правда, Пьер был на целых двадцать лет старше ее, но какое значение имеют такие подробности, когда любишь?