Дом Пряхиной был не чета развалюхе, где жила ее дочь. «И почему бы молодым тут не обосноваться? — невольно подумала Виртанен. — Все в город тянет… В город, рождающий для сельского жителя массу неразрешимых проблем, ставящий ему одному известные капканы, дразнящий соблазнами. Кто знает, не пошел бы Иванцов ради квартиры в УВД, может быть, и жив был бы по сей день…»

Виртанен постучала в застекленную дверь веранды. Откликнулись не скоро. Отодвинулась занавеска, и через стекло Любовь Карловна увидела полное, как у Надежды, моложавое лицо с утомленным, но добрым взглядом ясных глаз.

Дверь отворилась.

Виртанен протянула свое удостоверение.

— Доброе утро, Зинаида Агеевна. Я хотела видеть Надежду Васильевну.

Брови Пряхиной медленно поползли вверх.

— А Нади у меня нет… Не приезжала она ко мне. Давно уже.

— Как так? — Люба вдруг заподозрила неладное. — Мне сказали, что она взяла отпуск и поехала к вам. Но и с вами мне есть о чем поговорить.

— Да вы проходите, — посторонилась Пряхина, пропуская Виртанен на веранду. — Неправильно вам сказали, — она вдруг внимательно посмотрела в лицо Любы. — Вы не волнуйтесь, цела моя дочка. У тетки она, у сестры моей. Чего ей делать в нашей-то пыли, среди степи и песка? Она к тетке на лиман поехала. Там и покупаться, и рыбки свеженькой, и сады там. Сейчас самые персики. А что?

— Где это? — справилась Люба. — Далеко?

— Далековато. Километров сто, если отсюда. Куда ж вы по жаре поедете? — сочувственно спросила Пряхина, очевидно, решив, что капитан милиции немедленно бросится вдогонку. — И вообще, может, не стоит лишний раз дочку мою трогать? А то и правда, может, я вам вместо нее все расскажу? Надя мне о вас так хорошо говорила. Такая, говорит, милая женщина, даром что милиционер.

— Что же это она так о милиции? — улыбнулась Люба. — У нас немало женщин, немало и людей хороших служат.

— Ну, как-то… — замялась Пряхина, — а вы проходите, Любовь Карловна.

В карельских деревнях никогда не видела Виртанен таких комнат. Сверкала полировкой дорогая мебель. В нише стенки — цветной телевизор. Много хрусталя, фарфоровых безделушек, все дорогие, такие в Петрозаводск привозили из московских магазинов «Ядран» и «Лейпциг».

Люба села в глубокое светлой обивки кресло.

— Что я могу сказать? — со вздохом начала Зинаида Агеевна, устроившись в таком же кресле напротив. — О покойниках плохо не говорят, царствие Мите небесное, — она замолкла. — Мы про него ничего плохого не знали. Как же мы можем сказать, за что его убили? Ни за что, это понятно, не убивают… Значит, что-то было. А что?.. — она развела руками. — Я верно говорю?

Виртанен согласно кивнула.

— Люди стали на нас по-разному смотреть. Сочувствуют, конечно, есть и которые осуждают.

— За что?

— Да как же? Митю как убили, возле моей Нади самое высокое милицейское начальство вмиг закрутилось! — Женщина сделала характерный жест рукой, словно хотела подчеркнуть последнюю фразу. — Начальство когда внимание оказывает? Вот именно, когда у него самого рыльце нечисто, а кто-то другой за ихние дела поплатился. Вся наша родня так считает.

Виртанен слушала Пряхину и удивлялась. Еще ни одного вопроса не задано, а она будто заранее готовилась к ответам, говорит, говорит…

— Кто именно из руководителей УВД проявлял особенное внимание к вашей семье? — остановила Люба Пряхину.

Та уверенно продолжала:

— Первое время и Шатурко, и следователь, какой дело вел, Шевченко его фамилия, и начальник ОВО Николаев… Уж он особенно старался. Правда, он что… Брат мой, он был матросом, говорит, что Николаев на судах помощником по политической части плавал, это вроде попа: и исповедь прими, и грех укроти. Привык, в общем, товарищ подполковник с людьми работать, людям в нелегкую минуту помогать. Так он аж всех нас вниманием оделил. И брата, и сестру, и сватью, Митину маманю. Все говорил: не верится, не верится, что сержанта вашего нет на свете. Долго не верил. Последнее время уж и сказать ему хотелось: да не прячем мы Митю, рады бы…

— Я слышала, что Николаев человек отзывчивый. Слышала и другое. — Люба решила сбить Пряхину с «накатанной дорожки». — Вроде слух прошел, жив ваш зять. Слух нехороший. Мол, убежал с поста, от грехов.

Пряхина нахмурилась.

— Не знали мы, — повторила с настойчивостью, — какие грехи могли за Митей водиться. Не знали и не знаем. Для нас он был свой, девять лет они душа в душу прожили, дочка моя не жаловалась. Для нас он был отец внучки моей, хороший отец. И дурного слышать о нем не хочу.

«Не сдвинешь с затверженного», — невольно подумала Виртанен.

— Когда вы виделись с зятем в последний раз?

— На праздник. Восьмое марта отмечали здесь, у меня. Они любили в праздник ко мне…

— Значит, молодые от вас уехали на следующий день? Они что, были свободны утром девятого?

— Митя не работал, он только пришел с дежурства, а Наде надо было выходить с утра. Так они же с приятелем были, у приятеля своя «Волга». В полседьмого поднялись и поехали.

— Что за приятель? Как зовут, чем занимается?

— Зовут Махмуд. А кем работает, разговора не было. Я этого Махмуда первый раз видела.

«Судя по имени, это вряд ли блондин-матрос», — подумала Виртанен и вспомнила рассказ Хрисанфова, как Иванцов что-то обменивал не то у горца, не то у грека.

— Откуда Махмуд? Местный? Вы могли бы его описать?

— Не местный, — решительно сказала Пряхина, — это точно. Он еще говорил, что на машине через Пятигорск к нам ехал. А вид у него… Ну, нос орлиный, губы толстые, плотный мужчина, глаза темные, кудрявый…

— О чем говорили за столом?

— А про все. Про цены, например, говорили. Махмуд сказал, что в Нальчике рынок дешевле, чем у нас. А в магазинах…

«Аресты в Нальчике, — думала Люба, — судя по ориентировке МВД, начались двенадцатого марта. Ради чего в таком случае, если этот Махмуд имеет отношение к торговле наркотиками, он гнал из Нальчика в Инск машину? Праздник встретить в кругу не самых близких знакомых?»

— Зинаида Агеевна, вы хорошо помните, что ваш зять накануне восьмого марта дежурил?

— Прекрасно помню. Он и усталый был. Выпил стакан и спать лег.

— Скажите, а ваш зять и его друг Махмуд не упоминали никаких общих знакомых?

— Не слыхала. Да и какие общие знакомые? Махмуд у нас никого не знает, это я сразу поняла, а у Мити друзей было раз-два и обчелся. Да с этим Махмудом особо и не побалакаешь. Плохо понятно, что он говорит. Мы все больше телевизор смотрели. Концерт, выступали Толкунова, Ротару, Хазанов, Базаркина. Махмуд еще Базаркину с Пугачевой перепутал. Смеялись.

— А ваша дочь прежде встречалась с Махмудом, была с ним знакома? Вы не поняли?

— Нет, не знаю. Вроде…

— Писем вашему зятю из Нальчика не случалось получать? Вообще из тех краев, с Кавказа, из Минвод?

— Откуда мне знать? — Пряхина пожала плечами. — Я же с ними не жила. А когда приезжала, никаких писем не видела, да и разговора не было. Надя знает, конечно…

— В таком случае как мне проехать к вашей сестре? Дайте, пожалуйста, точный адрес.

Люба пошла к машине.

Возле милицейского «Москвича» стояли милиционер-водитель и двое парней. Они озабоченно смотрели на машину, перебрасывались негромкими фразами. Вид у всех троих был огорченный, удивленный.

— Что такое? — спросила Виртанен.

Милиционер-водитель заговорил горячо, с досадой:

— Пошел я перекусить, вон, чайная, кто ж ее знал, эту шпану местную, где ее теперь сыщешь! Нашел бы — уши отодрал! Все, Любовь Карловна, застряли мы тут. Все четыре баллона, мерзавцы, оприходовали. А у меня в запасе, как у всех, только один и есть.

Виртанен поняла, что произошло. И вдруг почувствовала себя в западне, куда ее кто-то умышленно и целенаправленно загонял все эти дни. Все выстроилось в единую цепь: и изъятые показания, и протертая кем-то рация, и уклончивость Иванцовой, и подготовленность ее матери, и эти четыре продырявленные шины… Она посмотрела на двух сочувствующих парней с вопросом:

— Может быть, вы нам поможете?

— А чем, товарищ капитан? — пожал плечами один из них. — От трактора я вам гусеницу дал бы, только не нужно. Нет у нас сейчас автомобиля. Автохозяйство на центральной усадьбе, а машины что нас обслуживают, одна в разгоне, даже не знаю, где, когда вернется, а две другие на центральную — на ТО вызвали. Точно говорю, я знаю, я механик.

— Откуда можно позвонить?

— С фермы.

До центральной усадьбы Люба не дозвонилась. Дирекция совхоза не отвечала.

— Обед… — проворчала, глядя на нее, работница, составляющая смету на корма. — А с обеда кто куда… Мы тоже, бывает, мучаемся. Мне сейчас эти бумаги, будь они трижды неладны, на подпись к главбуху направлять, иначе мои кроли на диету сядут, так и послать не с кем. Техосмотр приспичил, а разъездную угнали, небось, в город, начальству какому за продуктами. А тут… Только на свой «одиннадцатый номер» и надейся — он безотказный.

Люба снова вернулась к машине.

Милиционер-водитель сидел в тенечке, покусывая травинку, глядел в сторону. Злой.

— Что хорошего наобещали?

— Ничего. Дирекция не отвечает. Телефонистки город не дают, ремонт на линии. Так что и до УВД не дозвониться. Пойду-ка я пешком. Авось не переломлюсь. Пришлю вам подмогу. Здесь, я так чувствую, нам ждать нечего.

— Да бросьте, Любовь Карловна…

— Дела, их не бросишь. И так много времени зря потеряю. Часа за два дойду до центральной усадьбы?

— Смотря как пойдете. Если по дороге, не дойдете, это часов шесть. А если через степь… — он задумался. — Если по диагонали, так сказать, ну, за три часа, может, доберетесь.

— Тогда пойду через степь, — решительно сказала Виртанен, скинула туфли, взяла их в руки и пошла, цепляя колготки о траву.

Водитель кричал ей вслед что-то вразумляющее.