Веки не хотели раскрываться. Испытывали препятствие. Волоски ресниц срослись и теперь противно гнулись, желая преодолеть барьер. Зрачки хаотично бегали под тонкой кожей, мечтая о свете и о картинке виденья. Терпенье на исходе. Кромсает-то как душу! Нет мочи справляться от эмоций и хочется закричать от тоски. Я сделал усилие над собой и напряг веки, пытаясь их распахнуть. Наконец-то, прорыв!

Ресницы в тонком льду открылись в узкую щель, давая минимум искаженного обзора. Зрачки засуетились, живя своей жизнью: выхватывая из мрака предметы, давая мозгу, как можно больше информации. Темно и очень холодно, но очнулся я явно не от этого. Рядом скрипел снег под осторожными шагами. Невидимый зверь или человек ходил крадучись кругами вокруг моего убежища. Замирал, прислушивался, всячески давая понять, что чувствует меня.

Я затрясся. Проклятый холод выворачивал меня. Тело изгибалось. Позвоночник хрустел столбами. Где я? Что со мной? Образы в голове не задерживались, проносясь в хаотичном порядке: вальсирующие пары, пышные платья, качающаяся кровать с початой бутылкой на столе; опрокинутый стакан, катающийся на гладкой поверхности гранями мутного стекла; беспокойный старик в сюртуке, но больше похожий на лешего; лыжи, смеющаяся счастливая красивая женщина; орден на ленте, сжатый кулаком в белой перчатке; вежа, олень, теплая кровь в деревянной миске, шкуры оленей. Все вокруг закрутилось, набирая скорость, готовое лопнуть и прорваться. Поющий старик и девушка-дикарка у очага. Стоп! Они последние. Но куда делись? Как посмели меня бросить? Я же замерзаю. Коченею!

За стеной вежи зверь шумно вздохнул, принимая решение. Прохрипел что-то невнятное.

Я попытался проморгать веки. Ресницы с треском отрывались, оставаясь в корке льда. Видеть стал лучше. Да, я в веже: дыра в потолке, но от холодного очага дым костра вверх не поднимается. Никого нет.

Зверь слегка надавил на стену и шкуры опасно провисли под тяжестью.

Сейчас пойдет на прорыв.

Я внутренне сжался и машинально поднял правую руку. Почерневшие пальцы сжимали револьвер. Не знаю, чему больше удивился: оружию, кускам плоти на пальцах или покрытому коркой льда лыжному костюму. Шесты с треском начали ломаться, шкуры разлетелись, и в шаткое жилище ввалились несколько заснеженных людей.

– Кажись нашли, – сказал первый, скручивая с лица края башлыка, чуть приоткрывая мохнатую шапку. – Я же говорил – был след.

– Вот ведь Егорка, молодец, знатный следопыт. Опять получит премиальную чарку от благородия. А то и часы!

– Да куда ему часы! Мал еще больно! Он же во времени не разбирается!

– Мне бы часы очень пригодились! Я бы в деревне с часами погулял по центральной! – стал мечтать Егорка. – Я бы их и не заводил. Берег бы!

Я опустил руку с револьвером, устал.

– Живой что ли? – протянул удивленно голос. – Чудеса. Мотай, Егорка, за урядником и скажи каюру, чтобы нарты подогнал.

Я прикрыл глаза. Солдаты, не дожидаясь старшего, расстелили тулуп, уложили и закутали тело.

– Что тут у вас? – урядник начал с того, что кого-то толкнул и на лыжах въехал в развороченную вежу. – Нашли тело бергмейстера? Молодцы! А вежу-то зачем так разворотили, креста на вас нет что ли? Мы же не басурмане. Закоченел? Отмучился, бедолага. Давайте вытаскивайте! Пока не стемнело, надо в город успеть! Заметет же! Живо стараться! Что еще?

– Так ведь, Захарыч, живой он.

– Как живой? – урядник наклонился. Снял варежку и теплой рукой стал щупать пульс на шее, пристально заглядывая в глаза.

– Я и говорю живой, а вы не слышите, – отозвался бойкий солдат Егорка.

– Да ты, Захарыч, револьвер попробуй у него отними! Мне не дал.

– И мне не дает. Ваше высокоблагородие, слышите меня? Сейчас мы вас погрузим. Олешки быстрые! Домчат и глазом не моргнете!

Я моргать не мог, но шутку оценил.

– Плохо будет, если мы его сейчас потеряем. Возьмем грех на душу. Егорка! Где каюр?

– Господин урядник, погонщик не идет сюда! Из местных же он!

– Как не идет? Что за препоны вы мне тут строите? – удивился урядник, распрямляясь. Его лыжа наехала на мою ногу. Не почувствовал.

– Через слово понятен. Лопочет по-своему. Дрожит сильно. Боится. И олени его дрожат. Нервные, того и гляди сорвутся. Когда уже все русский выучат?! Дикари.

– И что он там лопочет? Ты что-нибудь понял?!

– Да, что-то про святилище, которое мы сломали, про духов, которые поклонялись медведям. Говорит, что в северное сияние здесь мертвые в бубны стучат да пляшут. Может в зубы ему дать, а то до сих пор бормочет и не остановится? Слышите, аж завывает! Я хотел сам упряжку подогнать, да он как начал упираться, плачет. Говорит, обратно дорогу теперь не найдем! А как не найдем? Город вон за той грядой сопок. Да и следопыт я в отряде первый.

– Так! Живо к каюру и не дай ему сбежать! Пока мы не подойдем. А то точно дорогу обратно не найдем. Павлов! Хватай тулуп с другой стороны, потащили. А вы двое! Чините вежу и нагоняете нас!

– Захарыч, как же… Да, зачем? Кому она нужна?

– Зачем чинить-то? – поддержал другой солдат. – Мы же православные, что нам их святилища? Нас бубнами, пляшущими девками и чертями не устрашить. У нас свой Бог. Верный.

– Да. У нас свой Бог, – урядник покосился на него, перекрестился, вздохнул и добавил:

– И сейчас он нас покинул.

* * *

Зеркальная вспышка ослепила глаза. Заморгал часто, восстанавливая картину. От меня отклонился человек. На голове странное зеркало с дыркой посередине. Глаза смотрят через круглые очки внимательно и осуждающе. Нахмурен. На черный сюртук накинут белый халат.

– Ну-с, голубчик, с возвращением.

Рядом с хмурым мужчиной появился старик градоначальник. Всплеснул руками, говоря:

– Ну, что же вы, Иван Матвеевич! Как же так? Склады мои обещали проинспектировать, пушки посмотреть.

– Так посмотрю, – прошептал я. Горло пересохло. Врач поднес к губам алюминиевую кружку с теплым отваром, дал напиться.

– Пейте. Это на бруснике. Первое средство. А вы не нервничайте так, Петр Кузьмич. Сядьте. Сейчас я его слушать стану.

– Посмотрит он, – проворчал старик. – Десяток солдат обморозились, пока вас, сударь, искали. Если бы не опытный урядник, никогда бы к городу не вышли и не довезли бы вас. Плутали и ходили вокруг города, не видя его. Никак черт заставил кружить! Кстати, двойное чудо! Надо бы молебен заказать.

– Почему двойное? – не удержался я от вопроса, оглядывая серую палату. В углу в печке горят поленья. На плите огромный чайник закипает.

– Первое, что нашли вас. Второе, что довезли вас и не померзли дорогой. Молебен! – старик развел руки и пожал плечом.

– Да, лучше бы не довезли, – вставил своё веское слово хмурый доктор.

– Да что ж вы такое говорите! – встрепенулся старик.

– А я всегда за правду! Больной должен знать свой диагноз! Чтоб не надеялся ни на что. Дышите, не дышите, – ледяной стробоскоп заскользил по горячей груди. Я смотрел в глаза строгого доктора и ничего в них хорошего для себя не видел.

– Хорошо, – сказал доктор, – хорошо, что вы попали в мои руки. Дело дрянь, конечно, но, братец мой, знали бы вы, сколько я родов принял! Сколько детишек на ноги поднял! Это при такой-то детской смертности! Это дорогого стоит. Меня еще долго вспоминать будут. Жаль, только вас на ноги не подниму!

– Может не стоит так откровенно? – подал голос старик градоначальник.

– Так вы акушер что ли? – спросил я. – Или детский доктор?

– А, вы, сударь, думаете, что в вашем случае – это имеет значение?! Как вы, кстати, себя чувствуете?

– Думаю, я брежу, – подумав немного ответил я. – Горячка.

Доктор удовлетворенно кивнул.

– Поправляюсь? – предположил я, видя чужое внимание.

– Отнюдь! Сейчас сестра вам капельницу поставит, а пока укол. У вас на сердце были жалобы?

– Нет.

– Какие аллергии помните?

– Никакие.

– Насколько сильный у вас болевой порог?

– Понятия не имею. Картечь, пули – тело ловило. Были в нем и штык, и сабля. Радости никогда при этом не испытывал. Я не понимаю, к чему эти вопросы? – прошептал я слабеющем голосом.

– К тому, батенька, что ножки у вас сильно обморожены и на ручке появилась гангрена. Резать будем. Спасать вас дальше. Готовы ли вы? Осознаете?

Кажется, я надолго замолчал. Старик пошептался с доктором и стал продвигаться к выходу.

– Я не понял. И ноги, и руку? – спросил я не своим голосом.

– Точно так, – важно кивнул головой доктор. – И даже после такой сложной операции, я вам ничего не обещаю. Уж очень вы слабы.

– Петр Кузьмич…

– Да, голубчик.

– А, нет ли у вас другого доктора? Коновала что ли?

Я мог поклясться, что круглые очки доктора в этот миг мигнули холодными вспышками и на меня с ненавистью посмотрели вертикальные зрачки. Дьявол.

– Куда уж лучше?! – удивился градоначальник. – Один он у нас и за ветеринара так же.

– Понятно. Мне бы в Кандалакшу… По тракту. Куплю оленей и погонщика по тройной цене. Деньги значения не имеют! – я прикрыл глаза и сглотнул.

– Вот как! – сразу оживился старик. Конечно, ему скоро пароход покупать, считает каждую копейку. – Что скажете, доктор?

– Дорогой мой, Петр Кузьмич, вы, как малое дитя, право слово. Чудес нет и их не бывает! Сколько дней мы его искали? Сколько, я спрашиваю? То-то! Посмотрите на него! Сейчас мы видим агонию! Перед нами тот момент, когда смерть стоит в изголовье больного! Странно, что он вообще говорит разумно.

– Да, я понимаю. Но думаю, раз выжил, несмотря на ваши заверения об обратном, может, дать ему шанс? Всё-таки мы тело искали, а нашли живого человека. Как же теперь?

– Не довезем, Петр Кузьмич, – быстро и авторитетно заявил доктор. – Больше скажу, отвечая на ваш прямой вопрос, медлить нельзя! Надо резать. Теперь он не в руках Бога, а в руках опытного специалиста.

– Еще как можно медлить, – тихо возразил я. – Попробуйте только прикоснитесь ко мне пилой своей адской. Непуганые северные люди! Сразу стреляться начнем без барьера!

– Нечего тут браниться. Не надо мне грозить! Я доктор, пуганный не раз и не два! Однако живой до сих пор, как видите. Да что ж вы так переживаете, голубчик! Я же вам ноги буду резать, а не голову! За вами что, ухаживать некому? Да с вашими деньгами в любой инвалидный дом возьмут, но рано об этом говорить! Не победили мы еще болезнь. Не одолели заразу!

– Рассуждаете, как мещанин, – сказал я и поморщился. – Куда мне без ног?! Несите мне револьвер, сейчас я вашу болезнь разом одолею.

– Бредит что ли? – наклонился к плечу доктора старик. – Может кровь ему пустить надо?

– Может и надо. Неспокойным каким стал, – согласился доктор.

И тут я вспомнил.

– Сделайте милость, господа, дайте мне наган и позовите Прохора.

Доктор снял очки. Протер их белым платком. Посмотрел на старика градоначальника, тот качал головой чему-то своему, отстранённый от мира. Словно вышел в астрал. Доктор прокашлялся деликатно и спросил:

– Сударь, о каком Прохоре вы говорите?

– О моем. О дядьке своем. Старике. О том, с кем я прибыл сюда.

Доктор покарябал щеку. Внимательно посмотрел на меня. Поднял перед лицом моим руку, растопырил пальцы.

– Сколько видите пальцев?

– Два.

– А сейчас?

– Два.

– И сейчас два?

– Конечно. К чему вопросы?

– Ни к чему, сударь. Первый раз я показывал один палец, во-второй раз – четыре, в последний раз ладонь была растопырена, и я показывал все пять пальцев.

– Что это значит? Какое это имеет отношение к Прохору? К моим ногам? К револьверу? К вашей чертовой бруснике?! – утомил меня доктор и сейчас мне хотелось в него несколько раз выстрелить.

– Я бы так не заводился на вашем месте, сударь. Не в том вы состоянии! Перед операцией надо беречься! Дело в том, сударь, что к нам вы прибыли один.

Снова в палате повисла тишина. Это какое-то безумие. Меня залихорадило, и мир завертелся. Я хрипло рассмеялся, сказал:

– Быть такого не может. Неужто я сам чемоданы носил!

– Однако, я говорю вам правду. Я всегда говорю правду. Я – доктор.

– Да идите вы прочь, со своей правдой! Убирайтесь отсюда, господа. Не желаю вас видеть! Стреляться надумаете, так я всегда готов и к вашим услугам – никуда не уйду – знаете, где меня искать.

– Пойдемте, Петр Кузьмич. Больному надо остаться одному, – сказал доктор. – Ему вдруг стало хуже.

– Вы видели? – оживился старик. – Видели? Что это за колдовство? Обезумел? Может связать его? Или батюшку позвать? Лежал пластом, а тут дрыгаться начал! Никак бес вселился!

Господа пошли к выходу, не обращая на меня внимания.

– Может и связать. Батюшка вряд ли поможет. Я знаю, что это. Вашему городу очень повезло иметь такого грамотного многопрофильного доктора, как я. Авторитетно могу заявить, что перед нами яркий пример полярного психоза, – доктор ткнул пальцем вверх, заостряя внимание градоначальника. – Вам, Петр Кузьмич, не имеющему должного образования и не разбирающемуся в медицинских терминах, должно быть понятнее, если я назову это состояние больного – мерячкой.

– Мерячка?! Бог ты мой! Откуда?! Ему теперь что, всё мерещится?! – старик встревожился не на шутку и всплеснул руками. Дешевые театралы! Что за пьеса тут разыгрывается с моим участием? А может Оленька приехала и разыгрывает сценарий, а господа ей подыгрывают? Она у меня очень любит литературу и театры и, точно знаю – меценат нескольких. Сговор? Розыгрыш? Но позвольте, ведь со всем неуместная карнавальная шутка! Мне бы сознание своё мутное удержать в себе, не то, чтобы роль играть.

– Точно так. Откуда? Извольте! Достаточно любого полярного сияния, когда происходит видимый аспект магнитного возмущения. Вот и тронулся головкой. Теперь можно ожидать чего угодно. Они же буйные. Если в море, то за борт бросаются. Если на суше, – доктор покосился в мою сторону и примолк на секунду, затем продолжил, – может и на непонятном языке говорить, но это цветочки – феномен изучается. Надумаете спросить у местных саамов, так назовут это эмериком или легенду расскажут.

– Какую еще легенду?

– Сказку свою. Больно до них они охочи. Никогда не заканчивается.

– Я тоже сказки люблю! – оживился старик. – И чтоб подлиннее была!

– А я нет, – отрезал доктор, – вредны они очень, как и гречневая каша на молоке. Извольте послушать. Для вас краткий пересказ. Под звездой Полярной, есть невидимый для живых людей замок, куда улетают души умерших. Там живут они в печали, а когда наскучит им, то открывают окна! Представляете? Я нет. Это же противоречиво! Какие в замке окна? Там бойницы! Вернемся к сказке. Чудесный свет струится из окон на облака, и те вспыхивают огнями разноцветными, и так появляется северное сияние. Души мертвых зовут к себе души живых, тех самых, что одержимы эмериком. Таких, как мой безнадежный больной, – доктор кивнул на меня головой.

– Страшная сказка! – старик вытер пот со лба. – Как теперь до кабинета дойти? А спать потом? Мертвые живых зовут! Страсти! Голубчик мой, и что люди?

– Люди? Люди идут на зов.

– Батюшки, свет. Страх Господний.

– В принципе, – продолжал вещать доктор, довольный эффектом, – не плохая теория, объясняющая полярный психоз. Эти саамы на самом деле бросают свои вежи, оленей и детей и уходят в неизвестном направлении и никогда не возвращаются.

– Так на небо же идут! Вестимо куда! – вскричал старик. – Что за напасть такая?! Уж не заразный ли этот эмерик? А ведь я хотел ему давать револьвер, позволить умереть, как дворянину.

– Как сказать, – доктор улыбнулся с превосходством, – местный фольклор. Эмерик – это обычный шаманский насыл. Как и полярный психоз, он плохо лечится, но со временем проходит сам. Больной ничего не помнит потом. Револьвер давать не надо – постреляет нас. Сейчас санитаров приглашу. Свяжем. Буйного нам только не хватало. А завтра днем резать буду. Чего тянуть?

Двери закрылись, и я прикрыл рот.

Оленька в этой пьесе так на сцену и не вышла.