За дверью, обитой железом, прохаживался солдат. И хотя пол в коридоре был застлан ковровой дорожкой, шаги солдата все равно были слышны — такая тишина царила в равелине. Еще — каждый час слышался бой настенных курантов, и по этому бою Милодора определяла время суток и сколько вообще прошло суток с того момента, как ее сюда привезли. Единственное окно камеры было закрыто плотными ставнями с той стороны, внутрь не проникал ни лучик...
Солдат в положенное время приносил исцарапанную жестяную миску с какой-то похлебкой, отдаленно напоминающей жидкую гороховую, ставил на стол помятую кружку с теплой водой, какую именовал чаем, клал ломоть черствого черного хлеба и зажигал огарок свечи. Пока Милодора ела, горела свеча; огарок солдат уносил вместе с посудой...
По бою часов в коридоре Милодора знала, что провела здесь трое суток. Пищу, которую нелегко было назвать пищей, ей приносили за все время три раза...
При бледном свете свечи Милодоре удалось осмотреть камеру. Забранное мощной решеткой окно, низкая железная кровать — ржавая и скрипучая, — шаткий грязный стол. Увидела Милодора и изразцовую печь в углу, но в это время года печь не топили.
Самым примечательным в камере были стены — кирпичные, с отсыревшей отпадающей штукатуркой, пестреющие надписями. Надписи — явно сделанные в темноте — шли вкривь и вкось, наезжали друг на друга, то растягивались широко, то сжимались в гармошку. Некоторые из надписей можно было разобрать. Такие непохожие судьбы угадывались за ними: «Брат, брат! Почему ты не заберешь меня отсюда?», «Будь проклят тот, кто считает меня подлецом...», «Мне приснилось, что не выйду отсюда. Так ли это?». А была надпись, особенно поразившая воображение Милодоры. Не иначе, нацарапал эту фразу человек, дошедший здесь до безумия: «Так легко на сердце, когда в него смотрит Бог»...
Милодора представляла себе этого человека. У него было умиротворенное лицо. Разум его пошатнулся, но душа, счастливая душа, освободилась; душу, которая умеет летать, не запереть ни за какими железными дверями. Милодора думала не раз, что примеру этого сумасшедшего разумно последовать: и представляла свою душу парящей над городом, над Васильевским островом, над домом... Это даже как будто приносило облегчение, отвлекало от тяжелых мыслей... А может, этот человек не был сумасшедшим? Может, наоборот, он был очень умен и совершенно в себе?... Как бы то ни было, слова его, нацарапанные на стене (должно быть, ложкой), стали для Милодоры подобием некоей отдушины.
Милодора прислушивалась к своему сердцу, старалась понять, смотрит ли в ее сердце Бог... И ей казалось, что смотрит.
В сердце ее не было сомнений, страха; в сердце своем она не находила и злобы — на того же поручика Карнизова, что с солдатами вломился к ней в спальню, произвел обыск и привез сюда. Бог, который смотрел ей в сердце, велел прощать. Милодора удивлялась и радовалась тому, что прощать ей было нетрудно.
Но ужасно досаждала сырость. Все время, что Милодора провела здесь, сырость мучила ее. Милодоре постоянно было холодно. Она куталась в какие-то тряпки, что обнаружила на кровати, но и тряпки были сырыми и совсем не согревали. Единственное спасение было — свернуться калачиком, чтобы тело занимало в этом сыром пространстве как можно меньший объем и не теряло тепло, которого оставалось, увы, все меньше, — Милодора чувствовала это. Она лежала без движений часами, она углублялась в свои грустные мысли, и из этого состояния ее выводили либо бой часов в коридоре, либо холодная капля, сорвавшаяся на лицо с потолка, либо мыши, не поделившие на столе хлебную корку и поднявшие визг.
Никто не сказал Милодоре, почему она здесь. Никто ни о чем ее не спрашивал. Солдат, приносивший еду, молчал. Уже когда он пришел во второй раз, Милодора заговорила с ним, она хотела узнать, в чем ее обвиняют и долго ли собираются здесь держать. Солдат все молчал, даже ухом не повел. «Если вы будете молчать, я не притронусь к еде», — пригрозила Милодора. Солдат взглянул на нее насмешливо: «Не положено»... Это был единственный ответ, до которого он снизошел. И сколько бы Милодора с ним ни заговаривала, он больше не проронил ни звука.
Только на четвертые сутки, когда Милодора уже чувствовала себя вконец измученной сыростью и холодом, исходившими от стен и каменного пола, когда она готова была стучать руками и коленками в железную дверь и звать кого бы то ни было, могущего объяснить ей, за что ее тут держат, дверь со скрипом отворилась, и солдат сказал:
— Приказано: на выход.
Кутаясь в свои тряпки и стуча от холода зубами, Милодора встала с кровати и вышла в коридор. Здесь ей показалось много теплее, и Милодора невольно посмотрела на солдата с благодарностью. Но наткнулась на каменное лицо.
Милодора спросила:
—Как вас зовут?
—Не положено... — солдат прикрыл железную дверь. — Теперь идите вперед.
Идти Милодоре было трудно; все тело ее закоченело, ноги плохо слушались. Милодора шла медленно, придерживаясь рукой за стену. Солдат оставался позади.
Они прошли по коридору до двери под номером «2».
—Здесь, — солдат остановил Милодору за локоть.
Кивнув на дверь, он стал на часах.
Милодора вошла.
Она оказалась в комнате точно такой же, как та, в которой ее все это время содержали, но только в светлой (хотя и с зарешеченным окном), теплой и сухой, с чистыми выбеленными стенами. За дубовым резным столом, крытым сукном, сидел поручик Карнизов. Позади поручика на стене — портрет государя-императора Александра. Государь, отличавшийся мягкими чертами лица (и, как поговаривали в свете, тяготившийся этим; еще в юности он не скрывал, что хотел бы иметь брови вразлет, хищный нос и тяжелый мужественный подбородок), был изображен здесь строгим и даже жестким. В силу этого Милодора едва узнала его. Карнизов под этим государем был — серая мышь.
Поручик (очень, видно, занятый) оторвался от каких-то бумаг и поглядел на Милодору. Он впервые поглядел на нее прямо; до этих пор, как замечала Милодора, Карнизов избегал встречаться с ней взглядом; она даже не знала, какого цвета у него глаза. Глаза у Карнизова оказались рыжие. Еще они были сейчас непривычно цепкими, с злыми крохотными зрачками. Милодора подумала, что именно такие глаза должны быть у волка, когда тот следит из кустов за проходящим по дороге человеком...
Губы Карнизова растянулись в вежливую улыбочку:
—Вот, сударыня, теперь вы у меня квартиросъемщица, — поручик откинулся на спинку стула и кивнул на стул напротив. — Присаживайтесь... К сожалению, я только сегодня узнал, что вас содержат не в том номере... не вашего, то есть, сословия. Я тут отсутствовал несколько дней...
Избегая смотреть в эти рыжие волчьи глаза, Милодора неуверенно пожала плечами. Она отлично понимала, что сказанное Карнизовым — ложь. Милодора сейчас предпочитала смотреть куда угодно — только не в эти глаза; она заметила, что губы поручика отчего-то припухшие и будто припудрены...
Поручик продолжал, внимательно и с наслаждением разглядывая Милодору:
—Солдат, видите ли... Темный солдат откуда- то из заволжских степей все напутал и не так передал мой приказ. Но подлец высечен уже...
Милодоре не стало легче от этого заверения, которое, должно быть, тоже было ложью. Милодора собственно и не думала об этом; ее сейчас беспокоило ощущение давления на шее; глаза поручика, остановившиеся у нее на шее, будто давили.
Поручик разглядывал ее беззастенчиво.
—Мы, разумеется, эту ошибку исправим. Женщина благородного происхождения должна содержаться в опрятном номере... Однако, смею заметить, вы неплохо выглядите после каземата.
—Это называется каземат?
—Да, он для людей низкого сословия. И для очень опасных преступников... Также в каземат попадают те, кто упорствует., э-э... как бы это выразиться точнее... в молчании... Да, молчат, как бревно, простите... и не помогают дознанию. Надеюсь, вы к таким не относитесь... — поручик улыбнулся как бы одобряюще. — Иные выглядят после каземата очень бледно. Другие совсем надламываются. А вы... вы, как видно, сильная женщина. Я это давно подозревал...
Милодора перебила его:
—Я уже три дня вынуждена прикрываться скатертью. Может, вы распорядитесь выдать мне какую-нибудь одежду — уж коли держите здесь неизвестно почему?
Карнизов перевел глаза с шеи Милодоры ей на грудь, прикрытую скатертью, потом взгляд его скользнул ниже — на белые круглые коленочки.
Милодора быстро прикрыла ноги свободным краем скатерти.
Поручик тонко улыбнулся (насколько ему позволяли припухшие губы):
—А и правда — скатерть!... Сожалею... Уж не высечь ли мне того солдата еще?... Однако эта скатерть, этот зеленый бархат вам к лицу. Красивой женщине все — к лицу. И даже этот дом... Не находите? — Карнизов обвел глазами стены и потолок. — Вы выглядите довольно романтично.
По понятным причинам Милодора была не расположена принимать комплименты.
—Все-таки вы скажете, почему держите меня здесь?
—А разве вы сами не знаете? — Карнизов выразил искреннее удивление. — Всякий, кто попадает в крепость, всегда лучше других знает, — почему... Другое дело: ставит ли он это себе в вину? Долго ли упорствует?
Милодора пожала плечами:
—Что у вас с губами?
Карнизов досадливо поморщился и осторожно потрогал нижнюю губу пальцем:
—Ушибся о дверцу экипажа...
—И все же... Здесь какая-то ошибка. Я никому не причиняла зла, — недоумевала Милодора. — Все происшедшее воспринимается, как страшный сон. Я до сих пор не могу поверить, что кошмар этот наяву. И со мной... Вы можете объяснить? Разве я кого-нибудь убила?
Карнизов усмехнулся:
—Лучше бы убили. Это еще не самое большое преступление. Или вы не знаете, какого рода преступники попадают к нам — в тюрьму равелина?
—Преступники? — побледнела Милодора. — Какого рода?...
—Представляющие опасность для... — поручик обернулся на портрет государя-императора, — августейшего дома...
Милодора перевела настороженные глаза на портрет царя.
—Я знакома с Александром Павловичем... И вам это, должно быть, уже известно... Он добрый человек — достаточно видеть его глаза... Разве я могла... За что? — потрясенная, она не понимала, что слова ее выглядят полнейшим лепетом.
Карнизов, снисходительно улыбаясь, откинулся на спинку стула:
—А я читал ваш опус, сударыня.
—За это?... — Милодора почувствовала, что от волнения у нее зашумело в ушах.
—Нет, что вы! В ваших писаниях нет ничего предосудительного. Розовые дамские фантазии. Прекрасная грусть...
—Тогда я не понимаю.
Улыбочка сползла с губ поручика:
—Любопытно, но не более. Жаль, что вы потеряли на это столько времени. Вы могли посвятить себя, свою красоту кому-нибудь, сделать хоть одного человека счастливым. Что еще требуется открасивой женщины!... А вы, пойдя на поводу у близоруких европейских вольнодумцев, надумали осчастливить всех... Меня только мучает вопрос: неужели вы верите в то, о чем пишете?
—Верю ли я? Зачем же тогда писать? — это было так очевидно для Милодоры.
Карнизов с минуту молча смотрел на нее, как будто пытаясь понять, отвечает она искренне или лукавит. Его служебный опыт говорил, что после трех суток каземата мало кто оставался способен лукавить. Холод, сырость, темнота, одиночество, неизвестность ломали людей и посильнее духом, чем эта хрупкая женщина.
В глазах поручика появилось некое подобие сожаления:
—Ну-с, покончим с этими малозначимыми вещами и приступим к делу, — он положил перед собой два листка бумаги: один исписанный, а другой чистый; заглянув в исписанный лист, поднял на Милодору строгие глаза. — Как ваше имя, сударыня, и назовите отчество и сколько от роду лет?
Милодора очень удивилась бы этому вопросу, кабы не была теперь так слаба:
—Но вы же знаете...
—Молчать!!! — вдруг гаркнул Карнизов и нервно подскочил на стуле.
Милодора вздрогнула от этого внезапного выкрика, от этой перемены в настроении поручика и поежилась; на нее в жизни никто не кричал.
Поручик, расстегнув воротник, сказал уже спокойнее:
—Отвечайте исправно: ясно и по существу. Мы ведь тут не в опере. Не так ли?... И не любезностями обмениваемся...
—Милодора Николаевна Шмидт, урожденная Степанова, — Милодора покрепче сцепила дрожащие пальцы и смотрела на блестящие носки сапог поручика, торчащие из-под стола. — Лет — двадцать...
Скатерть слегка сползла с плеча Милодоры, и обнажилась изящная, слегка выступающая вперед ключичка; взглянув на нее, Карнизов невольно облизнулся.
—Какого вы вероисповедания и каждогодно ли бываете на исповеди и у святого причастия?
—Православного... каждогодно...
Глаза поручика из строгих стали какими-то масляными; он как будто мало сейчас думал о том, что спрашивал.
—Присягали ли на верность подданства ныне царствующему государю императору?
—Не присягала, — Милодора подняла на него глаза, вздрогнула, прикрыла плечо. — Господин поручик, я - женщина. Я же не офицер.
—Н-да... Женщина, верно... — у Карнизова дернулась щека. — Если б вы были офицер, я совсем не так с вами бы разговаривал.
—А как? — сорвалось у Милодоры.
Поручик, однако, и не думал отвечать.
—Вам известен господин фон Остероде?
Милодора внутренне вздрогнула; она не хотела называть здесь никого из тех, кто бывал у нее «на вечерах».
—Известен... Да вы и сами его знаете, должно быть. Милый человек. Любит морские прогулки, ценит высокую поэзию...
Карнизов презрительно скривил губы, но тут же болезненно поморщился:
—Этот милый человек, как вы говорите, выдал вас с потрохами.
Милодора молчала, глаза у нее округлились.
Поручик продолжал:
—Милый офицерик Остероде, стоило его слегка прижать, объявил в этом самом номере, что вы, сударыня, масонка, что вы, соответственно, человек неблагонадежный и представляющий очевидную опасность...
—Я ничего не понимаю, — Милодора потерла виски; ей казалось, что стул под ней зашатался.
—...Что у вас довольно часто проводятся масонские собрания. Я думаю, вряд ли вы на этих собраниях судите о высокой поэзии и обсуждаете морские прогулки... Скажете, что я не прав? — Карнизов, покачиваясь на стуле, несколько секунд наблюдал, как у Милодоры вздрагивают губы. — Остероде назвал и других масонов, кроме вас. Вот, Бастурмина, например. Еще — господина Алексеева. А также господ Кукина, Кульчицкого, Остронегина... Но это все мелочь, — стул под Карнизовым слегка поскрипывал. — Заплывали к вам рыбы и покрупнее, близкие к государю...
—Не может быть, — едва прошептала Милодора.
—Что не может быть?
—Что Остероде...
Поручик с нескрываемой ехидцей ухмыльнулся:
—Помилуйте! Не может быть, что Остероде... Вы вроде умная женщина и в то же время — совсем дитя!... А может быть, что вы здесь?...
Милодора промолчала. Она была бледна, она дрожала и куталась в скатерть. Она отвернулась от Карнизова и смотрела куда-то в угол. Она была сражена и подавлена.
А поручик некоторое время разглядывал ее изящную тонкую шею; он получал удовольствие от созерцания поворота этой шеи. Потом, черкнув несколько слов на чистом листе, спрятал бумаги в стол.
Сказал:
—Достаточно на сегодня. Будем считать, что знакомство состоялось, и основные вопросы я задам вам завтра. У нас ведь есть время. Не так ли?
Милодора ответила, не поворачивая головы:
—Мне холодно.
—Вас переведут в другой номер, как я обещал. Там воздух суше и есть волосяной матрас — согреетесь, — Карнизов обернулся к двери и крикнул: — Солдат!...
Вошел знакомый уже Милодоре солдат.
Поручик велел:
—Отведешь ее в номер четырнадцать...
... В номере четырнадцать было светло — окно здесь не закрывали ставнями. Но стекло за решеткой было таким пыльным, засиженным мухами и оплетенным по углам паутиной, что создавалось впечатление, будто его не мыли со времен императора Павла I, заложившего сей каменный «смирительный» дом. Не удивительно, что сквозь это стекло ничего нельзя было разглядеть; только некие мутные пятна проступали тут и там. Милодора, остановившись возле окна, так и не поняла, куда оно обращено: во дворик тюрьмы или к стенам равелина.
Здесь действительно было несколько суше, чем в каземате. На железной кровати, выкрашенной в ядовито-зеленый цвет, лежал тощий волосяной матрас. Были стол, стул, железный рыжий от ржавчины подсвечник, глиняная кружка и суповая миска с процарапанными на них буквами «А. Р.».
«Алексеевский равелин», — догадалась Милодора о значении букв; легла на кровать и поджала под себя ноги.
Так она лежала некоторое время с закрытыми глазами, потом улыбнулась, как иногда улыбается засыпающий человек, и прошептала:
—Аполлон Романов... Тоже «А. Р.».
Однако улыбка быстро сползла с ее губ. Милодора обратилась мыслями к состоявшемуся только что разговору... или допросу... а может, и правда — к настоящему знакомству с поручиком Карнизовым...
«Остероде... Как он мог! Как он мог!... — это была саднящая царапина на сердце у Милодоры. — И как я могла столь ошибаться в человеке?!.»