Аполлон не в силах был поверить, что все произошедшее случилось наяву. У него в голове не укладывалось, что Милодора — ангел, которого любили все, кто оказывался рядом, — взята под стражу, что ее там, в крепости, принимают за человека, могущего представлять какую-то опасность для государства. Недоразумение, наговор, чья-то изощренная месть... да что угодно... Только не преступление.
Аполлон свято верил, готов был обманываться, что Карнизов (хоть он и сволочь, какую видно за версту) разберется; неужто он не увидит, что Милодора не более виновна, чем Устиша или Настя, дочка сапожника Захара, а все эти тайные собрания — скорее игра, дань моде, возможность выговориться в кругу друзей (так кухарка выговаривается на кухне) и не более, ибо никаких действий, подрывающих устои государства, бросающих тень на царствующую семью, не было... Да и быть не могло! Ни в чем Милодора не виновата. Как тому же Карнизову не пожалеть ее!...
Но тут же его будто обдавало ледяной водой: Карнизов пожалеет Милодору? Карнизов постарается найти ее невиновной?... И это тот, кто только, наверное, и грезил: как бы половчее запустить лапу в клетку с канарейкой?...
Аполлон, мучимый этими мыслями, не находил себе места; после того, как он ударил поручика, после того, как Федотов перевязал кровоточащую ссадину на руке, Аполлон ушел на берег реки и долго смотрел на медленные волны, но созерцание Невы не приносило успокоения — слишком уж велико было свалившееся ему на плечи несчастье; он бродил по городу, не видя города, подавленный, проклинающий Карнизова и обстоятельства, но более всего проклинающий себя — за то, что не предвидел беды, хотя к предвидению такому имел все основания, за то, что не предостерег, не увез Милодору.
К вечеру Аполлон вернулся и просидел всю ночь у себя в комнате на подоконнике у раскрытого окна. Время от времени поглядывал на крюк, который сослужил такую страшную службу гувернантке Анне. У Аполлона даже возникала мысль, что крюк этот мог бы сослужить такую службу и ему, не окажись происшедшее с Милодорой недоразумением, — а в этом Аполлон был почти уверен...
Одновременно от другой мысли, как под раскаленным обручем, сжималось сердце: кабы было недоразумение, Милодору отпустили бы уже через сутки...
Может, он чего-то не знал? Может, Милодора и господа не во все тайны его посвятили? Может, кроме чтений, они предпринимали что-то?...
И глаза его, будто сами собой, снова обращались к крюку.
В конце концов Аполлон решил выломать этот проклятый крюк и, подпрыгнув, ухватился за него руками, пробовал раскачать. Но крюк даже не дрогнул; оно и понятно — ведь рассчитан он был для блока. Его можно было разве что отпилить. И Аполлон оставил пустую затею. Он бежал от этого крюка, хлопнув дверью своей комнаты...
Аполлон так углубился в свои тяжкие мысли, что сам не заметил, как оказался перед дверью в кабинет Милодоры.
Было раннее утро. В пустом коридоре царила гулкая тишина. В торцовое окно проникал нежно-розовый свет зари. Аполлон смотрел на дверь кабинета и думал о том, что вот еще несколько дней назад за этой дверью была Милодора. И было спокойно у него на душе. Всего несколько дней назад у него на душе было раннее утро, и сознание озарял исходящий из сердца нежно-розовый свет... И вот Милодоры нет здесь...
К двери не хотелось подходить. Но в то же время Аполлона к двери тянуло. Смущала сознание безумная мысль: а вдруг Милодора сейчас там, в кабинете, и дожидается его; и все произошедшее в эти дни — не более чем проявление болезни, жара или некоторого умопомрачения из-за смерти брата?... После переживаний последних дней, после бессонной ночи такая мысль представлялась вполне действительной. Однако Аполлон ни на секунду не сомневался, что Милодоры сейчас в доме нет. Оттого на сердце было невыносимо пусто; сердце Аполлона было — как проеденное червями яблоко.
Он подошел к двери и взялся за ручку, он ощутил под пальцами некий плоский предмет и осмотрел его. Это была восковая печать на дощечке. В ушко дощечки входила суровая нить.
Аполлон в негодовании рванул эту нить и отбросил печать прочь. Вошел в кабинет...
Здесь уже не слышно было непрерывного хода часов — часы остановились. Выветрился и обычный свечной дух. Книжные шкафы выглядели мрачными. И корешки книг, тисненых золотом, как бы поблекли. Бюро, за которым работала Милодора, покрылось пылью; ящички были выдвинуты, на полу валялись какие-то бумаги...
Аполлон тяжело вздохнул и прошел в другие комнаты. Все в этих комнатах выглядело осиротело. Тут и там Аполлон замечал следы чужого присутствия — видно, после того, как Милодору увезли, в апартаментах ее произвели на скорую руку обыск.
Наконец, пройдя анфиладой, Аполлон вошел в спальню.
Задернутые шторы, осколки фарфоровой статуэтки на полу, незаправленная постель... Все соответствовало тому, что рассказала Устиша.
—Господи, сжалься над Милодорой, — прошептал Аполлон и, едва сдерживая слезы, лег ничком на кровать, зарылся лицом в подушку.
И ему предстал образ Милодоры так явственно, будто она была сейчас рядом. Верно, произошло это потому, что подушка помнила еще запах Милодоры. От подушки чуть уловимо пахло розами.
—Сжалься и надо мной, Господи! Не дай сойти с ума...
Вдыхая нежный аромат, Аполлон долго лежал в неподвижности. Было горько и обидно сознавать свое бессилие — он не мог сейчас ничем помочь Милодоре. Казалось, вот она, Милодора, рядом — только руку протяни... ты даже ощущаешь ее запах... Удержи возле себя, защити... умри, но не отдай... Она ведь самый близкий тебе человек — кому же еще защитить ее!... Она подарила тебе счастье — на этом самом ложе. Здесь и больше нигде ты познал блаженство. Отсюда начинались все твои мечты. Отсюда, как с вершины Олимпа, ты оглядывал многие годы своей жизни — до самых седин... И теперь... здесь... Что же! Это как смерть?!
—Неправда!...
Вдохнув нежный запах и сжав кулаки, Аполлон издал глухой стон — Милодора теперь была далеко... И надежда на то, что все закончится недоразумением, казалась слишком призрачной. Внутреннему взору Аполлона предстали циклопические жернова, которые были все ближе и ближе к Милодоре. Они вот-вот были готовы перемолоть Милодору и, оглушая отчаянным грохотом, уже, кажется, затягивали ее... А он ничего не мог сделать, и оттого умирало его сердце...
—О Господи!...
Кто-то тронул Аполлона за плечо. Он вздрогнул, обернулся.
Возле него стоял солдат:
—Господин Романов... Я за вами.
Аполлон вошел в зал. Уже знакомый ему солдат с длинными на малороссийский манер отвислыми усами закрыл у него за спиной дверь.
Стол с гнутыми ножками стоял в центре зала. Карнизов, подобравшись, будто зверь перед прыжком, сидел за столом. Перед ним среди бумаг прохаживался с деловитым видом Карлуша — прохаживался и косился на чернильницу, словно намеревался вот-вот обмакнуть в нее клюв.
Поручик смахнул птицу со стола и с натянутой улыбкой кивнул Аполлону на стул напротив:
—Присаживайтесь, сударь...
Карлуша с карканьем, теряя перья, полетел над самым полом к окну и взгромоздился на насест, устроенный специально для него.
Аполлон сел; на поручика посмотрел спокойно, удивляясь самому себе, — отчего-то уже не было желания бросаться на Карнизова с кулаками. Вряд ли перегорела ненависть или подействовала усталость; скорее спокойствие Аполлона было следствием той мысли, что рукоприкладством ничего не добьешься, между тем как, согласившись на беседу, можно что-то узнать о Милодоре и, быть может, чем-то ей помочь. А потом... кто знает, что на уме у Карнизова? Быть может, и в интересах Карнизова поскорее Милодору освободить?...
Когда Аполлон сел, у поручика правая бровь удивленно поползла вверх. Карнизов, видно, не исключал возможности, что Аполлон опять бросится на него. Видя же спокойствие Аполлона, поручик несколько расслабился, откинулся на спинку стула.
Слова поручика, с каких он начал беседу, были произнесены, можно сказать, почти приятельским тоном:
—Я на вас не в обиде... Понимаю ваши совершенно расстроенные чувства...
Аполлон молчал, глядя куда-то сквозь Карнизова; пожалуй, Аполлон сквозь Карнизова смотрел в себя.
Поручик продолжал:
—А если разобраться, у вас нет причин винить меня в ваших несчастьях. Я просто выполняю свой долг — и стараюсь делать это хорошо. Взять вас, к примеру... Вы же тоже стараетесь выполнять свой долг хорошо. Ваш долг, как я понял, — долг просветителя, носителя культуры, — Карнизов смотрел сейчас на Аполлона пристально. — Вы правы, вы избрали себе хорошее поприще. Многие беды в нашем государстве происходят от недостатка культуры в народе. Будь народ некультурней — было бы порядка больше. В дикой же толпе — сплошные крайности... и кулаки... так сказать...
Аполлон кашлянул и бросил на поручика довольно хмурый взгляд:
—Оставьте это. Меня ведь сюда привели не для разговоров о моем долге...
—Отчасти и для этого, если хотите. Разве не ваш долг внести ясность в происходящее и тем помочь... госпоже Шмидт? — от взгляда Карнизова не укрылось некоторое недоумение, мелькнувшее в лице Аполлона; поручик взял доверительный тон: — Думаю, вы не будете спорить, что госпожа Шмидт достаточно самостоятельная женщина, чтобы видеть хотя бы немного вперед и нести ответственность за свои поступки... или проступки... Как точнее?
Аполлон пожал плечами:
—Не понимаю, какие ее поступки вы имеете в виду.
Теперь поручик выразил удивление:
—Разве вам не известно, в чем ее обвиняют?
—А ей это известно?
Карнизов побарабанил пальцами по столу.
—В этом доме, в стенах которого мы с вами, сударь, принуждены быть, госпожой Шмидт организована масонская ложа...
—Ложа?... Это когда заговорщики?... Я ничего такого не знаю, — глаза Аполлона сейчас были сама искренность.
—Полагаю, вы это знаете не хуже меня. И не хуже меня вы знаете, сколь трудное время переживает держава и сколь вредно в такое время может быть любое проявление инакомыслия.
Аполлон покачал головой:
—Обыкновенные вечера, как почти в каждом благородном доме, — с романсами и стихами в альбом, — Аполлон понял, что этот человек пальцем не пошевельнет, чтоб хоть как-то облегчить участь Милодоры; как раз наоборот: когда от него будет зависеть, он постарается сгустить краски.
—И ничего больше?
—Ничего достойного внимания. Вы же не хотите, чтобы я отнимал ваше время рассказами о спиритических сеансах или о гаданиях? Это всего лишь безвинные утехи скучающих благородных людей...
Лицо Карнизова обрело жесткое выражение:
—Я имею другие сведения, каким нет основания не доверять.
—А то, что говорю вам я, в расчет не идет?
—Ну-с, говорите... говорите... Я вижу: правды от вас не добиться.
—У каждой красивой женщины есть враги, — Аполлон посмотрел на поручика со значением. — Эти враги могут выражать свое отношение к ней по-разному.
—Например...
—Например, попытаться устроить скандал в театре, — Аполлон начинал терять самообладание, — или написать подметное письмо, или оговорить...
У Карнизова слегка дрогнула щека:
—Вечера с романсами несколько отличаются от собраний в апартаментах Милодоры Шмидт. Знаете чем?... На вечерах с романсами не формируется столь живо общественное мнение, направленное против государя и державных устоев.
—Вы говорите загадками, поручик...
—Нет, это вы не имеете достаточно мужества, чтобы открыть правду...
—Наговор, вы хотите сказать... И услышать...
—Вы забываетесь, господин Романов! — повысил голос Карнизов.
Аполлон отвернулся к окну и с минуту разглядывал, как Карлуша величественно, будто являлся символом величайшего из государств, расхаживал туда-сюда по подоконнику.
Поручик спросил уже спокойнее:
—Как вы относитесь к писаниям госпожи Шмидт?
—А как я могу относиться к тому, чего не читал? Мы ведь с ней, живя в одном доме, не переписывались.
Карнизов улыбнулся:
—Аполлон Данилович, это не серьезно. Вы отлично понимаете, что я говорю о «Золотой подкове», на публичных чтениях которой вы присутствовали в числе многих... Я даже облегчу вам задачу, дабы вы не думали, что выдаете важную тайну: я прекрасно осведомлен обо всем, что на этих «вечерах» говорилось, и даже имел удовольствие прочитать роман госпожи Шмидт...
—Что же вы тогда хотите? К чему весь этот разговор?
—Допрос... Это допрос, — счел нужным уточнить Карнизов. — Меня интересует ваше отношение к ее творению — ваше отношение как литератора. Вы ведь довольно известный мастер пера...
Аполлон спокойно взглянул в пристальные глаза Карнизова:
—Вряд ли я могу сказать то, что вас порадовало бы.
—А вы попробуйте.
—Извольте... «Золотая подкова» — не тот роман, что будоражит умы и подрывает устои государства. Он, как вы заметили, о любви.
—Разве он о любви? Я не заметил.
—А о чем еще может написать женщина?
—Вы бы написали иначе? — это был слишком каверзный вопрос, чтобы пропустить его без внимания.
—Я не пишу романов, я делаю переводы. Бывают времена, когда высказывать свое мнение много опасней, чем, к примеру, кого-нибудь убить...
Поручик отметил про себя, что совсем недавно подобная мысль прозвучала при встрече его с Милодорой: какое занятное совпадение! Или мысль эта давно витает в воздухе?...
Аполлон между тем продолжал:
—А как писать роман, не высказывая своего мнения? Что вы думаете на этот счет? Не случается ли у вас, поручик, так, что приходится прятать собственное мнение — например, когда вы отчитываетесь перед своим начальством?
Карнизов выдержал некоторую паузу и не стал отвечать на заданные вопросы.
—Но вернемся к нашим овечкам, то бишь к госпоже Шмидт и ее литературному опусу... Я вдумчивый читатель. В отличие от многих чиновников от цензуры. Служба, знаете, обязывает уметь читать между строк. А начальство, кстати, это умение поощряет... И что же я читаю между строк в «Золотой подкове»?... Госпожа Шмидт довольно красочно рисует город... э-э... как бы точнее выразиться... мечты... Вот именно то слово. Иначе говоря, она выражает недовольство существующим положением дел в российском государстве. И Петербург — не город ее мечты, как это ни прискорбно. Вот то ее мнение, какое я увидел в «Золотой подкове» — это как раз то мнение, какое она хотела предложить публике с целью повлиять на нее. Не усматриваете ли вы в этом преступления?
Аполлон подумал, что если он и может как либо помочь Милодоре, то именно сейчас.
—Это дело цензуры — то, о чем вы мне говорите. Пропустить или не пропустить рукопись к читателю... Но, замечу, при известном желании даже в самой безвинной басне можно усмотреть коварный намек. Не слишком ли пристально вы рассматриваете «Золотую подкову»?... Не навешиваете ли собак?...
Карнизов перебил его с едкой улыбочкой:
—Я говорю не о рукописи, а об авторе, который довольно ловко прячет за любовными переживаниями героев свои крамольные идеи.
Аполлон покачал головой:
—Я бы не сказал так. Автор «Золотой подковы» не большой мастер пера. Простейшее неумение вы принимаете за хитрость, за крамолу.
—А я бы сказал, что она умеет точно выражать свои мысли.
Теперь Аполлон несколько повысил голос:
—Она — женщина, которая играет в модную игру, не более того. И когда она слушает шелест страниц, исписанных ею, она более думает о том наряде, в котором будет читать приятелям отрывки из рукописи, нежели о подрыве устоев государства. Я поражаюсь: ужели кто-то может думать, что она государю, которого, кстати, знает лично, серьезный враг?...
Поручик ответил не сразу; он черканул несколько слов на чистом листе бумаги, потом заглянул в какой-то список.
—Возьмем Остероде... Дурак и повеса. Впрочем... хорошего происхождения... Имел глупость набраться шампанским и крайне нелестно отзываться в пьяном состоянии об особе генерал-губернатора — публично... За что и был взят под домашний арест. Утром протрезвился, перетрусил и много любопытного рассказал стерегущему его офицеру. Покаялся, одним словом. Н-да... Так вот он утверждает, что Милодора Шмидт государю самый настоящий враг...
Аполлону живо представился этот человек — красавчик из остзейских немцев. Женоподобный, с длинными ресницами, белокожий, изнеженный, манерный. И позер. «Мы, русские люди...» Округлый мягкий женский подбородок, румянец на щеках. Ухоженные светлые шелковистые усики. Трепетные ноздри и красные губки бабочкой... Про барона фон Остероде говорили, что в каком-то ответвлении родословного древа он родственник Остермана, вестфальского немца, современника Петра I.
Между тем поручик продолжал:
— Будучи знаком с амурными подвигами, какие Остероде совершил прежде, представляя более-менее наклонности этого человека, я могу допустить, что он посещал собрания исключительно с целью соблазнить госпожу Шмидт. И к идеям, какие выносились на суд собрания и какие сам предлагал на суд, Остероде не относился всерьез — Далее... Взять Кульчицкого... Он находится полностью под влиянием Кукина. Куда пойдет Кукин, туда поспешит и Кульчицкий. Что скажет Кукин, Кульчицкий запишет себе в книжечку как некую истину. Посему Кульчицкого тоже не следует принимать всерьез — он не способен мыслить самостоятельно и самостоятельно же ставить себе цель. Вы следите за тем, что я говорю?
—Да.
—Кукин — большой хитрец. И мне стоило немалых сил в нем разобраться. Его, оказывается, мало интересуют преобразования в государстве и не волнуют высокие диспуты, и даже не привлекают несомненные прелести госпожи Шмидт... Для него важно доброе расположение графа. С помощью графа Кукин рассчитывал выбиться наверх. Согласитесь, нелегко сделать карьеру человеку его сословия — из небогатых купцов... Следовательно, Кукина мы тоже не можем воспринимать всерьез, поскольку идеалы, предложенные на его суд госпожой Шмидт, — не что иное, как его своеобразный путь к власти...
—А я? Что вы скажете обо мне?... Уж, наверное, Остероде постарался в мою сторону...
—А вы знаете — нет. Я, признаюсь, этому сам удивлен... Вы оказались не столь опрометчивы, как многие, и хотя высказывали кое-какие мысли, были осторожны в выражениях и ни словом, ни полсловом не бросили тень на государя и существующий порядок. К тому же вы не были членом общества, а были только как бы приглашенным...
—Вы не хотите взять и меня под стражу?
—Нет. В этом нет никакой необходимости... Но продолжим... Алексеев... С Алексеевым я еще не разобрался, — тут Карнизов бросил в Аполлона острый взгляд. — А вот госпожа Милодора увлечена своими идеями всерьез. И что удивительно, граф Н., человек, умудренный многими годами и сединами, тоже относится к идеям преобразований всерьез — причем, как говорится, с молодыхногтей; не удивительно, что он в свое время служил надежной опорой преобразователю Сперанскому, был проводником его идей... Вот отношение к делу графа и представляет наибольшую опасность для державы, ибо в графе, увы, соединяются государственная близорукость и большие возможности человека с положением... — глаза Карнизова здесь стали добрыми и какими-то масляными. — Вы могли бы что-то сказать о графе Н.?
В сердце у Аполлона кольнуло; Аполлон понял: поручик ждет, что он оговорит графа. Вон — даже перо уже обмакнул в чернильницу.
Аполлон сказал:
—Мне нет дела до графа. Меня беспокоит только судьба Милодоры.
—И меня, — глазом не моргнул Карнизов. — Но хотелось бы...
—Тогда вы должны сделать все, чтобы она вернулась домой.
—Разумеется... Но давайте, однако, поболтаем о графе. Ведь вы, Аполлон Данилович, должны недолюбливать его как своего... извините... предшественника, — Карнизов сделал вид, будто ему не совсем с руки говорить об этом. — Поймите меня правильно. Не вдаваясь в область фантазий и домыслов, я стараюсь отражать суть, истинное положение вещей...
Лицо у Аполлона было каменное:
—Я слушаю, слушаю. Продолжайте...
—Ни для кого не секрет, что граф совершенно очарован госпожой Милодорой — и давно. И он много бы дал за то, чтоб ввести эту женщину в свой роскошный дом в качестве супруги. Поверьте, граф еще не отказался от этой мысли. А то, что рядом с госпожой Милодорой сейчас вы, для него, опытного придворного интригана, мало значит. Ему проще простого выставить вас в черном свете — не отмоетесь. Он только ждет какого-либо промаха с вашей стороны — это очевидно, — поручик сделал значительную паузу. — Вы ходите к Милодоре, если можно так выразиться, по шаткому мостику — по мостику, во многих местах подпиленному графом. И, зная это, вы будете графа покрывать?
Аполлон с удовольствием отметил, что чернила на кончике пера у Карнизова высохли.
—Неужели вы верите, что узнаете от меня больше, чем от Остероде?
—А разве нет? — теперь глаза поручика смотрели нагло; поручик, как видно, понял, что из Аполлона ему ничего не выудить, и, должно быть, просто издевался.
Аполлон поднялся:
—Это можно было понять еще там, в театре. Или здесь — на ступеньках крыльца.
В лице Карнизова мелькнула тень:
—Молчанием вы не поможете госпоже Шмидт.
—Главное — что не причиню вред...
—Вызывающим поведением можете и причинить.
—Значит, вы пристрастны?
—Я всегда пристрастен, когда речь заходит о судьбе отечества. И горжусь этим.
—А я не уверен, что вы, сударь, верно истолкуете уже сказанное мной.
—Вы забываетесь!...
—Ничуть. Сказанное во благо не используйте во вред... Считайте, что это моя просьба, — с этими словами Аполлон вышел из зала.
Поручик еще некоторое время смотрел тяжелым взглядом на дверь, потом процедил злобно: «Каков умник!» и, скрипнув зубами, смахнул со стола стопку чистых листов. Листки порхнули стайкой белых птиц и далеко разлетелись по полу — так велика была досада поручика.