Когда Милодора вошла в номер второй, Карнизов стоял вполоборота к окну и вид имел довольно угрюмый. При появлении Милодоры взгляд его несколько оживился. Солдат, видно, побаивавшийся поручика, в нерешительности топтался за спиной у Милодоры. Карнизов взглянул на солдата почти ласково: — Пшел вон, любезный.

Андрейша вышел и тихо притворил за собой дверь.

Карнизов, по обыкновению поскрипывая сапогами, прошелся перед Милодорой туда-сюда.

—А я уж полагал, что вы не придете... что вы не желаете видеть меня, — замечание его прозвучало с неприкрытой язвительностью.

—Разве что-то зависит от униженной узницы? — выразила удивление Милодора.

Поручик едва подавил смешок:

—«Униженная узница»... Это совершенно в духе вашего романа. Не удивительно, что я, когда читал, так и слышал ваш голос... А вы чересчур романтичны — настолько романтичны, что это мешает вам жить. Но вам-то кажется, что, наоборот, помогает. Не так ли?... Вы, возможно, мните себя героиней вашего следующего опуса — этакой прекрасной таинственной узницей вроде самозванки Таракановой... Поразительно еще то, что вы верите всему написанному вами!...

—Но вы же верите тому, что написали, — Милодора кивнула на стопку бумаг, сложенную на столе.

Голос Карнизова стал жестким:

—В том, что написал я, менее всего романтизма. И если в написанном мной и есть заблуждения, то — только ваши и таких, как господинчик Остероде... — поручик раздраженно взглянул на Милодору, в рыжих глазах его будто плясали огоньки пламени. — Но оставим это... Садитесь, сударыня. Вы должны сегодня ответить на главные вопросы. И не забывайте, что от ответов целиком зависит ваша судьба, поелику судьба вершится не на небесах, а в устах говорящего...

Милодора села на стул напротив.

Она вдруг ощутила смертельную усталость. Будто что-то надломилось в ней — и было сейчас совершенно все равно, где вершится ее судьба, — на Небесах ли, в ее ли устах, или в устах говорящего на нее Остероде... Милодора, конечно, еще не была в том состоянии, когда человек ищет смерти, но уже достигла черты, когда человек не особенно смерти противится и совсем ее не боится.

—Ну-с... — Карнизов раскрыл свои бумаги и обмакнул перо в чернильницу. — Где вы воспитывались?

—Вы как будто пытаетесь доискаться корней... — слабая улыбка притаилась в уголках рта Милодоры. — Впрочем я не делаю из этого тайны. Где может воспитываться девушка из обедневшей дворянской семьи, рано лишившейся кормильца?...

—Где же? — лицо поручика было сосредоточенным и даже суровым.

—Дома. У окна на глухую кирпичную стену. На рынке за прилавком... Моя матушка торговала зеленью, и я, разумеется, помогала.

Поручик нервно сжал губы, и те побелели:

—Торговки зеленью обыкновенно не пишут романов. Вы же где-то получили образование, милая.

Милодора опять улыбнулась, но улыбнулась она воспоминанию:

—В том доме, где мы жили, были тонкие переборки вместо стен. И я, на счастье, слышала громкий голос гувернера.

—Вы хотите сказать, что тот гувернер заложил в вас некоторые... э-э... идеи? — Карнизов опять макнул перо в чернильницу. — Имя его не помните? Из поляков, должно быть, которые спят и видят во сне развалить империю?

—Из поляков? Нет. Он был француз.

Поручик поморщился:

—Хрен редьки не слаще. Лучше русского человека нет на свете... А имя, конечно, запамятовали.

—Имя вам ничего не даст. Этого человека давно уже нет в России.

—От всех французов сплошная крамола... — глаза поручика злобно, по-волчьи, блеснули. — Так какие идеи он в вас заложил — этот вольтерьянец? — настаивал Карнизов.

Милодора покачала головой:

—С его помощью я постигала основы наук. А идеи он закладывал скорее в мою матушку. Он увез ее потом во Францию... вместе с идеями.

Карнизов удивленно округлил глаза.

Милодора продолжала:

—Но это было много позже: когда я уже вышла замуж. Последнее письмо, что я от нее получила, было из Парижа... — Милодора взглянула на Карнизова. — Что вас так удивляет? Моя матушка всегда была очень хороша собой. Я удивляюсь, почему ее не увезли еще дальше. Многие не прочь улучшить свою кровь за счет русских красавиц... А идеи... — Милодора была рада разочаровать поручика. — Идеи принадлежат мне. Кое-что я черпала из книг. У Федора Лукича, моего супруга, собралась довольно обширная библиотека, если вы обратили внимание. Но не будете же вы, в самом деле, арестовывать книги. Или вы откопаете и поместите в каземат Федора Лукича?...

Карнизов, пропустив эту колкость мимо ушей, сделал в какой-то графке прочерк.

—Свободный образ мыслей вы, конечно, ни от кого не заимствовали?

—Как всякий взрослый самостоятельный человек я вольна мыслить. Разве мыслить у нас возбраняется?

Карнизов едко улыбнулся:

—Но не до такой же степени... — и тут взгляд его как бы налился тяжестью. — А какое влияние, сударыня, имел на вас граф?

—Какой граф? — насторожилась Милодора.

—Комедию разыгрываете? — зло усмехнулся Карнизов.

—У меня много знакомых графов.

Поручик так и сверлил ее глазами:

—Тот граф — старый. Вы отлично понимаете, кого я имею в виду.

Милодора пожала плечами:

—Он все больше молчал. Он старый человек, как вы изволили заметить. И ему, должно быть, скучны были мои чтения. Он предпочитал на них подремать.

Карнизов откинулся на спинку стула:

—Так невежливо с его стороны не высказать свое мнение даме. И это при том, что дама с нетерпением ждала его оценки — уважаемого, умного, влиятельного в свете человека. Вы не находите, что тут есть какая-то неувязка? Мне представляются неубедительными ваши слова.

Милодора не ответила.

Поручик, чтобы приблизиться к Милодоре, лег грудью на стол:

—Дайте мне свою руку.

—В каком смысле?

—Протяните руку, сударыня.

Милодора неуверенно положила руку на стол. Поручик сложил нежные пальчики Милодоры в кулак и крепко сжал ей ногтевые фаланги; он сделал Милодоре так неожиданно больно, что кровь бросилась ей в лицо.

Карнизов прошипел:

—Граф ваш — масон. И он имел влияние на всех вас. И это он стоит за вами и за вашими идеями. Не так ли?...

—Мне больно...

—Он подбивал вас всячески влиять на общественное мнение — расшатывать устои государства. Он проявлял недовольство по поводу сословного деления общества. Он говорил гадости на августейшую семью... Так? Я это должен записать у себя в бумагах? Говорите же...

Милодора теперь побледнела:

—Мне очень больно... Отпустите...

Лицо Карнизова совершенно изменилось; Карнизова теперь даже невозможно было узнать.

Зверь смотрел из Карнизова:

—Подобно инородцам, которые наводнили Россию, которые всюду хотят занять высокие места и на этом нажиться, он расшатывает империю. И вы полагаете, что он умный человек?... Вы хоть раз возражали ему? Или были всегда согласны?...

Милодора отшатнулась от этого страшного лица и заплакала.

Поручик отпустил ее руку, вытер платочком пот у себя со лба и был теперь похож на прежнего Карнизова.

—Извините... Но нет никаких сил...

Спустя минуту он спросил спокойным ровным голосом:

—Вы не сочтете за труд составить список книг, которые прочли за последние два-три года?... И которые имели на вас влияние?... А может, читали и чьи-то рукописи?...

Краем скатерти Милодора вытирала слезы:

—Не читала.

—И из господина Романова не читали?

—Что-то из Вергилия, как будто. Но это читают и царские дети...

После очередной бессонной ночи, которую Аполлон провел в бесплодных попытках придумать, как помочь Милодоре, чувствовал он себя весьма скверно. Смежив веки и мучаясь головной болью, он сидел на стуле у окна. Воспаленным виском, в коем с болезненностью пульсировала кровь, Аполлон прислонялся к холодной стене и ощущал от этого соприкосновения облегчение.

В дверь постучали. Это пришла Устиша. Выглядела она, пожалуй, тоже не лучшим образом. Девушка сказала, что Аполлона внизу дожидается какой-то солдат.

В полной уверенности, что Карнизов опять изволит вызывать на допрос, Аполлон чертыхнулся и вышел из своей комнаты.

Но он ошибся; с первого же взгляда на солдата Аполлону стало ясно, что явился этот человек не от поручика... Почему Аполлон так подумал, он и сам не знал. Но то, что солдат пришел с вестями о Милодоре, Аполлон уже ни секунды не сомневался.

С тревожным сердцем Аполлон сбежал по лестнице вниз.

—Вы господин Романов? — негромко спросил солдат, озираясь на лестницу, по которой спускалась Устиша.

—Да, это я.

—Тут просили передать вам... — и караульщик- солдат быстро сунул в руку Аполлону мятый клочок бумаги.

Аполлон развернул этот клочок и, увидев знакомый почерк Милодоры, спрятал записку в карман. Солдат при этом одобрительно кивнул и направился было к выходу...

Но Аполлон удержал его за плечо и просил горничную:

—Устиша, угости человека наливкой...

Однако солдат отказался.

Тогда Аполлон протянул ему деньги:

—Возьмите хоть это.

—Что вы! Разве я из-за этого!... — и солдат быстро вышел на улицу.

Должно быть, он сильно рисковал, что так торопился покинуть дом.

Вернувшись в комнату, Аполлон поскорее заперся, достал записку — совсем крохотный обрывок бумаги — и бережно расправил на столе. Тоскливо сжалось сердце Аполлона, когда он прочитал:

«Милый, милый Аполлон Данилович! Умоляю, сделайте что-нибудь, заберите меня отсюда. Добейтесь высочайшей аудиенции...»

Аполлон знал, что Милодора — сильный человек, который может стерпеть многие трудности и не проронить ни слова жалобы. Но если Милодора пишет «заберите меня отсюда», значит, ей невыносимо тяжело.

Аполлону стало душно, и он расстегнул ворот рубахи и раскрыл окно. В эту минуту он подумал, что Милодоре не позволена даже такая мелочь — раскрыть окно; а ей, без сомнения, стократ душнее, чем ему. Ныло сердце.

«Господи! Господи!...»

Аполлону был известен адрес того департамента, где рассматривались просьбы на высочайшее имя и в случае необходимости назначалась высочайшая аудиенция. Но в этом департаменте, конечно же, будет проволочек не менее чем на полгода... Аполлону показалось много проще добиться встречи с государем, прибегнув к средству старинному, к коему прибегали отчаявшиеся люди, — стать на площади перед дворцом и стоять столбом до тех пор, пока государь тебя не заметит и не соизволит спросить у своих придворных, чего надобно этому человеку...

Но все-таки разум подсказывал, что начать следует с департамента. Ибо у русского человека всегда есть надежда, что среди ответственных чиновников он встретит чиновника порядочного, совестливого и, если все-таки мздоимца, то — умеренного... Написать несколько ходатайств на разных уровнях — не очень-то это и обременительно, хотя, скорее всего, бесперспективно...

Аполлон быстро оделся, спрятал записку за подкладку сюртука и вышел из дома.

... Милодоре снилось, что ночью в коридоре дважды пробили часы, что ее будто мучила жажда и она пила из жестяной кружки, на которой было криво процарапано «А. Р.». Милодора держала кружку с нежностью, обхватив ее ладонями. Милодора любила эту помятую солдатскую кружку уже только потому, что на кружке были нацарапаны инициалы Аполлона. В этом мраке воспоминание об Аполлоне было для Милодоры единственным светом. Но Аполлон не приснился ни разу, как Милодора того ни хотела...

Ей снился бой часов за тяжелой дверью, а потом будто скрежетал ключ в замке и будто кто-то тихо входил в номер. Но это не пугало Милодору, ведь она была уверена, что все происходит во сне. И она была так измучена, что не имела сил проснуться: Приходил не Аполлон — в этом Милодора не сомневалась, поскольку приходивший не привносил в ее сон света. А Аполлон был свет...

Тот, кто приходил, был — тьма. Он был невидим в темноте. Его можно было только слышать. И Милодора слышала, как этот человек шел к ней от двери, и останавливался возле кровати, и долго стоял без движений, словно бы ожидая, что Милодора обернется. Но Милодора не оборачивалась. Она знала, что это всего лишь сон — один из тех дурных снов, что мучили ее здесь, в равелине, едва ей удавалось заснуть. Еще Милодора знала, что, даже если обернется, все равно не увидит этого человека, поскольку он — тьма. А в глубине души Милодора боялась, что это все-таки не сон...

Вошедший дышал часто, возбужденно, как дышит любовник, долго искавший близости с возлюбленной и наконец сделавший мечту реальностью, — осталось только взять, «вкусить вожделенный плод»...

Милодора отчетливо слышала во сне, как это дыхание еще приблизилось к ней. В этом дыхании странным образом были смешаны два запаха: запах кофе и запах солдатской казармы... Милодора никак не могла вспомнить, где уже слышала такой запах. А человек-тьма, так и не дождавшись, что она повернется, зашептал Милодоре в самое ухо:

—Я люблю вас, сударыня. С того самого мига, как впервые увидел. Я хочу бесконечно глядеть на вас, я хочу стать тенью вашей, эхом вашего голоса. Я хочу ощущать в руках ваше тепло... А вы холодны... И делаете вид, будто не понимаете меня. Вы меня терзаете, вы принуждаете меня выходить из образа, мне естественного, что мне не под силу. Потому я должен переступать через многое, чтобы взять свое...

Милодора лежала без движений. Она думала о том, что разве узнаешь голос по шепоту. Нет, не узнаешь.

А человек-тьма продолжал:

—Что вы со мной делаете, сударыня?... Вы меня сводите с ума. Вы завладели мною. Я уже сам не знаю, какой безумный поступок совершу завтра... А сегодня... сегодня губы ваши не дают мне покоя. Я хочу их расцарапать вам до крови. И это меня возбудит...

Определенно, это был очень дурной сон. Зачем расцарапывать ей до крови губы — непонятно...

А человек-тьма объяснял, то в одно, то в другое ухо нашептывал Милодоре, что маленький изъян на лице добродетели волнует его больше, нежели сияющий перл на груди порока. Поэтому он просил изъяна: — Искусайте себе губы, сударыня... Милодора вспомнила, где слышала этот запах... У себя в доме — в зале, где проживал поручик Карнизов. Милодора еще удивлялась: почему это в ее доме вдруг так запахло казармой?... И теперь шершавая лапа неизвестного монстра схватила Милодору за сердце: нигде, даже во сне, невозможно было укрыться от Карнизова. Проклятый Карнизов был всюду...

Мысленно Милодора пыталась избавиться от него — от этого наваждения. Но у нее ничего не выходило. Карнизов неотступно следовал за ней... Он заглядывал в окна, когда Милодора обходила в мыслях комнаты своего дома; лик его отражался в начищенном медном кофейнике, когда Устиша приносила ей утренний кофе; он подсматривал и в чердачное окно, когда Милодора с радостным сердцем обнимала Аполлона... Лик Карнизова выглядывал из-за тумбы на улице, когда Милодора и Аполлон садились в экипаж и ехали куда-то; а когда они гуляли в Летнем саду, подлый лик этот выглядывал из-за ровных шпалер кустарников; Карнизов приникал ухом к слуховому окну, когда Аполлон и Милодора тихо-тихо говорили о любви... Боже! Всюду был этот Карнизов, куда ни посмотри: он прятался за каменным надгробием на кладбище и за алтарем в церкви, он сидел под прилавком на рынке и подглядывал из-под ложа новобрачных, и даже немощные старики, укладывающиеся в холодную постель, должно быть, ощущали липкий взгляд этого человека; очертания фигуры его угадывались во мраке под мостом, и Милодора опасалась пройти по мосту; силуэт Карнизова просматривался в полутемной передней, и Милодора боялась войти в собственный дом...

Человек-тьма жарко дышал ей в затылок:

— Лишь одно ваше слово, сударыня, и все, что случилось, останется жалким сном. Вы вновь обретете свободу и вернетесь в свой дом. Мы накажем всех, кто дурно влиял на вас и кто оклеветал вас, а я стану счастливейшим из смертных. Все, что свидетельствует против вас, мы с легкой душой сожжем в печке... Скажите одно только слово или дайте знак, что у меня есть надежда... что я буду удовлетворен...

Милодора спала; она очень хотела проснуться, но проснуться сейчас было выше человеческих сил. Сон мучил ее, человек-тьма издевался над ней и над святым чувством, что есть любовь. И еще... Разве может сатана говорить о легкой душе — о бесценном подарке Бога человеку?

У сатаны было жаркое — адово — дыхание; и от дыхания этого теперь пахло не кофе, а серой:

— Неужели не видно, что я уже не могу жить без вас... что ради вас я способен на преступление?...

Умная женщина вряд ли поверит в существование любви, ради которой любящие способны на преступления; ради любви совершаются лишь возвышенные поступки. А Милодора была умная женщина.

Этой ночью ее совершенно измучил дурной сон — долгий сон, до самого утра.

Она проснулась разбитая, с ноющей болью в затылке.

За дверью медленно прохаживался караульный солдат. Откуда-то из-за куртин едва доносилась барабанная дробь, слышались отрывистые команды, поданные звонким голосом...

Милодора лежала без движений. Она не пошевелилась даже тогда, когда клацнули засовы и вошел солдат. Она знала, что это принесли еду; она знала, что принес еду седоусый угрюмый хромец. Она даже знала, что именно он принес. Черствый заплесневелый сухарь, миску мутного супа из загнившей капусты и кружку кипятка, именуемого чаем. За то время, что Милодора была здесь, она уже успела изучить кое-какие порядки.

Когда хромец ушел, Милодора все же открыла глаза. На столе лежал черствый сухарь, стояли помятая миска и кружка с буквами «А. Р».

Милодора вздохнула.

Спустя полчаса опять громыхнули засовы. Седоусый сказал с порога:

— Велено — на выход.

Милодора послушно встала и, закутавшись в скатерть, направилась к выходу — невесомая, как тень. Милодора была несколько удивлена, когда увидела, что поручик Карнизов поджидает ее в коридоре возле солдата.

Поручик, заложив руки за спину, слегка раскачивался с пятки на носок и смотрел на Милодору с ласковостью.

Он сказал:

— Сегодня я сам провожу вас. Я шел по коридору и вспомнил, что нам по пути... Идемте же...

Милодора безропотно пошла за Карнизовым. Дурной сон совершенно измотал ее. Силы почти покинули Милодору, и пришло равнодушие.

Поручик, не дойдя до номера второго, распахнул дверь номера третьего. Сделал Милодоре приглашающий жест и вошел в номер только за ней.

Здесь был накрыт широкий стол.

Стояли бутылки мадеры с высокими горлышками, залитыми сургучом, высились в хрустальных вазах фрукты, на серебряных блюдах красовались румяные пироги, запеченный поросенок, рыба под хреном, жареные цыплята; в глубокой чаше — рис с черносливом; тут — салаты; там — нарезанные колбасы; в дубовом ведерке, как водится, — квас, а в хрустальных кувшинах — меды и сбитни...

На все это благоухающее неожиданное великолепие Милодора смотрела с изумлением, не веря зрению.

На стенах номера были развешаны картины — | сплошь гастрономические сюжеты. За чисто вымытым окном виднелся уютный ухоженный скверик — несколько молоденьких деревьев и кусты. Стояли вокруг стола мягкие стулья, обтянутые розовым шелком, а возле изразцовой печи висело большое зеркало в раме красного дерева.

Мучаясь сомнением, наяву ли все это видит, Милодора оглянулась на Карнизова. Тот придал лицу выражение удивления и даже некоторой растерянности.

Милодора устремилась было к зеркалу, но поручик перехватил ее за локоть (пожалуй, хорошо, что Милодора не успела дойти до зеркала и увидеть свое отражение; то, что она увидела бы, — какая она стала, — не прибавило бы ей настроения и бодрости).

Карнизов сказал:

— Я, кажется, ошибся, сударыня. Мы с вами вошли не в тот номер... У нашего начальника именины, видите ли...

И он вывел Милодору в коридор. А у нее кружилась голова, и была Милодора бледна, вокруг глаз залегли тени — в полутемном коридоре это было особенно заметно. Невдалеке прохаживался по коридору солдат с обнаженной саблей. Это был тот — седоусый, мрачный...

У Милодоры вдруг зашумело в ушах, и слабость едва не подкосила ноги. Милодора оперлась рукой о стену.

— Вам дурно, сударыня? — поручик открывал в это время дверь номера второго. — Ничего! Это бывает иногда с нашими... э-э... постояльцами... Сейчас, сейчас...

Поручик был так любезен, что поддержал Милодору.

В номере усадил ее на стул, а сам занял свое обычное место. И мгновенно преобразился: любезность бесследно исчезла с лица...

Теперь на Милодору смотрела хищная птица.

— Вы, надеюсь, понимаете, сударыня, что я не ошибся только что номером. Я просто показал, насколько мог бы быть гостеприимен с вами, пойди вы мне навстречу... Я мог бы разрешить вам регулярные прогулки, хотя бы в этом сквере, — он оглянулся на окно, — или мы с вами погуляли бы в Летнем саду — там такие фонтаны сейчас, такие чудные дорожки, посыпанные песком!., мог бы приглашать к вам время от времени священника для возвышенных бесед, мог бы даже свозить вас в оперу, так вами любимую...

— Понимаю... — едва пошевелила Милодора бледными губами.

— Вы ни дьявола не понимаете, — сузил глаза Карнизов. — Вы ни в грош не ставите свою жизнь. А между тем еще месяц-два — и вас вывезут отсюда на кладбище.

Милодора закрыла глаза, будто пыталась справиться со слезами:

— Моя жизнь с самого начала как-то не удалась...

— Самое время переломить неудавшееся, — со значительным видом заметил поручик.

— Ах, если б это было в моих силах, а не в силах Божьих!

— Это в ваших силах, сударыня. Вам следует только сделать чистосердечное признание. Черное назвать черным... И мы возвращаемся в номер третий, где вам представится возможность попировать наконец, отведать изысканных блюд, насладиться горьковатым виноградно-медовым привкусом мадеры? Что за чудо это вино!... С каждой каплей его к вам приходят силы... А жизнь коротка, знаете ли, и так мало в ней приятного... Зачем же еще сокращать ее, зачем отказывать себе в простых удовольствиях? Ради чего?...

Вопрос этот надолго завис в воздухе, поскольку Милодора предпочла не отвечать.

Карнизов опять достал из стола свои листочки.

— Вам даже и не много придется говорить. Все уже сказано, ибо все состоявшие в вашем тайном обществе взяты под стражу. Все сознались, и многие раскаявшиеся даже отпущены на свободу... — поручик взглянул на Милодору ободряюще. — Ну же!... Решайтесь, наконец... Для полноты картины не хватает только ваших признаний. Поверьте, дражайшая, признание — скорее в ваших интересах, чем в моих как человека, несущего службу в данном месте...

— Если вам все известно, то я не понимаю, чего же вы хотите от меня... — Милодоре было дурно, она чувствовала озноб. — Вам же уже показали на черное...

Карнизов раздраженно блеснул глазами; он понимал, что разговор их опять пошел по старому кругу. Но выдержка опытного сыскных дел мастера взяла верх.

— Кое-что требует уточнения, прояснения. Всегда разумнее взглянуть на дело с нескольких сторон — к примеру, глазами не одного человека.

Милодора кивнула.

Поручик счел это хорошим знаком и заметно воодушевился.

— Итак... В моих бумагах содержится много сведений о графе Н. В частности одним из ваших... заявлено, что граф был по существу вдохновителем сего тайного общества, а вовсе не вы. Разве не справедливо было бы, чтобы вместо вас в казематах погостил граф?

Милодора внимательно слушала и молчала.

Не дождавшись ответа, Карнизов продолжал:

— Вы были только... как бы это точнее выразиться... приятным обрамлением этого общества; если хотите, приманкой для таких офицериков, как Остероде, для таких господинчиков, как Остронегин... Вы — мягкая подушечка для головы, считающей себя разумной, но очень вредной для России, поверьте. В минуту опасности где эта умная голова? А подушечка где? Втоптана в грязь...

— Что же вы хотите от меня? — упорствовала | Милодора.

— Дело в том, что вы были близки с графом, как никакая другая из женщин после смерти его жены. И он наверняка посвящал вас в некоторые свои мысли, мечты... Не мог не посвящать — должны же вы были говорить о чем-то. Я хочу, чтобы вы, в свою очередь, посвятили в эти мысли меня. Только и всего... Неужели вам не обидно, что вы здесь — дорогая подушечка в грязи, — а он там — красуется в салонах и ведет беседы с другими дамами?... И, возможно, подыскивает вам замену.

Милодора устало прикрыла глаза:

— О чем мы беседовали? Бывало о литературе...

— Так, так... — поручик, оживившись, начал писать.

— Но главное — граф вводил меня в свет... Многих это, кажется, задевало...

— Продолжайте, продолжайте... Он вас с кем-то знакомил? — перо Карнизова безбожно скрипело.

— Да, конечно.

— С кем же?

— Я бесконечно признательна графу за то, что он познакомил меня с государем.

Поручик медленно отложил перо.

Милодора продолжала, прикрыв глаза, мысленно заглядывая в прошлое:

— Его величество мне сразу показался интересным собеседником. И вообще: он производит впечатление наполненного человека...

Глаза Карнизова налились свинцом.

— Ты, гнусная лоретка, любимица старцев... Издеваешься надо мной?

Милодора вздрогнула, открыла глаза:

— Ничуть. Вы спросили, я ответила. Зачем же прибегать к оскорблениям?

— Оскорбления — это ничего; это еще сахар. Ты не была в номере последнем... Вот когда я с пристрастием начну да по-настоящему, тогда ты быстро запоешь... А не запоешь, мы на эту нежную шейку накинем грубую пеньковую веревку да под барабанный бой вышибем из-под белых ножек стул... А может, и веревки не нужно... Руками!... Руками!...

Руки поручика действительно оторвались от стола и потянулись к Милодоре.

Милодора сжала зубы и отвернулась. Но зубы от озноба предательски стучали.

И Карнизов заметил это.

— Страшно? Всякому стало бы страшно... — в его голосе появились сочувствующие нотки. — Вы посмотрите на себя. Вы же красавица!... Зачем так глупо губить свою жизнь?... Вы посмотрите, какая у вас прекрасная рука. Ее же ваять надо... Но на нее, однако, скоро наденут кандалы... А пальчики! Эти нежные пальчики, которые надо бы целовать, которые надо бы унизывать перстнями. Эти пальчики будто созданы для того, чтобы их любить... — здесь тон Карнизова стал угрожающе-вкрадчивым. — А ну как прищемить их дверью!...

Милодора вытерла со щеки слезу. И была безмолвна. Милодора словно спряталась за свое безмолвие — единственное, за что еще могла спрятаться от этого страшного человека.

Карнизов поднялся со стула и стал медленно и задумчиво прохаживаться по номеру. Потом, остановившись за спиной у Милодоры, заговорил:

— Вы на что-то надеетесь, быть может? И эта надежда поддерживает вас?... Уверяю, сударыня, в положении вашем все надежды напрасны... Граф отрекся от вас, едва узнал о том, что вы препровождены в крепость. Помните, как Петр отрекался от Иисуса? — поручик склонился через плечо Милодоры и заглянул ей в лицо; близко-близко; кончик носа его был покрыт мелкими капельками пота, а в глазах мерцали дьявольские насмешливые огоньки. — Но ведь там был Иисус! А тут всего лишь кокотка... Граф же слишком хитрый человек, чтобы в этом положении рисковать своей головой. Он лучше поступится так называемой порядочностью. Что такое порядочность? Пустой звук — пшик!... Граф никогда не будет заложником идеалов. Или я не прав? Почему тогда ваш покровитель до сих пор не вмешался в ход событий? Где он вообще?...

В коридоре пробили часы.

Не дождавшись хоть какой-нибудь ответной реакции — Милодора будто пребывала в отуплении, — поручик продолжал:

— Наверное, вы надеетесь на помощь господина Романова? А? Так ответьте же!

Милодора, утирая слезы, пожала плечами.

Карнизов опять ходил вокруг нее.

— Ваш избранник вам мнится прекрасным рыцарем, быть может? Это совсем напрасно. Он не достоин ваших чувств, поверьте. Я беседовал с ним... так сказать по горячим следам. Он совершенно испугался. Жаль, что вы не видели его. Господин Романов был готов оговорить вас, лишь бы подчеркнуть свои верноподданнические чувства и невиновность, непричастность... Вы, как всегда, ошиблись в выборе...

— Я не верю вам, — прошептала Милодора.

— Что, позвольте?... — склонил голову поручик.

— Я вам не верю, — повторила Милодора тверже.

Карнизов усмехнулся:

— Она мне не верит!... Она зато верит Остероде... Да сколько угодно!... Я же вам не гадалка, и меня мало заботит, верите вы мне или нет... Если на то пошло, я вас вообще щадил до сих пор, не говоря всей истины... Думал, пользуясь обстоятельствами, оградить... не дать сломаться духу...

Милодора посмотрела на него вопросительно.

Карнизов вернулся к себе за стол.

— Господин Романов уже дня три как покончил с собой... — поручик сказал это так, будто стегнул Милодору хлыстом. — И заметьте: не от отчаяния, что потерял вас, а от страха, что попадет в застенок...

— Что значит «покончил»? — у Милодоры под ногами вдруг закачался пол, и стены внезапно искривились и готовы были обрушиться.

— То же, что и всегда, — тихо торжествовал Карнизов. — Это очень точное слово и толкуется только в одном смысле... Вы выделили Аполлону Даниловичу неудачную комнату. Там есть крюк в потолке. Кому, как не вам, знать историю этого крюка?...

— Крюк? — бедная Милодора отказывалась верить слуху.

— Да, тот самый. Но можете больше не беспокоиться. Я велел этот злосчастный крюк спилить, в конце концов... Что касается господина Романова, который все это время, какое был знаком с вами, тщился сохранять достоинство и благородство, то, когда его снимали с крюка, вид он имел очень жалкий. Он был бос и у него были какие-то скрюченные руки... А лицо...

— Достаточно...

Милодора опустила голову, глаза ее погасли. Упоминание поручиком крюка убедило ее, что поручик не лжет... Откуда было Карнизову знать про тот крюк? Милодора и не подумала, что про крюк, на котором однажды удавилась гувернантка, могла рассказать поручику болтливая Устиша...

«Но Аполлон, Господи! Наложить на себя руки!...»

Милодора меньше всего ожидала этого от Аполлона. Известие о гибели Аполлона совершенно подорвало в ней всякую волю сопротивляться, бороться. Ей стало все равно: судьба графа Н., барона фон Остероде, других членов общества, и в первую очередь ее собственная судьба теперь мало волновали ее; пожалуй, только сейчас Милодора осознала, чем сделался для нее за короткое время Аполлон, сколько места он занял в ее сердце, и почувствовала, как опустело у нее на душе, когда Аполлона не стало...

— Господин... — Милодора закашлялась, — поручик... Верните меня обратно в номер...

— Отчего же! Мы должны еще побеседовать о графе.

—Мне плохо. Нет никаких сил... Потом...

Поручик расценил ее слова по-своему — как обещание.

— Что ж! Потом — так потом. Нам ведь с вами спешить некуда. Найдем часок обсудить серьезные вещи, — и он позвонил в колокольчик; вошедшему седоусому солдату пренебрежительно бросил: — Уведи ее, любезный...

У Милодоры все сильнее болело в груди. Ее душил кашель. Вряд ли это был нервный кашель — от известия о смерти Аполлона. Иначе ее не бил бы озноб.

Милодора куталась в тонкую скатерть, но это нисколько не согревало и не спасало от сырости. Милодора грезила... То ей представлялось, что на край постели присаживалась мать и несла какую- то чепуху по-французски — о тесемках, оборочках и рюшах,— говорила, что хочет видеть свою дочь белошвейкой и тогда будет ею горда; то будто в углу сидел на стуле старый муж Федор Лукич Шмидт, ставший перед смертью совсем развратным; Федор Лукич сладенько улыбался, подмигивал и непристойными движениями давал Милодоре понять, чтобы она скинула с себя эту дурацкую скатерть и все одежды, какие были, и продемонстрировала свою прекрасную наготу...

— Мне холодно, — жаловалась Милодора. — Затопите печь...

— Не положено, — старик Шмидт улыбался во всю ширь беззубого рта.

— Тогда дайте одежду.

— Не велено.

— Но от земли тянет сыростью, — Милодора никогда ни о чем не просила этого вредного старика.

А Аполлона не было...

Милодора кашляла и плакала от боли в груди. Она видела того молодого солдата, что согласился передать Аполлону записку. Солдат поил ее кипятком. Кипяток пах какими-то древесными почками или корой.

Милодора жаловалась и ему:

— Мне холодно. Затопите печь, солдат...

— Не положено... — тихо и с оглядкой отвечал солдат.

— Но я умру от холода.

— Нет, кипяток согреет. Пейте...

Она пила, обжигая губы.

Мать все делилась впечатлениями о Париже, старый супруг в углу все делал непристойные знаки. Солдат придерживал кружку с процарапанными буквами «А. Р.». Не было только Аполлона.

— А Аполлон? — загорелись глаза у Милодоры. — Вы передали ему записку, солдат?

— Тише, тише... — испуганно оглядывался солдат.

Милодора посмотрела на него с укором:

— Вы обманываете меня. Вы не передали записку. Он же умер.

— Кто умер? — не понимал солдат. — Я передал... Молчите!

И он опять подвигал ей кружку с кипятком. А она пила и кашляла.

— Господи! Я скоро умру... Вы не передали, солдат... Я совсем одна...

Не было в номере ни матери, ни старого супруга, ни солдата. И никаких иных видений не было. Только — холод.

— Затопите печь... — стонала Милодора и металась в жару.

За дверью совещались два голоса. Один настаивал, что следует доложить господину поручику и отправить в Обуховскую больницу. Другой отвечал, что все обойдется, что «бабы живучи — стервы», «а ты знай свое; начальство не любит, когда в их дела нос суют».