Они спускались по чугунной лестнице. Устиния впереди, Аполлон следом. Аполлон думал о Милодоре, которую сейчас увидит, а если быть точнее, то не столько думал, сколько лелеял одну мысль — как хороша была вчера ее улыбка!...

— Слышите, ступени гудят? — голос Устинии едва пробивался к его сознанию. — Есть, конечно, и постарее дома на Васильевском. Но и этот очень старый...

— Конечно, старый... гудят...

Аполлон, тешась мыслью о Милодоре, слушал краем уха...

... На месте этого дома некогда стояла просторная крестьянская изба, потом — был построен типовой мазанковый домик. И только затем поставили каменный дом. Строилась чуть ли не одновременно вся улица. Некий швед, адмирал, перешедший на службу к российскому государю, оплачивал строительство дома. Когда адмирал умер, дом был куплен богатым русским заводчиком, поставлявшим для императорского Монетного двора колыванское и нерчинское серебро. Этот заводчик и отделал дом мрамором, дубом и кипарисом, заказал художникам росписи; много денег вложил, но и жил здесь долго. Потом заводчик перебрался на Адмиралтейскую сторону, а этот дом кому-то продал... В 1812 году здесь временно располагалось одно из отделений госпиталя; в зале, в котором когда-то танцевали мазурку, работали хирурги; стояли несколько столов для этих хирургов, а вокруг — все носилки, носилки... с ранеными; со столов кровь лилась, кое-где даже впиталась в паркет — есть до сих пор темные пятна, которые не оттереть... В каком году этот дом купил бывший хозяин — муж Милодоры — Устиния не знала...

Они прошли по третьему этажу и столкнулись в коридоре с худощавым господином — смуглым, с впалыми щеками и внимательным взглядом. Господин посмотрел на девушку добро и даже как бы насмешливо. А Аполлону вежливо кивнул.

Когда худощавый господин был уже далеко, Устиния шепнула Аполлону:

— Это тот самый лекарь Федотов...

Изначально дом не был предназначен под наем жилья. Он был — роскошный особняк, который, правда, со сменой хозяев пришел в некоторую ветхость. Но дом оставался все еще достаточно крепок — и если к нему приложить хозяйскую руку, он мог простоять хоть лет двести. Просторные помещения третьего этажа поделили деревянными стенами и оштукатурили их; недорого меблировали. Это уже делали при госпоже. После смерти хозяина госпоже пришлось несладко. От сдачи комнат был единственный доход; была, впрочем, еще деревня — и довольно большая,— но в результате неурожаев последних лет хозяйство крестьян пришло в совершенный упадок, и хозяйке рассчитывать на прибыли с этой стороны не приходилось.

После короткого стука Аполлон вошел в кабинет.

Здесь действительно было много книг — три стены полностью заставлены ими. Поблескивали золотом корешки. Обставлен был кабинет старой, еще, может, прошлого века, темной и массивной мебелью.

Милодора в атласном стеганом халате стояла за конторкой и что-то писала. Когда Аполлон вошел, она подняла на него глаза и вежливо улыбнулась:

— Вот и вы, господин Романов!... Принесли? — она не была уже так напряжена, как вчера, при первой встрече.

Ветер нес по небу облака, и время от времени проглядывало солнце; вот и сейчас солнечные лучи упали в окно. Милодора в их свете была вся такая свежая и будто прозрачная. И необычайно притягательная: Аполлон едва справился с желанием подойти к ней ближе и дотронуться до нее.

Аполлон положил ей на конторку свои бумаги. Невзначай бросил взгляд на французскую книгу, к которой, видимо, обращалась Милодора; это был Франсуа Шатобриан — что немало удивило Аполлона (молодая женщина, читающая Шатобриана, уже этим своим интересом демонстрирует ум).

Милодора едва глянула в бумаги. Любопытство мелькнуло у нее в глазах:

— Ваше имя отчего-то знакомо мне...

— В этом нет ничего удивительного, если принять во внимание, что я однофамилец государя, — замечание Аполлона вполне можно было расценить как тонкую шутку.

Милодора покачала головой:

— Нет, не это... И у меня есть впечатление, будто где-то я уже видела вас...

— Вряд ли, сударыня.

— Скажите, вы давно в Петербурге?

— Со вчерашнего дня. А до этого бывал наездами.

Она задумалась, бросив взгляд за окно:

— Верно, я ошиблась... Ну да это неважно... Как показалась вам первая ночь в моем доме?..

— Мне не впервой проводить ночь в новом месте. Я много путешествовал.

— Вы мне об этом как-нибудь расскажете... Присаживайтесь в кресло...

Аполлон сел, заставил себя перевести взор на книги (нехорошо ведь так поедать хозяйку глазами), но книг тех все равно не видел, потому что даже внутренним взором был обращен к Милодоре.

— Интересный дом и даже со своей историей, — девушка в общих чертах поделилась.

Аполлон тут вспомнил, как трудно ему было в эту ночь уснуть.

— Мне даже показалось, с голосами дом... Милодора тихо засмеялась:

— Старая мебель. Время от времени вдруг разжимается какая-нибудь продавленная пружина, и диван или одно из кресел как бы вздыхает, оживает... Вы слышали, наверное?.. Эти явления нередки, и на людей, с ними не знакомых, могут произвести неприятное впечатление: будто кто-то невидимый, дух, призрак передвигается по комнатам, присаживаясь то на диван, то на кресла...

Аполлон, слушая музыку ее голоса, подумал о том, что речь Милодоры — удивительно ясная. Эта женщина, вероятно, хорошо умеет излагать свои мысли — не иначе, сказывается образование.

Он сказал:

— Вы что-то писали... А я вас отвлек... Милодора посерьезнела:

— Увы, мне надо закончить это сегодня, — она глянула в свои листочки. — Мы с вами еще поболтаем как-нибудь. Вы сказали, что литератор...

— Только некоторым образом, — оговорился Аполлон.

— Быть может, отсюда... я что-то слышала о вас? Или читала?

— Вряд ли. Я издавался слишком мало. Милодора бросила на него быстрый взгляд:

— Мне это очень интересно, признаюсь... И в наше время, в нашей стране вовсе не обязательно издаваться много, чтобы о тебе узнали. Не так ли?..

— Так, — Аполлон не мог не отдать должное осведомленности этой женщины.

— Достаточно только опубликовать свежие мысли... В наше время все больше пишущих молодых людей, и некоторые их мысли обретают крылья... Я думаю, что слово иногда может повлиять на дело.

Милодора опять вежливо улыбнулась — это была не та улыбка, что вчера. Так же вежливо она улыбалась и графу Н., и малознакомым и незнакомым людям на том званом вечере — тем самым людям, которые, втайне восторгаясь ее красотой, не хотели принимать ее в свой круг.

Аполлон поднялся:

— Не буду вам мешать. Да и свои дела, знаете...

— Я понимаю: свежие мысли... — эти слова можно было бы принять и за иронию, если б не та дружеская теплота, с какой они произносились.

Хозяйка любезно проводила его до двери кабинета. По лицу госпожи Милодоры было видно, что она уже не с Аполлоном, что мысленно она — где-то далеко. Аполлон подумал, что в ней есть если не тайна, то уж загадка — наверняка... Поднявшись к себе в комнату и перекусив наскоро тем, что принесла недавно Устиния, Аполлон отставил поднос в сторону и достал текст, который дал ему Черемисов.

Перевод он начал словами:

Дальше этого дело, увы, не пошло.

Аполлон долго сидел в задумчивости, покусывая кончик пера. Он не узнавал себя — он будто стал другим человеком. То, что увлекало ранее, теперь утратило былое значение; мысли, казавшиеся прежде интересными и глубокими, теперь представлялись пустыми и никчемными — надуманными мыслями; цели, казавшиеся заманчивыми и ясными, растворились в воздухе, и вместо них появилась одна цель — Милодора...

Будто некий языческий божок взял да и перековал его — сделал в жарком горниле Аполлона наоборот... Все, что прежде представлялось Аполлону в нем самом надежным, теперь стало зыбким. Все, во что он верил, вдруг как бы потеряло ценность... От перемен, какие в нем произошли, но какие он еще не осмыслил до конца, Аполлону стало неуютно. Он прислушивался к себе и чувствовал, что как бы завис в воздухе, утратил привычную опору...

Аполлон вдруг поймал себя на том, что уже несколько часов кряду размышляет на тему: есть ли у него хоть одна мысль, которую Милодора могла бы посчитать крылатой?..

Он тщетно перебирал в уме некоторые свои мысли, коими прежде гордился; сейчас все они виделись ему блеклыми. Он думал сейчас для Милодоры... И Аполлон уже не сомневался, кто тот божок, который так ловко и быстро перековал его на иной лад и даже как будто лишил уверенности. Божок этот очень был похож на Милодору...

Когда Аполлон спохватился и собрался продолжить работу над переводом, он увидел, что уже начало темнеть. А свечей он сегодня не купил — совсем позабыл о них.

Чертыхнувшись, он бросил перо на стол и вышел из комнаты. В полной темноте, придерживаясь стен, прошел до лестницы и спустился на третий этаж. Аполлон постучал в первую же из дверей.

Отворил ему тот немолодой худощавый господин с впалыми щеками. Аполлон вспомнил, что этот господин — лекарь, и фамилия его Федотов. Попросил у него огарок свечи — заимообразно.

Господин Федотов открыл дверь пошире и пригласил войти:

— Огарка, наверное, нет, а целую свечу найду, — при этом посмотрел доктор Федотов очень доброжелательно (он, по всей видимости, был хороший доктор). — Я вас понимаю, молодой человек, на ум пришли удачные поэтические строки, и надо бы записать...

— Вы правы, несколько строк можно было бы записать, — Аполлон подумал, что настоящий лекарь и должен быть проницательным, но потом ему пришла мысль, проясняющая обстоятельства: горничная девушка рассказывала Аполлону о жильцах; точно также и жильцам она могла рассказать о нем — и уж, верно, не удержалась.

Словно подтверждая его догадку, лекарь спросил:

— Это вас я сегодня встретил в коридоре с Устишей?..

На первый взгляд в апартаментах доктора Федотова творился настоящий кошмар — но только на первый взгляд. Вся комната этого господина была завалена книгами, альбомами, исписанными листками бумаги, гипсовыми слепками, некими зарисовками на обрывках картона. Раскрытые с закладками книги лежали повсюду: на столе, на стульях, на подоконнике, на полу...

Кое-где на полях страниц Аполлон заметил ремарки, сделанные ровным, как по линеечке, убористым почерком... Да, это был ученый лекарь — не цирюльник какой-нибудь, почитающий отворение крови панацеей и отворяющий кровь всем подряд.

Благородный дух науки так и витал в комнате...

Господин Федотов показал на узенькую извилистую меж завалов книг дорожку посреди комнаты, единственно по которой здесь можно было передвигаться:

— Проходите тут и садитесь на стул... Аполлон прошел по указанному дефиле:

— Мне бы свечу, и я не отвлекал бы вас более...

— Разумеется, разумеется... Но и познакомиться любопытно. Про вас говорят: интересный молодой человек.

— Уже говорят? Как странно...

Доктор Федотов оставил его фразу без внимания.

— Скажите, не жаловалась ли на меня Устиша? Аполлон, дабы не обидеть хозяина, принужден был устроиться на стуле в углу.

— На некоего Холстицкого будто жаловалась. Однако — шутя. Больно щиплется...

Федотов усмехнулся:

— Он хороший человек. Незаменимый для меня...

Аполлон окинул комнату взглядом:

— Сразу видно, что вы не из тех докторов, что всем без разбору ставят клистиры и прописывают шпанских мушек...

Федотов пожал плечами:

— Клистиры бывает тоже нужны... А тут мы с Холстицким... Впрочем, быть может, вам это будет не интересно...

— Отчего же! При желании во всем можно найти интерес.

Федотов удивленно повел бровью:

— Очень верно подмечено для такого молодого человека. Очень верно... Что ж, извольте, отвечу: у нас до сих пор нет отечественного анатомического атласа. А вы как человек с образованием должны понимать, сколь может быть важен такой атлас и для врача, пользующего больного, и для всякого пытливого ума, постигающего медицину... Миша Холстицкий рисует мне — он превосходный рисовальщик. Хотите, я сведу вас с ним?.. Да, да, непременно сведу, он живет рядом — за стенкой. Но чего-то его не слышно давно, наверное, спит. Он напишет вам бесплатный портрет...

— Зачем же бесплатный!...

— Напишет, напишет... Он сегодня весь день радовался, что к нам в Вавилон — так Миша называет дом госпожи Шмидт — поселился еще один человек изящного ума. Не какой-нибудь чинуша с крысиной мордочкой и хитрыми злыми глазками. И не извозчик, от которого за версту несет водкой и конским навозом...

Аполлон не понял:

— Госпожа Шмидт... это кто?

— Милодора. Неужели вы еще не познакомились с Милодорой? Само очарование!... Миша помоложе меня. И он, скажу вам по секрету, безнадежно в нее влюблен... Он мечтает написать с нее портрет...

— Шмидт, вы сказали?

— А... вот вы о чем? Это она по мужу. А тот, хотя и Шмидт, но был русский. У нас ведь каждый второй Шмидт — русский. Вы что? Не знали?.. Мне на секции как-то попался один Шмидт. Вы бы его видели!... Калмык из калмыков — а, поди ж ты! Шмидт!... Тоже где-то немчик затесался... — оглядывая комнату, Федотов задумчиво почесал себе подбородок. — К слову сказать: в прошлом веке все евреи с ума посходили — записались в итальянцы. Мода была, знаете ли... Архитекторы, музыканты... Итальянцы итальянцами, а богу своему молятся — векселю...

Так, за разговором они познакомились.

Федотова звали Василий Иванович. Это был основательный в общении человек, повыспросил у Аполлона, кто он и чем занимается. Рассказал о себе; и дед его, и отец были лекарями — много пользы отечеству принесли — соответственно и ему самому Бог велел...

Федотов дал Аполлону пару свечей «без возврата» и просил заходить без стеснения в гости — по-соседски.

«Очень милый человек», — с этой мыслью Аполлон собрался уж уходить, как в дверь постучали.

Василий Иванович открыл.

На пороге стоял пожилой небритый человек в фартуке; нельзя сказать, что он был сильно пьян, однако от общества Бахуса он сегодня явно не бежал.

Лекарь поморщился раздраженно:

— Ты, Захар, когда-нибудь бываешь трезвый? Лучше бы дочери лишний пряник купил!...— Эх, доктор! Не серчай!... — человек в фартуке махнул рукой. — Настюха заболела — опять у нее случился жар...

Василий Иванович прошел мимо Аполлона, взял из-под стола сумку, велел Захару подождать в коридоре — пока инструменты соберет...

Аполлон попрощался и вышел.

Захар курил в коридоре трубочку. Держал в руке масляную лампу. Если судить по виду этого человека, он не особенно переживал, что у него какая-то «Настюха заболела».

— Настюха — это кто? — приостановился Аполлон.

— Дочка... А вы, значит, новый жилец? — Захар приподнял лампу и осветил лицо Аполлону. — Я — сапожник. Внизу живу... А вы, стало быть, на самом верху... — он зажал мундштук зубами. — Провожу вас до лестницы, пока доктор собирается.

Прикрывая ладонью огонек лампы, Захар сапожник пошел вперед. Аполлон не возражал. Захар, поспешивший помочь ему, вызвал у него симпатию, — как вызывает симпатию всякий простодушный открытый человек, независимо от того, какого он сословия.

На ходу обернувшись, сапожник спросил:

— Уже видели хозяйку? Как она вам? — он не прочь был, кажется, посудачить.

От Захара пахло кожей, крепким вином и табаком.

— Добрая женщина, — отозвался Аполлон.

— Милодора-то? — в улыбке открылись разрушенные табаком зубы. — Да, добрая... И с виду женщина неплохая, и как будто не жадная, не выматывает последнюю копейку, порой прощает долг, дочке конфектов иной раз присылает... Участливая, добродетельная с виду...

— С твоих слов получается: не только с виду, — заметил Аполлон в спину своему провожатому.

Тот, однако, не обратил на его замечание никакого внимания:

— Вот я скажу: видали мы в Париже...

— В Париже? Разве ты бывал в Париже?..

— Больше года. В тринадцатом и четырнадцатом... Чего только ни насмотрелся!... Жизнь совсем другая. Н-да!... — тут он вздохнул. — Я в Париже-то барышень повидал. Могу о них судить... Смотришь на нее — она царевна. Царевна, да? — сапожник оглянулся.

— Положим...

— Так вот царевна, а готова с каждым солдатом пойти. Гулящая... И идут... Скажу по секрету, уж я перебрал этого богатства там... Н-да!... — сапожник на секунду оглянулся, он улыбался приятному воспоминанию. — С виду-то добра. А что внутрях — потемки... Хотя не мне судить... Но с другой стороны: почему бы и не посудить. А?

Сапожник Захар так увлекся разговором, что, кажется, позабыл про заболевшую дочку.

— Постой, ты о ком? — не понял Аполлон.— О хозяйке — о ком еще? О добродетельной нашей... Ведь она, скажу по секрету... По ночам, брат, принимает гостей, устраивает оргии... И довольно часто...

— Что-то ты не то говоришь, — нахмурился Аполлон; он подумал, что с его стороны недостойно обсуждать женщину, красивую и, конечно же, добродетельную, с этим пьяным человеком, который, не иначе, готов был весь мир очернить. — Я тут пару дней всего, но у меня уже сложилось мнение, что она женщина добрая и образованная.

— Вот-вот! — кивнул Захар. — Одно другому не помеха. С виду она, может быть, и ангел. Но я давно заметил: от таких ангелов беги — вместо души у них преисподняя, — он дошел до чугунной лестницы и остановился. — Вы, молодой господин, еще не видели теней в ее окнах. Поэтому не понимаете, о чем я толкую. А как увидите — вспомните Захара... Часто в непогоду... Тени в окнах мельтешат, а в апартаментах хозяйки тихо — ни музыки, ни голосов...

Аполлон пожал плечами:

— Чего только не привидится... — он не досказал насчет зеленого змия.

— Спьяну, вы хотели сказать? — осклабился в свете лампы Захар и пыхнул табачным дымом. — Есть, конечно, грешок. Но я — старый солдат, меру знаю... И явь от бреда отличу... Коляски да кареты подкатывают к крыльцу одна за другой — не простые гости, состоятельные, с лакеями да кучерами; слуги посреди улицы зимой греются у костров... Собираются у Милодоры греховодники с гербами — титулованные, значит... Съезжаются на оргии. А при свете дня встреть их... Сидят в кабинетах, в присутственных местах, в коллегиях под портретом государя-освободителя, принимают важный благочестивый вид. Они — лицемеры титулованные... Им в Петропавловке самое место... Я знаю.

Аполлон посмотрел на Захара недоверчиво (какой-то пьяный бред, ей-Богу):

— Они, может, книги читают... Почему обязательно оргии?

Сапожник посмотрел на Аполлона как на блаженного:

— И на все замки притом закрываются... Вот и сегодня!... Прислушайтесь!...

Аполлон невольно прислушался:

— И что?

— Тихо?

— Тихо...

— А между тем у хозяйки знаете сколько господ собралось!... Десятка два: и в экипажах, и пешими явились. Спросите у Антипа, у дворника нашего...

Аполлон не нашелся, что ответить. Но после этого разговора у него возникла неприязнь к человеку, который всего минуту назад казался ему даже симпатичным. Аполлон зажег свечу от лампы Захара, сдержанно кивнул ему и направился вверх по лестнице. Лекарь Федотов уже спешил по коридору...

Поднявшись к себе в комнату, Аполлон некоторое время раздумывал над тем, что услышал сейчас. Его даже подмывало выйти в сквер и посмотреть на окна второго этажа — есть ли в них, действительно, тени. Но потом он подумал, что выйти и посмотреть — это уронит достоинство его... равно как и достоинство Милодоры, женщины, образ которой он высоко возвел и низводить который не собирался...

Впрочем к окну он подошел и глянул во двор.

Там внизу было темно. Свет свечи отражался от стекла... В разрывах меж тучами, плывущими довольно быстро, время от времени показывался тонкий серп месяца. Отчего-то стало тревожно на сердце.

А с тревожным сердцем — какая литература!...

В расстроенных чувствах и с мыслью о том, что в него плеснули некой дикой небывальщиной, окунули в пьяный бред, Аполлон лег спать. Но сон у него был неспокойный — сон не нес отдыха. Просыпаясь на мгновение, Аполлон ловил себя на том, что мозг его продолжает думать — думать во сне (как бы жить своей жизнью, отдельной от существа Аполлона), мозг ворочает тяжелые, как камни, мысли. Оттого голова словно полна дурмана... В очередной раз засыпая, Аполлон задавался вопросом: не с того ли званого вечера, не с того ли бала, на котором увидел Милодору с графом Н., полна дурманом его голова?..