Одно из качеств, отличающих поэта, как и всякого истинного художника, от большинства смертных, состоит в умении по-особому, свойственным только ему одному способом видеть мир и показать ближнему, как он его видит. Ю. Тынянов назвал это свойство способностью «необычайно видеть вещи». Бывает, что поэту бросается в глаза такое, чего миллионы его современников вовсе не замечают или не хотят замечать, как подданные голого короля не желали видеть, что он гол. Поэт бывает похож на того простодушного ребенка, которому не успели или не смогли внушить, что нужно видеть у королей и чего видеть не следует. Ему вообще труднее заморочить голову, чем другим. Оттого-то власть имущие и пастыри человеческого стада всегда относились к поэтам с опаской, зорко за ними приглядывали, при всякой возможности норовили их завербовать, подкупить, а неподкупных явно или тайно сживали со свету.

Сюжеты песен Ж.Б. и В.В., их многочисленные персонажи создают большую и сложную картину мира, «человеческую комедию» второй половины нашего века. Порою кажется, что поэты впадают в крайности и потому отходят от строгой истины. Но чем больше мы приглядываемся к порождениям их фантазии, тем для нас яснее, что прямой вызов внешнему правдоподобию не только не отдаляет их от правды, но, напротив, дает возможность увидеть в ней то, что от привычного, скользящего взора сокрыто. Один из персонажей Шекспира уподобил мир театральным подмосткам. Мы понимаем это как метафору. Но эти два поэта показали, до какой степени жизнь наша пронизана настоящим лицедейством. Его так много всюду, оно настолько буднично, что мы почти перестаем различать, что всерьез, а что игра, где оригинал и где подделка.

Один из самых настойчивых мотивов песен Ж.Б. — разочарование, прозрение. То и дело выясняется, что люди говорят не то, что думают, поступают наперекор тому, что говорят. Чувствам, убеждениям, заверениям нет никакой веры. Любовь изначально таит в себе измену и почти неминуемо ею кончается. Все истории в песнях поэта рассказываются от имени мужчин, а предательство в любви совершают, как правило, женщины. Они без зазрения совести бросают своих возлюбленных на произвол судьбы, предпочтя их кому попало. Новый избранник может иметь какие-нибудь заметные преимущества перед оставленным, например, те, ради которых юная и бойкая особа внезапно ушла от 18-летнего провинциала, явившегося завоевывать столицу и сразу же попавшего в добровольный плен к первой встречной парижанке. Любовь их была бурной, но недолгой: девица перешла под опеку какого-то старикашки, обитателя правого берега Сены, стало быть, вероятно, человека со средствами. Обманутый в своих чувствах юноша близок был к отчаянию, но удар все же перенес:

Слез моих поток, Конечно, потек В весеннюю Сену. Как в подъем тогда Пошла вдруг вода, Здесь видели все мы. Впрочем, я не стал Кидаться с моста — Стеснялся прохожих, И волна внизу Была на слезу Не очень похожа.

Другая расстается со своим кавалером от пустоты и скуки жизни:

Медовый месяц наш прошел В трущобах местных хорошо, Хоть ветер выл и дождик капал… Но этот край мы претворим В Венецию иль в вечный Рим, Или в Неаполь. Однажды все обрыдло вам, И, давши выход злым словам, Ушли вы — я сидел печалясь…

Иная на свой лад сыграла роль Красной Шапочки, уйдя из дому в красном берете с гостинцем для бабки:

Встречный волк сманил ее, внушив беглянке ересь… Слово про любовь — и я сразу бью прямо в челюсть, При всем моем почтенье к вам.

А чаще всего, чтобы покинуть сердечного друга или, того хуже, поменять его на другого, или же обзавестись одновременно несколькими, им не требуется каких-либо веских причин. Это происходит как-то само собой:

Когда бежал стремглав я на свиданье к Маринетте, Какой-то грязный тип ее бесстыдно обнимал… С букетиком моим хорош я был, поверьте, С букетиком моим хорош был я!

Измена вьет себе гнездо и под сенью брачного союза. Во французской литературе тема супружеской неверности имеет долгую традицию. Казалось бы, Ж.Б. дает лишь новые, виртуозные вариации того, что мы уже не раз встречали, скажем, у Бальзака, Стендаля, Флобера, Мопассана, не говоря уже о бульварных романах. Но и этот нестареющий мотив звучит у него по-особому. Супружеская неверность уже не отклонение от правила, не нарушение принятых норм семейной жизни, привносящее в нее некоторый драматизм, а самая повседневная и монотонная рутина, чуть ли не постылая повинность. И жертвами такого порядка опять оказываются мужчины. Почти каждый женатый персонаж его песен обманут своей женой, знает про это и охотно рассказывает. Иные даже не усматривают в этом ничего для себя зазорного. Недовольны лишь самые чувствительные и обидчивые. Один из них никак не может смириться со своим двусмысленным положением, поскольку терпит от него немалые лишения и к тому же беспокоится за свою репутацию:

Да, я давно рогат: тут ее все ласкали, Медовый месяц наш зачеркнут и забыт. К телу она меня больше не допускает, Притом что без мужчин ее почти знобит. Ей наплевать на то, как мне терзает душу Позор, что запятнал семейный наш союз. Я же худой молвы пуще проказы трушу, Насмешек, как чумы, боялся и боюсь. Плуты любых мастей из моего стакана Мое же пьют вино, отряды объедал В кухне моей снуют шустро, как тараканы, — И сколько я их там уже перевидал!

Другой обманутый бедолага возмущен коварством своей возлюбленной, которая, по его мнению, «довела адюльтер до высшей точки» тем, что изменила ему, своему давнему любовнику, со своим мужем («Изменница»).

Как редкая диковина упоминаются у Ж.Б. верные жены, Пенелопы, по его выражению. Одна из его песен так и называется «Пенелопа». Он отдает должное верности этой женщины своему супружескому долгу, но не порицает тех, что соблюдают его не очень строго. Ему больше нравятся такие, например, женские качества, как доброта и отзывчивость. Их образцом может служить жена некоего Эктора. О нем самом из песни можно узнать только то, что именно он ее муж:

Женами наш Вавилон До краев заселен. Мы назовем вам одну, Лишь одну, ту жену, Что всех милей и всех нежней. Мы все души не чаем в ней, Мы чтим ее, благоговея! Кто ж муж, бесценной нашей феи?..

Этот счастливец и есть Эктор. Фея заботливо и бескорыстно опекает приятелей своего Эктора и как может утешает их во всех житейских невзгодах, вплоть до самой последней:

Ежели кто-то из нас Встретил свой смертный час. И совершить, говорят, Надо скорбный обряд, — Кто, все преграды сокрушив, Устроить сможет за гроши По экстра-классу погребенье? Кто знал в жене такое рвенье?..

Все тот же Эктор («Жена Эктора»). Возможно, отчасти из-за такого, не совсем канонического понимания Ж.Б. женских добродетелей и слабостей многие считали его женоненавистником. Между тем поэзия его проникнута восхищением перед женщиной. Правда, он никогда ее не идеализирует, не превращает в икону, но и не насмехается над ней так язвительно, как сплошь и рядом поступает с мужчинами.

В песнях В.В. мотив любовных измен тоже звучит довольно часто, но нет в нем той настойчивости и изощренности, что свойственны галльской традиции. Здесь все по-русски просто и бесхитростно, но и по-русски же исполнено большей страсти.

Бывают положения, когда неверность подруги производит страшное душевное потрясение. Его испытал тот молодой боец, которому за полчаса до атаки «передали из дому небольшой голубой треугольный конверт»:

Там стояло сначала: «Извини, что молчала. Ждать не буду.» — И все, весь листок. Только снизу — приписка: «Уезжаю неблизко, — Ты ж спокойно воюй и прости, если что».

От такого известия

Он шагнул из траншеи С автоматом на шее, Он осколков беречься не стал, И в бою над Сурою Он обнялся с землею, Только — ветер обрывки письма разметал.

Несоответствие сущего должному, обман и фальшь Ж.Б. и В.В. видели не только в делах любовных, но и в самых разных поступках людей, в явлениях и предметах. Порой все вокруг начинает казаться фальшивым, и на поверку выходит, что так оно и есть. Вот один из персонажей Ж.Б. рассказывает зауряднейшую как будто историю о том, как обманула его возлюбленная. Но не только любовь ее оказалась ненастоящей, все там с начала до конца было поддельным:

На даль полей заплаткой лег Фальшивый райский уголок. Там все поддельно, например, Солома кровли — полимер. В саду — лже-клумбы, лже-пруды, Колодец ложный — ни воды, Ни истины ни стар ни мал Со дна его не поднимал.

Поддельны и дом, и все, что в нем есть, и даже сама его хозяйка, предмет страсти рассказчика:

Мигал, приветливо маня, Камин без дров и без огня… Старинный на меня глядел Портрет, искусный новодел. Лже-жемчуг, псевдобирюза, В оправе лже-ресниц глаза. Фальшивый звук давал рояль, А белых клавиш кость едва ль Могла бы быть уличена В происхожденье от слона. При лже-свечах, едва жива, Сорвав с себя лже-кружева, Шептала, часто задышав: «О, ты мой первый ложный шаг…» Лже-дева! Лживый женский стыд! Невинный тон лже-простоты. Поддельный ангел напрокат. Седьмого неба суррогат.

И все же кое-что было настоящим:

Но было в том концерте лжи Такое, что принадлежит Другому жанру, где уже Не к месту эти наши «лже-»: Моя к ней злая тяга и Недомогания мои — Когда все врозь пошло у нас И стал ей мил де Карабас.

Судя по имени счастливого соперника, он, вероятно, тоже поддельный.

Мир, в котором мы живем, настолько обманчив, что заведомая фальшь может оказаться истиной. Выпускники Высшей школы изящных искусств в Париже (школы «четырех искусств»: живописи, скульптуры, архитектуры, гравюры) устраивают костюмированный бал со всевозможными шутовскими представлениями. Некто получил на бал приглашение. Там разыгрывают похороны:

Приятели скорбят, в слезах глаза подруг, На ящике — цветов сугробы, а вокруг Все в черном, черный креп на зеркало надет. Такой разыгран фарс, что любо поглядеть. Умельцы хоть куда — воспитанники муз: По правилам обряд исполнен был, клянусь!

Гость не перестает удивляться правдоподобию всего происходящего: тут и покойник в гробу, и надгробный плач, и заупокойная служба. Вот прибыли на кладбище. Реализм представления, можно сказать, переходит в натурализм:

Опущен гроб… И тут стал вкус им изменять: Посыпалась земля — не дали чудаку, Обжившему пенал, вдруг крышку приподнять И, выглянув, пропеть собравшимся «Ку-ку!»

Под занавес, правда, возникает ощущение чего-то мистического:

Когда покинул я обитель мертвецов, За мною вслед, брела, ложилась на лицо Какого-то креста навязчивая тень, Как будто чем-то я прельстил ее в тот день. Умельцы хоть куда — воспитанники муз: Загробный дух вступил в комедию, клянусь!

Но развязка наступила чуть позже:

А дома понял я, какой был карнавал: Лишь трубку раскурив листком, что призывал Меня на их спектакль, внезапно взял я в толк, Что зван был кой-кому отдать последний долг. Умельцы хоть куда — воспитанники муз: Усопший — мне родня ближайшая, клянусь!

Такие же неприятные неожиданности подстерегают на каждом шагу и персонажей В.В. Даже хваленая мужская дружба, так прочно скрепляемая задушевными беседами под звон стаканов, не выдерживает подчас настоящей проверки:

Дорога, а в дороге МАЗ, Который по уши увяз, В кабине — тьма, напарник третий час молчит…

Вот где надо бы держаться друг за друга. Не тут-то было:

Он был мне больше, чем родня — Он ел с ладони у меня, — А тут глядит в глаза — и холодно спине. А что ему — кругом пятьсот, И кто там после разберет, Что он забыл, кто я ему и кто он мне! И он ушел куда-то вбок…

Дело обошлось благополучно, но неизвестно, пошел ли этот «веселый наворот» впрок кому-нибудь из них двоих:

…Конец простой — пришел тягач, И там был трос, и там был врач, И МАЗ попал, куда положено ему, — И он пришел — трясется весь… А там — опять далекий рейс, — Я зла не помню — я опять его возьму!

Незлопамятность и доверчивость — качества, разумеется, симпатичные. Но в наше время они чаще караются, чем получают одобрение. Одна из постыднейших заповедей отечественной, якобы народной мудрости — «дураков надо учить», — где под дураками понимаются люди простодушные, а под ученьем нечто такое, чего «умные» себе никогда не пожелают. Мораль эта в течение нескольких десятилетий вколачивалась нам хозяевами нашей жизни, закреплялась опытом. Вот один из самых распространенных образчиков такого опыта:

В наш тесный круг не каждый попадал, И я однажды — про́клятая дата — Его привел с собою и сказал: «Со мною он — нальем ему, ребята!» Он пил как все и был как будто рад, А мы — его мы встретили, как брата… А он назавтра продал всех подряд, — Ошибся я — простите мне, ребята.

Те «ребята», которых неблагодарный гость выдал властям, возможно, были не самого праведного образа жизни. Но, как известно, у нас гораздо чаще за доверчивость наказывали людей, ни в чем, кроме нее, не повинных, вроде того общительного пассажира дальнего поезда, что ехал в Вологду и разговорился с попутчиком:

Чемодан мой от водки ломится — Предложил я, как полагается: «Может, выпить нам — познакомиться, — Поглядим, кто скорей сломается!…».           Он сказал: «Вылезать нам в Вологде,           Ну а Вологда — это вона где!…». Я не помню, кто первый сломался, — Помню, он подливал, поддакивал, — Мой язык, как шнурок, развязался — Я кого-то ругал, оплакивал…           И проснулся я в городе Вологде,           Но — убей меня — не припомню где. А потом мне пришили дельце По статье Уголовного кодекса, — Успокоили: «Все перемелется», — Дали срок — не дали опомниться. … Пятьдесят восьмую дают статью — Говорят: «Ничего, вы так молоды…» Если б знал я, с кем еду, с кем водку пью, — Он бы хрен доехал до Вологды!

Если исходить из пресловутого тезиса о «дураках», коих надлежит «учить», то можно сказать, что вольно, мол, было ему поить своей водкой первого встречного да еще пускаться с ним в откровения. Но не слишком ли жестокая расплата за поведение, в котором сказалась одна из характернейших российских привычек — коротать время в пути не иначе, как за выпивкой и разговором? Правда, и во времена не столь страшные злоупотребление этой привычкой могло привести к печальному исходу, как это случилось с тульским Левшой. По рассказу Н.С. Лескова, тот, возвращаясь морем из Англии на родину, тоже всю дорогу пил на пари со своим попутчиком, что в итоге стоило ему жизни. Но заметим, что загублен был Левша больше собственной слабостью и бессердечием петербургских стражей порядка, чем усердием собутыльника. Тот, хоть и был иноземцем, англичанином, сам протрезвев, искренне обеспокоился судьбой «русского камрада».

В годы, когда В.В. сочинял и пел свои песни, 58-я статья уголовного кодекса или ее аналоги в приговорах наших судов мелькали уже не так часто, как во времена его детства и отрочества. Но откровенность в выражении своих убеждений, слишком настойчивое предпочтение правды перед ложью безнаказанным вовсе не оставалось, И если вышли из обихода «тройки», «особые совещания», то в случае надобности их заменяли старым как мир нововведением — консилиумом ученых-психиатров. А то и обходились единоличным вердиктом специалиста:

Вот палата на пять коек, Вот профессор входит в дверь — Тычет пальцем: «Параноик», — И пойди его проверь!

 Про такие «диагнозы» и про то, чем они оборачивались для упрямых «исследуемых» («паранойя» — это, значит, пара лет»), многие и тогда знали достоверно или догадывались. Но говорить об этом вслух, а тем более выражать по этому поводу негодование было делом чрезвычайно неблагодарным: самому можно было попасть в такую пятикоечную палату. А В.В. не просто говорил, он пел про это на всю огромную страну. И многие из миллионов, населяющих ее пространства, именно благодаря ему поняли, что это такое.

Наблюдения Ж.Б. и В.В. за причудливыми, ускользающими от рационального постижения поворотами отношений между правдой и ложью давали о себе знать и в прямых суждениях поэтов на эту тему. Ж.Б. склонен к откровенному скептицизму. В одном из его поздних произведений, небольшом, из восьми двустиший стихотворении он обозначил главные вехи на печальном пути избавления от иллюзий:

Полстолетья прошло, как рассыпали в пыль Самый первый мой радужный мыльный пузырь. С новогоднего деда сорвали парик — Потускнел, полинял бытия материк. Обманула впервые любовь — с той поры Позабыл я азарт этой чудной игры. Не помог мне Спаситель, и снял я с креста Иисуса — давно его жертва пуста. Доносился до всех закоулков души Гимн грядущему — был он немного фальшив. И решил наконец обрести я покой, Утопившись в ближайшей пучине морской.

Но даже этот, избавляющий от всех дальнейших разочарований выход оказался ненадежным:

Из воды, как беспечный пловец-ротозей, Был подобран я шлюпкой надежных друзей, Чуть обсохнув, я вновь огляделся вокруг, И надежда вернулась откуда-то вдруг.

В.В., зорко подмечавший всевозможные несообразности и подвохи, на которые так щедра жизнь, упорно искал в ее дебрях нечто ясное и незыблемое, подобное тому, что обретаем мы в детстве при чтении сказок:

Ныне, присно, во веки веков, старина, — И цена есть цена, и вина есть вина, И всегда хорошо, если честь спасена, Если другом надежно прикрыта спина.

Но, убеждаясь, насколько трудно узнать настоящую цену чему бы то ни было, твердо установить чью-то вину или невиновность, он, как и Ж.Б., всегда предпочитал видеть мир не как производное от наших идей и пожеланий, а таким, каков он есть, и не терпел никаких подчисток, никакой косметики. Высокая гармония поэзии В.В. — это гармония беспощадной ясности зрения и точности выражения. Правда была для него превыше всего, и в измене ей, пусть даже и невольной, он видел самую большую беду для человека. Оттого он и не уставал напоминать об опасности легковерия и легкомыслия:

Часто, разлив по сто семьдесят граммов на брата, Даже не знаешь, куда на ночлег попадешь. Могут раздеть, — это чистая правда, ребята, — Глядь — а штаны твои носит коварная Ложь. Глядь — на часы твои смотрит коварная Ложь. Глядь — а конем твоим правит коварная Ложь.

Если сравнить, во что обходится податливость на приемы «коварной Лжи» персонажам песен двух поэтов, то нетрудно заметить, что французы платят за легковерие или неосторожность не такую страшную цену, как соотечественники В.В.: пятьдесят восьмой статьи у них нет, «из Сибири в Сибирь» их ни за что ни про что не возят, и даже психиатры там заняты в основном своим прямым делом. Но все различия кончаются, когда этой грязной и неугомонной особе удается принудить свою жертву к последней из натуральных повинностей — получить с нее излюбленную кровавую дань.