I

Уже на третий день знакомства с этим странным человеком Нина почувствовала что-то неладное. Слишком уж подозрительными казались его осторожность, холодная и приторная вежливость, молчаливость и особенно странный интерес к ее отцу, заслуженному боевому генералу.

— Отчего вас так интересует мой отец, Карл Иванович? — лукаво спросила девушка, кокетливо улыбаясь. — Неужели он для вас интереснее, чем я?..

Они гуляли по одной из шумных, кривых и грязных улиц города Баку, куда недавно приехал из Петрограда генерал по важному служебному делу.

С Карлом Ивановичем, молодым инженером из немцев, Нина познакомилась на пикнике и вот уже третий день, как он неотступно следует за нею, притворяясь влюбленным…

— Ну, отчего вы молчите? — смеясь, спросила девушка.

Киснер (такова была фамилия Карла Ивановича) многозначительно вздохнул и вдруг, очевидно, с целью переменить тему разговора, предложил:

— А не желаете ли, Нина Петровна, совершить небольшую прогулочку за город? Я вам покажу интересные окрестности, поднимемся на нефтяные вышки…

— О, это действительно интересно! — живо согласилась Нина. — Сейчас около восьми часов, когда мы дойдем до вышки, наступят сумерки и город с такой высоты покажется нам очаровательным… О, это будет очень интересно, поэтично! В особенности, Карл Иванович, если вы на вышке объяснитесь мне в любви… ха-ха-ха! Не правда ли? Это будет удивительно оригинально: пламенное объяснение в любви на грандиозном керосиновом баке!.. Как бы только не произошел пожар…

Она не заметила, как немолодое и бледное лицо Киснера исказилось злобным страданием и обидой. Его тонкие бледные губы стали еще тоньше, а узкие мутные глазки потемнели и смущенно замигали.

— О, вы очень остроумны, Нина Петровна, — выдавил он из себя, — а я и не знал… Но на вышке, действительно, будет интересно!

В сущности, этот скучный инженерик порядком надоел Нине, но ее спортсменские наклонности заставили в данном случае терпеть его общество, — чтобы пробраться на грандиозные керосиновые баки. Это, в самом деле, обещало быть интересным.

— Что ж, пойдемте, — согласилась она.

Карл Иванович зашагал быстрее.

Наступал вечер. Душный южный вечер.

Нина шла и с легкой досадой думала о том, что неинтересный собеседник может без труда испортить самое хорошее самочувствие.

— Почему я с ним познакомилась? — думала она, недоумевая, — кто он?

Его влюбленность была так неумело притворна, что Нина даже не испытывала презрения… Да и вообще, все его поведение было странно и подозрительно и, собственно, это даже было одной из главных причин, почему Нина позволила ему сопровождать себя.

Нина была необыкновенно развитая, смелая и умная девушка, и ей просто интересно было разгадать встретившегося ей странного человека. Разве разбираться в людях — не самое интересное развлечение?

II

Нина искоса с любопытством разглядывала слегка сутулую спину Киснера, его тоненькие руки в щеголеватых перчатках, бледное лицо, панаму…

— Карл Иванович, вы долго живете в Баку? — спросила она.

Инженер, погруженный в свои думы и чем-то, по-видимому, взволнованный, слегка вздрогнул и быстро ответил:

— О, нет, Нина Петровна, недолго! Всего два месяца.

— А отчего вы так взволнованы? — спросила девушка. — Или, может быть, мне так кажется?

Он опять ответил кратко и отрывисто, затем опять вздохнул многозначительно и замолчал.

Вообще, весь его разговор состоял из этих коротких, отрывистых фраз, многозначительных вздохов и бесконечно долгих пауз. Оживлялся он только, когда речь заходила о генерале, отце Нины. Но эта его оживленность успела броситься в глаза девушке, и Киснер совсем не знал, о чем говорить ней.

— Вот мы скоро и на месте! — сказал он.

— Да.

Действительно, перед ними на нежном фоне темнеющего неба возвышались четыре колоссальных размеров керосиновых бака.

Вскоре девушка, чуть-чуть приподняв платье, поддерживаемая Киснером, взбиралась по вьющейся железной лесенке на вышку.

Пока она поднималась, Киснер подробно объяснял ей устройство машин по извлечению нефти и превращению ее в керосин.

Наконец они взобрались на самый верх.

Нине, несмотря на то, что она была ярой любительницей сильных ощущений, стало жутко…

Она очутилась на узенькой железной доске, перекинутой через керосиновую бездну…

— Ах! — невольно вырвалось у нее.

— Ничего, Нина Петровна, — заметно волнуясь, говорил Киснер, — пройдите, пожалуйста, дальше, вот сюда… Ничего…

— Зачем? Оставьте! — толкнула его Нина.

Но он цепко держал ее за руки и толкал к противоположному краю бассейна, где не было доски…

— Что вы делаете? — в отчаянии крикнула Нина.

— Молчать! — резко, нагло, прямо в лицо девушке крикнул негодяй. — Стоять смирно!

Нина до того была ошеломлена всем происшедшим, что невольно подчинилась окрику и стала на самом краю дрожащей железной доски…

От ужаса и возмущения она едва не лишилась чувств. Под ней неподвижно стыла бездонная керосиновая масса, она чувствовала холод, идущий из нее, видела неясное мерцание ее поверхности…

— Что вы со мной хотите сделать? — спросила Нина.

— Увидите.

Киснер, тяжело дыша, связывал ей руки тоненькой веревкой и приговаривал:

— Если вам угодно кричать, — то пожалуйста! Мешать не буду! Сторожа все мои. А если шевельнетесь, то совершите небольшое плавание — вниз. Поняли?

— Но для чего все это? Что же вам все-таки нужно от меня?

Нина, несмотря на всю жуткую обстановку, успела прийти в себя и, со свойственным ей самообладанием, старалась разобраться в происшедшем.

— Мне вот что нужно, — тяжело дыша, шептал Киснер, — мне нужно вот что… Если вы хотите жить, а… не быть заживо и навеки погребенной… Так вот… напишите мне тут сейчас же записку к вашему отцу, чтобы он немедленно выдал подателю этой записки кое-какие чертежи… Я — военный агент, и мне поручено это сделать… Но никакие хитрости не могут провести вашего проклятого отца и его чертовской осторожности… Даже ваша горничная, которая подкуплена мной, не знает, где он прячет свои бумаги… Теперь, надеюсь, он выдаст… Или… Или он лишится своей единственной и горячо любимой дочери… Как хотите… Мне интересно, что у него окажется более сильным: любовь к дочери или — к службе и карьере…

Нина слушала его с тем вниманием, с каким может слушать человек лишь в самом глубоком, беспредельном отчаянии.

Теперь, наконец, ей стал ясен этот человек. Но как он бил жалок и противен даже в своей безумной решимости и чисто звериной жестокости. Каким тупым стремлением поскорее добиться своей цели горели его узкие глаза!

Что-то острое, яркое и неизведанное поднялось вдруг в душе девушки. Она отчетливо почувствовала, как волнами заходила в ее жилах кровь… как огненная, чудовищная смелость ударила в голову. Нина забыла, какая опасность грозит ей. Одно острое и страшное решение овладело ею и, якобы подчиняясь ему, она сказала, задыхаясь от охватившего ее волнения:

— Хорошо… напишу… развяжите…

Он пытливо посмотрел на нее и приблизился, чтобы развязать ей руки, а затем дать карандаш и бумагу…

Но лишь успел он сделать первое, как произошло то страшное, что навеки оставило черный след тоски и горечи в чистой душе молодой девушки…

Не помня себя от возмущения, отчаяния и героической решимости, девушка дико взвизгнула, ударила по лицу своего мучителя с такой силой, что он споткнулся, упал, и через несколько секунд он жутко замелькал небольшим мутным пятном в мутной массе керосина…

III

…Только теперь, когда прошел год со времени этого жуткого приключения, когда Нина оправилась от тяжелой нервной болезни и когда наступила неслыханная по жестокости, ужасная война, Нина поняла как следует то, что случилось с ней и что едва не стоило ей жизни.