7 ИЮЛЯ

С работой у меня полный порядок, если не считать Рене. Рембо положил в гнездышко новые книги. А Кавалло говорил со мной о Риме! Будто сам уже бывал там. Благодаря Лёшу мне больше не надо ходить на распределения. Он познакомил меня с одним из островных вояк, тот как раз выбрался из Черной Дыры с каской, полной пива. Крузо называет его «добрым солдатом». Это оказался голый парень с пляжа. Я сразу его узнал, но, конечно, ничего не сказал. Рик утверждает, что видел зеленую луну, прямо от буфетной стойки. Я теперь довольно часто помогаю ему с бочками в подвале. Он единственный умеет пользоваться протычкой. Мне нравится там, внизу. В 8 утра проверяю температуру в котле (80 градусов – идеально), а около 11 подкладываю еще угля. Вчера волны были огромные.

Поскольку писал Эд нерегулярно, он мог занять иными записями несколько дней. Конечно, они походили скорее на протокол, но как раз это ему и нравилось. Протокол о прибытии и о том, как он постепенно стал частью команды. А теперь? Как он завел друга. Заведет.

Зажав под мышкой большущий блокнот и новый кусок мыла, закутавшись в полотенце, Эд балансировал по прибрежным камням. Уже несколько дней он каждый свободный вечер навещал свою лисицу. Конечно же это… Волна лизнула прохладой правую ногу, прервала его размышления. Эд невольно улыбнулся. Пожалуй, впервые с тех пор, как явился на остров… Или вообще впервые с тех пор. Он достиг состояния, когда разделение мира, основанное на различиях вроде «живой – неживой» или «говорящий – немой», теряло смысл. Вот так же только близость наделяет нечто существом. И как сквозь зеркало в дом входит новый друг. Эд толком не знал, что делать с этой фразой, так близко от моря размышления давались трудно. Терялись границы, и ты охотно пасовал. Пасовать, доверять, думал Эд… раскройся – и вольешься в эту связь.

Как бы то ни было, лисица принадлежала ему.

Добравшись до лисьего логова, он первым делом смывал с кожи отшельниковский жир. В том месте, где меж камнями был песок, подходил к воде, прохладная кайма обнимала ноги – прекрасное мгновение. Потом он стоял по колено в волнах, что неспешно набегали на берег. Намыливался, нырял и немного отплывал от пляжа. Свои вещи он развешивал на ветвях вырванного с корнями дерева, упавшего с кручи. Вся бухта была усыпана такими скелетами. Диковинно искривленные, они создавали атмосферу заброшенного поля битвы. Одни уже оказались почти в воде, голые и поблескивающие, словно кости в пустыне. Другие еще зеленели, корни висели в воздухе, но каким-то образом они умудрялись продолжать свое растительное существование, не целиком, но отдельными ветвями. Эд восхищался этой борьбой.

– Добрый вечер, старина!

Еще когда он лежал на песке и обсыхал на солнце, у них начинался разговор. Сперва о простых вещах, разбитых тарелках, странных посетителях, экзальтированных выходках Рембо в судомойне. Потом о речах Крузо, о стихах Крузо. Потом о Рене. Лисица призывала его к осторожности. Дурак, но опасный. Эд соглашался. Захлопывал блокнот, прислонял его к камню.

– Ну, старушка, ты где?

Влажный гул с налету ударил в лицо. Эд отпрянул назад, сплюнул – золотисто-зеленое насекомое, которое он мгновенно втоптал в песок. И немедля опять шагнул к пещере. Несколькими быстрыми движениями очистил шкурку своей приятельницы. Она уже целиком посерела, тельце расплющилось, будто хотело исчезнуть в глине. Глаза в неопрятном меху были пусты, однако уши еще стояли торчком, как бы обрамляя слух венком тонких белых волосков.

– Ну, старушка, старая плутовка, – повторил Эд, не разжимая губ. Потом заговорил очень быстро, почти взахлеб: – Знаешь, сперва подъезжает трамвай, но мне не хочется все время начинать с трамвая, в конце концов меня при этом не было… и никогда не будет… на остановке, но одни говорят, они кричали, долго кричали, внимание, осторожно, внимание, что-то такое, ну что кричат через рельсы, а другие говорят, она лежала там, под вагоном, до талии, понимаешь, до талии, голые ноги выглядывали наружу, в начале мая было уже совсем тепло… и совершенно невредимые, даже короткая юбочка не задралась, голые ноги, а третьи говорят, кто-то ее одернул, старая плутовка, одернул юбочку, и она лежала так, словно чинила вагон…

Достаточно. Запасы громыхали, возник Тракль, его крестьянская фигура, его большое детское лицо. Эд опять опустился в песок, схватил блокнот, начал писать. Строчки одна за другой гремели из шумного собрания в его голове, метафоры, громоздящиеся в баррикады, рогатки и стихи, словно армия оккупантов марширующие по пустыне его раны – сплошная война. Ночью в комнате он переписал эти каракули начисто, от руки, на бумагу в клеточку. Утром, прежде чем затопить печи, подсунул листки под дверь Крузо.

Прямо как камикадзе. В этом чувствовалось что-то унизительное, и ему было стыдно. Осторожно он подкладывал в огонь брикеты. Ведь это единственное, о чем он меня попросил, думал Эд, единственное, что я для него могу сделать. Он слушал треск угля, с шипением испарялась влага.

Крузо приходил около десяти и уходил самое позднее за полчаса до полуночи. Часов он не имел, но время всегда было одно и то же. Ничто не могло соблазнить его остаться подольше. Он забирал свои стихи и желал Эду доброй ночи.

– Стол у тебя слишком низкий.

– По-моему, табуретка слишком высокая.

– Хороших снов, Эд.

– Покойной ночи, Лёш.

Щека к щеке. Обычное приветствие.

В три года Эд думал, что поцелуй – это прикосновение щеки к щеке. Пожалуй, таково было вообще его первое воспоминание. Табачный запах отца. Черно-желтая вязаная кофта, огромная. Он прижимался щекой к отцовской щеке, сидя на руках у отца, добирался через плечо до этой щеки. Она была целью, местом самой искренней ласки.