Чтобы не оставить Крузо за дверью, Эд не запирал ни парадную, ни черный ход. Освещение на террасе было включено. Немного света падало и на игровую площадку. Как орудие перед битвой торчала в сумраке стальная балка качелей.

В доме что-то двигалось.

Он постоял у окна, прислушиваясь. Нападение будет совершено с запада, с моря, через береговую кручу, его всегда совершают оттуда, откуда никто не ждет. Он решил одеться и развести огонь, но совершенно не понимал, как мог вообще спать этой ночью.

Во-первых, дрова. Во-вторых, печь. В-третьих, кофе.

Он взял командование на себя.

Дрова быстро занялись и горели жарко. Узкие, аккуратно приготовленные Крузо поленья. Эд смотрел в огонь, согревал лицо. Думал о своей армейской службе, о зимнем полевом лагере, о ночевках в палатке для рядового состава, с печкой-буржуйкой посередине. Двенадцать железных коек и одиннадцать спящих солдат. Эд старался смотреть на это именно так. Он дежурил, а остальные спали. Море замерзло. Земля замерзла. Нужник они копали ломами, удары еще гудели в плечах. Когда дежуришь у печки, спать нельзя. Эд был в ватном комбинезоне. Слышал снаружи за палаткой хрюканье диких кабанов. Смотрел на отблески огня в песке перед печкой. Потом уснул. Нет. Ты же на дежурстве, черт побери, надо собраться. Отсветы на песке не должны пропадать.

Эд взял на кухне хлеба, масла, мармелада и луковицу. Какой-то шорох.

Стоя у плиты, он прислушался.

Море.

Просто другая форма тишины.

Щедро насыпал в чашку кофе, залил кипятком. Еще ребенком он слышал за шумами, которые производил сам, другие шумы, тихие зовы, голоса, короткие григорианские песнопения, наверняка это шумели вещи, которые, пользуясь случаем, менялись местами. В том числе он различал колкости или что-то вроде быстро подавленных смешков. На миг имелась возможность заглушить все это еще более сильным собственным шумом, но рано или поздно приходилось вновь притихнуть, и прислушивание начиналось сызнова.

Куда бы проще позавтракать прямо здесь, на кухне, но он отнес все на стол персонала и занял свое место. Мое место, думал Эд. Первый завтрак за этим столом, казалось, состоялся десятилетия назад. Рядом с его тарелкой лежала книжка кассовых чеков. Кожа между пальцами до такой степени выщелочена, что он почти не чувствовал карандаш в руке. Хотел набросать список, список предстоящих дел, но ничего не приходило в голову. В мозгу промелькнули несколько слов, а поскольку собрался писать, он и начал писать, исписал три-четыре странички.

Медленно жуя, Эд рассматривал фотографии прежних команд. На их лицах отчетливо читалась общность. Самые старые снимки висели высоко-высоко, в полумраке под потолком, несколько годов отсутствовали. Многие из этих людей наверняка уже умерли, так что на него смотрели сейчас лица покойников. Взгляд у покойника всегда слегка укоризненный, кто это сказал? Вероятно, какой-нибудь умник-кельнер, или нет, хороший буфетчик, вроде Рика.

Эд представил себе фотографию, свою и Лёша, оба загорелые, с голыми, блестящими плечами. Они смеются, а подпись гласит: «Робинзон и Пятница за шахматами, 1990 год».

«Немножко побудешь здесь, наверху, и уже знаешь, как ходят по водам, малыш». Один из покойников заговорил, из полутьмы под самым потолком, команда 1932 года. Мужчина в белой рубашке и круглых черных очках, больше ничего толком не разглядеть; выглядел он как Фернанду Песоа.

Снова тот же шорох. Что-то бродило по дому, но не шагами. Словно сам «Отшельник» пробудился, шум в стенах, отдаленное, глухое громыханье, глубоко в камне.

– Там они это и отыскали, – пробормотал Эд, – за трактиром в лесу, за так называемым лесным трактиром высоко на обрыве, пряталось не что иное, как доисторическое чудище, в теле которого был заперт судомой, до конца своих дней…

– Вставай, в Ниневию ступай… – Человек-Песоа опять заговорил.

Эд встал. Присел на корточки, склонил голову набок, приглядывался к углам, задерживал дыхание и прислушивался. В сущности, шум был повсюду. На пробу он приложил ухо к чугуну кассы, потом к буфетной стойке, охлаждение бочонка не работало. Торопливо обежал дом, но шум был не наверху и не внизу, двигался, был нигде и везде.

Стало быть, надо сесть, сосредоточиться.

Его взгляд упал на чековую книжку. Это он написал?

Да.

Нет.

Луковица.

Он взял резачок, принялся чистить луковицу, с негнущимся запястьем. Мне нужна лестница, подумал Эд. Он хотел попробовать починить «Виолу», но был не в силах записать сейчас слово «лестница».

Какая-то вибрация, трескучая и глухая, потом вроде как оханье, может, смешок, но очень тихий и подвижный.

Эд отодвинул в сторону завтрак, приложил ухо к столу, отставив руки подальше. Постарался держаться совершенно спокойно и выглядел как только что застреленный. Подпись под снимком: «Последний сез». То, что он слышал, это рокот, обычный рокот. Всегда присутствующий здесь, в нем и во всех вещах. Он слышал мягкий шелест своих волос. Ухо ощущало прохладу древесины. Он слышал свою кровь, стук сердца, и это его смягчило; всего лишь твое старое нескладное сердце, подумал Эд. Может, «Отшельник» и я вдруг слились воедино, раз – и все. Он чуть не рассмеялся.

Теперь надо немножко размяться. Он отнес посуду в судомойню и попробовал вспомнить лекцию Крузо про сочинительство. «Вообще-то тебе хочется погрузиться целиком, утонуть, но, по сути, достаточно просто водить руками в воде…» Он открыл кран, вода была уже приятно теплая (хорошая печка). Неотрывно смотрел на свою тарелку под струей, испытывая немалое желание приложить ухо к мокрому краю раковины. Мельком спросил себя, что видел… может быть, видел, за спиной, возле шкафов.

Слишком поздно.