Стол персонала завален чемоданами и дорожными сумками, которые громко спорили, о Боге, о мире, о новых пунктах назначения. Все были крайне возбуждены, ведь по-настоящему никто не знал, что ждет впереди, на Мёне, на Гавайях, в Шанхае. Даже обшарпанная Эдова сумка из кожзаменителя и та взяла слово. Пока кума Смерть не вошла в ресторан и все не замолчали.
«Это не смерть, – прошептал фибровый чемодан Кромбаха, – это всего лишь… перевозчик…»
Всего лишь перевозчик, грезил Эд.
К нему приближалась звезда, звезда из глубин мрака.
Пока Эд не осознал, что происходит, все словно бы состояло из быстрых вздохов. Крупная фигура возле кровати. Расстегнутая шинель. Пряжка ремня с советской звездой. Она стукнула по стакану на столе, и стакан преобразился: тихонько звенящий грааль, полный прощальной музыки.
– Мы ждали всю ночь, я так рад, что вы… Мы ждали и…
Против света настольной лампы Эд вначале мог различить лишь нижнюю половину крупной фигуры. Высокий седой великан, шинель до колен, по-командирски наброшенная на плечи. Полуослепнув, Эд перевел взгляд на широкие, расплывчатые погоны. Пустые рукава и ярко-красная полоса у подола шинели, без сомнения – генерал. Точно парализованный, он по-прежнему лежал под одеялом. Крузо повернулся во сне и правой рукой обнял Эда за плечи – как бы желая то ли удержать, то ли защитить.
Второй военный, в морской форме, вошел в комнату и, не раздумывая, откинул одеяло. Хватка Крузо стала крепче, но без толку. Моряк без церемоний вытащил Эда из постели. Потом начал осматривать Крузо, тот тяжело дышал, но озноб как будто прекратился.
Эд, словно и он теперь тоже военный, стал рядом с кроватью и попытался еще раз доложить:
– Мы ждали, всю ночь, телефон не работал…
В этот миг его захлестнул стыд. Раздетый товарищ и он, полуголый, жалкий, руки по швам, если б на нем были брюки.
Генерал тоже казался смущенным, взял со стола флакон, прочитал этикетку.
– «Экслепен»?
Голос, точно глухой раскат.
– Шестьдесят процентов спирта, – пользуясь случаем, облегченно выдавил Эд. – Я растер им Лёша… то есть Алексея, его бил озноб, он… травмирован.
Он кивнул на Крузо и показал где, тронув собственный затылок. Генерал рассеянно опустил початый флакон в карман шинели. Эд снова кивнул – на шеренги резервных флаконов в шкафу, но великан то ли не заметил приглашающего жеста, то ли сделал вид, что не заметил.
От всей его фигуры веяло торжественностью, он не выглядел временным командиром. Взгляд – уже приказ. Тонкий коричневый ремешок тянулся наискось по груди, от правого плеча к левому бедру, где Эд предположил оружие.
Крузо застонал, и моряк сделал знак. Он наложил жгут и поставил капельницу, которую теперь покачивал над постелью, словно так нужно для лечения. Эд испуганно отпрянул, но генерал, быстро шагнувший к нему, просто взял со стула фотографию. Ошметок.
Лицо генерала. Эд узнавал большие уязвимые щеки Крузо, их бесконечную поверхность, серую и пересохшую, казахскую степь, в степи верблюд, на нем Соня и Крузо, брат и сестра, на пути к Аральскому морю. Но они туда не добрались, потому что с каждым шагом берег озера немного отступал вдаль.
Что тогда случилось? – спросил Эд.
Для каморки Кромбаха вопрос был слишком велик. Заданный лишь мысленно, он тем не менее мгновенно заполонил всю комнату, отчего генерал вдруг удалился. Фото он положил на старое место. Моряк, который сумел прикрепить капельницу к ручке конторского шкафа, последовал за ним.
В ресторанном зале толпились военные. Советские моряки. Устало сидели за столиками, словно уже давно ждали заказов. Когда появился генерал, они вскочили, распространяя облако кисловатого запаха. По команде принялись отламывать ножки от стола для персонала. Медик собирал скатерти. Причем следил, чтобы ни одна пепельница не упала на пол. Удары по столу выполнялись прицельно, добросовестно, и Эд решил, что это вовсе не возмездие, не начало карательной операции.
Восьмое ноября. ВС – 7:09, ЗС – 16:18. Наверняка именно так написано в гермесовском ежедневнике, но Эд давно не пользовался своим импровизированным дневником, а в этот день по-настоящему вообще не рассвело. Точно последние забытые гости бесконечной осени, на террасе сидели капитан второго ранга и двое его солдат. При появлении генерала Фосскамп вскочил и отдал честь. Один из солдат не сумел вскинуть автомат на плечо, держал его прямо перед грудью и застыл в такой позе. Генерал бросил руку к козырьку фуражки и поверх столиков что-то крикнул по-русски.
– Плечом к плечу! – гаркнул в ответ капитан второго ранга, отчего немногочисленные птицы, принимавшие утренние звуки на свой счет, вмиг умолкли. Фосскамп еще раз козырнул, в спину генерала, но смотрел уже на Эдгара. Эд ощутил его недоумение, но и доброту. Взгляд до ужаса перепуганного родителя.
Плечом к плечу.
Скатертями медик привязал Крузо к столешнице. Их цветочный узор был усеян пятнами от еды и пива, между ними чернели дырки, прожженные сигаретами. На секунду они показались Эду дырками от пуль.
Генерал сам держал в руке капельницу (жизнь), пока они спускались по лестнице к морю. Свободной рукой он направлял носильщиков, которые шли медленно, в ногу, как принято на похоронах дорогого усопшего. Медик, обогнавший их на несколько шагов, громко предупреждал о множестве шатких или отсутствующих ступенек. Замыкал процессию Эд, как никчемный ребенок, бегущий за процессией, не ведая, что происходит на самом деле. Как бы то ни было, он нес сумку, больничную сумку. И как бы то ни было, понимал эту сумку. Скудные пожитки, не очень-то и тяжелые. До сих пор никто про них так и не спросил.
Как фараон в последнем своем странствии, Крузо парил между военными, ногами вперед. На некоторых участках лестницы носильщики поневоле держали столешницу чуть ли не вертикально, словно им хотелось еще раз показать не то морю жертву, не то жертве море, горизонт до самой Дании, незримой в тумане, или воды Балтики, ленивые и по-ноябрьски холодные за кустами облепихи, густо обступавшими крутую лестницу. Да, на секунду Эду показалось, будто они демонстрируют Балтике святого, мученика, чье тело в следующий миг доверят волнам, для усмирения штормов, для запутывания патрульных катеров и, наконец, в знак свободы и в доказательство, что она достижима уже здесь, по эту сторону, а не на Мёне, Гавайях или где-нибудь еще… да, Крузо должно принести в жертву, в жертву будущему острова…
Эд не понимал, как эта гнусная белиберда могла попасть к нему в голову. Схватился за лоб. Может, за ночь он слишком надышался «Экслепена», слишком долго нюхал затылок Крузо, а может, просто рехнулся.
– Лёш!
Они все еще показывали Балтике Крузо.
Последний живой представитель своего вида, осторожно, осторожно! – нашептывало безумие ступенькам, где ритмично появлялись ноги Эда, ноги и ступеньки, им не было числа, хотя нет, конечно, нет, он их сосчитал, и не раз, в обеденные перерывы, до начала главного сезона, потея, запыхавшись, двести девяносто четыре раза: осторожно! – шептало в голове у Эда.
На последнем участке лестницы, на том, что висел в воздухе над пляжем, военные чуть не уронили больного. Эд видел, как дрожат советские мускулы, напряжение под формой, странно выгнутую руку генерала, его разлетающуюся шинель, секунду он походил на большого, забавного кукловода, на нитках у которого плясал стол для персонала, а с ним вся история этого бесконечного сезона, сопровождаемая пляской четверых молодых лакеев в матросских костюмах, может казахов, да, казахи тут, пожалуй, вполне на месте, думал Эд.
Он видел, что глаза у Крузо открыты – большое лицо, гладкое, белое, с недоверчивыми глазами, мальчишеское и все-таки свинцовое, детское лицо с кладбищенским взглядом – лицо Георга Тракля. Только Эд и его безумие могли додуматься до такого.
В первую минуту лодка была не видна, только броненосный крейсер, огромный в тумане, и Эд было решил, что военные пустят столешницу с Крузо по волнам, к темному корпусу, на котором стояла цифра 141. Никогда он не видел так близко от берега настолько большой корабль. Нос поднимался высоко над водой, а корма – лишь чуть-чуть. Между ними два циклопических черепа, из которых торчали стволы орудий, длинные и тонкие, как копья. А потом он заметил шлюпку. Метрах в ста к северу, в том месте, где Эд купался, там можно было зайти на глубину, не спотыкаясь о камни.
Не раздумывая, Эд поставил ногу на нос. Он, кто же еще, должен быть рядом с Крузо. Сперва испуганные взгляды казахов (он ненавидел их в эту секунду), потом рука генерала на плече. Не ради похвалы, не ради утешения.
То, что происходило дальше, Эд воспринимал как разрозненные кадры. Парящая в воздухе капельница. Стальная шлюпка. Передача капельницы. Низкий, гулкий звук, когда столешницу положили на шлюпочные банки. Медик, без слова забравший у него сумку. Блестящие ботинки генерала, наполовину в песке. Волна и темные, намокшие края брюк. Мокрые края советских брюк – в этом кадре история замерла, в нем история запечатлелась целиком.
Рука генерала пригвоздила его к берегу. Он еще чувствовал ее, когда шлюпка добралась до корабля, взревели машины и крейсер – или как там называется эта плавучая крепость – стал медленно набирать скорость. Тело у Эда отяжелело. Чтобы придать своему оцепенению хоть какой-то смысл, он опустил взгляд. Камни, водоросли, гнилые волосы. Теперь тяжесть наваливалась на него со всех сторон, и грохот дизеля не отпускал, не кончался.
А затем – выстрел.
Сумасшедший парнишка в гавани, с разинутым ртом и поднятой рукой, затем выстрел. Кучер Мэкки в конюшне, с бутылкой и конем-топтыгиным, затем выстрел. Чета буфетчиков, с их чемоданами и сумками среди кустов, посреди загадки границы, затем выстрел. Крис? Рольф? Шпайхе? Выстрел. Кок Мике со своей семьей? И где-то Рембо, не читающий и не пишущий? Затем выстрел. Мона и Кавалло по дороге на юг – Рим, Неаполь, морской вокзал, затем выстрел.
Точно раненый, Эд бросился наземь, уткнулся лицом в песок. На секунду-другую прибой замер, весь ландшафт словно поразило громом. Генерал тоже сошел с ума. Траектория снаряда определенно прошла далеко над ним, далеко над обрывом, над сушей – все герметичное пространство наполнено отзвуком. Все прогнившее пространство, где они хозяйничали.
Новый выстрел и его эхо в бухте.
Потом выстрел за выстрелом, в почтительной последовательности. Пушки словно подражали замирающему сердцебиению великана. В промежутках тихий свист, как от реактивных самолетов, пролетающих высоко-высоко, почти в космосе. Только разрывов нет – нет, и все.
С каждым громовым раскатом небо чуточку поднималось. Прихлынул воздух. Эфир хмельной свежести и чистоты. Эд ощущал вкус песка, несколько волокон водорослей прилипли к лицу, и он чувствовал, как сведенное судорогой сердце жаждет освободиться. Двадцать один громовой удар. Может, он потерял рассудок. Сдался наконец-то, хихикнул в песок: салют, салют!
Кораблекрушение, салют! Две форточки, салют! Судомойня, салют!
Салют! Салют!
Он понял. Это был сигнал.
Все может погибать.