Бело-голубой «ЛиАЗ» с притороченным сзади запасным скатом был одним из полудюжины наших городских «скотовозов». Железный трудяга, хоть и не имел присущих теплокровным вредных привычек, болел, однако, множеством профессиональных автобусных болезней. Причиной их были возраст и ужасные наши дороги. Его изношенная гидроавтоматическая трансмиссия почти не преобразовывала натужное гуденье мотора во вращение колес. Часто на подъемах (особенно том, крутом, называемом «Козьей горкой») пассажирам приходилось вылезать и плестись за ним, подобно похоронной процессии, вспоминая прибаутку про цыган и «студебеккер». Водитель, Сергей Иваныч, сам уже ветеран ПАХа", страдавший астмой и геморроем, радовался всякий раз, когда им удавалось без приключений добраться до конечной остановки. Все время короткого отстоя Сергей Иваныч копался в сопящих и лязгающих внутренностях автобуса, кашляя и шепча матерные заклинания. Мотор он не глушил всю смену, из опасения, что машина больше не заведется. Хуже всего водителю приходилось зимой: по пять раз на дню у «ЛиАЗа» замерзал пневмокран, из-за чего «скотовоз» заваливался набок, будто кляча, собравшаяся околеть. Дороги тоже не давали скучать: в те годы, чтобы проехать по нашим улицам, требовался опытный лоцман. Ям было очень много, и располагались они с изощренным коварством, маскируясь под невинные лужицы. Однажды, отъезжая от остановки, Сергей Иваныч «зевнул», и автобус угодил задним правым колесом в глубокий свежий провал. Машину швырнуло вправо, и кондукторша Любовь Петровна, сидевшая на своем возвышении, вывалилась наружу вместе с окошком.

В тот раз Любовь Петровна не пострадала, но Сергею Иванычу досталось крепко «на орехи». Неудивительно, ведь тетя Люба была подлинным командиром экипажа и главным человеком на борту. Кто капитан на корабле, становилось ясно при первых раскатах ее голоса, покрывавших и шум мотора, и гомон пассажиров. Свежевтиснувшиеся «необилеченные» граждане вытягивали шеи, пытаясь увидеть, откуда извергаются эти вулканические громы. Грудь и весь телесный тети-Лю-бин состав соответствовали могучему голосу. Легко, будто пшеничные колосья, раздвигала Петровна теснящихся пассажиров, делая просеку в их непроходимой, казалось бы, чащобе.

— Плотим за проезд! — нечеловечески гремело над головами, и граждане, обрывая на себе пуговицы, лезли в карманы за пятачками.

И не дай Бог зазеваться:

— А ну, плотим!! Чего рожу отворотил?

Трон ее, в виде особого сиденья, возвышался справа перед задней дверью. Занимать его не смел никто, даже наглые по беременности молодые бабы. «Обилетив», то есть даровав новым подданным автобусное гражданство, тетя Люба водружалась на свой престол, поглощая его без остатка царственным телом. Бюст ее и низлежащие части плотно облегала «куфайка» прочней носорожьей шкуры, ноги ниже колен заправлены были в два ведра. Еще раз окинув пятачковое стадо строгим взором, кондукторша благословляла напарника кивком:

— Трогай!

Глаза Сергея Иваныча в далеком кабинном зеркале готовно мигали. Бормотанье мотора переходило в вой, с автобусными дверьми делались судороги. «ЛиАЗ» уже отплывал от остановки, булькая выхлопом, как речное судно, а пассажиры все пинали упрямые створки. Наконец, устав сопротивляться, те со злобным шипеньем схлопывались. Тяжко переваливаясь и западая колесами в дорожные ямы, наш автобус продолжал свой нелегкий маршрут.

Есть расхожее представление, будто водитель и кондукторша должны быть непременно мужем и женой. Но Сергей Иваныч был женат на диспетчерше Светлане Семеновне, а Любовь Петровна жила одна с двумя взрослыми дочерьми. Тем не менее по работе, несмотря на тети-Любин крутой характер, они не конфликтовали, дружно давали план и в ПАХе числились на хорошем счету. Имея такого кондуктора, Иваныч мог совершенно укрыться от мира в своей кабине и думать только о геморрое и текущем карбюраторе. Зато после вечерней смены он на пустом «ЛиАЗе» всегда по-товарищески подвозил тетю Любу до дома.

Автобус, пыхтя в тесноте двора, с трудом разворачивался, облизывая языками фар изнутри спящие жилища, и уползал в гараж на отдых и еженощную починку. Однажды, проснувшись от его вздохов и бормотанья, Сергеев отогнул занавеску и увидел, с каким трудом даются Петровне последние метры до подъезда. Думая, что ее никто не видит, она шла медленно и даже позволяла себе прихрамывать на правую ногу. В руках тетя Люба несла две сумки с харчами, которых дожидалось ее семейство: Маринка с Ленкой и младенец Вовик. Вовика, неожиданно для всех, родила недавно Маринка, дав младшей, еще не «залетавшей» сеструхе постоянный повод для насмешек. Она сама совершенно не помнила, кто и при каких обстоятельствах ей «вдул», и ждала, когда Вовик подрастет, чтобы выяснить, на кого он будет похож. Одно Сергеев предполагал уверенно, что случилось это в темноте, потому что обе тети Любины дочери были редкие страшилы. Петровна, в отличие от Маринки, точно знала, чьими порожденьями они были: одно время она сожительствовала с неким мужичком, имени которого Сергеев не помнил. Потом, правда, мужичок исчез — соседки говорили, сбежал от побоев.

Так и жило бабье семейство, время от времени оглашая пятиэтажку шумными сварами по всяким важным и неважным поводам. Петровна еще имела силу, чтобы одержать верх над своими исчадиями, но часто после трудных побед впадала в меланхолию и тогда наутро, если была не в рейсе, шла в гастроном за «Анапой». Спасительный напиток, в зависимости от завоза, имел то красноватый, то буроватый оттенок, но всегда хорошо утолял душевную боль. Однако Петровне мало было достать вина — оно лишь отворяет душу, а на кого ее излить? В будень, да еще поутру, где найти страдающему понимания и сочувствия? Положим, одну бутылку тетя Люба осушала у себя дома, в компании бессмысленно мемекающего Вовика. Но потом, когда уже навертывалась в глазу первая слеза, — потом ей требовался собеседник посерьезней. Бабки-пенсионерки и молодухи-декретницы, единственные, кого можно было застать днем без дела, в собеседницы не годились: они не пили, и вообще Петровна презирала их «куриное» общество. На ее счастье (и на его беду!), у соседа ее, Сергеева, был в цехе скользящий график. Раз в месяц, а то и чаще, обстоятельства выстраивались в роковом совпадении: тети-Любина меланхолия приходилась на сергеевский выходной.

Бум-бум-бум! Она стучала в дверь ногой, потому что руки у нее были заняты. Бум-бум-бум!

— Открывай, Сергеев, чего притих! Это я, Петровна!

Сергеев озирался в поисках штанов и орал в ответ:

- Иду, иду! Не ломай дверь!

Он впускал ее со вздохом. Если в одной руке у тети Любы сидел неумытый Вовик, а в другой между пальцами зажаты были два «флакона», если она приперлась без тапок в одних чулках, то что это могло означать? Думать нечего — Петровна опять в педали, а у него опять погорело свободное утро.

— Твоей-то нету? — осведомлялась соседка. — На работе? Ну и хорошо... Подержи ребенка, пойду поссу...

Сергеев с тревогой провожал ее глазами. Однажды она упала у него в уборной и обрушила висячую полку.

Петровна без церемоний располагалась на кухне и до краев наполняла выставленные Сергеевым стаканы:

— Ничего не говори... Давай сразу.

Вслед за ней он молча покорно выпивал.

Они трясли головами и нюхали шоколадные конфеты. Проходила минута. Наконец Петровна с горькой усмешкой спрашивала:

— Слыхал концерт сегодня ночью?

— Угу.., — кивал Сергеев.

— Проститутки в гроб меня вгонят! Что одна, что другая...

Он закуривал.

— Наплюй ты на них. Пусть живут своим умом.

— Своим — чего? Вот это они только и могут своим умом! — она подбрасывала коленом сопливого Вовика.

Выпивали еще по стакану. Тетя Люба опять умолкала, рассматривая свои вытянутые под столом ножищи с шишковатыми ступнями.

— Дай-ка папиросу...

Она мощно затягивалась. Большое пористое лицо ее краснело все сильней, из глаз, по-чему-то на нос, выкатывались слезы. Минут пять, пока тлела сигарета, Петровна беззвучно рыдала, потом оглушительно высмаркивалась в Вовкин слюнявчик, давила в пепельнице окурок и наливала по-новой. Внезапно взгляд ее прояснялся.

— А правда — ну их в жопу! Давай, сосед, за все хорошее...

Разговор переходил на другие темы. Пока владела языком, Петровна жаловалась то на полетевшую вчера полуось, то на козла-меха-ника, то на колонновское начальство, которому она на собрании «все как есть выскажет». (Сергеев в это время прислушивался к ворчанию «Анапы» в своем животе.) Тетя Люба крыла «гребаные» дороги, бракованные «запчастя» и... советскую власть, которая развела весь этот бардак Постепенно ругань ее становилась все более непечатной и безадресной. Вовик, теряя терпение, начинал скулить и выгибаться у нее в руках Но тут, видимо рассчитав время, за ним приходила мамаша. Поздоровавшись без улыбки, Маринка топала прямиком на кухню (она никогда не улыбалась, будучи не накрашена, хотя и макияж мало добавлял ей очарования). При виде Петровны дочь кривилась:

— У-у... Опять нажралась! Не видишь — ребенок у тебя усрался!

Тетя Люба поднимала на нее взгляд, полный пьяного презрения:

— Он не у меня усрался, а у тебя — ты его наебала! Не плачь, Вовик... мамка твоя — проститутка! И вторая блядь растет... Шалашевки! Я вам еще устрою танец с саблями!!

Она начинала опасно гневаться, и Сергеев старался ее успокоить:

— Хорош, Петровна, не то ты мне все тут перебьешь...

Поколебавшись, тетя Люба смирялась:

— Ладно, ради тебя... Один ты человек.. Ну-ка, помоги мне.;.

Далее следовала долгая «депортация», трудная, как постановка в док подбитого линкора. А Сергееву предстояли еще два тяжелых разговора: один с унитазом, другой с женой, когда она вернется с работы.

И все-таки, несмотря на все издержки, они с Петровной продолжали приятельствовать. Однажды, во время очередных посиделок, на той стадии, когда тетя Люба, покончив с запчастями, принялась, как обычно, хулить советскую власть, Сергеев перебил ее неожиданным вопросом:

— Послушай, Петровна, за что ты так ее не любишь — советскую власть? Ругаешь ее, как напьешься, а ведь она тебя вырастила. Сама же рассказывала, что ты из детдома.

Петровна пресеклась, будто даже отрезвев, и внимательно посмотрела на Сергеева. Тот улыбался.

— Дай папиросу...

Она задумалась.

— Рассказать тебе? Ладно, расскажу. Ты болтать не станешь... а хоть и болтай, насрать, теперь не страшно, — она затянулась. — Во-первых, я не Любка.

Сергеев удивился:

— А кто же ты?

— Яблина.

— Кто?!

— Яблина. Ты не смейся, это имя такое, польское. Меня в детдоме переименовали.

— Зачем?

— Затем... Мой отец был шпион.

— Польский, что ли? — Сергеев опять не сдержал улыбки.

— Так они говорили... Но я тебе правду скажу: ни хрена он был не шпион!

— Не пойму я тебя: то шпион, то не шпион...

— Не верю я, понял? Мы тоже кое-что соображаем! Польша ведь наша страна — такие же коммунисты правят. На хрена ж нам друг у друга шпионить?

— Но ведь тогда Польша не была...

— Была — не была... — перебила Петровна. — Я постарше тебя, а ты этого не коснулся. Тогда план спускали, как у нас в автобусном, столько-то народу шлепнуть к такому-то числу. Вот его и шлепнули...

"Яблина" подавила всхлип и сжала кулак:

— А меня они, суки, спросили?! Может, я в семье хотела жить, а не в детдоме!

И все-таки она разрыдалась.

Плача и сморкаясь, Петровна не заметила, как вошла ее дочь.

— ...? — Маринка вопросительно посмотрела на Сергеева.

Он пожал плечами.

— Ну ладно, ма... Хватит тебе, пошли домой... - Маринка взяла Петровну за плечо.

Но тетю Любу было не унять — она обхватила дочь за широкий зад и, уткнувшись лицом ей в живот, продолжала реветь.