#i_013.jpg тех пор как с айвана [137] небес, с его синей глазури Низвергнуты Солнце с Луною, Сатурн и Меркурий, Красой мирозданья стал он, повелитель Востока, И время спокойно течет бесконечным потоком. Прекраснейший лотос увенчан венцом государя, И солнцу свой свет ослепительный щедро он дарит. В нем первооснова всего, в нем стихии четыре [138] , В нем смысл и ценность всего, что увидишь ты в мире. В нем всё совершенства полно, всё должно быть воспето, Для кисти художника всё, для восторгов порта. Пока над ковром многоцветным земным нависает Мозаика сводов небесных, тревожно мерцая, Пусть никнет Земля перед шахом и, где бы он ни был, Пусть будет покорно ему своенравное небо. Слетают с пера мои мысли, доступные взору, В парчу облекаю я их с прихотливым узором, В стихи превращаю я их, восхищаюсь я ими. Но лучше любого стиха — повелителя имя, Его повторять я готов неустанно годами, Оно освещает дороги потомкам Адама. То имя жемчужины царственной в море державы, Чей блеск ниспослал нам господь, милосердный и правый, Чье сердце всегда будет центром для циркуля мысли, Чью мудрость никто из мудрейших еще не превысил. Султан надо всеми султанами — Абу Исхак [139] , Ему лишь Джамшид [140] был бы равен, других не сыскать. Оплот справедливости он, благородный султан, Надежда и радость семи осчастливленных стран [141] . Цари, как рабы, перед ним преклоняют колена, Толпа венценосцев у трона стоит неизменно. Достойные люди пред ним не сгибаются в страхе, А в доблестном войске его все эмиры и шахи. Никто на пиру у него не бывает в обиде, В бою все враги цепенеют, вдали его видя. Свой трон утвердил он по праву на своде небесном, И сам Фаридун [142] без борьбы уступил ему место. Надменные падают ниц перед троном высоким, Но в царском саду у него и фазан — словно сокол. Да сделает славными он наши годы навеки, Да будут враги его немощны, словно калеки. Да будут навек его двери для всех кыблой [143] счастья, Да будет Каабой [144] надежд вся пора его власти.

Коль вправду захочет со мною судьба помириться И спящее счастье мое наконец пробудится, Подам я на сердце свое ему жалобу сразу; Беда, мусульмане, мне с сердцем, никак с ним не слажу! Оно непослушно, оно ни на что не похоже, И веры лишился я с ним, и неверия тоже. Оно все в царапинах вечно, все в шрамах, беспутное Любовью к красавицам, глупое, вечно опутано. Оно мне приносит всегда огорчения многие, Не знаю покоя я с ним, знаю только тревоги. Погубит меня мое сердце, я знаю заранее,— Очами возлюбленной сердце жестоко изранено. Я гнал бы не медля его от любого порога — Людей не боится оно, не боится и бога. Любовные муки в нем свили гнездо, словно птицы, Тоска одиночества в нем неизменно ютится. Оно — меланхолик страдающий, плачущий кровью, Хворающий тяжкой, неизлечимой любовью. Очам всех красавиц оно доверяет безмерно. Оно поклоняется явно кумирам неверных. И речи смутьянов опасных, забывших о боге, Не столько несчастий приносят, не столько тревоги. Живет оно болью одной, все оно изувечено, Кровавые слезы ручьями — удел его вечный. Не жаждет богатства оно. К нищете привыкая, Бредет без дороги оно, без конца спотыкаясь. Завидя красавицы лик, не пройдет оно мимо. Отдаст оно жизнь за пушок на щеке у любимой. Капризы приятны ему, безразличны укоры, Как жалкий невежда, оно не боится позора. Не просит поблажек оно и не требует мести, Оно никогда не печется о собственной чести. Запас его горестей будет нескоро истрачен: Оно освежает его своей кровью горячей. Ему облегченья не надо, спасенья не надо — Мучения ищет оно и мучениям радо. Едва лишь увидит вдали оно стройную станом — Готово к страданьям оно и к тоске непрестанной. А если коснется оно той, чья грудь, как гранат, Умрет не колеблясь у ног той, чья грудь, как гранат. Красавицы жизни лишают и глупых и мудрых, И в темень неверия тянут их темные кудри, Но нет для безумцев влюбленных приятней отравы — Они ведь о жизни своей и не думают, право. Устал я от сердца такого, я им недоволен. От этих сердечных забот постоянно я болен. Глаза мне покажут, идти мне налево иль прямо, Слепое же сердце мое заведет меня в яму. Оно доконает меня, наконец, без сомненья, Попал в западню я к нему, не найти мне спасенья. В груди моей враг беспощадный все время таится, Но я не могу свое сердце заставить не биться. О том, чтобы видеть ее, я и думать не смею, И все же у сердца в плену я, плененного ею. Да будет для каждого сердце надежнейшим другом! Да будет свободно оно от сердечных недугов! Куда мне бежать с этим сердцем, куда мне с ним деться, О господи, справлюсь ли я наконец с моим сердцем?! Да голос прекрасной оно отдает все на свете, Любовь заманила его в свои крепкие сети.

Она в государстве красавиц по праву царица, Пред этим кумиром прекрасным нельзя не склониться. Всем нежным и ярким, которых на свете немало, Достались лишь крохи ее красоты небывалой. О нежности щек ее розы твердят неустанно, Пред ней кипарисы вздыхают о стройности стана. Она словно сад по весне, гиацинтами полный, Луна — ее лик, а в глазах ее — звездная полночь. Весна милосердна ко мне, ее дар не забуду,— Решила создать для меня она сущее чудо И, выбрав стройнейший из всех кипарисов сначала, Его гиацинтами черными вдруг увенчала. Белеет зубов ее жемчуг меж лалов редчайших, А речь ее — пища души и напиток сладчайший. Глаза — чародеи, колдуют вдвоем они вечно, Татарского мускуса кудри ее караван бесконечный. Тонки и волнисты они, непослушны, как дети, А рот ее — право же, меньше всего он на свете [145] . Брови милой — это арка, это вход в волшебный город. Сердце ловко похищают рукавов ее узоры. Красоту ее нам, грешным, сотворил господь на благо, Это та господня милость, нет прекраснее которой. Томных глаз ее кокетство опьяняет и тревожит, С ними тайны чародейства постигаешь очень скоро. Если милая покажет мне хоть ямочку на щечке, Побегу, как нищий, следом, не спуская с милой взора.

С тех пор как увидел ее, я блуждаю во мраке, Хотя вместо сердца во мне полыхающий факел. Расставшись с надеждой своею, иду я на ощупь, Как будто я ночью забрел в незнакомую рощу. Лишился ума я совсем от любви без ответа, И стало легендой для многих безумие это. «Страдай, — говорит мне мой разум, — но будь осторожней, В глубинах души затаи ты тоску понадежней. Коль хочешь любить, закали свое сердце вначале, Терпеть униженья его приучай и сносить все печали. Гореть, как свеча, приучай от любви безотрадной, Сгорать мотыльком заставляй на огне беспощадном. Тогда не страшны ему будут любые угрозы, Отныне удел его горький — кровавые слезы. Забудь о богатстве своем, потерял ты богатство, Забудь о свободе своей, принимай это рабство. Длинна эта повесть любви, и читать ее трудно, Но только любить хочет разум, любить безрассудно. Прими у судьбы эту чашу любви и страданья, Отдай свою память любви, ее лучшим преданьям. Влюбленное сердце честней, благороднее прочих, Напрасно ты сердце свое перед всеми порочишь! Бесстрастные сердцем несчастны, покой их ничтожен, Не знают мучений они, но и радостей — тоже. Ведь сердце подарено нам для томления светлого, Хиреет и сохнет оно без томления этого. И пусть не спасется оно от любовной напасти, И пусть не минуют его все терзания страсти. Любовь не простая игра, она требует риска. Люби без оглядки и верь, пусть блаженство не близко: Прекрасней любви для души не отыщешь стремленья, Достойней любви для ума не найдешь применения». И внял я совету, и пью я любви своей чашу. Напиток мой сладок, напиток мой горек и страшен. Любовь разорила нещадно души моей царство, Разграбила сердце мое, обрекла на мытарства. Теперь все несчастья живут с моим сердцем в соседстве: Поставил я на кон его — стал мишенью для бедствий. И только возлюбленной дом мне отныне Кааба, Иного, чем брови ее, мне не надо михраба [146] .

Едва лишь стемнело, как страсть начала свое дело И бедное сердце мое от тоски закипело. Зуннаром [147] неверных мое опоясано тело, В мой разум смятенье ворвалось и всем завладело. Пути из темницы мой разум давно уж не ищет, Любовь моя — опиум, я — ненасытный курильщик. Волос божества своего я не видел ни пряди, Но радости жизни презрел я волос его ради. Я плачу, я сердце свое разрываю на части, И слезы не могут унять полыхания страсти. От слез мне не легче ничуть, мне все хуже и хуже. Мне страсть не осилить, пред ней я совсем безоружен. Нахмурилось небо, увидев, как стало мне плохо, А воздух устал от моих многочисленных вздохов. Отраву разлуки я выпил, смертельной разлуки, Я сам истязаю себя, предаю себя муке. У дома любимой моей я навеки останусь И буду всю жизнь совершать здесь тавваф [148] неустанно. Царит ее образ во мне, и страданья жестоки. Вздыхая, пишу для нее эти грустные строки: Никогда от тревог мое сердце не ныло, Не сгорала душа от любовного ныла. Слишком жадно вцепилась тоска в мою душу, Прикажи, чтобы душу она отпустила. Мое сердце несчастное корчится в муках, — Даже крепкие камни оно б размягчило, А река моих слез так горька и обильна, — Даже море бы вспенила и замутила. Приходи же сегодня, до завтра так долго, И дождаться до завтра я просто не в силах. Утону с головою в кудрях твоих черных, Их краса эту голову и погубила. Я болею тобою, недуг мой опасен, Только ты бы спасла меня и излечила.

Когда в те безлунные, в те беспросветные ночи Боролся с мученьями я и не мог превозмочь их, Стоял кипарис темнокудрый, наверно, на крыше И тяжкие вздохи мои он, наверно, услышал. Услышала та, чье лицо называл я луною. Могла ли не сжалиться тут же она надо мною? Потом, любопытство свое не боясь обнаружить, Она обратилась не медля к одной из подружек: «О чем так вздыхает, скажи мне, тот бедный влюбленный? О ком он тоскует, поведай мне, так исступленно? Кого потерял он, несчастный, кого он здесь ищет? Зачем он все бродит вокруг, как навязчивый нищий? Не пьет и не ест он, бедняга, ему все немило. Какая приманка его в западню заманила? Не видит он солнца, ему опротивели розы, И целыми днями он льет свои горькие слезы. Чей взор, как стрела, угодил в его душу так метко? И сделал охотника ловкого дичью на ветке? Поток переходят порой, но не там, где пороги. Чьи козни сбивают его то и дело с дороги?» И ей отвечала она: «Он совсем незнакомый. Как пьяный, валяется он каждый вечер у дома. Ведет как-то странно себя он, совсем необычно, Земные поклоны он бьет, словно жалкий язычник. Ни слова не слышала я, он все плачет и плачет, Не хочет сказать никому он, что все это значит. Никто состраданья ему не бросает ни крохи, С ним только мученья его, только стоны и вздохи, И все эти ночи безлунные, темные ночи Горячие слезы он льет и о чем-то бормочет. Лишь звезды глядят на него, на рассвете тускнея, — К утру не стихают мученья, они все сильнее. Глаза его красными стали от слез беспрестанных, И все же никто до сих пор не узнал его тайны». На это сказал кипарис: «Но ему будет хуже. Аркан еще слабо затянут, затянется туже. И плачет, и мучится он, и не спит по ночам он, Но он не влюбился еще, это только начало! Горит он так ярко уже, но пока что напрасно. Пока что он думает только, что любит так страстно. И все же не скоро утихнет волненье такое, Не скоро лекарство найдешь, что его успокоит. Нельзя на свободе оставить безумца такого, Безумца заковывать надо скорее в оковы. Кто раны залечит ему? Где ключи от темницы, В которой страдалец неистовый будет томиться? Кому же захочется быть с его горем знакомым? Никто даже мазью не смажет его переломы. Он знал только муки и думал, прославлено ими Несчастное сердце его, — как он бедный наивен!»

Жестокая страсть моим сердцем совсем завладела, Но разум не сдался еще, принялся он за дело. Уловок и хитростей всяких придумал немало, Но бедное сердце мое уже еле дышало. Тогда я орла приручил — пусть он к милой примчится. Такие слова для любимой поведал я птице: «Полно мое сердце, красавица, только тобою, Душа моя стала навеки твоею рабою. Краса твоя — свет, и не знаю я света другого. Господь да хранит ее всюду от глаза дурного. Я сердца лишился, и в счастье не смею я верить, В смятенье и в страхе стою я у запертой двери. Меня ты не знаешь совсем, ты меня не видала, Но знают все камни меня, все деревья квартала. Не в силах уйти я отсюда, тобою я полон, Я раб своей страсти, я ею навеки окован. Я сбился с дороги, прельщенный твоими очами, За ямкой у рта я пошел — очутился я в яме. Пред силой красы твоей я преклоняю колени, Кудрей твоих черных отныне безропотный пленник. Доколе же мучиться мне, горевать мне доколе? Доколе душа моя будет сжиматься от боли? Неужто же вечно теперь пресмыкаться мне надо? Неужто не ждет меня где-то за муки награда? Неужто, жестокая, вечно терпеть мне такое? Неужто не дашь ты отныне страдальцу покоя? Неужто не чувствуешь ты всей души моей трепет? Я весь словно кудри твои, когда ветер их треплет. Была бы добра ты ко мне, я бы жил несомненно… Глаза твои ранят меня и убьют непременно. И если когда-нибудь даже приближусь к тебе я, К огню красоты твоей злой подойду не робея, Сгорю мотыльком я тотчас, упаду бездыханным, Умру от восторга тотчас перед царственным станом. Крупицу бы света мне — больше от солнца не надо. Один бы цветочек мне — больше не надо от сада. Не смею помыслить, что буду с тобою я рядом. Я рад только видеть тебя, прикасаться лишь взглядом. Узнай же о страсти моей безнадежной скорее И будь благосклонна ко мне, будь со мной подобрее». Орлу наказал я еще: «Повнимательней слушай, И гордой луне, озарившей смятенную душу, Из дивных творений Хаммама [149] прочти ты вот это — Не грех позаимствовать нам у такого поэта,— На эти стихи, ты же знаешь, нельзя не ответить, Таких, кто их слушать не станет, не сыщешь на свете: Я власть утратил над собой, тебя увидев вдруг. Я слышу только сердца стук, лишь этот громкий стук. Боюсь, что сердцу не стерпеть, что выскочит оно И разобьется на куски от горя и от мук. Живой водою ты его могла бы оживить, Живой водою нежных слов, прикосновеньем рук. К влюбленному хоть иногда будь милостива ты, Дни нашей жизни коротки, и столько зла вокруг. Хотя бы раз взглянуть в лицо, в любимое лицо,— Не вырвут тайну у меня ни боль и ни испуг. Хаммам ведь сохнет на глазах, и близок его час. Он в паутине. Кровь его сосет любовь-наук. Прислушайся к его мольбе, не отвергай его И разорви его тоски, его страданий круг».

Когда рассказал я все это внимательной птице, Когда рассказал ей о том, что со мною творится, Когда объяснил я ей все по порядку сначала, Взвилась она в небо стремительно и умчалась. Летела, как ветер, она и быстрее, чем ветер, Пробралась к любимой она, и никто не заметил. Занятного птица ученая знала немало И долго беседой своею ее занимала. Она рассказала ей много забавных историй И о моем, между делом, поведала горе. И вдруг та, чья грудь, как жасмин, задрожала всем телом — Она догадалась, чего рта птица хотела. Она попыталась свести разговор на другое, Как будто не тронуло вовсе ее это горе.

И все же волненье ее не могло не открыться, И вот что услышать пришлось моей преданной птице: «Скажите бедняге, скажите слепому безумцу, Скажите несчастному, если не образумится,— Коль страсть поселилась в твоей голове, постарайся Ты выкинуть вон ее сразу и прочь убирайся. Напрасно с огнем ты, задира, так храбро играешь, Спасай-ка ты голову лучше, а то потеряешь. Тебе ли мечтать обо мне — я ведь слишком красива! Пери [150] ведь не водит знакомства с уродливым дивом [151] . Ведь нищий не смеет коснуться рукой падишаха, Ведь нищий у ног падишаха трясется от страха. Ведь ты мотылек. Я свеча, и ты лучше не тронь Разящее пламя мое, не лети на огонь. Коль будешь по-прежнему ты в своей страсти упрям, Коль будешь ходить ты за мною везде по пятам,— В огне любви ко мне дотла душа твоя сгорит, Всего, всего тебя дотла любовь ко мне спалит. Тяжелых вздохов берегись и сердце пожалей, От вздохов надорвешься ты, а сердце заболит. Тебя лукавство не спасет, уловки не спасут, Ведь та, которой бредишь ты, тебя перехитрит. Наступит ночь. Не будет сна. И снова в сотый раз Перед тобой ее рука лампаду засветит. Зачем, безумец, свой огонь ты держишь под полой? Он подожжет тебе халат и руки задымит. Ты хочешь близости со мной, но есть разлуки час. Разлука зла. Боюсь, тебя она не пощадит. Тогда не сетуй на меня, тогда не говори, Что ты ни в чем не виноват, что мною ты убит».

«Ступай-ка ты лучше, несчастный, своею дорогой, Терпи и смиренно надейся на милости бога. В тоске безысходной своей не слоняйся по дому, Предайся-ка ты поскорее занятью другому. Напрасно надеяться будешь, напрасно храбриться; Ведь льва никогда не осилить лукавой лисице. Напрасно ты в сети мои устремился так смело, Легко ведь запутаться в них и душою и телом. Ведь если ты силы свои оценить не умеешь, Ты можешь лишиться навеки всего, что имеешь. Как можешь ты, нищий, живущий одним подаяньем, Мечтать, чтобы шах посмотрел на тебя со вниманьем! Зря рвешь ты свой ворот — испортишь одежду и только, Зря голову пеплом себе посыпаешь и плачешь так горько. Ничто не поможет тебе — ни укоры, ни слезы. Меня не смутят никогда ни обман, ни угрозы. Увижу я сердце твое, обагренное кровью,— Все так же спокойна я буду, не дрогну и бровью. Кто хочет любви научиться, пусть знает заранее — Любовь нелегка и подобна болезненной ране. А ты не измучен еще, не бессилен, не бледен. Напрасно мечтаешь, бедняга, о легкой победе. Ты слишком беспечен еще и излишне бесстрашен. Ты пьешь слишком жадно еще из наполненной чаши. Так будь же доволен и тем, что по мне ты тоскуешь, Что страстью охвачен и терпишь ты муку такую, Что все ты отдашь, лишь бы видеть меня временами, Что ты, мотылек, угодил в это жаркое пламя. Привыкни к позору, к тому, что осмеян ты всеми. Влюбленным всегда подобает нести это бремя».

Когда я услышал такие печальные вести, Хотел умереть я в отчаянье тут же на месте. Казалось, что горе мое меня тут же задушит, Я плыл в море собственных слез, и не видел я суши. Но я не сгорел, не погиб в этом море бездонном, Я верил, что будет она наконец благосклонна, Что мне потерпеть остается совсем уж немного, Что я не напрасно страдал, уповая на бога.

Любовной горячкой охвачен, о чем уже, кстати, Немало наслышан, конечно, любезный читатель, Пришел я к орлу своему в бесконечной печали, Но полный решимости все же начать все сначала. Пришел я к орлу своему, благодетелю, другу, И стал умолять я его оказать мне услугу. Прошу, помоги мне, — сказал я, — ну что тебе стоит! Будь добр, спаси, для тебя это дело простое. О, сжалься же, сжалься! Я гибну в любовном угаре. Рабом твоим стану я, буду я век благодарен! Спаси мое сердце, прошу, разлучи его с горем! Не дай захлебнуться мне в этом бушующем море! Доколе мне рвать на себе в исступленье одежду? Ведь нет уже сил у меня — на тебя вся надежда. Лишь ты ее сердце своими словами достанешь, Лишь ты эту птицу в силок моей страсти заманишь. Лети же, не медли, о мудрый орел, умоляю! Вот эти слова для любимой с тобой посылаю: «Голодным ли будет владыка, лишится ли пищи, Коль крошки от ужина царского выпросит нищий? Тогда ведь Меджнун и Лейли [152] обрели бы друг друга, Живая вода Искандера [153] спасла б от недуга, Открыла б свой лик Периру перед славным Гольшадом [154] , Фархад бы добился Ширин [155] , и они были б рядом, Прозревший Якуб [156] увидал бы любимого сына, А Вис очутилась бы снова в объятьях Рамина [157] , Азра непременно тогда б оживила Вамика [158] , И горе сменилось бы вмиг ликованьем великим, Тогда бы сидел Ауранг, захмелевший давно, Свою Гольчахре [159] обнимая, за чашей с вином. Вот так и Обейду, бедняге, влюбленному страстно, Который совсем изнемог от тоски по прекрасной, Одна только встреча с тобою, одно лишь свиданье Всю жизнь озарило бы сразу ярчайшим сияньем. Судьба тебе дарит всегда только то, что ты хочешь Неведомы страсти тебе и бессонные ночи. Ни разу не мучилась ты, не стонала в разлуке, Ни разу в отчаянье не ломала ты руки. Когда-нибудь ты, как и я, будешь жизни не рада. Любовь нападет на тебя, и начнется осада. Тогда ты познаешь мою незавидную участь, Читать свою книгу любовь тебя быстро научит. С надеждой и страхом послал тебе эти слова я. Я бремя страданий несу, на тебя уповая».

И снова волшебник крылатый, умнейшая птица, Которую я умолил за меня заступиться, Жалея несчастного друга, пустилась в дорогу К тому же знакомому дому, к тому же порогу. И, глядя на этот же стан и на эти же кудри, Моими словами сказала учтиво и мудро: «О тонкий побег, украшение вешнего сада! В тебе мое счастье, в тебе моя жизнь и отрада! Краса твоя — свет, и не знаю я света другого, Господь да хранит ее вечно от глаза дурного! Своей красотою свела бы и камень с ума ты, Склонились в саду все цветы пред твоим ароматом. Сравненье для глаз и бровей отыщу нелегко я, Твой стан изумляет сосну, не дает ей покоя, Кудрей черноте позавидует мускус татарский, И солнце с луною упали к ногам твоим царским. Пускай же минуют тебя и печаль и ненастье, Пускай не покинет тебя безмятежное счастье. Тобою живу я, тобою дышу каждый день я, Ужели достоин за то я пренебреженья? Послушай совета, добычу напрасно не мучай, Тебе ведь, жестокая, выпал счастливейший случай. Сорви же плоды своей юности, время настало. Возьми же у времени радости, их ведь немало. Взгляни, ведь любовью наполнена юность любая. А старости игры любовные не подобают. Ведь если ты смолоду счастье любви не познала, Твоя быстротечная юность напрасно пропала. Нельзя быть небрежным, поверь мне, с людскими сердцами, От этой небрежности часто страдаем мы сами. Самих же жестоких жестокость подчас убивает. У тех, кто всегда дружелюбен, врагов не бывает. И прав был тот мудрый, слова, словно жемчуг, низавший [160] На нити стиха и стихами прекрасно сказавший: „Коль на товары покупатели нашлись, Хоть посреди реки — от них освободись“».

Но, выслушав это, сказала красавица птице: «О мудрый орел, понапрасну ты будешь трудиться. Ведь я же свеча, и вокруг мотыльки так и вьются. Они не боятся огня, но они обожгутся. Что толку рассказывать мне о каком-то несчастном. Напрасно послал он тебя и страдает напрасно. Змею не хватает руками и самый беспечный, И другом едва ли окажется первый же встречный. В любви не приводит к добру исступленность такая, Погубит навеки она тех, кто ей потакает. Ответь я взаимностью иль состраданьем ответь я, Потом даже людям в глаза не посмею глядеть я. Терзаться любовью, наверно, давно уж устал он, Но мне фантазера такого жалеть не пристало. Он хитрость на помощь призвал, но и я не проста ведь И дерзкого быстро на место сумею поставить. Безумье в речах у него, и безумье во взоре — Такой и себя и меня навсегда опозорит. Пускай он не тратит слова, — не дождется уступок. Железо холодным осталось, ковать его глупо. Пускай он не стонет напрасно ночною порою, Он варево долго варил, но оно ведь сырое. И если утешить его он меня и умолит, Получит не многое он — только жалость, не боле. Поймет его тот, кто, как он, закоснел в безрассудстве. Придется уйти ему прочь и без добрых напутствии. У этих дверей понапрасну так долго горел он В своей неестественной страсти, больной и незрелой».

И, выслушав все эти речи, мудрец мой крылатый Сказал кипарису надменному: «О, как горда ты! Зачем ты жеманишься так? Он и так ведь измучен. Давно он любовью к тебе, как веревками, скручен. Одною любовью живет он, покоя не зная. Не он в этой страсти виновен — судьба его злая. Зачем тебе гибель его? Он ведь болен тобою. Ведь он неспособен бороться с тобой и судьбою. Ты зимнему ветру подобна, ты даже опасней, И стоит лишь дунуть тебе, как светильник погаснет. Он ждет твоих рук и волос, он коснуться их жаждет. Он ждет тебя каждую ночь, каждый день, вечер каждый. Я стар, и за мудростью ходят ко мне молодые. Советами многих спасал до сих пор от беды я. Любовные раны глубокие быстро лечу я. Любые недуги любовные хитро врачую. Немало сердец возвратил я уж тем, кто терял их. Вливал я уверенность в робких и силы в усталых. От самой неистовой страсти известно мне средство. И много влюбленных я спас от позора и бедствии. Послушай меня, старика, — ты состаришься тоже, Никто ведь две жизни на свете ни разу не прожил. Зачем презираешь ты так унижённых и слабых? Такое презренье сама ты снести не смогла бы. Сама ты в огонь это сердце толкала усердно, Не дай же сгореть ему в пламени, будь милосердна. Оно все равно окружит тебя облаком дыма, Найдет оно ночью тебя и с постели подымет. Весною все розы цветут, но шипы у них колки. Оли тебе руки поранят, дотронься лишь только. Шипы и у сердца влюбленного тоже бывают. О них надо помнить тому, кто его убивает. Того, кто послал меня, ты бы могла осчастливить. Два слова, два взгляда твоих его могут спасти ведь. Зачем же с несчастным таким обращаться так строго И, словно преступника, гнать его прочь от порога. Во имя любви к тебе отдал он сердце и душу. Дал клятву помочь я ему — и ее не нарушу. Но если упорствовать будешь, тогда, негодуя, И сам от порога его навсегда уведу я. Скажу, что напрасно стоял он у запертой двери, Напрасно надеялся он, в доброту твою веря. Откуда взялось у тебя это злое желанье Терзать его спесью своею? За что наказанье? Скажи же хоть слово ему, утоли его жажду. Открой же ты двери ему хоть на миг, хоть однажды. Согрей его взглядом своим, возврати его к свету. Прислушайся к просьбе моей и последуй совету». И долго тянулась еще между ними беседа. И долго в том споре орлу не давалась победа. И много там доводов было и всяких уловок. На каждое слово ее он отыскивал слово. Но все ж одолел мой орел осторожного сокола. Не вынесла спора красавица и приумолкла. То ль просто устала она, то ль проснулась в ней жалость? Силок был надежно устроен, и птичка попалась. Попалась та птица, которой не встречу я равных. Сказал хорошо Низами о таких своенравных: «Она нежна. Она еще нежна. Она глядит влюбленными глазами. Но это ложь. И лгут ее глаза. Другой давно уж сердце ее занял». И далее: «Ее не упрекай. Не будет толку. Говорить устанешь. Ее уста — бесценный сердолик, и глупо спорить с этими устами».

Сраженная множества доводов хитросплетеньем, Молчала красавица гордая в явном смятенье. Потупясь, сказала орлу она мудрому после: «Пойди и скажи ты тому, кем ты был сюда послан, Что тронуто сердце мое этой редкой любовью, Полно состраданья оно, переполнено болью. Я издали пламя любовное раньше видала, Теперь и меня наконец это пламя объяло. С потоком любви этой бурной вступила в игру я. Теперь и сама угодила в кипящие струи. Давно уж устал он бороться с любовной тоскою, Но я и сама по нему уж тоскую, не скрою. Найду ли еще я когда-нибудь друга такого? Ведь он своим сердцем ко мне, словно цепью, прикован. И если упрямой была и жестокой безмерно, То лишь для того, чтобы тем испытать его верность. Ведь я обожаю того, кого я обижала, Чье сердце колола так долго я острым кинжалом. С притворством покончила я, о лукавстве забыла. Чрезмерная хитрость моя чуть его не сгубила. Не видел цветов он давно и, шипы лишь встречая, Забыл он о радости вовсе, привыкнув к печали. Печали не будет теперь, будут нежные ласки, В прекрасные розы шипы превратятся, как в сказке. Пускай же простит он меня и забудет обиду. Жестокость притворна моя, бессердечность — для виду. Едва не погиб он от страсти, ведь я это знаю. Но я и сама от любви, как и он, изнываю. Куда мне деваться — не знаю, за что мне приняться? Все мысли о нем, и от них не могу отвязаться. За все свои муки теперь он получит награду. Ведь то, что искал он так долго, теперь уже рядом. Решила я — завтра же быть этой сладостной встрече, Пускай посторонних не будет — приду я под вечер. Пусть ждет терпеливо меня он, но даже случайно Не должен никто разузнать о свидании тайном. Лишь тот сохранит в чистоте свое доброе имя, Кто все сокровенные тайны не делит с другими». И все ее чудные, невероятные речи, Все то, что сказала она о немедленной встрече, Принес мне посланец, меня осчастливить спеша, И выслушал сказку я эту, не веря ушам.

Земля еще сонной была, но с нее на рассвете Унес покрывало ночное проснувшийся ветер. Лилась уже киноварь в синь, с густотой ее споря, Жемчужины звезд небосвод уже высыпал в море. И подняло солнце свой меч из-за огненной грани, И вывело войско лучей оно на ноле брани. И храброе войско изгнало с небес все созвездья — До вечера звездам теперь дожидаться возмездья. Воспрянули за ночь все травы, что были примяты, И ветер повсюду разнес уже их ароматы. Увидев жасмина кусты, не пронесся он мимо — Ему захотелось играть с лепестками жасмина. На розах росу он увидел — ее было много, И он эти капли прозрачные тоже потрогал. Фиалки он принял, конечно, за кудри красавицы, И вот этих локонов темных он тихо касается. От их аромата густого совсем опьянел он, Вставал он и снова валился в траву то и дело. Но все были рады ему, всем он очень был нужен, Со всеми цветами и птицами ветер был дружен. В цветущее дерево ветер забрался без спроса, Потом гиацинту расчесывал длинные косы. Гордец-кипарис не хмелел и стоял очень прямо, Нарциссы же пьяно качались от запахов пряных. Лужайки цветами пестрели, и, как попугаи, Они красотой необычной газелей пугали. Спускались тюльпаны с предгорий к долинам зеленым, Как будто лампадки зажгли христиане по склонам. А ветер увлекся опять лепестками фиалок, В саду, где весна поселилась, их было немало. Потом паланкин он устроил для розы-невесты,— В тени базиликов нашел он красавице место. И все восторгаются ею, ее светлым ликом, И все улыбаются ей и ее базиликам. А ветер все дальше летит, он стоять не намерен, Он делает разум светлее, способствует вере. Всем щедро весну раздает он, он вовсе не жадный. Несет облаков серебро он с их влагой прохладной. И вот уже хлынула влага. Обильные слезы Уже потекли по лицу растерявшейся розы. Все сосны умыты уже, их стволы заблестели, И будто бы новые платья лужайки надели. Они не бегут от дождя, они мокнут отважно, Охапки цветов они держат, пахучих и влажных. Дождь кончился. Ветер опять пробегает по саду, Ему осмотреть его надо и высушить надо. А я наблюдаю за ветром, под деревом сидя, Стараясь о муках не думать, забыть об обиде. Из кубка вино я тяну, понемногу пьянея, Но все мои мысли о ней, все мечты мои с нею. Она лишь одна предо мною, мой рок и святыня. Душа моя выжжена страстью, душа как пустыня. И некому высказать мне своих горестей тайны, Ведь их не оценит, конечно, прохожий случайный. Красны мои щеки от слез, мое сердце кроваво, Багровый тюльпан мое сердце, пугающий травы. Я думал о ней без конца, изнемог я от мыслей, Тяжелою тучей они надо мною повисли. И много бокалов я выпил, горюя, и вскоре Совсем захмелел я уже от вина и от горя. Но все ж не терял я и пьяный надежды остатки, Но все ж помышлял я еще о свидании сладком. Неужто же сердце ее совершенно пустое И страсть моя встречи единственной даже не стоит? Уж первые звезды зажглись надо мной в небосводе. В руках у печали по-прежнему сердца поводья. И в этом ночном одиночестве, страстью томимый, Твердил я стихи без конца о себе и любимой: Когда бы бог ей показал мои мученья — что было бы тогда? Когда б добился у нее я снисхождения — что было бы тогда? Когда б, узнав, что я взаимности так жажду, Она почувствовала б вдруг ко мне влеченье что было бы тогда? Мой рот тоскует по устам ее, но если б Я получил на поцелуи разрешенье — что было бы тогда? Когда бы ведала она, когда бы знала, Что много дней за ней в мечтах хожу как тень я — что было бы тогда? Когда бы взгляд один царицы этой гордой Принес бы нищему бедняге облегченье — что было бы тогда? О, если б разум сохранил я, если б в муках Не истощилось наконец мое терпенье — что было бы тогда? О, если б, если 6 долгожданное свиданье Обейду принесло освобожденье — что было бы тогда?

Всю ночь, как и прежде, я мучился глаз не смыкая. Всю ночь клокотала во мне моя страсть, не смолкая. Когда ж горизонт охватило горячее пламя И подняло солнце над миром победное знамя, Из пригоршни золотом жарким осыпав все сразу. Добавив рубинов к нему и немного алмазов, Когда, против ночи владычества выступив смело, Лучей его войско опять темноту одолело,— Тогда улыбнулось мне счастье, и, знаю я, в этом Помог талисман без сомненья, и он был рассветом. Послал он мне вестника с новостью непостижимой, Что я победил наконец-то упорство любимой. «Ликуй же, счастливчик, — сказал он, — все будет иначе, Теперь будет дуть в твою сторону ветер удачи. Несчастное сердце твое много пролило крови, Но муки не зря ты терпел — ты владелец сокровищ. В любви никогда невозможно узнать все заранее, Но ты не напрасно страдал, ты обрел сострадание. В силок положил ты, как видно, хорошие зерна. Пери угодила в силок и теперь уж покорна». И я был спасен этой радостью, утренней, ранней, И зажили тут же, мгновенно, опасные раны. Посланец по просьбе моей повторил все два раза, И я упивался, блаженствуя, каждою фразой. И в них умиляло до слез меня каждое слово, Готов был я слушать рассказ этот снова и снова. Швырнул я свой кубок, вскочил, распрямил свою спину, На радостях шапку свою на айван [161] я закинул. Надменное счастье мое наконец-то смирилось, От злого недуга душа навсегда излечилась. Раскрылись все розы в саду моей жизни унылой, Теперь уж и дня не пройдет, как увижусь я с милой.

Весь день златокрылая птица с востока летела. Под вечер на запад она прилетела и села. Пришли орды мрака ночного немедля в движенье, И воинству света они нанесли пораженье. И солнце невестою скрылось в своем паланкине, Уснувшую землю опять до рассвета покинув. И горы ушли в темноту вереницей верблюдов, А звезды — как жемчуг, насыпанный в синее блюдо. Владыка востока низложен вечернею мглою. Луна захватила всю власть над ночною землею. В том самом саду, что так долго служил мне приютом, Где был я любовью своею так крепко опутан, Где я предавался своей необузданной страсти, Теперь пред любимой своей я раскрыл двери настежь. Был сад в этот сказочный вечер прекраснее рая И встречи с возлюбленной ждал, как и я, замирая. Земля, как цветы, источала в нем запах пьянящий, И воды Каусара [162] текли в нем струею журчащей. Сидел я у двери открытой, томясь в ожиданье, Наполненный счастьем от мыслей об этом свиданье. И вот мой цветок несравненный и столь прихотливый, Прекрасная гурия с ликом луны горделивой, Которую рядом увидеть был счастлив бы каждый, Чей облик в стихах я уже восхвалял не однажды, Во всей красоте своей вдруг на пороге предстала, Откинув с лица своего предо мной покрывало. Смогу ли забыть я когда-нибудь миг тот отрадный, Когда я увидел впервые лицо ненаглядной! Я был ослеплен красотой его, был потрясен, Казалось, не явь это вовсе, а сладостный сон. Она же, отбросив чадру, как ни в чем не бывало, Свои непослушные кудри рукой поправляла. Притихли все птицы в саду и замолкла вода, И вышла луна из-за туч, чтоб ее увидать. В невольном восторге пред нею затихли цветы, И сосны в смятенье пришли от такой красоты. Расправила кудри она — к завитку завиток, Казалось, на розу упал гиацинтов поток. В глаза ее страшно глядеть было — я и не стал. Чуть-чуть приоткрытые вздохом, алели уста. Их цвет удивителен был, он был ярок и густ, Ведь сам сердолик позаимствовал цвет этих уст. Румянец ей щеки окрасил, и чудилось мне: Две нежные розы приникли к прекрасной луне. Ее красота осветила и сад мой и дом, И стало красивым в тот миг все что было кругом. И я приложил свою руку ко лбу и глазам, И тихо склонился пред ней, ничего не сказав. Казалось, весь мир превратился в огромный цветник, И каждый цветок, как и я, перед нею поник. Что можно сказать, если та, кого ждал целый год, Пришла и стоит пред тобою и слов твоих ждет! Она уже села, а я все стоял и молчал, За год от любовной тоски я совсем одичал. Стоял потрясенный пред ней и глядел на нее. Стоял, как больной, отыскавший лекарство свое, Стоял неподвижен и нем и глядел без конца — Нигде не видал никогда я такого лица! Стоял я, и взгляд мои прикован был к розам ланит: Казалось, лишь миг — и сожгут мне всю душу они; Стоял я в смятении, чувствуя радость и страх; Стоял я в беспамятстве, чувствуя слабость в ногах.

Когда показалась луна и ночная прохлада Пробралась в густую листву задремавшего сада, На радостях пир мы устроить немедля решили, На пир музыкантов искуснейших мы пригласили. И вот уже кравчий пришел и призвал нас к веселью, И вот мы с любимой моей пировать уже сели. И я любовался любимой, и пил с ней вино я — О, сколь было сладостно это веселье ночное! И сам небосвод увлечен был весельем великим, Внимая звучанию флейты и радостным кликам. Казалось, весь мир наполнял фимиам от алоэ, Окутав любимой лицо ароматною мглою. Дождался и мой виночерпий заветного часа, И долго по кругу ходила заветная чаша. Следили все звезды за нами, на пиршество зарясь, И даже Зухру [163] в эту ночь, видно, мучила зависть. Совсем уже пьяным я был от вина и от счастья, Забыл о стыдливости я, распаляемый страстью. Обвил я возлюбленной ноги тихонько руками И с благоговением к ним прикоснулся губами. Потом сели рядом мы с нею, и я ей поведал О страстной любви моей к ней и о всех моих бедах. О том, как терзали меня все любовные муки, О том, как мечтал я о ней и страдал от разлуки. О том, что обидам и горестям не было меры, Но что в доброту ее все ж не утратил я веры. Я ей о слезах рассказал и о мыслях угрюмых, Об утренних вздохах своих, о ночных своих думах, О том, что совсем иссушило меня это горе, О том, что в бесчестии жил, в постоянном позоре, О том, что пришлось наконец мне потом обратиться К помощнику верному, к той удивительной птице. И вот подошел мой рассказ к этой радостной встрече, Тут я оробел почему-то, прервал свои речи. Такое смущенье мое, видно, ей было мило — Она благосклонной улыбкой меня одарила, Все то, что поведать успел я, се взволновало, Нежнейшим из взглядов меня она вдруг обласкала. Потом еще долго она говорила со мною О том, что жестокой была и что стала иною. Такие слова размягчили б гранитные глыбы, Они мертвеца оживить, без сомненья, могли бы.

О, как хорошо быть с любимой! О, как хорошо, Что год унижений и мук безвозвратно прошел! Свиданье с любимой — как в полдень прохладная тень, И годом мне ночь одна кажется, месяцем день. Прекрасен был день этот и удивительна ночь. Сама темнота от любви разлетается прочь. Пришла ко мне юность опять, я безумно ей рад, Других за страданья мои мне не надо наград. Ничто ведь не нужно теперь ни душе, ни уму, Такое блаженство познать не дано никому. Я вместе с любимой моей, не разлучат уж нас. И каждый наш миг восхитителен, каждый наш час. Нелегкое счастье мое, и все чудится мне, Что долго я мчался за ним на горячем коне, Догнал и познал наконец всю его благодать, Никто не заставит меня эту радость отдать.

Всю ночь говорили мы с нею и пили вино, Всю ночь просидел я в восторге у царственных ног. Когда ж на востоке зардела зари полоса, Любимая встала и вышла в проснувшийся сад. В саду каждый сук, каждый листик рабом ее стал, Боялся глядеть кипарис — слишком строен был стаи. Она, словно дивная роза, в саду расцвела, Она, словно ветвь базилика, по саду плыла. Цветы увядали пред нею и никли в траву, И даже сосна перед нею склонила главу. Рубином был рот ее дивный, и был он так мал! И был он так нежен к тому же, так влажен и ал! А утренний ветер, пред ней умиленьем объят, Нашептывал в уши ей тихо любимый аят [164] . Касался он шеи се, целовал ей ладонь, Тюльпаны же дикую руту бросали в огонь. А роза, увидев ее, будто стала немой, Потом рассмеялась она от души над собой. Она не видала ни разу красавиц таких. К ногам ее бросила роза свои лепестки. Пред нею одежду свою изорвал анемон. Такой красоты неземной не встречал ведь и он. А сосны, как слуги, стояли, не смея шагнуть, И хвоей они устилали красавице путь. По саду прошла она так и, веселья полна, Велела налить ей еще молодого вина. Увидев ручей, что бежал, торопясь и журча, Она пожелала тотчас отдохнуть у ручья. Она отразилась в ручье. Я стоял и глядел, Как нежные щеки ее розовели в воде. Она так прекрасна была в это утро в саду! Достойных сравнений ищу и никак не найду. Да, видно, и нету их вовсе в моей голове. Но лишь для нее заливался в листве соловей, И чтобы взглянуть на нее, распускались цветы, И чтобы дорогу ей дать, расступались кусты. И лишь для нее над ручьем легкий мостик повис, И ею одной любовался в то утро нарцисс. Совсем ведь недавно я слышал лишь плач свой и стон, Доносятся птиц голоса теперь с разных сторон. Как огнепоклонник, тюльпан свое пламя несет, А тот соловей для нее все поет и поет. Он в песне любовь прославляет, цветы и рассвет, А лучше любви и цветов ничего в мире нет. О каждом листочке поет он, о каждом стебле, О всех он влюбленных поет, что живут на земле. На ветке самшита сидит он. Разбужен самшит, Разбужен весь сад его трелями в ранней тиши. Эй, где наши чаши? Эй, кравчий! Вина нам налей! Мы будем смеяться, мы будем еще веселей. Что может быть лучше на свете, чем утренний сад? Чем эти цветы, соловей и возлюбленной взгляд? Я с гурией в рай угодил, и она так мила! И пусть защитит нас создатель от всякого зла! Напиток любви в наших чашах мы выпьем до дна! Пусть розы пьянеют, почувствовав запах вина! К чему рассудительность мудрым? Будь весел везде. Порой рассудительность эта приводит к беде. Немало ведь радостей в мире, зачем горевать? Зачем тосковать без конца и на небо взирать? И если тоска беспричинная сердце сосет, Одно лишь вино горемыку от хвори спасет! Мы смертны, и жить нам на свете недолго дано. Долой все печали! Да будут лишь смех и вино!

Великое чудо случилось, и та чаровница, С которой никто из красавиц не мог бы сравниться, В саду моем вдруг очутилась в час утренний, ранили, И я рядом с нею ходил, как счастливый избранник. И было так дивно вокруг, так светло, безмятежно. Она говорила мне что-то. Она была нежной. Готов был на все для нее я, пусть только захочет. С восторгом глядели в лицо ей души моей очи. И сердцу сказал я: «Безумное, в час этот сладкий Сотри поскорее в себе ты страданий остатки! Возлюбленной лучше, чем эта, тебе не найти ведь, Нигде не отыщешь созданья милей и красивей. Она снизошла до меня, принесла мне спасенье, Судьба благосклонна ко мне. Позабудь все сомненья! Нашел я усладу себе для души и для тела. Блаженство — удел мои теперь, нет прекрасней удела. И будет спокойным теперь моей жизни теченье. Теперь я избавлен навеки от всех огорчений. Я верю, что счастье мое мне ниспослано свыше, Я верю, что слабый мои голос был небом услышан. Так что же не хочешь ты, сердце, теперь веселиться? Зачем в глубине моей радости горе таится? Неужто от скорби ты стало пустым и бесплодным? Неужто в ладонях моих только пепел холодный?»

Обейд, берегись, твое сердце на ложном пути. Лишь в подлинной жизни ты можешь спасенье найти. Доколе ты мучиться будешь по собственной воле? Доколе пред идолом будешь склоняться? Доколе? Быть риндом [165] — призванье твое и отрада твоя. Испей же из чаши таинственной небытия. Смелее бери ты ее, пусть не дрогнет рука, Избавься от бредней своих в глубине погребка. И будешь ты праведным вечно и пьяным всегда, И пусть не пугает тебя никакая беда. Немало печалей еще у тебя впереди, Коль выпало счастье тебе, ты несчастна жди. От боли сердечной своей, как верблюд, не ори. Оденься ты в рубище лучше и посох бери. И если избавиться хочешь от всяких тревог, Забудь навсегда ты о том, что иметь бы ты мог. Султанского трона никто не добыл без борьбы. Пускай же о славе пекутся тщеславья рабы. Ступай и закрой навсегда вожделенью глаза. Ты стал ведь аскетом теперь, не гляди же назад. Коль есть в тебе алчность еще, ты ее задуши, Любое желанье свое ты разбей, как кувшин. Не будь своей скупости, праведник, жалким слугой. Умрешь, и богатством твоим завладеет другой. Нашел ли ты путь для себя, иль бредешь наугад — Лишь светом души своей чистой ты будешь богат. В своей слепоте ты, быть может, порой и грешил, Но все же надейся всегда на спасенье души. Порой в одиночку идем мы, порою в толпе, Но всюду имущество наше, что гуль [166] на тропе. И коль оседлал ты богатство — скачи, не скачи, Злой дух все равно не отстанет ни днем, ни в ночи. Как гордый павлин, украшаешь ты жизни цветник, По воле всевышнего в мире таким ты возник. Зачем в обиталище гулей ты бродишь один, — Лишь совы глядят на тебя из угрюмых руин. Ведь жизнь как суденышко утлое: каждому дан Податливый парус — душа, а кругом океан. И надо нам зоркими быть и глядеть все вперед, Иначе затянет суденышко в водоворот. И чтобы не сгинуть в пучине, не сесть на мели, Старайся добраться скорее до твердой земли. Коль буря настигнет тебя по веленью судьбы. Напрасными будут тогда о спасенье мольбы. Коль плохи матросы твои и труслив капитан, Несчастье повсюду плывет за тобой по пятам. Мирские дела бесполезны, прав тот, кто сказал, Что суетный мир неуютен, как шумный базар. Пройти в стороне от него — самый лучший удел. Пускай твои плечи сгибает лишь груз добрых дел. Неси этот груз терпеливо и знай, что ты прав. Ждет сладостный отдых тебя среди зелени трав. В тени у воды отдохнешь ты в том дальнем краю, Где все обретут наконец-то отраду свою. Бездомные нищие там свое счастье найдут, Вернется здоровье к тому, кто был бледен и худ. На слабых никто в том краю не посмеет напасть, Жестоким глупцам в том краю не достанется власть. По этому полю ферзем не пройти тебе вкось, Расстанься же с ложью скорей, лицемерие брось. Злословие мстит за себя, оно свяжет узлом Того, кто за все и повсюду платил только злом. От горя ли стонешь ты здесь, иль от счастья молчишь, В земной этой жизни всегда ты оковы влачишь. Пройди одиноким и гордым свой жизненный путь, Как жадная муха к столу не пытайся прильнуть. Людей сторонись, правоты в их стремлениях ист. Лежи, как мертвец, на боку, отвернувшись к стене. Ведь если ты в угол забросил свой лук, то едва ль У этого лука хоть раз зазвенит тетива. Ничтожны все блага мирские, о них не радей, Отторгни от мира себя и уйди от людей. Пускай не смутит твою душу красавицы взор, Пусть вместе со славой тебя не настигнет позор. Не стоит жениться, чтоб знать об измене жены. Молитвы трусливых всевышнему вряд ли нужны. Положат богатства твои на холодный твой прах. Презревший заботы мирские всегда будет прав. Блажен тот, кто славы лишен, кто без имени жил, Кто радости мира презрел, кто от жизни бежит. Не стоит страданий твоих этот призрачный мир, Не стоит печали твоей самый сладостный пир. Ведь мир как пустыня, песок — позади, впереди. Ведь мир как разграбленный город — добычи не жди. Одни переход по пустыне свершить нам дано, Еще далеко до конца, но без сил ты давно. Не видно предела пустыни, и нет в ней дорог. Никто перейти ее всю ухитриться не смог. Бредем мы бесцельно по ней, неизвестно куда, И вечно мерещится нам за песками вода. Пусть много сокровищ везешь ты, пусть грозен твой вид, Ты все же познаешь в дороге немало обид. Пускай твое имя — Джамшид или даже Хосров [167] , Пускай в окруженье рабов ты могуч и суров, Не встретишь попутчика ты, уходя в мир иной, Не много сокровищ утащишь в мешке за спиной. Прекрасно сказал нам об этом и сам Низами, Прочти эти строки его, их значенье пойми: «Богатство, власть, жена и дети Нужны тебе на этом свете. На тот — и бедный и богатый Уйдет один, без провожатых». Все бренно. Не вечно мы будем красавиц ласкать. Любого при мысли об этом охватит тоска. Когда аромат тебе дарит нежнейший нарцисс, Когда гиацинты опутают весь кипарис, Когда он лицо наконец открывает тебе, — Не хочется думать тогда о жестокой судьбе. Румянцем ланит ты любуешься, взлетом бровей, Капризные губы манят тебя, волны кудрей… Но помни — пустыня вокруг. Это только мираж. И путников с верной дороги сбивал он не раз. Так будь непреклонен всегда, как пристало мужам, Не верь вероломному небу, его миражам. И знай, его козням коварным не будет числа. Одна только твердость тебя от соблазнов спасла б. Один человек потихоньку к мобеду [168] пришел И старца о небе спросил, о причине всех зол. «О небе, — ответил мудрен, — что синеет вдали, Что вечно вращается медленно подле земли, Никто не сумел до сих пор ничего разузнать, И гласа небес никому не пришлось услыхать. Известно лишь то, что оно нам несчастьем грозит, Что кажется синим оно и вдали и вблизи. За эту завесу уму заглянуть не дано, В стене этой дверь не найдешь, не прорубишь окно. Стоит оно вечно над нами, как синий чертог, Небесного света на нас изливая поток. Достичь его тверди упругой грешно и хотеть. На крыльях души нам к нему лишь дано улететь. Лишь снизу глядеть мы должны в небосвод голубой. Бессильны здесь знанья любые и разум любой. На всем, что под небом ютится, есть неба печать, И, чтоб не гневить его зря, лучше нам помолчать». Совету мобеда решил я последовать сам, Решил я речами своими не злить небеса. Надейся на бога, Обейд, и почаще молись, И меньше глядеть постарайся в небесную высь. Нет в мире законов единых, все зыбко кругом, Кто был тебе другом надежным, вдруг станет врагом. Кто знает начало всего? Кто отыщет конец? Догоним ли истину мы иль загоним коней? Напрасно не мудрствуй, живи и советам внемли, И мир, хоть он полон загадками, зря не хули. Любовь и обман неразлучны, ты помни о том, Не то над собою ты будешь смеяться потом. Уйди же скорее, Обейд, от земной суеты. Пора и к рассказу вернуться. Сбиваешься ты.

И снова судьба мне дала свой жестокий урок. Наивное счастье мое угодило в силок. Подарен был радости мне лишь короткий лоскут. Опять я покоя лишен, обречен на тоску. Я видел лишь милой глаза, не заметил других, Которыми тайну мою подглядели враги. Они осквернили ее, разнесли на весь свет. Один я. Возлюбленной нежной со мной уже нет. Задумали недруги нас навсегда разлучить, Решили подругу мою от любви излечить. И думали долго они, чем бы делу помочь, Весь день они средство искали, искали всю ночь И все ж догадались потом: «Чтоб от страсти спасти, Немедля же надо красавицу прочь увезти! Разлука целебной бывает для всяких сердец Скорее подальше ее увезти, и конец!» Когда беззащитная жертва узнала о том, От горя вся сжалась она, как увядший бутон, Поникла, как ива, она, стало белым, как мел, Лицо, что я с розою даже сравнить бы не смел. Потом застонала она, разрыдалась она, Любой бы от жалости к ней, как она, застонал. Увидев, как плачет она, зарыдал бы палач, Далекий Кейван [169] в этот час услыхал ее плач. Все небо от жалости к ней вдруг окутала мгла, Но тех, кто безжалостен, жалость смягчить не могла. Напрасно твердила она им, что страсть не унять, Что даже и дня не прожить ей вдали от меня. Ее посадили в седло, и унес ее конь. Слезами она залила полыхавший огонь. Лишь недруг видал в этот час ее горестный лик, Лишь он услыхал в тишине ее сдавленный крик.

Когда добралась до меня эта страшная весть, Весь мир опустел для меня, стал бессмысленным весь. Внезапно в напиток сладчайший мне всыпали соль. Все чувства исчезли во мне и осталась лишь боль. От горя дышать было трудно, был в горле комок, Хотел я забыться во сне, но уснуть я не мог. Бродил я одни, словно зверь, избегая людей, И люди боялись меня, будто был я злодей. Нетвердое счастье мое вдруг рассыпалось в прах, Злой рок, в барабан колотя, показался в дверях. Теперь нищета — мой удел, потерял я свой клад, Надела печаль на меня свой дырявый халат. От слез я ослепну совсем, поседеют виски И высохнет тело мое от безмерной тоски. Учитель, чей ум озарил нас, как солнечный свет, Когда-то подал мне, глупцу, драгоценный совет: «Красавиц сторонись весеннею порой, Завидя их вблизи, глаза свои закрой. Сокровища души для них не расточай. Беда, коль попадешь в их сети невзначай». Но я не послушал, невежда, советов благих, Но я позабыл эти строки, и вот я погиб. Стою перед горем своим беззащитен и гол, И небо творит надо мною свой злой произвол. Доколь же нести, мусульмане, мне тягостный груз? Неужто не кончит судьба эту злую игру? Доколе же слезы еще будут жечь мне глаза? Не вижу пути я теперь ни вперед ни назад. Нет силы разлуку терпеть. Я измучен. Нет сил. Остался один я теперь. Нет надежды. Нет сил. Подобно Джейхуну [170] , обилен поток моих слез, Недолгую радость мою далеко он унес. Гляжу я на сердце свое — лишь тоска в глубине. В душе только крови ручьи — ничего больше нет. Корабль печали теперь мою душу везет, Он к острову смерти плывет все вперед и вперед. О горе, не мучай меня! Что ты хочешь, скажи? Зачем ворвалось ты, о горе, стремглав в мою жизнь? Когда же покой наконец снизойдет в мою грудь? Открой же, о господи, мне к избавлению путь! Едва только память меня возвращает назад, Уж катятся слезы из глаз, словно звезды Плеяд. Едва лишь любимой лицо я представлю себе, Как ветер от вздохов моих достигает небес. Несчастное сердце мое умирает от ран, Весь день мои слезы текут и всю ночь до утра. За что же судьба мне дала столь жестокий урок? От горя зубами скрипя, проклинаю я рок. Стеная от мук без конца, проклинаю я день, Когда я на свет появился, весь мир и людей. Несчастней калек безобразных, слепых и глухих, Твержу и твержу без конца я вот эти стихи:

Как сон была та встреча с ней, как сон неповторимый. Нас было четверо — весна, луна и мы с любимой. В саду вдруг вырос кипарис, других куда стройнее, Был потрясен в тот миг ручей красой неотразимой. Светилось дивное лицо, лужайку озаряя, Навеки в памяти оно, как след неизгладимый. А кудри были, как судьба, капризны, прихотливы, Весенний ветер тронул их, когда летел он мимо. Как ветер, улетело все, исчезло все навеки, Исчезло счастье, что в саду тогда вдвоем нашли мы. Создатель, чудо ниспошли тому, кто верит в чудо, Чья вера в доброту твою всегда неколебима. Весна с луной опять в саду, но нет в саду прекрасной. Хаммам среди цветов одни, угрюмый, нелюдимый. Как жаль той блаженной поры, как мучительно жаль! Как пусто и мрачно повсюду, какая печаль! О, где ты сейчас, мое счастье, в какие края Тебя увезли от меня, о отрада моя!

Печальные мысли всю ночь мне заснуть не давали, И только к утру был похищен я сном у печали. Душа улетела куда-то в далекие страны, И будто бы зажили сразу сердечные раны. И там, далеко-далеко, я любимую встретил. Ее исхудалые руки висели как плети. Была она бледной, увял ее рот ярко-алый, Казалась больною она или очень усталой. «Как долго, — сказала она, — я тебя не видала!» Я обнял за плечи ее, и она зарыдала. Став жертвой врагов беспощадных, коварных и низких, Одна на чужбине далекой, лишенная близких, Тоскуя по мне, моя радость томилась в неволе, И нежное сердце се изнывало от боли. «О милый, — она говорила, меня обнимая,— О милый, тебя вспоминая, сходила с ума я! Как нежно любил ты меня, мой желанный, как страстно! Навеки любовь твоя станет легендой прекрасной. Навеки подругой меня в этом мире избрал ты. Своим божеством несравненным меня называл ты. Теперь же один ты остался, теперь далеко я, Теперь ты навеки, мой нежный, лишился покоя. Теперь тебе солнце покажется тусклым, унылым. Отныне весь мир для тебя будет злым и постылым. А я вдалеке от тебя только плачу и плачу, Все дни на мечты о тебе безрассудно я трачу. И что бы ни делала я, ты повсюду со мною, Но злые невзгоды меня окружают стеною. Все мечется сердце мое, все к тебе оно рвется. Лишь чудом в груди моей сердце еще остается. Ты помнишь веселой меня, но я стала иною, Лицо полумесяцем стало, а было луною. Брожу я как призрак, везде, ко всему безучастна. Ах, если б ты знал, мой возлюбленный, как я несчастна!» Был сладостно горек мой сон, был подобен отраве, Был ясен к четок мой сон, был подобен он яви. Я слушал рассказ этот горестный, эти рыданья, Не мог я поверить никак в это чудо свиданья. И стал я рассказывать ей о своих злоключеньях, О том, как я жил без нее, обо всех огорченьях. От рока я много терпел, но ему было мало — Меня разбудил он внезапно, и милой не стало. Опять она слезы лила в стороне своей дальней, Опять я один горевал в опостылевшей спальне. Душевные муки мои стали вдвое сильнее, Несчастному сердцу теперь стало вдвое больнее. Не все о страданьях своих я успел ей поведать, Не все рассказать удалось мне о собственных бедах. В пустыне печали своей не нашел я колодца, И то сновиденье ко мне никогда не вернется. Кто смог бы любимой моей отнести мое сердце? Кто мог бы открыть для меня хоть ничтожную дверцу? Один только ветер тогда понимал мои муки, И только ему свое сердце я отдал бы в руки. Лишь ветер вручил бы его моей дальней подруге, И я, обратившись к нему, попросил об услуге.

О ветер, ты мускусом пахнешь, ты скор и упруг! Всех бедных влюбленных ты, ветер, надежнейший друг! Любовь беспощадна порою, порою хитра, Один только ты избавляешь влюбленных от ран. Любого от скорби всегда ты готов оградить, Любой дуновенье твое ощущает в груди. Несешь ты надежду тому, кто се потерял. Не раз я судьбу свою, ветер, тебе доверял. О ты, письмоносец мой верный, отрада души! С тобою беседую я в полуночной тиши. Ты знаешь все тайны мои, и хранишь среди туч Ты ключ от печали моей и от радости ключ. Жестокую шутку со мною сыграла любовь, И вот я о помощи, ветер, прошу тебя вновь. Лети поскорее, мой ветер, лети в те места, Где в тяжкой неволе томится ее красота, Куда увезли от меня ее царственный стан, И брови, и кудри ее, и рубины-уста. Скорее лети, о мой ветер, в далекий тот край, Который в мечтах моих стал лучезарней, чем рай. О нем помышляю я всюду, и только о нем, К нему мое сердце стремится и ночью и днем. Когда прилетишь ты туда, перейди тот порог, Который хранит, как святыню, следы ее ног, Коснись покрывала ее и с лица отведи, Склонись до земли перед ней, но в глаза не гляди, Не то ослепит ее взор, словно солнечный свет, И ты не сумеешь потом передать мой привет, Привет удивительный мой, продлевающий день, Привет ослепительный мой, изгоняющий тень, Привет всем движеньям ее, аромату волос, Привет восхитительной той, что прекраснее роз, Привет мой, как отзвук далекий тех сладостных встреч, Привет мой — и шепот чуть слышный, и страстная речь, Привет мой и сердца биенье, и голос души. Неси его, ветер весенний, не мешкай, спеши! Снеси ради дружбы его, передай его той, Что стала опять для меня недоступной мечтой. Скажи, что зачах я совсем от печали и слез, Скажи, что слова для нее от меня ты принес: «Теряю я разум последний в разлуке с тобой. Над горькой любовью моею смеется любой. Ты стала душою моею, всей жизнью моей, Неверие, вера моя — все во власти твоей. Была наша близость с тобою как сладостный сон, Твоею взаимностью был я от смерти спасен, Дала ты мне радость тогда и лишила невзгод, Но счастье продлилось мое всего-навсего год. Не видел опасностей я и не слышал угроз, Доверчивым сердцем к тебе я навеки прирос. Едва я лишился тебя, как почудилось мне, Что солнце за тучи зашло и весь мир потемнел. От горя я каменным стал, и не мог я вздохнуть, Как будто бы пламя внезапно прожгло мою грудь, Давно уж вдали от тебя я влачу свои дни. Остались мне вздохи одни, только вздохи одни. Тебя лишь одну поджидая, тебя лишь одну, У края дороги сижу, как печальный Меджнун [172] . А бедное сердце мое полыхает во мне, Горит не сгорая оно в этом жарком огне. Быть может, забыла уже ты о нашей любви? Быть может, послание это тебя удивит? Быть может, с другим предаешься любовной игре? А я ради встречи с тобою готов умереть. Быть может, полна твоя жизнь всевозможных утех, Быть может, смеешься ты там, но не слышу я смех? Безмерной печалью объят, я гляжу тебе вслед, Все жду я вестей от тебя, но все нет их и нет. О, где же ты, юность моя, моя радость, мой рок? Куда мне скакать за тобой, но какой из дорог? В тебе лишь спасенье мое, ты мой лучший бальзам, Услада души моей хворой, отрада глазам. О, как ты любила меня, как была ты нежна! О, если бы знала ты только, как ты мне нужна! Ведь целая вечность прошла без тебя, кипарис! Ты видишь, нет сил у меня, я над бездной повис. Ужели забыла ты все и не вспомнишь хоть раз О том, кто горюет все дни, кто не спит до утра? Ужели ни разу теперь не вздохнешь ты о нем, О том, кто любовью к тебе так коварно пленен? Ужель от безумства его ты теперь не спасешь? Ужели ты весть о себе никогда не пошлешь? Ужели затем ты себя заставляешь любить, Чтоб с легкой душою потом о любви позабыть? Нельзя столь жестокою быть на дорогах любви, Открой мне всю правду, молю, и душой не криви. Как прежде, люблю я тебя, умираю любя, К тебе я мечтою стремлюсь и живу для тебя. Пока не умру, ты мне верь, я твой преданный друг, Но жить мне недолго осталось — не вынесу мук. О радость, о горе мое, о мой редкий цветок! О дивная птица моя, о мой горный поток! Всей радостью встреч наших прежних, всей злобой стихии, Юсуфа прекрасным лицом и тоской Зелихи [173] , Той песней, что утром весенним нам пел соловей, Всей горечью слез бесконечных, всей болью моей — Всем, всем заклинаю тебя: будь верна той весне! Щади мое сердце чуть-чуть, приходи хоть во сне! Хоть раз ты явись, солнцеликая, мне наяву, Ты знаешь, как жду я тебя и как страстно зову. Хоть раз бы увидеть тебя, на одни только миг Пускай промелькнет предо мною прекрасный твой лик! Хоть раз погляди на меня, мое горе измерь, Хоть раз отвори для меня эту тяжкую дверь! О, дай хоть однажды ступить на заветный порог, Коснуться руки твоей нежной позволь хоть разок! Избавь от мучений меня на один только час, Никто наше счастье, поверь, не отнимет у нас». Все эти слова, о мой ветер, ты ей передай, Потом на колени пади, умоляй и рыдай,— Но должен ответ тебе дать этот сладостный лал, Который так нежно когда-то меня целовал. Потом возвращайся скорее с ответом сюда, Пусть в русло души моей высохшей хлынет вода. И снова, как прежде, поверь, буду жизни я рад. Скорей донеси до меня ты ее аромат. Спаси меня, ветер могучий, развей эту ночь, Терзают сомненья меня — унеси же их прочь! А я, поджидая тебя, буду к богу взывать И буду стонать я все так же и горько вздыхать. Все так же о ней буду думать, и только о ней, И будет тоска меня грызть все сильней и сильней.

Едва ли бы дрогнул, создатель, твой облачный трон, Едва ли понес бы ты, боже, хоть малый урон, Когда бы я счастье свое наконец-то настиг, Когда б мне покой наконец удалось обрести. Взгляни на меня ты, всевышний, ведь мне нелегко. Хотя я лишился ее и она далеко, Хотя и не ведаю я, где ее мне найти, Покорно разлуку сношу я, печален и тих. Похитил блаженство мое мой коварнейший рок, От бедной надежды моей он оставил лишь клок. Давно ли в глаза я ее с восхищеньем глядел, Теперь в одиночестве я, лишь оно — мой удел. Горит мое сердце теперь на ужасном костре, От боли кричит мое сердце, и боль все острей. Задумали звезды теперь наше счастье разбить, Хотят они вынудить нас друг о друге забыть. Разлука измучила нас, но любовь все жива, Повсюду о верности нашей несется молва. Иль будем мы счастьем своим упиваться вдвоем, Иль, злую разлуку кляня, мы от горя умрем. Не в силах противиться мы беспощадной судьбе. Спасти нас от смерти, создатель, дано лишь тебе. Никто не измерит, всевышний, твоей доброты, Потерянный рай отыскать нам поможешь лишь ты. К влюбленным сердцам, о творец, ты не будешь жесток, Блаженство влюбленных сердец — твой небесный престол. О, ради всех страждущих ныне в кромешной ночи, Всех тех, кто взывает к тебе иль, вздыхая, молчит, О, ради терпения тех, кто на трудном пути, Кто бремя печалей своих должен вечно нести, Кто истине предан всегда, кто достоин уже Стоять средь вернейших ее, неподкупных мужей, Прости прегрешенья мои и меня не томи, Вели, чтоб вернулся ко мне мой прекрасный кумир. Избавь от тоски, о творец, мои ночи и дни, От вздохов и стонов моих утомились они. Угрозы судьбы от меня навсегда отврати, Пусть радость обитель мою наконец осветит. Из тьмы одиночества, боже, меня уведи, Немало скитался уже по земле я один. Вдохни ты мне силы, создатель, в усталую грудь, К свиданию с милой моей укажи ты мне путь. С печалями сердце мое навсегда разлучи, Исполни желанья его и от ран излечи. О, ради угодных тебе, ради праведных душ Спаси всех несчастных, господь, их печали разрушь! Всех тех, кто не рад, как и я, даже белому дню, Всех тех, кто попался внезапно к любви в западню, Всех тех, кто годами томится в любовном плену, Всех тех, кого страсть заманила в чужую страну, Всех тех, кто от страсти великой лишился ума, Кого, как вино, опьяняет любовный дурман. Пошли исцеление им, всемогущий господь! Спаси ты их души, создатель, и грешную плоть! О, ради всех душ непорочных, о, ради святых Избавь всех влюбленных, всевышний, от их слепоты!

Уж месяц раджаб [174] начинался, и день был второй, И я находился в тот день под счастливой звездой, Когда мне историю эту о муках души И раненом сердце своем удалось завершить. Семь сотен красавиц скрывались в своих паланкинах [175] , И всем до одной я велел паланкины покинуть, И все ради той несравненной, все ради жестокой, Все ради единственной той, ради той темноокой. Быть может, прочтет она их в той чужой стороне, Быть может, и вспомнит она наконец обо мне. Быть может, добрее ко мне будет эта луна И солнечным днем предо мной засияет она. Надеюсь, мой стих неказистый простят знатоки, Простят, что излишне порою в нем много тоски. Да вряд ли и будут они эту повесть читать. В ней нет ароматов особых, ей нечем блистать. Не видно в ней замысла стройного, все в ней пестро, Не встретишь в ней мысли отточенной, тонких острот. Порою не смог я найти подходящего слова, Но то, что хотел, я сказал, и поэма готова. Всем тем, кто любовью сражен, да поможет Аллах! Желаю удачи, читатель, в сердечных делах!