1

Наступили жаркие летние дни. Уже отошла пора сенокоса, и по всему займищу высились аккуратно выметанные копны сена. Яростное степное солнце припаливало невыкошенные, оставленные под выпас луговые травы, и они, тронутые желтизной, стали ломкими и жесткими, как проволока. Только в низинах, вокруг озер и на опушках равнинных перелесков, там, где густые кроны деревьев отбрасывали тень на горячую землю, еще зеленело сочное разнотравье. На этих зеленых островках паслись станичные стада. Старые пастухи-колхозники, с загорелыми, темными лицами, часами стояли, опершись на посохи и всматриваясь в изжелта-бурую, выжженную солнцем степь.

На покатых вершинах степных холмов, на стародавних татарских курганах, на каменных левобережных крутоярах Северского Донца работали появившиеся в долине новые люди: землемеры устанавливали вешки, гидротехники производили подсчеты разных уровней речной поймы, геологи щупали бурами земные недра, проектировщики набрасывали в планшетах различные схемы, эскизы, планы. Оставляя за собой серые клубящиеся хвосты дорожной пыли, по всей степи носились грузовые и легковые машины; куда-то вверх по синей реке плыли нагруженные строительным лесом самоходные баржи. За ними на буксирах тянулись плашкоуты, паузки, длинные баркасы, в которых молчаливые, дымящие махоркой шкиперы везли кирпич, бочки с цементом, листовое железо, известь, стекло.

Пастухи смотрели на все это, покачивали головами и бормотали задумчиво:

— До всего у нас человек дошел, по-своему начал землю перекраивать…

— Как цветок, ее доглядают, землю нашу, чтоб красивше была и пользу людям приносила…

В один из жарких дней к голубовскому причалу подошла самоходная баржа. На барже, у застекленной рубки рулевого, стоял Кузьма Федорович Мосолов. На нем был праздничный костюм со всеми орденами, и вид у председателя тоже был торжественный, словно Мосолов готовился произнести важную речь.

Голубовцы знали, что председатель ездил в город и пробыл там недели две, но что он делал в городе и почему задержался, почти никто не знал. Между тем как раз в те дни, когда Кузьму Федоровича вызвали в город с отчетом, ему сообщили, что управление моторно-рыболовных станций получило приказ о механизации голубовских тоней и направляет в станицу много машин, два трактора и катер с холодильной установкой.

— Пора вам ставить свое хозяйство на более высокую техническую основу, — сказал Кузьме Федоровичу инженер управления. — Сейчас мы дадим вам новые лебедки, электродвижки, тракторы, пришлем специалистов по монтажу. А вы должны выжать из этих машин все, что можно, и увеличить добычу рыбы.

— Я думаю, что артель свою задачу выполнит, — с достоинством ответил Кузьма Федорович.

Он сам побывал на базе управления, сам отбирал с техниками машины, сам следил за погрузкой на городской пристани.

Уже перед отправкой грузов Кузьме Федоровичу позвонил по телефону начальник Рыбвода Бардин и попросил погрузить вместе с машинами один разборный домик.

— Какой домик? — удивился Мосолов.

— Мы получили недавно пять комплектов разборных домиков для рыболовного надзора, — объяснил Бардин. — Один из них я решил направить в Голубовскую для вашего инспектора. Он ведь до сих пор живет на частной квартире?

— Так точно, на квартире, у нашей колхозницы Марфы Сазоновой.

— Ну вот. Один из домиков мы выделили для голубовского инспектора. Очень прошу вас погрузить весь комплект на баржу. Сейчас мы перебросим его в порт.

— Хорошо, товарищ Бардин, домик будет доставлен в целости, — пообещал Мосолов.

Когда самоходная баржа подошла к голубовскому. причалу, Кузьма Федорович вышел на палубу с таким видом, точно он сам добыл и привез все, что проворные матросы в брезентовых рукавицах, гремя кранами, стали выгружать из трюма.

— Видали? — сказал председатель рыбакам. — К весенней путине у нас тут целый комбинат будет построен. И разве только у нас? Поглядите, что на реке делается! Сотни судов плывут вниз и вверх…

…Паромщик Авдей Талалаев, сидя в своем балагане, тоже смотрел, как шлюзуются у плотины тяжело нагруженные баржи, потирал ладонью запотевшую лысину и говорил лежавшему на прохладных нарах Пимену:

— Вот, Пиша, конец нашей станице приходит. Не станет теперь у нас прибывать по веснам большая вода, а ить станица только этой водой и жила: и рыбка по займищу в воде нерестилась, и огороды наши на заливной земле кохались, и виноградными садами нас бог не обидел… Все это теперь пропадет, сгинет навеки.

Пимен мрачно отмалчивался. Вскоре после приезда Бардина его сняли с бригадирства и отправили ловцом, в сетчиковую бригаду деда Малявочки. Вместо Пимена бригадиром стал Степан Худяков.

Пимена особенно обозлило то, что его, прославленного рыбака, поставили под начало старого деда Малявочки и принудили «крутиться промеж баб». Правда, председатель рыбколхоза Мосолов пытался уговорить нового бригадира Худякова оставить Пимена во второй бригаде, но Степан наотрез отказался и заявил, что талалаевской ноги отныне в бригаде не будет. Так Пимен оказался у деда Малявочки. Он несколько раз съездил с женщинами-рыбачками на озера, а потом стал ссылаться на болезнь и все чаще сидел дома, не выходя на работу.

В те редкие дни, когда Пимен являлся в бригаду, он чувствовал на себе насмешливо-настороженные взгляды женщин и слышал их обидные, нарочито громкие слова:

— Должно быть, у нас сегодня улова не будет, потому что дядя Пиша прибыл…

— Его вся рыба боится…

— Ласкирь и тот от него хоронится…

Иногда Пимен лениво отругивался, а больше молчал, неторопливо исполняя то, что требовалось, или, сидя на берегу озера, неприязненно поглядывал на работающих женщин.

— Ничего, дядя Пиша, — весело утешала его Марфа, — вы не горюйте. Ну, скинули вас с бригадирства, ну, в женскую бригаду направили. Чего ж тут такого? Наши бабы, гляди, из вас еще человека сделают…

— Отстань, Марфушка, — огрызнулся Пимен, — не твоего ума дело.

Но Марфа, подмигивая смеющимся рыбачкам, говорила важно:

— Как же не моего ума? Вы ведь, дядя Пиша, до нас для перевоспитания прибыли, и мы, можно сказать, отвечать за вас будем…

— Чего ты там мелешь? — мрачнел Пимен. — Какое перевоспитание? Я человек больной. Ноги у меня не ходят и в середке мутить стало…

Для того чтобы оправдать свою выдумку о болезни, Пимен, несмотря на жару, надевал огромные валенки, брал в руки тяжелую палку и, изредка показываясь в станице, жаловался, что его мучает ревматизм.

Каждый день он приходил в балаган к брату Авдею, укладывался на земляные, пахнущие погребом нары и молчал, глядя в затянутый паутиной камышовый потолок. Паромщик боязливо посматривал на брата, несколько раз принимался уговаривать Пимена, но тот огрызался с ленивой злобой:

— Отстань, Авдей. Через тебя, старого чертяку, я и погорел…

Он слушал тоскливые причитания Авдея Гавриловича, молча посапывал и, зевая, засыпал. А паромщик, думая, что брат только прикидывается спящим, продолжал бубнить под нос свои бесконечные жалобы:

— Паромишко мой совсем рассыпается, пары телег удержать не могёт, а председатель колхоза и в ус не дует. Потерпи, говорит, Гаврилыч, скоро, дескать, новый паром устроим…

Председатель полеводческого колхоза Захар Петрович Бугров действительно приходил на берег и пообещал деду Авдею построить новый паром. Его давно уже беспокоило положение с перевозом: в степи поспевали хлеба, надвигалась страдная пора хлебопоставок, а элеватор был расположен в районной станице, на левом берегу. Секретарь райкома предупредил Захара Петровича, что район взял обязательство выполнить хлебопоставки в предельно сжатые сроки и что зерно не должно оставаться на токах ни одного лишнего часа.

— Ежели у вас плохо с транспортом, мы подкинем колхозу автомашины, — сказал Назаров, — а вам надо приложить все силы, чтобы выполнить свое обещание.

— С перевозом у нас плоховато, — почесал затылок Захар Петрович, — старый паром почти что вышел из строя, а до нового руки еще не дошли.

— В станице два колхоза, а вы не можете настоящий паром построить? — удивился секретарь. — Да об этом, товарищ Бугров, говорить стыдно!

Захар Петрович попытался повести разговор о пароме с Мосоловым, но скуповатый Кузьма Федорович пожал плечами, отделался шуткой.

— А для чего рыбакам паром? — усмехнулся он. — Мы, брат Петрович, всю жизнь на воде живем, и у нас каюк или баркас за все отдуваются. Это вам, полеводам, паром нужен, потому что телегой через реку не поедешь, а нам он ни к чему.

— Ну как же «ни к чему»? — урезонивал несговорчивого председателя Бугров. — Скотинку там перевезти или же сено с левобережья переправить, разве без парома обойдешься? Вот и давай, Федорыч, средства свои соединим, лесу хорошего купим и двумя артелями такой паром соорудим, чтоб дети наши нас благодарили.

— Нет, Петрович, уволь, — отмахивался Мосолов, — денежки у меня, в рыбколхозе, не дурные, и я не хочу выкидывать их собаке под хвост. Мы вот свой рыбоводный завод строить думаем, радиостанцию на пятьсот точек решили соорудить, куда ж мне еще этот паром на шею вешать?

Захар Петрович сердито укорял Мосолова:

— Ты чегой-то только про свой колхоз думку имеешь, а по-моему, коммунисты так не поступают, они шире на вопросы глядят. Разве паром нужен только одним голубовцам? Вон хутора по горам пораскиданы, и люди с хуторских колхозов через реку переправы ищут, левобережные станицы из Шахт уголь на разные производства возят. Прямо стыдно в глаза людям глядеть. Должны ж мы с тобой, Федорыч, и про государство думать…

Но, несмотря на увещевания Захара Петровича, Мосолов оставался непреклонным. В рыбколхозе были в запасе отличные доски, однако Кузьма Федорович приберегал их для ремонта рыбацкого флота и не хотел тратить на паром. Поэтому голубовцы вынуждены были при любой поездке на левобережье грузить телеги на баркасы, а быков или коней гнать через реку вплавь.

Здоровенные быки неохотно входили в воду, их приходилось подгонять палками. Как очумелые, кидались быки из стороны в сторону, но, повинуясь окрикам, шли на глубину, теряли под ногами дно и, натужно кряхтя, плыли за баркасами. На быстринах быков подхватывало течение и сносило вниз, а они, выкатив от ужаса налитые кровью глаза, теряли силы и, слабея, захлебывались шумливой, вспененной веслами водой. Сидящий на корме баркаса человек вынужден был ежеминутно поддергивать подвязанные канатами бычьи морды, чтобы быки не утонули. Выбравшись на берег, мокрая скотина шаталась от усталости, и тут на нее надевали ярма и ехали куда нужно.

Глядя на все это и памятуя о приближающихся хлебопоставках, Захар Петрович уговорил председателя стансовета Жигаева собрать партийный актив станицы и поставить вопрос о пароме. Мосолов и на собрании актива отказался строить паром, но коммунисты пристыдили его, и он скрепя сердце согласился дать лес. Остальные материалы и рабочую силу должен был предоставить полеводческий колхоз. Общее собрание обоих колхозов согласилось с предложением коммунистов.

— Ну, Пиша, паром наши хозяева утвердили, — сообщил Авдей Гаврилович брату.

— Черт с ним, с паромом! — угрюмо проворчал Пимен. — На кой ляд он мне сдался?

Он поднялся с нар, сунул ноги в валенки, зевнул и подошел к распахнутой двери балагана.

Нестерпимо сверкала залитая солнцем река. На белых песках Таловой тони темнели растянутые на жердях невода. Караван нагруженных лесом барж сбился перед плотиной у левого берега, и окрашенный в желтую краску буксирный пароход «Декабрист», сердито пыхтя, мотался между баржами и перетаскивал их в камеру шлюза. От реки тянуло запахом смолы, рыбы и нефти.

Повернувшись к брату, Пимен провел ладонью по жестким, коротко подстриженным усам:

— Я себя еще покажу, Авдей. Поглядим, как этот хваленый инспектор справится с таким рыбаком, как Пимен Талалаев. Я ему не Егорка и шутки шутковать с ним не буду…

Всю свою ненависть Пимен сосредоточил на Зубове, и ему казалось, что именно инспектор принес с собой все то новое, что с такой силой и остротой вошло в жизнь станицы. В своей слепой ярости Пимен не замечал, что все рыбаки уже ушли далеко вперед, что даже самые молодые ловцы стали задумываться над тем, как вести рыбное хозяйство по-новому. В рыбацких бригадах большой реки нарождался новый тип советского ловца — человека, который, подобно колхознику-земледельцу, хотел управлять природой, а не быть ее рабом. Этот новый ловец уже заглядывал в завтрашний день и стремился к тому, чтобы обеспечить запасы рыбы на пятьдесят лет вперед.

Всего этого не видел и не хотел видеть Пимен Гаврилович Талалаев.

Вскоре после того как его отстранили от руководства бригадой, он узнал, что вторая бригада выполняет декадные задания всего на семьдесят — восемьдесят процентов.

— Слыхал? — злобно посмеиваясь, сказал Пимен паромщику. — Новоявленный бригадир Степка Худяков зашился с добычей!

— Да ну? — хихикнул Авдей Гаврилович. — Значит, кишка тонка оказалась?

Пимен угрюмо опустил голову.

— Они еще не раз меня вспомянут. Покель я был в бригаде, рыба была, а теперь стыд и срам: судачинцы каждые сутки обставляют наш колхоз. Архип с натуги до ста процентов доходит, а про Степку и говорить нечего: он только невода полощет в реке.

В самом деле: на судачинской мачте каждый вечер взвивался красный флаг, а голубовские рыбаки только поглядывали на свою мачту и опускали головы. Суточные задания Голубовский рыбколхоз не выполнял.

Это настолько тревожило Мосолова, что он рискнул при встрече с Архипом Ивановичем заговорить о возвращении Пимена.

— Дело у нас не движется, Иваныч, — сказал Мосолов, — ничего у Степана не выходит. Я вот думаю: не лучше ли будет вернуть во вторую бригаду Талалаева? Его уже добре наказали, он свою ошибку осознал и теперь будет ловить, как зверь!

— Он уже ловил, как зверь, — сухо возразил Антропов, — а нам в бригаде человек нужен. Понятно? Зверский способ лова нам ни к чему.

— Но ведь вторая бригада не выполняет плана, заваливает весь колхоз. Чего ж мы будем опытного бригадира на задворках держать? Судачинцы уже обошли нас на четыреста центнеров. Из Рыбаксоюза чуть ли не каждый день идут телеграммы с напоминаниями, предупреждениями, выговорами. Что ж это, шутка, что ли?

— Ты, Кузьма Федорович, не пугайся, — мрачно сказал Антропов. — Нам надо обеспечить не халтуру, а настоящее выполнение плана. Понятно? А то, что делал Пишка Талалаев, есть халтура и очковтирательство.

— Вот я и хочу обеспечить выполнение плана. Худяков не справляется с бригадой. Он человек молодой, неопытный, а ему сразу дали бригаду, в которой полсотни ловцов. Значит, для пользы дела надо вернуть Талалаева.

Архип Иванович тронул за рукав председателя и отчеканил резко:

— Партийная организация не дает на это своего согласия. Завтра мы с тобой, Кузьма Федорович, поедем на тоню второй бригады и поглядим, как Степка ловит, а после будет видно, чего нам делать. А так вертеть молодого парнишку-комсомольца я не дам. Понятно?

…Рано утром, до восхода солнца, Мосолов и Антропов сошлись у реки, взяли каюк и поехали на тоню второй бригады, расположенную у самой излучины.

Река особенно хороша по утрам. В эти ранние часы ветер еще не беспокоит ее лона, и оно, отражая чистое розово-голубое небо, сияет ровным светом — прозрачное и прохладное, как хрусталь. Ни один баркас еще не бороздит речную гладь, и если вскинется где-нибудь гулливый сазан или быстрая скопа на лету чирканет воду острым, с белой подкладкой, крылом — разойдутся по тихой воде круги, на миг всколыхнут розовеющий разлив и исчезнут незаметно, беззвучно, как будто их и не было.

Только рыбак по-настоящему знает, что такое утренняя река: эти бесплотные, тающие на заре, белые, с голубизной, туманы; эти зеленые берега, на которых далеко-далеко протянулись золотые пески, а над ними — темная полоса тополевого леса; эти радужные блики восходящего солнца на ясной воде, свежий запах влажного песка и рыбы, смолы и трав; эта нерушимая тишина, в которой каждый, даже самый невнятный и слабый звук вызывает теплый, живой отклик в человеческом сердце.

Архип Иванович любил реку, на которой родился и вырос. Он знал ее всю, от верховьев до дельты, знал во все времена года и в любые часы суток, видел ее бурной и тихой, скованной льдами и несущейся в веселом, яростном разливе, но больше всего Архип Иванович любил утренние зори на летней реке.

Чуть касаясь веслами розовой воды, он легко гнал остроносый каюк вниз по реке. Босые ноги его упирались в мокрую, залитую водой перекладину, рубашка на груди была распахнута, глаза светились от удовольствия.

Когда председатель и секретарь приехали на тоню, рыбаки второй бригады уже начали засыпку невода. Молодые ловцы в трусах, похожие в своих брезентовых лямках на борцов, стояли, позванивая короткими цепными тяглами, в ожидании выноса бежного уреза. Легкий каюк, на котором лежал поддерживающий невод Степан Худяков, скользил по следу, оставленному темными поплавками. Две девушки — Ира и Тося — хлопотали возле покрытого копотью ермака, раздувая костер. Чуть поодаль от них, натянув тяглами пятной урез, пересмеиваясь, медленно подвигались по песку полуголые пятчики.

— Эй, на дубе! — закричал Архип Иванович. — Нажми на байбаки! Ослепли, что ли? Не видите, что у вас невод сносит? Пошевеливаться надо!

Весла на дубе замелькали быстрее. Через пять минут стоявшие на берегу рыбаки подхватили лямками бежное крыло невода. Началось притонение.

На правом берегу глухо застучал лодочный мотор.

— Товарищ Зубов на тоню едет, — сказал один из ловцов, прикладывая ладонь к глазам, — он каждый улов у нас глядит.

Действительно, белая инспекторская «Стерлядь», вздымая бурливую пену, вынеслась на фарватер, описала полукруг у плотины и устремилась вниз, к тоне. Чтобы не мешать притонению, моторист остановил лодку в стороне. С нее сошли Зубов и профессор Щетинин. Они поздоровались с ловцами и присели на песке, расстелив старый щетининский плащ.

Рыбаки заканчивали выборку. Степан Худяков, в мокрых синих трусах и полосатой тельняшке, стоял по колени в воде, наблюдая за приближавшейся мотней, вокруг которой кипела взбаламученная рыбой вода. Два рыбака подогнали поближе к неводу пустые баркасы. Чем ближе к берегу подтягивалась мотня, тем теснее смыкались вокруг нее рыбаки.

— Выбирай рыбу по баркасам! — скомандовал Степан.

Архип Иванович подтолкнул локтем сосредоточенно курившего Мосолова:

— Вот ты теперь и гляди, Кузьма Федорович, как новый бригадир начнет рыбу сортировать. Тут-то и собака зарыта, в этой самой сортировке.

Склонившись над мотней, рыбаки быстро и ладно выбирали улов. На дно придвинутых к неводу баркасов один за другим падали тяжелые сомы, сазаны, чебаки. В воздухе мелькали серебристые бока судаков, чехони, жерехов. Остро запахло свежей рыбой и стянутыми сетью водорослями.

Всю рыбью молодь ловцы, косясь на Степана, выбрасывали в воду. Сотни юрких недомерков, сверкнув чешуей, исчезали в реке. Покрутившись у берега и почуяв внезапно обретенную свободу, они мгновенно уплывали на глубины.

— Гуляйте, братцы, до весны! — смеялись рыбаки, вытряхивая из сетей целые ворохи недомерков. — Гуляйте, да не попадайтесь!

— Вы там полегче, хлопцы! — закричал Степан. — Чего кидаете так, будто это камни? Это ж живая рыба! Забьете ей дух — она и поплывет по реке, как щепка.

— Слыхал, Федорыч? — подмигнул Антропов председателю. — Вот что значит советский рыбак. Это тебе не Пишка. Такой в самый корень глядит, по-хозяйски на тоне орудует…

— А сколько он не дотянет до нормы дневного вылова? — сумрачно усмехнулся Мосолов.

— Сегодня не дотянет, завтра не дотянет, а потом дотянет, — спокойно сказал Архип Иванович. — У такого до всего руки дойдут!

2

Придвинув к мотне высокую, плетенную из талы корзину, Ира и Тося стали выбирать рыбу для ухи. Молодые ловцы, помогая девушкам, бросали в корзину самых крупных чебаков и сазанов. Это заметил Архип Иванович. Загребая босыми ногами прохладный песок, он подошел к девушкам и сказал насмешливо:

— С такой рыбы, девчата, шарбы не наваришь!

— А какую надо выбирать, дядя Архип? — спросила Ира.

— Э-э-э! — ухмыльнулся Архип Иванович. — Да я вижу, что твой жених, хотя он и бригадир, ничему тебя не научил. Высыпайте-ка, куховарки, всю вашу рыбу и набирайте по моему выбору. Я вас научу, как надо рыбацкую шарбу на тоне варить.

И он быстро набросал в корзину жирных пласкирей, стерляди, чебачков помельче, десятка два красноперки подкинул, прибавил штук пять сазанов-зобачей и несколько сомят.

— Мелкая рыбка самый вкус шарбе придает, — сказал Архип Иванович, — она наваристей, нежели крупная, и запах лучший имеет.

Пока ловцы делали второй замет и возились с притонением, Ира и Тося под руководством Архипа Ивановича сварили уху. Архип Иванович не позволил девчатам мыть распластанную рыбу в воде, он только слегка ополоснул ее и бросил в котел.

После второго притонения ловцы уселись в тени тополей, достали из кошелок хлеб, миски и ложки и начали завтракать. В общий рыбацкий круг были приглашены и гости: Щетинин с Зубовым и Мосолов с Архипом Ивановичем. В стоявших на песке мисках дымилась горячая уха.

Только тот, кто бывал на тоне, знает, что такое рыбацкая шарба. Это не та уха, которая сварена на электрической плите в ресторане и подана на стол в белом фаянсовом супнике. Шарба варится в черном от копоти ермаке из самой свежей, только что выловленной рыбы, еще не потерявшей запахов реки. В шарбе вместе с рыбой кипит молодая картошка, зеленый щавель придает ей кислинку, разломанные пополам сахаристые помидоры окрашивают ее наваристую юшку в красноватый цвет, а лук и перец обжигают, как пламя. И если дымок от костра еще чуточку тронет янтарный жир кипящей в ермаке шарбы, а усталый человек, выйдя из воды, растянется в тени тополя и протянет к ермаку глубокую глиняную миску с деревянной ложкой, — он будет есть настоящую шарбу…

Архип Иванович был доволен ухой: он сам ел мало, но с нескрываемым удовольствием посматривал на рыбаков, которые то и дело протягивали Ире пустые миски и требовали добавки. Там же, за завтраком, беседуя с ловцами, Архип Иванович сказал, что они небрежно засыпают невод, не учитывая скорости течения, допускают комкание невода и не только проигрывают во времени, но и теряют часть рыбы.

— То, что вы, братцы, жалеете молодь и выпускаете ее в реку, — это, конечно, правильно, — сказал Архип Иванович. — Но есть еще план добычи, который надо выполнять. С Талалаевым вам легче было выполнять план, потому что он выгребал из мотни в баркасы все, что попадало, — от осетра до рака. Вы же подходите к вопросу по-хозяйски: молодь не губите, улов сортируете, а это тоже время отнимает. Значит, надо делать за сутки больше притонений и, ежели потребуется, организовать ночной лов. Понятно?

— Понятно, дядя Архип! — заговорили рыбаки. — До всего сразу не дойдешь, тут опыт и стаж нужны…

— Правильно, — согласился Архип Иванович, — а только наш колхоз не может дожидаться, пока вы стаж проходить будете. Колхозу надо выполнять свое обязательство перед государством, а вы, братцы, в хвосте плететесь…

— Судачинцы уже обошли нас, — угрюмо вставил Мосолов. — Куда ж это годится? У них каждый вечер на мачте флаг поднимают, а мы суточный улов не можем обеспечить.

Он посмотрел на сидевшую неподалеку Тосю Белявскую и повернулся в ее сторону:

— Вторая бригада почти вся состоит из комсомольцев, а комсомольский секретарь только уху варит. Давно пора собрать людей и поговорить с ними.

— Насчет ухи у нее тоже не дюже здорово получается, — усмехнулся Архип Иванович, — она и сама в этом деле пока что плавает. Ну да мы ей поможем. Правда, Тося?

— Я беседовала с комсомольцами, Архип Иванович, — вспыхнула Тося, — собрания нам некогда устраивать, потому что люди работают на разных участках, а разговор у меня был с каждым. Мы уже решили просить у Кузьмы Федоровича разрешения на ночной лов.

Архип Иванович одобрительно кивнул:

— Ну, вот и добре. А мы вам поможем, Тося: на ночь будем присылать до вас двух-трех старых рыбаков из моей бригады, фонари достанем, помещение на тоне построим…

Он хлопнул по плечу лежавшего рядом Степана Худякова:

— Чего ж ты молчишь, товарищ бригадир? Или ты возражаешь против ночного лова?

Степан ответил, поглядывая на рыбаков:

— Можно ловить и ночью… Но вторая бригада выполнит месячное задание днем, так же как первая, товарищ секретарь. А ночной лов пойдет на перевыполнение…

Оборвав разговор, он поднялся и сказал:

— Пошли на замет, хлопцы!

Не прошло и трех минут, как тяжелый дуб уже несся по реке, выбрасывая подсохший на солнце невод. Вдоль пунктирной трассы колеблющихся поплавков скользил низкий каючок, на котором лежал Степан, придерживая верхний неводной шнур. Мосолов с Антроповым уехали на подшлюзную тоню. Девушки на берегу мыли посуду. Щетинин и Зубов остались одни.

Профессор жмурился от нестерпимого блеска солнечных лучей на реке и говорил сонно:

— Слышали, Зубов? Рыбную молодь жалеют… Это первый и самый в-важный п-признак нового… Человек-хищник у нас исчезает б-безвозвратно. Уже пришел новый человек-зиждитель…

Он закрыл глаза и сказал, позевывая:

— Встретил я сегодня вашу невесту, она все хлопочет о рыбоводном заводе… Расспрашивала меня о приборах… Славная девушка…

Слушая Щетинина, Зубов радовался тому, что старик называет Груню его, Василия, невестой.

— Станица Голубовская — самое подходящее место для рыбоводного завода, — сказал Щетинин, наблюдая за притонением. — Она расположена на среднем участке реки и может быть связана как с верховьем, так и с дельтой, д-давая рыбе ход в обе стороны.

— Но на реке сверху и снизу станут плотины, — осторожно возразил Зубов, — и эта система гидроузла замкнет рыбу в ограниченных квадратах реки.

— К-какую рыбу? — прищурился профессор.

— Хотя бы ту, которую мы будем получать на рыбоводных заводах и выращивать в будущих рыбхозах…

Илья Афанасьевич вздохнул. Подняв на лоб очки и всматриваясь в мягкую лазурь глубокого, чистого неба, он заговорил тихо:

— Помните, Зубов, я вам г-говорил как-то, что мне очень не хочется умирать. Я говорил это п-потому, что только сейчас стала сбываться моя д-давняя-д-давняя мечта. Я ведь уже стар, мой друг, очень стар… Жизнь мотала меня по всем рекам страны, и я видел, как год за годом исчезает рыба. Т-только после революции п-пришло то новое, о котором я мечтал. Свободный человек стал т-творцом. Вот вы говорите о том, что п-плотины замкнут рыбу в ограниченных квадратах реки. А вы знаете, к-как будет выглядеть наше рыбное хозяйство в б-ближайшие годы?

Опершись на локоть, Илья Афанасьевич приблизил к Василию морщинистое, небритое лицо:

— Рыба п-полетит у нас по воздуху в любое место. Мы п-приспособим сотни специальных гидросамолетов для т-транспоргировки оплодотворенной икры, м-мальков, чистопородных п-производителей. Мы выведем на рыбоводных заводах самые лучшие виды осетра, б-белуги, сазана, леща, стерляди, лосося, форели. Мы будем спланировать в своем хозяйстве все, вплоть до сроков созревания икры. Вы ведь знаете о м-методе гипофизарных инъекций? Надеюсь, вы понимаете, что это значит для нас? Вы знаете, что советские ихтиологи уже акклиматизировали в Каспийском море те виды рыб, которых на К-каспии не было от сотворения мира? Вы, надеюсь, читали о том, что в д-дельте Волги уже созданы п-прекрасные лещевые рыбхозы, имеющие п-промысловое значение? Вы знаете, д-друг мой, что все это значит? Это значит, что мы п-преображаем лик земли и воды и п-повелеваем ими на благо человека…

Илья Афанасьевич достал из кармана круглую коробку из-под зернистой икры, скрутил, просыпая табак, коротенькую папиросу, вставил ее в мундштук и заговорил, искоса поглядывая на Василия:

— Знаете, Зубов, я открою вам один секрет. Т-такое уж у меня сегодня настроение — в-выдавать свои тайны.

Он пыхнул клубами дыма и спросил Василия:

— Вы не удивились тому, что я т-так долго сижу в Голубовской? Экспедиция моя закончилась, мы п-переправили за плотину двести б-белуг, а я сижу…..

— Мне казалось, что вы, Илья Афанасьевич, ждете известий с верховьев, — несмело сказал Зубов, — и что вы хотите посмотреть, как белуга ведет себя за шлюзом.

Щетинин кивнул:

— Это т-так… Но это еще не все… Д-дело в том, что я изучаю тут зерновые и огородные культуры п-полеводческого колхоза.

— Что? — удивился Василий. — Зачем?

— Я вам скажу з-зачем…

И старик стал говорить глухо, торжественно, точно давал кому-то великую клятву. При этом он, казалось, не обращал на Зубова никакого внимания, а смотрел вдаль, туда, где за станицей желтело бескрайнее, выжженое солнцем займище.

— В недалеком б-будущем труд рыбака и земледельца можно и д-должно сблизить, — сказал Щетинин. — Через два-три года мы начнем строить рыбхозы. Это б-будут огромные, в тысячу гектаров, участки на займище, обнесенные д-довольно высоким земляным валом. В-вода будет подаваться туда по особым каналам, образуя п-постоянное течение. Но нам эта в-вода понадобится только весной, когда наши рыбхозы будут заполнены мальками. П-после того как мы вместе с водой выпустим в реку подросших мальков, участки рыбхоза останутся свободными до следующего напуска воды и нерестующей рыбы, то есть до следующей весны. Вот тут-то и м-могут начать свою работу к-колхозники-земледельцы. К-как мне кажется, они могут п-помочь нам создать рыбную кормовую базу. Они посеют на участках рыбхозов те культуры, которые насытят почву нужными для рыбы веществами. Они, конечно, вырастят на увлажненных участках п-прекрасный урожай овощей и с-соберут его для своего колхоза…

Щетинин повернулся к Зубову:

— Возможно, они назовут т-такие участки водяным паром, а? Как вы думаете? Есть в земледелии ч-черный пар, есть з-зеленый пар, а теперь еще будет в-водяной пар. Хорошо, правда? В-водяной пар! Ну так вот: урожай п-полеводы соберут, а б-будущей рыбе обеспечат щедро насыщенную азотистыми веществами почву. Кроме того, рыба нуждается и в зеленых кормах. Значит, тут можно п-продумать систему высева на в-водяных парах п-полезных нам многолетних трав. Полеводы будут кормить этими травами животных, а мы будем кормить рыбу. П-потом когда-нибудь п-придут молодые агрономы, которые, может быть, создадут теорию комплексного земледелия и рыбоводства на искусственно орошаемых пойменных участках. Эти молодые ученые, к-которых мне уже не придется увидеть, назовут себя не агрономами, а, пожалуй, агроихтиологами… Вот я и работаю сейчас над этим вопросом, — тихо закончил Щетинин, — в этом и заключается м-мой секрет.

Он выбил из мундштука погасшую папиросу и обронил устало:

— А умирать, конечно, не хочется. Умирать как будто еще рано.

Волнуясь, Василий коснулся руки старика:

— Вам тем более умирать нельзя, Илья Афанасьевич! То, что вы задумали, — это… должно держать вас на земле, честное слово!

— Да, — согласился профессор, — сейчас надо думать о жизни…

Идея водяного пара для комплексного рыбоводно-земледельческого хозяйства настолько захватила Щетинина, что дом старого Малявочки, у которого профессор снимал комнату, превратился в штаб-квартиру, где каждый вечер собирались люди.

Чаще других у Щетинина бывали председатель Голубовского полеводческого колхоза Бугров и усатый агроном МТС Литвинов. Черный, как негр, обожженный степным солнцем Литвинов почтительно слушая профессора, кричал сочным басом Бугрову:

— Птичку надо разводить, Захар Петрович, водоплавающую птичку: гусей, уток! Слышишь? Надо, чтобы птичка тысячами плодилась в новых водоемах и доход колхозу приносила!

— А малька эта наша птичка не станет уничтожать? — сомневался Бугров. — А то, может статься, мы одно разведем, а другое изведем.

Литвинов пренебрежительно отмахивался:

— Не бойся! Мы твоим гусям и утям особые корма в рыбхозе подберем, начнем культивировать в наших водоемах такую растительность, чтоб и рыбке и птичке сгодилась.

— Ассортимент самых дешевых и питательных кормов нам еще предстоит изучить, — строго говорил Щетинин, — а для этого надо исследовать желудки избранной нами для разведения рыбы, побеседовать с женщинами-птичницами, понаблюдать за кормами гусей и уток в закрытом водоеме озерного типа…

И они почти каждый вечер чертили, планировали, составляли разные схемы, расспрашивали вызванных Бугровым птичниц, беседовали со старыми рыбаками.

Дед Малявочка важно, как будто он уже вершил судьбы будущего рыбхоза, встречал вечерних гостей у ворот, выносил им стулья, сам степенно усаживался рядом с профессором на ступеньке крыльца, молча слушал полеводов, а когда разговор касался рыбы, покашливал и начинал очередной длинный рассказ о повадках сулы, леща или сазана.

Полеводы и рыбаки вначале отнеслись к щетининской затее недоверчиво, как к ненужному новшеству, а потом увлеклись и, обсуждая невиданный тип нового комплексного хозяйства, дополняли разработанный профессором проект ценными предложениями и советами.

— Ты ж там про китайскую породу утей запиши, — наказывала Щетинину старая птичница Куприянова, — они весом поболе гуся будут, их самая выгода разводить…

Раз в рыбхозе вода будет подаваться в любое время, значит, можно кругом рисовые или же капустные плантации насадить, — мечтали огородницы, — а то, гляди, и хлопок можно спробовать или же другую поливную культуру.

— На таком участке все чисто можно развести, — кивали головами старики, — тут, по всему видать, замах широкий предвидится…

Когда люди расходились по домам, а профессор еще писал что-то карандашом в записной книжке, дед Малявочка сладко зевал и говорил задумчиво:

— Вот, Афанасьич, семьдесят годов живу на белом свете, а такого нигде не видел. Внуку моему министр золотые часы дарует, Архип Антропов, которого я мальцом знал, партией в станице руководствует… на што бабы и те, скажи ты на милость, понятие про политику имеют и предложения свои ученым, вроде тебя, подают, да так, будто завтра они сами с министром или же с генералом за руку будут здоровкаться… А отчего бы это все?

И, не дожидаясь ответа от Щетинина, дед отвечал сам себе:

— По всему видать, народ у нас другой стал… иначий стал народ… А молодые — те и вовсе на крыльях летят, никто за ними не угонится. То одно сдумают, то другое, и кажен хозяином себя полагает… Оно и справедливо: у нас ить кажен трудящий уважение от народа имеет… Такой, стало быть, у нас строй, ничего не скажешь…

3

Рыбаки начали строительство рыбоводного завода накануне жатвы. Полеводческий колхоз выделил рыбколхозу из своих земельных фондов самый лучший и удобный участок на крутом берегу реки и рядом с виноградниками. Уже в середине июня тут началась работа: для закладки фундамента рыбаки подвезли сто двадцать подвод дикого камня, Мосолов с бухгалтером и завхозом ездили на катере в город и оттуда притащили на буксире паузок, загруженный отличным строительным лесом. Правда, Кузьме Федоровичу пришлось немало похлопотать, прежде чем он получил наряд на лес, гвозди, цемент и стекло; рыбоводный завод не был включен в план, и потому контора Рыболовпотребсоюза вначале наотрез отказалась выдать Мосолову стройматериалы. Однако Кузьма Федорович побывал в обкоме партии, и секретарь обкома при нем позвонил в Облплан и дал указание обеспечить строительство голубовского рыбоводного завода всеми необходимыми материалами из резервных фондов.

Расспросив Кузьму Федоровича о колхозе, секретарь обкома встал из-за стола, прошелся по кабинету и сказал задумчиво:

— Конечно, ваш колхозный рыбозавод не может стать единственным и основным мероприятием по воспроизводству рыбных запасов. Дело не только в заводе. Главное в наших условиях — это твердое регулирование рыболовства, охрана запасов и активное спасение молоди промысловых пород рыбы.

Секретарь остановился у кресла, в котором сидел Кузьма Федорович, и спросил неожиданно:

— Правильно я говорю, товарищ Мосолов?

— По-моему, правильно, — смутился Кузьма Федорович. — Я тоже говорил нашему инспектору, что нечего с этим заводом огород городить, потому что пользы от него будет как от козла молока, а он…

— Нет, погодите, — мягко перебил секретарь. — Рыбозавод может не только стать живой и практической агитацией за интенсивное рыборазведение, но и принесет пользу всему нашему хозяйству. Сотни степных полеводческих колхозов уже начали сооружение искусственных прудов. Как вы думаете, надо в этих прудах разводить рыбу или не надо?

— Известное дело, надо.

— Я тоже так думаю, — оживился секретарь, — а ведь ваш рыбозавод мог бы в этом деле большую помощь оказать…

— Оно, конечно, завод мог бы помочь степным колхозам, — смущенно пробормотал Кузьма Федорович, — я давно про это думал…

— Ну, вот видите. Значит, надо действовать. Стройматериалы вам дадут, рабочая сила у вас есть. А специалисты помогут вашей артели наладить работу…

Секретарь простился с Кузьмой Федоровичем, проводил его до дверей и сказал, стоя на пороге:

— Весной мы пришлем на ваш завод рыбаков, пусть посмотрят и поучатся у вас.

Кузьма Федорович ответил громко — так, что слышали все сидевшие в приемной люди:

— Присылайте. Рыбозавод в этом году будет выстроен…

Голубовцы решили строить завод своими силами. Проект был заказан в городе и утвержден Главрыбводом. Он не представлял собой ничего сложного, и рыбаки приняли решение отработать на строительстве по сто часов.

Каждое утро перед восходом солнца к участку, на котором строился завод, со всех концов станицы спешили свободные от промысла рыбаки. Их жены и матери еще с вечера готовили им харчи, и люди шли с кошелками, с вещевыми мешками, с корзинками, в которых лежала домашняя снедь. Позже, управившись с коровами, на участок выходили и женщины.

Целый день, с утра до вечера, на берегу слышалось визжание пил, стук топоров, ладное посвистывание рубанков. Каменщики уже заканчивали кладку добротного фундамента, их острые молотки высекали из камня снопы искр, а огрубелые, в ссадинах руки ловко выравнивали испещренную подтеками цемента кладку.

Плотники зачищали рубанками каждую пластину, вокруг них высились горы пахучих стружек, и они, не дожидаясь, пока будут уложены деревянные стены, готовили двери, оконные рамы, широкие стеллажи для рыбоводных аппаратов.

Груня Прохорова почти не покидала строительный участок. В полинялой голубой майке с подвернутыми выше локтя рукавами, в измазанной известью и цементом синей юбчонке и в надетых на босые ноги спортивных тапочках, она перебегала от каменщиков к плотникам, следила за работой роющих большой бассейн землекопов, просматривала каждую сотню доставляемого из районной станицы кирпича, успевала побывать у женщин, просеивающих песок, покрикивала на мальчишек, которые добровольно взяли на себя обязанность выравнивать гвозди. Она бегала, суетилась, нервничала, но глаза ее сияли, а с загорелого лица не сходило выражение счастья.

— Грунька прямо-таки директором себя чувствует, — смеялись рыбаки.

— Ну, а как же иначе? Она-то и заварила эту кашу.

— Для нее, можно сказать, все сооружение строим!

Мысленно Груня уже давно построила этот завод. Она много раз видела его во сне, и он представлялся ей прекрасным, чистым домом с окнами, в которых сказочно сияют зеленые, желтые и синие стекла. Груне хотелось, чтобы миллионы крошечных рыбок, родившихся в этом доме, видели мир в том самом зеленовато-желтом освещении, в каком они видели бы его в глубинах родной реки. Она хотела, чтобы тут, в огромных комнатах, так же как на берегу реки, зеленели выращенные в кадках цветы и деревья, пахло влажными травами, а в бассейнах и садках колыхались бархатные нежные водоросли и носились юркие дафнии.

Почти наяву Груня видела сверкающие светлой эмалевой краской ледники, водные и воздушные термометры, проложенные вдоль стеллажей электрические обогреватели, мягкие дорожки на полах; она уже слышала похожий на весенний ветер шум мощных вентиляторов и ласковое журчание плещущей в аппаратах воды.

Теперь эта мечта сбывалась. Вся станица строила Грунин сказочный дом. На прибрежном холме вырастал крепкий фундамент будущего завода, целыми днями не умолкал веселый стук топоров, пели свои песни пилы, шумели люди.

Строительство рыбозавода примирило Груню с Зубовым. После истории с Иваном Никаноровичем Груня недели две не встречалась с Василием, считая его виновником всего, что случилось.

— Если бы ты послушал меня, было бы лучше, — сказала она тогда Василию. — Я ведь знала, что отца давно надо уволить, и ты напрасно держал его…

Жалость к отцу и обида на Зубова долго не давали Груне покоя, но как только развернулось строительство, все было забыто. Теперь Груня думала только о заводе, одолевала профессора Щетинина сотнями вопросов, по вечерам встречалась с Василием и говорила восторженно:

— Ах, Васенька, теперь у нас в колхозе все будет по-другому, правда?

— Конечно, правда! — соглашался Зубов. — Мы начнем новое дело! А это сразу воспитает в людях новое отношение к своей работе.

— У нас на заводе будут свои бассейны, своя лаборатория, — живо подхватывала Груня. — Кузьма Федорович обещал купить микроскопы, фотоаппараты, химическую посуду. И рыбоводы будут у нас ходить в белых халатах, правда?

— Правда, Грунечка, правда! — смеялся Зубов.

Открытие завода было назначено на первое августа, и Груня, повесив у себя над кроватью календарь, каждое утро отрывала очередной листок и спрашивала у Ивана Никаноровича:

— Как вы думаете, батя, к первому успеют или нет?

Иван Никанорович (его недавно назначили весовщиком в рыбцех) уже привык к этим вопросам.

— По всему видать, успеют, — не очень уверенно говорил он. — Народ крепко взялся за работу, лишь бы погода не помешала.

Но погода не собиралась подводить Груню: только три раза прошли в начале лета короткие дожди с буйным громом и яркой радугой над Доном, а потом установились жаркие дни и теплые звездные ночи.

Чем дальше подвигалось строительство завода, тем больше людей приходило на участок. Даже дед Иона, опираясь на толстую вишневую палку, приползал на берег, усаживался на длинном кругляке и, вслушиваясь в стук и грохот, бормотал одобрительно:

— Гуртом, говорят, даже батьку побить можно…

Самая трудная работа — крепление фундамента и подготовка деревянных пластин — была закончена. Каменщики уже выкладывали кирпичом примыкающие к заводу бассейны, а плотники начали возводить стены, плотно подгоняя пластину к пластине и связывая их железными угольниками. Женские бригады, замесив глину, обмазывали подвал, штукатурили низы, застилали опилками и камышовыми матами пространство между нижним и верхним полом. Трое стариков — один из них, Федот Кузовлев, когда-то работал стекольщиком — стеклили оконные рамы.

По настоянию Груни Кузьма Федорович раздобыл-таки в городе цветное стекло. Правда, стекла хватило только на южные окна, но и этого было достаточно для того, чтобы избавить будущих мальков от слишком яркого солнечного света. Груню почему-то больше всего беспокоили эти стекла: ей казалось, что старик Кузовлев, орудуя своим древним алмазом, обязательно разобьет их и испортит все дело.

— Вы уж как-нибудь поосторожнее, Федот Прокофьевич, — умоляла Груня старика, — а то мальки мои обижаться будут на вас!

— Ладно, ладно, дочка, не шебурши, — ворчал дед Федот, — кажись, не впервой стекло режем!

Стены завода росли не по дням, а по часам. Люди работали не покладая рук, и даже тот, кто, идя мимо, заходил на участок, чтобы просто полюбоваться строительством, не оставался равнодушным зрителем. Взяв свободную лопату, топор или грабли, он принимался рыть траншею для водопровода, вырубал заросли терновника, корчевал пни или сгребал разбросанные по всему участку стружки и щепки.

С бьющимся сердцем срывала Груня календарные листки и спрашивала у каждого, с кем встречалась:

— Как вы думаете, закончим к первому?

По всему было видно, что завод к первому августа будет закончен. Кузьма Федорович Мосолов за две недели вперед послал в город и в соседние рыбколхозы приглашения на торжественное открытие рыбоводного завода. Однако непредвиденное обстоятельство сорвало планы голубовских рыбаков.

4

Вечером в Голубовскую приехал секретарь райкома партии Тихон Филиппович Назаров. Он не стал ждать, пока дед Авдей будет переправлять с левого берега его покрытую пылью легковую машину, сел в рыбацкий каюк, переплыл Дон и зашагал в правление полеводческого колхоза.

Каждый, кто видел в этот вечер секретаря, сразу замечал, что Назаров чем-то очень встревожен: угрюмо опустив голову, он шел по проложенной через остров тропинке, молча здоровался с работавшими на огородах женщинами и ни разу ни с кем не заговорил.

— Чего-то Филиппыч дюже сердитый нынче, — переглядывались станичники.

Беспокойство Назарова было вызвано серьезной причиной. Весеннее наводнение изуродовало поля Голубовского колхоза наносами речного ила и песка. Из-за этого колхоз не только отстал с уборкой зерновых, но и оказался в очень тяжелом положении: невыкошенная на его полях озимая пшеница могла при такой жаркой и сухой погоде осыпаться и погибнуть.

Ночью Тихон Филиппович созвал объединенное партийное собрание рыболовецкого колхоза, плотины и лесхозовского участка с Тополихи. Началось оно поздно, потому что коммунисты-рыбаки работали в разных бригадах, на озерах и на реке, а лесхозовцы находились на разных участках лесопитомника.

— Голубовский колхоз не справляется с уборкой зерновых, — жестко сказал коммунистам Назаров. — На полях триста девяносто гектаров неубранной пшеницы.

Он помолчал, обвел взглядом сидевших на скамьях людей и бросил свое привычное, отсекающее фразу от фразы:

— Так?

Люди молчали.

— Если пшеница не будет убрана в течение недели, она пропадет, — сказал Назаров. — Я созвал вас, товарищи, для того, чтобы обсудить положение. Так? Надо помочь колхозникам убрать хлеб без потерь и мобилизовать для этого все силы…

На столе тускло мигала керосиновая лампа. Зеленоватые мошки густой стаей кружились возле закопченного горячего стекла, обжигались и падали на залитую чернилами красную скатерть. Люди в зале молчали.

Сунув руки за пояс, Назаров повернулся к сидевшему в президиуме начальнику шлюза инженеру Акименко:

— Что ты скажешь, Виктор Дмитрич?

Не ожидавший вопроса Акименко скрипнул стулом:

— Убрать хлеб надо, вот что я скажу.

— Это ясно! — махнул рукой Назаров. — Ты скажи, сколько ты людей пошлешь на поля?

Начальник шлюза подумал, посмотрел в темный зал и проговорил тихо:

— Человек двадцать мы пошлем, а если поговорить с начальником охраны, то и свободных от нарядов стрелков можно послать.

— Сколько?

Из зала раздался голос начальника охраны:

— Человек десять наберем, Тихон Филиппович!

Лесхозовцы дали слово послать на уборочную сорок человек.

Назаров подошел к Антропову и спросил беспокойно:

— Ну, а ты, Архип Иванович, чего молчишь? На рыбколхоз мы надеемся больше всего. У вас там людей много. Так? Чего ж ты молчишь?

— Я скажу, товарищ Назаров, — поднялся Архип Иванович..

Он вышел из-за стола и заговорил, обращаясь то к сидевшим в зале коммунистам, то к секретарю райкома:

— Людей у нас, конечно, много. Это правда. А только люди эти большим трудом заняты. Рыбоводный завод мы у себя строим, миллионы мальков будем в нем выводить. Рыбаки наши обязательство на себя взяли: к первому августа закончить завод… Теперь, видно, придется ломать наши планы…

— Это понятно. А что ты думаешь насчет осыпающегося хлеба? — перебил Антропова секретарь райкома.

Он задал этот вопрос с нарочитой грубоватостью, но по выражению его лица было видно, что ему жаль и Архипа Ивановича, который медлил с ответом, и рыбаков, которые должны прервать строительство, чтобы убирать хлеб. И, стараясь смягчить резкий тон, Тихон Филиппович добавил негромко:

— Про завод ты потом скажешь, а мы послушаем. Так? А сейчас ты скажи: как спасти триста девяносто гектаров пшеницы?

Назаров понимал, что Антропову трудно оставить строительство рыбозавода и бросить рыбаков на поля. Но Архип Иванович все же сказал то, чего ждал Назаров:

— Да, хоть и жалко, а придется нам недели на две бросить свою стройку. Я считаю, что рыболовецкий колхоз обязан спасать хлеб. Завтра мы все выйдем в поле.

Услышав слова Антропова, Кузьма Федорович Мосолов выбежал на сцену и, не дожидаясь разрешения говорить, закричал:

— Значит, хлеб — это, по-вашему, важно, а рыба — не важно? Так, что ли? Они там чухались, досидели до последнего, а теперь помощи просят?

Повернув к Назарову сердитое, покрасневшее лицо, Кузьма Федорович отрезал, сдерживая гнев:

— Пока я председатель, моего согласия, Тихон Филиппович, на это не будет. У нас есть свои обязательства перед государством. Наша рыбацкая система…

— Погоди, Мосолов! — вспыхнул председатель сельсовета Жигаев. — Заладил, как граммофон: система, система! А что такое социалистическая система, тебе известно? Или ты дальше своего рыбколхоза не заглядываешь?

Кузьма Федорович нервно повел висящей на черном платке рукой:

— Ты, товарищ Жигаев, не попрекай меня. Я за социализм руку свою на поле боя оставил, а ежели случилось бы, то и голову отдал бы. А что касается рыбколхоза, то я отвечаю за него перед партией и не хочу ставить под удар его работу. Люди наши добровольно взялись построить рыбоводный завод, который нужен всей области. Они ночей недосыпают, трудятся не за страх, а за совесть, даже старики на стройку вышли, а вы хотите с дороги их сбить и чужое головотяпство прикрыть их трудом…

— Здорово завернул! — отозвался с места Захар Бугров. — Он глядит на рыбаков как на свое поместье и рассуждение имеет вроде панского приказчика: то, дескать, твое, а это мое! Ежели бы товарищ Мосолов по-соседски в полеводческий колхоз заглядал, то он бы увидел, что тут не головотяпство, а тяжелое стихийное бедствие.

— А на што ему твой колхоз! — засмеялся кто-то. — У него рыбацкая система!

— Подождите, товарищи, — сказал Назаров, — надо в это дело ясность внести.

Устало поглаживая седеющие волосы, секретарь райкома негромко сказал Мосолову:

— Иди сюда, Кузьма Федорович, тут есть свободный стул.

Мосолов подошел и сел рядом.

— Я вас слушаю, Тихон Филиппович…

Секретарь долго молчал, думая о чем-то, а потом спросил:

— Ты когда решил закончить строительство рыбозавода?

— К первому августа.

— А потом что?

— Как потом?

Тихон Филиппович повернулся ближе к Мосолову:

— Потом, после первого августа, когда завод будет выстроен, что вы будете делать на нем? Сразу начнете эксплуатировать?

— Нет, не сразу, — насупился Кузьма Федорович, — работать на заводе мы начнем позднее.

— Когда именно?

— Наибольшая загрузка у нас будет весной будущего года.

— А до весны?

— До весны мы будем вести подготовительные работы, аппаратуру установим, ну и всякое такое…

Спокойная рука Назарова легла на плечо председателя рыбколхоза:

— Значит, Кузьма Федорович, если строительство завода вы закончите не к первому августа, а, скажем, к пятнадцатому сентября, от этого ваши планы не будут поломаны? Так? Не будут?

— Планы, конечно, не будут поломаны, — почесал затылок Мосолов, — но у нас уже приглашены гости к открытию завода, и люди ждут…

— Это очень жалко, — серьезно сказал Назаров, — но для того чтобы спасти хлеб, придется, очевидно, извиниться перед гостями и празднование немного отодвинуть…

Архип Иванович, разглаживая густую бороду, поднялся с табурета.

— Мне думается, что тут даже и обсуждать нечего, — сказал он, посматривая на Мосолова, — потому что после первого августа мы все равно повесим на свой рыбозавод замок. Работа у нас начнется только весной, а до весны можно пять таких заводов выстроить. Никакого графика строительства у нас не было и нет. Просто рыбаки сами назначили срок и хотят его выполнить. Значит, мы, как советские люди, обязаны учитывать стихийное бедствие на полях и должны прийти на помощь колхозникам.

— Правильно! Правильно! — закричали вокруг.

Секретарь райкома поднялся и, держа ладони за поясом, стал говорить, глядя в повитую махорочным дымом темноту, в которой смутно виднелись загорелые лица людей!

— Конечно, товарищи, Голубовский колхоз виноват в том, что не предусмотрел трудность уборки урожая на своих искалеченных наводнением полях. Комбайны пускать на такие поля нельзя, а для того чтобы быстро убрать хлеб лобогрейками, у колхоза не хватает рабочей силы. Наш долг — помочь колхозу спасти хлеб. Так? Мы, коммунисты, не можем смотреть на это дело из окошка отдельного ведомства и не можем отказать колхозникам в помощи. Так? Мы не имеем права ждать, пока на наших глазах пропадут десятки тысяч пудов пшеницы. Так? Значит, мы сегодня же должны решать, чем мы поможем пострадавшему от наводнения колхозу…

Совещание коммунистов продолжалось до трех часов ночи.

Утром Мосолов и Антропов организовали на строительном участке короткий митинг. Рыбаки решили отложить на две недели открытие завода, чтобы помочь колхозникам убрать хлеб. Такое решение было принято не сразу, так как Груня Прохорова, а вслед за ней пять или шесть рыбаков категорически отказались оставить строительство. Только после того как Архип Иванович отдельно поговорил с Груней, она согласилась с тем, что ее комсомольский долг — выполнить решение партийного собрания и выйти в поле.

— Ты не горюй, Грунечка, — ласково сказал Архип Иванович, — завод твой будет построен, никуда он от нас не уйдет.

Кроме строителей, рыбаки выделили для помощи полеводческому колхозу и сетчиковую бригаду деда Малявочки. На тонях остались две ловецкие бригады, которые в эти горячие дни перешли на круглосуточный лов.

Даже Пимен Талалаев согласился помочь в уборке хлеба, только просил не ставить его на тяжелую работу.

Егор Талалаев, посланный от шлюза, был назначен на вывозку зерна. Вечером он позвал к себе Трифона, долго совещался с ним о чем-то, а потом сказал сидевшему на крыльце деду Авдею:

— Ну, батя, ночью мы сыпанем невод прямо на Лучковой тоне!

— Ты что, Егорка, очумел, что ли? — испугался паромщик. — Ить Лучковая тоня рядом с Таловой, а там Степка Худяков с бригадой круглые сутки ловит и инспектор ночует. Смотри, поймают!

— Не поймают, — буркнул Егор. — Зато за одну засыпку мы себя на цельный год обеспечим. Невод у Анисьи на хуторе лежит, тот, который из Новой станицы дали на починку.

— Чем же ты вытянешь этот невод? Туда людей надо человек пятнадцать.

— Быками вытяну! — хмыкнул Егор. — Наши шлюзовские быки такие, что черта свалят. Окромя этого, Тришка мне пособит сельповскими быками. Понятно?

Те колхозные поля, о которых говорил секретарь райкома, лежали на покатых придонских холмах, на займищных грядинах, на едва приметных высотах, которые почти не выделялись на ровной линии равнинного междуречья. Большая вода весеннего паводка, медленно подвигаясь по западинам и низинам, обтекала эти неприметные возвышенности, и они зеленели весной в голубом разливе, как острова в неоглядно широком море. Однако кое-где вода проникала и на высоты; она находила любую лазейку: ложбинку, овражек, даже вдавленную тележными колесами колею — и устремлялась туда сначала тоненькой струйкой, потом весело журчащим ручьем, а потом, пробив себе русло в податливых супесках, шумливым, сверкающим на солнце потоком. И везде, где только прошла вода, она оставляла илистые наносы, нагромождение гальки, горы песка и размытого чернозема.

Позже, когда паводковый разлив исчез и река вошла в свои берега, на этих промоинах, наносах и натеках, чернеющих, как свежие раны, среди зеленых посевов, буйно проросли разнесенные весенними ветрами семена сорняков: синяка, повители, жесткого, как проволока, пырея, могучего татарника, перекати-поля, сизой полыни.

И все же озимая пшеницы не пропала: перерезанная промоинами и наносами ила, полосами сорняков и натеками песка, напоенная обильной влагой, она выгнала тучный, тяжелый колос, насытила соками крупное, ярой желтизны, зерно и, пригретая горячим солнцем, созрела и стала сохнуть.

Ни одни комбайнер, глядя на изуродованную паводком ниву и на пересекающие ее высоченные, в человеческий рост, заросли сорных трав, не рискнул бы загнать сюда комбайн: не пройдя и сотни метров, он порвал бы косу, искалечил хедер и вывел бы машину из строя.

Поэтому секретарь райкома, осмотрев все эти поля, посоветовал выкосить их лобогрейками. Только лобогрейка, неприхотливая маневренная машина, могла крутиться среди хаоса паводковых наносов и зарослей диких трав. Но для того чтобы убрать урожай быстро и без потерь, требовались рабочие руки: скидальщики, вязальщицы, возчики. Надо было приготовить полевой ток, поставить на нем молотилку, несколько веялок и сразу же вывезти зерно на элеватор и в колхозные закрома.

…В ясное воскресное утро, не дожидаясь восхода солнца, Груня Прохорова наспех позавтракала, захватила с собой мешочек со снедью и побежала в поле. По всем дорогам, на арбах, в телегах и пешком, пробирались спешившие на уборку станичники. Груня на повороте догнала пару рябых быков, запряженных в длинную, с глубоким ящиком возилку. На возилке, балагуря и пересмеиваясь, сидели шлюзовские рабочие — молодые парни в черных фуражках и синих полинялых спецовках. Среди них, развалясь, восседал Егор Талалаев с хворостинкой в руках.

Увидев Груню, Егор подмигнул товарищам, свесил с телеги ноги, обутые в начищенные хромовые сапоги, и закричал:

— Сидайте, Грунечка, подвезем!

Парни потеснились, освободили Груне место, и она села в телегу.

— Ну как, Грунечка, свадьбу скоро гулять будем? — насмешливо спросил Егор.

— Какую свадьбу?

— Известно, какую: вашу с товарищем Зубовым.

Груня ничего не ответила, повернулась к нему спиной и заговорила с рабочим в защитной кепке. Ухмыльнувшись, Егор снова подмигнул парням, но за всю дорогу больше не сказал ни слова.

Они приехали на холм в числе первых. Внизу, на дороге, длинной вереницей стояли лобогрейки. Быки и кони были выпряжены и поставлены к тюкам прессованного сена. Чуть поодаль дымились два огромных очага, возле которых хлопотали повязанные белыми платками кухарки. Одну из них, красивую пожилую вдову Елену Макееву, лучшую ударницу полеводческого колхоза, Груня знала хорошо. Вторая была Марфа Сазонова. Оголив смуглые от загара руки, Марфа ловко резала на доске капусту, набирала ее полные горсти и бросала в кипящий котел. Оживленная, румяная, с выбившимися из-под косынки прядями светлых волос, она, улыбаясь, говорила что-то Макеевой, и та, скосив глаза, посматривала в ту сторону, где стояла Груня.

К полевому стану все время подходили и подъезжали станичники. Председатель колхоза Захар Петрович Бугров распределял их по бригадам, указывал, на каком участке и что они должны делать, на ходу поторапливал бригадиров.

С восходом солнца все девять лобогреек были запущены в загон. Для того чтобы выдержать равномерную скорость жатвы, Бугров дал указание запрячь в лобогрейку только лошадей, а быков использовать для подвоза снопов к стоящей на току молотилке.

Упитанные племенные матки из колхозной конефермы, запряженные тройками в каждую косилку, сразу взяли с места размашистым, резвым шагом и, помахивая расчесанными жиденькими хвостами, пошли вдоль загона, как лодки в золотом море. Замелькали красные крылья косилок, раздалось дружное стрекотание шестеренок, ножей, стук шатунов, взмахнули вилами сидевшие на площадках полуголые скидальщики — и первые валки скошенной пшеницы ровными рядами легли на низкую стерню.

Вдоль всего загона, с левой и с правой стороны, стояли женщины-вязальщицы. Босые, с высоко подоткнутыми юбками, в белых, закрывающих лицо платках, они пропускали мимо себя косилки, склонялись над валками и, скручивая соломенные перевясла, быстро и ловко связывали тяжелые пшеничные снопы. Сухие стебли соломы мелькали в руках женщин, бесформенная россыпь валков превращалась в тугие снопы, и шумливые девчата тотчас же сносили их и складывали крестовинами в высокие копны. Возильщики нагружали снопами длинные арбы и увозили их к тарахтевшей на току молотилке.

В поле стоял неумолчный гомон, слышались песни, ржание коней, стрекот косилок и звонкий стук тележных колес. Работавшая у веялки Груня всматривалась в то, что делается на холме, и ей казалось, что кто-то невидимый, но властный, как дирижер в огромном оркестре, объединяет движение этой массы людей, машин, лошадей, и дружная масса, радостно подчиняясь живому ритму труда, выполняет все, что нужно, и выполняет именно так, как хочет невидимый дирижер: быстро, весело, ладно и чисто.

Нажимая на гладкую, отшлифованную многими ладонями ручку веялки, Груня и сама охотно подчинялась тому, что направляло работу людей, и знала, что невидимым дирижером всего, что происходило в этот жаркий день на холме, была осознанная людьми сила коллективного, общего труда.

Слева, у самого Груниного уха, монотонно гудела окутанная хлебной пылью веялка. В ее равномерно подрагивающей деревянной утробе стучали решета, а внизу из длинной щели желтой лентой сыпалось и сыпалось пшеничное зерно.

Чуть подавшись правым плечом вперед, Груня крутила скрежещущую ручку. Во рту у нее пересохло, по лбу и щекам, заливая глаза, бежали струйки пота, дышать было тяжело, но она не могла остановиться, потому что маленькая Ира безостановочно кидала в жестяной зев веялки нечищеное зерно. Ира тоже не могла остановиться, потому что двое хохочущих стрелков-комсомольцев из шлюзовской охраны, Иван и Пашка, беспрерывно подносили мешки с непровеянным зерном и высыпали его на землю перед Ирой. Смешно перебирая босыми ногами, Иван и Пашка бегали от молотилки к веялке, и гора зерна все росла и росла. На молотилке, опустив на глаза затянутые резиновыми шорами квадратные очки, с утра работал сам председатель колхоза Захар Бугров. Одним движением руки он принимал от девчат-подавальщиц снопы с разорванными перевяслами и, рассыпав веером шелестящий слабеющий сноп, направлял его в рычащую пасть молотильного барабана. Вокруг молотилки хлопотали десятки людей: рыжеватый дед Евсей Корольков суетился, подставляя мешки под потоки зерна; дюжие парни-скирдовщики, орудуя на скирдах, выкладывали острые верхи. А еще дальше работали возильщики, трактористы, весовщики, косари, вязальщицы.

Груня не столько видела, сколько ощущала всем своим существом ладную, согласованную работу трехсот разбросанных по холму людей и, так же как веснушчатый Пашка, Ира, высокая Люба Бугрова, сам Бугров, дед Малявочка и все, кто трудился на колхозном поле, чувствовала силу и гордость человеческого единения, могучую общность нужного всему народу труда.

Над степью немилосердно палило ослепительное солнце, от жары попрятались в лесных чащах птицы, раскалились части косилок, потемнели и покрылись белыми хлопьями пены взмокревшие бока рыжих кобыл. Но, несмотря на духоту, люди не прекращали работу. Обходя островки высоких сорняков, лобогрейки двигались взад и вперед по загону, и уже по всему холму протянулась ровная, срезанная острыми ножами полоса чистой стерни.

Во второй половине дня Груню сменила у веялки Тося Белявская. Стащив с головы серый от пыли платок, Груня встряхнула его, вытерла, размазывая потеки пота, мокрое, горячее лицо и, разморенная, еле передвигая ноги, пошла к жнивью. Тело ее ныло от усталости, ладони горели, в ушах стоял ровный гул веялки и молотилки.

Груня дошла до полосы покоса и увидела Марфу и Елену Макееву. Обе женщины, прикрыв головы зелеными венками из повители, вязали снопы. Выбрав из валка длинные стебли пшеницы и добавив к ним для крепости травы, Марфа скручивала перевясло, укладывала на него валок, а идущая следом за ней Макеева, нагнувшись, соединяла концы перевясла, затягивала, нажав голым коленом, сноп и, туго связав его, отталкивала от себя ногой и шла дальше.

— Заморились, Грунечка? — ласково спросила Марфа, поглядывая на Макееву и не прекращая работу.

— Руки заболели, — виновато пробормотала Груня.

— Это с непривычки, — отозвалась Макеева, — а когда втянешься, ничего!

Блестя глазами и улыбаясь, Марфа подошла к Груне и сказала:

— Сидайте, Грунечка, отдышитесь. И мы с вами передохнем.

Они присели.

— Хороший хлебушек нонче уродился! — сказала Марфа, оглядывая поле.

Макеева обмахивала голые ноги подолом юбки. Елену как будто выкупали в реке: туго обтягивая крепкую грудь, ее белая кофточка прилипла к плечам, потемневшие пряди волос вились по влажным, разгоряченным щекам, и все красивое, слегка располневшее тело пахло потом и духовитой пшеничной пыльцой.

Макеева тоже оглядела большое поле и глубоко вздохнула.

— Хороший хлеб, — повторила она, — а все потому, что руки до него приложены были. Без рук ничего бы не уродилось. А тут прошлый год под черным паром земля отдыхала, от сорняков мы ее очищали, культивировали сколько раз, семена протравили, посев пололи, навозной жижей его подкармливали. Если б не наводнение, мы бы тут по своему труду, знаете, сколько хлеба взяли!

Стащив с головы косынку и оправляя волосы, Макеева повернулась к Груне.

— Это у ваших рыбаков по-другому строится, — засмеялась она, — они одно знают — ловят. Есть рыба — слава богу, а нету — значит, скажут, что нема рыбки, — и все. Оно так и получается, что не люди над рекой хозяйнуют, а река над людьми…

Женщины стали говорить о станичных новостях, о товарах, которые поступили в сельпо и рыбкооп, о том, что посажено на огородах и у кого какие удались огурцы, помидоры, капуста. Груня слушала то, что они говорили, жадно вдыхала запах хлебной пыльцы и думала о словах Макеевой. «Это правда, — думала Груня, — они работают лучше, чем мы, и нам давно пора браться за ум, потому что мы очень плохие хозяева».

Потом она подумала о том, что рыбоводный завод скоро будет построен и они с Василием станут обучать рыбаков-комсомольцев: покажут, как надо следить за аппаратами, воспитывать мальков, устанавливать режим питания. Они будут учить других и сами будут учиться, и в колхозе вырастут новые люди, которые станут хозяйничать на реке так же, как Елена Макеева хозяйничает на земле.

Не успела она подумать о Василии, как Марфа подвинулась к ней ближе и спросила, заглядывая в глаза:

— Что же, Грунечка, вы, должно быть, скоро заберете до себя моего квартиранта?

— Я не знаю, Марфа Пантелеевна, про что вы говорите, — смутилась Груня.

— Ну как же! Вся станица говорит про это: дескать, Грунечка Прохорова замуж за инспектора выходит. Вы ж гуляете с Василь Кириллычем, люди говорят… А чего вам! Он человек славный и вас любит… И домик уже для него из города привезли. Хороший, говорят, домик, разборный. Вот и поселитесь вы с Василь Кириллычем в этом домике…

— Давай вставать, Марфуша, — перебила Макеева, оглядываясь, — а то наши хлопцы уже третий раз загон обходят, не догоним…

Они поднялись и пошли навстречу приближающимся лобогрейкам.

Груня тоже поднялась.

Отсюда, с вершины холма, ей хорошо были видны дымок трактора у молотилки, золотящиеся под солнцем скирды соломы, ползущие по степи арбы, далекие женщины-вязальщицы, которые растянулись до самого леса, и все, что двигалось и работало на холме в этот жаркий, пахнущий хлебом день.

И Груня, глядя на все это и вдыхая полной грудью повеявший от реки ветерок, почувствовала, как вдруг исчезает куда-то усталость и все ее тело наполняется волнующей, радостной силой, неразрывно слитой с веселой многородящей землей, с зелеными деревьями, с ясным небом, с людьми, работающими на горячем, палимом яростным солнцем холме.

5

Перед вечером колхозный обоз возвращался из районной станицы, где находился элеватор. Бригадир транспортной бригады Иван Дятлов, которому было поручено сдавать пшеницу, ехал на передней телеге. Остальные двенадцать подвод растянулись по степи километра на полтора. Особенно отставали две последние подводы. На них ехали продавец сельпо Трифон и Егор Талалаев. У Трифона были в запряжке здоровенные быки сельпо, у Егора — молодые и сытые шлюзовские быки.

Иван Дятлов, высокий парень в полинялом, наброшенном на плечи кителе, оглянулся и тревожно закричал ехавшему за ним следом старому колхознику Устину Слесареву:

— Чего-то у нас Егор и Тришка больно отстают! Оно бы можно сегодня еще один конец сделать, а они гдей-то ворон ловят!

— У Трифона, кажись, переднее колесо рассыпается, — отозвался Слесарев. — Он еще возле элеватора жалился, что спицы, мол, летят одна за другой.

— Чего он там брешет? — раздраженно отмахнулся Иван. — Какие спицы? Я каждую возилку с утра проверял, на всех колесах спицы были целые.

— Не знаю, Ваня. Жалился Трифон на переднее левое.

— А Егор?

— У Егора вроде бороздный бык захромал, ногу, кажись, натрудил.

Иван сердито сплюнул и улегся в длинном тележном ящике.

— Помощники, чтоб им черти так помогали! Одно название только!

Между тем Трифон и Егор отставали не потому, что не могли поспеть за колхозным обозом, а потому, что намеренно придерживали быков, останавливая их через каждые сто шагов.

— Нехай едут! — буркнул Егор, провожая взглядом последнюю скрывающуюся из глаз подводу.

— А ежели кто вернется проверить, чего будем говорить? — спросил Трифон.

— Мы не станем их дожидаться, доедем до поворота и свернем в лес, — сказал Егор. — Уже смеркает, и нам самая пора!

Они добрались до балки и, понукая быков, повернули влево, на заросшую бурьяном лесную дорогу.

Вечерело. Тонкий серпик молодого месяца светился над иссиня-темной чащобой прибрежного леса. В глубокой крутой балке, поросшей вербой и карагачем, тихонько журчала вода. Где-то в лесном озерце призывно крякала дикая утка. Через дорогу, боязливо подняв уши, пробежали два зайца.

— Чтоб вы подохли, проклятые! — выругался Трифон.

— Чего ты там? — отозвался из темноты Егор.

— Зайцы дорогу перебежали — это, говорят, не к добру.

Егор засмеялся:

— Пущай бабы всяким россказням верят, а мы поедем!

Трифон соскочил на землю, закинул налыгач своих быков на задок передней телеги и, забежав вперед, присел рядом с Егором.

— А как же с неводом будет? — спросил Трифон.

— Невод Анисья обещалась загодя перекинуть в лес. Твой братишка ей поможет…

— Ну а ежли нас хватятся на полевом стане?

— Скажем, что товарищ из района перестрел нас и приказал гнать быков до пристани, чтоб запчасти в мэтээс перебросить.

Замысел Егора Талалаева был дерзок и прост: под самым носом у второй рыболовецкой бригады, которая работала на тоне Таловой, засыпать невод, вытащить его быками, забрать весь улов, ночью же отправить рыбу на хутор Атаманский, а там погрузить на пароход и отвезти в город.

Тот участок, на котором Егор думал ловить, располагался в двухстах метрах ниже Таловой тони, на самой излучине, и туда еще с вечера должны были прийти Авдей Гаврилович с племянницей Анисьей и Семка, брат Трифона, чтобы помочь в засыпке невода.

Все сложилось так, как предполагал Егор: они с Трифоном без труда нашли под железной оградой заброшенной часовни спрятанный Анисьей невод, взвалили его на телегу, спокойно объехали горящие на тоне костры и остановили быков у самой излучины. Анисья и Семка уже ждали, лежа на берегу под вербой.

Труднее всего было доставить на место баркас, с которого Егор собирался засыпать невод. За это взялся Авдей Гаврилович. Дождавшись темноты, он сел на баркас и отправился прямо на тоню Таловую. Как и ожидал паромщик, Зубов оказался на тоне. Он сидел с рыбаками у костра и слушал веселый рассказ балагура Федота о чьей-то неудачной свадьбе.

Авдей Гаврилович остановил баркас у самого костра, вышел, как будто ему надо было прикурить, посидел для приличия и вздохнул, умильно поглядывая на Зубова:

— Охо-хо! Вот, товарищ инспектор, Федот про свадьбу гутарит, а мне надо на районную пристань за кирпичом ехать. Еще вниз, бог даст, выгребу, а каким способом буду возвертаться, и сам не знаю. Может, вы бы мой баркасик до своей моторки прицепили и пособили бы старику кирпич доставить?

— Сегодня не могу, Авдей Гаврилыч, — сказал Зубов. — В пятницу я поеду в район, если можете ждать, я возьму ваш баркас на буксир.

Паромщик в раздумье почесал затылок.

— Оно бы можно было подождать, да время не терпит. Видно, доведется самому грести до кирпичного завода, а там просить кого-нибудь покрепче, чтобы пособили.

Демонстративно вздыхая, Авдей Гаврилович поплелся к баркасу, уселся поудобнее, покряхтел и, медленно ворочая тяжелые весла, погнал баркас вниз и вскоре исчез в темноте.

— Ничего, этот дедок сдюжает, — хмыкнул Федот, — он только прикидывается хлипким, а сам, ежели надо, черта за собой потянет. У них вся талалаевская порода такая.

— Куда уж там ему тянуть! — засмеялся Зубов. — Он еле ноги волочит…

Зубову, конечно, и в голову не могло прийти, что немощный паромщик Авдей Гаврилович Талалаев, еле поднимающий весла, отправился не в станицу, а на браконьерский лов.

Авдей Гаврилович спокойно довел баркас до излучины, где его ждали Егор, Анисья и братья Трифон и Семка Жучковы, а неподалеку, на поляне, были видны костры на тоне и вокруг них — черные фигуры отдыхающих ловцов.

— Чего они там, много наловили? — осведомился Егор.

— Не знаю, я в ихние баркасы не заглядал, — смиренно ответил Авдей Гаврилович. — Должно быть, много, потому что хлопцы-рыбаки дюже веселые…

— И Зубов там?

— Там.

Егор, разуваясь, мотнул головой в сторону леса:

— А я бычат выпряг, нехай попасутся, а то приморились. Надо бы их подогнать поближе, чтоб, случаем, не ушли.

Семка Жучков пошел загонять быков, а Егор с Трифоном стали укладывать на баркас невод. Голые, в одних трусах, они топтались вокруг покачивающегося на воде баркаса, сопели и переговаривались друг с другом свистящим шепотом.

Через четверть часа они уселись в баркас и начали засыпку. Под взмахами весел чуть слышно поскрипывали кочетки, с мягким шелестом исчезал в темной воде невод, за бортами тихонько плескались волны. Мириадами светляков мерцали на небе звезды. В эту ночь ни один человек не помешал волчкам; подцепив дышла к бежному урезу, они запрягли быков, вытащили невод на песчаный берег и до утра отвезли улов на хутор Атаманский, где жила овдовевшая в войну двоюродная сестра Егора Анисья. Там они перебрали рыбу по сортам, потом уложили ее в плетеные корзины и точно определили улов: восемьдесят с лишним пудов чехони, судака, леща и сазана, не считая рыбьей мелочи.

— Вот как надо ловить, — самодовольно сказал Егор, — а то вы детскими игрушками баловались, только народ смешили.

6

Утром Анисья и Семка засолили часть рыбы в четырех бочках, а остальную погрузили на пароход и повезли в город, на базар. Трифон и Егор, тщательно отмыв и почистив песком тележные ящики, вернулись на полевой стан только к полудню, когда транспортная бригада Ивана Дятлова в третий раз повезла зерно на элеватор.

— Где ж это вы блукали? — накинулся на Егора председатель колхоза Бугров. — Чем такая помощь, так лучше валите подобру-поздорову, а то мы на вас надеемся, а вы, окромя вреда, ничего не сделали.

— Мы тут ни при чем, — огрызнулся Егор, — нас перестрел уполномоченный с области и погнал аж до районной пристани перевозить запчасти до комбайнов.

— Какие запчасти?

— Откель же я знаю? Запчасти — и все, в ящиках запечатанные.

— Куда ж вы их возили?

— Аж до Атаманской балки, а там, за балкой, все эти ящики перегрузили на трехтонку.

Егор нагло смотрел в глаза Бугрову и говорил так спокойно, что председатель поверил и раздраженно махнул рукой:

— Ладно! Грузите зерно с третьего тока и везите на элеватор, надо кончать хлебопоставки…

И Егор с Трифоном как ни в чем не бывало отправились на ток, нагрузили пахнущие рыбой тележные ящики зерном и поехали на элеватор.

Захар Петрович Бугров торопился закончить сдачу хлеба, потому что в эти жаркие, летние дни вся область со всеми надречными и глубокими степными районами уже вызвала на соревнование Украину, Ставропольщину и Кубань и сдавала государству миллионы пудов чистейшей пшеницы только что снятого урожая.

Убирая хлеб на холме, Груня видела вокруг себя сотни работающих одностаничников: земледельцев, рыбаков, лесников, шлюзовских рабочих. Но если бы огромный стратостат поднял Груню высоко к небу и там, излучая серебристое свечение, поплыл над рекой, над степью и морем, над лесами и озерами — Груня увидела бы то, от чего ее сердце радостно забилось бы, а по щекам полились бы счастливые слезы.

По всем дорогам — шоссейным, грейдерным, проселочным, — оставляя за собой светлые клубы пыли, двигались к ссыпным пунктам длиннейшие обозы с зерном. Огромные элеваторы днем и ночью принимали золотой поток хлеба. Обозы двигались безостановочно, но в палимой солнцем степи так же безостановочно работали самоходные комбайны, сноповязалки, лобогрейки, дымили тракторы, грохотали молотилки, и на колхозных токах росли и росли горы зерна. Появилась опасность, что сельский транспорт не успеет до дождей вывезти с поля хлеб.

Тогда секретарь обкома (в его кабинете, как в штабе фронта, сходились десятки телефонных проводов и круглосуточно принимались сотни оперативных сводок и донесений) предложил на заседании бюро бросить в поле весь автомобильный парк города.

И по дорогам помчались тысячи новых трехтонок, полуторок, «пикапов». В степь выехали шоферы различных городских учреждений: трестов, банков, магазинов, складов, типографий, фабрик.

Караваны железных барж, плашкоуты и паузки один за другим подходили к речным элеваторам, а составы крытых товарных вагонов — к степным, и бесконечным шумным зернопадом сыпалась в баржи и вагоны пахучая пшеница.

В поле соревновались бригады, колхозы, районы, области, республики. Весь Советский Союз убирал хлеб.

Груня не поднималась к голубому небу на стратостате, но с каждым днем крепла ее вера в свободный труд объединенных людей, и с того степного холма, на котором она работала, ей видно было все, что делалось вокруг.

Теперь она уже не жалела о том, что рыбаков оторвали от строительства завода. Захар Петрович Бугров дал слово Антропову, что по окончании уборки колхозники помогут рыбакам достроить завод.

На седьмые сутки Голубовский полеводческий колхоз закончил уборку колосовых и сдал государству весь причитающийся с него хлеб. А еще через три дня секретарь райкома Назаров послал в обком молнию о том, что район завершил хлебопоставки и сдает зерно сверх плана.