Ирину Роман, как и первый раз, снова увидел на улице, она тащила от колодца на коромысле ведра с водой, а два полицая волокли вдоль улицы всю оборванную девчонку. Вырвавшись из рук полицаев, она вдруг с безумной яростью набросилась на Ирину, выбила коромысло и вцепилась в косу Ирины.

— Ты чего, ты что, с ума сошла? — отбивалась Ирина. — Успокойся, Танька!

— Успокаиваешь?.. Чего ты меня успокаиваешь, зануда! Все воду носишь, потаскуха, обмывать своих ухажеров! Тебя небось не схватят, ты им нужна как подстилка. Да он уже бежит к тебе…

Роман и в самом деле бежал к Ирине помочь как-то унять эту крикливую девчонку, так как полицаи стояли себе в сторонке и хохотали. Схватил девчонку за плечи, оторвал ее от Ирины, и она сразу пришла в себя, притихла, захныкала.

— Ну что, сама будешь топать, аль опять на аркане? — спросил один из полицаев, кажется, тот, который здесь уже однажды встречался Роману. — Спасибо, начальник. Она бешеная.

— А в чем дело? Она что, больная?

— Ага, больна! На таких больных только землю пахать. Не хочет, лярва, в Германию, мы за ней который день охотимся. Ну, пошла!

Увели. Пошла покорно, опустив голову. Роман взял коромысло, ведра, сходил к колодцу, набрал воды и, взяв Ирину за руку, повел к ее двору. Ирина все еще никак не могла успокоиться, с пристоном всхлипывала, вытирая ладонью глаза.

— Ради бога, успокойся, прошу тебя. Угоняют девчонку, вот она и сорвала на тебе зло.

Ирина притихла, но как только они вошли в прохладную избу, рухнула на железную кровать и, повторяя: «Танюша, Танечка», заскулила, завыла.

— Ну что ты, в самом деле, не узнаю тебя: — Роман зачерпнул из ведра кружку воды… — Выпей и успокойся…

Она оттолкнула его, села на кровати, опустив голову. Сидела так минуту-две, молча глядя в пол. Роман хотел еще что-то сказать, но она, как бы почувствовав это, остановила его:

— Молчи, ты ничего не знаешь. Это она нарочно, Танечка, — горестно продолжала она. — Извини, Роман, я все же баба. А какая это баба без слез. Теперь нас всех досрочно старыми сделали. Пропала наша Танечка. Она все знает. Это она, чтоб меня не трогали. Мы ее недавно секретарем нашей подпольной комсомольской организации…

— Постой, постой, и она знает, что ты?..

— Ничего она не знает. И про тебя тоже. Ты об этом подумал? Она только знает, что я комсомолка. Вот так мы с ней и попрощались. — И еще через минуту-две Ирина снова была той Ириной, которую до этого знал Роман: властной, собранной, решительной. — Ты пришел что-то сообщить? Выкладывай.

Роман подробно рассказал о разговоре с Фишером, высказал свои сомнения: не заподозрил ли чего Фишер, не собирается ли он таким способом перепроверить его, но о встрече с Мамочкиным и Березиным, конечно, ничего не сказал. Сомкнув припухшие, все еще вздрагивающие губы, Ирина молча выслушала все до конца.

— Эх, Роман, вьются над нами черные вороны, — вздохнула она и грустно усмехнулась. — Но будем, как в песне: не вейся, черный ворон, я пока еще живой. Ну а если… так что ж… Вот и Танечка, считай, пропала… Я знаю, это она от меня тень черного ворона отводила… Вчера тут мы партизанские листовки… Какая-то собака заметила, сказала, будто и я… Ну, Танечка и взяла все на себя. — Еще на самое короткое время Ирина позволила себе размягчиться, но тут же соскочила с кровати, поправила волосы, насупила брови и строго сказала:

— Говори, что надо?

— А надо вот что. Пока меня тут не будет, надо, чтобы провалилась хотя бы еще одна группа. В ближайшие дни за линию фронта будет отправлена группа Блохина. Антона Блохина. Их сейчас усиленно тренируют прыжкам с парашютом. Похоже, что забросят в район Вязьмы. Недавно мы с ним обедали, узнал, что я в сорок первом воевал там, подробно расспрашивал. Все: местность, дороги, какие леса. Конечно, это только мое предположение куда. Но неважно. Важно, чтоб его накрыли. Меня тут нет, я ничего не знаю, а группа провалилась. Ты меня понимаешь?..

— Все будет сделано, Роман. Удачи тебе. Случится что — не поминай лихом.

— Ты что, Ира?

— Чувствую, Рома. Немцы тут страшно лютуют, сейчас свиней, коров всех начисто загребли, а теперь в поисках рабов опять за девчат, хлопцев принялись.

— Послушай, Ира, может, тебе отсюда уйти? Ты же можешь к партизанам?

— А ты можешь уйти от своего Фишера?

— Нет.

— И я нет. Прости, Рома, это я сегодня что-то… Прощай.

— До свидания, Ира.

…Роман возвратился в «лагерь», когда закатное солнце уже допаливало костры грозовых туч. На проходной часовой сказал ему, чтобы он сейчас же явился к Фишеру. Вот тебе на: у него еще целые сутки отпуска — и явись к Фишеру! Что-то случилось. Что? Если бы это провал — встретили бы еще на проходной, а то еще и у Ирины накрыли бы: ведь Фишеру известно было, где его искать.

В комнате Фишер был не один, за столом сидел узколицый с прилизанными белыми волосами обер-лейтенант СС. Ну вот, кажется, и «отцвели хризантемы в саду», подумал Роман, однако довольно четко доложил о своем прибытии…

Нет, оказалось, что еще не отцвели. Фишер представил ему обер-лейтенанта, сказал, что Роман будет некоторое время с ним «работайт» в лагере военнопленных, выполнять поставленную перед ним задачу и заодно поможет обер-лейтенанту навести в лагере порядок.

— В чем именно будет заключаться моя задача по наведению порядка в лагере?

— Подробный инструкция получите на месте.

— Когда прикажете отправляться?

— Сегодня.

— Разрешите быть свободным?

— Айн момент. У меня вам сюрприз. — Фишер поднял со стола конверт. — У вас, когда письмо… как это, как это… танцевайт?

— Письмо?.. Мне? От кого? — спросил Роман, но сам уже подумал: неужели от Ольги?

— От вашей фрау. Так что все корошо. Ну, танцевайт?

— Господин майор, не мучьте меня, у меня дрожат ноги. Я же от нее уже два года ничего не получаю.

— Ну хоть спасибо сказаль, господин Козорог.

— Премного благодарен, мой шеф!

— Получайте. Прочиталь — и пришел. Мы еще не все поговориль.

Сперва Роман держал письмо в руке, затем спрятал его в карман, но тут же опять достал и, выйдя из штаба, там только взглянул на конверт: «Козорогу Роману Марковичу», почерк, вроде, и в самом деле Олин, и он снова тут же засунул письмо в карман. Что, что она может ему написать?.. Заглянул зачем-то в казарму, на минуту присел на свою койку, обхватив голову руками… Опять вышел во двор, забрался в кусты сирени и осторожно, как бы боясь обжечься, извлек из кармана конверт. Видно было, что его уже распечатывали: на бумаге остались мазки клея. Вскрыл.

Письмо было коротким, всего несколько строк.

«Здравствуй, Роман (вздрогнул, как бы услышав напевный голос Ольги, и в то же время ощутил каким леденящим холодом дохнуло от этого «Роман»). Спасибо, что ты все же написал. Но я уже и до этого знала, что ты жив-здоров, что ты неплохо устроился, мне сказали. Молодец. О нас не волнуйся, все хорошо, вот только как людям в глаза… Ничего, и к этому можно привыкнуть. Ваня тоже пока здоровенький, тебя он почти не помнит, и я ему про тебя ничего пока не скажу — мало ли что может случиться? Найдешь время — пиши. Целую, Ольга».

Поняла ли она хоть что-нибудь… Ничего не поняла и не должна была понять, а вот он ее понял: «…ты хорошо устроился, молодец… вот только как людям в глаза… ему про тебя пока ничего не скажу…» Чужие, вымученные слова. И это казенное «Ольга»…Оля, Оленька, прости, что я покрыл тебя таким позором, придет время — все узнаешь, все поймешь: так надо. Роман зажмурился, и сразу же зримо привиделась Ольга: маленькая, полненькая, всегда улыбчивая, с ямочкой на одной щеке и задиристо вздернутым носиком, за который он еще в ранней молодости прозвал «Кнопкой», и каждый раз, прежде чем что-либо сказать ей, дурашливо трогал пальцем носик и спрашивал: «Сударыня, к вам можно?». И теплая волна ушедшего окатила Романа, почувствовал, как затуманились его глаза. Оля, Оленька, Ольга Тимофеевна, крепись, такой тяжкий крест положила на нас война.

Нарастающий рокот заставил Романа поднять голову. В смеркающееся небо, набирая высоту, — аэродром, видимо, был вблизи, — подымались тяжелые «Юнкерсы», звено за звеном. Много, целая армада. И шли они не прямо на восток, как это было прежде, а на юго-запад. Роман мысленно прочертил направление, похоже, на Курск, туда, где немцы сейчас «выравнивают линию фронта», и где, вероятно, горит у них под ногами земля. Ах, как бы надо сообщить Березину об этом аэродроме. Ничего, теперь он и сам все увидит, узнает.

Роман поднялся, протер насухо глаза, поправил обмундирование и пошел к Фишеру.

— Ну что писаль ваша фрау? — встретил его вопросом Фишер.

— Все в порядке, мой шеф. Правда, письмо какое-то не особенно. Баба есть баба, обиделась, наверно: я где-то тут и ни разу не заглянул к ней. — Роман вспомнил, что письмо распечатывалось, читалось и его тон, скрытый смысл мог вызвать подозрение.

…Много позже будет установлено, что примерно в то же время, когда Роман Маркович Козорог, обрадованный тем, что наконец-то надежно налажена связь с Большой землей и все пока что складывается благополучно, что теперь-то он сможет гораздо больше принести пользы Отечеству, примерно в это же время Никон Покрышка случайно повстречал на базарчике Ольгу Тимофеевну Козорог. Сперва справился, что слышно о Романе Марковиче, на что она ответила, что ничего о нем не знает с осени сорок первого года, а он, засмеявшись, сказал, что ему больше повезло, виделся с ним зимой сорок второго года «при очень интересных обстоятельствах», что стало потом известно со слов свидетеля, тоже полицая, Блаженного. Блаженный и Бескоровайный присутствовали при встрече Ольги Тимофеевны с Покрышкой. Дня через три Ольга Тимофеевна и ее шестилетний сын Ваня были схвачены, увезены куда-то, и их больше никто не видел.

Хотя они и попрощались, однако на следующий день еще раз встретились. Двое из «лагеря» сбежало, была проведена облава в городе, в лесу и ближних деревнях. Роман Козорог проводил облаву в Шибаево и, пользуясь случаем, заскочил к Ирине. Она была какая-то крайне подавленная.

— Ты что, Ира, совсем вроде расклеилась?

— Да так. — И вдруг, похоже, на что-то решилась, от чего лоб ее побледнел, а на щеках выступил румянец, смущенно спросила: — Роман, ты женат?

— Женат. А что? — Подумал: «Неужели она тоже что-то узнала о моей семье?»

— А я еще даже не любила по-настоящему.

— Налюбишься еще, Ира. Тебе сколько?

— Скоро двадцать три.

— Ну вот, только двадцать три. Мне уже почти тридцать три, а я еще…

— Не понял ты меня, Роман, — Она отошла к кровати, присела. — Роман, ты помнишь Таню?.. Ее еще тут испаскудили, потом она выбросилась из вагона на ходу и… — И, заливаясь краской, она решительно сорвала с кровати покрывало. — Я им ничего не отдам. И честь мою… Не думай, Роман, я к тебе ничего.

Роман все понял. И одновременно и восхитился ею, и до пекучей боли стало жаль ее. На что решилась! На какое-то мгновение он даже растерялся, затем сказал:

— Успокойся, Ира, успокойся. Что это сегодня с тобой?

Она заплакала, заплакала навзрыд, закрыв лицо руками.

— Успокойся. Тебе надо уходить, Ира. Я тебе уже говорил.

— Уходить?.. А как же ты? Я для тебя больше не нужна?

— Ира, уйти — это сейчас самое важное. И не только для тебя.

Она поднялась с кровати, накинула покрывало, поправила растрепавшиеся волосы и сказала:

— Прости, Роман. Я буду ждать тебя, Роман. Я обязана ждать. Удачи тебе, Роман. — Это была опять та же Ирина, какую он знал вот уже несколько месяцев.

Он подошел к ней, обнял худые плечи, прижал к себе и поцеловал в темя. Она не сопротивлялась, наоборот, как-то по-детски прилипла к нему.

— Будем надеяться на лучшее, Ира. А вообще-то, еще раз советую… нет, предлагаю уйти отсюда. Ты, видимо, знаешь, куда. Ты очень устала.

Она оттолкнула его.

— Прощай, Роман. Береги себя, если это возможно…

Только перед самым арестом Ирины Волобуевы частично открылись друг другу. Ирина и раньше догадывалась, что отец ее оставлен здесь для подпольной работы, но никогда и малейшего намека не сделала о своей догадке, он тоже ни единым словом не намекнул, зачем он здесь. В свою очередь он также догадывался, что и Ирина как-то связана с партизанами, но опять же ни малейшего намека. Закон конспирации: случись что с одним — другой о нем ничего не знает, в самом деле, ничего — хоть пытай его, хоть убей, чего не знаешь, того не скажешь. Если даже пытки не выдержишь — нечего сказать. II все же они объяснились, чуточку дали понять друг другу, кто они в самом деле есть. Объяснились в тот последний день, когда Ирину наконец схватили. Им как бы что-то подсказало: больше молчать нельзя.

Вначале разговор был каким-то странным, они как бы еще раз прощупывали друг друга: довериться или не довериться?

Никанор Степанович, человек высокий, худощавый с глубоко запавшими глазами и бородой веником, в тот день, как всегда, поднялся рано, только-только начало светать, покормил поросенка, выпустил из клетушки пяток кур, пусть попасутся на травке, у него все же водилась кое-какая живность: как-никак — староста, бессовестные, прожорливые полицаи, которые уже почти всю деревню обобрали, двор его обходили.

Когда Никанор Степанович возвратился в избу, Ирина уже занималась стряпней, наклонясь над миской, чистила ножом молодую картошку. Задержавшись у порога, он некоторое время молча вглядывался в Ирину: в коротком, застиранном платье без рукавов, тоненькая, но фигуристая, она вдруг чем-то напомнила ему его покойную жену в молодости — и пронзительная боль сдавила сердце. Не то от воспоминания, не то от тревоги за дочь. Такой вот склоненной над миской она и останется в его памяти ярче всего, на всю жизнь.

— Послушай, Ирка, — сказал он, присаживаясь у божницы, — хочу тебя кое о чем спросить.

— Спрашивай.

— Ты что, в самом деле путаешься с предателем?

— С каким предателем? — Ирина поняла, о ком речь, однако насторожилась, напряглась, ожидая услышать что-то новое: отец впервые назвал власовца предателем, а это уже кое-что значило.

— Не притворяйся, знаешь.

— А что делать, отец, не я первая, не я последняя. Не вылиняю. Иначе уже давно бы в Германию загремела, сам знаешь. Или ты хочешь, чтобы я загудела?

— Не дай бог. — Он перекрестился. — Но это с одной стороны, конечно, хорошо. А если немцев погонят, тогда что? Как ты будешь выглядеть? Ведь шила в мешке не утаишь.

— Переморгаю. Ну а ты, как ты будешь выглядеть? Тебя же наверняка под суд.

— Понятно, под суд. Но что я?.. Я уже старый человек, мой конец и так уже виден. А как я тут… Да ты же знаешь, что меня, собственно, тогда ни за что в тюрягу, если бы не подошли немцы — загудел бы лег на пять.

Ирина выпрямилась, продолжая держать в одной руке картошку, в другой нож, с хмурой усмешкой поглядела на Никанора Степановича.

— Обиделся?.. А как ты думаешь, я не обиделась: ни за что ни про что турнули из института? При чем тут я, что ты со льном не управился? А еще говорят: дети за родителей не отвечают.

— Вон ты как, — покачал головой Никанор Степанович. — Думаешь, немцы дадут тебе возможность учиться?

— Не знаю, может, и дадут. Кончится война, им тоже грамотные люди понадобятся.

— Рабы им понадобятся, — сказал Никанор Степанович. — Ты это серьезно?

— А что мне остается. Может, учтут мои нынешние связи.

— Ой, дочка, дочка, свои тебя обидели, свои и простят.

— А сам?.. Свои обидели — и ты сразу к немцам в старосты.

— Подойди ко мне, сядь. — Ирина нехотя подошла, села рядом с Никанором Степановичем на стул. — Что-то у меня сегодня кошки душу царапают, — сказал он. — Чувствую, может так случиться, что сегодня видимся, а завтра уже нет. Случится что — не поминай лихом. Вот что хочу тебе сказать. А перед своими я чист, дочка.

Ирина вся так и вздрогнула, плотно прижалась лбом к плечу Никанора Степановича, почувствовала, как слезы радости наполняют глаза (значит, она не ошибалась!), сказала:

— Я знаю, отец, я догадывалась. Я тоже перед своими чиста, папа.

— Чиста?.. А как же тогда все это понимать и разговор твой?

— А как же понимать, что ты староста, а говоришь — чистый? И хватит. Больше я тебе ничего не скажу, отец. И ты мне больше ничего не говори. И вообще, забудем этот разговор. Его не было. Да, я гулящая, да, путаюсь с власовским офицером, и пусть так думают. Больше ты ничего не знаешь. Я тоже знаю только то, что ты староста, что ты у немцев на хорошем счету. Ты меня понял, папа?

— Ну, спасибо, доченька, если это правда. Скоро… Ты знаешь, что немцев под Курском?..

— Знаю, папа. Читала партизанские листовки.

— Надо думать, что они теперь тут еще больше обозлятся, — сказал Никанор Степанович. — Есть приказ, вчера получен, выскрести всю молодежь. И парней, и девочек до четырнадцати лет. Послушай, может, ты в лес?

— Я буду там, папа, где мне надо быть. — Ирина уже стала прежней: смелой и решительной. — И потом мы, кажется, договорились: никаких больше вопросов, советов. Ничего мы не знали один о другом до этих пор, ничего не знаем и сейчас. Это нам обоим на пользу.

— Молчу, — взволнованно сказал Никанор Степанович. — Благословляю тебя, моя девочка. Поступай, как велит совесть. Придется теперь мне смерть принять — спокойно ее приму. А то ведь все время думал: кто после меня останется?

— Отец! — повелительно почти крикнула Ирина. — Перестань, что за разговоры? Может, и обойдется. — Она тут же поцеловала волосатую щеку Никанора Степановича и уже мягко сказала — А теперь завтракать.

Верно сказал Никанор Степанович: в это утро они виделись в последний раз. Сообщив Ирине, что он сейчас же едет в Воропаевку, ушел, а примерно через час в избу ворвался с солдатами сам Фишер, спросил:

— Вы есть девочка майора Козорог?

Она сразу поняла, что нет никакого смысла отрицать, запираться, ведь со слов Романа она знала, что Фишеру известно о его амурных связях с ней, и она сказала: «Да», и при этом у нее не дрогнул ни один мускул.

— А в чем дело, господин офицер? С Романом что-то случилось? Я его уже несколько дней не вижу.

— Нет, фрау, с Козорог ничего не случилось. Он просто… как это, как это… приглашаль вас на свидание. Бистро, бистро, он очень хотель вас видеть. А где ваш фатер… отец?

Сообразила мгновенно.

— В управе, — обманула она, надеялась, что пока они будут искать его в управе, возможно, ему как-то станет известно, что тут происходит, и, возможно, ему как-то удастся избежать ареста. Это все, что она еще могла для него сделать.

И ей удалось это сделать. Пока Фишер поджидал Никанора Степановича в управе, свой человек и соратник, а именно, Владимир Васильевич Карпов, увидев, как под конвоем уводят Ирину, и знавший, где сейчас находится Никанор Степанович, успел предупредить его, и тот тут же ушел в лес. Пощадила судьба Никанора Степановича. То есть, как пощадила? Он-то остался жив, но никого, даже дальних родственников не осталось. А ведь были и братья двоюродные, и сестра родная, и племянники — не удалось потом установить даже, где их могилки. Остались на память у Никанора Степановича лишь три похоронки на племянников. Некому другому было их вручить.