В начале сентября 1827 года Лист в крайне подавленном состоянии духа вернулся из Булони в Париж. Он только что пережил смерть любимого отца, оставшись один на один со своим горем и вмиг навалившимися проблемами. Ференц считал, что без отеческой поддержки и руководства больше не сможет продолжать концертную деятельность, однако сыновний долг требовал отныне взять на себя заботу о благосостоянии матери, приехавшей в тяжелое время к сыну после длительной разлуки. Решение пришло быстро: Лист станет давать уроки игры на фортепьяно. Знаменитый пианист, он был уверен, что недостатка в учениках испытывать не будет. Кроме того, Лист снова нашел поддержку у Эраров, «своей приемной семьи». Себастьен был весьма опечален, узнав, что Ференц решил променять карьеру исполнителя на карьеру педагога, но, поняв побудительные причины этого решения, стал, пользуясь своим влиянием, самолично находить ему учеников.

Тем временем Ференц вместе с матерью переехал в квартиру в доме 7 по улице Монтолон (rue Montholon), неподалеку от строящейся церкви Сен-Винсен-де-Поль (Église St.-Vincent-de-Paul) в одноименном приходе, основанном в 1804 году. Пока церковь не была возведена (из-за нехватки средств строительство затягивалось), в доме 6 по улице Монтолон действовала небольшая часовня на 200 мест.

Духовным наставником Листа в то время являлся аббат Жан Батист Барден (Bardin; 1790–1857), знакомый с ним еще с 1824 года. Нельзя недооценивать влияние этого человека на развитие молодого Листа. В юности он начал карьеру в качестве секретаря и доверенного лица знаменитого проповедника и политического деятеля кардинала Жана Сифрена Мори (Maury; 1746–1817). 17 декабря 1814 года Барден был рукоположен в сан, до 1818-го служил в Шатийоне (Chatillon), затем являлся «вспомогательным» (внештатным) викарием в Сен-Дени (Saint-Denis), а в декабре 1821 года был назначен в приход Сен-Винсен-де-Поль, где служил непрерывно в течение тридцати шести лет, вплоть до самой своей смерти, став первым викарием наконец-то освященной 21 октября 1844 года церкви. Аббат Барден отличался исключительной музыкальностью; его дом 4 по улице Монтолон, по соседству с Листом, даже имел славу своеобразного музыкального салона. Неудивительно, что аббат сразу же обратил внимание на гениального юношу и принял в его судьбе живейшее участие, а с 1828 года фактически заменил Ференцу отца. В 1829–1830 годах Лист приходил к своему духовнику практически ежедневно. Аббат Барден лично готовил его к конфирмации. В то время мать и аббат Барден были для Листа самыми близкими людьми: с ними он делился переживаниями, от них не имел секретов, они помогали Ференцу справляться с последствиями душевного кризиса, начавшегося незадолго до смерти отца.

После возвращения в Париж Лист осознал несправедливое отношение общества к творцам и принижение роли искусства: «Когда смерть похитила у меня отца и я вернулся в Париж один и начал понимать, чем могло бы быть искусство и чем должен был бы быть художник, я был буквально раздавлен теми непреодолимыми препятствиями, которые со всех сторон вставали на пути, предначертанном моими мыслями. Кроме того, не находя нигде ни отклика, ни сочувствия — ни среди светских людей, ни тем менее среди людей искусства, прозябающих в спокойном безразличии и не знающих ничего ни обо мне, ни о целях, которые я себе поставил, ни о способностях, которыми я наделен, — я ощутил горькое отвращение к искусству, каким я его пред собой увидел: униженном до степени более или менее терпимого ремесла, обреченным служить источником развлечений избранного общества»[117]Лист Ф. Путевые письма бакалавра музыки. С. 66.
.

Впоследствии, когда с развлекательностью искусства стал нещадно бороться Рихард Вагнер, Лист был полностью солидарен с другом и единомышленником. Искусство, по Вагнеру, принимает на себя роль последнего мессии, способного спасти человечество, а следовательно, истинный художник не имеет права идти на поводу у низменных вкусов толпы. Вагнеровское кредо борьбы за полное обновление вкусов публики, за переустройство мира через искусство сродни убеждению Ф. М. Достоевского, что красота спасет мир. В статье «Искусство и революция» Вагнер писал: «Мы хотим сбросить с себя унизительное иго рабства, всеобщего ремесленничества душ, плененных бледным металлом, и подняться на высоту свободного артистического человечества, воплощающего мировые чаяния подлинной человечности; из наемников Индустрии, отягченных работой, мы хотим стать прекрасными, сильными людьми, которым принадлежал бы весь мир как вечный неистощимый источник самых высоких художественных наслаждений. <…> Что возмущало архитектора, когда он принужден был тратить свою творческую силу на постройку по заказу казарм и домов для найма? Что огорчало живописца, когда он должен был писать внушающий отвращение портрет какого-нибудь миллионера; композитора, принужденного сочинять застольную музыку; поэта, вынужденного писать романы для библиотек для чтения? Каковы должны были быть их страдания? И всё это оттого, что приходилось растрачивать свою творческую силу на пользу Индустрии, из своего искусства делать ремесло»[118]Вагнер Р. Искусство и революция // Вагнер Р. Избранные работы. М., 1978. С. 129–130, 137.
.

Но Вагнер написал эту статью лишь в 1849 году, в 36 лет; Лист же интуитивно пришел к тем же идеям в 1827-м, когда ему исполнилось шестнадцать! А к 1837 году он уже предельно ясно высказал свою позицию в «Путевых письмах бакалавра музыки»: «Былого социального искусства больше не существует, нового — еще нет. Кого встречаем мы по большей части в наши дни? Скульпторов? Нет, фабрикантов статуй. Живописцев? Нет, фабрикантов картин. Музыкантов? Нет, фабрикантов музыки. Всюду есть ремесленники, и нигде нет художников. И в этом жестокие муки для тех, кто родился гордым и независимым, как истое дитя искусства. Он видит вокруг себя этот рой ремесленников, внимающих вульгарным прихотям и фантазиям невежественных богачей — фабрикантов, отдающих себя им в услужение, склоняющихся перед каждым их взглядом, склоняющихся до самой земли и всё еще считающих свои поклоны недостаточно низкими! И он должен считать их своими собратьями, должен терпеть, что толпа не делает между ними различия, окружает его таким же тупым ребяческим восхищением и награждает столь же вульгарной похвалой»[119]Лист Ф. Путевые письма бакалавра музыки. С. 72–73.
.

При сравнении двух процитированных выше отрывков из работ Листа и Вагнера создается впечатление, что их писал один человек. При такой близости мировоззрений неудивительно, что двух композиторов и философов от искусства впоследствии связала многолетняя дружба.

К 1827 году относится личное знакомство Листа с человеком, также чрезвычайно близким ему по духу, — Виктором Гюго (Hugo; 1802–1885). Сохранилась записка Листа, адресованная Гюго и датируемая второй половиной 1827 года, написанная на полях программки одного из его концертов:

«Если Вы сможете освободиться на полчаса в воскресенье утром, то приходите к Эрару — я буду очень счастлив и горд. Примите уверения в искренней симпатии.

Ф. Лист» [120] .

С тех пор дружба писателя и композитора оставалась неизменной на протяжении многих лет. Идеалы свободы, справедливости, прогресса, любви и веры были общими для Гюго и Листа. Оба провозглашали их через свое творчество. Оба, повинуясь романтическим устремлениям, противопоставляли дисгармонии человеческих отношений гармонию природы. Особенно ярко это противопоставление выражено в стихотворении Гюго «Что слышно на горе», входящем в цикл «Осенние листья». Показательно, что именно по этому произведению Лист начал в 1847 году писать свою первую симфоническую поэму, став «отцом» этого жанра. А между 1838 и 1847 годами Листом сочинен фортепьянный этюд «Мазепа» (Mazeppa); в 1851-м — еще один этюд с тем же названием, вошедший под № 4 в цикл «Этюды высшего исполнительского мастерства» (Etudes d’exécution transcendante), а также шестая симфоническая поэма «Мазепа» — все на сюжет одноименной поэмы Гюго.

Дружба Гюго и Листа подпитывалась не только общими романтическими идеалами, но и твердой убежденностью, что человечество, наконец, придет к необходимости построить общество, основанное на высоких нравственных началах. Правда, к концу 1820-х годов Лист еще не стал столь же страстным борцом, как Гюго, и страдал от окружающей несправедливости.

Лист еще не оправился от первой невосполнимой потери, а судьба уготовила ему новое испытание, и именно социальная несправедливость сыграла в нем главную роль.

Вскоре после начала педагогической деятельности Листа среди его учеников появилась юная талантливая аристократка — дочь графа Пьера де Сен-Крика (Saint-Cricq; 1772–1854), министра торговли и промышленности в правительстве короля Карла X, будущего пэра Франции при короле Луи Филиппе. Каролина была всего лишь на год младше своего учителя. Сразу возникшая между ними взаимная симпатия быстро переросла в глубокое чувство. Ференца и Каролину связывало настоящее родство душ: им нравилась одна и та же музыка, они читали одни и те же книги, и если в музыкальном искусстве направляющая роль принадлежала Листу, то в литературе — исключительно молодой графине де Сен-Крик. Она познакомила Ференца с творчеством всех своих любимых поэтов; в перерывах между занятиями они, склонившись над книгой, самозабвенно читали и тут же бурно обсуждали великие строки. Часто в этих беседах принимала участие мать Каролины, графиня Жанна де Сен-Крик, урожденная Ленен де Тийемон (Lenain de Tillemont, 1770–1828), неизменно присутствовавшая на всех уроках ради соблюдения правил приличия. Сердце матери трудно обмануть; графиня быстро поняла, что ее дочь влюблена в красавца-учителя и тот отвечает ей столь же пылким чувством. То, что избранник Каролины не принадлежал к аристократическому роду, ничуть не смущало графиню. Она всячески поддерживала влюбленных и надеялась на их будущее счастье.

Вдохновленный любовью, Лист написал тогда свое первое венгерское произведение «На память от Ф. Листа, две венгерские темы. Париж, 21 мая 1828» (Zum Andenken von F. Liszt, zwei Sätze ungarischen Charakters. Paris, den 21 Mai 1828), представляющее собой вариации на мелодии вербункошей, которые Лист слышал еще в Вене на концертах Бихари. Любовь к женщине пробудила в композиторе образы давно покинутой родины.

Тридцатого июня 1828 года давно болевшая мать Каролины скончалась. Лист, недавно потерявший отца, как никто другой понимал и поддерживал возлюбленную, горе сблизило их еще больше. Он уже подумывал официально просить у графа де Сен-Крика руки его дочери. В ожидании официальной помолвки Ференц и Каролина даже обменялись кольцами с выгравированной на ободке латинской надписью: Expectans expectavi — «Я терпеливо жду».

Но чуда не произошло. После смерти романтически настроенной графини де Сен-Крик безродному учителю музыки тут же вежливо, но твердо дали понять, что брак с представительницей одной из аристократических фамилий Франции для него невозможен. Занятия музыкой были прекращены, Каролина спешно увезена из Парижа в родовой замок (влюбленным даже не удалось проститься), а двери графского дома навсегда закрылись для Ференца…

Лист понял, что потерял Каролину навсегда. Эта утрата едва не сломила его. Он затворился дома, в течение нескольких месяцев никуда не выходил, никого не принимал, отменил все уроки. Целыми днями он лежал на диване, много курил… Казалось, жизнь потеряла всякий смысл. 23 октября 1828 года, на следующий день после семнадцатилетия Ференца, газета «Ле Корсэр» (Le Corsaire) напечатала некролог «Смерть молодого Листа» (во многих биографиях музыканта сообщается, что некролог был напечатан в газете «Л’Этуаль» (L’Etoile); однако она не издавалась с августа 1827 года).

Анна Мария с чуткостью и деликатностью матери пыталась чем-нибудь помочь сыну, поддержать его, облегчить сердечные страдания. Сам же Лист видел лишь один выход. Желание окончательно покинуть несправедливый мир и полностью посвятить жизнь Богу снова овладело его душой. Ференц серьезно задумался над поступлением в Парижскую семинарию.

Однако он не принадлежал самому себе. Он обязан обеспечивать мать, а значит, должен хотя бы изредка, Скрепя сердце давать концерты и уроки. «В этот же период я в течение двух лет был болен. За время этой болезни мое неукротимое стремление к вере и самопожертвованию нашло свой исход в строгом искусе католицизма. Мой пылающий лоб склонялся к сырым ступеням церкви Sain-Vincent-de-Paul. Мое сердце истекало кровью, моя мысль смирилась. Женский образ, целомудренный и чистый, как алебастр священных сосудов, был жертвой, которую я в слезах приносил христианскому Богу. Отречение от всего земного стало единственным стимулом моей жизни. Но столь абсолютная замкнутость не могла продолжаться вечно. Нужда — эта старая сводня между человеком и злом — вырвала меня из моего посвященного созерцанию уединения и часто ставила меня перед публикой, от которой зависело как мое существование, так и существование моей матери. Юный и болезненно чуткий, каким я был тогда, я мучительно страдал от соприкосновения с внешними обстоятельствами, которые влекла за собой моя профессия музыканта и которые меня ранили особенно глубоко, ибо мое сердце было целиком наполнено мистическим чувством любви и религии»[121]Лист Ф. Путевые письма бакалавра музыки. С. 66–67.
, — писал впоследствии Лист.

Мудрый аббат Барден неизменно находился рядом. Именно ему, как в свое время Адаму Листу, удалось внушить Ференцу спасительную мысль, что тот «должен жить ради матери, ради музыки и ради себя самого». Лист вновь был остановлен на пути к принятию духовного сана и возвращен на путь служения Искусству.

Можно сказать, что воскресение Листа после «любовной смерти» началось ненастным ноябрьским утром 1828 года, когда зашедший к нему друг и ученик Вильгельм фон Ленц принес с собой несколько фортепьянных произведений Вебера. Лист, на радость матери, согласился немного помузицировать… Нельзя сказать, что Лист открыл для себя Вебера, творчество которого было хорошо известно ему с детства. Однако именно веберовская музыка стала первым робким шагом на пути выздоровления от душевного недуга.

Для Каролины де Сен-Крик разлука с Ференцем стала роковой. По настоянию отца, жаждавшего поправить финансовое положение семьи с помощью выгодного замужества дочери, в 1830 году она стала женой графа Бертрана Люсьена Мари д’Артиго (d’Artigaux; 1801–1879). Девушке, познавшей в юности романтическую влюбленность, трудно примириться с союзом по расчету. Каролина не была счастлива в браке. Ни она, ни Ференц не смогли окончательно забыть друг друга. В 1844 году во время концертной поездки Листа по Южной Франции и Испании они встречались мимоходом в По (Раи) — неподалеку располагалось большое имение графа д’Артиго. После возвращения Лист послал Каролине драгоценный бирюзовый браслет, привезенный им из поездки в Санкт-Петербург в 1843 году[123]См.: Franz Liszts Briefe an seine Mutter / Aus dem Französischen übertragen und herausgegeben von La Mara. Leipzig, 1918. S. 60.
. В 1853-м Каролина послала Листу несколько писем[124]См.: Aus der Glanzzeit der Weimarer Altenburg / Hrsg. von La Mara. Leipzig, 1906. S. 56–58.
. В завещании Листа, написанном 14 сентября 1860 года, есть весьма характерные строки: «В заключение я также прошу Каролину [Витгенштейн] послать мадам Каролине д’Артиго, урожденной графине Сен-Крик (в По, во Франции), один из моих талисманов, вставленный в кольцо…»[125]Цит. по: Walker A. Op. cit. Vol. 2. P. 561. Полный текст завещания Листа см.: Ibid. P. 557–562. См. также: Franz Liszts Briefe. Bd. 5. S. 60.

Это распоряжение Листа душеприказчикам выполнять не пришлось — он пережил свою первую возлюбленную: Каролина скончалась в 1872 году в 60 лет…

1829 год в жизни Листа можно смело назвать «годом литературы и философии». Словно внезапно осознав явную недостаточность своих знаний, он начал читать всё, что попадалось под руку: словари и справочники (таким своеобразным способом Лист восполнял пробелы образования), сочинения французских просветителей, античных философов и, конечно же, своего друга Гюго.

Пьеса Гюго «Марион Делорм» стала для Листа одной из самых любимых, спектакль он смотрел неоднократно. В центре драмы — образ куртизанки Марион Делорм; любовь к незаконнорожденному романтическому юноше Дидье нравственно возвышает и перерождает героиню. «Марион Делорм» явилась своеобразным символом, воплощением сознания XIX века. Романтики из самых разных слоев общества по всей Европе считали произведение Гюго, как бы сегодня сказали, культовым. Характерно, что много лет спустя, в 1881 году, венценосный покровитель Рихарда Вагнера баварский король Людвиг II (1845–1886) также несколько раз посетил представление этой драмы и настолько полюбил ее, что даже взял себе в качестве «псевдонима для друзей» имя одного из ее героев, маркиза Саверни — беспечного баловня судьбы, жертвующего собой ради Дидье, однажды спасшего ему жизнь.

Такие универсальные символы эпохи, как «Марион Делорм», имели мощную объединяющую силу. Не случайно романтик Лист и романтик Людвиг II — люди из совершенно разных социальных слоев — выбирали себе одни и те же идеалы. Не случайно впоследствии Лист и Людвиг II сыграли ключевые роли в судьбе еще одного романтика, искусство которого также явилось мощным символом своего времени, — Рихарда Вагнера. Можно сказать, что на протяжении всей жизни у него было только два настоящих ангела-хранителя, всегда приходивших на помощь по первому зову: Лист и Людвиг II. И хотя музыкант и король никогда лично не встречались, но через Вагнера оказались неразрывно связаны.

Литературные и философские предпочтения молодого Листа кажутся бессистемными лишь на первый взгляд. Чтобы доказать, что восемнадцатилетний музыкант был уже вполне сложившейся личностью, что в круге чтения он не метался вслепую в поисках самого себя, но сознательно отбирал то, что в наибольшей степени соответствовало его духовным запросам, что, наконец, в его натуре не было никаких противоречий, нам придется вкратце обрисовать основные идеи литераторов и философов, которых он выделял.

С одной стороны, Лист, эмоциональная и страстная натура, безусловно тяготел к романтизму во всех его проявлениях. С другой стороны, он искал ответы на мучившие его вопросы религиозно-философского характера. Поэтому из всего «пантеона» листовских юношеских увлечений можно особо выделить шесть имен: Шатобриан, Ламартин, Сенанкур, аббат Ламенне, Балланш, Сен-Симон.

Одним из первых провозвестников романтизма во французской литературе был Франсуа Рене де Шатобриан (Chateaubriand; 1768–1848). Его роман «Рене, или Следствия страстей» (1802) стал едва ли не любимейшей книгой Листа. Можно сказать, что Рене, этот французский Вертер, окончательно «излечил» Ференца после расставания с Каролиной де Сен-Крик. В герое Шатобриана Лист видел самого себя, мучимого поисками истины и не находящего ее: «Юноша, полный страстей, сидящий у кратера вулкана и оплакивающий смертных, жилища которых он едва различает, достоин лишь вашего сожаления, о старцы; но, что бы вы ни думали о Рене, эта картина дает вам изображение его характера и его жизни: точно так в течение всей моей жизни я имел перед глазами создание необъятное и вместе неощутимое, а рядом с собой зияющую пропасть»[126]Шатобриан Р. Ренэ // Ренэ. Б. Констан. Адольф: История молодого человека XIX века: Серия романов / Под ред. М. Горького; пер. Н. Чуйко. М., 1932. С. 60.
.

В дни затворничества, одиноких страданий после внезапного отъезда Каролины из Парижа настоящим призывом к спасению прозвучали для Листа слова из «Рене»: «Что вы делаете в глуши лесов, где вы в одиночестве проводите дни, пренебрегая всеми вашими обязанностями? Святые, скажете вы мне, погребали себя в пустынях. Они пребывали там со своими слезами и на умерщвление своих страстей тратили то время, которое вы тратите, быть может, на разжигание ваших. Высокомерный юноша, вы вообразили, что человек может довольствоваться самим собою! Одиночество губительно для того, кто не живет в нем с Богом; оно увеличивает силы души, но в то же время отнимает у них всякий повод к развитию. Всякий, получивший силы, должен посвятить их на служение своим ближним; бросая их без пользы, он сначала наказывается тайным страданием, и рано или поздно небо посылает ему страшную кару»[127]Там же. С. 70.
.

Не мог оставить Листа равнодушным и философский труд Шатобриана «Гений христианства» (1802) — не догматический свод христианских правил, а поэтичная попытка доказать, что христианство есть самая человечная, самая благоприятная для свободы, искусства и науки религия, вдохновляющая художников на создание величайших произведений, подобных шедеврам Микеланджело и Рафаэля. Именно такое отношение к христианству будет характерно для Листа на протяжении всей его жизни.

Религиозный поэт-романтик Альфонс де Ламартин (Lamartine; 1790–1869), можно сказать, органично дополнял Шатобриана — религиозного романтика-прозаика. Но если в творчестве Шатобриана земная любовь всё же окрашена в привлекательные яркие, иногда даже жизнерадостные тона, то у Ламартина «самое божественное из всех человеческих чувств» одухотворяется либо скорбью, либо смертью, приобретая трагически-философский оттенок. При этом именно смерть возлюбленной приводит человека к безоговорочной вере в бессмертие души. Кроме того, согласно Ламартину, поклоняясь первозданной природе, человек поклоняется Богу как единому животворящему духовному началу. А женщина-возлюбленная — некий посредник между жизнью земной и небесной, что роднит поэзию Ламартина с образом Беатриче у Данте, а также с большинством женских образов в музыкальных драмах Рихарда Вагнера.

В 1820 году Ламартин издал первый том стихотворений «Поэтические и религиозные размышления» (Meditations poétiques et religieuses), a спустя три года — второй. Еще тогда его творчество привлекло внимание Листа и с тех пор оставалось в сфере его интересов и симпатий. Забегая вперед отметим, что состоявшееся в 1834 году личное знакомство с поэтом только углубило любовь Листа к его стихам, получившую в итоге яркое воплощение в фортепьянном сочинении «Поэтические и религиозные гармонии» (Harmonies poétiques et religieuses), увидевшем свет в 1835 году. (Фортепьянный цикл «Поэтические и религиозные гармонии» был завершен Листом уже в 1852 году.) Произведение предварялось отрывком, заимствованным из собственного предисловия Ламартина к его «Поэтическим и религиозным размышлениям». Неудивительно, что Лист посвятил свое творение поэту. Кроме того, Лист часто прибегал к цитированию Ламартина в письмах, что говорит о схожести образа мыслей двух художников.

Наконец, в стихах Ламартина, как и в романе Шатобриана, Лист увидел «собственный портрет» — точнее, портрет всего романтического поколения начала 1830-х годов. «Вряд ли существует человек, которому бы в молодости не казалось, что он встретил Эльвиру (под этим именем в творчестве Ламартина была увековечена его возлюбленная Жюли Шарль, скончавшаяся от чахотки в 1827 году. — М. З.), который бы не мечтал под „сенью старого дуба“ и не пылал любовью под „сводами готической церкви“. Ламартин не драматизировал эти чувства, а выражал их в созерцательных лирических излияниях, и поэтому произведения его имели то преимущество, что большинство из тех читателей, которые любят везде находить отклик на свои субъективные ощущения, легко могли вставлять личные романтические истории в гармонические рамки его божественной поэзии»[128]Цит. по: Мильштейн Я. Указ. соч. Т. 1. С. 82–83. См. также: Liszt F. Gesammelte Schriften. Bd. 2. S. 162.
.

При этом Лист с его артистичной натурой сумел как никто другой почувствовать воспетую Ламартином «удивительную гармонию между переживаниями души и картинами природы». Пожалуй, трудно найти для юного Листа более близкого по духу поэта, чем Ламартин.

Казалось бы, творчество другого французского романтика, Этьена Пивера де Сенанкура (Sénancour; 1770–1846), не могло оказать на Листа сильного влияния — его резкие выпады против политических идей Шатобриана и аббата Ламенне должны были изначально отпугнуть юного музыканта. Однако если рассматривать Сенанкура вне его социальных пристрастий, становится очевидно, что его творчество — такое же знамя романтизма. Верный ученик Руссо ратовал за возвращение естественного человека, находящего свое бесхитростное счастье в общении с природой, полностью гармонирующей с его духовным настроем. Но общество без насилия над личностью, социальной несправедливости возможно лишь в идеале; в несовершенной действительности тонко чувствующей натуре остается лишь терпеть и… мечтать. Квинтэссенция подобного умонастроения нашла отражение в «исповедальном» эпистолярном романе «Оберман. Письма, изданные г. Сенанкуром» (1804), написанном ровно через 30 лет после «Страданий юного Вертера» Гёте и принесшем автору такую же европейскую славу. Герой романа — настолько сын своего времени, что романтически настроенные современники чуть ли не поголовно стали ассоциировать себя с Оберманом; лучшей иллюстрацией тому служит четвертая пьеса из листовского цикла «Альбом путешественника» (Album d’un voyageur), написанного большей частью в 1835–1837 годах. Произведение, которое называется «Долина Обермана» (Vallée d’Obermann), снабженное цитатами из романа и посвящением писателю, — настоящий музыкальный портрет «коллективной души» целого поколения; причем композитор по романтическому накалу даже превосходит романиста.

Итак, Вертер, Рене и Оберман стали «великой троицей» эпохи романтизма в литературе. В философии же одно из первых мест среди духовных приоритетов современников прочно занимал «суровый аббат» Фелисите Робер де Ламенне (Lamennais; 1782–1854). Один из основоположников так называемого христианского социализма ратовал за улучшение общественного строя не через политические реформы и революционные потрясения (кстати, Шатобриан выступал с резкой критикой Великой французской революции еще в 1797 году в «Опыте о революциях»), а посредством христианской любви и нравственного самосовершенствования. Философия Ламенне настолько сложна и многогранна, что нам придется выделить лишь те ее грани, которые имеют непосредственное отношение к формированию мировоззрения Листа.

Ламенне начинал как сторонник христианской (католической) монархии и рьяный противник идей революции, но постепенно отошел на позиции либерализма, по-прежнему считая католицизм основным критерием истины. По мнению Ламенне, «государство не может существовать без религии, религия — без Церкви, Церковь — без папы». При этом Церковь должна быть свободна от государства. Чтобы достичь этой свободы, Ламенне предложил духовенству отказаться от государственного жалованья, а римскому папе — от светской власти. Не мысля себе существование цивилизованного общества без религии, Ламенне считал, что любая законная власть непосредственно исходит от Бога. Следовательно, власть без истинного Бога есть лишь «деградирующая империя» и «общество рабов и тиранов». Именно под этим лозунгом Ламенне выступил борцом за права всех католиков, в первую очередь движимый сочувствием к зависимому положению трех католических народов — поляков, бельгийцев и ирландцев. Таким образом, российский император, короли Нидерландов и Британии были объявлены тиранами — не по своей сущности, а по принадлежности к «еретической» религии. В 1834 году в свет вышел основополагающий труд Ламенне «Слова верующего» (Paroles d’un croyant), в котором он высказался предельно ясно: Сатана, а в его лице все деспоты, покоряет народы с помощью силы (читай — армии); но народы должны противопоставить ему свое естественное право на свободу, основой для чего должна стать всепоглощающая любовь к Богу. «Бог и свобода» — основа основ философии Ламенне.

Именно эти идеи Ламенне впоследствии явились основной причиной антипатии Листа к императору Николаю I, которого он априори стал считать тираном. Впоследствии поддержка Листом Польского восстания 1830–1831 годов лишь углубила разделявшую их пропасть. И личность монарха не играла для музыканта никакой роли — конфликт был рожден не на социальной, а на религиозной почве.

Точно так же Лист был далек от политики и в своем сочувствии французским революционным событиям 1830 года. Ему изначально были присущи гуманизм и умение сопереживать ближнему. Ламенне же объявлял причиной нравственного зла и социальной несправедливости эгоизм во всех его проявлениях: «предпочтение своего „я“ семье, семьи — отечеству, отечества — человечеству, человечества — Богу». Поэтому идеалы Ламенне — братская любовь всех людей, освященная истинной верой, и католицизм как самая мощная просветительная сила — нашли в Листе одного из самых горячих сторонников.

Кстати, не менее страстным поклонником Ламенне был и Виктор Гюго. Неудивительно, что творчество самого Гюго вызывало у Листа столь же пристальное внимание и любовь.

И всё же справедливости ради следует отметить, что если в приоритетах Листа аббат Ламенне занимал фактически главенствующую роль, то Пьер Симон Балланш (Ballanche; 1776–1847) оказал неменьшее влияние на самого Ламенне. Идеи христианского социализма были оформлены впервые именно Балланшем. Согласно его учению, человек живет для общества, но его внутренний мир подчинен религиозным законам. Социальный прогресс есть проявление божественной воли, посланной человечеству для совершенствования. Основополагающий труд Балланша «Опыт социальной палингенезии» (Essai de Palingénésie sociale), написанный в 1827–1829 годах, провозглашает необходимость коренного переустройства мира — создания нового общества, в котором не будет места социальной несправедливости, установится культ чувствительного искусства. Общество, основанное на свободе, религии и главенстве литературы и искусств, — вот тот идеал, к которому нужно стремиться. Увлечение идеями Балланша не было для Листа сиюминутным. В 1835 году в своей статье «О положении людей искусства и об условиях их существования в обществе» (De la situations des artists et de leur conditions dans la société)[131]Статья, разбитая на шесть отрывков, была напечатана в «Ревю э газетт музикаль де Пари» в номерах от 3, 10 и 17 мая, 26 июля, 30 августа и 11 октября 1835 года.
Лист писал: «…я очень сожалею, что ограниченность размера моей статьи не позволяет привести отрывки из сочинений современных писателей, бросающие яркий свет на будущее нашего дела. Балланш, Ламартин и, в особенности, Виктор Гюго великолепно постигли и предсказали социальное величие искусства, „этой благородной короны низкорожденного гения“»[132]Лист Ф. О положении людей искусства и об условиях их существования в обществе // Лист Ф. Избранные статьи. С. 38.
.

Утверждение Балланша, что миф есть поэтическое осмысление исторического процесса и универсальный символ человеческого бытия, также нашло горячий отклик в душе Листа. Именно отсюда лежит прямой путь к последующему полному принятию им музыкальной философии Рихарда Вагнера, согласно которой основным стержнем сюжета произведения истинного искусства должны служить глобальные общечеловеческие философско-эстетические идеи, которые можно найти лишь в древних мифах и мистериях и которые единственные способны объединять драму человеческой личности с драмой космогонической.

Можно сказать, что основы последующей дружбы Листа и Вагнера были заложены задолго до их личного знакомства — при чтении Листом страниц Балланша, нашедших отражение и в его собственном творчестве. По словам Гейне, «клавиши, казалось, истекали кровью. Если я не ошибаюсь, он (Лист. — М. З.) сыграл один пассаж из „Палингенезии“ Балланша, идеи которого он перевел на язык музыки, что было очень полезно для тех, кто не читал трудов этого знаменитого писателя в подлиннике»[133]Гейне Г. Флорентийские ночи // Гейне Г. Полное собрание сочинений: В 12 т. Т. 5. М.; Л., 1937. С. 149.
.

Наконец, нельзя обойти молчанием еще одну ключевую фигуру в философии XIX века, мимо которой Лист с его всепоглощающей жаждой познания пройти никак не мог. Считается, что композитор познакомился с учением основоположника утопического социализма Клода Анри де Рувруа графа Сен-Симона (Saint-Simon; 1760–1825) лишь в 1830 году. Однако есть основания полагать, что это произошло не позднее 1829-го; в частности, об этом свидетельствует Вильгельм фон Ленц[134]См.: Lenz W. Die grossen Pianoforte-Virtuosen unserer Zeit aus persönlicher Bekanntschaft: Liszt — Chopin — Tausig — Henselt. Berlin, 1872. S. 8.
. К 1830 году первоначальное увлечение уже переросло в серьезное изучение трудов Сен-Симона. И неудивительно: еще в своем первом сочинении «Письма женевского жителя к современникам» (1802) Сен-Симон призывал к неограниченному господству наук и искусств, а в 1823 году издал знаменитый «Катехизис промышленников», в котором объявил труд категорическим императивом нового общества, построенного на социальной справедливости. Основными критериями прогресса Сен-Симон считал достижение счастья для большинства людей, возможность полной реализации для научно и творчески одаренных личностей и эволюцию морально-религиозных идей. Более того, он верил в грядущий золотой век христианства, когда во главу угла будет поставлена «нравственная наука», а догматы останутся «лишь своего рода придатком» («Новое христианство»; 1825). Вкратце основные идеи сен-симонизма можно свести к следующему: основу основ отношений между людьми должны составлять гуманизм и труд; для торжества социальной справедливости всякое человеческое сообщество обязано заботиться о наиболее быстром улучшении и нравственного, и материального положения самого неимущего своего слоя; религия в обновленном виде станет моральным стержнем нового общества, объединенного под лозунгом «все люди — братья».

При отдельных разногласиях в позициях все литераторы и философы, творчество которых увлекало Листа в 1820–1830-е годы, принципиально сходились в трех основных аспектах: гуманистическом социально ориентированном восприятии мира; необходимости нравственного совершенствования каждого индивидуума через господство наук и искусств; признании религии главным стержнем существования человеческой цивилизации. Следовательно, увлечение Листа всеми этими учениями никак нельзя назвать проявлением противоречивости его натуры и «хаотичности в мозгах».

Безусловно, Лист был сыном своего времени. Конечно, XIX век в целом можно назвать противоречивым, как, впрочем, и любой другой на пороге смены эпох. Однако гений Листа примирял в себе все противоречия, его мировоззрение отличалось всеобъемлющей широтой, что и позволяло в самых различных теориях находить отвечающие его идеалам принципы. Можно процитировать известный афоризм Ламартина: «Говорят, небесные облака запечатлевают картину того, над чем проплывают, и несут ее ввысь. Так же и человек эпохи: впитывает идеи отдельных представителей и воплощает их в едином стремлении к истине».

Мировоззрение Листа сложилось еще в юности и оставалось практически неизменным на протяжении всей его дальнейшей жизни. (На поля первого тома своей биографии, написанной Линой Раман, семидесятилетний Лист по памяти вписывал цитаты из Сен-Симона!) Жизненная философия Листа покоилась на «трех китах»: гуманизме, романтизме и вере.

Кстати, любые попытки искусственно принизить значение религии в жизни Листа лишь искажают его облик и не выдерживают критики. При этом между понятиями «Бог», «Вера» и «Церковь» он далеко не всегда ставил знак равенства. Неоднократная критика Листом некоторых аспектов церковной жизни позволила отдельным его биографам прийти к глубоко ошибочному заключению, что религиозность была лишь ширмой, а то и одним из проявлений его якобы противоречивой натуры, являлась чем-то несерьезным, эпатажным или даже результатом постороннего влияния. Если же Листа и награждали эпитетом «верующий», то с обязательной оговоркой, что впоследствии он разочаровался в своей религиозности, что принятие духовного сана пагубно отразилось на его творчестве и т. д. К сожалению, подобная точка зрения очень распространена и является, пожалуй, одним из самых показательных примеров того, как искажается портрет масштабной личности при любых попытках вместить его в рамки какой-то одной теории, которые эта личность давно переросла.

Но Лист был не только сыном своего времени — он шагнул далеко вперед. Уже при его жизни, особенно во второй половине XIX века, искренние проявления религиозных чувств были не в моде, не говоря уже о наступившем после его смерти целом веке безверия. Лист с его убеждениями был крайне неудобен ни для современников, ни для потомков. И те и другие пытались «подогнать» его под себя. Всё, что не вмещалось в эти лекала, объявлялось заблуждениями самого композитора. Тогда-то и родилась теория о его якобы противоречивости и непоследовательности, что совершенно не соответствует действительности. Достаточно сказать, что примеры «антицерковной» критики Листа, в частности тогдашнего состояния церковной музыки, — это не показатель сомнений или разочарований, а, наоборот, бесспорное доказательство глубокой веры и неравнодушия ко всему, что к ней относится.

Нельзя сказать, что Шатобриан, Ламартин, Сенанкур, аббат Ламенне, Балланш или Сен-Симон оказали на композитора то или иное влияние — он сам выбирал для себя выразителей тех принципов, которые в наибольшей степени соответствовали его собственным идеалам. К Листу в полной мере могут быть отнесены слова, сказанные в свое время о его друге: «Все обычно указываемые источники влияний на Вагнера — „Молодая Германия“, Фейербах, Шопенгауэр, Гофман, Моцарт, Вебер, Бетховен — вторичны перед его собственной индивидуальностью. Таков общий закон: гений выбирает влияния, а не наоборот»[135]Гарин И. И. Пророки и поэты: В 7 т. Т. 1. М., 1992. С. 694.
.

Ференц Лист в свои 18 лет чувствовал, что вскоре будет способен влиять не только на современников, но и на будущие поколения.

При чтении многих биографий Листа и его собственных признаний — «я в течение двух лет был болен» — создается впечатление, что с момента разрыва отношений с Каролиной де Сен-Крик в июле 1828 года вплоть до июля 1830 года он практически ни с кем не общался, а лишь читал, занимался самообразованием и в одиночестве переживал душевный кризис. Это далеко не так. Педагогическая деятельность Листа, единственное средство к существованию его самого и его матери, не прерывалась; более того, количество занятий с учениками из месяца в месяц увеличивалось. «Я так загружен уроками, что каждый день с половины девятого утра до десяти часов вечера и вздохнуть некогда»[136]Franz Liszts Briefe. Bd. 1. S. 4–5.
, — признавался Лист в конце 1829 года.

Одновременно он начал расширять круг знакомств. В частности, к тому же году относится его первая встреча с Кретьеном Ураном, переросшая в настоящую дружбу. Их творческие предпочтения практически совпадали. Уран, как и Лист, считал своим долгом воспитывать вкусы публики, пропагандируя лучшие образцы музыкального искусства. Его идеалом было творчество Бетховена, Шуберта, Генделя и Баха. Наконец, искренняя, даже, пожалуй, несколько экзальтированная религиозность Кретьена, его дружба с аббатом Барденом и то обстоятельство, что еще с 1827 года он являлся органистом прихода Сен-Винсен-де-Поль, окончательно сблизили его с Листом. Они часто вместе ходили в церковь, музицировали, проводили вечера в дружеских беседах, обсуждая животрепещущие вопросы искусства.

Душевное равновесие постепенно восстанавливалось. Вот только достичь настоящего творческого подъема никак не удавалось. В период своего «двухлетнего недуга» Лист, конечно, пробовал писать. Сохранились фрагменты трех камерных произведений: Аллегро маэстозо фа-диез мажор (Allegro maestoso Fis-dur) для фортепьяно (1828), Аллегро ди бравура (Allegro di bravura) для оркестра (1830), фортепьянного Скерцо (1830). Тогда же были созданы и утраченные на сегодняшний день Аллегро модерато ми-мажор (Allegro moderato E-dur) для скрипки и фортепьяно (1829) и Концертный танец в итальянском стиле для фортепьяно с оркестром (1830). В 1829 году Листом была написана его первая оперная фантазия — «Большая фантазия» на темы «Невесты» Обера. Но всё это не принесло ни малейшего удовлетворения. Требовался сильный толчок извне, чтобы вновь пробудить в Листе энергию творчества. Именно таким толчком, громом среди ясного неба стало известие о начале революции в Париже.

Современники назвали 27, 28 и 29 июля 1830 года «тремя славными днями», в результате которых Карл X бежал в Англию, а Луи Филипп был провозглашен «волей народа королем французов». Уже в ночь на 28 июля после выступлений, повлекших за собой столкновения между демонстрантами и войсками, повстанцы разгромили оружейные магазины и соорудили на узких улицах Парижа баррикады из булыжников, вывернутых из мостовых, перевернутых телег, бочек, выброшенной из домов мебели. Звуки выстрелов и призывы на баррикады слышались по всему городу. 28 июля центр Парижа фактически был занят восставшими, на следующий день народ взял Лувр. Над дворцом Тюильри развевалось трехцветное знамя — революция победила!

Мы не будем здесь касаться ни политических причин Июльской революции, ни ее результатов и исторического значения. Для нас важны лишь тот моральный подъем и та романтическая надежда на обновление общества, которые тогда чувствовал чуть ли не каждый человек, способный сопереживать народным бедствиям. Чуткой натуре Листа это было свойственно в полной мере.

Позднее, в 1834 году, им была написана фортепьянная пьеса «Лион» (вошла в цикл «Альбом путешественника» под № 1), эпиграфом к которой композитор выбрал лозунг восставших лионских ткачей: «Жить работая или умереть сражаясь». Когда Лист писал это произведение, он уже знал, что для беднейшего населения страны после Июльской революции ничего не изменилось. Но в последние дни июля 1830 года музыкант, сам настрадавшийся из-за социальной несправедливости, всем сердцем сопереживавший чужому горю и воодушевленный идеями из только что прочитанных книг, словно очнулся от долгого сна. К нему вернулось вдохновение! Именно об этом его мать сказала: «Пушки излечили его»[139]Цит. по: Ramann L. Op. cit. Bd. 1. S. 144.
. В надежде на грядущий золотой век, предсказанный Сен-Симоном, Лист приступил к написанию «Революционной симфонии» — своего первого программного произведения, создававшегося им еще до знакомства с берлиозовской «Фантастической симфонией». Этот факт очень важен, поскольку неопровержимо доказывает, что идеи программной музыки не были заимствованы Листом у Берлиоза; он пришел к ним самостоятельно.

В основу произведения, предваряемого пометкой «27, 28, 29 июля — Париж», были положены три национальные темы: старинная чешская гуситская песня, немецкий лютеровский хорал «Господь — могучий наш оплот» и французская «Марсельеза». Весьма показательно, что вместо обозначений, касающихся инструментовки или ритмических оттенков, рукопись Листа изобилует сделанными на полях указаниями чисто эмоционального характера: например, «негодование», «возмущение», «мщение», «ужас», «волнение», «страстность» и, наконец, троекратное «энтузиазм, энтузиазм, энтузиазм»! При написании симфонии чувства явно переполняли автора и превалировали над содержанием. Может быть, именно поэтому «Революционная симфония» так и осталась незаконченной? Лист просто «перегорел», стараясь в едином порыве выплеснуть на нотную бумагу всё, от чего в последнее время болела его душа. Конечно, не могло не сказаться и отсутствие опыта и профессионализма. (В 1849 году Лист вновь вернулся к наброскам «Революционной симфонии», задумав на их основе уже пятичастное произведение. Характерно, что основными темами его третьей части должны были стать «Ракоци-марш» и «Марш Домбровского» — последнее недвусмысленно свидетельствовало, что Польское восстание не оставило музыканта равнодушным.)

Четвертого декабря 1830 года состоялось личное знакомство Листа с Гектором Берлиозом. «До этого мы не знали друг друга. Я начал говорить ему о „Фаусте“ Гёте, которого он, по его признанию, тогда еще не читал, но которым вскоре и он стал страстно восхищаться. Мы почувствовали живое взаимное расположение»[141]Цит. по: Надор Т. Указ. соч. С. 46.
, — вспоминал Берлиоз.

На следующий день Лист присутствовал в зале Парижской консерватории (напомним, что ее директором был тогда Л. Керубини, отказавший ему в поступлении в это учебное заведение) на первом исполнении берлиозовской «Фантастической симфонии» — настоящего манифеста программной музыки XIX века, вызвавшего его неподдельный восторг.

С этого момента Лист уже открыто противопоставил себя всем «сторонникам старого», «благонамеренным профессорам музыки вроде Керубини». Берлиоз вспоминал: «Лист присутствовал на моем концерте, где обратил на себя всеобщее внимание своими громкими аплодисментами и демонстративным восторгом от моих сочинений. <…> Его (Керубини. — М. З.) приверженцы не замедлили представить ему отчет о всём происходившем на последней репетиции отвратительной симфонии. На другой день в момент съезда публики к моему концерту Керубини проходил мимо дверей залы; кто-то его остановил вопросом: „Что же, господин Керубини, вы не будете слушать нового произведения Берлиоза?“ — „Я вовсе не имею необходимости знать, как не должно делать!“ — отвечал он с видом кота, которому поднесли под нос горчицы. Но еще хуже дело было после успеха концерта: казалось, что Керубини уже наелся горчицы; он более не говорил, а только чихал»[142]Берлиоз Г. Мемуары. СПб., 1896. С. 230–233.
.

В лице Берлиоза Лист обрел не только единомышленника в вопросах искусства, но и искреннего друга. Их отношения крепли день ото дня.

Автограф «Революционной симфонии»

Если пушки Июльской революции воскресили в Листе композитора, то столь же сильное «революционное» потрясение испытал он 9 марта 1831 года, присутствуя в Парижской опере на концерте великого Никколо Паганини. Это событие вернуло к жизни уже Листа-исполнителя. В последнее время он практически не занимался своей концертной карьерой. Теперь же, впервые услышав итальянского скрипача-виртуоза, в полной мере раскрывшего возможности инструмента, он понял, что может сделать то же самое для фортепьяно. Я. И. Мильштейн пишет: «Концерты этого удивительного скрипача, находившегося тогда на вершине своей славы, произвели на Листа „впечатление сверхъестественного чуда“. Перед ним воочию открылся „новый мир“ и предстала та „бездонная пропасть“, которая отделяла этого „единственного исполнителя“ от „так называемых гениев“, подвизавшихся в Париже. Лист был не только ошеломлен, изумлен и восхищен; он словно переродился; образы, желания, надежды пестрой вереницей проносились в его разгоряченном мозгу. Он был охвачен неукротимой страстью к работе, и эта страсть горела в нем дни и ночи»[143]Мильштейн Я. Указ. соч. Т. 1. С. 104.
.

Превратить фортепьяно в целый оркестр, заставить отвечать самым тонким движениям души и освободить его от клейма механической игрушки, способной демонстрировать лишь ловкость пальцев «фокусников от музыки», — вот задачи, которые встали тогда перед Листом. Правда, было бы большой ошибкой утверждать, что он пришел к их пониманию лишь благодаря впечатлению от игры Паганини. Как идеи программной музыки зарождались в Листе еще до знакомства с творчеством Берлиоза, так и оркестровая симфоническая трактовка своего инструмента была присуща ему, можно сказать, изначально, заложена в индивидуальных особенностях его исполнительства. Эти два краеугольных камня — программность и универсальность фортепьяно — стали основополагающими для всего искусства Листа.

Затворничество завершилось. Во второй половине мая 1831 года Лист ненадолго посетил Женеву (об этом свидетельствует его письмо матери с женевским штемпелем, хранящееся в Байройтском архиве композитора). В Женеве он останавливался у своего ученика и друга Пьера Этьена Вольфа (Wolff; 1809 или 1810–1882), в будущем известного швейцарского пианиста и педагога.

Вскоре «окончательно воскресший» Лист взялся за сочинение «Большой бравурной фантазии на „Колокольчик“ („Кампанеллу“) Паганини» (Grande Fantaisie de Bravoure sur la Clochette de Paganini). Эта фантазия, законченная в 1832 году, фактически явилась первым опытом передачи с помощью фортепьяно звучания других инструментов.

Но Паганини — и его манера исполнения, и личность — не так импонировал Листу, как, к примеру, тот же Берлиоз или впоследствии Шопен, а даже, скорее, отталкивал. Сам Лист очень точно определил причину своего неприятия: присущий гению скрипки «суетный эгоизм». По мнению Листа, только преодолевший любые проявления эгоизма в искусстве имеет право называться Художником. Эгоизм, получивший высшее воплощение в натуре Паганини, был глубоко чужд Листу — об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что, несмотря на искреннее восхищение его мастерством и неоднократное посещение концертов итальянца в 1831, 1832 и 1833 годах, а также мимолетные встречи в различных парижских домах, Лист никогда не искал сближения с ним и практически не общался.

Свои жизненные и художественные принципы Лист воплощал не только в творчестве, но и в тех педагогических методах, которыми пользовался, занимаясь с учениками. Преподавал он на протяжении всей жизни. Вот только по-настоящему талантливые ученики у него появились в большинстве своем уже на склоне его лет, что можно объяснить не столько внезапным увеличением числа способных пианистов, сколько тем, что маститый педагог к тому времени имел возможность выбирать, кого учить, а кому «посоветовать обратиться в консерваторию». В начале же карьеры молодой учитель музыки не мог позволить себе такой избирательности. Поэтому нет ничего удивительного, что, будучи загружен сверх меры частными уроками, отнимавшими время от творчества и совершенствования собственной исполнительской техники, Лист временами тяготился своими педагогическими обязанностями.

Вместе с тем уроки были для него не только средством зарабатывания денег, но и потребностью. (Напомним, что начиная со второй половины 1830-х годов Лист стал заниматься с учениками исключительно бесплатно.) Свою просветительскую миссию Лист видел в трех аспектах: творческом, исполнительском и педагогическом. Лист-композитор неотделим от Листа-исполнителя и Листа-педагога.

И здесь опять же можно отметить, что в педагогической деятельности Лист проявил себя исключительно цельной личностью. Требования, предъявляемые им к ученикам в 1831 году и, скажем, в 1880-м, мало чем различались.

Существует чрезвычайно важный документ, оставленный Каролиной Огюст Буасье, матерью одной из учениц Листа. В русском переводе этот документ так и называется «Уроки Листа»[145]Оригинальное название первого издания — Liszt Pédagogue: Leçons de piano données par Liszt à Mlle. Valérie Boissier en 1832. Paris, 1927.
и фактически представляет собой, с некоторыми оговорками, настоящее методическое пособие, ставшее после его опубликования настольной книгой как для педагогов по классу фортепьяно, так и для начинающих пианистов.

Итак, Каролина Огюст Буасье и ее дочь Валери (1813–1894), в будущем довольно известная писательница, приехали в Париж из родной Женевы, следуя настоятельным рекомендациям Пьера Этьена Вольфа, и впервые встретились с Листом 20 декабря 1831 года. Эту встречу Каролина зафиксировала на следующий день: «Вчера в час дня дверь моей гостиной отворилась, и вошел молодой человек, светловолосый, худощавый, с изящной фигурой и очень благородным лицом… Это своеобразный и очень умный человек, он говорит совсем иначе, чем все, и мысли его чрезвычайно остры, это действительно его собственные мысли. У него безупречные манеры, в нем есть благородство, сдержанность, собранность и скромность, доходящая до самоуничижения, и, по-моему, слишком далеко заходящая, чтобы быть вполне искренней… мы условились о двух часах в неделю и в субботу начнем… „Но, — добавил он, — я требую очень углубленного изучения пьес, и часто один урок уходит на работу над двумя страницами“»[146]Буасье А. Уроки Листа. СПб., 2006. С. 5.
.

Сначала Каролина хотела ограничиться описанием занятий Листа с Валери лишь в письмах своим женевским родственникам, но, начиная с седьмого урока (15 января 1832 года), решила скрупулезно вести дневниковые записи, чтобы сохранить в памяти мельчайшие подробности бесценных указаний педагога, прекрасно понимая, что перед ней гений. Всего ею описаны 28 уроков; последний состоялся 30 марта 1832 года, и вскоре Каролина и Валери вернулись в Женеву.

Читая записки мадам Буасье, забываешь, что их герою исполнилось всего 20 лет. Конечно, во времена Листа люди взрослели значительно раньше, чем теперь. И всё же полная осознанность, можно сказать, выстраданность его целей и путей их достижения, а также их неизменность на протяжении жизни композитора поражают. В своем педагогическом методе Лист на практике осуществил универсальный синтез искусств. В не вошедшем в основной текст записок письме Каролины Буасье о первом уроке с Листом есть одна меткая характеристика: «Чувствуется, что этот замечательный музыкант мог бы быть живописцем, оратором, поэтом, ибо он воплощает всех этих лиц в своих восхитительных звуках»[147]Там же. С. 57.
. В описании восьмого урока читаем: «Он сыграл затем этюд Мошелеса… Прежде чем начать учить с Валери этот этюд, он прочел ей оду Гюго к Женни; он хотел разъяснить ей таким способом характер пьесы, аналогичный, по его мнению, характеру стихотворения. Он хочет, чтобы выразительность была основана исключительно на чувствах правдивых, глубоко прочувствованных и на совершенной естественности»[148]Там же. С. 21.
.

К сожалению, мы не можем себе позволить останавливаться на тонкостях фортепьянной техники Листа и профессиональных особенностях приемов его преподавания — это область специальной музыковедческой литературы. Мы лишь кратко обрисовали сам подход Листа к исполнительскому искусству — принцип, а не метод, и этот принцип в очередной раз неопровержимо доказывает цельность его творческой натуры.

1832 год ознаменовался для Ференца не только плодотворной педагогической деятельностью, но и новым знакомством. В самом конце года предыдущего в Париж приехал «польский поэт фортепьяно» Фридерик Шопен (1810–1849). Сведений о дате первой встречи двух гениев не сохранилось; известно лишь, что ко времени концерта Шопена в Париже, состоявшегося 26 февраля 1832 года в зале Плейель, они уже были «добрыми приятелями».

Музыку Шопена Лист полюбил сразу и навсегда. Он почувствовал родственную душу, идущую в музыкальном искусстве теми же путями, что и он сам, и всячески стремился к личному общению с Шопеном, в отличие от Паганини. Вскоре они даже стали давать совместные концерты. Как же должны были быть счастливы их современники, которым выпала удача услышать игру двух величайших пианистов в истории!

Вот только если Листа в Шопене восхищало буквально всё — и композиторский талант, и исполнительское мастерство, — то Шопен относился к новому другу более критично, безоговорочно воспринимая лишь его талант пианиста и временами даже признавая его превосходство. Свидетельства тому — воспоминания современников и письма самого Шопена. Вот лишь один характерный пример: «Я пишу Вам и не знаю, что марает мое перо, так как сейчас Лист играет мои этюды и уносит меня далеко за пределы моих честных намерений. Я охотно усвоил бы его манеру передавать мои этюды»[150]Шопен Ф. Письма. М., 1929. С. 160.
. О сочинениях же друга Шопен отзывался далеко не столь восторженно, а временами и откровенно негативно. Нужно было обладать благородством, великодушием и незлобивостью натуры Листа, чтобы это никак не отразилось на его отношении к «коллеге по цеху». Более того, с момента первого знакомства с произведениями Шопена Лист стал активно пропагандировать их, не жалея сил. Он искренне желал превратить общение с близким ему по духу музыкантом в долгую дружбу. Однако этому желанию не суждено было сбыться.

Чтобы лучше понять поведенческие мотивы Листа и больше не останавливаться на психологическом разборе отдельных фактов его биографии, связанных с Шопеном, нам придется забежать немного вперед. Дружбу двух великих музыкантов нельзя назвать безоблачной. Это был тот вариант отношений, когда один человек любит, а другой лишь позволяет себя любить. В роли первого выступал Лист, второго — Шопен. В итоге их взаимоотношения постепенно охладели, практически сошли на нет, что было обусловлено несколькими причинами.

Во-первых, их характеры во многом были прямо противоположны. Чувствительную, надломленную, болезненную натуру Шопена неизбежно должен был раздражать деятельный, жизнелюбивый Лист. В основном этим раздражением и объясняется едкая ирония Шопена по поводу произведений коллеги, являющихся подлинными выразителями его личности.

Во-вторых, нельзя сбрасывать со счетов соперничество и даже открытую враждебность, которую со временем стали питать друг к другу некоторые близкие Листу и Шопену люди, в первую очередь Мари д’Агу и Жорж Санд.

Наконец, длительная разлука после отъезда Листа из Парижа способствовала охлаждению личных отношений, которые Шопен не стремился хоть как-то поддерживать — он ни разу не написал Листу.

Между тем Лист ни на йоту не утратил первоначального восторга от гения Шопена, а его смерть в 1849 году воспринял как личную трагедию. Приношение Листа на алтарь былой дружбы — книга о Шопене, написанная в соавторстве с Каролиной Витгенштейн, — яркий пример того, что он всегда был выше всех личных обид, когда дело касалось истинного искусства.

Однако не только идеалами истинного искусства жил Лист в течение 1832 года. Можно сказать, что в это время произошло его триумфальное возвращение в парижский высший свет. Словно беря реванш за долгое воздержание, Лист — уже не чудо-ребенок, а возмужавший красавец — с бурной энергией молодости вновь окунулся в атмосферу салонов, раутов, приемов, частных концертов. Его наперебой зазывали к себе представители самых богатых и знатных фамилий Парижа; женщины искали его благосклонности, их обожание порой доходило до экстаза.

Трудно сказать, насколько светские развлечения привлекали или, наоборот, раздражали Листа. С одной стороны, они были необходимы для концертирующего музыканта; уклоняться от «жизни в свете» значило во многом положить конец своей карьере. Лист даже и не пытался сделать это. Ему льстило восторженное преклонение, он сам не прочь был поухаживать за какой-нибудь надменной красавицей, его страстный темперамент требовал выхода. Но, с другой стороны, глубокий творческий человек, находясь в центре внимания, не находил удовлетворения и испытывал муки от общения с людьми, которые были не в состоянии понять его устремлений. Вот почему, встречая в тех же салонах близких ему по духу творцов — Гюго, Берлиоза или Шопена, — Лист старался сблизиться с ними, чтобы не чувствовать себя одиноким в море непонимания и пустых славословий. Результатом многомесячных метаний между жаждой славы и неудовлетворенностью в творчестве стало отчаянное желание Листа убежать из города куда-нибудь на лоно природы, отдохнуть и привести в порядок расшатанные нервы.

Мечта осуществилась самым невероятным образом. В одном из салонов Лист познакомился с графиней Адель Лапрюнаред (Laprunarède; 1796–1886), будущей герцогиней де Флери (Fleury), яркой красавицей. Она обладала пылкой натурой, давно тяготилась браком с человеком значительно старше себя и искала приключений. Красавец-музыкант мгновенно вскружил графине голову. И вот в самом конце осени 1832 года Ференцу поступило приглашение сопровождать Адель и ее золовку в графский замок Марлиоз (Marliez) в Швейцарских Альпах. Поездка должна была занять всего несколько дней, но судьба распорядилась иначе. Едва прибыв на место, путешественники оказались отрезанными от мира — внезапный снегопад завалил все подъездные пути. В итоге влюбленные (будем называть вещи своими именами) вынужденно оставались в Альпах… до начала 1833 года!

Вернувшись в Париж, Лист еще некоторое время состоял в тайной переписке с Адель. Но у этой страсти не могло быть будущего. Впоследствии, вспоминая грехи молодости, Лист с горечью признавался Лине Раман: «В это время борьбы, страданий и мучений я пытался яростно разбить, разрушить и уничтожить любовь Адель. Но я оказался только жалким и несчастным трусом»[151]Цит. по: Ramann L. Op. cit. Bd. 1. S. 317.
.

Тем не менее Лист тут же снова оказался вовлеченным в водовороты светской жизни. В мае 1833 года в письме, адресованном Валери Буасье, он окончательно подвел итог своим «упражнениям в высоком французском стиле»[152]Цит. по: Ibid.
: «Более чем четыре месяца я не имел ни сна, ни отдыха: аристократы по рождению, аристократы по таланту, аристократы по счастью, элегантное кокетство будуаров, тяжелая, удушливая атмосфера дипломатических салонов, бессмысленный шум раутов, зевание и крики „браво“ на всех литературных и художественных вечерах, эгоистические и уязвленные друзья на балах, болтовня и глупости в обществе за вечерним чаем, стыд и уколы совести в ближайшее утро, триумф в салоне, сверхусердная критика и славословие в газетах всех направлений, художественное разочарование, успех у публики — всё это выпало на мою долю, всё это я пережил, перечувствовал, презирал, проклинал и оплакивал»[153]Цит. по: Мильштейн Я. Указ. соч. Т. 1. С. 112.
.

Лист и не подозревал, что главное испытание ждет его впереди. Вскоре счастье и боль, блаженство и муки, обиды, страдания, всепрощение — всё, что несет в себе настоящая любовь, — сольются для него в одном-единственном имени — Мари д’Агу.

Мари Катрин Софи де Флавиньи (Flavigny, 1805–1876) родилась во Франкфурте-на-Майне в семье французского эмигранта виконта Александра Виктора Франсуа де Флавиньи (1770–1819). Ее мать Мария Элизабет Буссман, урожденная Бетман (Bethman; 1772–1847), принадлежала к семье немецких банкиров: банк ее отца и дяди был хорошо известен в городе. В 16 лет Мария Элизабет вышла замуж за партнера отца Якоба Буссмана (Bussmann; 1756–1791), которому родила дочь Августу (1791–1832). Через неполные три года вполне счастливого брака супруг скоропостижно скончался, но горевать девятнадцатилетней вдове пришлось недолго: молодой красавец-француз покорил ее сердце, и вскоре фрау Буссман стала мадам де Флавиньи. В этом браке родилось трое детей: в 1798 году Эдуард, умерший в младенчестве, через год — Морис Адольф Шарль (1799–1873), наконец, в последний день 1805 года, Мари Катрин Софи.

Мари считала родными языками немецкий и французский: раннее детство она провела в Германии, а в 1809 году семья переехала во Францию, на родину отца. Вскоре у девочки проявилась явная склонность к литературе. Гораций, Овидий, Вольтер, мифы и история Древней Греции стали ее излюбленным чтением. Впоследствии Мари с удовольствием рассказывала, как однажды, когда ей было всего 11 лет, она встретила в саду доброжелательного старого человека, который, «погладив ее золотистые волосы, сказал несколько приветственных слов, обращенных к ней». Это был Иоганн Вольфганг фон Гёте, который, считала Мари, таким образом благословил ее на литературное творчество. Трудно сказать, насколько этот эпизод достоверен, но он поистине сродни листовской легенде о поцелуе Бетховена!

Уроки музыки девочке давал Гуммель, отмечавший, что она «чрезвычайно музыкальна».

Мари еще не исполнилось четырнадцати лет, когда умер ее отец. Они с матерью вновь переехали во Франкфурт, где Мари стала часто посещать оперные спектакли, познакомилась с произведениями Глюка и Моцарта.

Возвратившись в Париж, шестнадцатилетняя девушка для завершения образования поступила в школу при монастыре Святого Сердца (Sacré Cœur), играла в часовне на органе и даже руководила детским хором. Одно время у нее даже появилось желание стать монахиней. Еще одна аллюзия на характер и судьбу Листа…

Но по окончании школы в 1822 году Мари всё же предпочла монастырскому уединению блеск светского общества. Постепенно умная, красивая и прекрасно образованная женщина превратила свой парижский дом в модный аристократический салон, в котором царили изящные искусства и проходили философские диспуты, бывали аристократы по рождению и аристократы духа.

Мари не останавливалась на достигнутом. Имея явные способности к языкам, она самостоятельно выучила английский и свободно писала на нем.

В 1826 году девушка познакомилась с графом Шарлем Луи Констаном д’Агу (d’Agoult; 1790–1875), принадлежавшим к одной из старейших аристократических фамилий Франции и имевшим за плечами героическую военную карьеру. Поступив во французскую армию в 17 лет, граф очень быстро дослужился до чина полковника, во время Наполеоновских войн получил пулевое ранение в левую ногу. Мари прониклась его рассказами о военных походах, о подвигах французских солдат, о трагических событиях, участником которых графу довелось быть. Возможно, среди утонченных и изнеженных завсегдатаев светских салонов молодая женщина почувствовала в лице графа д’Агу настоящую надежную опору. Надо сказать, Мари с детства была склонна к депрессиям, и человек, прочно стоящий на земле, а не витающий в облаках, был ей просто необходим. Она не любила графа, но бесконечно уважала его. Этого оказалось достаточно, чтобы на последовавшее вскоре предложение руки и сердца ответить согласием. 16 мая 1827 года состоялось бракосочетание. Через год родилась дочь Луиза (1828–1834), еще через два — Клер (1830–1912).

Однако, несмотря на казавшуюся столь прочной основу брака, вскоре между супругами начался разлад. Граф не понимал страстного увлечения жены литературой и музыкой, а той казались приземленными и незначительными его интересы. В 1832 году, после смерти ее единоутробной сестры Августы, у Мари началась тяжелая депрессия, спровоцированная раздражением семейными разногласиями.

После выздоровления она вновь со всей страстью отдалась светской жизни. В ее салоне зазвучала новая музыка: Берлиоз, Россини, Шопен. Настало время познакомиться с «парижской сенсацией», «Паганини фортепьяно», «мечтой всех дам Парижа», «молодым венгерцем Франсуа Листом».

Знакомство состоялось в конце весны 1833 года в одном из парижских салонов. Молодые люди сразу обнаружили общность взглядов и интересов, почувствовали взаимное притяжение. Захватившую обоих беседу захотелось продолжить… Лист получил приглашение посетить салон Мари и вскоре стал бывать у нее не только на светских раутах, но и в «неприемное время», подолгу оставаясь наедине с удивительной женщиной, свободно рассуждающей о философии, литературе и музыке. Уединенные прогулки приносили обоим искреннее наслаждение, они все больше сближались. Наконец, летом, когда графиня переехала в замок Круасси (Château de Croissy), музыкант с радостью воспользовался приглашением навестить ее.

Он прекрасно понимал, что мысли о Мари постепенно захватывают его целиком. Он сам испугался своих чувств и даже пытался бороться с собой, но это была любовь — настоящая, глубокая, причиняющая страдания. Насколько же чувство, которое испытывал Лист теперь, было непохоже на его отношения с Каролиной де Сен-Крик! Тогда это была чистая безоблачная романтическая влюбленность; теперь — запретная всепоглощающая страсть. Словно предчувствуя терзания, через которые ему придется пройти, Лист попытался спастись единственно возможным способом — погрузиться в творчество.

Он обратился к сочинениям своего друга Берлиоза. В первую очередь сделал фортепьянную транскрипцию его «Фантастической симфонии» — «Эпизод из жизни артиста. Большая фантастическая симфония. Партитура для фортепьяно» (Episode de la vie d’un Artiste. Grande symphonie fantastique. Patition de piano). Лист впервые употребил по отношению к этому сочинению термин «партитура для фортепьяно», весьма точно отражающий тот переворот в фортепьянном искусстве, который он совершил: «Если не ошибаюсь, то партитурой „Фантастической симфонии“ Берлиоза я первый указал путь к иному способу. Я сознательно стремился переложить для фортепьяно не только музыкальный остов, но и все многочисленные детали, всё многообразие гармонии и ритма, как если бы дело шло о воспроизведении некоего священного текста. Моя любовь к искусству удваивала мое мужество. Хоть я и не льщу себя Надеждой, что этот первый опыт целиком удался, всё же он обладает тем преимуществом, что указывает путь, по которому следует идти в будущем, и что благодаря ему в будущем окажется уже невозможным аранжировать произведения мастеров так, как это делали раньше. Я назвал мой труд партитурой для фортепьяно, чтобы сделать совершенно ясным мое намерение: шаг за шагом следовать оркестру, оставляя на его долю лишь преимущества массовости воздействия и разнообразия звучаний»[154]Лист Ф. Путевые письма бакалавра музыки. С. 79–80. См. также: Liszt F. Gesammelte Schriften. Bd. 2. S. 153.
.

До Листа фортепьянные транскрипции воспринимались исключительно как облегченные развлекательные аранжировки модных популярных мелодий. Лист поднял этот жанр на принципиально новую высоту, наглядно показав не только его серьезность и важность в деле пропаганды настоящей музыки, но и возможности, по выражению Шумана, «симфонической трактовки фортепьяно», поистине инструмента-оркестра.

Чтобы «закрепить успех», вслед за симфонией Лист написал на ее главную тему фортепьянную пьесу «Навязчивая мысль (L’idee fixé). Andante amoroso». Отныне путь дальнейшего развития жанра фортепьянной транскрипции был определен.

Берлиоз не мог не оценить искренний душевный порыв, заставивший Листа обратиться именно к его произведению (к тому же в 1834 году в целях популяризации «Фантастической симфонии» Лист издал свою транскрипцию на собственные средства, что было для него в материальном плане довольно обременительно). Между композиторами сложились настолько искренние отношения, что именно Лист был выбран Берлиозом в качестве свидетеля при его венчании с Генриеттой Смитсон.

К началу 1834 года Лист уже перестал сопротивляться чувству к Мари д’Агу: «Итак, я не видел Вас вчера и не увижу сегодня. Сегодня, когда все благоденствуют и едят сладости, я кашляю и пью ячменный отвар. Что предсказывает это на 1834 год? Напишите мне хоть словечко. Во всём мире жизнь означаете для меня только Вы; я безутешен только оттого, что не вижу Вас. Расскажите мне о вчерашнем дне, о сегодняшней ночи. Как Вы были причесаны? Кашляли ли? Вальсировали ли? Расскажите мне обо всём. <…> Сегодня утром мне лучше. Завтра я хотел бы пойти в Итальянский театр. Другими словами, я хотел бы видеть Вас. Когда я Вас увижу? Проклятая простуда… Я хочу жить. Я люблю. Вы должны видеть: я буду жить потому, что люблю. Болезни следует страшиться лишь тогда, когда она захватывает именно в такой момент, и это должно случиться со мной? Но прощайте, модного человека останавливает приступ кашля. Прощайте и напишите мне пару слов»[156]Цит. по: Надор Т. Указ. соч. С. 54–55.
.

Более быстрому развитию их романа мешало общение Листа с людьми, интерес к которым по масштабу был способен конкурировать с чувствами к «возлюбленной Мари». Продолжая заниматься самообразованием и читать огромное количество разнообразной литературы (это всегда спасало от сердечных недугов), он, наконец, познакомился лично с Альфонсом Ламартином и аббатом Фелисите де Ламенне. Последний даже пригласил его погостить в своем имении Ла Шене (La Chênaie) в Бретани. Туда Лист и отправился в самом начале осени, возможно, решив в последний раз в прямом смысле сбежать от любви.

В доме аббата-интеллектуала велись жаркие диспуты на философские и религиозные темы, разговоры о будущем искусстве. Лист окунулся в родственную среду. Из Ла Шене он писал матери: «Наконец, после трехдневного приятного путешествия, я, с 70 франками в кармане, прибыл невредимым в Ла Шене. Если бы Вы смогли прислать мне столько же или несколько больше франков в течение четырнадцати дней через банкира в Ренне или Сен-Мало, то я был бы Вам очень признателен. Если же Вы не сможете, то я буду по возможности соблюдать экономию; однако мне это будет очень трудно… Аббат совершенно очарователен и чрезвычайно любезен… Он является моей величайшей страстью. У меня очень красивая комната, хорошее питание, очень много agrémens spirituels — одним словом, мне никогда не было так хорошо»[158]Franz Liszts Briefe an seine Mutter. S. 15–16.
.

Лист и Ламенне подружились. Общение с «титаном мысли» духовно обогащало Ференца. Именно в Ла Шене он написал свою первую музыкально-критическую статью «О будущем церковной музыки» (De l’avenir de la musique d’Eglise). Выбор темы весьма характерен. Можно сказать, это «манифест на будущее» самого Листа, которого проблема реформирования церковной музыки будет занимать всю жизнь. Еще одно доказательство цельности его творческой натуры!

Там же были сочинены фортепьянная пьеса «Лион», о которой мы уже упоминали в связи с отношением Листа к Июльской революции, и поэтичный цикл «Видения» (Apparitions) из трех пьес, в том числе «Фантазия на вальс Ф. Шуберта» (№ 3), первая из его обработок сочинений Шуберта. Хотя название цикла — «Видения» — совпадает с названием книги стихов Ламартина, на этот раз Лист вдохновлялся не ею, а поэтическим циклом Кретьена Урана «Слушания» (Auditions) из трех стихотворений. Может быть, атмосфера Ла Шене пробудила в Листе ностальгические воспоминания о приходе Сен-Винсен-де-Поль?

И всё же ни дружеское общение, ни погружение в искусство так и не спасли Листа от мыслей о Мари д’Агу. Они обменивались страстными письмами. Тогда Лист не думал о том, что Мари, чтобы быть с ним, должна будет оставить мужа и детей. Никого вокруг для Листа просто не существовало; он любил и жаждал быть любимым! Рассудительный аббат Ламенне, посвященный в сердечные дела своего молодого друга, всячески отговаривал его от поспешных роковых решений (будучи знаком с Мари, он пытался увещевать и ее). Но, видно, никакие аргументы уже не действовали.

Мари д’Агу смотрела на жизнь более трезво. Да, она восторгалась Листом, ей льстили пылкие чувства «модного человека», она жаждала быть в центре всеобщего внимания. И всё же не стоит считать ее лишь циничной и расчетливой «светской львицей». Мари тоже любила, любила не менее пылко и страстно, просто ее натура во многом отличалась от натуры ее возлюбленного.

Поздней осенью Лист вернулся в Париж. Мари с нетерпением ждала его. Они снова встретились…

К этому времени относится знакомство Листа с еще одной женщиной, в течение нескольких лет занимавшей в его жизни место достаточно важное, но всё же не настолько, как принято считать, — Амандиной Люсиль Авророй Дюпен (Dupin; 1804–1876), знаменитой Жорж Санд. Между ней и Мари д’Агу, мечтавшей о литературной славе (ее первые произведения под псевдонимом Даниель Стерн (Daniel Stern) появились в печати лишь в конце 1841 года), тогда завязались дружеские отношения. Лист, везде сопровождавший Мари, был представлен Жорж Санд на одном из ее приемов. Молодой красавец-музыкант не мог оставить равнодушной такую творческую натуру, какой была талантливая романистка. Вскоре обнаружилась и общность их взглядов. (Кстати, в ранней юности Аврора Дюпен воспитывалась в монастыре августинок и одно время всерьез намеревалась стать монахиней…)

Свободолюбивого Листа не смущал образ жизни писательницы. Он чувствовал, что вовсе не желание эпатировать окружающих заставляло эту женщину «бросать явный вызов обществу». Это была броня, за которой скрывалось ранимое сердце, до сих пор не нашедшее счастья. Жорж Санд носила мужской костюм, шокируя благопристойных дам? Но ведь он такой удобный! К тому же она обожала ездить верхом, а мужское платье для этого лучше приспособлено, чем женское. Жорж Санд неразборчива в любовных связях? Но ведь Аврора с мужем Казимиром Дюдеваном (Dudevant, 1795–1871), с которым она обвенчалась в сентябре 1822 года и которому родила двоих детей — Мориса (1823–1889) и Соланж (1828–1899), — не жили вместе с 1828 года.

Между тем, как ни парадоксально, Жорж Санд искала вовсе не любовных приключений. Ее душа женщины-матери требовала обязательной заботы о мужчине-ребенке. И французский беллетрист Жюль Сандо (Sandeau; 1811–1883), во многом под влиянием которого она начала писать, и поэт и драматург Альфред де Мюссе (de Musset, 1810–1857), и, наконец, Фридерик Шопен, с которым ей предстояло сойтись в 1838 году, — все они в равной мере могут быть причислены именно к этому психологическому типу.

Оговоримся сразу: у Листа никогда не было любовной связи с Жорж Санд. Во-первых, его сердцем безраздельно владела другая; во-вторых, он был прямой противоположностью названному выше психологическому типу. Сама Жорж Санд признавалась: «Если бы я могла любить господина Листа, я бы полюбила его со злости. Но я не могла… Я бы очень огорчилась, если бы любила шпинат, так как, если бы я его любила, я бы его ела, а я его не переношу… [Лист] думал лишь о Боге и о Святой Деве, а я нисколько на нее не похожа. Добрый и счастливый молодой человек!»[161]Цит. по: Моруа А. Жорж Санд. M., 1968. С. 178.

Письма Листа романистке, в которых он называет ее не иначе как «мой друг Жорж» и которые не содержат и намека на любовное томление, лишний раз доказывают, что этих двух людей связывала только «настоящая мужская дружба». Листу очень нравилось бывать не только в ее парижском доме, но и в родовом гнезде писательницы в Ноане (Nohant), где он в немногочисленном обществе друзей хозяйки проводил восхитительные дни, гуляя, музицируя, беседуя на самые разные темы.

Первым делом Лист познакомил Жорж Санд со своим «духовным отцом» аббатом Ламенне. Вначале она всей душой приняла его взгляды, однако вскоре противоположное отношение к равенству полов и браку безвозвратно отдалило их друг от друга.

Вернувшись в Париж из Ла Шене, Лист возобновил концертную деятельность. Одним из самых знаменательных стал совместный концерт с Шопеном 25 декабря в зале Плейель, имевший бурный успех.

Однако конец 1834 года был омрачен трагическим событием: скончалась шестилетняя Луиза, дочь Мари д’Агу. Лист, как мог, утешал возлюбленную, горе сблизило их еще больше.

По-видимому, смерть девочки разорвала последнюю ниточку, связывавшую Мари с семьей, и расставила всё по своим местам. Ференц и Мари поняли, что не могут друг без друга. Влюбленные решили бежать из Парижа. Приняв выстраданное решение, против которого настойчиво выступал аббат Ламенне, они стали ждать подходящего момента.

Вплоть до середины весны 1835 года, кроме почти ежедневных встреч с Мари, Лист был постоянно занят выступлениями. 9 апреля он принял участие в концерте Берлиоза, где исполнил свою «Большую симфоническую фантазию на темы из „Лелио“ Берлиоза» (Grande Fantaisie symphonique über Themen aus Berlioz’ «Lélio»). Несмотря на любовную драму, он остался верен своему долгу друга и Художника.

В конце мая Мари, наконец-то решившись, вместе с матерью уехала в Базель. По окончании концертного сезона Лист незамедлительно последовал за ними. Трудно сказать, насколько он был готов к годам странствий, начавшимся с момента отъезда из Парижа.

Сразу по приезде в Базель Ференц написал Марии Анне Лист: «Любимая матушка! Вопреки всем ожиданиям мы прибыли в Базель в 10 часов утра… Лонгинус (ласковое прозвище Мари д’Агу. — М. З.) находится здесь лишь со своей матерью. Я пока не знаю ничего определенного, но мы, возможно, уедем отсюда через четыре или через пять дней, захватив с нами ее femme de chambre. Мы оба прекрасно настроены и абсолютно не собираемся быть несчастными. Я чувствую себя отлично, воздух Швейцарии усиливает мой аппетит. <…> Прощайте… Скоро я напишу Вам снова»[164]Franz Liszts Briefe an seine Mutter. S. 16–17.
.

Вскоре графиня де Флавиньи, поняв, что ее дочь «потеряна для высшего общества», вернулась в Париж, и влюбленные остались одни. Они переехали в Женеву, где сняли апартаменты в доме на углу улиц Табазан (rue Tabazan) и Белль-Фий (rue Belles-Filles). (Этот дом сохранился; его нынешний адрес — улица Этьен-Дюмон (rue Etienn-Dumont), дом 22. В 1891 году здесь была открыта мемориальная доска в честь Листа.)

Однако в Женеве Ференц и Мари тоже не задержались и уже 14 июня предприняли романтическое путешествие в горы. Живительный воздух и великолепная природа Швейцарии подействовали на Листа благотворно. Он почувствовал прилив вдохновения.

Правда, Мари в своих мемуарах излишне идеализирует «первый швейцарский период» их отношений. Совсем безоблачным его назвать нельзя; Лист даже несколько раз порывался вернуться в Париж. Это понятно. Мари уже всё для себя решила и расставила все точки над «i»; она даже не вспоминала оставленную в Париже пятилетнюю дочь Клер! Лист же еще не вошел в согласие с самим с собой; бурная страсть к Мари настолько выбила его из колеи, что будущее до сих пор рисовалось ему туманным и неопределенным. Осознание счастья наступит для него позднее… И всё же одно лишь перечисление задуманных и написанных им в это время произведений говорит о многом.

В горах Лист часто совершал одинокие прогулки, наслаждался тишиной и покоем, которых ему так не хватало в Париже. Здесь рождались вдохновенные страницы будущего цикла «Альбом путешественника», первой части которого композитор впоследствии дал подзаголовок «Впечатления и поэтические переживания» (Impressions et Poésies): «Лион», «Валленштадтское озеро» (Le lac de Wallenstadt), «У родника» (Au bord d’une sourse), № 3 — «Колокола Ж[еневы]» (Les cloches de G…), «Долина Обермана», «Часовня Вильгельма Телля» (La chapelle de Guillaume Tell), «Псалом» (Psaume, c эпиграфом из 42-го псалма).

Мари д’Агу оставила весьма поэтичное воспоминание: «В течение длительного времени мы задержались на берегу Валленштадтского озера. Франц сочинил для меня меланхолическую пьесу, которая подражала вздохам волн и взмахам весел и которую я никогда не могла слушать без слез. Потом мы направились в долину Роны вблизи Бекса, где читали „Обермана“ и „Жоселена“. Там окончился наш первый сон»[165]Цит. по: Мильштейн Я. Указ. соч. Т. 1. С. 123. См. также: D’Agoult M. Meine Freundschaft mit Franz Liszt: Ein Roman der Liebe aus den Memoiren einer berühmten Frau. Dresden, 1931.
.

Вторая часть «Альбома путешественника» носит название «Цветы альпийских мелодий» (Fleurs mélodiques des Alpes). В ней тоже нашли отражение швейцарские «впечатления и поэтические переживания» Листа, но не иллюстративного, а ассоциативного характера: Allegro C-dur, Lento e-moll C-dur, Allegro pastorale G-dur, Andante con sentimento G-dur (№ 8a), Andante molto espressivo g-moll, Allegro moderato Es-dur, Allegretto As-dur, Alegretto Des-dur, Andantino con molto sentimento G-dur.

Наконец, третья часть цикла — «Парафразы. Три пьесы на швейцарские мелодии» (Paraphrases. Trois morceaux suises) — это зарисовки народного швейцарского быта, простотой и искренностью которого Лист был покорен во время путешествий по горам: «Пастораль. Восхождение на Альпы. Импровизация» (Ranz de vaches. Montée aux Alpes. Improvisata), «Вечер в горах. Ноктюрн-пастораль» (Un soir dans les montagnes. Nocturne pastorale), «Пастушеская пляска» (Ranz de chèvres).

Конечно, тогда, в 1835 году, эти пьесы (некоторые из них существовали только в набросках) еще не были объединены в стройный цикл. Это произойдет лишь в 1842-м. Более того, между 1848 и 1854 годами Лист переработал многие пьесы «Альбома путешественника» для первого тома другого своего цикла — «Годы странствий» (Années de Pèlerinage). Этот том так и будет назван: «Первый год. Швейцария» (Première Année. Suisse). Однако эти музыкальные иллюстрации навсегда запечатлели художественные переживания Листа, относящиеся именно к 1835 году.

Кроме музыки в период с мая по октябрь Лист в соавторстве с Мари написал статью для «Ревю э газетт музикаль де Пари» из шести частей под общим названием «О положении людей искусства и об условиях их существования в обществе». Многие мысли, высказанные в ней, остаются актуальными и по сей день.

Говоря о бедственном и унизительном положении художника в обществе, Лист предельно ясно давал понять, от чьего имени он выступает, кто действительно нуждается в помощи и поддержке общества. «Два понятия — художник и ремесленник — едва ли нуждаются в пояснении. Быть воплощением нравственной чистоты и гуманности, приобретя это ценой лишений, мучительных жертв, служить мишенью для насмешек и зависти — вот обычный удел истинных мастеров искусства. Что же касается тех, кого мы называем „ремесленниками“, то о них не стоит особенно беспокоиться. Мелкие повседневные делишки, жалкое удовлетворение тщеславия и одобрение узкого кружка обычно достаточны, чтобы наполнить их высокозначимое я самовлюбленностью. Они говорят высокопарно, зарабатывают деньги и занимаются самовосхвалением. Правда, публика подчас остается в дураках — ну так что же из этого!»[166]Лист Ф. О положении людей искусства и об условиях их существования в обществе. С. 26–27.

В конце статьи, резюмируя анализ состояния консерваторий, музыкальных театров, филармонических обществ, качества концертов, преподавания, критики и церковной музыки, то есть всех сторон музыкального искусства, Лист дает универсальный рецепт «во имя будущего»:

«…мы призываем всех музыкантов, всех тех, кто обладает широким и глубоким художественным чувством, объединиться в общий братский союз, в святой союз, всемирный союз, задачей которого было бы:

1) вызвать прогрессивное движение и неограниченное развитие музыки, поддержать его и содействовать ему;

2) возвысить и облагородить положение людей искусства, уничтожив злоупотребления и несправедливости, под которые они подпадают, и приняв необходимые мероприятия в интересах сохранения их достоинства.

Во имя искусства, всех его деятелей и социального прогресса мы требуем:

a) учредить происходящие каждые пять лет собрания для исполнения религиозной, драматической и симфонической музыки, на которых лучшие произведения торжественно исполнялись бы в Лувре в течение месяца и затем приобретались правительством и издавались за его счет — иными словами: учредить новый музыкальный музей;

b) ввести обучение музыке в народных школах, усилить его в других школах и заодно вызвать к жизни новую церковную музыку;

c) восстановить капеллу и улучшить хоровое пение в церквях Парижа и провинции.

Мы требуем:

d) проведения генеральных собраний филармонических обществ по образцу музыкальных празднеств в Англии и Германии;

e) оперного театра, концертов, исполнения камерной музыки…

f) прогрессивной школы музыки, основанной вне консерватории, руководимой выдающимися мастерами; школы, отделения которой были бы во всех главных провинциальных городах;

g) кафедры истории музыки и философии;

h) общедоступного издания наиболее значительных произведений старых и новых композиторов, начиная с Ренессанса музыки и до наших дней.

Издание, которое охватило бы развитие искусства в его исторической последовательности от народной песни до симфонии с хором Бетховена, могло бы быть озаглавлено „Пантеон музыки“. Сопровождающие его биографии, статьи, комментарии и пояснения составили бы подлинную энциклопедию музыки» [167] .

К столь объемной цитате мы прибегли лишь затем, чтобы наглядно продемонстрировать предложенное Листом готовое руководство к действию, которое, если подходить к делу ответственно и без формализма, звучит современнее многих нынешних программ.

Вернувшись в сентябре в Женеву на улицу Табазан, он вновь окунулся в преподавательскую деятельность: помимо частных уроков в конце года взял на себя руководство фортепьянным классом в недавно открытой Женевской консерватории. Отныне его жизнь была подчинена строгому распорядку. «Весь мой день с 9 часов утра — раньше я не встаю — до 11 вечера заполнен до отказа. Предполуденные часы принадлежат консерватории, методике и моим сочинениям. После обеда я читаю, играю на фортепьяно, делаю визиты, работаю над своими статьями. Вечером пишу письма или отдыхаю»[168]Цит. по: Надор Т. Указ. соч. С. 60–61.
, — писал Лист матери.

В личной жизни Листа в этом бурном и во многом поворотном для него году произошли еще два важнейших события, которые никак нельзя обойти молчанием. 19 августа брак Мари д’Агу был признан недействительным. Нельзя сказать, что ее положение после этого стало менее двусмысленным: обретя свободу, она не спешила связывать себя новыми брачными узами. Тем не менее для самого Листа известие об аннулировании брака возлюбленной не могло не принести некоторого облегчения и надежд на будущую счастливую семейную жизнь, освященную церковным благословением. А счастье было уже не за горами. В конце года появился на свет первый ребенок Ференца и Мари — Бландина Рашель (1835–1862). Запись в метрической книге гласила:

«В пятницу, 18 декабря 1835 года, в 10 часов вечера, родилась в Женеве, на rue Grande, 8, Бландина Рашель, внебрачная дочь Франсуа Листа, профессора музыки, двадцати четырех лет и одного месяца, родившегося в Райдинге в Венгрии, и Катарины Аделаиды Меран [Méran], рантье, двадцати четырех лет, родившейся в Париже (имя, возраст и место рождения матери внебрачного ребенка сознательно изменены. — М. З.), не состоящих в браке и проживающих в Женеве. Лист свободно и охотно признал себя отцом ребенка и сделал соответствующее заявление в присутствии Пьера Этьена Вольфа, профессора музыки, двадцати пяти лет, и Жана Жайме Фази [Fazy], предпринимателя, тридцати шести лет, проживающего в Женеве.

Засвидетельствовано в Женеве, 21 декабря 1835 года, в 2 часа пополудни.

[Подписано]

Голай, государственный чиновник Ф. Лист Ж. Ж. Фази П. Э. Вольф» [170] .

Лист был счастлив и горд. Новорожденной дочери он посвятил «Колокола Женевы», а позднее, в 1839 году, в качестве колыбельной для малышки написал свой первый романс «Ангел милый, златокудрый» («Златокудрый ангел мой»; Angiolin dal biondo crin) на стихи Чезаре Боччеллы.

К 1836 году относится эпизод жизни Листа, которому некоторые биографы придают, пожалуй, излишнее значение. Осенью 1835-го в Париж приехал с гастролями молодой пианист из Вены Сигизмунд Тальберг. Находясь в Женеве, Лист всё равно был в курсе всех важнейших событий культурной жизни французской столицы. После нескольких концертов Тальберга в Париже весной 1836 года признанный музыкальный авторитет директор Брюссельской консерватории Франсуа Жозеф Фетис объявил его «гением, создавшим новую эпоху в фортепьянной музыке». Лист не мог остаться в стороне от составлявшего смысл его жизни музыкального искусства. Он писал матери: «Я хотел бы познакомиться с Тальбергом. Те его произведения, что попались мне на глаза, кажутся мне неплохими; славословия в газетах интересуют меня меньше»[173]Цит. по: Franz Liszts Briefe an seine Mutter. S. 31.
. В апреле Лист поспешил в Париж, чтобы лично услышать «чудо-игру» Тальберга, однако опоздал — тот уже уехал в Вену.

Листу ничего не оставалось, как самому выступить перед парижской публикой. Он дал два концерта — в зале Плейель и в зале Эрар, — включив в программу сонату № 29 Бетховена, в те времена считавшуюся неисполнимой. Концерты проходили в мае, а 12 июля, уже после его отъезда из Парижа, в «Ревю э газетт музикаль де Пари» была напечатана статья Берлиоза под лаконичным названием «Лист». Ее строки лучше всего подтверждали не только непрерывную эволюцию исполнительского мастерства музыканта, но и силу воздействия его могучего таланта: «Лист прошлых лет, которого мы все знали, несмотря на всё его тогдашнее превосходство, остался далеко позади за Листом настоящего времени. Этот сегодняшний Лист с необычайной быстротой поднялся на такую высоту, что тем, которые не слышали его теперь, можно смело сказать: вы не знаете Листа! <…> Это новая высшая школа фортепьянной игры»[176]Цит. по: Мильштейн Я. Указ. соч. Т. 1. С. 130–131.
.

Казалось бы, после такой оценки коллеги-профессионала Листу можно не опасаться никакого соперничества. Но только лишь за свою славу переживал тогда Лист? Нет и еще раз нет! Учитывая натуру Листа, абсолютно чуждую зависти, в отношениях с Тальбергом имела место борьба не за «место под солнцем», но за будущее искусства в целом. Не степень виртуозности соперника волновала Листа, а принципиальный подход к задачам музыки. Налицо было соперничество не людей, а идей. Лист ничего не имел против Тальберга лично, более того, отдавал должное его таланту — но этот талант принципиально отличался от его идеалов. Угрозу именно своим творческим принципам, в правоту которых он верил безоговорочно, почувствовал Лист. Их «борьба» (во всяком случае, со стороны Листа) была борьбой двух школ, двух направлений, а никак не двух соперников. Не случайно, выступая в Париже после Тальберга, Лист выбрал для своих концертов 29-ю сонату Бетховена — это был манифест новой листовской школы в противовес новой тальберговской.

Позднее, в начале 1837 года, в письме, адресованном Жорж Санд, Лист недвусмысленно высказался по этому поводу: «…правда всегда может и должна быть сказана… художник ни при каких обстоятельствах, даже по поводу самых незначительных вещей, не имеет права в угоду мудрому расчету личных интересов изменять своему убеждению»[178]Цит. по: Мильштейн Я. Указ. соч. Т. 1. С. 133. См. также: Liszt F. Gesammelte Schriften. Bd. 2. S. 144.
.

Но в ожидании настоящей «дуэли» Лист в конце мая возвратился в Женеву и всецело отдался творчеству: продолжил работу над «Альбомом путешественника», написал посвященную Мари д’Агу «Большую драматическую фантазию на темы из оперы „Гугеноты“ Мейербера» (Grande Fantaisie dramatique sur des thèmes de l’opéra «Les Huguenots», также известна под названием Réminiscences des Huguenots), начал переложения для фортепьяно симфонии Берлиоза «Гарольд в Италии» и его увертюры «Король Лир».

От музыки его отвлекали лишь частые прогулки в горы вместе с Мари. В августе их идиллическое уединение было нарушено приездом Жорж Санд, которую оба уже давно усиленно приглашали посетить Женеву. Вместе с ней приехали ее сын Морис и дочь Соланж.

С Жорж Санд, детьми, Мари и женевским другом Адольфом Пикте Лист совершил увлекательную экскурсию в Шамони у подножия горы Монблан, впечатления от которой Пикте оставил в своей книге «Путешествие в Шамони» (Une course à Chamounix, 1838), a Жорж Санд — в «Письмах путешественника» (Lettres d’un Voyageur, 1837).

По возвращении на улицу Табазан Лист представил друзьям недавно сочиненное «Фантастическое рондо на испанскую тему („Контрабандист“)» (Rondeau fantastique sur un thème espagnol (El contrabandista), вдохновленное песней Мануэля Гарсиа. Эта музыка настолько захватила Жорж Санд (которой Лист и посвятил ее), что та написала лирическую сказку «Контрабандист». Первый в истории искусства пример «обратной связи музыки и литературы», когда не музыка рождается под воздействием литературного произведения, а литература вдохновляется музыкой!

В конце сентября Жорж Санд покинула Женеву. «Каникулы в Шамони» завершились…

А 16 октября[181]См…: Vier J. La Comtesse d’Agoult et son temps, avec des documents inéditv: In 6 vol. Vol. 1. Paris, 1955. P. 233. Встречаемая в некоторых биографиях Листа ошибочная дата — декабрь 1836 года — идет из издания: Correspondance de Liszt et de la Comtesse d’Agoult 1833–1840: In 2 vol. / Publiée par M. D. Ollivier. Paris, 1933. Vol. 1. P. 180.
и Лист приехал в Париж и вместе с Мари д’Агу остановился в фешенебельном «Отель де Франс» (Hôtel de France) на улице Лафит (rue Lafitte), дом 23. Он выполнил данное Берлиозу обещание принять участие в устраиваемом им большом концерте 18 декабря. Успех этого концерта укрепил общественное положение Листа и заставил умолкнуть многих «ревнителей морали», продолжавших подвергать остракизму Мари д’Агу.

Лист с удовлетворением вернулся «на передовую» культурной жизни Парижа, тем более что вскоре ему вновь пришлось доказывать правоту своих идей в «борьбе с Тальбергом». Парижская публика разделилась на «листианцев» и «тальбергианцев». В ожидании новых гастролей Тальберга во французской столице страсти стали накаляться.

Лист начал с публикации 8 января 1837 года в «Ревю э газетт музикаль де Пари» статьи «О сочинениях Тальберга оп. 22, 15 и 19»[182]См.: Liszt F. Gesammelte Schriften. Bd. 2. S. 67–73.
, где максимально четко отстаивал свою позицию относительно будущих путей развития фортепьянной музыки. Статья отличалась резким, безапелляционным тоном. На Листа посыпались упреки в профессиональной зависти к конкуренту, в сведении счетов, он остался непонятым и был вынужден оправдываться. Он писал Жорж Санд: «…Я меньше чем когда-либо имел в виду побороть или принизить общественное мнение. Я был далек от того, чтобы решиться на подобную дерзость, но считал себя вправе сказать, что если это новая школа, то я к такой новой школе не принадлежу, что если господин Тальберг избрал это новое направление, то я не чувствую призвания идти по тому же пути, и, наконец, что я в его идеях не мог открыть никаких зародышей будущего, над развитием которых должно было бы трудиться другим. Всё, что я высказал, — я высказал с сожалением и как бы вынужденный к этому публикой, поставившей себе задачу противопоставить нас друг другу подобно двум бегунам, состязающимся на одной и той же арене ради одного и того же приза!»[183]Цит. по: Мильштейн Я. Указ. соч. Т. 1. С. 133. См. также: Liszt F. Gesammelte Schriften. Bd. 2. S. 143–144.

Доказывая свою правоту на практике, Лист пытался воспитывать вкусы публики. Он провел несколько вечеров камерной музыки (первый состоялся 18 января) с целью пропаганды творчества Бетховена, на которых совместно со своим другом скрипачом Кристианом Ураном и виолончелистом Александром Баттой исполнил несколько бетховенских трио, а также почти все скрипичные и виолончельные сонаты Бетховена.

Двенадцатого февраля в «Ревю э газетт музикаль де Пари» Лист опубликовал первый фрагмент одного из своих основополагающих литературных произведений, известного как «Письма бакалавра музыки» (Lettres d’un bachelier ès musique)[185]Нумерация писем приводится по изданиям: Liszt F. Gesammelte Schriften. Bd. 2; Лист Ф. Избранные статьи. «Письмо I. К Жорж Санд» первоначально не входило в цикл; оно было опубликовано 6 декабря 1835 года в «Газетт музикаль де Пари» под названием «Письмо путешественника».
. Книга, впоследствии получившая название «Путевые письма бакалавра музыки», представляет собой цикл из двенадцати писем (последнее было напечатано 24 октября 1839 года) различным адресатам, среди которых Жорж Санд, Адольф Пикте, Морис Шлезингер, Генрих Гейне, Гектор Берлиоз и др. В «Письмах» наглядно раскрываются эстетические принципы Листа.

В феврале Мари д’Агу уехала в Ноан к Жорж Санд, с которой ее к тому времени уже связывала крепкая дружба. Было решено, что Лист присоединится к ним позднее.

Наконец, в Париж вторично приехал Тальберг. В воскресенье 12 марта в зале Парижской консерватории он дал концерт, на котором, в частности, исполнил свою фантазию «Моисей». Успех концерта превзошел все ожидания.

«Дуэль» началась.

Ровно через неделю Лист в зале Парижской оперы играл собственную «Большую фантазию на мотивы из „Ниобеи“ Пачини» (Grande Fantaisie sur des motifs de «Niobe»), а также Концерт f-moll Вебера. Успех выступления не уступал тальберговскому.

Тридцать первого марта княгиня Кристина Тривульцио Бельджойозо (Trivulzio Belgiojoso; 1808–1871) организовала благотворительный концерт в пользу итальянских эмигрантов, в котором пригласила принять участие обоих «претендентов на фортепьянную корону». Княгиня была удивительная женщина. Журналистка, писательница, активная участница борьбы за независимость Италии, путешественница и утонченная красавица, она в 1830 году приехала в Париж, и вскоре ее литературно-политический салон на улице Д’Анжу (rue d’Anjou) стал одним из излюбленных мест встреч французских интеллектуалов и итальянских патриотов, вынужденных, как и сама княгиня, покинуть свою родину.

Наконец-то Лист и Тальберг встретились на сцене. Тальберг вновь играл своего «Моисея», а Лист — «Большую фантазию на мотивы из „Ниобеи“». Характерна рецензия на этот концерт «Ревю э газетт музикаль де Пари»: «Общее количество „браво“ равным образом распределилось между обоими артистами, не скажешь, что одному из них кричали „браво“ чаще, чем другому, но это и несущественно, ибо не свидетельствует ни за, ни против… Только время решит их спор»[188]Цит. по: Надор Т. Указ. соч. С. 72.
. Излишне пояснять, в чью пользу время вынесло решение… Княгиня Бельджойозо вынесла свой вердикт афоризмом, цитируемым чуть ли не во всех биографиях Листа: «Тальберг — первый пианист мира, Лист — единственный»[189]Цит. по: La Mara. Liszt und die Frauen. Leipzig, 1911. S. 42.
.

Княгиня явилась вдохновительницей создания своеобразного коллективного произведения, навсегда объединившего и, можно сказать, примирившего шестерых великих пианистов: Листа, Тальберга, Пиксиса, Герца, Черни и Шопена. Названное по числу авторов «Гекзамерон» (Hexaméron), оно представляло собой шесть больших бравурных вариаций на марш из оперы Беллини «Пуритане» (Лист, кроме второй вариации, написал вступление, фортепьянное изложение темы и финал). Первое упоминание об этом смелом проекте прошло в «Журналь де Деба» (Journal des Débats, «Газета дебатов») за 21 марта 1837 года. На самом концерте в салоне княгини Бельджойозо на сцене стояло шесть (!) роялей, и каждый пианист-композитор исполнял свою часть на отдельном инструменте.

Несмотря на закрепленный успех у парижской публики, в апреле Лист покинул столицу и отправился в Ноан к Жорж Санд. Свое тогдашнее настроение он выразил в адресованном писательнице послании от 30 апреля 1837 года, включенном в «Путевые письма бакалавра музыки» (впервые опубликовано в «Ревю э газетт музикаль де Пари» 16 июля 1837 года как второе письмо цикла): «Особенно художнику следует разбивать свой шатер лишь на короткое время и нигде подолгу не останавливаться. Разве не чужеземец он всегда между людьми? Разве отчизна его не в ином мире? <…> Человек искусства одинок. Если обстоятельства ввергают его в житейскую суету — его душа среди этой дисгармоничной сутолоки замыкается в непроницаемое одиночество, куда даже человеческий голос не находит себе доступа. Все движущие людьми страсти — тщеславие, честолюбие, зависть, ревность, даже любовь остаются за пределами магического круга, в который заключен его внутренний мир»[191]Лист Ф. Путевые письма бакалавра музыки. Письмо III. К Жорж Санд. С. 71.
.

Насколько эти строки продиктованы личными переживаниями Листа? Неужели он уже начал тяготиться отношениями с возлюбленной? Как бы то ни было, в Ноан Лист поехал еще и затем, чтобы встретиться там с Мари, побыть вместе с ней среди друзей вдали от столичной суеты. В то время в Ноане уже гостил Шопен.

Встреча с Мари с новой силой пробудила у Листа нежные чувства. Три месяца, проведенные в Ноане, стали одними из самых счастливых и спокойных в его жизни. Сюда был доставлен рояль Листа. Днем Лист, Мари, Жорж Санд и Шопен гуляли, затем читали: Данте, Шекспир, Гюго, Монтень, Гёте, Гофман… Вечерами собирались на террасе, беседовали, слушали пение соловьев, вдыхали ароматы ночных цветов. Когда темнело, Лист садился за рояль и, по воспоминаниям Жорж Санд, «играл целыми часами». Ближе к ночи все расходились по своим комнатам. Жорж Санд и Лист начинали работать. Она писала «Мастеров мозаики» (Les Maîtres mozaïstes, «Мозаисты»). Он перекладывал для фортепьяно симфонии Бетховена, создавал «фортепьянные партитуры». «Начатое мною с симфонией Берлиоза, — писал он Пикте, — я теперь продолжаю на Бетховене. Серьезное изучение его творчества, глубокое ощущение содержащихся в нем почти бесконечных красот и, с другой стороны, средства, обретенные основательными занятиями фортепьянной игрой, делают меня, пожалуй, скорее, чем кого-либо другого, способным осилить эту трудную задачу. Уже переложены первые четыре симфонии Бетховена, остальные вскоре последуют за ними»[192]Там же. Письмо IV. К Адольфу Пикте. С. 84.
.

Последнее утверждение не соответствует действительности. На самом деле в 1837 году Лист переложил для фортепьяно лишь Пятую, Шестую и Седьмую симфонии Бетховена; «первые четыре симфонии» будут им переложены значительно позднее, а все вместе, включая Восьмую, изданы лишь в 1865 году.

Двадцать четвертого июля Лист и Мари покинули Ноан. По дороге в Италию они посетили Лион, где встретились с Адольфом Нурри, тем самым, который в свое время спел партию Дона Санчо в единственной опере Листа. 3 августа вместе с Нурри Лист дал благотворительный концерт в пользу голодающих Лиона. Три года назад под впечатлением от восстания лионских ткачей Лист написал фортепьянную пьесу «Лион». Теперь он в очередной раз живо откликнулся на чужую беду, выразив свои чувства в «Путевых письмах бакалавра музыки»: «Я отправился в Лион и оказался среди ужасных страданий столь жуткой нищеты, что всё чувство справедливости во мне возмутилось и мое сердце наполнилось невыразимой скорбью. Как мучительно, мой друг, быть вынужденным стоять со скрещенными руками перед целым населением, начинающим бесполезную борьбу с нуждой, от которой гибнут и душа и тело! Видеть старость, не имеющую покоя, юность без надежд, детство без радостей! Видеть всех живущих втиснутыми в зачумленные лачуги, завидующими своим более счастливым товарищам, получающим ничтожную плату за работу для поддержания роскоши и украшения праздности. О жестокая насмешка судьбы! Он, не знающий, где преклонить голову, изготовляет своими руками драгоценные шелка, ткет роскошные ткани, под которыми спит изнеженный богач…»[193]Там же. С. 85.

Из Лиона Лист и Мари ненадолго заглянули в Сен-Пуан (Saint-Point) навестить Ламартина, обосновавшегося в замке, купленном еще его отцом, а оттуда, посетив картезианский монастырь Гран-Шартрёз (La Grande Chartreuse), через Женеву отправились в Италию. 17 августа путешественники прибыли на озеро Лаго-Маджоре, на котором, несмотря на окружавшую их красоту, задержались недолго. Уже в начале сентября, заехав по дороге в Милан, они обосновались в городке Белладжо (Bellagio), расположенном в самом живописном месте на пересечении трех рукавов Y-образного озера Комо.

«Если Вам нужно обрамление для истории двух счастливых возлюбленных — изберите для этого побережье озера Комо. Никогда я еще не встречал места, столь щедро осыпанного милостями неба, места, будто созданного для свершения любовной идиллии. <…> Да, мой друг, если Ваша душа в мечтах создаст идеальный образ женщины, женщины, чье небесное очарование лишено отпечатка чувственности и лишь окрыляет душу чувством благоговения, и если Вы рядом с ней узрите юношу с верным и искренним сердцем, — сплетите из этих образов трогательную историю любви и назовите ее „На берегу озера Комо“»[195]Там же. Письмо VI. На озере Комо. К Луи де Роншо. С. 96–97.
— эти строки из «Путевых писем бакалавра музыки» были опубликованы Листом в «Ревю э газетт музикаль де Пари» за 22 июля 1838 года, а написаны раньше — в октябре 1837-го.

Вскоре легенда об идиллических месяцах, проведенных им с Мари на берегу Комо, стала общеизвестной. Однако не следует слепо верить ей. Мы уже отмечали, что литературные труды Лист почти всегда писал в соавторстве — в данном случае с Мари д’Агу, что само по себе говорит о многом. Лина Раман, автор биографии, одобренной самим Листом, практически дословно повторила «легенду Белладжо» из «Писем бакалавра музыки». Таким образом в литературу о жизни Листа вошло несколько ошибок, укоренившихся достаточно прочно[196]См.: Walker А. Ор. cit. Vol. 1. P. 246.
: что в Белладжо Лист провел лучшие пять месяцев своей жизни; что он с Мари арендовал для проживания знаменитую виллу Мельци (Melzi), славящуюся парком и коллекцией скульптур; что именно в Белладжо Лист под впечатлением образов «Божественной комедии» Данте начал делать наброски фантазии-сонаты «После чтения Данте» (Après une lecture du Dante. Fantasia quasi Sonata), впоследствии вошедшей во второй том «Годов странствий» («Второй год. Италия») под седьмым номером; наконец, что в Белладжо появилась на свет Козима, их вторая дочь.

Однако достоверно известно лишь то, что в Белладжо Лист и Мари жили с 6 сентября по 5 ноября, 22 октября они тихо отметили 26-летие Листа. В начале ноября, поскольку срок рождения ребенка приближался, они решили переехать из сельского уединения в город Комо, где остановились в «Отель делль’Анжело» (Hotel dell’Angelo). Таким образом, пять месяцев оказываются двумя. Когда Лина Раман показала Листу свое описание «безоблачной идиллии на озере Комо», тот вычеркнул слово «безоблачная», заменив его… вопросительным знаком. Лист и Мари не арендовали виллу Мельци — в «Письмах бакалавра музыки» Лист назвал место, хорошо известное путешественникам, для создания узнаваемого образа. Они с Мари, несколько раз меняя место жительства на берегу Комо, сталкивались с целым рядом мелких, но неприятных проблем. Так, паспорт Мари (а не Листа, как сказано в «Письмах бакалавра музыки») был конфискован полицией, а сама она задержана в Сесто Календе (Sesto Calende) на целых два дня. Ей пришлось подкупать таможенников, чтобы освободиться и вызволить багаж. Вскоре после этого у Мари началась многодневная мучительная зубная боль, что также не способствовало «безоблачной идиллии». Кроме того, Мари была на сносях и чувствовала себя соответствующе. Листу в то время было совершенно не до чтения «Божественной комедии». Он не работал в Белладжо над своей фантазией-сонатой — во всяком случае, подтверждения этому нет; зато он разрабатывал цикл «24 больших этюда для фортепьяно» (24 Grandes Etudes pour le Piano); в итоге в 1838 году, вопреки заглавию, были закончены только двенадцать. Он продолжил писать транскрипции и фантазии; впоследствии наибольший успех выпал на долю «Музыкальных вечеров Россини» (Soirées musicales) из двенадцати самостоятельных номеров.

В городе Комо — а не в Белладжо! — 24 декабря в два часа пополудни Мари произвела на свет девочку. В кафедральном соборе Санта-Мария Ассунта хранится запись о крещении малышки:

«Франческа Гаэтана Козима Лист, незаконнорожденная, родилась 24 декабря 1837 года; крещена 26-го священником Пьетро Кавадини ( Cavadini ); дочь Катрин де Флавиньи, проживающей в отеле Dell’Angelo в Комо, комната 614, и Франца Листа, также проживающего в том же отеле; оба католики; ее отец профессор музыки и землевладелец, мать благородного происхождения. Крестный отец Луиджи Мортье ( Mortier ) из Милана, проживающий в Брюсселе, профессор музыки. Крестная мать Эуфразия Мортье.

[Примечание] Лист заявил в присутствии нижеподписавшихся священника и свидетелей, что он является отцом девочки, чье имя регистрируется настоящим документом. [Подписано]

Луиджи Мортье, крестный отец и свидетель Амброльо Зала [Sala], свидетель Бартоломо Казати [ Casati ], священник Мария Родани [Rodani], акушерка» [197] .

На этом «листовские легенды», связанные с озером Комо, не закончились. Согласно самой известной из них, Лист и Мари в память о «безоблачных» днях, проведенных на озере, назвали дочь Козимой — «в честь» озера. Во-первых, с этимологической точки зрения такое утверждение довольно спорно. Во-вторых, Лист, будучи глубоко верующим человеком, всем своим детям давал исключительно имена католических святых, но никак не географических объектов! Козима — это женская форма имени Косма (Cosmos, ит. Cosimo — Козимо), имени святого врачевателя-бессребреника, который со своим братом Дамианом жил во второй половине III — начале IV века, совершал чудеса исцеления и предположительно в 303 году принял мученическую кончину через отрубание головы. Почему-то исследователи не обращали особого внимания на то, что впоследствии Козима в своих «Дневниках» всегда отмечала 27 сентября как «день моих именин». (Католическая церковь чтила память святых мучеников Космы и Дамиана 27 сентября, пока по решению Второго Ватиканского собора (1962–1965), подвергшего реформированию литургический календарь, их почитание не было перенесено на 26 сентября.)

Сам Лист всю жизнь называл свою дочь уменьшительным именем Козетта (Cosette). Не будем забывать, что имя ее крестной матери Эуфразия (Eufrasia). Создавая свою Эфрази-Козетту из «Отверженных», Виктор Гюго использовал имя дочери своего гениального друга.

Отметим, что во многих трудах, посвященных жизни Рихарда Вагнера, можно встретить в качестве даты рождения Козимы не 24-е, а 25 декабря. Это объясняется очень просто: было удобно совмещать семейный праздник с Рождеством.

В конце января 1838 года Лист и Мари с новорожденной Козимой переехали в Милан. Лист вернулся к активной концертной деятельности. В то время он особенно тесно сошелся с музыкальным издателем Джованни Рикорди, а также с Джоаккино Россини, произведения которого уже давно пропагандировал с помощью своих фортепьянных транскрипций. Под впечатлением отличного общения Лист написал транскрипцию увертюры к опере Россини «Вильгельм Телль» (Ouverture de l’opéra «Guillaume Tell»), которую оттачивал вплоть до 1841 года.

На музыкальных вечерах, регулярно устраиваемых то у Россини, то в магазине Рикорди, Лист с удовольствием выступал и встречал у миланской публики бурный восторг. Он дал несколько концертов и в театре «Ла Скала». Однако Лист прекрасно понимал, что успехом обязан лишь своей фантастической исполнительской технике, умению преодолевать любые технические трудности. Итальянская публика испокон веков предпочитала инструментальной музыке оперу, причем «виртуозно-развлекательного характера». Лист с горечью отмечал в «Письмах бакалавра музыки»: «…есть род прекрасного, почти совершенно чуждый чувству итальянцев. Они не желают знать ни о глубине мысли, ни о суровой правде: они боятся всего, что требует малейшего внимания, малейшего напряжения ума. <…> Всё, отвечающее в искусстве тому чувству, бессмертным воплощением которого являются Гамлет, Фауст, Чайлд Гарольд, Рене, Оберман, Лелия, — для них чуждый, варварский язык, с ужасом ими отвергаемый. Бетховен, Вебер, я скажу, даже Моцарт известны им… лишь по имени. Россини, великий мастер, чья лира обладала решительно всеми струнами, трогал их лишь одной — мелодической; он обращался с ними, как с капризными детьми; он развлекал их так, как они того хотели. <…> Вы уже знаете, с какой быстротой пишутся оперы, предназначенные для итальянской сцены. Можно подумать, что здесь пользуются готовыми приемами фабрикации и что для сочинения оперы не требуется ничего другого, кроме необходимого количества времени для нанесения на бумагу нот. <…> Опера для них — не более как костюмированный концерт. Совпадение действия с музыкой их нисколько не заботит, и философская сторона музыкального произведения не принимает никакого участия в доставляемой им радости. <…> Было бы безумием разделять иллюзии относительно возможности каких бы то ни было улучшений в ближайшие годы. Здесь, как и везде, деньги решают всё»[199]Лист Ф. Путевые письма бакалавра музыки. Письмо VII. La Scala. К Морису Шлезингеру. С. 106, 108,110.
.

Правоту Листа относительно невозможности «каких бы то ни было улучшений в ближайшие годы» наглядно демонстрирует мнение Вагнера, высказанное после посещения Милана в марте 1859-го: «…в театре „Ла Скала“ мне пришлось видеть зрелище, свидетельствовавшее при внешнем блеске об огромном упадке художественно-артистического вкуса итальянцев. Перед самой парадной и оживленной публикой, о какой только можно мечтать, в огромном театре было дано невероятно ничтожное оперное изделие новейшего композитора, имя которого я забыл. В тот же вечер я убедился, что и для итальянской публики, столь славившейся своею страстью к вокальной музыке, балет стал главной приманкой. Вся скучная опера, очевидно, служила только введением к большому хореографическому представлению»[200]Вагнер Р. Моя жизнь: В 2 т. М., 2014. Т. 2. С. 300.
. Вагнер, как и Лист, посвятил всю свою жизнь непримиримой борьбе с «костюмированным концертом»; он как никто другой восстал против тотальной коммерциализации искусства — и, подобно Листу, проиграл…

Шестнадцатого марта 1838 года Лист и Мари отправились из Милана в Венецию. Романтический город навсегда покорил Ференца. Он буквально черпал вдохновение из вод венецианских каналов. Одна из песен гондольеров впоследствии стала главной темой первой пьесы (Lento) четырехчастного цикла «Венеция и Неаполь» (Venezia е Napoli), завершенного в 1840 году, а также была использована впоследствии при написании Листом симфонической поэмы «Тассо» (1849). Но наслаждаться приливом творческих сил в Венеции пришлось недолго…

Еще 15 марта в Пеште произошла катастрофа — великое наводнение, практически уничтожившее город. К концу месяца известие, что «прекрасного Пешта больше не существует», дошло до Венеции. Узнав из газет о бедствии, постигшем его соотечественников, Лист показал себя подлинным патриотом: «Тяжелое событие внезапно снова пробудило чувство, которое я считал угасшим и которое на самом деле лишь дремало во мне… Меня охватило чувство необычайного участия, живая, непреодолимая потребность прийти на помощь множеству пострадавших. „Но как? — спрашивал я себя. — Каким образом могу я помочь им? Я, не обладающий ничем, что делает людей всемогущими, ни влиятельностью богатства, ни силой высокого положения? Но всё равно — вперед! Я слишком хорошо чувствую, что ни сердце мое не найдет покоя, ни глаза мои — сна, пока я не внесу свою лепту для облегчения последствий этого великого бедствия. <…> Быть может, грош артиста угодней Богу золота миллионеров“. Эти переживания и чувства открыли мне смысл слова „родина“. <…> Свое путешествие в Вену я начал 7 апреля. Я намеревался дать там два концерта: первый в пользу моих соотечественников, второй — чтобы покрыть мои путевые расходы и затем с узелком за плечами пешком посетить уединеннейшие области Венгрии»[201]Лист Ф. Путевые письма бакалавра музыки. С. 130–131.
.

Любовь Листа к Венгрии, что бы ни говорили и ни писали его недоброжелатели, никогда не носила неискренний, показушный характер.

Восемнадцатого апреля состоялся первый благотворительный концерт Листа в Вене, имевший феноменальный успех, по признанию самого музыканта, «ни с чем не сравнимый». Вместо предполагавшихся двух концертов он дал по меньшей мере семь: установлено, что шестой концерт состоялся 14 мая, а последний, неизвестный по счету, — 25-го. Сам он (согласно «Письмам бакалавра музыки») говорил о десяти концертах; впоследствии на полях книги Лины Раман цифра «10» была самим музыкантом исправлена на «6»; Петер Раабе, один из самых серьезных биографов Листа, также пишет о шести выступлениях. При этом существуют вполне авторитетные источники, сообщающие о семи основных и четырех дополнительных концертах (не считая данных Листом в частных домах), а англо-канадский музыковед и исследователь творчества Листа Алан Уолкер, автор капитальной трехтомной биографии Листа, пишет о восьми концертах. Но эти цифры не так уж и важны. Грош артиста действительно оказался угоднее Богу, чем золото миллионеров! Хотя в данном случае говорить о «гроше» не приходится: Лист пожертвовал соотечественникам огромную сумму — 24 тысячи австрийских гульденов (в сегодняшних ценах — примерно 384 тысячи евро), показав пример, достойный подражания во все времена, пример жизни ради других!

В Вене Лист познакомился с Кларой Вик, будущей женой Роберта Шумана, и назвал ее «интересной молодой пианисткой, уже прошлой зимой имевшей большой и заслуженный успех»: «Ее талант привел меня в восхищение. Она обладает крупными достоинствами: глубоким, искренним чувством и неизменным внутренним подъемом»[203]Там же. С. 133.
.

В свою очередь, Клара обратила внимание Листа на сочинения своего жениха. Лист особенно заинтересовался шумановскими «Карнавалом» (опус 9) и «Фантастическими пьесами» (опус 12), которые стал часто вставлять в программы своих концертов.

Именно в Вене были окончательно расставлены все точки над «i» в отношениях Листа и Тальберга (в частности, на концерте 14 мая Лист исполнял в числе прочего «Гекзамерон»). Справедливости ради необходимо отдать должное благородству соперника: он сам подошел к Листу, пожал ему руку и произнес: «По сравнению с вами, мой милый, я всегда имел только посредственный успех»[205]Цит. по: Correspondance de Liszt et de la comtesse d’Agoult. P. 225.
.

Венские выступления сам Лист считал той точкой отсчета, с которой окончательно определилось направление его последующей концертной деятельности, отныне базирующейся на «трех китах»: воспитании у публики музыкального вкуса, просвещении и благотворительности.

Двадцать пятого мая Лист дал последний концерт и был вынужден покинуть Вену — Мари д’Агу заболела и требовала его срочного возвращения в Венецию. Когда же болезнь миновала, Лист тщетно предлагал Мари совершить совместное путешествие по Венгрии — она наотрез отказалась… Всё лето они провели в переездах между Лугано, Генуей и Венецией.

Тем временем в Милане началась настоящая травля Листа из-за его резкой критики состояния итальянской музыки. Когда в «Ревю э газетт музикаль де Пари» за 27 мая 1838 года было опубликовано уже цитируемое нами «Письмо VII» из «Путевых писем бакалавра музыки», миланцы почувствовали себя оскорбленными неуважительным отзывом об их гордости — Ла Скала. Страницы таких изданий, как «Фигаро» (Il Figaro), «Пират» (Il Pirata), «Коррьере деи Театри» (Il Corriere dei Teatri), пестрели призывами «объявить войну Францу Листу». 20 июля музыкант опубликовал открытое письмо, в котором был вынужден оправдываться и уверять миланцев, что не имел намерения никого обидеть или унизить. Это не помогло: когда несколько месяцев спустя Лист решил организовать концерт в Милане, от этого плана пришлось отказаться — его не желали слушать…

В течение осени и начала зимы Лист давал концерты во Флоренции, Падуе, Пизе, Болонье. Едва прибыв в Болонью, он поспешил в музей, чтобы увидеть «Святую Цецилию» Рафаэля. Впечатление, вызванное этой картиной, характерно для отношения Листа к искусству в целом и является очень важным штрихом к его личностному портрету: «Художник выбрал тот момент, когда святая [Цецилия] в хвалебном песнопении возносится душою к Всемогущему… Разве Вы не увидели бы, подобно мне, в этом благородном лике символа музыки, музыки в полном блеске ее всемогущества? Символа всего духовного, божественного, чем обладает искусство? <…> Св[ятой] Иоанн — ярчайший, совершеннейший тип очищенной и освященной религией человеческой любви, христианского чувства, искреннего, глубокого и ставшего кротким после того, как оно прошло через горнило страданий… Магдалина — также тип любви, но любви земной, подвластной зримой красоте. Она стоит в большем, нежели Иоанн, отдалении от святой [Цецилии], словно художник хотел этим дать понять, что она менее сопричастна божественному содержанию музыки и что ее ухо более находится во власти чувственной прелести звуков, чем ее сердце проникнуто неземным умилением. <…> Был ли замысел Рафаэля более глубоким и объединял ли Рафаэль в себе великого художника с великим поэтом и философом — это имеет второстепенное значение… Для меня, увидевшего в „Святой Цецилии“ символ, — этот символ существует»[206]Лист Ф. Путевые письма бакалавра музыки. Письмо XI. «Св. Цецилия» Рафаэля. К Ж. д’Ортигу. С. 145–148. Цитируемое письмо было впервые опубликовано в «Ревю э газетт музикаль де Пари» 14 апреля 1839 года.
.

Это письмо — ярчайший пример того, что само восприятие Листом искусства было восприятием поборника синтеза искусств, идеолога программной музыки. Вопреки усталости и подавленности, вызванной миланской «войной», он вновь и вновь черпал силы в великом искусстве и природе Италии. Он продолжал работать над вторым томом своего цикла «Годы странствий», в частности завершил фантазию-сонату «После чтения Данте», а также закончил «24 больших этюда для фортепьяно» и «Бравурные этюды по каприсам Паганини. Этюды трансцендентного исполнения по Паганини» (Bravourstudien nach Paganinis Capricen. Etudes d’exécution transcendante d’après Paganini), ставшие отражением тогдашнего уровня его исполнительского мастерства.

В 1838 году Лист серьезно увлекся творчеством Франца Шуберта и написал транскрипции: «Хвала слезам» (Lob der Tränen), «Гондольер» (Der Gondelfahrer) и «Двенадцать песен» (Zwölf Lieder). Проникновенный цикл «Двенадцать песен» («Привет тебе», «Баркарола», «Ты мой покой», «Лесной царь», «Морская тишь», «Молодая монахиня», «Весенние упования», «Маргарита за прялкой», «Утренняя серенада», «Тревоги любви», «Скиталец» и Ave Maria) показывает Листа как тонкого и бережного интерпретатора шубертовской лирики. Он начал работу над еще одним шубертовским циклом, «Лебединая песня» (Schwanengesang), которую завершил в следующем году. Нельзя обойти молчанием и «Венгерские мелодии (по Шуберту)» (Mélodies hongroises (d’après Schubert), a также «Большой хроматический галоп» (Grand galop chromatique).

Тяжелый, но творчески продуктивный 1838 год подошел к концу…

В начале января 1839-го Ференц и Мари приехали в Рим и сняли апартаменты на улице делла Пурификационе (via della Purificazione), дом 80. Именно в Вечном городе Лист, по его собственному признанию, окончательно проникся «истинным духом Италии». Дорогие его сердцу идеалы программной музыки и синтеза искусств, составляющие основу его собственного творчества, в Риме нашли реальное воплощение: «Моему изумленному взору явилось искусство во всём своем великолепии; я увидел его открытым во всей его универсальности, во всём его единстве. С каждым днем во мне укреплялось и мыслью и чувством сознание скрытого родства между произведениями гениев. Рафаэль и Микеланджело помогли мне в понимании Моцарта и Бетховена, у Иоанна из Пизы, фра Беато, Франча я нашел объяснение Аллегри, Марчелло и Палестрине; Тициан и Россини предстали мне звездами одинакового лучепреломления. Колизей и Кампо Санто далеко не столь чужды „Героической симфонии“ и „Реквиему“, как полагают. Данте нашел свой отголосок в изобразительном искусстве… быть может, однажды он найдет его в музыке какого-нибудь Бетховена будущего»[208]Там же. Письмо XII. К Гектору Берлиозу. С. 150.
.

В хождениях по древним развалинам и залам художественных музеев Рима у Листа появился прекрасный проводник — Доминик Энгр. Несмотря на более чем тридцатилетнюю разницу в возрасте, Лист быстро подружился с французским художником и скрипачом, собирался вместе с ним «просмотреть всего Моцарта и всего Бетховена». Энгр, в свое время обвинявшийся критикой в том, что он зовет искусство назад, к XV веку, к возрождению художественных идеалов Античности, оказался как никто другой близок творческой натуре Листа, стремящейся к музыке будущего!

«Этот большой художник, от чьего духовного взора античность не может скрыть более никакой тайны и кого сам Апеллес приветствовал бы как брата, — такой же превосходный музыкант, как и несравненный живописец. Моцарт, Бетховен, Гайдн говорят ему тем же языком, что и Фидий и Рафаэль. Он постигает прекрасное, где бы его ни нашел, и пылкий культ его, кажется, возвеличивает еще более того гения, к которому он обращен. Однажды — этого дня я никогда не забуду — мы вместе посетили залы Ватикана. Мы прохаживались по этим длинным галереям, где Этрурия, Греция, древний Рим и христианская Италия представлены бесчисленными памятниками… Он говорил на ходу, а мы внимали ему подобно алчущим ученикам. Его пламенные слова, казалось, наделяли эти шедевры новой жизнью, и его красноречие переносило нас в исчезнувшие века. <…> Свершилось подлинное чудо поэзии: это был современный гений, зовущий к воскресению гения античности! Когда мы затем вечером… вернулись домой, я увлек его к открытому роялю… Если бы ты его тогда слышал! С каким благоговением исполнял он Бетховена! Сколько уверенности и теплоты было в его ведении смычка! Какая чистота стиля! Какая правдивость чувства! Несмотря на почтение, которое он мне внушал, я не мог удержаться, чтобы не броситься ему на шею, и я почувствовал себя счастливым, когда он с отеческой нежностью прижал меня к своей груди»[211]Там же. С. 151.
.

Вдохновенный синтез музыки и живописи, о котором мечтал Лист, был олицетворен для него в личности Энгра.

Неудивительно, что именно в Риме Лист вновь почувствовал прилив вдохновения. Второй том «Годов странствий» пополнился глубокими и проникновенными синтетическими шедеврами: «Обручение (к картине Рафаэля)» (№ 1; Sposalizio); «Мыслитель (по статуе Микеланджело, с эпиграфом из Микеланджело)» (№ 2; Il Pensieroso); «Сонет Петрарки № 47» (№ 4; Sonetto del Petrarca № 47 Des-dur); «Сонет Петрарки № 104» (№ 5; Sonetto del Petrarca № 104 E-dur); «Сонет Петрарки № 123» (№ 6; Sonetto del Petrarca № 123 As-dur).

Вскоре эти же сонеты послужили Листу уже для сочинения вокального цикла «Три сонета Петрарки», первоначально созданного для высокого тенора (в 1865 году Лист написал новую редакцию для баритона или меццо-сопрано).

Кроме того, именно в Риме Лист задумал такие крупные и по-настоящему зрелые произведения, как «Фауст-симфония», «Данте-симфония» и «Пляска смерти».

В 1839 году была завершена первая редакция монументального Второго фортепьянного концерта A-dur. (Первый концерт Es-dur был написан на десять лет позже, а путаница с нумерацией возникла из-за того, что композитор начал работать над ним еще в 1830-м. Впрочем, и ко Второму концерту он неоднократно возвращался — перерабатывал его в 1849, 1853, 1857 и 1861 годах.)

Не оставлял Лист и концертную деятельность. В марте у князя Дмитрия Голицына состоялось его поистине историческое выступление, не только вошедшее в историю музыки как первый сольный фортепьянный концерт, но и положившее начало его связям с Россией. Владимир Васильевич Стасов впоследствии писал: «В начале 1839 года, в числе множества концертов, данных Листом в Риме, особенно выдающуюся роль сыграл концерт, данный им в залах князя Дм. Влад. Голицына, московского генерал-губернатора, проживавшего тогда довольно долгое время в Риме. Устраивал этот концерт, с благотворительной целью, граф Мих. Юрьев. Виельгорский, известный тогда русский меломан и композитор-любитель. Публика была самая избранная, в числе ее очень много русской знати, а также посланников разных государств и римских кардиналов. Всего замечательнее в этом аристократическом концерте было то, что Лист всё время играл один, не было, кроме него, в продолжение всего вечера никакого другого музыкального исполнителя или певца. Это была тогда совершенная новость. Никто еще раньше Листа не осмеливался в продолжение целого концерта занимать собою одним внимание целого собрания слушателей, да еще такого своенравного, причудливого, избалованного и маломузыкального, каким бывает в большинстве случаев собрание аристократов. Несмотря, однако же, ни на что, Лист произвел громадное впечатление и унес с собою слушателей. Можно полагать не без основания, что иные из восхищенных русских опять звали Листа в Петербург»[214]Стасов В. В. Лист, Шуман и Берлиоз в России. СПб., 1896. С. 5–6.
.

В Риме произошли изменения и в личной жизни Листа: 9 мая в апартаментах на улице делла Пурификационе родился его сын Даниель. Лист вспоминал, что в момент его появления на свет по Риму гремели пушечные выстрелы — это был праздник Вознесения. «Мой сын выбрал особый момент, чтобы появиться в Вечном городе. Ничего не изменилось, только одним римлянином стало больше»[215]Цит. по: Walker А. Ор. cit. Vol. 1. P. 267.
. Два дня спустя мальчик был крещен в церкви Сан-Луиджи-деи-Франчези (San Luigi dei Francesi) на одноименной улице. Документ о его крещении, в отличие от церковных записей о крещении Бландины и Козимы, долгое время не удавалось найти. Его обнаружение — заслуга биографа Листа Алана Уолкера, который лишь в 1984 году в архиве Гёте и Шиллера в Веймаре отыскал копию некролога Даниеля, в котором была названа церковь, где происходило таинство крещения, после чего можно было поднять соответствующие документы в архиве Римского викариата.

«В год Господа Нашего 1839, в субботу, 11 мая я, нижеподписавшийся, совершил обряд крещения ребенка, рожденного в девятый день месяца, в 6.00 вечера от прославленного Франциска Листа, сына покойного Адама Листа из Райдинга, что в Венгрии; и матери N … N … из прихода Святого Бернара; кому были даны имена Даниель, Анри, Франциск, Жозеф. Крестным отцом был г-н Генрих Леманн, сын Лео, из города Киля, что в Гольштейне. Акушерка Лаура Гожилла из прихода Сан-Лоренцо-ин-Лучина.

[Викарий] Иосиф Грациани» [216] .

По завершении всех процедур, чтобы Мари могла окрепнуть после родов, Даниель был передан на руки кормилице, жительнице городка Палестрина, находящегося в 37 километрах к востоку от Рима. Родители не видели Даниеля до… осени 1841 года!

Показательно, что Мари писала Жорж Санд: «Собственно говоря, мы намеревались этим летом посетить султана, но из этой поездки ничего не вышло. Нашим планам воспрепятствовал мальчонка, которого мне вздумалось произвести на свет. Малыш обещает быть очень хорошеньким и питается молоком самой красивой палестринской женщины. Печально, что Франц опять в меланхолии; мысль о том, что он является отцом трех маленьких детей, отравляет ему настроение»[217]Цит. по: Надор Т. Указ. соч. С. 94.
.

В действительности это было начало конца отношений Ференца и Мари. Возможно, Лист так и не смог простить графине отказ от дорогой его сердцу идеи совместного путешествия в Венгрию. Как бы то ни было, груз ответственности перед стремительно отдалявшейся от него женщиной не мог не угнетать Листа, для которого чувство долга было превыше всего. Он не мог не видеть, что Мари, в свое время спокойно оставившая ради него маленькую Клер, отнюдь не являет собой образец материнства. Вряд ли его детей она любит больше… Он прекрасно знал, что Мари, по ее собственному утверждению, не признавала «любви к маленьким детям, являющейся не интеллектуальным чувством, а слепым инстинктом, в котором самое последнее животное выше женщины»[218]Цит. по: Моруа А. Указ. соч. С. 207.
.

Листу же отныне, чтобы обеспечивать достойное существование своей большой семье, придется или изменить собственному призванию и избрать для себя «оседлую» должность капельмейстера в каком-нибудь городе, или же окончательно впрячься в ярмо странствующего виртуоза. Ни то ни другое не отвечало внутренним чаяниям Листа-художника. Оказавшись перед этим мучительным выбором, Лист был не просто «в меланхолии» — он был на грани отчаяния.

Но пока что невенчанные супруги еще находили в себе силы оставаться вместе. 15 июня они покинули Рим и направились в Лукку, остановившись на вилле Максимилиана (Villa Massimiliana) в двух милях от города. Здесь они прожили до 1 сентября, а затем переехали в маленькую рыбацкую деревушку Сан-Россоре (San Rossore) на берегу Лигурийского моря недалеко от Пизы.

Отсюда 2 октября Лист писал Берлиозу по поводу готовящейся установки в Бонне памятника Бетховену: «Сбор средств на памятник величайшему музыканту нашего века дал во Франции четыреста двадцать четыре франка девяносто сантимов! Какой позор для всех! Какая боль для нас! Такое положение вещей должно измениться — ты ведь согласен со мной: недопустимо, чтобы на эту еле сколоченную скаредную милостыню был построен памятник нашему Бетховену! Этого не должно быть! Этого не будет! Как тебе известно, Бартолини, великий скульптор Италии, дружен со мной… Он так же, как и я, возмущен поруганием памяти Бетховена и обещал мне немедленно приступить к работе. В два года может быть закончен мраморный памятник. Я тотчас же написал в комитет и потребовал прекращения подписки, обязавшись восполнить недостающее. Я вовсе не собираюсь кого-либо оскорбить и ни у кого из подписавшихся не собираюсь отнимать чести участвовать в субсидировании постановки памятника. Я лишь хочу восполнить уже собранную сумму, дабы ускорить завершение того, что я считаю делом всех нас. Единственная привилегия, испрашиваемая мной, — это выбор скульптора. Доверить эту работу Бартолини — равносильно гарантии, что она будет достойна Бетховена»[220]Лист Ф. Путевые письма бакалавра музыки. Письмо XII. С. 152.
. Остается лишь добавить, что Лист «восполнил недостающее» — более 50 тысяч франков!

В октябре пути Листа и Мари д’Агу надолго разошлись. При этом они еще сохраняли взаимные теплые чувства. Лист довольно часто по-дружески писал Мари длинные письма, рассказывал о событиях своей жизни. Она отвечала. Они еще будут пытаться возобновить отношения. И всё же приходится констатировать, что, несмотря на троих детей, семейный союз Ференца и Мари начал распадаться…

Лист писал матери: «Мадам д’Агу возвращается в Париж одна примерно в середине ноября. Как только время ее приезда будет определено более точно, она Вам напишет, чтобы просить Вас подыскать для нее временную квартиру, вероятно, на первые два месяца ее пребывания в Париже (от 15 ноября до 15 января). Позднее м-м д’А. хочет сама найти для себя одной подходящую немеблированную квартиру. Нашу квартиру, которая не имеет ничего общего с ее квартирой, Вы могли бы занять после Нового года. <…> Через два месяца я покину эту многими превозносимую страну и стану, наконец, разумным и практичным человеком»[221]Цит. по: Мильштейн Я. Указ. соч. Т. 1. С. 143. См. также: Franz Liszts Briefe an seine Mutter. S. 51–52.
.

Именно мать Листа с тех пор стала играть главную роль в процессе воспитания его детей. Мари возвращалась к своим материнским обязанностям, иногда даже весьма рьяно, лишь время от времени, словно вспоминая о них, а затем вновь забывая…

Освободившись от «оков Мари», Лист со всем пылом беспокойной натуры отдался стихийному водовороту жизни гастролирующего пианиста — в первую очередь потому, что именно в исполнительстве видел тогда свою основную просветительскую миссию. Вкусы публики можно постепенно воспитать. Листа часто упрекали в том, что в программы своих концертов он наряду с по-настоящему великими произведениями — например, Бетховена — вставлял легкие шлягеры «на потребу публики». Даже он сам признавал, что время от времени «совершал ошибку, потакая низменным вкусам толпы». Но он не мог поступать иначе — ведь он хотел, чтобы его услышали. Он прекрасно понимал, что революция в музыкальных вкусах в одночасье произойти не может; «лекарство» требуется подсластить. Писатель может себе позволить писать «в стол», художник — ставить картины к стене в своей мастерской; когда-нибудь эти творения будут востребованы. Но музыкант полностью зависит от публики, без слушателей его искусство мертво. А публика должна захотеть его слушать. Лишь после того как удастся привить ей любовь к лучшим образцам искусства прошлого, можно будет повести ее за собой к искусству будущего.

Концерты не оставляли Листу сил для композиторского творчества. Жизнь странствующего музыканта он избрал лишь временно. Трудно сказать, насколько он сам планировал «задержаться» в амплуа исполнителя, но то, что он не будет заниматься этим всю жизнь, для него самого не подлежало сомнению. Лист готовил новую фортепьянную школу под собственные произведения, под собственную музыкальную эстетику, которую ставил во главу угла, даже когда составлял программы концертов целиком из чужих сочинений. То, что впоследствии Листа на долгие годы воспринимали лишь как пианиста-виртуоза, не относясь всерьез к его композиторскому таланту, стало трагедией всей его жизни. Такую цену должен был заплатить гений-творец за дарованную ему гениальность исполнителя.

Но в то время Лист еще не видел всей серьезности этой опасности. Полный надежд, он решил начать новую страницу своей жизни с поездки на родину.

Для начала Лист снова отправился в Вену, куда приехал 19 ноября. До 4 декабря он успел дать шесть утренних концертов. Из австрийской столицы Лист написал графу Лео Фештетичу, с которым его впоследствии многое будет связывать, письмо, где выразил горячее желание еще до конца года посетить Венгрию. Граф немедленно ответил согласием.

Ночью на 19 декабря Лист прибыл в Пожонь, и уже в полдень состоялся его первый венгерский концерт, 20 декабря — второй, благотворительный, 22-го — третий… Восторг публики был абсолютным! Выступления Листа приобрели масштаб общенационального события. Сам виновник торжества писал Мари д’Агу после концерта 20 декабря: «В афише было объявлено только об одной моей вещи… но публика не прекращала вызывать меня; я был вынужден снова сесть за рояль. Аплодисменты усилились, и, наконец, когда я взял первые аккорды „Ракоци-марша“ (мелодия чрезвычайно популярная в Венгрии, которую я только что обработал на свой лад), весь зал закричал: „Элиен! Элиен!“ Вы не можете себе этого представить, но, несмотря на Ваше стоическое равнодушие к успеху и аплодисментам, я убежден, что Вы были бы глубоко взволнованы, потому что венгерская публика не то что венгерские горланы, — это люди с крепкой грудью, это благородные и гордые сердца»[224]Цит. по: Мильштейн Я. Указ. соч. Т. 1. С. 146.
.

После триумфа в Пожони Лист в компании графа Фештетича отправился в Пешт. Они приехали в сердце Венгрии 23 декабря. Прием, оказанный здесь Листу, превзошел все предыдущие чествования. Он описан в письме Йозефа Вагнера, пештского импресарио Листа, от 24 декабря 1839 года, адресованном Тобиасу Хаслингеру: «Вчера в 4 часа пополудни Лист приехал сюда, и я спешу дать Вам краткий отчет о приеме, который был ему оказан, потому что я убежден, что Вас как большого поклонника этого великого художника, конечно же, это заинтересует»[226]Цит. по: Franz Lisz: Briefe aus ungarischen Sammlungen 1835–1886 / Hrsg. von M. Prahács. Budapest; Kassel, 1966. S. 47.
. Торжественную встречу открывала специально написанная для Листа кантата Яноша Грилля на стихи Франца фон Шобера, которая заканчивалась словами: «Франц Лист, твое отечество гордится тобою!» Листа приветствовали самые выдающиеся и высокопоставленные люди Венгрии, среди которых был и Антал Аугус, будущий друг и единомышленник; впоследствии в его гостеприимном доме в Сексарде (Szekszárd) Лист неоднократно гостил.

Первый концерт Листа в Пеште состоялся 27 декабря в зале «Вигадо»; два дня спустя там же Лист играл свой второй пештский концерт, закончившийся исполнением «Ракоци-марша» при бурном восторге публики. Характерно, что по желанию Листа билеты на этот концерт были впервые напечатаны исключительно на венгерском языке, что, безусловно, поднимало патриотический дух венгров.

Второго января 1840 года Лист играл в зале «Вигадо» благотворительный концерт в пользу Пешт-Будайского музыкального общества.

А 4 января после концерта в пользу Пештского Венгерского театра, когда Лист появился перед публикой в традиционном венгерском костюме, его чествовали как национального героя. Такого приема не оказывали еще ни одному артисту. Глубоко растроганный, Лист описывал события 4 января в письме Мари: «…я играл в Венгерском театре анданте из „Лючии“, „Галоп“ и, так как аплодисменты не прекращались, „Ракоци-марш“ (разновидность венгерской аристократической „Марсельезы“). В тот самый момент, когда я собирался удалиться за кулисы, на сцену вышли граф Лео Фештетич, барон Банфи, граф Телеки (все трое — магнаты), Экштейн, Аугус и шестой, фамилию которого я забыл, — все в парадных венгерских костюмах. Фештетич держал в руках роскошную, украшенную бирюзой, рубинами и т. д. саблю (стоимостью 80–100 луидоров). В присутствии всей публики, которая яростно аплодировала, он обратился ко мне с короткой речью на венгерском языке и от имени нации опоясал меня саблей. Я через Аугуса попросил разрешения обратиться к публике на французском языке»[232]Цит. по: Надор Т. Указ. соч. С. 103.
.

Афиша первого концерта Листа в зале «Вигадо» 27 декабря 1839 года

Это оружие — Саблю чести— Лист обязался хранить всю жизнь. В ответной речи он произнес проникновенные слова: «Эта сабля, которая в свое время наносила мощные удары в защиту отечества, теперь вложена в слабые мирные руки. Не символ ли это? Не хотят ли этим сказать, что после того как Венгрия пожала столь много триумфов на полях сражений, теперь она хочет заслужить новую славу с помощью искусства, литературы, науки, друзей мира? Нет такой славы, которой Венгрия не была бы достойна, ибо благодаря как своему героизму, так и мирному духу она призвана идти во главе народов»[234]Цит. по: Там же. С. 103–104.
.

Лист объяснил, почему именно эта награда была особенно дорога ему: «Сабля же, врученная мне в Пеште, представляет собой признание меня нацией, выраженное в исключительно национальной форме… означает награду за некоторые незначительные мои заслуги перед отечественным искусством; это было в первую очередь, — что я так и воспринял, — славное связующее звено, которое заново соединило меня с родиной и возложило на меня как на человека и художника до конца моей жизни серьезные обязанности и обязательства. Венгрия приветствовала во мне человека, от которого она, высоко ценя военные и политические деяния других своих сынов, ждет также славных подвигов и в области искусства»[235]Цит. по: Ханкиш Я. Указ. соч. С. 56–57.
.

Последующие концерты — 6, 8 (после него пештский муниципалитет избрал Листа почетным гражданином города), 9 (благотворительный концерт в пользу Дома слепых), 11 (благотворительный концерт в пользу учреждаемой Национальной консерватории, в котором Лист впервые выступил и в качестве дирижера[236]Полный перечень концертов с программами и оперных постановок за 1840–1884 годы, в которых Лист выступал как дирижер, с указанием дат и мест проведения см.: Walker A. Franz Liszt. Vol. 2. P. 285–295.
) и 12 января (прощальный) — проходили в атмосфере неменьшего энтузиазма и патриотического подъема.

Пятнадцатого января Лист покинул Пешт, окрыленный и растроганный. Он ехал через Дьёр/Рааб (Györ/Raab) снова в Пожонь, где 26 января вновь выступил не только как пианист, но и как дирижер. Здесь же его настигло неприятное известие, что цензура запретила печатать «Ракоци-марш» в том виде, в каком он недавно играл его…

Семнадцатого февраля после нескольких концертов в Вене Лист прибыл в Шопрон, где почти два десятка лет назад, в октябре 1820-го, впервые импровизировал перед публикой в большом открытом концерте. Оттуда он отправился навестить родной Доборьян и пожертвовал средства на ремонт органа местной церкви. Родная земля видела его первые шаги; ныне он возвращался триумфатором. Вернее, не возвращался — лишь проезжал по пути к новым достижениям…

Судьба странствующего виртуоза гнала его дальше, не позволяя нигде останавливаться надолго. Даже на родине!

Покинув Венгрию, Лист направился в Прагу, где 17 февраля дал концерт. Далее его путь лежал в Дрезден, куда он прибыл в середине марта. Там Лист наконец-то лично познакомился с Робертом Шуманом, который специально приехал послушать мировую знаменитость. Они вместе уехали в Лейпциг.

В Лейпциге Лист потерпел первое после «миланской войны» фиаско. Цены на билеты были сильно завышены, а концерт настолько плохо организован, что закончился свистом и шиканьем. Лист тяжело пережил неудачу и даже заболел. Вероятно, именно тогда ему впервые пришла в голову мысль, что в организации концертов нельзя полагаться на некомпетентных людей и если это бремя невозможно взвалить на собственные плечи, то неплохо было бы найти специального человека, которому можно доверять.

В Лейпциге Лист пробыл до 31 марта, всё-таки дав несколько концертов, несмотря на враждебность публики. Шуман писал: «Желая продемонстрировать свою дружбу, он включил в программу третьего концерта произведения трех лейпцигских композиторов: Мендельсона, Хиллера и автора этих строк… Замечу, что, стремясь поразить несколько пугливых виртуозов, Лист почти все вещи играл, можно сказать, с листа»[238]Цит. по: Надор Т. Указ. соч. С. 111.
.

Из Лейпцига Лист уехал в Мец, а оттуда в Париж, где дал два концерта в зале Эрар.

К апрелю 1840 года относится первая встреча Листа с человеком, сыгравшим в его жизни, пожалуй, главную, а возможно, и роковую роль, — Рихардом Вагнером. Об этом недвусмысленно свидетельствует содержание самого первого письма Вагнера Листу, датированного 24 марта 1841 года. О развитии отношений двух великих композиторов (эти отношения могли бы стать темой отдельной и весьма интересной книги) лучше всего говорит их переписка, поэтому нам придется приводить многочисленные цитаты из их писем разных лет, адресованных друг другу.

Они были почти ровесники: Вагнер родился 22 мая 1813 года, то есть был моложе Листа всего на год и семь месяцев. Однако к моменту их знакомства Лист уже был мировой знаменитостью, а Вагнер только начинал свой путь в искусстве. Поэтому-то их первоначальные отношения строились как покровительство маститого маэстро молодому таланту, о чем красноречиво свидетельствует упомянутое первое письмо Вагнера Листу, которое мы приводим без купюр:

«Милостивый Государь! Если я решаюсь беспокоить Вас этими строками, то опираюсь при этом на ту любезность, с какою Вы приняли меня поздней осенью прошлого года, во время Вашего краткого пребывания в Париже (Вагнер ошибается — в то время Листа в Париже уже не было; их встреча могла состояться только в апреле. — М. З.), после того, как я мимолетно был представлен Вам господином Шлезингером. Однако еще одно обстоятельство внушает мне смелость сделать этот шаг. Один из моих друзей, литератор Генрих Лаубе [239] , писал мне прошлым летом из Карлсбада, что он познакомился там с каким-то Вашим соотечественником, который гордился тем, что имеет честь состоять в близких с Вами отношениях. Лаубе говорил этому господину обо мне, о моих планах и настолько заинтересовал его мною, что тот сам вызвался оказать мне протекцию, как только он переедет в другой курорт, где должен встретиться с Вами. Вы видите, Милостивый Государь, на какие отдаленные и неопределенные комбинации я принужден возложить великую для меня надежду. Вы видите, с каким сердечным трепетом я цепляюсь за слабые возможности открыть для себя путь к безмерному счастью. Могу ли я рассчитывать, могу ли надеяться, что обещание того господина получит осуществление? Моя неизменно несчастная звезда почти запрещает мне верить в это. Но я считал своим долгом задать Вам этот вопрос и просить о простом знаке внимания с Вашей стороны: „да“ или „нет“? С глубочайшим почтением Ваш покорный слуга

Рихард Вагнер» [240] .

Как следует из письма, которому нет оснований не доверять, Вагнер был представлен Листу в Париже Морисом Шлезингером, в журнале которого печатал свои статьи. Но Лист, вокруг которого всегда находилась целая толпа поклонников и жаждущих покровительства молодых талантов, просто не заметил еще одного соискателя…

В начале мая Лист отбыл в Лондон. Его жизнь превратилась в бесконечный перечень городов с бессчетным количеством концертов. Скрупулезно подсчитано, что за «годы странствий» (1838–1847) Лист посетил 260 городов (некоторые не по одному разу), проехав тысячи миль от Лиссабона до Константинополя, от Гибралтара до Санкт-Петербурга[241]Полный список и карту путешествий Листа см.: Walker А. Franz Liszt. Vol. 1. P. 292–295.
.

В Лондоне Лист оставался до конца июня… Далее следовали Брюссель (там Лист свел знакомство с Феликсом фон Лихновским, ставшим его другом), Баден-Баден, Висбаден, Эмс (присутствовавшая на этом концерте российская императрица Александра Федоровна пригласила Листа совершить гастрольную поездку в Российскую империю), Франкфурт-на-Майне, Бонн…

В августе Лист снова был в Лондоне. Темп и насыщенность его гастролей поистине превышают человеческие возможности. «Я нахожусь в начале моих странствований скомороха. <…> Каждый день два концерта (из восемнадцати вещей каждый!); итак, в течение шести недель мне нечего будет Вам сказать. В моей жизни не может быть никакого разнообразия, кроме постоянной перемены места. В остальном самое глубокое, самое невероятное однообразие. Концерт утром, концерт вечером, и всегда с одинаковой программой!»[243]Цит по: Мильштейн Я. Указ. соч. Т. 1. С. 154.

Четвертого сентября Лист в отчаянии писал графу Амадэ: «Где найду я подходящее место, в Венеции ли, в Париже или на моей родине — не знаю. Знаю лишь, что жажду Ученья, Работы, серьезных занятий. Не хочу, чтобы моя сила и молодость прошли без того, чтобы я создал хоть что-нибудь ценное и, если возможно, вечное»[244]Цит. по: Надор Т. Указ. соч. С. 114.
.

Лист уже чувствовал глубокое неудовлетворение началом своей просветительской миссии. Но, увы, ничего не менялось. Концертная гонка только набирала обороты. В течение октября — ноября Лист дал шесть концертов в Гамбурге; затем снова Лондон, Манчестер… Концерт перед королевой Викторией… Сочинять некогда. Несколько «Листков из альбома», транскрипции «Шести духовных песен» (Sechs geistliche Lieder) Бетховена, «Семи песен» Мендельсона и «Духовные песни» Шуберта… «Каждый Божий день — концерт, а до концерта — тридцать — пятьдесят миль дороги. И так будет, по крайней мере, до конца января… Я изголодался и томлюсь жаждой возвращения в Венгрию. Все тамошние воспоминания глубоко коренятся в моей душе… и всё же я не могу вернуться домой…»[245]Цит. по: Там же. С. 115.

В январе 1841 года Лист концертировал в городах Шотландии, затем он отправился в Бельгию — в Льеж и Брюссель.

В Брюсселе в феврале 1841 года Лист взял к себе на службу человека, которого в определенном смысле можно назвать «человеком будущего», — Гаэтано Беллони (Belloni; 1810–1887). Еще в августе 1840 года Мари д’Агу в одном из писем обратила внимание Листа на этого переписчика нот, рекомендуя нанять его в качестве секретаря. Во времена Листа еще не существовало понятия «концертный агент», а сам Лист всё чаще сталкивался с тем, что его концерты, особенно в небольших провинциальных городах, бывали буквально под угрозой срыва из-за плохой организации: афиши не вывешены, инструмент расстроен, билеты по непомерно завышенным ценам не распроданы. Лист страдал не только от некомпетентности помощников (счастливое исключение составлял Йозеф Вагнер, оказавший Листу значительное содействие во время гастролей в Пеште); бывали случаи, когда непрактичного музыканта попросту нагло обкрадывали!

И вот в жизни Листа появился Беллони, которого он сперва скромно называл своим секретарем. Можно констатировать, что с февраля 1841 года концертная деятельность Листа не просто пошла в гору — успех стал феноменальным, не имеющим аналогов в истории исполнительства (даже восторги игрой Паганини меркнут в сравнении с фурором, производимым Листом). Генрих Гейне со свойственным ему сарказмом назвал триумфальное шествие Листа по концертным залам Европы «листоманией», намекая на нездоровую природу ажиотажа даже вокруг имени пианиста, а «виновника листомании» Беллони зло именовал «пуделем Листа». Был ли он прав?

Благодаря таланту импресарио Беллони вошел в историю музыки как «первый мастер по раскрутке звезд». Способ, которым он для этого пользовался, описывает Норман Лебрехт в книге «Кто убил классическую музыку? История одного корпоративного преступления»: «До приезда Листа в любой город Беллони либо отправлялся туда сам, либо посылал кого-то вперед, чтобы передать в местную прессу сообщения о восторгах, вызванных предшествующими выступлениями. К тому времени, когда Лист въезжал в город в коляске, запряженной шестью белыми лошадьми, город уже был взбудоражен, а все билеты на концерт распроданы. Судя по всему, Беллони инстинктивно понимал, что люди жаждут чего-то необычного, что сенсации питаются другими сенсациями и что моду на что-то новое достаточно подтолкнуть, а дальше она уже покатится самостоятельно, набирая скорость. Он предвосхитил методы популяризаторов музыки наших дней, в том числе и свойственное им отсутствие угрызений совести. Одна из удачно запущенных перед приездом Листа историй — неизвестно, правдивая или вымышленная — о некоей поклоннице, собиравшей кофейную гущу из чашек Листа и хранившей ее в стеклянном флаконе на груди, гарантировала нашествие истерически настроенных дам на ближайшее выступление. В последние часы невинности человечества, когда не существовало ни телеграфа, ни телефонов, способных передавать информацию быстрее, чем из уст в уста, Беллони открыл правила раскрутки звезд и манипуляции сознанием, своеобразную матрицу, которая впоследствии легла в основу как прославления Гитлера, так и битловской истерии. <…> Но, сам того не зная, он создал и метод, с помощью которого в более практичные времена началась массовая фабрикация звезд»[246]Лебрехт Н. Указ. соч. С. 55–60.
.

Конечно, всё далеко не так однозначно. Во-первых, Лист еще до знакомства с Беллони доказал, что не нуждается в дополнительной «раскрутке»; об этом красноречиво свидетельствуют, например, венгерские триумфы 1840 года. Лист уже был мировой знаменитостью и нуждался в деловом помощнике, не более.

Во-вторых, считать, что Лист стремился лишь к внешнему успеху, значит не понимать саму его натуру. Мы уже отмечали, что шлейф «модного виртуоза» впоследствии мешал оценить истинную глубину его творчества, от чего он всю жизнь страдал. Искушение славой не было для Листа опасно; концертная деятельность никогда не являлась для него самоцелью. Для выполнения просветительской миссии, популяризации новой фортепьянной школы требовалось, чтобы его услышало как можно больше народу — с этих позиций его и интересовал успех у публики. «Листомания» же, которую имеет в виду Гейне, — обмороки экзальтированных барышень, заискивание сильных мира сего и т. д. — раздражала и утомляла в первую очередь самого музыканта, о чем он недвусмысленно многократно писал друзьям.

В-третьих, считать Беллони циничным дельцом от искусства было бы огромной ошибкой. Он всей душой был глубоко и искренне предан Листу; его скорее можно считать не слугой, а другом (что, кстати, было отражено и в завещании Листа, где Беллони так и назван — «мой прежний секретарь и друг»[247]Цит. по: Walker A. Franz Liszt. Vol. 2. P. 561.
). Беллони взвалил на себя бремя организации листовских гастролей: вел бухгалтерию, занимался арендой залов, следил за афишами и т. д. При этом он отличался невероятной замкнутостью и скромностью. Он никогда не пытался извлечь какую-либо выгоду из доверительных отношений со знаменитым патроном. После 1848 года, когда Лист, прервав концертную деятельность, поселился в Веймаре, Беллони готов был по первому зову служить ему и не раз приходил на помощь не только бывшему патрону, но и его друзьям и родным. Он не оставил после себя не только мемуаров, но даже писем — факт, дополнительно иллюстрирующий его скромность. Всё это позволяет говорить о Беллони как о первом в истории исполнительства концертном агенте, но ни в коем случае не ставит его имя в один ряд с нечистоплотными и алчными импресарио наших дней. Не его вина, что открытые им методы популяризации таланта оказались универсальными и ныне используются для раскрутки бездарностей.

Итак, с февраля 1841 года Гаэтано Беллони стал более чем на шесть лет неразлучным спутником Листа во всех поездках.

Сразу после Брюсселя Лист опять поехал в Париж. Здесь в конце марта он лично познакомился с Рихардом Вагнером. Посредником вновь выступил Генрих Лаубе. Он тотчас сообщил Вагнеру о приезде Листа, говоря, что тот отличается великодушием и наверняка захочет оказать помощь начинающему композитору. Следуя настоятельному совету друга, Вагнер поспешил в отель, где остановился знаменитый музыкант. Их встреча врезалась в память Вагнера с мельчайшими подробностями:

«Это было утром. Я был принят и застал в салоне несколько лиц, к которым через некоторое время вышел Лист, приветливый и разговорчивый, в домашнем платье. Завязался живой разговор на французском языке о впечатлениях последней артистической поездки Листа по Венгрии, разговор, в котором я не мог принять никакого участия (в то время Вагнер еще не владел французским языком. — М. З.). По правде сказать, я начинал уже скучать, когда Лист любезно обратился ко мне с вопросом, чем он мог бы мне служить. По-видимому, о рекомендации Лаубе он ничего не помнил, и я ответил только одно, что хотел бы познакомиться с ним, против чего и он, по-видимому, ничего не имел. Со своей стороны он заверил меня, что не забудет прислать билет на предстоящее большое matinee. Сделанная мною попытка завязать разговор об искусстве свелась к тому, что я спросил его, знаком ли он, кроме шубертовского „Érlkönig“ , с балладой на ту же тему Лове. Лист ответил отрицательно, и на этом окончился наш разговор. Уходя, я оставил ему свой адрес, по которому его секретарь Беллони скоро прислал мне при любезном письме пригласительный билет. <…> Зал был переполнен, трибуна, на которой стоял концертный рояль, была окружена тесным кольцом дам, представлявших сливки парижского общества. Я присутствовал при восторженных овациях виртуозу, которому удивлялся весь мир, прослушал ряд блестящих пьес… и вернулся домой, сохранив в душе одно только впечатление: оглушенности. <…> К Листу я более не заявлялся»[251]Вагнер Р. Моя жизнь. Т. 1. С. 326–327.
.

При более близком знакомстве Вагнер, как и Гейне, счел, что Лист заботился лишь о внешних блестящих эффектах, стремился любыми средствами угодить публике, априори безвкусной, в ущерб поискам высокого и глубокого смысла в искусстве. Другими словами, Вагнер увидел в Листе… Тальберга! К тому времени вся эта мишура была уже настолько чужда самому Вагнеру, о чем он образно и эмоционально написал в статье «Виртуоз и художник», что очередная модная звезда не могла не вызвать в нем ничего, кроме раздражения. Не от такого человека надеялся Вагнер получить помощь и поддержку в своих новаторских начинаниях. И всё же, обладая тонким музыкальным чутьем, Вагнер не мог не почувствовать, что за внешним блеском скрывается очень большой талант, родственный его собственному.

Позднее, 5 мая 1841 года, на страницах «Дрезднер Абендцайтунг» (Dresdner Abendzeitung) Вагнер высказался довольно откровенно: «Кем мог бы стать и стал бы Лист, если бы не был знаменитым, вернее, если бы из него не сделали знаменитости? Он мог бы стать и стал бы свободным художником, божеством, в то время как теперь он раб самой безвкусной публики, публики виртуозов!»[252]Цит по: Надор Т. Указ. соч. С. 117.

Итак, после встречи с Листом в Париже в конце марта 1841 года Вагнер был разочарован. А Лист, естественно, скоро вновь забыл о неизвестном композиторе, произведений которого ни разу не слышал, тем более что тогда же произошла гораздо более волнующая его встреча — с Мари д’Агу. В начале мая они вместе уехали в Англию. Пытались ли они в очередной раз склеить осколки прежних отношений? Долгая разлука пошла на пользу: всё плохое подзабылось, зато воспоминания о счастливых днях, проведенных вместе, снова толкнули бывших возлюбленных друг к другу.

После английского турне и концертов в Гамбурге, Киле и Копенгагене, где Лист был личным гостем короля Кристиана VIII, Ференц и Мари прибыли в одно из самых романтичных мест Германии — остров Нонненверт (Nonnenwerth) на Рейне, между Бонном и Кобленцем. Живописная природа небольшого островка, атмосфера рейнских легенд, бенедиктинский монастырь, основанный еще в 1122 году и с недавних пор отдавший ряд построек под гостиницу с летней верандой, — всё настраивало Листа на лирический лад. Хотя бы на короткое время концертная гонка была приостановлена; Лист смог отдаться тихим радостям. Мари назвала Нонненверт «маленьким раем». Создалась иллюзия, что они снова на берегах озера Комо…

Правда, в середине августа Листу пришлось прервать отдых. Фридрих Вильгельм IV начал сбор пожертвований на продолжение возведения Кёльнского собора — пожалуй, самого известного долгостроя в истории. Собор был заложен в 1248 году, строительство прервалось в 1450-м, и несколько веков здание, уже тогда считавшееся чудом архитектуры, стояло недостроенным. 22 августа Лист дал в Кёльне концерт, все средства от которого перечислил в фонд собора, сопроводив записью: «Не знаю почему, но при виде собора я всегда испытываю особую растроганность. Оттого ли, что музыка является архитектурой звуков или, быть может, архитектура — выкристаллизовавшейся музыкой? Не знаю, но безусловно, что эти два вида искусства состоят в тесных родственных связях. Я тоже отдаю свои гроши на завершение собора»[254]Цит. по: Там же. С. 117–118.
. «Гроши» составили 380 талеров[255]См.: Henseler Т. A. Das musikalische Bonn im 19. Jahrhundert. Bonn, 1959. S. 178.
— в пересчете на современные деньги 9500 евро.

В середине сентября Лист посетил Франкфурт-на-Майне, где 18-го числа был принят в члены масонской ложи Zur Einigkeit («К единству»). Его поручителем был Вильгельм Шпайер. Это был первый шаг Листа к масонству. В 1842 году берлинская ложа Zur Eintracht («К согласию») приняла его в свои ряды; в этом же году он вступил в местную ложу в Изерлоне (Iserlohn). Три года спустя в Цюрихе ложа Modestia cum Libertate («Скромность и Свобода») избрала Листа почетным членом, а позднее — ложа Einigkeit im Vaterlande («Единство в Отечестве») в Будапеште.

Как мог Лист, убежденный католик, впоследствии принявший церковный сан, одновременно являться членом масонских лож? Для него никакого противоречия в этом сочетании не было. Он не скрывал того, что является масоном, даже от римского папы. Между европейским масонством во времена Листа и современным конспирологическим представлением о масонах огромная разница. Ни о каких «тайных закулисах», «мировых заговорах» и тому подобном Лист не подозревал. Для него масонство — прежде всего благотворительная религиозная организация. Требования масонов стремиться к нравственному обновлению жизни и единению людей, верить в Бога и благодетельствовать ближнему как нельзя более отвечали гуманистическим убеждениям Листа. Мы уже отмечали, что идеалы Шатобриана, Ламартина, Сенанкура, аббата Ламенне, Балланша и Сен-Симона без всякого противоречия согласовывались с его собственными. Если вспомнить, что этими идеалами были гуманистическое восприятие мира, необходимость нравственного совершенствования и понимание религии как главного стержня существования цивилизации, становится понятно, что именно привлекло Листа в масонстве. Можно смело сказать, что духовный путь Листа от сенсимонизма через масонство к принятию церковного сана был последовательным и логичным.

Вернувшись на Нонненверт, Лист, наконец, отдался выстраданному творчеству. В качестве гостя к Ференцу и Мари присоединился Феликс фон Лихновский. Очарованный окружающей красотой, он написал стихотворение «Келья на Нонненверте» (Die Zelle in Nonnenwerth), которое Лист положил на музыку под названием «Нонненверт» и посвятил Мари д’Агу. (Вторая редакция «Нонненверта» была написана для баритона в 1860 году. В 1844-м песня была обработана для фортепьяно.)

Магия места заставила Листа впервые обратиться в творчестве к немецкой поэзии. На стихи Гейне (личные обиды никогда не играли для Листа важной роли, когда дело касалось искусства) он написал вдохновенную «Лорелею» (Die Loreley) — песню о златокудрой деве, сидящей на высоком рейнском утесе и своим пением очаровывающей рыбаков, разбивавших свои утлые лодки о скалы… Необходимо упомянуть также «Песни для четырехголосного мужского хора» (Vierstimmige Männergesänge). Кстати, «Студенческую песню из „Фауста“ Гёте» (Studentenlied aus Goethes «Faust») из этого цикла Лист посвятил Вильгельму Шпайеру.

В начале ноября Лист вместе с Лихновским и присоединившимся к ним Шандором Телеки отправился в очередное концертное турне, на этот раз по городам Германии. Кратковременный отдых закончился, но, покидая Нонненверт, Лист твердо решил вернуться в этот «маленький рай». 26, 28 и 29 ноября он дал первые концерты в Веймаре. Тогда его впервые услышала великая герцогиня Саксен-Веймар-Эйзенахская Мария Павловна и пригласила вновь посетить Веймар.

Далее путь Листа лежал через Йену и Дрезден в Лейпциг. Возможно, неудача, постигшая его в предыдущий приезд, заставляла искать реванша. 6 декабря Лист принял участие в концерте Шумана, где играл с Кларой Шуман на двух фортепьяно. 13 декабря состоялся его сольный концерт. В письме от 18 декабря, адресованном Мари д’Агу, Лист констатировал победу: «Моя маленькая лейпцигская битва — нечто большее, чем триумф. Я играл трижды: первый раз в концерте Шумана, затем в своем и, наконец, вчера, в городском концерте. Во всех случаях — полный зал и полный успех. Теперь у меня уже нет оппозиции»[259]Цит. по: Надор Т. Указ. соч. С. 119.
.

Покинув покоренный Лейпциг и по дороге заехав в Галле, Лист остановился в Берлине. 27 декабря в зале Берлинской певческой академии прошло его первое триумфальное выступление. Тут же был послан подробный отчет Мари: «Только что состоялся мой концерт. Неслыханный успех. В зале собралось более 800 человек, то есть он был набит до отказа. Я выступал один. Присутствовал и усиленно аплодировал король»[260]Цит. по: Там же. С. 120.
. Вскоре Фридрих Вильгельм IV пожаловал Листу орден «За заслуги» (Pour le Mérite).

Тем временем в Париже «родилась» еще одна творческая фигура: Мари д’Агу, всегда мечтавшая о литературной карьере, готовила к публикации свою статью и решила выбрать себе литературный псевдоним. Имя нашлось сразу: Даниель — это было имя ее сына и библейского пророка, брошенного на растерзание в яму со львами и спасенного Господом. С фамилией же пришлось немного потрудиться. Мари твердо знала, что всегда будет писать только правду! Даниель Вар (нем. Wahr — «правда, истина»)? И всё же писательница отказалась от этого варианта: псевдоним выглядел слишком претенциозно. Возможно, ее писательский дар поможет ей жить под счастливой звездой (нем. Stern). 12 декабря 1841 года газета «Ла Пресс» (La Presse) опубликовала статью «Новый зал Школы изящных искусств, расписанный месье Полем Деларошем» (La Nouvelle Salle de l’École des Beaux-Arts peinte par M. Paul Delaroche). Это был первый труд «Даниеля Стерна», положивший начало блестящей литературной карьере.

Лист всё еще оставался в Берлине. За два с половиной месяца он дал десять концертов в зале Певческой академии, одиннадцать — в здании Королевской придворной оперы. Девять выступлений являлись благотворительными; в частности, доход от одного был вновь отправлен в фонд строительства Кёльнского собора. Кроме того, концерты в частных домах и при дворе. Лист также выступил в Берлине в качестве дирижера, исполнив Пятую симфонию Бетховена.

В письме от 25 января 1842 года Лист описывал Мари свой распорядок дня: «Я встаю около 9 часов. С 9 часов в течение одного или двух часов по моей комнате расхаживает человек пятьдесят. Чего хочет от меня это множество людей? Большинство — денег, одни (главным образом молодые) — просто увидеть меня, всё равно, сижу я или лежу; другие (главным образом бездельники) — иметь возможность написать обо мне в газеты. Посреди разговоров и курения я диктую (потому что писание страшно утомляет меня)… самые неотложные ответы на получаемые мною сотни и сотни писем. Составляю программы концертов, привожу в порядок нотные копии и иногда царапаю на бумаге мысли, если они у меня возникают»[263]Цит. по: Там же. С. 122–123.
.

Даже странно, что в такой атмосфере, не способствовавшей творчеству, родился один из самых вдохновенных вокальных шедевров Листа — романс на стихи Гюго «Когда я сплю» (Oh! quand je dors), известный также под названием «Как дух Лауры». Вскоре были написаны романсы «Ты как цветок прекрасна» (Du bist wie eine Blume; вариант названия — «Как утро ты прекрасна»), «Мои отравлены песни…» (Vergiftet sind meine Lieder, вариант названия — «Смертельной полны отравой…») и «В волнах прекрасных Рейна» (Im Rein, im schönen Strome) на стихи Гейне. Видимо, воспоминания о прекрасном Нонненверте не отпускали Листа.

Двенадцатого февраля Прусская Королевская академия искусств избрала Листа своим членом. При этом Берлинский университет отклонил его просьбу о присвоении докторской степени…

В последний день февраля Лист снова попробовал свои силы за дирижерским пультом; под его управлением прозвучала Пятая симфония c-moll Бетховена. А 2 марта состоялся прощальный концерт в Берлине. Триумф бы полный; завистникам оставалось лишь изливать бессильную злобу в газетных статьях. Путь Листа лежал дальше, на восток. Он, наконец, решил посетить Россию.

Лист ехал через Мариенбург, где выступил 8 марта, а оттуда направился в Кёнигсберг. 14 марта философский факультет Кёнигсбергского университета присвоил Листу ученую степень доктора музыки, что, по словам немецкого критика и публициста Карла Августа Фарнхагена фон Энзе (Varnhagen von Ense; 1785–1858), явилось своеобразной «пощечиной Берлинскому университету». В благодарственном письме Листа в адрес факультета есть весьма характерные строки: «Я повторяю, что горжусь почетным званием учителя музыки (и замечу, что слово музыка я употребляю здесь в его высоком античном значении), которым вы, высокоуважаемые господа, меня удостоили; я принимаю на себя обязательство неустанно учиться и работать»[265]Цит. по: Мильштейн Я. Указ. соч. Т. 1. С. 485. См. также: Franz Liszts Briefe. Bd. 1. S. 45.
.

Шестнадцатого марта Лист пересек границу Российской империи. Вначале он планировал быстро миновать города Прибалтики, но по дороге пришлось концертировать и в Митаве, и в Риге, и в Дерпте.

В субботу 16 (4) апреля 1842 года Лист прибыл в Санкт-Петербург. Дата его приезда известна и по его письму Мари д’Агу от 16 апреля, и по сообщениям русской прессы[268]См., например: Ведомости Санкт-Петербургской городской полиции. 1842. № 28. 7 апреля.
. Лист остановился на Михайловской улице в гостинице купца 1-й гильдии Василия Андреевича Клее[269]См.: Всеобщая адресная книга С.-Петербурга, с Васильевским островом, Петербургскою и Выборгскою сторонами и Охтою в 5 отделениях / Предисл. Гоппе и Корнфельда. СПб., 1867–1868. Раздел IV. Специальные занятия и ремесла. С. 37.
(ее еще называли гостиницей Кулона).

Уже на следующий день состоялось первое выступление Листа при императорском дворе — в концертном зале Зимнего дворца. «5 апреля праздновались два совокупленные в один день торжества, именно двадцатипятилетие со дня обручения Государя и двадцатипятилетие же со дня назначения его шефом прусского Кирасирского полка его имени. Празднество началось обеднею, впрочем, в малой дворцовой церкви и без торжественного выхода; затем состояло в разводе и в обеде и кончилось тем, что вечером играл во дворце, в присутствии довольно многочисленного собрания, знаменитый пианист Лист, за несколько дней перед тем приехавший в Петербург»[271]Корф М. А. Записки. М., 2003. С. 184.
, — вспоминал барон Модест Андреевич Корф (1800–1876).

Перед концертом состоялась краткая аудиенция: «…Лист представлялся императору Николаю I, который, едва выйдя в аудиенц-залу и оставив в стороне всех генералов и сановников, тут ждавших, прежде всего обратился к Листу со словами: „Monsieur Liszt, я очень рад видеть вас в Петербурге“, — и затем вступил с ним в разговор»[272]Стасов В. В. Лист, Шуман и Берлиоз в России. С. 8.
. Присутствие императора на концерте было большой милостью.

Заметим по этому поводу, что многим серьезным и глубоким искусствоведческим работам, к сожалению, не хватает «историчности» — сведений о реалиях эпохи, а историкам порой недостает понимания специфики мира искусства. При этом и «неэмоциональные» исторические монографии, и «неисторичные» искусствоведческие могут быть вполне авторитетными в своей области. Минусом в данном случае может явиться неосознанное создание различных мифов, которые впоследствии укореняются в сознании большинства тем прочнее, чем талантливее породившие их сочинения.

Результатом именно таких мифов и стали представления, с одной стороны, о «тиране и деспоте» Николае I, о «полицейском произволе», «разгуле реакции», «подавлении прогрессивного искусства», а с другой — о «пламенном музыканте-революционере», «олицетворении борьбы с проклятым царским режимом» Листе.

Мы не случайно обратились к вопросу восстановления исторической правды именно в связи с первыми гастролями Листа в России. Зарубежным биографам объективно не хватает знаний по русской истории; отечественные же историки о Листе почти не писали, а музыковеды не считали нужным выходить за рамки собственной специализации. Попробуем, наконец, соединить и примирить «разум и чувства».

Начнем с «русского полицейского произвола», всячески препятствующего свободным гастролям европейской знаменитости с помощью «ужасного» Третьего отделения в целом и не менее «ужасного» графа Александра Христофоровича Бенкендорфа (1783–1844) в частности. Обратимся к фактам. Функции Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии не ограничивались политическим сыском. Задачами этого ведомства являлись также сбор сведений, анализ положения в стране и разработка рекомендаций, включая такие аспекты, как необходимость строительства железной дороги между Москвой и Санкт-Петербургом или государственной заботы о народном здравоохранении. При этом, пишет историк А. Н. Боханов, «максимальное число служащих Третьего отделения во время А. X. Бенкендорфа составляло 32 человека. Уместно попутно заметить, что в огромной Империи в эпоху так называемой „мрачной николаевской реакции“ жандармский корпус насчитывал всего 5164 человека. И это на всю необозримую Империю, протянувшуюся от Польши до Аляски! Для чиновников Третьего отделения на дела, связанные с политическими преступлениями, приходилась лишь малая часть повседневных занятий. Ежегодно сюда поступали тысячи прошений, каждое из которых подлежало рассмотрению. В отдельные годы этот показатель далеко превышал десятитысячный рубеж»[273]Боханов А. Н. Николай I. М., 2008. С. 123.
. В свете вышесказанного довольно абсурдным выглядит предположение, что за приехавшим музыкантом устанавливалась и безостановочно велась какая-то особая слежка. За всеми иностранцами, пребывающими в Российскую империю, устанавливался надзор для обеспечения безопасности государства и защиты интересов его подданных[274]См.: Тихонова А. В. «Надлежаще смотреть…»: Надзор за иностранцами в Российской империи (1801–1861). Смоленск, 2013. С. 9.
. Лист не был исключением из общего правила.

Что касается самого «царя-тирана», то стало уже традицией изображать его «могильщиком русской культуры», «черствым и ограниченным солдафоном», лучшей музыкой для которого являлись военные марши. На деле же Николай I в юности получил добротное музыкальное образование, играл на нескольких инструментах, прекрасно танцевал, тонко чувствовал церковную музыку и иногда пел в церковном хоре. Особое место в музыкальных пристрастиях монарха отводилось русской музыке, он высоко ценил (и тому есть документальные свидетельства) оперное творчество М. И. Глинки, особенно «Жизнь за царя» и «Руслана и Людмилу». Европейское искусство царь не слишком жаловал, и творчество Листа действительно оставило его равнодушным, в отличие от императрицы Александры Федоровны, слушавшей игру виртуоза неизменно «со слезами на глазах» и всячески ему покровительствовавшей. Но в данном случае речь идет лишь об эстетических разногласиях.

Мы уже упоминали, что отношение Листа к Николаю I сложилось задолго до посещения России под влиянием идей аббата Ламенне, настаивавшего, что лишь католическая монархия является властью от истинного Бога. Если монарх не католик и, более того, под его гнетом находятся народы, исповедующие католическую веру, то он априори тиран.

Лист, глубоко верующий католик, никогда не был политиком, и его субъективные политические симпатии и антипатии строились преимущественно на патриотической и гуманистической основе. Эта позиция порой приводила его к на первый взгляд алогичным поступкам. Так, демонстрируя в разное время лояльность к другим монархиям, например к «еретическому» английскому двору, он явно противопоставил себя русскому монарху, в частности «по польскому вопросу». В конце концов, его родная Венгрия была близка по положению к Польше, с той только разницей, что первая находилась в зависимости от католической империи, а вторая — от православной. Разногласия музыканта и императора являли собой конфликт исключительно патриотических и религиозных, но никак не политических интересов.

Вообще называть эти взаимоотношения конфликтом — сильное преувеличение; музыкант и император находились на разных социальных уровнях, чтобы рассуждать о самой возможности каких бы то ни было конфликтов между ними. Другое дело, что Николай I не мог остаться равнодушным к проявлениям пристрастий Листа, уже известных в России и не без оснований расцененных как антироссийские. Кстати, через год после петербургских гастролей Листа ждал триумф в Варшаве, фактически вылившийся в народно-патриотическую, антироссийскую манифестацию. Но даже после этого Лист был вторично беспрепятственно впущен в страну!

Сложившуюся ситуацию беспристрастно описал Владимир Васильевич Стасов в брошюре «Лист, Шуман и Берлиоз в России»: «В своей биографии Листа Лина Раманн рассказывает, будто во время пребывания Листа в Петербурге император Николай выразил желание, чтоб Лист играл в ежегодном великопостном концерте в пользу инвалидов (между которыми тогда еще было немало ветеранов 1812 года), и будто бы Лист отказался, сказав: „Я обязан Франции своим воспитанием и своею знаменитостью. Поэтому мне невозможно петь в одном хоре с ее победителями“; далее, что будто бы император Николай остался очень недоволен таким ответом и велел ему сообщить… что, дескать, императору очень не нравятся и его длинные волосы, и его политические мнения (сочувствие к полякам), на что Лист, гордо улыбаясь, отвечал: „Я отрастил себе волосы в Париже и обрежу их тоже только в Париже; что же касается моих политических мнений, то у меня их нет и не будет, пока не буду в состоянии выставить 300 000 штыков для их поддержания“. Этого анекдота невозможно считать ничем другим, кроме нелепой сказки. Никогда император Николай не занимался устройством концертов и не пускался в полемические рассуждения о волосах и политических мнениях. Он отдавал только приказания, приводившиеся немедленно в исполнение. Можно предполагать, что все эти несообразные анекдоты имели своим исходным пунктом то, что император Николай мало любил музыку и редко присутствовал на концертах. Листа он слышал очень мало, так что Лина Раманн рассказывает даже, что петербургский двор разделился тогда на два лагеря: военный, который вместе с императором игнорировал Листа, и музыкальный, который вместе с императрицею (и великою княгинею Еленою Павловной) обожал Листа и стремился его слушать»[275]Стасов В. В. Лист, Шуман и Берлиоз в России. С. 45–46.
.

Но как же можно ставить в вину главе государства «недостаточное почтение» к таланту, мягко говоря, недружественному? Лист беспрепятственно въехал в Россию, в его распоряжение были предоставлены лучшие сцены и концертные площадки, в прессе печатались восторженные рецензии. Более того, Николай I не только не запретил последующие гастроли музыканта, но, повторяем, несмотря на нелюбовь к западной музыке, лично присутствовал на нескольких его концертах, что делать был совершенно не обязан! Уже одним своим посещением концерта император давал Листу своеобразную индульгенцию. Видя монарха среди зрителей, всё высшее петербургское общество посчитало своим долгом принять участие в чествовании иностранной знаменитости. А уж императрица Александра Федоровна вообще оказывала открытую поддержку гениальному музыканту. И это — «немилость двора»?

Смог ли Лист беспристрастно оценить оказанную ему честь? Чтобы не создавать ложного впечатления о «русофобстве» Листа, заметим, что, согласно собственным признаниям Листа и многочисленным воспоминаниям его современников и биографов, в частности Янки Воль, он «сильно любил всё русское»: «В Риме я в первый раз услыхала от него имя Антокольского, знаменитого русского скульптора. <…> Лист следил с великим вниманием за успехами молодой русской школы, музыкальной, художественной, литературной. Он говорил, что в России не сказано еще и первого слова всего того, что почти совершенно уже истощено на Западе. Перед Россией лежит еще более интеллектуальных горизонтов, чем земель, требующих эксплуатации. Из России придут все нововведения во всех отраслях науки, искусства, литературы»[277]Цит. по: Он же. Венгерец и венгерка о Листе // Стасов В. В. Собрание сочинений. Т. 3. С. 516.
.

Лист всегда с интересом относился к русской культуре и был дружен со многими ее представителями. О симпатиях к России свидетельствуют и активная пропаганда им русской музыки, и количество его русских учеников. Можно смело утверждать, что для Листа искусство было в приоритете перед любыми политическими коллизиями.

Но вернемся к успеху первого концерта Листа в России. Слухи о «чудо-музыканте» распространились по всему городу. Накануне первого публичного выступления Листа в Санкт-Петербурге газеты захлебывались в предвкушении сенсации: «Завтра! Завтра! в среду (8 апреля) мы наконец его услышим. Его — разумеется, Листа: о каком же другом музыканте можно говорить, когда он здесь?»[278]Цит. по: Уколова Е., Уколов В. Гастроли Листа в России: Иллюстрированная хроника. М., 2011. С. 47.

19 (7) апреля Лист был принят в доме графов Михаила и Матвея Виельгорских (с Михаилом, как мы помним, он познакомился в Риме). Именно здесь он впервые лично встретился и с М. И. Глинкой, и с В. Ф. Одоевским.

Интересно, что Глинка далеко не сразу оценил исполнительское мастерство Листа. По воспоминаниям Стасова, «Глинка без малейшего затруднения отвечал, что иное Лист играет превосходно, как никто в мире, а иное пренесносно, с префальшивым выражением, растягивая темпы и прибавляя к чужим сочинениям, даже к Шопену и Бетховену, Веберу и Баху, множество своего собственного, часто безвкусного и никуда не годного, пустейших украшений»[280]Стасов В. В. Лист, Шуман и Берлиоз в России. С. 11.
. На страницах своих «Записок» русский композитор признавался, что ставит несравненно выше исполнительский талант Фильда и Тальберга, незадолго до Листа гастролировавшего в России. Справедливости ради следует отметить, что если Глинка был в то время абсолютно сложившейся творческой личностью, то Лист как композитор еще только нащупывал свой путь и даже не приступил к созданию главных сочинений. Для Глинки он был только исполнителем; неудивительно, что именно исполнением произведений самого Глинки Лист вскоре сумел изменить его мнение о себе.

В назначенный день, 20 (8) апреля, состоялся первый публичный концерт Листа в зале Дворянского собрания. Общее для многих зрителей впечатление от концерта лучше всего передали В. В. Стасов и композитор А. Н. Серов. Стасов вспоминал:

«Мы оба с Серовым уже часа за два до начала, назначенного в 2 часа дня, забрались в залу Дворянского собрания. <…> С первой же минуты мы были поражены необычным видом залы. Была поставлена маленькая четырехугольная эстрада на самой середине залы, между царской ложей и большой противоположной ей ложей… На этой эстраде помещалось два рояля, концами врозь, и два стула перед ними; ни оркестра, ни инструментов, ни нот, никаких других музыкальных приготовлений во всей зале не было видно. Скоро зала стала наполняться, и тут я увидал, в первый раз [в] своей жизни, Глинку. <…> Мы с Серовым были после концерта как помешанные, едва сказали друг другу по нескольку слов, а поспешили каждый домой, чтобы поскорее написать один другому свои впечатления, свои мечты, свои восторги… Тут мы, между прочим, клялись один другому, что этот день 8-го апреля 1842 года отныне и навеки нам священен и до самой гробовой доски мы не забудем ни одной его черточки. Мы были как влюбленные, как бешеные. И не мудрено. Ничего подобного мы еще не слыхивали на своем веку, да и вообще мы никогда еще не встречались лицом к лицу с такою гениальною, страстною, демоническою натурой, то носившейся ураганом, то разливавшейся потоками нежной красоты и грации»[282]Стасов В. В. Автобиография // Стасов В. В. Собрание сочинений. Т. 3. С. 1674, 1676.
.

Серов, в свою очередь, писал Стасову: «Вот уже почти два часа, как я оставил залу, а всё еще вне себя: где я? где мы? что это, наяву или во сне? неужели я точно Листа слышал? Надобно покаяться: я ожидал многого по описаниям, предчувствовал многое по какому-то неведомому убеждению, но действительность далеко за собою оставила все надежды! Счастливы, истинно счастливы мы, что живем в 1842 году, когда на свете есть такой исполнитель, и этот исполнитель заехал в нашу столицу и нам довелось его слышать… О, как я счастлив, какое сегодня торжество, как будто весь Божий свет смотрит иначе! И всё это наделал один человек своим исполнением! О, как велика великость в музыке!.. Да, теперь я понимаю, отчего Лист избрал себе инструментом пиано, и отчего он только исполнитель! Теперь я понимаю, что значит исполнять и что значит музыка»[283]Русская старина. 1876. № 4. С. 869.
.

Трудно что-либо добавить к этим восторженным отзывам не просто слушателей, но профессионалов, мнение которых было во многом определяющим для музыкальной общественности Российской империи того времени.

На следующий день Лист вновь играл в доме Виельгорских. Музыкальное собрание почтила своим присутствием императрица Александра Федоровна. А вечером его принимал у себя Одоевский. Среди гостей снова был Глинка. Тогда же Лист впервые познакомился с музыкой русского гения, сыграв интродукцию «Руслана и Людмилы». Присутствующие отмечали глубину исполнения и полное проникновение в художественный смысл произведения. Автор был покорен и признал за Листом большой и чуткий талант. Сам же Лист сразу и навсегда полюбил музыку Глинки. Правда, в этот приезд он еще только «пробовал ее на вкус», ограничившись импровизациями на ее темы.

«Русский композиторский урожай» Листа 1842 года составили транскрипции романса Михаила Виельгорского «Любила я», «Две русские мелодии. Арабески» (Deux mélodies russes. Arabesques) — «Соловей» Алябьева (Le rossignol, air russe dʼAlabieff) и «Цыганская песня» (Chanson bohémien) по песне Булахова «Ты не поверишь, как ты мила». Кроме того, была написана «Мазурка для фортепьяно, сочиненная любителем из Санкт-Петербурга. Парафраза Ф. Листа» (Mazurka pour piano composée par un amateur de St. Pétersbourg, paraphrasée par F. Liszt). Под именем «любителя из Санкт-Петербурга» скрывался Бернгард Густав фон Ленц (1819–1884), младший брат его друга и ученика Вильгельма фон Ленца.

22 (10) апреля Лист играл во дворце принца Петра Георгиевича Ольденбургского. Присутствовавший на этом вечере Вильгельм фон Ленц вспоминал: «Никогда не изгладится из памяти моей впечатление, произведенное на меня его игрой после 14-летнего перерыва!.. Лист играл у Принца свое удивительное переложение — секстет из „Сомнамбулы“ и „Приглашение к танцу“ Вебера… Видя мое неподдельное изумление, Лист, потрепав меня по плечу, сказал: „Да, с тех пор как вы познакомили меня в Париже с сочинениями Вебера, я сделал некоторые успехи“»[285]Цит. по: Уколова Е., Уколов В. Указ. соч. С. 59.
.

Вечером того же дня Лист вновь играл для всей императорской семьи по приглашению государыни Александры Федоровны.

Второй публичный концерт состоялся 23 (11) апреля в зале Дворянского собрания. Лист писал Мари д’Агу: «Зал был полон примерно на две трети, что с точки зрения дохода намного больше того, что дают другие хорошие и превосходные концерты (билет на концерт Листа стоил 15 рублей — чрезвычайно дорого. — М. З.). На этот раз присутствовал и Его Величество царь, что является исключительной честью»[286]Цит. по: Надор Т. Указ. соч. С. 129.
.

Через два дня началась Пасхальная неделя, во время которой публичные концерты были запрещены. Но Листу не удалось сделать перерыв в напряженном гастрольном графике — вплоть до 4 мая (22 апреля), даты третьего публичного концерта, он был вынужден ежедневно играть в частных домах и общаться с огромным количеством людей.

Седьмого мая (25 апреля) в зале Дворянского собрания Лист принял участие в благотворительном концерте Филармонического общества в пользу частных школ Санкт-Петербургского патриотического общества, патроном которого являлся принц Ольденбургский; 10 мая (28 апреля) дал четвертый публичный концерт в зале Энгельгардт. 12 мая (30 апреля) Лист играл на благотворительном концерте в пользу Санкт-Петербургской детской больницы. Через неделю состоялся пятый публичный концерт, снова в зале Энгельгардт.

Нельзя обойти молчанием очередное проявление благородства и чуткости Листа. В ночь на 17 мая Гамбург постигла трагедия: чудовищный пожар уничтожил практически весь старый город; сгорело более двух тысяч домов. Вскоре скорбная весть достигла Санкт-Петербурга. Музыкант одним из первых откликнулся на чужую беду — 22 (10) мая дал благотворительный концерт, весь сбор от которого, 40 тысяч рублей, отправил погорельцам.

Шестой публичный концерт Листа состоялся 27 (15) мая в зале Дворянского собрания, а на следующий день в доме графов Виельгорских было прощальное выступление, названное современниками «величайшим из музыкальных утр». Вечером Лист на пароходе отбыл из Кронштадта в Любек.

«Значение концертов, данных Листом в Петербурге, трудно переоценить, — считает Я. И. Мильштейн. — Во-первых, они явились первым шагом Листа на пути установления непосредственной связи с русской музыкальной культурой… Во-вторых, они по-своему содействовали росту русской музыкальной культуры»[288]Мильштейн Я. Указ. соч. Т. 1. С. 160.
. Лист узнал и полюбил Россию, а Россия узнала как самого Листа, так и то новое искусство, которое он нес и олицетворением которого являлся. Уезжая, Лист твердо вознамерился вернуться и посетить не только Санкт-Петербург, но и Москву.

Покинув Российскую империю, Лист продолжил «концертные гонки». Всё лето 1842 года прошло в переездах из одного города Европы в другой. В июне Лист ненадолго приехал в Париж, где встретился с матерью, детьми и Мари д’Агу, а также дал 30 июня благотворительный концерт в пользу хористов Парижской оперы.

Конец лета и начало осени Лист снова провел вместе с Мари на романтическом острове Нонненверт. Недолгая передышка, отдых и иллюзия тихого семейного счастья. Мучительный самообман еще продолжался…

В начале октября Лист вернулся к концертной деятельности и отправился в турне по городам Тюрингии. 22 октября, в день рождения музыканта, состоялся торжественный въезд в Веймар счастливых молодоженов — наследного принца Карла Александра Саксен-Веймар-Эйзенахского и его жены Софии. На следующий день Лист дал концерт при Веймарском дворе. 29 октября состоялась аудиенция у великой герцогини Марии Павловны, высказавшей горячее желание, чтобы Лист постоянно жил в Веймаре и стал придворным капельмейстером. 2 ноября был опубликован декрет о назначении Листа на эту должность. Но время оставить беспокойную концертную жизнь еще не пришло. Пока что Лист только принял на себя обязательство ежегодно проводить в Веймаре три месяца: два осенних (сентябрь и октябрь или октябрь и ноябрь) и февраль.

Пока не наступил «обязательный» февраль, Лист вновь отправился в путь: Утрехт, Ахен, Мюнстер, Амстердам, Лейден, Берлин…

Декрет от 2 ноября 1842 года о назначении Листа на должность придворного капельмейстера при Веймарском дворе

Среди всех треволнений и творческих переживаний Лист с болью думал о своих детях, оставшихся в Париже. «Нонненвертская идиллия» не смогла обмануть его. Он по-прежнему мечтал о семье, тосковал по дочерям и сыну и пытался даже на расстоянии принимать участие в их воспитании. Письмо Листа старшей дочери Бландине от 23 ноября дышит неподдельной любовью: «Дорогое мое дитя, надеюсь ты получишь это письмо в день твоего рождения (18 декабря — М. З.). Забыть этот день было бы для меня невозможно, и еще меньше способен я думать о нем без слез. Дорогое мое дитя, если бы ты могла хоть немного утешить твою мать за все те страдания, о которых ты позже узнаешь! Если бы ты только оправдала глубочайшие надежды моего сердца! Дитя мое, ты еще очень юна, но я не могу писать тебе так, как принято писать маленьким девочкам. Пусть тебя не беспокоит, если ты еще не понимаешь, что я хочу сказать, поймешь после. Поцелуй свою сестру Козиму и брата Даниеля; скажи им: папа любит их и заботится о них. А затем, дети мои, опуститесь на колени, кратко помолитесь, прочтите хором „Отче наш“, и да благословит вас Господь, и от этого снизошедшего на вас благословения, быть может, позже что-нибудь достанется и мне. Прощай, моя старшенькая, Господь с тобою, любимое дитя, в мое отсутствие работай хорошо и много, потому что, когда я вернусь, у тебя будет меньше времени для этого; избегай вспышек гнева в обращении с сестрой, братом и остальными; будь всегда благодарна бабушке, одним словом, постарайся, чтобы я нашел тебя такой, о какой мечтал. Ты можешь показать это письмо своей маме, она поможет тебе прочесть его»[290]Цит. по: Надор Т. Указ. соч. С. 132–133.
.

В конце во многом судьбоносного для Листа 1842 года в Берлине произошла его третья встреча с Вагнером, приехавшим в Берлин, сопровождая знаменитую певицу Вильгельмину Шрёдер-Девриент. Вильгельмина была приглашена участвовать в большом придворном концерте, а Вагнер надеялся добиться постановки своего «Летучего Голландца». В мемуарах он вспоминал об этой встрече, весьма точно и ярко передавая манеру общения Листа:

«В моем личном деле я на этот раз не пришел ни к какому определенному результату, но зато встретился здесь с Францем Листом, и встреча эта, представлявшая вообще для меня большой интерес, имела огромное, ни с чем не сравнимое значение для всего моего будущего. <…> В соседней комнате внезапно раздался знаменитый пассаж оркестрового аккомпанемента к арии мести Донны Анны, сыгранный в октавах и взятый в очень быстром темпе на рояле. „Вот и он сам!“ — воскликнула Шрёдер-Девриент. Лист вошел, чтобы проводить ее на репетицию концерта. К великому моему замешательству, она, злорадствуя, представила меня как того самого автора „Риенци“, с которым ему так хочется теперь познакомиться и которому он некогда в своем великолепном Париже указал на дверь. Мои серьезные уверения, что моя покровительница — конечно, лишь в шутку — сознательно искажает то, что я ей передал о моем прежнем визите к нему, видимо, успокоили Листа, тем более что к выходкам пламенной артистки он уже привык. Он сознался, впрочем, что совершенно не помнит моего визита к нему в Париже, но ему было больно и страшно допустить, чтобы кто-нибудь имел основание жаловаться на дурное обращение с его стороны. Искренняя сердечность и простота, с какой Лист говорил о недоразумении между нами, произвели на меня рядом с особенно возбужденными поддразниваниями несдержанной женщины необыкновенно приятное и подкупающее впечатление. Та манера, с какой он старался обезоружить ее беспощадно иронические придирки, являлась для меня чем-то новым и свидетельствовала о человеке, уверенном в своей совершенной корректности и гуманности. Вильгельмина стала, наконец, издеваться над его докторским дипломом, полученным недавно от Кёнигсбергского университета, нарочно смешивая почетный титул со званием „аптекаря“. В ответ на все эти издевательства Лист растянулся ничком на полу, показывая полную свою беспомощность против бури ее насмешек и прося пощады. Уходя, он опять обратился ко мне с сердечным заверением, что приложит все старания услышать „Риенци“ и, во всяком случае, постарается загладить впечатление, созданное несчастным стечением обстоятельств, и внушить мне лучшее о себе мнение. На этом мы расстались. В это свидание Лист произвел на меня особенно сильное впечатление той большой, почти наивной простотой и безыскусностью обращения, каждого слова, тем оттенком благородства, которое сквозило в его фразах и неизбежно увлекало собеседника. Это впервые объяснило мне то очарование, которому поддавались все, кому приходилось ближе общаться с ним, и о причинах которого я имел до сих пор совершенно ложное представление»[292]Вагнер Р. Моя жизнь. Т. 1. С. 325, 328.
.

Вскоре Лист сдержал обещание насчет «Риенци». Опера произвела на него настолько сильное впечатление, что он тут же принял решение подробнейшим образом изучить все произведения ее автора и всячески рекомендовать их к постановке «где только возможно». Таким образом, именно «Риенци», отношение к которому самого Вагнера будет впоследствии довольно критичным, навсегда соединил двух композиторов узами сначала творческой, а затем и личной дружбы.

Пока же их пути вновь разошлись почти на полтора года.

Новый, 1843 год Лист встретил в Берлине. В скором времени он намеревался вновь ехать с концертами в Россию — на этот раз провести в Петербурге «лишь короткое время, чтобы не пропустить Москву». В ожидании вторых российских гастролей Лист после выступлений в Берлине в конце января отправился в Силезию, в Бреслау, где с 21 января дал ряд концертов.

В Бреслау Листа с новой силой начала одолевать тоска по родине. В мечтах ему рисовалась жизнь в Венгрии вместе с Мари д’Агу. Он даже в очередной раз предложил ей это и, естественно, получил категорический отказ.

От одиночества спасало только искусство. 1 февраля Лист впервые выступил в качестве оперного дирижера — его дебютным спектаклем стала «Волшебная флейта» Моцарта.

Седьмого февраля Лист покинул Бреслау, ненадолго заехал в Берлин, где 16 февраля встал за дирижерский пульт с программой из сочинений Бетховена и Вебера, и направился к российской границе. Вместе с ним ехал верный друг Шандор Телеки, а также неизменный секретарь Гаэтано Беллони.

Программы варшавских концертов состояли в основном из произведений Шопена. Гениальная игра Листа, его искренняя любовь к польскому народу вызвали у варшавян восторг. Возможно, недавний отказ Мари переехать в Венгрию обострил патриотические чувства Листа, трансформировавшиеся в сочувствие к чужой стране. Каждый концерт заканчивался триумфом. Листу пришлось задержаться в Варшаве дольше запланированного. А в России его уже ждали…

Чтобы успокоить императрицу Александру Федоровну и оттенить неприятный осадок, который мог остаться у императорского двора от варшавских демонстраций, инспирированных приездом Листа, великосветская поклонница его гения Мария Калержи предприняла целую эпистолярную кампанию. Она писала государыне, что Лист скоро приедет и что его выступления в Варшаве не носят никакого политического характера. Российской публике оставалось только терпеливо ждать давно обещанного музыкального чуда.

Лишь 23 (11) апреля карета Листа въехала в Санкт-Петербург и направилась в ту же гостиницу Жана Кулона, в которой музыкант останавливался в прошлый раз. Уже на следующий день Лист должен был играть перед императорским двором, а на 26 (14) апреля был назначен его первый публичный концерт в зале Энгельгардт.

С первых дней пребывания в Санкт-Петербурге Лист почувствовал, что отношение к нему существенно изменилось. Ему казалось, что его приезд остался… незамеченным. Пресса о нем практически ничего не сообщала. И это в столице, в которой в прошлый раз его чуть ли не носили на руках, а газеты соревновались в восторженных рецензиях!

Некоторым утешением явилась статья в «Ведомостях Санкт-Петербургской городской полиции» после первого публичного выступления: «В то время, когда мы уже отчаивались слышать Листа в нынешнем году, он вдруг неожиданно явился среди нас и вчерашний день 14 апреля дал первый концерт в доме госпожи Энгельгардт. Восторг публики к нему не только не охладел, но еще более увеличился: прежние чувства перешли в какое-то чувство любви, в радушие, в привет старому знакомому, которому мы все обязаны столькими сладкими минутами в жизни. Вызовам и аплодисментам не было конца. На новом инструменте, нарочно для Листа изготовленном г-ном Лихтенталем, игра Листа еще удивительнее, волшебнее, очаровательнее… Слушать Листа — это не простое наслаждение, это счастье, блаженство, что-то выше обыкновенных житейских наслаждений. Оно мирит с жизнью, оно заставляет любить ее. <…> Скажите, можно ли роптать на жизнь, на судьбу, мимолетные житейские горести, если в этой жизни есть весна, с ее солнцем, зеленью и цветами, итальянская опера с Рубини и Лист с инструментом Лихтенталя?»[296]Цит. по: Уколова Е., Уколов В. Указ. соч. С. 104–105.

И всё же петербургская публика была явно не та, что год назад. Неужели она действительно просто устала ждать приезда Листа? Или варшавские события не остались незамеченными? Неужели искусство стало жертвой политики? И вновь беспристрастным «третейским судьей» выступил Стасов:

«Несмотря, однако же, на все эти отзывы о блестящем успехе Листа в 1843 году, это не была, на самом деле, сущая правда. Уже и осторожные фразы „Северной пчелы“ о скромности Листа, заставившей его взять и для своего второго концерта небольшую залу Энгельгардта вместо прежней громадной залы Дворянского собрания, могут показаться подозрительными. Отчего же Лист в 1842 году не проявлял этой самой скромности в Петербурге? <…> Нет, нет, дело состояло не в скромности, а в том, что публика уже меньше интересовалась Листом. У Петербурга была новая игрушка: итальянцы, а это было такое аппетитное блюдо, с которым уже ничто сравниться не могло. Итальянцы приходились по петербургским музыкальным потребностям и вкусам, как перчатка по руке. Людям, невежественным в музыке, ничего не надо лучше итальянской музыки и певцов. Когда явились у нас сначала Рубини, а потом и другие итальянские знаменитые певцы того времени, всякая другая музыка, кроме итальянской, ушла и спряталась на задний план. Итальянский фурор пылал во всей разнузданности. <…> Глинка в своих „Записках“ также дает понятие о нелепом энтузиазме нашей публики к итальянской музыке и к итальянским певцам, превосходившем всякое понятие. <…> В начале 1844 года Шуман писал про петербургскую публику: „Здесь все от итальянцев словно в бешенстве (besessen)…“ К Листу сочувствие всё более и более убавлялось. Значит, Петербургу было в 1843 году уже не до Листа, было не до всего того чудесного, поэтического, художественного, что давал он гениальною своею натурою в своих изумительных концертах, — всем нужна была только итальянская художественная фальшь, условность, бестолковая преувеличенность страстности или сахарности, безвкусия»[297]Стасов В. В. Лист, Шуман и Берлиоз в России. С. 33–35.
.

Искусство Листа оказалось слишком сложным. И политика была тут совершенно ни при чем — публика просто предпочла красиво развлекаться. Пресловутый «костюмированный концерт» был для нее гораздо привлекательнее «новой фортепьянной школы». В очередной раз! Поэтому-то о Рубини газеты писали охотнее, чем о Листе, а вовсе не потому, что певец казался более «благонадежным», чем пианист. Выяснилось, что «меломаны» Санкт-Петербурга ничем не отличаются от «меломанов» многих других европейских городов.

И всё же Лист остался верен своей благородной натуре. 30 (18) апреля в зале Дворянского собрания он вместе с Рубини дал утренний благотворительный концерт в пользу Санкт-Петербургской детской больницы.

Вечером того же дня Лист впервые слушал в театре «Руслана и Людмилу» Глинки. Опера привела его в восторг. Лист стал одним из самых активных пропагандистов творчества русского оперного реформатора. А написанный им вскоре «Черкесский марш (Марш Черномора) из оперы „Руслан и Людмила“» (Tscherkessenmarsch aus «Russian und Ludmilla») он часто и охотно включал в программу своих концертов.

Стасов писал: «Всего досаднее и больнее знать, что Глинку глубоко и серьезно оценили раньше всех — кто? — иностранные талантливые и гениальные люди… Первым заговорил Лист. Он стал рекомендовать Глинку русским. Какой срам и стыд! Но тогдашние русские этого не понимали. Они как осовелые сидели в итальянской опере и только похлопывали глазами. Но Лист глубоко понимал, что за талант Глинка, как он силен и нов, как оригинален. Он много играл „Руслана“ прямо по оркестровой, страшно сложной партитуре… он восторгался им, и даже тотчас переложил одно из капитальнейших созданий этой оперы — фантастически-восточный марш Черномора. „Лист в 1843 году слышал мою оперу. Он верно чувствовал все замечательные места“, говорил Глинка в „Записках“. Мог ли он сказать тогда эти слова про кого-нибудь из русских?»[298]Он же. Памяти М. И. Глинки: По случаю 50-летнего юбилея «Жизни за Царя» // Стасов В. В. Собрание сочинений. Т. 3. С. 824.

В ночь на 1 мая (19 апреля) карета Листа выехала из Петербурга по направлению к Москве, где он намеревался задержаться подольше. В Первопрестольную он прибыл вечером 4 мая (22 апреля) и остановился в гостинице «Дрезден» на Тверской площади. Первый публичный концерт прошел 7 мая (25 апреля) в здании Большого театра с ошеломительным успехом. В Москве Лист словно взял реванш за холодность Петербурга. Посыпались приглашения в частные дома и на приемы.

На приеме, данном в честь Листа 8 мая (26 апреля) в Немецком доме, он впервые услышал знаменитый цыганский хор Ильи Соколова, которым в свое время восхищался А. С. Пушкин. У Листа было особое отношение к цыганской музыке: он считал ее народной музыкой своей родины. И хотя хор Ильи Соколова пел исключительно русские песни, но своеобразная манера исполнения заворожила Листа. Впоследствии он говорил, что цыган нужно слушать, за исключением Венгрии, только в Москве, и не упускал случая «поехать к цыганам».

Публичные концерты Листа прошли 9 мая (27 апреля), 11 мая (29 апреля), 14 (2), 16 (4), 21 (9), 24 (12) и 28 (16) мая[301]Сохранились ценнейшие мемуарные источники, подробно освещающие пребывание Листа в Москве в 1843 году. См.: Научно-исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки. Ф. 318. Д. 12. Дневник Е. В. Филатьевой за 1843 г. См. также: Уколова Е., Уколов В. Указ. соч.
.

Шестнадцатого мая Лист играл на органе в лютеранском соборе Святых Апостолов Петра и Павла в Старосадском переулке. Отзывы современников об этом концерте, в отличие от остальных выступлений Листа, неоднозначны: многие слушатели (в частности, московский почт-директор Александр Яковлевич Булгаков) сочли, что органист он весьма посредственный, что не мешало им оценить благородство музыканта. Булгаков вспоминал: «…за билет для впуска в кирху платили по 10 руб., а роздано их было 1000, то и собрано было около 10 000 рублей в пользу бедных сирот, коих призревает Лютеранская церковь. <…> Весьма утешительно видеть, когда к дарованию гениальному присовокупляется еще душевная доброта. Не один артист еще не давал стольких доказательств своей щедрости и добродетели. Он всюду ссыпает обеими руками то, что обеими руками наживает. Благородные сии чувства выказываются беспрестанно в разговорах Листа, но скромно, без всякого чванства»[302]Цит. по: Уколова Е., Уколов В. Указ соч. С. 154–155.
.

Думается, следовало бы гораздо больше внимания уделять как раз этой стороне натуры Листа, нежели многочисленным сплетням, сопровождавшим его русские гастроли. Экзальтированные петербургские и московские барышни сообщали друг другу о «сердце, разбитом красавцем-пианистом»; мужская половина населения судачила о ночных кутежах у цыган и подсчитывала количество вина, выпитого иностранной знаменитостью.

Насчет якобы имевших место любовных похождений Листа можно утверждать: столичные красавицы выдавали желаемое за действительное; они пали жертвой той же «листомании», что и их европейские товарки. Их чувства имели ту же природу, что и «влюбленности» современных фанаток в своих кумиров. Лист всегда отличался галантностью, а его яркая внешность, природное обаяние и гениальный дар довершали образ «сказочного принца». Но любезность по отношению ко всем — защитная маска публичной фигуры, как бы сказали сегодня, стереотип поведения «звезды». По своему положению знаменитости Лист вынужден был быть приятным для всех — отпускать комплименты женщинам и поддерживать застольные беседы с мужчинами. А в том, что отсутствие у него высокомерия трактовалось как панибратство, его вины не было.

Гораздо важнее свидетельства современников о творческом росте Листа. И если русские, по словам Стасова, не сумели оценить гений Глинки, то таланту иностранного артиста дали очень глубокий анализ, причем не только музыканты. Одним из таких тонких ценителей был историк литературы, критик и публицист Степан Петрович Шевырев (1806–1864). Он отмечал: «В 1839 году, в Риме, я слышал в первый раз игру Листа. С тех пор прошло не так много времени, и если бы я не видел в лицо того же самого художника, то никак бы не мог поверить, что играет тот же Лист, которого слышал я назад тому четыре года. Так изменился он, так неизмеримо вырос в это время… Тогда, в поре кипенья неустоявшихся еще сил, он предавался каким-то неистовым порывам игры необузданной. Его инструмент и всё его окружавшее бывало нередко жертвою его музыкальных припадков. В парижских журналах, когда описывали его концерты, встречались подобные фразы: „четыре рояли были побиты неистовою игрою Листа“. Иные сравнивали его с Кассандрою, одержимою духом видений; другие с беснующимся; третьи просто с демоном, который выражает свои мучения на фортепиано и убивает свой инструмент в порывах ярости. С тех пор сделалось общим местом находить в игре Листа что-то демоническое, чего не было и тогда… но что уж вовсе нейдет к современному Листу, который явился к нам в самой цветущей поре своего развития, во всей стройности сил возмужавшего гения… Не скрою, что сначала я слушал его здесь с предубеждением, составленным в Риме, но скоро он овладел мною, и с третьей пьесы я уже испытывал на себе всю власть и силу его волшебных звуков»[303]Шевырев С. Несколько слов о Листе // Москвитянин. 1843. № 5. С. 316.
.

28 (16) мая Лист дал последний, благотворительный концерт в Москве. Через четыре дня он уже возвратился в Санкт-Петербург. На этот раз Лист выступал здесь в основном вместе с другими артистами, чаще всего с Рубини. Их концерты прошли 4 июня (23 мая), 6 июня (25 мая), 8 июня (27 мая). Лишь 14 (2) июня Лист дал сольный концерт, где на новом рояле Лихтенталя под названием piano-orchestre впервые публично исполнил транскрипцию «Марша Черномора».

Утром 17 (5) июня Лист дал прощальный концерт, а ночным пароходом отбыл из Кронштадта в Любек. Из России он увозил произведение с характерным названием «Воспоминание о России. Листок из альбома» (Souvenir de Russie. Feuillet d’album).

В связи с этим на первый взгляд спешным отъездом коснемся еще одного эпизода, едва ли не наиболее широко растиражированного в литературе о Листе. Александр Ильич Зилоти описывает его со слов самого Листа: «Весною 1886 года Лист мне сообщил, что… собирается поехать в Россию, но что он не может решить поездку, пока не получит собственноручного приглашения от императора Александра III или императрицы Марии Федоровны. Я удивился такому условию приезда. Лист мне тогда рассказал:

„Когда я концертировал в России, я был приглашен играть у Николая I; во время моей игры Государь подозвал своего адъютанта и стал о чем-то с ним разговаривать. Я перестал играть; наступила тишина. Император подошел ко мне и спросил, отчего я бросил играть. Я ответил: ʼкогда Ваше Величество разговаривает, все должны молчать’. Николай I с минуту на меня с недоумением посмотрел; потом вдруг нахмурил брови и сухо сказал: ʼгосподин Лист, экипаж вас ждет’. Я молча поклонился и вышел. Через полчаса в гостиницу ко мне явился полицмейстер и сказал, что через шесть часов я должен покинуть Петербург, что я и сделал. Вот поэтому-то я и могу вернуться в Петербург только по личному приглашению императора и должен ждать этого приглашения“»[304]Цит. по: Зилоти А. Указ. соч. С. 50–51.
.

Однако в день отъезда Лист не мог играть перед Николаем I; более того, он вообще не играл при дворе после возвращения из Москвы, при этом пробыл в Санкт-Петербурге более двух недель. Если же предположить, что инцидент произошел 24 (12) апреля, в самом начале гастролей 1843 года, во время концерта в присутствии императорской фамилии, то тем более нельзя говорить о высылке Листа из Петербурга: после придворного концерта он провел неделю в Петербурге, затем месяц в Москве и еще две недели в Петербурге!

При обилии мемуарной литературы, посвященной приезду Листа в Россию, нет больше ни одного упоминания об описанном Зилоти инциденте. Но если бы он действительно имел место, то смаковался бы всем высшим светом Петербурга и был бы едва ли не главной новостью. Значит, эпизод следует считать одним из «николаевских» анекдотов. Зачем Листу понадобилось спустя 43 года рассказывать его Зилоти, сказать трудно (сам Зилоти никак не мог придумать подобное). Скорее всего, в рассказе Листа есть некоторая доля артистической рисовки, временами свойственной ему. Красивая остроумная фраза, образ независимого молодого гения — немощные старики порой приукрашивают поступки своей молодости и выдают за свершившееся то, что лишь хотели сделать. Да еще и такое заманчивое оправдание отказа еще раз посетить Россию: «император духа приедет только по личному приглашению царствующего императора».

Повторяем: не следует преувеличивать степень «конфликта» между Николаем I и Листом. Лист любил Россию и внес огромный вклад в развитие ее культуры, до сих пор недооцененный. Масштаб его личности достоин большего, чем сохранение в памяти избитых анекдотов при фактическом забвении действительно важных сведений, касающихся творчества Листа, его благородства и бескорыстия.

Два оставшихся летних месяца 1843 года Лист с Мари д’Агу и детьми провел на острове Нонненверт. Это был последний приезд в их «маленький рай», последний всплеск угасавшего чувства. Лист отдыхал после напряженных гастролей в России и пытался писать. Мари делала наброски для романа. Время пролетело незаметно…

В начале осени они расстались. Мари с детьми отправилась в Париж; детей вновь взяла к себе мать Листа, жившая в то время в просторной квартире на улице Бланш (rue Blanche), недалеко от улицы Монтолон.

Для Листа передышка перед очередным гастрольным марафоном подошла к концу. На этот раз его ждал Мюнхен, где 28 октября публика устроила в его честь факельное шествие.

В Мюнхене Лист познакомился с художником Вильгельмом Каульбахом, творчество которого произвело на него сильнейшее впечатление. Далее путь Листа лежал в Аугсбург, затем в Нюрнберг, Штутгарт, Карлсруэ, Мангейм, Гейдельберг. Концерты следовали один за другим. Лишь в середине декабря Лист прибыл в Веймар, чтобы приступить к исполнению обязанностей капельмейстера — впервые в жизни.

Седьмого января 1844 года Лист дирижировал в Веймаре концертом, в программе которого была Пятая симфония Бетховена. В этот приезд он, согласно условиям контракта, прожил в Веймаре до конца зимы, а в последних числах февраля уехал в Дрезден, чтобы продолжить концертную деятельность.

В Дрездене состоялась новая встреча с Вагнером. 29 февраля Лист присутствовал на представлении «Риенци» в Дрезденской придворной опере, где год назад Вагнер занял должность капельмейстера. Вагнер вспоминал: «Я встретил его во время представления в уборной Тихачека, и здесь он так определенно и ясно высказал свое почти восторженное одобрение, что тронул меня до глубины души. И если это свидание не привело нас к более тесному сближению, то объясняется это тем особенным состоянием, в котором тогда находился Лист и которое заставляло его искать всё новых возбуждающих впечатлений. Тем не менее с этого момента всё чаще и чаще давал он мне свидетельства своего искреннего ко мне расположения. Видно было, что впечатление, которое я произвел на него, было прочно и серьезно, и участие его ко мне стало принимать самые яркие формы. Отовсюду, куда только ни заглядывал он в своем триумфальном шествии по миру, приезжали в Дрезден люди, принадлежащие большею частью к высшим кругам, чтобы услышать моего „Риенци“. Отзывы Листа о моей опере, отдельные исполненные им номера заставляли их ждать впечатлений необыкновенных и значительных»[308]Вагнер Р. Моя жизнь. Т. 1. С. 363–364.
.

Действительно, именно после этой встречи Лист по-настоящему стал принимать участие в судьбе Вагнера, всё чаще давая ему возможность убедиться в своем искреннем расположении, оказывая ему практическую помощь. Он пропагандировал произведения Вагнера, добивался их постановки, дирижировал ими, снабжал коллегу деньгами и ценными советами, опекал его, как собственного сына. Натура Листа позволяла ему гораздо прочнее стоять на земле, а не витать в облаках, что было свойственно порывистому Вагнеру. Можно смело утверждать, что без поддержки Листа, проявлявшейся во всём — от незначительных житейских мелочей до критических ситуаций, — Вагнер не смог бы достичь вершин творчества, а возможно, вообще погиб бы. Так что Лист, почти ровесник Вагнера, в некоторой степени является его творческим отцом.

Что же касается того «особенного состояния» Листа, о котором пишет Вагнер, то во многих биографиях Листа говорится, что тогда он познакомился и даже влюбился в одну весьма экстравагантную особу — танцовщицу, получившую широкую известность как Лола Монтес (Montez). Ее выступления проходили с огромным успехом не столько из-за хореографического мастерства исполнительницы, сколько из-за ее необычной яркой красоты.

У Лолы было множество поклонников. Но ее личность наилучшим образом раскрывается во взаимоотношениях с самым титулованным из ее любовников, которым в 1846 году стал шестидесятилетний баварский король Людвиг I, для которого эта страсть оказалась роковой. Король позволял своей фаворитке всё, а она беззастенчиво пользовалась этим. В 1847 году Людвиг заказал портрет Лолы для Галереи красавиц мюнхенского замка Нимфенбург, благодаря чему мы можем по достоинству оценить ее внешность. Любила ли она стареющего монарха? Будучи законченной эгоисткой, Лола просто по полной программе использовала подаренный судьбой шанс. Не боясь общественного мнения, король осыпал возлюбленную поистине монаршими дарами: драгоценности, собственный выезд, дворец, пожизненная немаленькая пенсия, наконец, титул графини фон Ландсфельд (von Landsfeld)… Что еще нужно «скромной танцовщице»? Но она не остановилась на достигнутом — начала вмешиваться в политику, требуя, чтобы Кабинет министров являлся… в ее салон! Она вела себя настолько вызывающе, что терпение придворных кругов истощилось. Королю вполне могли простить наличие зарвавшейся фаворитки (Лола не стеснялась бесконечных публичных скандалов, дискредитировавших не только ее, но и короля) и даже растрату казны. Но, с точки зрения баварцев, «кухарка не может управлять государством». Лола стала искрой, взорвавшей пороховую бочку народного недовольства. 11 февраля 1848 года толпа возмущенных горожан пошла на штурм дома Монтес. В последний момент полиция успела вывести Лолу через черный ход. Она спешно покинула Мюнхен и после долгих странствий по Европе поселилась в Нью-Йорке. Что же касается короля, то февральская революция повлекла за собой уже гораздо более серьезную мартовскую: 20 марта Людвиг I подписал отречение от престола в пользу своего старшего сына Максимилиана.

Такой была женщина, с которой многие биографы связывают имя Ференца Листа. Однако нет ни одного достоверного документального свидетельства — письма, мемуарного источника, признания Листа или Лолы, — что они были любовниками[310]См.: Walker A. Franz Liszt. Vol. 1. P. 393–394.
. Сама Лола Монтес оставила обширные воспоминания[311]См.: Memoiren der Lola Montez (Gräfin v. Landsfeld): In 2 Bd. / Herausgegeben und mit einem Nachwort versehen von K. Wilhelms: Frankfurt/M., 1986: Burr C. C. Autobiography and lectures of Lola Montez. London, 1860.
, но о связи с Листом там нет ни единого слова! Лист вообще упоминается в них лишь однажды, в связи с разговором автора с Жорж Санд, в котором женщины сравнивают его с Тальбергом. Чем вызвана такая скрытность, если любовная связь имела место? Лола могла бы гордиться, что заполучила в свои сети «короля пианистов» перед тем, как покорить короля Баварии.

Более того, 30 марта Лола была уже в Париже, где участвовала в премьере оперы Галеви «Лаццарони, или Просто хорошо спать» (Le Lazzarone, ou Le bien vient en dormant). Значит, ее общение с Листом не могло длиться более трех недель. Сам Лист вернулся из Дрездена в Париж 5 апреля, через неделю после выступления Лолы. Утверждение некоторых биографов Листа, что в дальнейшем Монтес сопровождала его в турне по Европе, также не подтверждается документально: из Парижа музыкант поехал по городам Южной Франции, Лола же была в Варшаве и Санкт-Петербурге. Маршруты их никак не совпадают.

Лола Монтес и Ференц Лист, безусловно, были знакомы. Но утверждение, что между ними существовала любовная связь, не имеет никаких доказательств.

Листу тогда было не до любовных утех. В Париже произошел окончательный разрыв с Мари д’Агу. 11 апреля Лист писал ей: «Я очень печален и глубоко удручен. Я пересчитываю одно за другим все огорчения, которые я Вам причинил, и никто и ничто никогда не сможет спасти меня от самого себя. Я больше не хочу говорить с Вами, не хочу видеть Вас, еще того меньше, писать Вам. Разве не сказали Вы, что я комедиант? Да, наподобие тех, кто, выпив чашу с ядом, играет умирающего гладиатора. Всё равно. Молчание должно наложить печать на все страдания моего сердца»[313]Correspondance de Liszt et de la Comtesse d’Agoult. Vol. 2. P. 338.
.

Среди биографов Листа принято обвинять во всех смертных грехах Мари д’Агу. В глазах почитателей спутнице гения всегда достается незавидная роль виновницы всех страданий, которые обрушиваются на кумира. Не избежала этой участи и Мари. Ее обвиняли в эгоцентризме, черствости, тщеславии, чуть ли не в том, что она тормозила творческое развитие Листа. Мари, безусловно, была своенравна и чрезвычайно самолюбива, не отличалась способностью любить жертвенно, считала, что в первую очередь сама достойна преклонения. Но Лист всегда на первое место ставил свое искусство. Двум пылким творческим натурам очень трудно было уживаться, винить никого из них за это нельзя.

Мари нельзя однозначно назвать злым гением Листа. Мы уже говорили, что его литературное наследие описываемого периода — плод соавторства с Мари, безусловно имевшей писательский дар. А вот признание Листа из его дневника за август 1838 года: «Сегодня она сказала мне: „Вы должны лучше использовать свое время, работать, учиться, упражняться…“ Частенько она бранила меня (на свой лад) из-за моей небрежности и беззаботности. Я опечален ее словами. Я должен работать и с большей пользой использовать свое время»[314]Цит. по: Мильштейн Я. Указ. соч. Т. 1. С. 490.
. При этом ее опека бывала порой назойливой и вызывала у Листа скрытое раздражение.

Их связь нельзя назвать случайной. Случайные связи не длятся более десяти лет, их не спасают ценой душевных терзаний, не склеивают иллюзиями, разлуки для них губительны. Однако именно после длительных разлук чувства Мари и Ференца вспыхивали с новой силой, и им казалось, что счастье возможно. Лист и Мари действительно по-настоящему любили — и при этом мучили, раздражали и не понимали друг друга.

Почему же они так и не смогли остаться вместе, несмотря на неоднократные попытки сохранить отношения? Я. И. Мильштейн точно заметил: «Картина их жизненной драмы: с одной стороны, обоюдное стремление к счастью, к созданию гармонии в своих личных отношениях; с другой — различие восприятий, мыслей и чувств, различие характеров. <…> Разрыв этот был неизбежен, и вовсе не потому, что М. д’Агу была неискренна в своей любви к Листу или не сумела оценить листовский гений, и уж, конечно, не потому, что Лист был непостоянен в своих привязанностях, а вследствие глубокой противоположности их натур»[315]Там же. С. 167–168.
.

Скорее уж Мари стала «злым гением» Листа после их окончательного разрыва. Отношение Листа к бывшей возлюбленной, учитывая его незлопамятную и мягкую натуру, без сомнения, осталось бы самым дружеским, но она повела себя совершенно по-другому.

Летом 1844 года Мари завершила роман «Нелида» (Nélida). Название представляет собой анаграмму имени Даниель; в дальнейшем Лист в переписке предпочитал называть Мари не иначе как Нелидой. Правда, опубликовать роман (естественно, под псевдонимом Даниель Стерн) Мари решилась лишь спустя почти два года, но сам факт его написания говорит о многом. Многочисленные общие знакомые и друзья без труда узнавали в благородной и возвышенной аристократке Нелиде саму Мари, а в бессердечном плебее-художнике Германе Ренье донельзя очерненного Листа. Только такой неисправимый романтик, как Лист, мог поначалу ничего не заметить. В письме Феликсу фон Лихновскому он писал: «Искреннее одобрение стиля и некоторые замечания относительно построения книги, о чем я ей (Мари. — М. З.) писал, нашли в ней полное сочувствие; она даже сообщила мне, что сама не считает книгу превосходной. Если Вас это интересует, то попросите, чтобы она дала Вам оригинал или копию моего письма о Нелиде… Она не будет ничего иметь против пересылки его Вам, так как я знаю, что она показывала его многим друзьям, которые, я, право, не понимаю почему, ожидали, что я восприму опубликование этого романа как оскорбительный выпад против меня. Честно говоря, если бы я не был твердо убежден в том, что во мне скрывается другое существо, чем то, которое обнаруживают во мне кое-где некоторые люди, то я бы уже давно выбросил за окно весь вздор моей утомительной карьеры и занялся бы тем, чтобы есть более или менее аппетитные колбасы в Дебреце и Темешваре»[316]Цит. по: Там же. С. 490–491.
.

Уже после публикации романа Лист писал Мари 3 января 1847 года: «Нет, сто раз нет, я ни на мгновение не был уязвлен чтением этой книги. Я сказал это и повторял это двадцать раз ста лицам, которые меня в этом не поддерживают, несмотря на то, что я никакой горечи не испытываю»[317]Цит. по: Там же. С. 491. См. также: Correspondance de Liszt et de la Comtesse d’Agoult. Vol. 2. P. 370.
. Лишь с годами он до конца прочувствовал всю низость поступка Мари, выставившей на всеобщее обозрение их самые сокровенные отношения, да еще и в окарикатуренном виде. Лист никогда не помышлял о мести — он просто не был способен на нее, — но до конца жизни ощущал горечь разочарования…

Из Парижа Лист уехал в смятенных чувствах. Концертная гонка была для него единственным средством забыться. Лион, Дижон, Марсель, Тулон, Ним, Монпелье, Тулуза, Бордо, Ангулем…

Восьмого октября в По Лист встретил свою первую любовь Каролину де Сен-Крик, ныне графиню д’Артиго. Показалось, что его жизненный цикл замкнулся. Лист даже оставил «музыкальное завещание» — написал на слова Гервега романс «Хотел бы я умереть…» (Ich möchte hingehn). «Эта песня — завещание моей юности; поэтому не лучше, но также и не хуже»[319]Цит. по: Raabe P. Op. cit. Bd. 2. S. 349.
, — написал сам Лист на рукописи. Очень характерно, что мелодия этого романса напоминает лейтмотив Тристана из музыкальной драмы Вагнера «Тристан и Изольда» — гимн Любви и Смерти. Каролина была замужем, имела маленькую дочь. У их отношений не было будущего — лишь воспоминания, но эти воспоминания были в то время для Листа живее и сильнее того, что окружало его в действительности.

Обязательство вернуться осенью в Веймар Лист не выполнил. Свой день рождения он встретил в Мадриде. 7 ноября он играл при испанском дворе перед юной королевой Изабеллой II, которая наградила музыканта Королевским Достопочтенным орденом Карлоса III — высшим гражданским знаком отличия Испании. 4 декабря Лист покинул Мадрид и отправился в Кордову, а затем в Севилью, где дал концерт 17 декабря. Новый год он встречал в Кадисе, откуда послал извинения великому герцогу Карлу Фридриху Саксен-Веймар-Эйзенахскому:

«Когда прошлой осенью я решил отправиться в поездку по Испании, то никак не думал, что эта поездка неизбежным образом задержит мое возвращение в Веймар. Всё говорило за то, что на Мадрид и Лиссабон достаточно будет двух месяцев. Но дорожные трудности, последствия рекламы, которые в этой стране, куда до настоящего времени не отваживался проникнуть ни один настоящий артист, заранее предсказать было невозможно, и, помимо того, роковая власть „непредвиденного“, господство и проявление которой здесь несравненно сильнее, чем в других странах, привели к моему затянувшемуся сверх всякой меры опозданию. <…> Простите мне, Ваше Высочество, что я всё еще завишу от множества обстоятельств и, вопреки своим надеждам и намерениям, не могу посвятить большую часть своего времени той почетной службе, которую Ваше Высочество мне поручили. Но ярмо мое год от года делается всё легче, и недалеко уже то время, когда я — в соответствии со своими желаниями — смогу пустить корни в Веймаре и, надеюсь, наилучшим образом ответить на проявленную ко мне Вашим Высочеством доброту»[320]Цит. по: Надор Т. Указ. соч. С. 141–142.
.

Из Кадиса Лист отправился в Португалию. В Лиссабон он приехал 15 января и дал здесь дюжину концертов.

Двенадцатого февраля композитор завершил новое произведение для тенора, баритона и мужского хора в сопровождении фортепьяно — «Кузнец» (Le Forgeron) на стихи аббата Ламенне, постаравшись вслед за своим духовным наставником максимально отразить надежду на лучшее будущее для честных тружеников, «на стороне которых Бог». Согласно Августу Гёллериху, именно «Кузнец» Листа впоследствии вдохновлял Вагнера при сочинении сцены ковки меча Зигфрида.

Двадцать пятого февраля Лист покинул Лиссабон и выехал по направлению на Гибралтар. Снова Испания: Малага, Валенсия, Барселона, Гранада. В конце апреля Лист вернулся во Францию. 28 апреля он писал аббату Ламенне из Марселя: «В июле я отправлюсь в Бонн на открытие памятника Бетховену (на который Лист пожертвовал крупную сумму в 1839 году. — М. З.), где будет исполнена написанная мною по этому случаю кантата… Когда же настанет зима, я вновь начну свою службу при Веймарском дворе, которой придаю большое значение»[322]Цит. по: Там же. С. 145.
. Упомянутая в письме «Торжественная кантата к открытию памятника Бетховену в Бонне» (Festkantate zur Enthüllung des Beethoven-Denkmals in Bonn) была сочинена по поручению комитета по сооружению памятника на слова немецкого писателя, поэта и историка литературы, профессора Йенского университета Оскара Людвига Бернгарда Вольфа (Wolff; 1799–1851). Интересно, что во второй части своей кантаты Лист использовал Andante cantabile из Трио B-dur (op. 97) самого Бетховена. «Торжественная кантата» — единственное в этот период произведение Листа, которое он самостоятельно инструментовал, что свидетельствует о росте его композиторского мастерства.

В ожидании торжеств по случаю открытия памятника Лист уехал в Гренобль. Желание хоть ненадолго посетить Париж, где жили его дети, наталкивалось на невозможность прервать или изменить гастрольный тур, реклама которого благодаря стараниям верного Беллони далеко опережала его приезд. 18 мая Лист, убеждая самого себя, писал аббату Ламенне: «Что касается воспитания, то трудно было бы найти лучшее решение, чем то, которое по совету м-м д’А. я принял в прошлом году. Моя старшая дочь получает самое лучшее, какое только может быть, воспитание у м-м [Луизы] Бернар. По свидетельству всех касающихся этого вопроса писем, которые я получаю, ее физическое, нравственное и умственное развитие идет согласованно, самым успешным образом. 3000 франков в год, которые я по частям, каждые четыре месяца (опять-таки по просьбе м-м д’А.) посылаю господину Массару, полностью покрывают в настоящее время расходы по ее воспитанию. О младшей, отличающейся более хрупким здоровьем Козиме никто бы не мог заботиться лучше моей матушки, которая ее обожает и которая в течение пяти лет держала у себя всех троих моих детей и в изобилии окружала их заботливостью и нежностью»[324]Цит. по: Там же.
.

Июнь и почти весь июль Лист провел в Швейцарии, где давал концерты в Цюрихе и Базеле. В Базеле он познакомился с Иоахимом Раффом, и тот впервые исполнил обязанности его секретаря во время бетховенских торжеств в Бонне.

Одиннадцатого августа Бетховенский фестиваль в Бонне был открыт. Исполнялись Девятая симфония и «Торжественная месса» «титана немецкой музыки» под управлением Людвига Шпора. На следующий день ровно в полдень состоялось открытие памятника Бетховену на Мюнстер-плац (Münsterplatz) неподалеку от дома, где родился композитор. На торжественном концерте уже сам Лист дирижировал Пятой симфонией и финалом оперы «Фиделио»; кроме того, он сыграл бетховенский фортепьянный концерт Es-dur. 13 августа, в последнем концерте трехдневного фестиваля, была исполнена «Торжественная кантата» Листа. По отзыву Берлиоза, «Лист превзошел все ожидания, связанные с его большим композиторским талантом»[327]Berlioz H. Literarische Werke. Leipzig, 1903. S. 411.
.

На бетховенские торжества съехались гости со всей Европы: Фридрих Вильгельм IV Прусский с супругой, британская королева Виктория и принц Альберт; эрцгерцог Фридрих Австрийский; Гектор Берлиоз, Джакомо Мейербер, Игнац Мошелес, Женни Линд, Полина Виардо и… Лола Монтес.

Поведение Лолы на фестивале во многом дискредитировало Листа. Она утверждала, что является «гостем Франца Листа». На самом деле ни Лист, ни кто-либо другой ее не приглашал[329]См.: Walker A. Franz Liszt. Vol. 1. P. 424.
— она сама не могла пропустить такое событие, поскольку была одержима идеей покорить сердце «какого-нибудь принца»; а здесь для этого предоставлялся уникальный шанс. 13 августа в банкетном зале отеля «Звезда» (Der Stern) состоялся банкет на 550 персон. Лола ухитрилась проникнуть на это торжество, опять же прикрываясь именем Листа и нарушив своим присутствием порядок рассаживания гостей. Пресса не упустила случай посмаковать пикантные подробности происшествия на банкете и вновь связать ее имя с Листом — абсолютно безосновательно. Лист, избегавший встреч с Лолой Монтес, невольно оказался замешанным в скандале, вместо того чтобы пожинать заслуженные лавры фактического организатора Бетховенского фестиваля.

А ведь памятник Бетховену в Бонне можно с полным правом назвать даром Листа не только городу, но и всем истинным ценителям искусства. Не важно, что его единственное условие, поставленное в 1839 году при передаче комитету недостающих средств, — чтобы автором памятника стал Бартолини, — не было выполнено: выбор пал на Эрнста Юлиуса Хенеля. Если бы не вклад Листа, позорная волокита, недостойная памяти великого Бетховена, легла бы пятном не только на немцев, но на всё человечество. Во многом благодаря его усилиям торжества по случаю открытия памятника прошли исключительно удачно. Однако современники не оценили его самоотверженность — на него была обрушена несправедливая критика. Глубоко уязвленный и расстроенный, Лист покинул Бонн. Переживания вскоре привели к тяжелой болезни. Для поправки здоровья и восстановления сил он отправился из Кёльна в Баден-Баден.

Едва оправившись, Лист вновь пустился в «концертное путешествие». Всю осень он переезжал: Страсбург, Мец, Нанси, Реймс, Нант. Лишь в декабре утомленный, но восстановивший душевное равновесие и полный новых творческих планов Лист прибыл в свою новую «тихую гавань» — Веймар, где надеялся, кроме исполнения капельмейстерских обязанностей, написать оперу «Божественная комедия» по мотивам поэмы Данте на либретто французского поэта Жозефа Отрана (Autran; 1813–1877). К сожалению, этому замыслу не суждено было сбыться.

Прежде чем продолжить концертную гонку, Лист весь январь и февраль 1846 года честно выполнял обязанности капельмейстера в Веймаре. Получив «свободу передвижения», он отправился в Вену, где с 1 марта по 4 апреля дал десять концертов, выехав только в Брюнн (Brünn) на три концерта 12–24 марта. Именно в Вене состоялось личное знакомство Листа с Антоном Рубинштейном, с которым впоследствии он не раз с удовольствием общался.

Из Вены путь Листа лежал в Прагу. С 13 по 19 апреля он играл три концерта перед пражской публикой, встретившей его с восторгом. 30 апреля на пароходе «Эрцгерцог Иоганн», принадлежавшем Дунайскому пароходству, Лист прибыл к основной цели своего путешествия — в Пешт!

Тем же вечером хор и оркестр Национального театра под управлением Ференца Эркеля исполнил в честь Листа серенаду и устроил под его окнами факельное шествие. Тот, в свою очередь, в ожидании первого концерта с огромным удовольствием, если не сказать с восторгом, познакомился с творчеством скрипача и руководителя цыганского оркестра Михая Фаркаша (Farkas Mihály, 1829–1890).

Третьего мая в зале «Вигадо» состоялся первый концерт Листа. Три дня спустя при огромном стечении народа там же был сыгран второй концерт, весь доход от которого — 1800 форинтов — музыкант пожертвовал на основание первой венгерской консерватории.

Венгры не остались в долгу у знаменитого земляка. Именем Ференца Листа было решено назвать одно из судов Дунайского пароходства. Художник Миклош Барабаш (Barabs Miklós, 1810–1898) написал портрет Листа в национальном венгерском костюме, ставший впоследствии одним из самых известных изображений композитора. На пюпитре рояля за фигурой Листа художник изобразил подлинную рукопись «Венгерского штурмового марша» (Maguar induló. Ungarischer Sturmmarsch), написанного Листом еще в 1843 году и посвященного Шандору Телеки: In Freundschaft und Bruderschaft.

Растроганный всеобщим искренним поклонением, 8 мая на торжественном обеде в его честь Лист впервые публично заявил о желании оставить концертную деятельность и посвятить все силы композиции. Скорее всего, его слова не были восприняты всерьез.

Начиная с 9 мая у Листа не было ни дня отдыха. Если он не выступал в концертах, то встречался с деятелями культуры, политиками, любителями искусства. Так, в обществе графа Иштвана Сеченьи он посетил строительство Цепного моста, соединяющего Буду и Пешт. 13-го числа специально для Листа в Национальном театре была исполнена опера Эркеля «Ласло Хуньяди». Это событие увековечено в литографии Миклоша Барабаша, на которой Лист собственноручно написал по-немецки: «Ференцу Эркелю с дружеским преклонением Ференц Лист. 13 мая. Пешт 1846» (оригинал хранится в Музее-квартире Листа в Будапеште). Примечательно, что в данном случае Лист называет себя венгерским именем «Ференц», тогда как обычно подписывался именем «Франц».

Вечером в зале «Вигадо» Лист дал благотворительный концерт в пользу приюта для мальчиков имени наместника Йожефа. С первого же дня его пребывания в Пеште прошел слух, что знаменитый соотечественник никому не отказывает в денежном вспомоществовании. Листа буквально атаковали просители — ему было подано более 160 просьб, и никто не ушел с пустыми руками.

Четырнадцатого мая Лист покинул Пешт и вновь отправился в Вену, где в концерте 17 мая дирижировал увертюрой к опере Эркеля «Ласло Хуньяди». Впечатления от посещения родины не отпускали его. Конец мая и весь июнь он провел в Греце (Grätz) у Феликса фон Лихновского, работая над музыкальными материалами, привезенными из поездки, о которых 8 октября писал Мари д’Агу: «…[из них] можно было бы вновь составить музыкальный эпос этой своеобразной страны, певцом, рапсодом которой я хочу быть. Те шесть новых тетрадей (около ста страниц), что под общим названием Mélodies hongroises („Венгерские национальные мелодии“) я издал сейчас в Вене (шесть лет назад мною уже было издано четыре такие тетради), составляют почти полный цикл этого странного, наполовину оссиановского (поскольку в этих песнях есть ощущение исчезнувшей расы героев), наполовину цыганского эпоса»[337]Цит. по: Надор Т. Указ. соч. С. 153.
.

(Имеются в виду «Венгерские рапсодии, продолжение Венгерских национальных мелодий» (Magyar Rapszódiák) № 12–17. Тогда же Лист написал (но так и не издал) «Венгерские рапсодии, продолжение Венгерских национальных мелодий» № 18–21. Темы рапсодий были записаны самим Листом или заимствованы им из сборников венгерских народных песен и танцев. Стоит еще раз напомнить, что венгерский фольклор стали по-настоящему изучать уже после смерти Листа, поэтому мелодии, собранные им, носят ярко выраженный цыганский характер. Кроме того, не следует путать эти два цикла с девятнадцатью «Венгерскими рапсодиями», получившими широкую известность, над которыми Лист начал работать в 1847 году.)

Двадцать седьмого июля Лист дал благотворительный концерт в Загребе, а оттуда поехал в город своей юности Шопрон, с которым у него было связано столько прекрасных воспоминаний. 3 августа он выступил в Большом зале казино; после концерта благодарные жители преподнесли знаменитому земляку драгоценный подарок — серебряную дирижерскую палочку (ныне хранится в Музее-квартире Листа в Будапеште). Глубоко растроганный Лист посетил место своего рождения — Доборьян.

Загостившись на родине, Лист понял, что опять не успеет вернуться в Веймар к означенному сроку. 6 октября он написал великому герцогу: «Ваше Высочество, причиной тому, что я с опозданием пишу эти строки, — экскурсия в Венгрию. <…> Теперь, когда я — во всяком случае на несколько дней — покинул человеческие муравейники, называющиеся большими городами, и вновь нахожусь на волнах реки моей родины, Дуная, полностью поручив себя ее течению, мне так отрадно думать прежде всего о Веймаре, моей неподвижной звезде, благодетельные лучи которой освещают мой долгий путь… О Веймаре, отечестве Идеала, где пять лет назад возвышенной души герцогиня пробудила во мне не могу даже сказать сколь высокое и серьезное сознание моего будущего! <…> Цель, в данный момент интересующая меня прежде и превыше всего, состоит в завоевании для моих идей театра, подобно тому, как в последние шесть лет я завоевал для моей художественной индивидуальности концертные подмостки; надеюсь, что следующий год пройдет так, что я достигну на этом новом для меня поприще, можно сказать, решающего результата. <…> Теперешняя поездка… в известной степени всего лишь предлог для моих трудных родов. Ваше Высочество легко может понять, сколь много желаннее было бы для меня мирно осесть в Веймаре и более спокойно отдаться предродовым мукам; но, во-первых, совесть моя не позволяет мне — вдруг я разрешусь лишь чудовищами (?) — позорить доброе имя такого целомудренного, такого известного города; во-вторых, в настоящий момент я придавлен постоянными денежными заботами, а я очень твердо решил, что у меня никогда не будет ни одного гроша долгу»[338]Цит. по: Там же. С. 151–152.
.

Из приведенного отрывка видно, что Лист уже включил в сферу своей просветительской миссии музыкальный театр. Тем более что один из новых талантов, на которые Лист сделал ставку, теперь входил в круг его знакомых. Именно теперь, ободренный знаками внимания со стороны Листа, Вагнер прислал ему партитуры «Риенци» и завершенного в прошлом году «Тангейзера» с просьбой оказать содействие в их постановке. Лист, оказывавший покровительство очень большому числу музыкантов из разных стран, уже чувствовал к Вагнеру особое расположение.

С большими надеждами на будущее Лист отправился немного передохнуть к графу Лео Фештетичу в Даку (Dáka). Но отдых оказался недолгим — с 10 по 12 октября Лист уже вновь концертировал в Пеште, затем по приглашению Антала Аугуса поехал в Сексард, где 18 октября также дал концерт. У Аугуса он пробыл до 24-го числа, отметив с ним день своего рождения. Из Сексарда Лист писал матери: «35 лет! В середине моего жизненного пути, моих планов и стремлений обращаюсь я к Вам, дорогая матушка, всем своим существом и всем сердцем стремясь к Вам, которая всегда была так нежна и добра ко мне… Вы можете быть уверены, что я в большой степени обладаю твердой волей, оригинальным талантом, который я развил и укрепил учением и практикой. В ближайшее время проделанная работа даст знать о себе!»[339]Franz Liszts Briefe an seine Mutter. S. 81.

В конце месяца Лист продолжил поездку по городам Венгрии. 25 октября он прибыл в Печ/Фюнфкирхен (Pecs/ Fünfkirchen), а через день играл там на органе в кафедральном соборе Святых Петра и Павла.

Второго ноября Лист приехал в Темешвар (Temesvár), где дал два концерта — 13-го и 17-го числа. А 10 ноября он написал Анталу Аугусу, пожалуй, самое характерное письмо не только для «венгерского» 1846 года, но и для всей своей жизни: «Из всех живущих ныне художников… я единственный, кто может гордиться славным отечеством… В то время как остальные утомительно барахтаются в мелководье расчетливой публики, я свободно плыву на парусах по морю великой нации. Моя Полярная звезда показывает, что когда-нибудь Венгрия будет с гордостью взирать на меня!»[341]Цит. по: Надор Т. Указ. соч. С. 155.

Покинув пределы родины, Лист отправился в Румынию. 16 декабря он остановился в Бухаресте. Концерты Листа с неменьшим успехом, чем в Пеште, прошли 21, 23 и 31 декабря. Уже 1 января он был во втором по величине городе Румынии — Яссах, откуда, сыграв последний концерт 13-го числа, поехал дальше на восток, в Киев.

Точную дату прибытия Листа в Киев установить не удалось — о его киевских гастролях писали мало[342]См.: Вольская Л. Лист в Украине: хронология и география // Хроніка 2000: Наш край: Український культурологічний альманах. Вип. 3(89). Україна — Угорщина. Київ, 2011. С. 186–199.
. Предположительно он останавливался на улице Михайловской, в доме 12 (не сохранился). Еще до своего первого концерта знаменитый музыкант познакомился с подающей надежды юной пианисткой Алиной Крагельской.

Первое выступление Листа в Киеве состоялось 4 февраля (23 января) в концертном зале Контрактового дома, два других (дату одного установить не удалось, а второй прошел 14 (2) февраля) — в зале Киевского университета Святого Владимира (ныне Национальный университет им. Т. Г. Шевченко). Именно там игру Листа впервые услышала княгиня Каролина Витгенштейн (1819–1887).

Каролина, дочь богатого польского помещика Петра Ивановского (17 907—1844) и Паулины Подоской (1790–1853), от рождения носила имя Иоанна Эльжбета Каролина Ивановская. На русский манер ее иногда называли Елизаветой Петровной Ивановской, а свои именины она праздновала 17 ноября, в день памяти святой Елизаветы Венгерской. Этот факт символичен: Елизавета Венгерская не только олицетворяла для Листа святой образ его родины (и была им прославлена в 1862 году в оратории «Легенда о святой Елизавете»), но и имела прямое отношение к столь дорогому его сердцу ордену францисканцев: Елизавета, став членом ордена в миру, для францисканцев является символом женского милосердия. Можно сказать, что встреча Листа и Каролины была предначертана на небесах.

Родители Каролины уже давно жили раздельно: мать путешествовала по Европе, отец проводил время в тиши своих украинских поместий. Их дочь была воспитана в твердой католической вере и получила приличное образование. В 1836 году она вышла замуж за потомка древнего германского рода Николая Петровича Витгенштейна (1812–1864), младшего сына героя Отечественной войны 1812 года, фельдмаршала и светлейшего князя Людвига Адольфа Петера (Петра Христиановича) цу Сайн-Витгенштейн-Берлебурга (zu Sayn-Wittgenstein-Berleburg; 1769–1843).

Николай Петрович, выпускник Дерптского университета, подполковник, как и отец, исповедовал протестантизм. (Об этом важно помнить, когда речь пойдет об аннулировании его брака: супруги принадлежали к разным конфессиям.)

В 1837 году родилась их дочь Мария. Но брак изначально нельзя было назвать счастливым. Сначала Каролина мало обращала внимания на несходство их с мужем характеров. Имея перед глазами пример собственных родителей, она очень скоро просто предпочла вести с Николаем Петровичем «раздельное хозяйство», только на этот раз роли поменялись — муж в основном проводил время в Санкт-Петербурге, а супруга управляла родовыми поместьями. К моменту знакомства с Листом княгиня Каролина была «одной из самых богатых помещиц Правобережной Украины — она имела 15 сел и 4643 крепостных — княгиня приехала на контракты по торговым делам»[347]См.: Там же. С. 188.
.

Афиша третьего концерта Листа в Киеве 14 (2) февраля 1847 года, на котором его игру впервые услышала Каролина Витгенштейн

Если существует любовь с первого взгляда, то именно это чувство охватило Каролину на концерте Листа. Она не знала, как выразить переполнявшие ее эмоции и в благодарность сделала — разумеется, анонимно — благотворительный взнос в размере 100 рублей. Беллони по поручению заинтригованного Листа выяснил, кто эта щедрая незнакомка. Музыкант и восторженная слушательница познакомились. Вскоре Лист получил от княгини приглашение принять участие 18 (6) февраля в праздновании десятилетия ее дочери в имении Воронинцы в Литинском уезде Подольской губернии, унаследованном ею от отца.

В то время Лист вынашивал планы создания полноценной оперы, которую задумал еще в прошедшем году, отложив «Божественную комедию». Либретто писал итальянский поэт Ротонди (Rotondi) на сюжет трагедии Байрона «Сарданапал» (Sardanapal). Лист докладывал Л. Массару из Киева: «Моя мать, которой я только что написал довольно длинное письмо, посвятит Вас в мои планы на будущее. Задержка с либретто не позволяет мне надеяться, что моя опера будет поставлена раньше весны [18]Мильштейн Я. Лист: В 2 т. М., 1956. Т. 1. С. 13.
48 года. Впрочем, я до сих пор еще ничего не сделал; но Вы знаете, что это меньше всего меня беспокоит. Опера начинает существовать только после первого представления, когда ее освистают или встретят рукоплесканиями. Эти три или четыре года, я надеюсь, будут достаточно плодотворны для меня; я постепенно привыкну не тратить попусту ни свое время, ни свои деньги, ни свой талант, т. е. приучу себя к воздержанию»[349]Цит. по: Мильштейн Я. Указ. соч. Т. 1. С. 495.
. Лист действительно приступил к сочинению «Сарданапала», вновь и вновь возвращался к нему вплоть до 1851 года, когда окончательно оставил надежду когда-нибудь закончить этот труд, от которого сохранились лишь наброски…

В назначенный день Лист приехал в Воронинцы. Настроение было подпорчено крупным карточным проигрышем — не будучи азартным игроком, он всё же еще не до конца «приучил себя к воздержанию».

Что почувствовал Лист, впервые переступая порог дома женщины, с которой вскоре будет связан прочнейшими узами? Он писал Мари д’Агу: «Известна ли Вам последняя новость? Так знайте, в Киеве я случайно встретился с исключительной и выдающейся (даже очень) женщиной… настолько выдающейся, что я решил с величайшим удовольствием сделать крюк в двадцать миль ради возможности поговорить с ней несколько часов. Имя ее мужа — князь Николай Сайн-Витгенштейн, девичья ее фамилия Ивановская. Я пишу Вам от них»[350]Цит. по: Надор Т. Указ. соч. С. 157.
.

Через два дня он направился в Житомир, где дал два концерта, чтобы пополнить опустевший кошелек, а 6 марта (22 февраля) уехал из Житомира, чтобы вернуться… в Воронинцы!

Взаимное восхищение Каролины и Ференца росло день ото дня. Вскоре они совершили совместную поездку в Немиров по приглашению графа и церемониймейстера, действительного статского советника и известного благотворителя Болеслава Потоцкого (1805–1893). Лист играл в его дворце 21 (9) марта. Присутствовавший на концерте украинский педагог и литературовед, биограф Т. Г. Шевченко Михаил Корнеевич Чалый (1816–1907) вспоминал: «…еще задолго до прибытия Листа оповещенные об этом событии паны съезжались чуть ли не со всех юго-западных губерний. Съезд был так велик, что в Немирове не хватило помещений; жили в крестьянских хатах в предместий и в жидовских домах. <…> Никогда в жизни не испытывал я такого высокого наслаждения… я в первый раз лицом к лицу видел гения — венец человеческого бытия»[351]Чалый М. Воспоминания // Киевская старина. 1894. Т. 46. № 7. С. 1–9.
.

Вскоре Лист покинул гостеприимное поместье и, договорившись с Каролиной встретиться летом в Одессе, продолжил гастрольный тур. 13 апреля он прибыл в Лемберг, где дал четыре сольных концерта (последний — 27 апреля), 19 мая выехал в Черновцы, а оттуда спустя неделю через Яссы и Галац (Galati) направился в Константинополь. Кстати, из Галаца он отправил великому герцогу Саксен-Веймар-Эйзенахскому письмо с конкретными рекомендациями по реорганизации веймарского придворного театра:

«Наиболее настоятельно необходимые и нуждающиеся в самом быстром осуществлении реформы в связи с веймарской Оперой:

1. Выбор новых примадонн (!).

2. Организация оркестра и хора, которые в настоящее время находятся ниже нулевой точки.

Ваше Высочество, в интересах чести театра требуются новые контракты, а также новые и действенные правила для более цельного разучивания произведений, для более тщательной постановки их»[353]Цит. по: Надор Т. Указ. соч. С. 157–158.
.

В Турции Лист провел больше месяца: с 8 июня по 13 июля. Вновь проплыв по Дунаю через Галац, 28 (16) июля на пароходе «Петр Великий» он прибыл в Одессу. Первое выступление в Одессе состоялось уже 1 августа (20 июля), а всего за шесть недель Лист дал здесь десять концертов.

Как и было условлено, в Одессе он встретился с Каролиной Витгенштейн. Правда, на этот раз ее сопровождал муж, но, скорее всего, не из ревности, а лишь из желания ближе познакомиться со «знаменитым Листом». Супруги давно не испытывали друг к другу пылких чувств. Более того, именно в Одессе был поднят вопрос о разводе.

«К сожалению, считается признаком хорошего тона обвинять мужа Каролины Витгенштейн чуть ли не во всех смертных грехах. На самом же деле о нем известно крайне мало, и для воссоздания реальной картины отношений князя Николая Витгенштейна, его жены и Ференца Листа еще необходима большая исследовательская работа»[354]Вольская Л. Указ. соч. С. 190.
— с этим утверждением Л. Вольской нельзя не согласиться[355]Даже в исследовании, посвященном роду Витгенштейнов, сведения о Николае Петровиче крайне скудны (см.: Краско А. Забытый герой войны 1812 года генерал-фельдмаршал П. X. Витгенштейн. М., 2012).
.

С одной стороны, для создания объективной картины не хватает достоверных сведений. А с другой — участь памяти Николая Витгенштейна так же незавидна, как и Мари д’Агу, и самой Каролины, портрет которой некоторые биографы Листа пытаются рисовать черными красками. Если потомки ничего не прощают спутникам и спутницам гениев, то что уж говорить о тех, кто мешал им самим фактом своего существования?

Николай Петрович вел себя в Одессе очень благородно: Лист получил приглашение провести осень и зиму в Воронинцах, а сам князь на это время собирался уехать в Берлин. Лист с радостью принял приглашение, но смог воспользоваться им лишь после того, как окончательно исполнил свои концертные контракты.

Из Одессы Лист направился в Николаев, где 17 (5) сентября дал единственный концерт, а уже на следующее утро выехал в Елизаветград, куда прибыл 24 (12) сентября. Точное количество его выступлений на Украине не установлено. Но можно утверждать, что они завершили «годы странствий» Листа. Между 25 (13) сентября и 2 октября (20 сентября) он закончил свою триумфальную концертную карьеру пианиста-виртуоза.

Уже через неделю Лист был в Воронинцах, полный самых светлых надежд на будущее. Он чувствовал, что начался новый этап его жизни — и творческой, и личной. Скорее всего, он уже лелеял мечты о свадьбе с Каролиной. В отличие от Мари, с которой Лист ранее пытался узаконить отношения и страдал, поскольку приходилось «жить во грехе», с княгиней он чувствовал полную гармонию во всём, включая религиозные убеждения, чего не могло быть с Мари по причине отсутствия у нее религиозности. Чувства к Каролине были глубже, может быть, еще и потому, что Лист уже прошел период становления личности и твердо знал, чего хочет от жизни. Это осознание пришло к нему в 1847 году, когда отгремели аплодисменты концертных залов, а впереди ждала творческая жизнь не исполнителя, а творца.

Первой композиторской «жатвой» на этом новом жизненном этапе стал фортепьянный цикл «Колосья Воронинц» (Glanes de Woronince), посвященный Марии Витгенштейн, из трех пьес: «Украинская баллада (Думка)» — Ballade d’Ukraine (Dumka), «Польские мелодии» — Mélodies polonaises, «Жалоба (Думка)» — Complaintes (Dumka).

Интересно, что в Воронинцах Лист вновь вернулся к поэзии Ламартина, для которого возлюбленная — некий посредник между жизнью земной и небесной. Однажды, еще в юности, в 1834 году, музыкант уже обращался к поэтическому циклу Ламартина «Поэтические и религиозные гармонии». Теперь он решил создать свой фортепьянный цикл — не вторую редакцию, а переосмысленное опытом всего пройденного жизненного пути новое произведение. Он начал воплощать эту идею в 1845 году. К 1846-му были завершены «Аве Мария» (Ave Maria, № 2 в итоговом цикле); «Отче наш» (Pater Noster, № 5); «Гимн ребенка» (Hymne de l’enfant, № 6) и «Размышление о смерти» (Pensée des morts, № 4) — преобразование ранней редакции «Поэтических и религиозных гармоний» 1834 года.

В Воронинцах Лист, вдохновленный любовью, продолжил работу над циклом — написал «Призыв» (с эпиграфом из одноименной «гармонии» Ламартина) (Invocation, № 1); «Благословение Бога в одиночестве» (Bénédiction de Dieu dans la solitude, № 3) и «Гимн любви» (Cantique d’amour, № 10). Названия говорят сами за себя. Забегая вперед скажем, что завершенный в 1852 году цикл был посвящен Каролине Витгенштейн.

В это же время Лист начал серьезно разрабатывать сочинение, получившее название «Что слышно на горе» («Горная симфония») — Ce qu’on entend sur la montagne (Bergsymphonie). Это было произведение нового жанра, фактическим родоначальником которого стал Лист, — симфонической поэмы, основанной на идее программности музыки.

Мы уже говорили, что главной задачей своего творчества Лист видел создание синтетического искусства: «обновление музыки путем ее внутренней связи с поэзией» и еще глубже — с живописью, скульптурой, философией. Его понимание «программной музыки» объяснил Я. И. Мильштейн:

«По мнению Листа, программная музыка прежде всего предполагает наличие „объявленной программы“ или, как он еще говорит, „изложенного общедоступным языком предисловия“ к сочинению. С помощью такого словесного предуведомления композитор а) разъясняет слушателю содержание музыки, обращая его внимание „не только на музыкальную ткань, но равным образом и на идеи, выраженные ее очертаниями и последовательностями“, б) дополняет это содержание поэтическим отображением тех сторон действительности, которые сравнительно менее доступны музыке, в) направляет внимание публики по определенному руслу, стремясь „предохранить своих слушателей от произвольного поэтического истолкования и наперед указать поэтическую идею целого, навести на ее главнейшие моменты“, г) заставляет воспринимать музыку в единстве с другими искусствами, то есть приобщает слушателя к высотам художественной культуры, „просвещает его, обогащает его духовный мир“… При этом Лист далек от мысли отожествлять словесно сформулированную программу с содержательностью музыкального произведения… Он вовсе не сводит, как это пытались представить его противники из формалистического лагеря, роль музыки к пояснению мысли, к усилению воздействия слова и меньше всего стремится придать музыкальному искусству иллюстративный характер. Он не перестает утверждать, что музыка имеет свою специфику… и что программность вовсе не разрушает этой специфики, а, напротив, усиливает ее, заставляя действовать одновременно и мысль, и чувство, помогая передать музыкальными средствами всё богатство психологических переживаний человека»[357]Мильштейн Я. Указ. соч. Т. 1. С. 227–228.
.

При этом необходимо отметить, что Лист и другой идеолог программной музыки — Берлиоз понимали ее задачи несколько по-разному, несмотря на то, что оба считали симфонии Бетховена «мощными корнями» собственного творчества. Берлиоз стремился отображать внутренние переживания конкретных героев. Для Листа сюжет являлся лишь вспомогательным инструментом, с помощью которого он раскрывал философские обобщающие идеи. Если бы они обратились к одному и тому же сюжету, то первый живописал бы деяния и порывы души героя, а второй — глобальные общечеловеческие проблемы.

Листа напрасно обвиняли в том, что идею программности он заимствовал у Берлиоза. Как мы помним, Лист пришел к ней еще в 1830 году. Более того, он сам отмечал, что программная музыка «в такой же малой степени является изобретением Берлиоза, как, скажем, Бетховена, и в такой же малой степени Бетховена, как, скажем, Гайдна, ибо мы встречаем ее еще до эпохи последнего»[358]Liszt F. Gesammelte Schriften. Bd. 4. Leipzig, 1882. S. 21.
.

И с этим нельзя не согласиться. Конечно, инструментальные произведения, имеющие прозаическую или стихотворную программу, то есть некий литературный сюжет, появились задолго до XIX века. Даже в названии сочинения, указывающем на какое-либо событие (например, «Каприччо на отъезд возлюбленного брата» И. С. Баха) или явление природы («Времена года» А. Вивальди), уже скрыта некая программность. Но постепенно понятие программной музыки всё больше связывалось напрямую с литературой и изобразительным искусством, чему послужила идея синтеза искусств, к которому так стремились композиторы-романтики во времена Листа. Высшим воплощением синтеза музыкального, поэтического, изобразительного и пластического искусств стали музыкальные драмы Рихарда Вагнера. Но он был не первым и не последним на пути поиска универсала. Задолго до него к этим идеям пришел (правда, на другой идейно-эстетической базе) другой оперный реформатор — Кристоф Виллибальд Глюк (1714–1787). Вообще программная музыка — квинтэссенция музыкального романтизма, не скованного никакими временными рамками. Шуман иллюстрировал музыкой свои статьи и новеллы, Берлиоз писал развернутые пояснительные тексты к своим чисто инструментальным произведениям. Впоследствии идея синтеза искусств привела к цветомузыке в неистовых симфонических поэмах Александра Николаевича Скрябина.

Можно сказать, что начало работы над симфонической поэмой «Что слышно на горе» открывало новую эру в композиторском творчестве Листа, а знакомство с Каролиной Витгенштейн — новую эру в его биографии. Кстати, характерно, что двенадцать из тринадцати симфонических поэм Листа посвящены именно княгине Витгенштейн.

Каролина, одна из немногих, изначально поддерживала решение Листа завершить карьеру виртуоза. Этого шага с нетерпением ждали в Веймаре. 27 (15) октября 1847 года, уже находясь в Воронинцах, Лист сообщил великому герцогу Карлу Александру: «Елисаветград является для меня также последним этапом концертной жизни, которую я вел весь этот год. Отныне я рассчитываю лучше использовать свое время и в ожидании отдыхаю, чтобы быстро двинуться вперед»[359]Цит. по: Мильштейн Я. Указ. соч. Т. 1. С. 492.
.

Лист шел к этому решению осознанно и последовательно. С одной стороны, он стремился отдаться композиторскому творчеству, полноценно невозможному в условиях бесконечных переездов и интенсивной концертной деятельности. С другой стороны — он уже давно переживал творческий кризис, был неудовлетворен результатами своей исполнительской деятельности, видел, что перевоспитать публику с концертной эстрады не удается. Возможно, с этим справится театр?

Но и недооценивать «годы странствий» Листа тоже не стоит. «Именно в этот период, — отмечает Я. И. Мильштейн, — сформировались основные принципы его творчества… Именно в этот период началось его „национальное обучение“, которое привело к созданию бессмертной „патриотической антологии“ — „Венгерских национальных мелодий“ и „Венгерских рапсодий“. Именно в этот период был произведен переворот в фортепьянном искусстве, открывший миру новую эру пианизма. Годы странствий дали Листу множество новых, ярких и сильных впечатлений; они принесли ему огромный запас творческих мыслей и образов… Это — важнейший этап в творческой жизни Листа, во многом предопределивший всё дальнейшее развитие его искусства»[360]Там же. С. 190.
.

В ожидании счастливых перемен влюбленные Ференц и Каролина провели конец года в тишине уютной усадьбы. Каролина твердо решила, что уедет за Листом в Веймар. Им казалось, что впереди ждет целая жизнь, полная любви.