1.1.От «семиотического треугольника» к концепту

Философия Нового времени фактически приравняла значение слова к понятию, что оказалось очень прочно закреплённым в сознании учёных благодаря широко известному семиотическому треугольнику Огдена–Ричардса (знак, понятие, предмет), вошедшему в компендиумы, так или иначе связанные с проблемой значения, и «узаконившему» устойчивую логико-рациональную традицию анализа значения через выявление набора необходимых и достаточных (к тому же – преимущественно или исключительно существенных!) признаков объектов некоторого класса, группы и т.п.

Критика «семиотического треугольника» как упрощения описываемых отношений велась по ряду направлений.

Так, венгерский исследователь Э. Лендваи обосновал сугубо лингвистическую (по его собственному определению) идею трапеции значения как соотношения между знаком, значением, понятием и предметом, при котором конвенциональная цепочка букв (или последовательность звуков) вызывает у носителя языка ментальный образ предмета, определённый набор существенных признаков класса таких предметов (т.е. понятие), а также значение (денотативное, сигнификативное, прагматическое). Выделенные курсивом обозначения помещены в различные вершины постулируемой автором трапеции значения.

Для наглядности ниже приводится сводный рисунок 3.1, на котором отображены обсуждаемые модели: семиотический треугольник в том виде, в котором его чаще всего изображают (рис. 3.1.А), трапеция значения Э. Лендваи (рис. 3.1.Б) и рассматриваемые далее деятельностный подход Ж. Верньо (рис. 3.1.В) и психосемиотический тетраэдр Ф. Е. Василюка (рис. 3.1.Г).

Рис. 3.1. Различные подходы к моделированию соотношений между знаком, понятием, предметом и значением слова

Заметим, что Лендваи остался в прокрустовом ложе представлений, согласно которым ментальный образ предмета определяется набором именно существенных признаков, но сделанная лингвистом добавка ещё одной вершины геометрической фигуры уже имплицирует различия между понятием и значением, при этом учитывается прагматическое значение, что также является некоторым шагом вперёд по сравнению с классическими представлениями о семиотическом треугольнике.

Отбросить идею треугольника и заменить её более сложной схемой взаимодействия знаний и умений пользователя словом предлагает ученик Жана Пиаже психолог Ж. Верньо, акцентирующий особенности работы познавательного аппарата человека: концептуализация происходит и из действия, и из языка; представления и понятия формируются у индивида в действии и для действия, действие организовано через схемы и увязано прежде всего с ситуациями, но не с объектами. Отсюда вытекает необходимость формирования операторных (деятельностных!) инвариантов, позволяющих принимать и использовать информацию, подходящую для выводов и решений. Этот подход заслуживает более подробного рассмотрения (см. рис. 3.1.В).

Ж. Верньо подходит к обсуждению эпистемологического треугольника с позиций интегративной теории репрезентации, которая основывается на трактовке познавательного аппарата индивида как набора его умений и знаний. Умения рассматриваются как относящиеся не только к объектам, но и к классам ситуаций; они выражаются в деятельности индивида, протекающей во времени. В противовес теории когнитивных процессов (по мнению Верньо, «шизофренически» разграничивающей знания процедурного и декларативного типов без установления связи между ними), автор использует понятие схемы как инвариантной организации поведения в качестве теоретического понятия, увязывающего умения и знания (т.е. знания процедурного и декларативного типов). В трактовке Верньо схема не является стереотипом: это динамическое функциональное единство, состоящее из целей, антиципаций и промежуточных целей, правил действия, операторных инвариантов, необходимых для принятия подходящей информации, возможностей делать выводы. Операторные инварианты включают понятияв-действии, посредством которых выявляется релевантная информация, и теоремы-в-действии, обеспечивающие применение необходимых правил действия и антиципаций. Такая трактовка противостоит примитивному пониманию схемы как ригидного образования, упорядочивающего исключительно знание декларативного типа (заметим, что именно из такого понимания схемы исходят авторы, резко критикующие сторонников схемного подхода и тем самым «оглупляющие» своих оппонентов).

Схемы в трактовке Верньо связаны с ситуациями и могут быть распространены на перцептивно– действенное поведение, языковое/речевое поведение, интерактивное поведение и т.д., а когнитивное развитие по сути представляет собой рост и прогрессивную организацию, усложнение и разграничение огромного репертуара схем, на фоне которых некоторое понятие приобретает смысл через разнообразие ситуаций и когнитивных задач, которые приходится анализировать и классифицировать. Отсюда Верньо выводит понятие концептуального поля как набора ситуаций, трактовка которых содержит тесно связанные схемы и понятия.

Выражение понятий-в-действии и теорем-в– действии через слова и высказывания предполагает чёткую идентификацию объектов и предикатов, при которой проявляется функциональная значимость репрезентации. С этих позиций Ж. Верньо указывает на недостаточность существующих теорий репрезентации и критикует идею «треугольника», замкнутость которого возможна только при полном отсутствии разногласий в отношении объекта в представлениях различных индивидов или одного индивида в разные моменты времени.

Ещё более фундаментальными доводами, заставляющими отбросить идею треугольника, Верньо считает следующие три соображения:

1. Двойственность реальности, которая предстаёт как ансамбль ситуаций и ансамбль объектов, приводит к двойственности самой репрезентации, функционирующей одновременно и как побудитель и результат действия, и как ансамбль выражаемых знаний (предложений и текстов). Для преодоления такой когнитивной двойственности необходимо наличие операторных инвариантов, играющих роль механизма анализа ситуаций и вывода умозаключений, т.е. понятий-в– действии и теорем-в-действии (согласно этой концепции представления/понятия формируются в действии и для действия, а действие организовано через схемы и увязано прежде всего с ситуациями, но не с объектами).

2. Выражение представлений и понятий языковыми средствами не исчерпывает богатства знаний и операторных инвариантов. Говорящий полагает, что он точно выразил свое намерение, однако он пользуется тем, что понимает он сам, но так же поступает и слушатель сообщения (высказывание передаёт только часть того, что входило в намерение говорящего, и только часть того, что будет восстановлено слушающим).

3. Объекты мысли могут не быть непосредственно идентифицируемыми в восприятии.

Делая вывод, что концептуализация скорее всего происходит и из действия, и из языка, Верньо вместо идеи треугольника предлагает более сложную диаграмму, которая, по его мнению, всё равно остаётся упрощённой по сравнению с теми сложными процессами, которые она должна была бы отобразить. Эта диаграмма акцентирует внимание на том, что референция осуществляется через ситуации, связанные со схемами, и через объекты, связанные с операторными инвариантами, а последние ведут к обозначаемому и обозначающему.

Весьма важным представляется указание Верньо на то, что «нельзя смешивать концептуализацию и символизацию»; он подчёркивает главную роль действия в процессах концептуализации.

Заметим также, что Верньо фактически приходит к пересмотренной трактовке референции, увязываемой им с особенностями становления и работы познавательного аппарата индивида. В этой связи нельзя не вспомнить о том, что Умберто Эко, обсуждая идею семиотического треугольника, тоже обращается к проблеме референции, но уточняет, что «дискуссия о референте не подлежит ведению семиологии». На самом деле, если мы рассматриваем живое слово, возникает необходимость не только обратиться к проблеме референции, но и трактовать её в новом ракурсе, а именно: к разграничению референции в языке и референции в речи добавить специфику референции в индивидуальном сознании и подсознании!

Ещё более «глубоко» заглядывает за слово патопсихолог Ф. Е. Василюк, развивающий идеи А. Н. Леонтьева относительно роли чувственной ткани образа в познании и в формировании значений. Василюк увязывает значение с образами сознания индивида через модель психосемиотического тетраэдра (см. рис. 3.1.Г), объединяющую внешний мир (предметное содержание образа), внутренний мир (личностный смысл), культуру (значение) и язык (слово); это «пограничные «сущности», каждая из которых обращена и к объективной реальности, и к самому индивиду. Таким образом создаётся объём, заполненный «живой, текучей, дышащей плазмой чувственной ткани», которая

«… живёт, движется в четырёхмерном пространстве образа, задаваемом силовыми полями его узлов, и, будучи единой, она вблизи каждого из полюсов как бы уплотняется, концентрируется, приобретает характерные для данного измерения черты» 155 .

Представляется важным обратить внимание на обстоятельства, способствовавшие разработке этой идеи. При анализе эмпирического материала Василюк обнаружил, что, употребляя традиционные термины, исследователь попросту наклеивает на факты «нормативнооценочные этикетки, которые не способны содержательно охарактеризовать внутреннюю суть явлений, а нужны лишь для того, чтобы рассортировать их по заранее заготовленным ячейкам с надписями…». В целях первичной интерпретации экспериментальных фактов с опорой на психологическое смысловое поле как пространство деятельности и сознания Василюк обратился за языком описания к теории деятельности А. Н. Леонтьева. В работе А. Н. Леонтьева «Деятельность. Сознание. Личность» выделены три «образующие» сознания: личностный смысл, значение и чувственная ткань, однако выяснилось следующее:

«… в некоторых случаях эти понятия позволяют довольно точно описать экспериментальные факты, но сплошь и рядом возникает впечатление, что они подходят к фактам почти вплотную, уже вот-вот готовы прикоснуться к ним, но никак не могут ухватить их суть» 158 .

Василюк объясняет это тем, что А. Н. Леонтьев рассматривает чувственную ткань как некое впечатление, как некий чувственный отпечаток предметного мира, порождаемый в практическом взаимодействии с внешним предметным миром и выполняющий функцию придания чувства реальности сознательным образам; это материал, из которого строится перцептивный образ, не обладающий спонтанной активностью и внутренней осмысленностью, поскольку осмысленность образа вносится в него значениями, а не чувственностью (т.е. значения бесчувственны, чувственность незначима). Такая трактовка чувственной ткани является недостаточной, поскольку она фиксирует только часть, только аспект той реальности, которая в целом заслуживает имени «чувственная ткань». Анализ эмпирических фактов показывает:

«… у испытуемого чувственная ткань – не пришедшее извне впечатление, а поднимающаяся изнутри чувственность; она не послушный материал для образа, а бурлящая магма, рождающая формы и мысль; ей нет дела до придания реальности картине мира, поскольку она феноменологическая реальность » 159 .

Василюк выдвигает гипотезу, согласно которой чувственная ткань образа является многомерной субстанцией, для измерения которой оказывается необходимым модифицировать принятое в теории деятельности представление об образе сознания. Поскольку сознание человека и отдельные образы сознания детерминируются внешним миром, внутренним миром человека, культурой и языком, модель образа сознания может быть представлена психосемиотическим тетраэдром. В этой модели внешний мир представлен предметным содержанием (П), внутренний мир – личностным смыслом (Л), культура – значением (З), а язык – словом (С). Каждый из названных «узлов» образа это –

«… пограничная сущность, одной стороной обращённая к объективно существующей реальности (внешнего мира, внутреннего мира, языка, культуры), а другой – к непосредственной субъективности; все же вместе эти узлы задают объём, в котором пульсирует и переливается живой образ».

Василюк подробно обсуждает экспериментальные факты, свидетельствующие о доминировании того или иного «узла», или «полюса», образа, что может возникать «и вследствие психической патологии, и вследствие особой задачи, которую в данный момент решает сознание человека». Сознание может быть направлено на предмет, на его объективное свойство (например, ЛАМПА – яркая), но оно может также фокусироваться не на самом предмете, а на субъективном впечатлении от предмета (ЛАМПА – слепит глаза); в последнем случае задействована чувственная ткань предмета, на рисунке обозначенная как «п». Аналогично разграничиваются личностный смысл «Л» и чувственная ткань личностного смысла – «л», значение слова «З» и чувственная ткань значения – «з», слово «С» и чувственная ткань слова (знака) – «с».

Автор подчёркивает, что прилежащие к углам тетраэдра внутренние зоны состоят из чувственных тканей предметного содержания, значения, слова и личностного смысла, а объём в центре модели заполнен живой, чувствующей, пульсирующей материей, как бы уплотняющейся вблизи полюсов образа и в целом являющейся «представителем тела», в то время как сами полюса «выступают представителями предметного мира, мира культуры, мира языка и внутреннего мира». Обратим особое внимание на указание Василюка на то, что

«Любой образ, даже образ, связанный с самой абстрактной идеей, всегда воплощён в чувственном материале, его всегда “исполняет” целый ансамбль осознаваемых и неосознаваемых телесных движений и чувствований» 162 .

Тем самым акцентируются, с одной стороны, взаимодействие тела и разума человека, а с другой – постоянная динамика разных уровней осознаваемости того, что воспринимает или производит индивид.

Василюк отмечает, что в его модели образ сознания имеет не три образующих (значение – личностный смысл – чувственная ткань), а пять измерений: четыре из них (значение, предмет, личностный смысл, знак) –

«… являются своего рода магнитными полюсами образа.

В каждый момент силовые линии внутренней динамики образа могут направляться по преимуществу к одному из этих полюсов, и возникающим при этом доминированием одного из динамических измерений создаётся особый тип образа» 163 .

В качестве пятой образующей сознания Василюк рассматривает чувственную ткань, но не как стоящую в ряду «значение – личностный смысл – чувственная ткань», а как особую внутреннюю «составляющую» образа представителя мира человеческого тела в образе сознания. Ф. Е. Василюк подчёркивает:

«Образ предстаёт перед нами не как внешняя по отношению ко всем этим мирам сущность, извне со стороны детерминируемая ими, а как часть каждого из них, как их интеграл, как их интерференции, “голограмма”, в которую вливаются волны и энергии всех этих миров, не сливаясь в аморфную массу, но и не оставаясь отдельными, а входя в такое единство как отдельные голоса в многоголосье» 164 .

Фактически Ф. Е. Василюк затронул широкий круг фундаментальных проблем, которые оказываются в центре внимания современной мировой науки. Отмечу попутно, что в модели Василюка полюс «С» точнее называть «полюсом словоформы», поскольку в состав слова как такового в единстве его формы и значения для индивида входит всё, что описывается «психосемиотическим тетраэдром».

Следует особо подчеркнуть, что модель Василюка хорошо согласуется с концепцией живого знания (см. выше) и с трактовкой последнего в работах В. П. Зинченко, по мнению которого в живом знании слиты значение и смысл при взаимодействии чувственной и биодинамической ткани сознания, знания и переживаемого отношения к нему.

Дальнейшее развитие направлений поиска путей возможной замены «треугольных» и «многоугольных» моделей привело к моделированию структуры того, что стали называть концептом. В этой связи необходимо прежде всего подчеркнуть, что фактически произошел отказ от семиотического ракурса, заложенного в классическом «треугольнике» и акцентирующего «чистое» отношение референции, с фокусированием на том, за счёт чего слово означает нечто, понимаемое коммуникантами. Это явный сдвиг в сторону живого слова, требующий выхода за пределы понятия, учёта особенностей эмоционально-оценочного маркирования, ассоциативных связей и т.д.

Приведу пример динамики того, что в таких случаях может пониматься под «составляющими» концепта. В работе В. А. Пищальниковой предлагается схема структуры концепта (смысла) (см. рис. 3.2).

Рис. 3.2. Структура концепта (смысла)

Несколько позже В. А. Пищальникова предложила интегральную схему значения, которое трактуется как устойчивая, но в принципе динамическая структура, реализующая определённый способ познания действительности (см. рис. 3.3.).

Рис. 3.3. Интегральная схема значения

В. А. Пищальникова указывает, что эта структура дискретируется «определённым звуковым образом, который поэтому и входит в значение, и символизирует его». Наряду с акустическим (психическим) образом слова в качестве трёх других составляющих системы значения рассматриваются: «единство когнитивной структуры, соответствующей способу познания данной категории (класса) реалий, и актуального когнитивного признака, определяющего процесс смыслопорождения (смысл)»; мотивационно-эмоциональный компонент и вербально-авербальный компонент как «единство невербальных и вербальных ассоциаций, ассоциативная структура, которая является базой интерпретации содержания всех других компонентов».

Даётся следующее разъяснение:

«Внутренняя взаимосвязь акустического образа, мотива, когнитивного способа категоризации и невербальных ассоциаций – это и есть значение как когнитивная структура, стабильно-нестабильная структура как основа смысловпорождения . Связь внешних по отношению к ней компонентов – акустической оболочки, эмоции, актуализированного когнитивного признака (смысла) и вербальных ассоциаций с ними – смысл как структура актуального содержания в данном процессе речепорождения. <…> Сказанное позволяет предположить, что динамика значения как познавательной структуры принципиально обусловлена механизмом языка (речесмыслопорождения), а не характером референциальных связей языка с нелингвистической действительностью » 169 .

Обратим внимание на то, что имеет место постоянная работа по совершенствованию развиваемых представлений о том, как может моделироваться значение слова, нередко отождествляемое с концептом. Например, в диссертации С. А. Наумовой предлагается конкретизация модели В. А. Пищальниковой за счёт введения в схему репрезентации тела знака, включающей в себя графическую, фонетическую, морфологическую, семантическую и синтаксическую составляющие, каждая из которых способна активировать концепт. Автор признаёт, что эта схема не отображает специфики концепта как многомерного образования и не включает такие внеязыковые факторы, как мотивы, цели, установки и т.д. В то же время С. А. Наумова особо подчёркивает значимость изображенных на её рисунке связей, «поскольку их наличие определяет функционирование концепта». Заметим однако, что, например, мотив учитывается В. А. Пищальниковой в интегральной схеме значения, которая приведена выше на рис. 3.3.

В последние годы выполнено множество исследований, в которых описываются концепты, концептуальные поля и т.п., но приведённые примеры представляются достаточными для демонстрации того, что идёт поиск путей объяснения особенностей того, что лежит за словом, однако особый интерес составляют работы, в которых делаются попытки разработать обоснованную теорию значения слова, что может делаться с позиций разных подходов, фокусирующихся на тех или иных особенностях формирования или функционирования слова как достояния индивида. Не претендуя на полноту освещения этого вопроса, поделюсь информацией о некоторых работах, интересных в том или ином отношении и/или фокусирующихся на актуальных проблемах современности.

 

1.2. Некоторые новые тенденции в разработке теорий значения слова

Конец XX и начало XXI вв. знаменуются пристальным вниманием к проблемам взаимодействия тела и разума человека, включённости индивида в глобальные взаимодействия, его адаптации к естественной и социальной среде, роли множества внешних и внутренних факторов (в том числе биологических, включая специфику структуры мозга и принципы его функционирования), что не могло не отразиться на новейших концепциях значения слова.

Корпореальная теория значения

В работах Хорста Рутрофа даётся обоснование необходимости восстановления роли тела как базы для языковой коммуникации. По его мнению, тело присутствует в дискурсе во многих формах невербального «прочтения мира»: корпореальность всегда была частью языка и только описания языка потеряли из виду тело и ту роль, которую оно играет в языковых текстах. Рутроф считает концепцию корпореальной семантики вкладом в теорию языка, семиотику и особенно – в теорию значения. Суть этой концепции состоит в том, что невербальные знаки составляют глубинную структуру языка, а значение – это ассоциация между невербальными и вербальными знаками. При актуализации значения тело обеспечивает квазиперцептивное отображение мира; необходимо восстановить роль тела в теориях языка и значения.

Различные проблемы значения подводятся Рутрофом под единый «зонтичный» вопрос: как вообще язык способен что-то означать? Чтобы ответить на него, необходимо пересмотреть наши ответы на такие вопросы: Как язык соотносится с миром? Являются ли значения дефинициями? Являются ли значения концептами? Являются ли концепты медиаторами (посредниками) между языком и миром? Играет ли язык определённую роль в том, как мы воспринимаем мир? Как язык соотносится с невербальными системами знаков? Все ли они «значат» одним и тем же образом? Являются ли невербальные знаки независимыми от языка или, возможно, язык паразитирует на невербальных знаках?

В поисках ответов на эти вопросы Рутроф критически анализирует различные подходы к значению, чтобы найти объяснение тому, как и почему в семантических теориях был утрачен учёт роли тела, проследить тенденции возрождения интереса к телу, в том числе – в работах М. Хайдеггера и М. Мерло-Понти, а также показать отличие своей концепции значения от взглядов других авторов. Рутроф показывает, что «поворот к лингвистике», имевший место в начале ХХ века, постепенно сменился «корпореальным поворотом», а ныне наблюдается стремление к определённому балансу.

Рутроф даёт обоснование своего убеждения в том, что язык – это не более чем синтаксическая решётка пустых звуковых схем, которые сами по себе ничего не означают, если они не активированы невербальными знаками, а это происходит под контролем семиотического сообщества.

Вербальные знаки трактуются Рутрофом как полностью паразити-рующие на невербальном семиозисе. Системы невербальных знаков способны заменять друг друга (как, например, ощущение и запах заменяют зрение), но языковые выражения неспособны даже к ограниченной автономии. Чтобы перевести языковые цепочки или синтаксические схемы в значения, требуются невербальные знаки. Исходя из того, что значение гетеросемиотично, Рутроф детально рассматривает разные виды означающих (от высоко иконичных репрезентаций до символических отношений) и показывает эволюцию от зависимых от тела репрезентаций до постепенно приобретающих независимость от него конвенциональных означающих. При этом иконичность остается «живой», она интериоризируется.

Рутроф демонстрирует, что корпореальная семантика может объяснить, какую роль играет тело не только в конкретных концептах, но и в абстрактных терминах и функциональных словах. Чтобы избежать обвинений в «ментализме» и «субъективизме» ориентированной на тело теории значения, Рутроф обсуждает роль общества и показывает, что ментальные репрезентации в большей мере, чем это принято считать, создаются под социальным контролем, и, наоборот, так называемые «дефиниции» языковых выражений, якобы разделяемые членами семиотического сообщества, подвержены значительному варьированию. Те и другие являются интерсубъективными и находятся под контролем сообщества.

Отвергая традиционный подход к значению через понятия истинности и условий истинности, Рутроф показывает, что в социальном дискурсе фигурируют такие сложности интерпретации, к которым неприменимы условия истинности (последние подходят только в случаях, когда примеры из естественного языка обрабатываются так, чтобы они выглядели, как это требуется). Он полагает, что необходима прагматическая теория значения, опирающаяся на социальное общение, а не на дефиниции и точные механизмы для проверки их истинности. Различные виды семантической неоднозначности требуют обращения к подходящим для их интерпретации невербальным знакам вместе с языковыми схемами. Вопрос о том, как же оказывается возможной коммуникация в подобных условиях, решается с помощью понятия «достаточного семиозиса» (к этому вопросу мы вернёмся позже, см. 3.2.1.В).

Рутроф полагает, что в работах М. Джонсона, М.Тёрнера, Ж. Фоконье, Дж. Лакоффа когнитивная наука сделала мощный прорыв в изучении значения. Однако его собственная концепция значения отличается от взглядов названных авторов; это прежде всего касается трактовки того, как мы «видим мир» и «говорим о мире», и понятия «достаточного семиозиса». Под «видением мира» Рутроф подразумевает многие пути, посредством которых мы находимся в контакте через тело с нашим окружением: касание, запах, вкус, ощущение земного притяжения, тепла, относительности и движения, времени, звука, зрения. Каким-то образом наш мозг делает возможным для сознания объединение этих разнообразных прочтений в более или менее связный «мир». По убеждению Рутрофа, именно связь между языком и невербальными структурами составляет суть значения.

Обращаясь к вопросу о том, как корпореальная семантика трактует отношение между словами и миром, Рутроф поясняет, что язык – это схема, посредством которой мы можем отсылать к миру, если мы знаем, какие невербальные знаки используются для того, чтобы заполнить эти пустые языковые формулы. Невербальное «схватывание» составляет базу и для языка, и для образа мира.

Концепция Х. Рутрофа непосредственно связана с рядом затрагивавшихся выше вопросов, так или иначе связаных с проблемой живого слова, живого знания. Заинтересованному читателю может быть также интересно ознакомиться с мнением Б. М. Величковского [2006] о «телесной заземлённости значения» и о теории перцептивных символьных систем Л. Барсалоу.

Сетевая теория значения

Кристина Харди полагает, что теория, объясняющая специфику формирования, организации и функционирования значений у человека, должна учитывать такие особенности познавательной деятельности индивида, как сочетание осознаваемых и неосознаваемых когнитивных процессов и их динамику, взаимопереплетение ощущений, переживаний и абстрактных понятий в мыслительных процессах, взаимодействие между сенсорно-аффективно– ментальным сознанием (mind) и значимым для него окружением. В основу разрабатываемой ею теории легли коннекционистские представления о сетевой организации системы «узлов» с «взвешенными» связями между ними, теория семантических полей, идеи динамической самоорганизующейся системы, синергии, хаоса и т.д.

Харди разработала концепцию семантических констелляций (далее – СеКо), под которыми понимаются специализированные сети, объединяющие и организующие все возможные типы элементов, в том числе не только языковые, но и любые физиологические, психологические и мозговые процессы (т.е. ощущения, аффект, процедуры, жесты, поведение и соответствующие нейрологические процессы). Малая сеть может быть включена в более обширную, хотя сама она тоже может включать подсети, т.е. модель семантического поля подразумевает архитектуру типа «сеть–в–сети», вплоть до сетевой организации всей психики как семантической решётки. Харди выделяет также так называемые ноосемантические поля (от греч. noesis – ‘акт мышления’), под которыми понимаются активированные части семантической решётки, и эко– поля – связи семантической решётки за пределами индивида, устанавливаемые при взаимодействии с другими людьми или объектами. При этом выясняется, что констелляции значений существуют и на коллективном уровне – в идеологии, культуре, искусстве и т.д. Харди называет их коллективными СеКо.

Харди подчёркивает, что подобный подход придаёт особое значение взаимодействию тела и мозга, интегрированию соответствующих процессов в единую многократно и многообразно пересекающуюся сеть. Отсюда следует, что знание у человека никогда не бывает строго абстрактным, оно непременно увязано с множеством сенсорно-аффективных процессов. Абстрактные рассуждения (логические, математические и т.п.) вовсе не превалируют у индивида; скорее – это то, чему мы с трудом учимся и чем заставляем себя заниматься. Базовые, естественные процессы реализуются через динамику спонтанного установления взаимодействий между семантически связанными кластерами, или СеКо. Такое взаимодействие характеризуется большой гибкостью, пластичностью, способностью к адаптации, ассоциированию, сопоставлению, рекомбинации и т.д., что обеспечивает возможность подлинно динамичных и творческих ментальных процессов.

По мнению Харди, сложные динамические процессы составляют основу для креативных и порождающих возможностей сознания, а теория хаоса, исследующая то, что лежит за явным беспорядком, подсказывает путь для изучения особенностей развития и самоорганизации широкого круга сложных систем, в том числе – и ментальных систем, их «нелинейности» – способности давать различающиеся ответы при наличии постоянных условий. При этом важны: а) свойственный теории хаоса акцент на взаимодействии разнообразных сил в сложной системе (именно отсюда проистекает её самоорганизация) и б) развиваемая этой теорией идея аттракторов: речь идёт о математической модели, которая описывает движение объекта в пространстве (в каком– то специфическом участке этого пространства некоторый аттрактор «залавливает» объект, влияя на траекторию его движения). Тем самым описывается развитие системы во времени. Подобным образом СеКо функционируют в качестве аттракторов, организуя сходный предшествующий опыт. Значительные расхождения в контексте или параметрах опыта могут вызвать модификацию аттрактора и привести к бифуркации. Взаимодействие конвергентных и дивергентных сил такого рода обеспечивает гибкость соответствующих процессов, их способность к развитию.

Харди высказывает уверенность в том, что необходимо проводить междисциплинарные исследования, рассматривающие сознание (mind) в качестве целостной, живой, постоянно изменяющейся динамической системы, интегрированной с социальным и физическим окружением. При этом особое внимание она уделяет функционированию значений как одному из самых парадоксальных процессов: кажущийся мгновенным, он в то же время является сложным и многоэтапным, задействующим множество параметров; безусловно личностный, он в то же время базируется на межличностных факторах и на окружающей реальности.

Рассматривая концепты как строительный материал для процессов сигнификации, Харди трактует их как сложные, организованные семантические сущности – динамичные по своей природе СеКо. Она прослеживает динамику научных трактовок концепта: от приравнивания к лексическим дефинициям как перечням признаков, необходимых и достаточных для отнесения некоторого объекта к той или иной категории, через замену «дефиниционной модели» более гибкой моделью «семейного сходства» и добавление «сетевой архитектуры» к статичному семантическому картированию концептов, к разработке моделей «пропозициональных сетей», распространивших теорию семейного сходства на кодирование отношений между концептами. Однако остаётся ещё долгий путь от таких моделей до понимания познания как живого процесса, поскольку, как и в более старых дефиниционных моделях, концепты здесь остаются безнадёжно застывшими сущностями, не испытывающими влияния со стороны взаимосвязей с другими концептами (они трактуются как стабильные, инвариантные сущности, которые просто принимают некоторые дополнительные качества в зависимости от контекста и устанавливаемых связей). Для преодоления такого подхода, в котором структура превалирует над процессом, необходимо ввести временной параметр, непосредственно связанный с динамикой и трансформацией концептов. Концепты не только имеют расплывчатые границы, они также склонны к модификациям: они расширяются, сливаются, разбиваются на части, а также подвергаются искажениям и мутациям (например, обязательным признаком концепта «стул» долгое время было «наличие четырёх ног», однако теперь это далеко не так). Следует сделать ещё один шаг вперёд и признать наличие синергии взаимных трансформаций между концептами, т.е. учитывать не просто связи между концептами как таковыми, но и то, как они влияют друг на друга, вызывая соответствующие трансформации. Такой подход заставляет перенести акцент на формирование концептов и их эволюцию в течение жизни индивида. Концепты не только изменяются, но и порождают новые концепты; они не только склонны к трансформации, но и влияют на трансформацию других концептов; это не просто пассивные инструменты или средства дескрипции, используемые сознанием, а составляющие процессов порождения значения, интегрированные в динамические процессы мышления, активно стимулирующие новые связи, ассоциации, новую ментальную (само)организацию.

Харди подчёркивает, что даже звуки, которые не имеют закреплённых за ними имён, могут выступать в качестве ядра некоторой констелляции; это помогает понять, что сенсомоторные процессы также нагружены значениями далеко за пределами их связи с языком. Подобным образом функционируют аффекты и чувства как наиболее значимый личностный опыт, также в основном выходящий за пределы языка; т.е., то, что имеет смысл для индивида, не ограничено языком и даже знаками. Харди указывает также, что, по мнению многих исследователей, естественные процессы мышления в большой мере являются алогичными: основные спонтанные ментальные процессы базируются на ассоциациях, алогичном и метафорическом мышлении, которые протекают быстрее и целостнее, чем линейные исчисления. Исследования процессов принятия решений показывают, что даже эксперты в значительно большей мере, чем это кажется с первого взгляда, опираются на нерациональные или интуитивные ментальные процессы. В исследованиях творчества имеется много свидетельств тому, что мышление, базирующееся на символах, аналогии или метафоре, не следует линейной логике или применению фиксированных правил; оно включает качественные «скачки» и неожиданные повороты (внезапные переходы) в рассуждениях. Известно также о существовании параллельных неосознаваемых процессов. Даже в нашем повседневном решении жизненных проблем мыслительные процессы продолжаются в случаях, когда мы перестаем их осознавать: на следующее утро после того как ничего не получалось решение приходит как бы само собой. Вполне очевидно, что поиск решения с опорой на семантическую решётку продолжается, хотя мы этого не осознаем; неосознаваемые ментальные процессы протекают параллельно с осознаваемыми. Исследования в области восприятия показывают, что мы не замечаем, как в мозге активируются сенсорные связи. Осознанное описание того, как эксперты достигают решения проблемы, является очень далеким от того, что происходило в действительности, ибо они опираются на имплицитное эвристическое знание.

Признавая, что для некоторых может показаться странным и противоречивым выражение «неосознаваемые мыслительные процессы», К. Харди уточняет, что противоречие в терминах «неосознаваемые» и «мыслительные» имеет место только при условии, если речь идёт только о рациональном сознании, продуцирующем мышление. Если же мы учитываем всю семантическую решётку как динамическую самоорганизующуюся систему, то оказывается, что осознаваемая мысль представляет собой лишь конечный продукт глубинных процессов, протекающих в целостной сети связей. С этой точки зрения, в окно сознания попадают те СеКо, которые оказываются в фокусе; в поток мысли также вклиниваются продукты неосознаваемых процессов, получаемые из активированного ноополя (т.е. с более «глубокого» уровня). Акцентирование внимания на некоторой теме не исключает возможности параллельного поиска решения по другим проблемам и соответствующей динамики связей в глобальной семантической решётке, что может привести к появлению (или «выскакиванию») в основном потоке мысли результатов неосознаваемых процессов, протекающих в активированных констелляциях. Иногда решение приходит внезапно, как «ага» – эффект, поскольку имеет место «инкубационный период» между осознаваемым анализом проблемы и моментом, когда решение приходит внезапно и полностью вне контекста.

К. Харди уточняет, что система типа глобальной семантической решётки может быть самоорганизующейся без логической согласованности её элементов. Даже для каждой отдельной СеКо характерно большое разнообразие связей, включая непостоянные и даже противоречащие друг другу. Подобным образом семантическая решётка может включать чрезвычайно различающиеся СеКо; некоторые из них тесно связаны друг с другом, другие полностью независимы. Такой тип организации делает возможным высокий уровень лабильности системы и обеспечивает её развитие и адаптивность.

Семантика опыта и выводного знания

Концепцию семантики опыта и выводного знания разрабатывает Патриция Виоли, она обсуждает три подхода к значению (с позиций логикофилософской, структурной и когнитивной семантики), «форматы семантической репрезентации», прототипные модели, параметры категорий и т.д. и излагает новую теорию значения, основанную на учёте многостороннего опыта человека и постоянно используемого им выводного знания.

По мнению Виоли, лексические единицы могут трактоваться в свете проявления глубинных семантических структур как опоры временной стабильности в динамичном семантическом универсе, который находится в состоянии постоянной трансформации.

Виоли приводит высказанное Полем Валери сравнение значения слов с тонкой рейкой, перекинутой через бездну. Но она полагает, что поскольку такие рейки перекинуты через бездну смысла, они являются частью самой этой бездны и из неё исходят. Когда одна из подобных планок пропадает, формируются иные кластеры и возникают новые опорные точки на постоянно меняющемся айсберге. Требуется объяснение того, как глубинные конфигурации мотивируют эти видимые элементы, по каким принципам они формируются и насколько регулярно трансформируются.

Поскольку слова являются семантическими конденсациями с определённой степенью синхронной стабильности, они могут рассматриваться как отправные пункты для нашей деятельности по получению выводного знания – относительно фиксированные пункты, отталкиваясь от которых мы формулируем гипотезы в процессе понимания и приписывания значения тексту. Адекватная лексическая семантика обязательно должна быть ориентирована на текст и его интерпретацию на основе лексических единиц как абдуктивных средств (инструментов) для возможного направленного получения выводного знания.

Виоли представляет себе язык как живой организм; его сердцем является семантическая система, жизнь которой тесно связана с нашей собственной жизнью и неотрывна от неё. Семантика не автономна, её нельзя оторвать от суммы нашего знания и тем самым – от культуры, привычек, социальных обычаев, от всего, что составляет социокультурную сферу нашего опыта. Из трактовки значения как возникающего из опыта и мотивированного его природой вытекают разнообразные следствия. Самым важным из них является то, что отношение между языком и неязыковым миром нашего опыта должно рассматриваться через призму перцепции. Связь между языком и перцептивным опытом делает возможным переформулирование проблемы референции.

Особую важность для концепции Виоли имеет семиотическое противопоставление знака как эквивалента и знака как инференции (опоры для выводного знания). Согласно модели эквивалентности, две составляющие знакового отношения (выражение и содержание) управляются отношением идентичности – фиксированным и не подлежащим изменению соотношением, которое устанавливается раз и навсегда. Таким путем знак трактуется как базирующийся на категориях «сходства» или «идентичности». Эта идея исходит от Аристотеля и его принципа двунаправленной эквивалентности между термином и дефиницией. То же самое касается классических моделей, основывающихся на необходимых и достаточных признаках. У. Эко в книге «Semiotics and the philosophy of language» (1984) говорит о том, что глубинные импликации таких дефиниций (если «человек», то «мужчина», «взрослый» и т.д.) являются стерилизованными, они не могут порождать новое, не установленное такой дефиницией выводное знание, т.е. вместо продуктивности в плане получения выводного знания постулируется необходимая и предзаданная дедукция.

Виоли полагает, что все принципиальные проблемы классических моделей вырастают из их неспособности объяснить потенциальную возможность лексического значения вести к выводному знанию. Часть нормального функционирования языка составляет возможность приписывания значения термину даже при отсутствии некоторых определительных свойств.

Язык как семиотическая система, включающая конечное число дискретных единиц, как конечный набор символов, должен описывать бесконечный континуум нашего неязыкового опыта. В основе отношения сигнификации имеет место противоречие между континуальным характером территории опыта, которую требуется картировать, и дискретной природой инструмента такого картирования. Это противоречие, с одной стороны, обусловливает изначальную пластичность языкового знака, который должен «растягиваться», чтобы приспособиться к новым возможным конфигурациям, а с другой – ведёт к соответствующим изменениям, которые нередко претерпевает языковой знак в процессе подобного перемоделирования. Отношение, которое таким образом устанавливается между выражением и содержанием, является динамичным и выводным, отсюда каждый знак является открытой, хотя и не недетерминированной, референцией к некоторому набору разнообразных возможных актуализаций. Это свойство языкового знака, которое является важным для его функционирования, теряется, если выражение и содержание коррелируются на основе предварительно установленного правила соотношения в соответствии со статичным принципом тотальной синонимичной взаимообусловленности, которая не оставляет места для выводного знания.

При трактовке знака как инференции Виоли, в частности, опирается на идеи прототипичности. Она отмечает, что ранние работы в этой области базируются на пресуппозиции всей прототипной семантики: наши процессы категоризации и тем самым построение значения скорее основываются на принципе сходства и аналогии, чем на идентичности. В семиотических терминах это переформулируется как идущая ещё от стоиков идея инференциального прочтения знака. Значения могут трактоваться как система инструкций для возможных контекстуальных вставок и для различных семантических результатов в разных контекстах.

Виоли указывает, что прототип является когнитивным отправным пунктом референции в категории, самым рельефным примером на основе опыта, который может быть перцептивным, когнитивным, культурным или сочетанием всего вместе в одно и то же время. Отталкиваясь от перцептивного элемента как самого выпуклого, мы сравниваем и оцениваем остальные элементы в плане большего или меньшего сходства; эти суждения являются градуальными и выводными, поскольку они следуют не правилу субституции, а принципу частичной аналогии. Таким образом, для классической модели характерны эквивалентность, код, правило, соответствие, идентичность, дедукция, декодирование, закрытость и статичность, а для прототипной, соответственно, – выводное знание, регулярность, процедура, сходство, аналогия, абдукция, процессы получения выводного знания, открытость, динамичность.

При трактовке опыта как базы для значения, а слова как инструмента получения выводного знания Виоли подчёркивает, что наш опыт познания реальности характеризуется множеством параметров. Он одновременно является феноменологичным и перцептивным, культурным, интерсубъектным и социальным. Такая природа нашего опыта делает семантику языка неотделимой он нашего знания о мире: схемы и структуры, посредством которых мы придаём смысл языковым выражениям, не отличаются от тех, посредством которых мы осмысливаем наше существование и наши действия в мире. Отсюда вытекает, вопервых, энциклопедическая природа семантики языка: если значение основывается на нашем опыте реальности, то языковое знание не может быть отделено от энциклопедического. Во-вторых, структура семантической системы должна быть мотивированной множеством уровней модальности нашего опыта; эти модальности детерминированы психофизиологическими ограничениями.

Лексическое значение конструируется не через систему фиксированных корреляций, а через набор возможных выводов, которые регулируются различными путями, проявляют разную степень убедительности и вероятности, а также накладывает ограничения на варьирующуюся ригидность интерпретативного процесса. С этой точки зрения задачей семантики является описание того специфического вклада, который лексический план вносит в понимание и интерпретацию текста с полным учётом допущения, что языковой знак является инференциальным.

Постулируя множество параметров значения, Виоли обосновывает необходимость перехода к неунифицированной модели лексического значения. Она считает невозможным описание семантических структур одной и той же системой репрезентаций; скорее, лексическое значение существует в форме разнообразных частично накладывающихся друг на друга структур. Унификация формата репрезентации оказалась неразрешимой проблемой для всех имеющихся теорий. Ни одна модель не является полностью способной исчерпывающе описать лексикон в целом; существуют различные репрезентации и требуется соприсутствие множества по-разному представляемых моделей. Невозможность единой трактовки значения слов объясняется тем, что язык соотносится с опытом, рельефность которого базируется на различных свойствах (ср. семантику слов «кот», «треугольник», «стыд»), на разных формах опыта.

Виоли разграничивает три взаимосвязанных параметра значения: (1) онтологический, относящийся к разным модальностям и формам опыта; (2) семантический, который продуцирует некоторую типологию семантических свойств; (3) в качестве третьего параметра выступают пути, по которым реализуются эти параметры в разных частях речи и лексических категориях.

При рассмотрении форм опыта и роли перцепции Виоли исходит из разграничения трёх областей опыта: перцептивного поля, относящегося к физическому миру; социального поля, относящегося к культурному и интерсубъектному миру, и психоэмотивного поля, относящегося к миру внутреннего опыта. Такая схематизация возможна только если мы допустим, что эти три области могут чётко отграничиваться друг от друга. На самом деле опыт редко (или вообще никогда) бывает однотипным; трудно представить себе чистую перцепцию, которая не является культурной, или психологический феномен, лишенный интерсубъектности (см. культурную и социальную природу таких эмоций, как зависть, ревность, презрение и т.п.).

Перцепция является одним из важнейших параметров вариативности в структурировании семантической системы, что имплицитно признаётся в некоторых категориях традиционного анализа, таких как противопоставление конкретного и абстрактного. Можно представить роль перцептивного опыта в семантической классификации по принципу континуума: на одном полюсе находятся термины, в семантике которых перцептивный параметр является существенным, на другом – термины, относящиеся к абстрактным схемам. Весь словарь, который относится к феноменологии перцептивно-корпореального опыта, имеет аналоговые характеристики; с этим связан параметр индексации, который относит к неязыковому опыту. Отличие названий естественных объектов от артефактов состоит в том, что первые отображают исключительно перцептивную рельефность, а рельефность вторых – как перцептивная, так и функциональная (социальная и культурная). Семантика разных лексических классов зависит от различий в природе опыта, лежащего за языковой структурой.

Итак, согласно концепции Виоли, конечное число дискретных языковых единиц используется для описания бесконечного континуума нашего опыта, поэтому относительно стабильные в синхронии значения слов служат опорами для получения выводного знания, что обеспечивает пластичность языкового знака, значение которого задаётся не системой фиксированных корреляций, а набором возможных инференций при различных ситуациях и контекстах.

Биокультурная теория значения

Йозеф Златев [Златев 2006] справедливо отмечает, что глубокие рвы противоречий пролегли между теориями значения разных видов – менталистской, бихевиористской, (нейронно)редукционистской, (социально)конструктивистской, функциональной, формальной, вычислительной, дефляционистской, при этом трактовки понятия значения в рамках разных дисциплин не только различны, они несопоставимы. Свою задачу Златев видит в том, чтобы сформулировать единую теорию значения, которая была бы интегративной и междисциплинарной, не будучи одновременно редукционистской. Ключевыми в предлагаемой теории являются два постулата: 1 – все живые системы и только живые системы способны к значению; 2 – существует иерархия систем значения: каждый предыдущий уровень предполагается тем, который следует за ним и объединяется с ним в единое целое, как в эволюции, так и в онтогенетическом развитии. Златев формулирует и разъясняет положения в общих чертах обрисовывающие предлагаемую им теорию значения как ценности:

«Для этих целей выделяются 4 типа систем значения на основе (а) характера внутренней ценностной системы, (б) структур категоризации, (в) структур коммуникации и (г) характерных для разных уровней типов механизмов научения, вовлечённых в эти процессы. Общая идея такова: эти системы значения входят одна в другую как русские матрёшки и в эволюции, и в онтогенезе, сохраняя большую часть своих характеристик, но, при этом, адаптируясь при интегрировании в ту систему, которая их включает. Эта теория подразумевает тесную связь между значением и эмоциями и, таким образом, имеет следствия для теории сознания» 183 .

На с. 314–118 работы излагаются шесть тезисов единой теории значения. Приводимые формулировки тезисов повторяют авторский текст; комментарии к ним в значительной мере сокращены.

1. «Значение является отношением между организмом и его средой, определяемое ценностью, которую конкретные (делящиеся на категории) факторы среды имеют для организма».

Значение – это экологическое понятие, оно характеризует взаимодействие между организмом и средой. Окружение может быть чисто физическим или физическим и культурным (у людей).

2. «Значение физических факторов (категорий), воспринимаемое посредством врождённых ценностных систем, основывается на их роли в сохранении жизни индивида и его рода».

Первичная форма «хорошего», «плохого» и «нейтрального» определяется относительно организма и вида. Отбирая жизнеспособные в отношении своих ниш формы жизни, эволюция обеспечивает организм врождёнными ценностными системами, которые играют решающую роль в распознавании (экологической) ценности окружающей среды.

3. «Значение культурных факторов (категорий) оценивается на основе конвенциональных ценностных систем, состоящих (главным образом) из знаков. Ими нужно овладеть, прежде чем они смогут детерминировать отношение значения для организма».

Такие культурные категории подразумевают способность использовать и интерпретировать конвенциональные знаки (в семиотическом смысле слова) там, где относительно конкретное выражение (например, рукопожатие, жест, слово) репрезентирует для членов некоего сообщества относительно менее конкретный концепт (например, ДРУЖБА). Будучи социальной по происхождению, эта система значения интернализируется в процессе её усвоения и берёт на себя роль приобретённой ценностной системы, являющейся посредником между организмом и средой, т.е. некоей формой «семиотического посредничества». Врождённые ценностные системы по-прежнему присутствуют, но уже меньше влияют на определение значения и адаптируются под вознаграждающие формы социального взаимодействия.

4. «Как врождённые, так и приобретённые ценностные системы играют роль контролирующих систем, направляя и оценивая поведение организма и его адаптацию».

Внутренние ценностные системы лежат в основе мотивации и различных степеней интенциональности в смысле целенаправленности, участвуют в оценке действия, влияют на поведение в будущем, что составляет основу для самокоррекции и саморегуляции.

5. «Внутренне присущая ценность, и, соответственно, значение, тесно связаны с эмоцией и чувством и представляют необходимое, но не достаточное условие чувственного переживания».

6. «На основе вводимых Тезисами 1–5 понятий можно определить четыре различных типа систем значения, образующих эволюционную и эпигенетическую иерархию».

Иерархия систем значения, основанных на ценностях, определяется:

а) природой ценностной системы и характерными для разных уровней:

б) структурами категоризации среды;

в) структурами социального взаимодействия;

г) типом механизма научения;

д) «предположительно, структурами чувственного опыта, т.е. сознанием» (см. табл. 1 на с. 318 цитируемой работы).

Таким образом, Златев разграничивает сигнальностимульную, ассоциативную, миметическую (способность имитировать сложные навыки, научение через имитацию) и символьную системы. Первые два типа соответствуют системам «природного» значения, последняя – является системой конвенционального значения, а третья квалифицируется как переходная. Златев полагает, что эти типы систем значения формируют эволюционную иерархию в том смысле, что каждый последующий в иерархии тип выстраивается на предыдущих типах и «инкапсулирует» их.

Предлагаемая Златевым теория значения-как-ценности конкретизируется в двух планах: в отношении филогенеза и онтогенеза. Отмечается, что все организмы (и только организмы) способны к значению, хотя и различного типа. У людей «природное» значение, основанное на врождённых ценностях (и усвоенных ассоциациях), дополняется конвенциональным значением, общим для участников сообщества, отсюда и вытекает название рассматриваемой работы: «Значение = Жизнь + Культура». Златев особо подчёркивает:

«… для существ, способных к культуре, т.е. приобретённым ценностным системам, состоящим в значительной мере из конвенциональных знаков, когда имитация играет решающую роль для их передачи, значение становится комплексным биокультурным феноменом» 184 .

Важнейшей задачей будущего Златев считает объединение усилий гуманитарных, социальных и биологических наук для разработки единой биокультурной теории значения 185 .

Теория лексических концептов и когнитивных моделей

Попытка разработать «когнитивно-реалистичную» теорию значения содержится в работе Вивьен Эванс, где указывается, что значение не является функцией языка как такового, оно возникает лишь в процессе ситуативно обусловленного пользования языком.

Центральными для этой теории являются понятия лексического концепта и когнитивной модели. Автор исходит из признания того, что между лексическим концептом и значением существует важное (фундаментальное) различие: лексические концепты представляют собой семантические единицы, конвенционально ассоциируемые с языковыми формами, они оставляют неотъемлемую часть ментальной грамматики пользователя языком, в то время как значение принадлежат не столько словам, сколько использованию языка в ситуациях.

Эванс разрабатывает теорию интеграции лексических концептов с целью показать роль слов в конструировании значений. По её мнению, лексический концепт является довольно схематичным знанием, которое обеспечивает доступ к концептуальному знанию, организованному в когнитивные модели. Последние формируют сеть энциклопедических знаний, имеющую определённый семантический потенциал, доступ к которому обеспечивается посредством языковой единицы – слова. Результатом интегрирования лексических концептов является значение высказывания.

Исходя из постулируемого взаимодействия лексических концептов и концептуальных моделей, Эванс называет свою теорию «the Theory of Lexical Concepts and Cognitive Models, or LCCM Theory» и указывает, что сочетание результатов исследований в области когнитивной лексической семантики с представлениями, разрабатываемыми с позиций когнитивного подхода к грамматике, используется ею для демонстрации роли слов как языковых подсказок для глубинных познавательных процессов.

Обратим внимание на то, что Эванс разграничивает хранение в памяти и использование лексических единиц. Например, по её представлениям, полисемия является функцией хранимых в памяти ментальных репрезентаций (а именно, лексических концептов), обеспечивающих раздельный доступ к близким по смыслу или связанным друг с другом когнитивным моделям. Это положение представляется мне спорным и отражающим широко распространённый миф, согласно которому слово хранится в памяти со всеми его формами и значениями, т.е. так, как оно фигурирует в описательной модели языка.

Теория значения как значимости

П. П. Дашинимаева обосновывает психонейролингвистическую теорию значения как значимости: согласно этому подходу, значение обладает только некоторым потенциалом, оно прекращает свое существование в акте семиозиса, ибо происходит личностное переживание значимости при взаимодействии эмоциональных, сенсорных, модально-волевых составляющих.

На основании предпринятого критического анализа разнообразных лингвофилософских теорий значения П. П. Дашинимаева приходит к следующему заключению:

«… если семиозис охватывает все этапы активации значения от порождения и его вербальной экспликации, то теория значения – это теория семиозиса » 188 .

Автор оспаривает широко принятое представление о том, что при продуцировании или восприятии слова человек обращается к денотативному значению слова как универсальной и статичной сущности (одинаковому для большинства носителей языка образу предмета). Отмечая, что такая точка зрения составляет «логикодедуктивный продукт теоретической мысли», Дашинимаева указывает на текучесть и вариативность того, что трактуется как объективация ассоциативно-связанного со словом концептуально-семантического комплекса:

«… в речемыслительном процессе субъект не представляет старые реальности: он познаёт их каждый раз по-новому и от первого лица » 189 .

Для объяснения такого положения вещей Дашинимаева обращается к некоторым моделям работы памяти и мышления и делает вывод, что необходим подход, который не сводится к простому алгоритму процедур, но учитывает сложность нейрофизиологического механизма мышления и важность процессов сенсомоторной обработки воспринимаемого человеком. В качестве такого подхода Дашинимаева принимает теорию перцептивных символьных систем, разрабатываемую Л. Барасалоу, и констатирует переход на новую парадигму, согласно которой «использование слова тем или иным индивидом есть объективация нового слова и дополнительной реальности относительно не только других индивидов, но и себя». При этом даётся следующее разъяснение:

«На продуктивном уровне говорящий вкладывает в слово своё собственное “прочтение”, активируя специфическую, только ему присущую конфигурацию ассоциативной сети (напомним о том, что концептуализация в ней ситуативна – “записана” и зрительная, и сенсорная информация), и на перцептивном уровне адресат декодирует данное слово также в соответствии со своим когнитивным механизмом развёртывания значения. Это, во-первых. Во-вторых, слово активирует дополнительную реальность относительно самого индивида, поскольку за промежуток времени, который отделяет использование слова от его предыдущей объективации, перцепция новых событий уже скорректировала какие-нибудь элементы нейронного узла по тому или иному признаку» 192 .

Дашинимаева опирается также на принцип цельнокупности восприятия, категоризации и воспроизведения информации, предлагая вести речь о «пакетном» продуцировании значимости, т.е. имеется в виду:

«…распределённый, синестетический принцип функционирования мозга активировать одновременно целый ряд нейронных групп, вкупе обеспечивающих единство чувственного, аффективного, интеллектуально-рационального, психического и соматического» 193 .

В противовес иллюзии слитости значения с формой слова, автор выступает за слитость значений с чувственной, биодинамической тканью сознания при единстве сенсорики и интеллекта, психического и соматического. Это хорошо согласуется с противоположением двух подходов к значению: с философско– лингвистических позиций конвенциональное значение выводится из соотнесённости с внешним миром, в то время как реальное значение относится к актуальному семиозису и представляет собой продукт индивидуального опыта чувственного познания мира.

Таким образом, Дашинимаева:

– разграничивает значение и значимость;

– трактует значение как неживой квант знания, а значимость – как личностное переживание в процессе мышления;

– полагает, что со значением увязывается концептуально-семантическое, лексикографическое знание;

– рассматривает значимость как «психический феномен, часть которого в виде означиваемого стремится к внешнеязыковой объективации»;

– указывает, что в каждом акте семиозиса субъект приписывает знаку новую значимость.

Значение и смысловое поле

В выполненном под моим руководством исследовании Н. И. Кургановой по результатам анализа материалов широкомасштабного эксперимента с носителями русского и французского языков разработаны теоретические основы динамического операционального подхода к исследованию процессов идентификации слова; предпринято моделирование параметров и опор функционирования значения в единстве структурных и процессуальных характеристик.

Курганова указывает на следующие преимущества трактовки значения и смысла слова в рамках единого смыслового поля: такое поле «объединяет индивидуальное и коллективное знание, процессы и результаты смыслообразовательной деятельности индивида и социума». Автором показано, что в фокусе исследования, ориентированного на поиск внутренней динамики знания, должны находиться процессы и механизмы, увязывающие индивидуальное и коллективное знание, тем самым во главу угла ставятся структурные и операциональные параметры функционирования смыслового поля.

Разработанное Кургановой моделирование структурных параметров смыслового поля

«… даёт возможность представить значение в виде совокупности смыслов , структурированных в соответствии с их значимостью в обыденном сознании носителей языка и культуры, что выражается с помощью ассоциативного ядра поля, когнитивной и признаковой структур » 202 .

Это позволяет проследить основные направления осмысления слова, степень актуальности идентифицированных признаков, а также стереотипные представления и оценки, типичные для той или иной лингвокультуры. В совокупности с моделированием операциональных параметров смыслового поля с целью реконструкции процессов смыслообразования такой подход позволил Кургановой обнаружить определённые метастратегии, когнитивные схемы, когнитивные операции, смысловые модели и т.д., что дало основания трактовать смысловое поле как

«… динамическое континуальное образование , которое всё время актуализируется в разных своих составных частях и аспектах, сохраняя при этом определённое стабильное ядро в виде набора типичных и регулярно воспроизводимых стратегий, схем, моделей и когнитивных операций. Это операциональное ядро задаёт динамику функционирования смыслового поля и лежит в основе ментальности нации, объединяя членов лингвокультурного сообщества в определённый когнитивный тип , характеризуемый общностью смыслообразовательных процессов » 203 .

Как полагает Н. И. Курганова, разработанный ею подход позволяет по-новому представить феномен разделяемого знания, которое характеризуется множественностью форм его репрезентации в силу того, что оно формируется и функционирует на различных уровнях осознаваемости и обеспечивается:

«… благодаря: а) владению когнитивной структурой; б) умению выделять и осознавать существенные и несущественные признаки именуемого, “лежащие” за словом; в) овладению стратегиями, когнитивными операциями и смысловыми моделями, сформированными в процессах познания и общения» 204 .

К числу основных выводов по результатам своего исследования Курганова также относит общее заключение, согласно которому

«Смысловое поле, объединяя значения и способы их “производства” , составляет своего рода ценностную систему, через призму которой воспринимается мира и строится целенаправленная деятельность сообщества. Ведущая роль в обеспечении жизнедеятельности сообщества принадлежит смыслам: они обусловливают динамику развития значений и лежат в основе разделяемого знания и того образа мира, который конструируется человеком в процессе взаимодействий с миром. Это выражается в том, что смысловое пространство задаётся определённым набором когнитивных стратегий, схем и когнитивных операций, выступающих в качестве функциональных опор смыслообразовательной деятельности» 205 .

К проблеме моделирования смыслового поля по результатам исследования Кургановой мы вернёмся ниже (см. 4.2.3).

 

Даже по необходимости краткий обзор свидетельствует о существенных изменениях в понимании того, что представляет собой значение слова у индивида. Фактически мы проследили, как от попыток каким-то образом дополнить семиотический треугольник до более подходящей геометрической фигуры разные авторы приходят к осознанию необходимости выйти за пределы философских и лингвистических представлений о значении слова с целью построения некоторой модели, отвечающей специфике реального функционирования слова у носителя языка. Отталкиваясь от различающихся исходных «систем координат» и пользуясь варьирующейся терминологией, исследователи значения слова пытаются понять и объяснить: за счёт чего языковая единица оказывается способной означать то, что в какой то мере сходно понимается коммуникантами. Иными словами, произошел переход от фокусирования на отношении референции в семиотической трактовке к изучению процессов, обеспечивающих определённые продукты означивания, к тому же при акцентировании роли субъекта соответствующей деятельности. Это заставляет более подробно остановиться на проблеме естественного семиозиса.

 

2.1. Естественный семиозис и связанные с ним проблемы

Семиотика и семиозис

С давних времён люди задумывались над тем, откуда берутся названия («имена») вещей, как человек оказывается способным более или менее правильно идентифицировать называемую другим/другими вещь и, в конечном счёте, благодаря чему происходит взаимопонимание между людьми. Именно фокусирование на этом «в конечном счёте» поставило во главу угла социальный ракурс именования и понимания – универсальность и всеобщность, в то время как потребность индивида именовать вещи и его способность успешно осуществлять как именование, так и идентификацию поименованного, т.е. индивидуальный, личностный ракурс того же явления, связанный со спецификой реализации универсального и всеобщего через неизбежные вариативность и пристрастность, до последних лет оставался в лучшем случае на периферии исследований, а более типично – вовсе игнорировался, т.е. в поисках наиболее общих закономерностей функционирования знака «за скобками» оставался пользующийся знаками человек, поскольку даже в межкультурных исследованиях речь традиционно идёт о знаке как таковом, а не о механизмах означивания или идентификации имён в процессах познания и общения. Определённую роль в таком положении вещей в ХХ в. сыграло указание Ч. Морриса на то, что

«… общая теория знаков не должна себя связывать с какой-либо конкретной теорией о том, что происходит, когда нечто учитывается благодаря использованию знака» 206 .

И хотя далее сам Моррис уточняет, что не обязательно отрицать «индивидуальный опыт» процесса семиозиса, повсеместно акцент был сделан на теоретизировании в области системы отношений между компонентами семиозиса, измерений и уровней семиозиса и т.п. Это вполне естественно с той точки зрения, что

«… семиология изучает не мыслительные операции означивания, но только коммуникативные конвенции как феномен культуры (в антропологическом смысле слова)» 208 .

На самом деле и сам Ч. Моррис признавал:

«Семиотика как наука о семиозисе столь же отлична от семиозиса, как любая наука от своего объекта» 209 .

Более того, вслед за Ч. С. Пирсом, исследователи поместили в фокус внимания логический аспект теории знака, и его весьма продуктивная идея семиозиса как перевода не получила «выхода» за пределы системы знаков, поскольку, как подчеркивает У. Эко,

«… интерпретанта это не интерпретатор , т.е. тот, кто получает и толкует знак, хотя Пирс не всегда достаточно чётко различает эти понятия. Интерпретанта это то, благодаря чему знак значит даже в отсутствие интерпретатора» 210 .

Обратим внимание на постулируемую способность знака «значить даже в отсутствие интерпретатора»: фактически это узаконивание мифа, согласно которому слово само по себе несёт всю приписываемую ему информацию – оно означает, обобщает, относит к некоторым категориям и т.д. и т.п.

Представляется важным добавить, что на самом деле в опирающихся на работы Ч. Морриса и Ч. Пирса исследованиях фактически происходит подмена названных понятий (а именно – интерпретанты и интерпретатора), в значительной мере обусловленная широко известным «семиотическим треугольником» Ч. К. Огдена и И. А. Ричардса, моделирующим знаковую ситуацию, которая многими воспринимается как прямо отображающая процесс означивания у индивида, хотя названные авторы разграничивали внешний и внутренний (психологический) контексты. Попытки выйти за рамки «треугольника значения» в «трапецию значения», «психосемиотический тетраэдр» и т.д. (см. выше) можно трактовать как поиск ответа на вопрос: во что же – в конечном итоге – «переводится» словесный знак? Заметим, что при этом происходит неизбежный выход за пределы семиотики, ибо в центре внимания оказывается то, что лежит за словом у пользующегося им субъекта семиозиса – человека, обеспечивая успешность процессов понимания и взаимопонимания.

Универсальные характеристики знаковой ситуации получили освещение в огромном количестве публикаций, ставивших основной целью решение теоретических проблем преимущественно «чистой семиотики» (по Ч. Моррису) и выполненных в русле семиотики/семиологии, философии, логики, лингвистики, теории литературы и т.д. Даже поверхностный обзор мнений по возникающим в этой связи вопросам потребовал бы написания специальной монографии. Поэтому представляется актуальным перейти непосредственно к рассмотрению некоторых аспектов феномена естественного семиозиса, т.е. процессов и опор, специфичных для означивания как способности индивида.

Всё обсуждаемое далее касается именно живого человека, познающего мир по законам психической деятельности, но под контролем социума и – шире – культуры, через разнообразные виды контактов с окружающей действительностью (природной и социальной), в том числе (но не единственно, исключительно) – через общение. Последнее уточнение принципиально важно: человек как субъект процессов именования и идентификации поименованного трактуется как продукт взаимодействия комплекса «начал» – индивидуального и социального, чувственного и рационального; признается также, что и называние, и понимание всегда связаны с переживанием именуемого или идентифицируемого.

Такой подход в корне меняет систему представлений об означивании, требуя выхода за пределы принятой «по уговору» системы значений как конечной области реализации процессов перевода знаков с учётом того, что такая система является лишь медиатором (промежуточным средством), обеспечивающим выход индивида на его образ мира, который формируется в разностороннем и многомерном личном опыте, без чего никакой знак (не в «чистой» теории, а в заземленной практике) не может выполнять свои функции. Это в свою очередь требует отказа от плоскостных («угольных») моделей знаковой ситуации и перехода на вероятностные по своему характеру модели выбора стратегий и опор, обеспечивающих итоговый «перевод» словесного знака на «язык» интеллекта, взаимодействующего с телом индивида и его личностными эмоционально-оценочными переживаниями.

Можно провести аналогию между исследованиями в обсуждаемой области и рассмотрением в мировой науке проблемы бесконечной делимости материи с переходом на позиции квантовой механики:

«Сначала элементарные кирпичики мироздания – атомы представляли в виде маленьких шариков, затем выяснили, что эти шарики имеют сложную внутреннюю структуру, ну а потом поняли, что это совсем даже не шарики, а нечто среднее между волной и частицей. Погружаясь в глубины микромира, физики были вынуждены отбросить старинные представления, основанные на жёстких закономерностях. Наука, используя язык Ψ–функций, перешла к вероятностному описанию явлений природы. Новый подход был принципиально отличен от классического и оказался крайне продуктивен и предельно точен в описании того, что происходит внутри и вокруг нас» 211 .

Следует отметить, что теоретически мы можем оставаться в русле идеи непрерывного процесса семиозиса, принимая гипотезу У. Эко, согласно которой «интепретанта – это иной способ представления того же самого объекта», однако с оговоркой, что в данном случае интерпретанта функционирует не независимо от интерпретатора (как это должно быть согласно постулатам «чистой семиотики»), а у него самого как активного субъекта соответствующей деятельности, в его интересах и в полной зависимости от сложного взаимодействия комплекса разнообразных внешних и внутренних факторов.

Интересно отметить, что при попытке дать дефиницию термина «семиозис» мы обнаруживаем отсутствие соответствующих статей даже в довольно новых словарях, в том числе и в «Кратком словаре когнитивных терминов», и в «Большом психологическом словаре», хотя, по логике вещей, именно когнитивная наука и психология ранее других областей науки должны были бы озаботиться разгадкой тайны естественного семиозиса.

В «Англо-русском словаре по лингвистике и семиотике» в качестве одной из трактовок термина «семиозис» даётся следующая дефиниция: «операция, приводящая к установлению соответствия между означаемым и означающим знака. Термин семиотики». Однако следует обратить внимание на вытекающее из психолингвистической теории слова принципиально важное положение, согласно которому «операция, приводящая к установлению соответствия между означаемым и означающим знака», на самом деле играет роль промежуточного этапа в ходе естественного семиозиса, поскольку социально принятый знак – это всего лишь инструмент, благодаря которому происходит «выход» на индивидуальный опыт, вне которого знак не может функционировать как достояние человека (см. выше о двойной жизни значений и о слове как средстве доступа к единой информационной базе носителя языка и культуры).

Сведения о термине «семиозис» в разных вариациях встречаются в научных текстах, где чаще всего используется классическое определение, предложенное в свое время Ч. Моррисом: «Процесс, в котором нечто функционирует как знак, можно назвать семиозисом». Полностью соглашаясь с важностью акцентирования того, что речь идёт именно о процессе, подчеркнём, что для рассматриваемого ниже индивидуального ракурса этого процесса необходимо уточнение: под естественным семиозисом понимается комплекс процессов выбора стратегий и опор, обеспечивающих, с одной стороны, «перевод» функционирующего в культуре знака на индивидуальный «язык» понимания и переживания обозначаемого именем содержания, а с другой стороны – поиск имени, которое способно выступить в качестве социально признанного знака, позволяющего партнерам по коммуникации «высветить» в своем перцептивно– когнитивно-аффективном опыте опоры, в достаточной мере подходящие для того, чтобы служить базой для взаимопонимания, быть «разделяемым знанием».

Такая трактовка сути и специфики естественного семиозиса позволяет объяснить, почему именование и идентификация поименованного не могут рассматриваться как «зеркальные» процессы. Дело в том, что в первом случае мы знаем, в каком ракурсе и с каким эмоционально-оценочным ореолом именуем нечто в определённых целях, и исходим при этом из личностного «внутреннего контекста», своеобразной «предпрограммы», обеспечившей именно такой, а не иной ракурс видения и оценивания объекта (по принципу: «для меня – здесь – сейчас», поскольку в каждый последующий момент что-то может измениться в окружающей ситуации и в моём личностном видении этой ситуации). В отличие от этого во втором случае нам нужно установить, что лежало за именем для кого-то другого, но мы приступаем к решению этой задачи на основе преломления воспринимаемого слова через призму нашего «внутреннего контекста», нашей «предпрограммы», т.е. взаимопонимание всегда возможно только в некоторых пределах, ограничиваемых сходством предшествующего опыта (как личностного, так и общекультурного).

В этой связи представляется рациональным пользоваться понятием «интервала» на своеобразной «шкале» понимания как континуума: условные «пороги» такого интервала отграничивают либо излишнюю «дробность», детализацию содержания на уровнях признаков и признаков признаков, которая не входила в замысел отправителя сообщения и может поэтому увести от искомого, либо чрезмерную обобщённость понимаемого, что также может получить индивидуальную интерпретацию, расходящуюся с заданной. Подобные «недолёты» и «перелёты» – обычное явление не только в повседневном общении, но и при чтении текстов, и в научных дискуссиях, поскольку человеку свойственно выходить на тот уровень «перевода знаков», поиска нужной «интерпретанты», который для него наиболее актуален в текущий момент как результат взаимодействия ряда внешних и внутренних факторов (см. в главе 4 спиралевидную модель идентификации слова и понимания текста).

Заметим, что решающую роль при этом может сыграть и тот или иной уровень обобщения, и любой признак признака, актуализирующий соответствующую сеть связей в перцептивно-когнитивно– аффективном опыте индивида. Признание комплексности такого опыта завоёвывает всё большую популярность в мировой науке, что делает особенно актуальным уточнение ряда положений, к числу которых относятся понятие достаточного семиозиса и пересмотр трактовки роли тела в процессах означивания.

Роль тела в означивании

Фактически выше уже затронута проблема роли тела в процессах означивания. В последние годы в научной литературе стали употребляться термины, так или иначе связанные с телом человека и образованные от разных основ, в том числе «телесность», «соматикон», «соматизм», «bodyhood», «corporeality» и т.д. Различаются и позиции, с которых обсуждаются те или иные вопросы: одних авторов интересуют наименования частей тела или органов человека, в частности – в связи с их метафорическим использованием или «наивной анатомией»; другие экспериментально исследуют этнокультурные особенности восприятия и оценки человеческого тела, в том числе – с позиций «свой vs чужой»; третьи задумываются над тем, какую роль тело индивида играет в процессах познания и овладения языком, в идентификации значений слов и шире – в общении. Ниже делается попытка обосновать важность третьего из названных ракурсов (на самом деле их число можно было бы увеличить). Поскольку роль тела в языковой коммуникации уже затрагивалась выше при рассмотрении идей «корпореальной семантики», «семантических сетей», «семантики опыта и выводного знания» и т.д., представляется достаточным только кратко перечислить основные положения корпореального подхода к значению. В их число входят следующие.

Язык ничего не значит сам по себе, он опирается на невербальные «прочтения мира», функционирующие на разных уровнях осознаваемости при сенсорно– аффективно-ментальном взаимодействии, т.е. означаемые естественного языка требуют тела и эмоций для того, чтобы стать семантически функциональными (см. выше 3.1.2.А о концепции Х. Рутрофа; о роли эмоций см. подробно:). Семиозис как нейробиологическая способность человека возможен только на основе взаимодействия тела, мозга и культуры – это положение ныне фигурирует в публикациях многих авторов.

Из приведённых положений особо выделим указание на то, что означаемые естественного языка требуют тела и эмоций для того, чтобы стать семантически функциональными. Рассмотрим обоснованность этого положения с опорой на ряд не затрагивавшихся ранее публикаций.

Следует подчеркнуть, что ещё С. Л. Рубинштейн в своё время предостерегал против обособления и противопоставления чувственного и рационального, трактуя их как составляющие единого процесса, развивающегося по бесконечной спирали переходов от чувственного к абстрактному и от абстрактного к чувственному. Если заглянуть ещё дальше в историю российской науки, мы встретим работы И. М. Сеченова, проследившего пути взаимодействия между «чувственными конкретами» и «мысленными абстрактами» и особенности становления их связей со словом.

В работе [Maturana http] выделен специальный раздел, посвященный телесности человека (Human bodyhood). У. Матурана указывает, что современная телесность человека является продуктом трансформации телесности членов сообщества людей как результата их бытия в общении. При этом те характеристики, которые делают нас такими существами, какими мы являемся (а именно – любовь, социальная ответственность, сознательность, духовность, этическое поведение, рефлексия), возникают у нас как динамические свойства телесности человека, закрепляемые и взращиваемые через способ со-существования в обществе, который основывается на некоторой базовой телесности.

Основоположник науки онтопсихологии Антонио Менегетти указывает:

«Теоретически или экспериментально … мы способны понять, что не существует никакого таинственного скачка от психики к соме, а мы имеем дело с непрерывностью , идентичностью, выражением на разных языках одной и той же формы идентичного оперативного значения, смыслового содержания. <…> В человеке активизирована энергия трёх видов: психическая, эмоционально-эфирная и физическая или соматическая. Это не три различных типа, а три модуса одной энергетической направленности» 223 ; «…мнемическое формирование, сенсорное восприятие мира предшествует всякой другой психической идентификации. Ребёнок, узнавая мать или обращаясь к другим объектам, уже интериоризировал, или, точнее, соматизировал эти представления: психической идентификации предшествует идентификация телесная, соматическая …» 224 .

Менегетти называет соматическую идентификацию процессом первичного познания. Он полагает:

«Наше тело представляет собой некий гештальт, образующийся из постоянного слияния его формы, функций и его среды обитания» 226 . «Тело – это первый инструмент, первое слово души, первая структура того невидимого, которое я есть» 227 . «Опытное переживание есть целостный факт, всё тело воспринимает, как открытый радар . Рефлексия – только аспект рационального сознания» 228 .

Аналогичную мысль о связи соматического и психического высказывает Л. М. Веккер, отмечающий, что пограничная линия между психическим и соматическим имеется только при теоретическом подходе с позиций современной системы научных понятий.

«Если же мы берём отдельное конкретно переживаемое различение психического и соматического состояния и даже если мы берём отдельно взятое понятие психического в его противопоставлении соматическому, то дело обстоит радикально иначе» 230 .

Поставив вопрос: «Чем отличается по своему прямому психическому составу переживание душевной боли или душевного состояния от переживания физической боли или соматического состояния?», Веккер указывает, что фактически речь идёт о «нетелесной телесности» или «телесной нетелесности», разница между ними состоит лишь в том, что переживание боли или самочувствия вызвано в одном случае центробежно, а в другом – центростремительно.

На взаимодействие трёх основных модальностей опыта – переработки через знак, образ и чувственное впечатление – указывает М. А. Холодная, подчёркивающая: «… когда мы нечто понимаем, мы это словесно определяем, мысленно видим и чувствуем». В связи с трактовкой понятия «телесность» представляется полезным обратиться к книге Е. Э. Газаровой «Психология телесности», где уточняется:

«Телесность не идентична телу и является самостоятельным феноменом, изучение которого предполагает междисциплинарное взаимодействие. Областью такого взаимодействия могла бы стать психология телесности – наука о душевно-телесном соответствии, или наука о конгруэнтности биологических, психологических и смысловых аспектов телесности человека» 233 .

Обратим внимание на то, что «смысл» Е. Э. Газарова трактует как «образование духовной сферы человека», указывая в то же время на размывание границ взаимодействия между когнитивной (умственной), аффективной (душевной) и смысловой (духовной) сферами человека. Заметим, что на сложившиеся в веках и упрочившиеся в европейской культуре представления о человеческой природе как триединстве тела, души и духа ссылаются и авторы книги «Многомерный образ человека».

Е. Э. Газарова подчёркивает также, что из обрушивающегося на человека «шквала» информации

«… только значимая и (или) прожитая эмоционально (пережитая) оставляет прочные биопсихические следы. Они образуются совместно психикой и нейро-гуморальной системой в виде ощущений, образов восприятий, следов памяти, мыслей, рефлексивных образов, вегетативных и мышечно-суставных паттернов, аффективных реакций, состояний организма и стереотипов поведения. Как результат одних и тех же воздействий психические и соматические паттерны качественно и семантически идентичны, но различны по форме своего существования и проявления, поэтому они являются конгруэнтными. Психосоматические паттерны являются, по своей сути , проявлением единой многоуровневой памяти человека, объединяющей моторную, эмоциональную, образную и словесно-логическую память » 236 .

Приведённые высказывания представляются достаточными для вывода, что в последнее время всё более очевидным становится признание необходимости опираться на целостную трактовку человека, для которого, в частности, невозможно оперирование языковыми значениями в отрыве от единой перцептивно-когнитивно-аффективной памяти индивида, включённого в социум (и шире – культуру), воспринимающего окружающий мир, думающего, общающегося и эмоционально-оценочно переживающего свой многогранный опыт познания и общения.

Достаточный семиозис

Термин «достаточный семиозис» введен Хорстом Рутрофом, при этом само понятие достаточного семиозиса предлагается Рутрофом вместо обычно используемых процедур верификации и условий истинности. Остановимся на этом немного подробнее.

Рутроф отмечает, что, согласно классическому позитивистскому подходу к значению, для придания значения предложению необходимо трансформировать его в пропозицию, соотносимую с реальностью. Для принятия решения о том, является ли предложение значимым, необходимо перечислить условия, при которых языковое выражение формирует истинную пропозицию, и условия, при которых эта пропозиция окажется ложной. При этом не допускается градуальности между полным значением и бессмысленностью.

Для обосновании сути понятия достаточного семиозиса Рутроф обращается к некоторым идеям Г. Лейбница и Ч. Пирса. От Лейбница идёт разграничение достаточного и недостаточного основания. Применение первого ограничивается формальными операциями, т.е. системами сигнификации, которые базируются на дефинициях. Недостаточные основания прилагаются к рассуждениям о мире, т.е. к синтетическим утверждениям. Если мы станем анализировать их логически, то получим бесконечную цепочку. Лейбниц перекинул между ними мостик, предположив, что в определённый момент неформального рассуждения мы должны признать, что достаточное основание уже дано, а это позволит продолжить дальнейшую аргументацию в случае, когда, строго говоря, логика не позволяет нам это делать, т.е. достаточное основание оказывается прагматическим решением вопроса.

В работах Ч. Пирса семиозис предстает как серия трансформаций знаков, порождающих значение в бесконечной цепи. Сочетание идей Лейбница и Пирса позволило Рутрофу ввести понятие достаточного семиозиса, базирующееся на допущении, что продуцируются значения, достаточные для продолжения коммуникации, для достижения согласия или для безуспешного завершения. «Достаточный» в данном случае означает, что тот вид невербального материала, который используется для заполнения языковых схем, выступает как эквивалентный для подходящего невербального прочтения мира. Рутроф полагает, что понятие достаточного семиозиса снимает необходимость строгой эквивалентности между тем, что говорится, и тем, что имеется; при этом уточняется, что в художественном языке достаточный семиозис распространяется до пределов, диктуемых нашей фантазией, однако при формальной и технической сигнификации достаточный семиозис может быть определён как отвечающий требованиям дискурса соответствующего вида. Таким образом, понятие достаточного семиозиса сохраняет идею увязывания языка и нашего образа мира, но требует понятия опосредования выхода на образ мира с помощью знаков.

Это положение можно переформулировать с позиций концепции слова как живого знания и с учётом двойной жизни значений: вполне очевидно, что социально признанное значение (=коллективное знание) играет роль медиатора, обеспечивающего выход на то, что лежит за словом у пользующегося языком человека (=индивидуальное знание); в то же время уровень «достаточности» семиозиса (т.е. раскручивания гипотетической спирали в нашей модели идентификации слова и понимания текста, см. следующую главу, рис. 4.1) определяется требованиями и условиями текущей ситуации (в том числе – взаимодействием внешнего и внутреннего контекста, что также учтено в этой модели).

 

2.2. Понятие интерфейса в разных ракурсах

Понятие интерфейса стало широко использоваться с развитием новых информационных технологий, однако само слово «интерфейс» появилось значительно раньше.

Так, в словаре Н. Вебстера, изданном в 1854 году, уже зафиксировано слово interfacial (shal) – прилагательное со значением ‘Included between two faces (two planes)’. Современный словарь английского языка «The American Heritage Dictionary of the English Language» содержит три значения слова «interface», из них два общеупотребительных и одно связанное с компьютерами:

«INTERFACE – 1 . A surface forming a common boundary between adjacent regions, bodies, substances, or phases. 2 . A point at which independent systems or diverse groups interact: “the interface between crime and politics…”. 3 . Computer science . The point of interaction or communication between a computer and any other entity, such as a printer or a human operator» 239 .

В русскоязычных словарях пока что фиксируются только терминологические значения слова «интерфейс»:

ИНТЕРФЕЙС – «В вычислительной технике: система унифицированных связей и сигналов, посредством которых вычислительные комплексы взаимодействуют друг с другом» 240 .

ИНТЕРФЕЙС – «взаимодействие, интерфейс. В компьютерной лингвистике употребляется по отношению к области взаимодействия человека с ЭВМ и характеризует комплекс лингвистических и сопутствующих им средств, поддерживающих диалог пользователя с компьютерными программами» 241 .

Поиск в сети Интернет даёт выход на различные варианты трактовки значения слова «интерфейс», связанного с возможностями, способами и методами взаимодействия между техническими устройствами, человеком и такими устройствами и т.д. Это слово используется при описании разнообразных программных продуктов или вопросов их разработки и применения, в качестве названия некоторого прибора и т.д.

Главное всё-таки состоит в том, что современный человек на каждом шагу пользуется тем, что так или иначе выполняет функцию интерфейса: управляет автомобилем, сверяясь с приборными показателями, обращается к компьютеру за сводкой погоды или расписанием электричек; дети осваивают компьютерные игры, очень быстро начиная соревноваться в количестве пройденных уровней, и т.п.

Иначе говоря, интерфейс как важнейший инструмент современности входит в нашу жизнь, хотя мы этого просто не замечаем, как не замечаем, что «говорим прозой». Именно так обстоит дело и со значением слова как таковым: его интерфейсная роль настолько фундаментальна, что мы её принимаем как данность, подобно способностям дышать, говорить и т.д.

Аналогия может быть прослежена и в следующем: при работе с компьютером обычный пользователь сводит понятие интерфейса к внешнему виду экрана, не интересуясь протекающими за панелью инструментов процессами (или даже не подозревая о них); подобно этому, пользователь языком наивно полагает, что слово само по себе имеет значение, не подозревая об огромной работе, о взаимодействии ряда процессов, обеспечивающих идентификацию слова как знакомого, понятного, готового к дальнейшему использованию.

Теперь настало время рассмотреть понятие интерфейса при взаимодействиях: «человек – человек», «человек – социум». Иначе говоря, мною предлагается новая трактовка значения слова «интерфейс» – ИНТЕРФЕЙС3 (см. схему на рис. 3.4). Представляется возможным прогнозировать дальнейшее более широкое использование обсуждаемого слова в русском языке в общеупотребительном значении ‘промежуточное звено, обеспечивающее взаимодействие между различающимися системами’ (такие системы могут быть как живыми, так и артефактными). На схеме это значение относится к ИНТЕРФЕЙС1. Обратим внимание на то, что с личностной точки зрения, будучи представителями одного и того же вида Homo Sapience, разные люди тем не менее представляют собой различающиеся системы по меньшей мере вследствие имеющегося у них уникального опыта познания и общения. Предлагаемая формулировка полностью отвечает разрабатываемой теории значения слова и позволяет опираться на понятие интерфейса при обсуждении двойной жизни слова и его двойственных функций в познании и общении.

Рис. 3.4. Реализация интерфейсной функции в общем виде и при взаимодействии разных систем

Множественность двойственных функций слова была рассмотрена выше (см. 2.2.3), где было также показано постоянное взаимодействие этих функций, список которых остаётся открытым (см. рис. 2.5). Суммируем теперь самую суть базовой интерфейсной роли значения как медиатора связи между индивидом и социумом:

I – обращённая к социуму ипостась значения обеспечивает саму возможность взаимопонимания при общении посредством «выхода» на разделяемое знание;

II – обращённая к индивиду ипостась значения обеспечивает переживание слова как понятного за счёт «высвечивания» в голограмме образа мира человека некоторого объекта во всём богатстве его признаков, связей, отношений, имевшихся в опыте и/или возможных/воображаемых ситуаций, более или менее продолжаемых цепочек выводных знаний (языковых и энциклопедических), учитываемых на разных уровнях осознаваемости.

При этом объяснительный потенциал понятия интерфейса реализуется на разных уровнях:

I. – при переходе

(а) от социального, закреплённого в словарях и текстах,

(б) к индивидуально-личностному, бытующему «в голове»;

II. – при переходе

(в) от линейных и дискретных языковых форм

(г) к нелинейному, не дискретному, динамичному, подвергающемуся постоянным изменениям под воздействием комплекса внешних и внутренних факторов тезаурусу мультимодальных продуктов переработки опыта познания и общения.

Далее рассмотрим специфику того, что может пониматься под пунктом (г), который в этой работе трактуется как мультимодальный гипертекст.

 

2.3. Понятие гипертекста с позиций разных подходов

Понятие гипертекста фигурирует в разных областях науки и культуры и по-разному интерпретируется в тех или иных контекстах. Наиболее интересной для теории значения слова является трактовка гипертекста в информатике.

Современный человек, не мыслящий своей деятельности без новых информационных технологий, на каждом шагу сталкивается с электронным гипертекстом, благодаря которому удаётся быстро решать разнообразные научные и бытовые задачи. Однако многие пользователи электронными ресурсами не догадываются о том, что на самом деле разработчики технологии электронного гипертекста имитируют принципы работы мозга человека. Со ссылкой на работу Ванневара Буша «As We May Think» на это указывает В. Л. Эпштейн в классической работе «Введение в гипертекст и гипертекстовые системы»: гипертекстовая информационная модель основана на гипотезе о том, что переработка и генерация идей человеческим мозгом происходит ассоциативно.

Неоднократно обращаясь к идее ассоциативной навигации по гипертексту, Эпштейн подчёркивает:

В.Л. Эпштейн

«Оперируя вербальными и невербальными представлениями, гипертекстовые (гипермедиа) системы позволяют выдавать пользователю («читателю») информацию в наиболее эффективной форме с учётом не только сущности информации, но и индивидуальных психофизиологических особенностей пользователя. Тем самым гипертекстовые системы впервые предлагают инструмент, способный поддерживать процессы ассоциативного мышления…» 244 .

«…гипертекстовая система, содержащая сеть узлов (фрагментов, модулей, фреймов) и заданные на них ассоциативные связи, порождает 3-хмерное информационное пространство, что создаёт информационную среду, адекватнуюглубинной структуре переработки идей человеческим мозгом» 245

Итак, электронный гипертекст создавался, с одной стороны, как имитация принципов работы мозга, а с другой – как средство расширения возможностей интеллектуальной деятельности человека (обратим внимание на то, что Буш в своё время работал над проектом MEMEX – MEMory EXTension; это можно трактовать как параллельное расширение объёма информационной базы электронного устройства и памяти пользователя, получающего доступ к этой базе данных). При этом изначально учитывались такие факторы, как нелинейность мышления человека, избирательность путей поиска в памяти, неизбежность проявления личностных особенностей пользователей как субъектов познавательной деятельности и т.д.

Поиск в сети Интернет на русском и английском языках даёт большой перечень определений понятия «гипертекст», приводить их здесь представляется излишним. Более детальное ознакомление с научными исследованиями в области электронного гипертекста показывает, что по этой проблеме выполняются многие диссертационные работы, проводятся научные форумы разных уровней, публикуются монографии, сборники статей, материалы конференций и т.д.

Электронный гипертекст рассматривается с позиций разных подходов: лингвистического, педагогического, политологического, социологического, информационного и т.д.; лингвистические особенностей гипертекста, специфика его восприятия и/или усвоения, воздействие на реципиентов и т.п. исследуются на материале разных языков (в том числе русского, английского, немецкого).

Ознакомление с исследованиями по обсуждаемой проблеме обнаруживает возможность классификации признаков электронного гипертекста по ряду оснований (как сущностных, структурных, функциональных и т.д.). Назову только три признака гипертекста, которые будут далее обсуждаться (приведённый перечень остаётся открытым; порядок их перечисления является случайным и не предполагает ранжирования по степени важности):

1) наличие сетевой (нелинейной) структуры;

2) объединение разнокодовых элементов (текст, звук, видео);

3) доступ к элементам сети через индексацию.

Рассмотрим теперь особенности реализации перечисленных признаков в индивидуальном (живом) гипертексте как достоянии индивида – представителя вида и личности.

1. Используемое новыми информационными технологиями понятие «гипертекст» вторично по отношению к тому, что оно стремится имитировать, в то же время сетевая структура гипертекста как достояния индивида предопределена «архитектурой» головного мозга и принципами его функционирования. Специфика этой сети и актуализации связей между её «узлами» активно исследуется нейронаукой; структура и принципы функционирования такой сети моделируются разработчиками проблем искусственного интеллекта и новых информационных технологий, но при значительных успехах в названных научных областях пока что не имеется чётких ответов на многие вопросы. Как бы то ни было, сетевая (нелинейная) организация живого гипертекста не подлежит сомнению и может быть представленной с помощью схемы (см. рис. 3.5).

2. Объединение в единой сети разнокодовых элементов, типичное для поликодового (или гетерогенного) текста (обсуждение этих терминов см., например, в работах: [Ищук 2009; Сонин 2006]), в принципе совпадает для электронного и для индивидуального гипертекста, однако здесь также имеется своя специфика. Обратим внимание на то, что параллельно с непосредственно наблюдаемой разнокодовостью электронного гипертекста (сочетанием вербального текста со звуковыми и видео файлами) имеет место незаметная для пользователя информационными продуктами «работа» средств программирования процессов, обеспечивающих навигацию по электронному гипертексту. Для живого гипертекста как единой информационной базы индивида, трактуемой с позиций концепции Н. И. Жинкина в качестве системы кодов и кодовых переходов, характерны свои, индивидуальные, «языки программирования», продукты применения которых (как конечные, так и промежуточные) могут прослеживаться через их «выход» на табло сознания в различных естественных и экспериментально создаваемых ситуациях, что делает возможным выявление типовых стратегий и опор при идентификации слов в ходе восприятии текста или их поиска в процессах речемыслительной деятельности и общения, а также обнаружение ведущих принципов «работы» живого мультимодального гипертекста как самоорганизующейся функциональной динамической системы.

3. Наличие связей между узлами сети составляет фундаментальное свойство электронного гипертекста, а обеспечение быстрого доступа к нужным для пользователя узлам достигается через применение специальных средств индексации (informational tags), отвечающих принципам логико-рациональной классификации знаний о мире. Мгновенный доступ человека к его единой информационной базе – условие успешности адаптации к условиям среды, что способствовало формированию механизмов установления и активации связей по множеству параметров, лишь отчасти учитываемых разработчиками современных информационных технологий. Особую роль в функционировании живого поликодового (мультимодального) гипертекста играет установление связей по линиям вербальных и невербальных (перецептивных, когнитивных, эмоциональнооценочных) признаков и признаков признаков, учитываемых на разных уровнях осознаваемости, что описывается разработанной мною спиралевидной моделью идентификации слова и понимания текста (см. ниже).

Рис. 3.5. Сетевая структура гипертекста

Именно включение в специфический внутренний контекст как взаимодействие своеобразных средств глубинной «индексации» по множеству разнокодовых признаков и межкодовых связей обеспечивает переживание понятности воспринимаемого сообщения/текста благодаря «высвечиванию» в индивидуальном образе мира некоторой ситуации с широким фоном выводных знаний и оценок. При этом роль «пускового момента» для такой индексации играет слово в его социально принятом значении, а обращённая к индивиду ипостась двойной жизни значений реализуется через внутренний контекст.

Рассмотренные представления о специфике индивидуального мультимодального гипертекста хорошо согласуются с современными концепциями общей архитектуры мозга и особенностей его функционирования и с новыми подходами к разработке теории значения слова.

Роль признаков в идентификации слов, восприятии и понимании текста, организации лексикона человека и упорядочения знаний о мире и т.д. подтверждается результатами экспериментальных исследований. Важность предметно-чувственных основ того, что лежит за словом у пользующегося им индивида и выступает как синергетическое взаимодействие продуктов переработки перцептивного, когнитивного и эмоционально-оценочного опыта, наглядно показана, например, в исследованиях:. Недостаточность включения в электронную гиперсеть сведений о слове, обеспечиваемых только словарными дефинициями, продемонстрировано в исследовании.

«Everything is deeply intertwingled» – такую базовую характеристику дал гипертексту создатель этого термина Теодор Нельсон, которому принадлежит также наиболее общее определение гипертекста как широчайшего количества содержательной информации, увязываемой огромным количеством пересекающихся связей (an enormous amount of information content connected by an enormous number of hypertext links). Эти характеристики являются базовыми и для живого мультимодального гипертекста, который: – является открытой функциональной динамической системой; – связывает мультимодальные продукты переработки вербального и невербального опыта познания и общения; – имеет сетевую структуру с бесчисленными взаимно пересекающимися связями; – характеризуется множеством различных отношений, представляемых в многомерном пространстве; – не имеет ни начала, ни конца; – допускает достижение результата поиска разными путями; – характеризуется формированием расплывчатых множеств с нечёткими границами и т.д.

Обратим внимание на серьезное различие между исследованиями электронного гипертекста и предлагаемым в этой книге подходом: в перовом случае фактически взаимодействуют две научные метафоры – «компьютерная» и «мозговая», в то время как во втором случае реализуется взаимодействие «мозговой» метафоры и метафоры «живое знание», что приводит к различающимся результатам (ср.: информационная технологии vs трактовка гипертекста как познавательной универсалии), что показано на схеме (см. рис. 3.6). Фактически мы снова встречаемся со случаем омонимии терминов.

Рис. 3.6. Различия между электронным и «живым» гипертекстом

 

2.3. Основные положения интерфейсной теории значения слова

Краткий обзор новых подходов к трактовке значения слова показал, что при разработке новой теории значения, способной объяснить то, что лежит за словом у пользующегося языком человека, нельзя оставаться в прокрустовом ложе лингвистики: требуется объединение усилий представителей многих наук о человеке как представителе вида и как личности, включённой в естественную и социальную среду. Речь идёт не о механическом «сложении» результатов, полученных в разных областях знания, а о творческом синтезе, учитывающем взаимодействие многих внешних и внутренних факторов, что обеспечивает переход на более высокий уровень теории объяснительного типа.

Для успешности такой теории необходим целостный подход к человеку, у которого:

а) постоянно взаимодействуют тело и разум, т.е. знание в некотором смысле «распределено» между сенсорикой и интеллектом как комплементарными механизмами);

б) язык функционирует как один из психический процессов (в слаженным ансамбле с памятью, мышлением, воображением и т.д.);

в) перцептивные процессы реализуются во взаимодействии с когнитивной переработкой и эмоционально-оценочными переживаниями;

г) имеет место постоянная динамика уровней осознаваемости любой (в том числе – речемыслительной) деятельности при особой роли механизма контроля – как сознательного, так и (в большей мере!) неосознаваемого. При этом:

д) индивид всегда включён в некоторые естественные и социальные взаимодействия и ситуации;

е) его знания носят распределённый характер, поскольку они усваивается в культуре и через культуру;

з) разделяемое с другими людьми знание координируется благодаря особой (интерфейсной) роли значения слова, обращённого одной своей ипостасью к социуму, а другой – к индивиду, которому необходимо соотносить свой личный опыт познания мира с опытом других людей для взаимопонимания при общении и совместной деятельности.

Что же обеспечивает саму возможность успешного взаимопонимания между людьми при всех осложняющих решение этой задачи факторах?

Легче всего представить себе, что у каждого индивида имеется некоторый «словарь в голове», в котором слово хранится в единстве всех его форм и значений (об этом своё время говорил акад. В. В. Виноградов). Такое впечатление создаётся, когда мы начинаем думать о словах, т.е. осуществляем целенаправленную мета-языковую деятельность. Однако следует различать:

I. ситуацию естественного семиозиса как многоэтапного процесса (точнее – взаимодействия ряда процессов) с выходом на табло сознания только конечных результатов поиска опор для переживания понятности воспринимаемого (в таком случае мы думаем не о словах, а одействительности, на что указывает Н. И. Жинкин;

II. ситуации научного анализа и/или бытовой рефлексии, фокусирующиеся на словах как таковых, т.е. на именованиях того, что лежит за словом. В обеих противополагаемых ситуациях взаимодействуют именуемая «вещь» и её «имя», но акценты принципиально различаются: в первом случае главное – «имя ВЕЩИ», а во втором – «ИМЯ вещи», поэтому различаются и результаты поиска того, что лежит за словом. Что же лежит за именем ВЕЩИ?

Ещё в 1960–1970-е гг. А. А. Леонтьев указывал на то, что значение слова у индивида реализуется как процесс. В современных терминах представляется правомерным говорить о том, что за словом у пользующегося языком человека лежат процессы навигации в живом мультимодальном гипертексте – его образе мира, совокупном продукте переработки невербального и вербального опыта адаптации к естественной и социальной среде.

Воспринимаемое слово только «задаёт» возможные направления поиска формальных и смысловых опор, через посредство которых в голограмме образа мира целостно «высвечивается» конвенционально именуемый объект во всём богатстве его признаков, связей, отношений, каждое из которых (включая возможные ситуации, пути их развития и вытекающие из них следствия) может быть далее развёрнутым в широкие круги и цепи выводных знаний. Особую роль в рассматриваемых процессах играют признаки разных модальностей (перцептивные, когнитивные, эмоциональнооценочные), топы как смысловые инварианты высказываний, механизм контроля с петлями «обратной связи» и механизм глубинной предикации, обеспечивающий замыкание устанавливаемых в гипертексте связей «для себя» (см. подробно следующую главу).

Сказанное даёт основания для интерфейсной концепции значения слова, задающей «систему координат», суммарно представленных ниже.

1. ДВОЙНАЯ ЖИЗНЬ значения слова сформировалась и функционирует вследствие необходимости специфического интерфейса между социумом и индивидом.

2. Значение слова у пользующегося языком человека по своей природе представляет собой ЖИВОЕ ЗНАНИЕ со всеми вытекающими отсюда специфическими характеристиками и вытекающими из них следствиями.

3. На довербальной стадии онтогенеза у ребёнка в различных ситуациях и через разнообразные познавательные действия формируются ПЕРЦЕПТИВНО-КОГНИТИВНО-АФФЕКТИВНЫЕ ОПОРЫ, со временем увязываемые с принятыми в социуме именованиями.

4. Всё воспринимаемое индивидом подвергается происходящим независимо от нашей воли и сознания процессам анализа, синтеза, сравнения и классификации (И. М. Сеченов); это приводит к постоянной реорганизации формирующейся в мозге сети связей между следами разных модальностей по множественным параметрам, признакам и признакам признаков, что в совокупности переживается как МНОГОМЕРНЫЙ ОБРАЗ МИРА – голограмма, обеспечивающая (на разных уровнях осознавания) идентификацию образов целостных объектов и ситуаций с обширными кругами выводных знаний и сопутствующих им переживаний.

5. Независимо от возраста человека воспринимаемое им (со слуха или в письменном тексте) слово остаётся «пустым», «мёртвым», если не удаётся соотнести его с имеющимися в предшествующем опыте вербальными и невербальными опорами. Поиск таких опор может описываться как навигация по живому мультимодальному гипертексту.

6. Постоянное взаимодействие двух ипостасей значения слова (закреплённого социумом и описываемого в словарях, с одной стороны, и являющегося результатом поиска в мультимодальном гипертексте, с другой стороны) обусловливает реализацию словом множественных функций интерфейсной природы: знаковой, референтной, инферентной, регулятивной, идентифицирующей, синтезирующей, прогностической, рефлексивной и др.

7. Объяснительный потенциал понятия интерфейса реализуется на разных уровнях: (I) при переходе от (а) социального (закреплённого в словарях и текстах) к (б) индивидуально-личностному (бытующему «в голове»); (II) при переходе от хранящихся у человека (в) линейных и дискретных языковых форм к (г) нелинейному, недискретному, имеющему расплывчатые границы и зависящему от взаимодействия многих внешних и внутренних факторов глубинному содержанию того, что лежит за словом у индивида как представителя вида, члена социума и личности в качестве продукта адаптации к окружающей среде.

8. Интерфейсная концепция значения слова является результатом изучения особенностей ЕСТЕСТВЕННОГО СЕМИОЗИСА и непосредственно связана с трактовкой живого мультимодального гипертекста как ВНУТРЕННЕГО КОНТЕКСТА ПРОЦЕССОВ ПОЗНАНИЯ И ОБЩЕНИЯ.

9. Объяснительный потенциал интерфейсной концепции значения слова важен для рассмотрении проблематики межъязыковых контактов, двуязычия и многоязычия и т.д.